Дружина обходит участок

В небольшом помещении штаба народной дружины, где собрались закончившие дежурство пятерки, было так шумно, что Сергей Молоков, командир дружины, не сразу услышал звонок телефона, стоявшего на столе дежурного по штабу.

— Молоков слушает, — он крепче прижал к уху телефонную трубку, — так, понимаю… Они у вас? Да… да, сейчас буду.

Сергей снял с вешалки кепку и уже на пороге обернулся к смотревшим на него в ожидании дружинникам.

Звонили из отделения милиции. Грибанов и Сизова задержали двух преступников. Один из них был вооружен, при задержании оказал сопротивление. Кажется, ранена Сизова. Кто со мной?

До милиции было недалеко. Когда дружинники вошли в комнату, дежурный по отделению только собирался приступить к опросу. Тут же находились Грибанов с Верочкой Сизовой, прижимавшей платок к щеке, на которой красовался большой, начинавший темнеть кровоподтек, и один из задержанных, молодой парень лет двадцати.

— Молоков огляделся, потом повернулся к дежурному.

— А где второй, сбежал?

— Да нет, в камере. Отлеживается, — дежурный кивнул в сторону задержанного. — Вот, дружок его угостил напоследок, пришлось врача вызвать. Ну, так что у вас там получилось? Рассказывай.

Он подвинул поближе чернильницу.

— Значит, Звонцов Петр Алексеевич, так?

Несколько лет назад Петр Звонцов впервые пришел в инструментальный цех. С завистью смотрел он на маленькие станочки мерительной группы, на которых вытачивались особо точные детали. Работали на них токари высокого класса, все в очень чистых черных или серых сатиновых халатах.

А его мастер подвел к громадному станку, покрытому серой, местами облупившейся краской, на котором медленно вращался чуть ли не метровой длины вал. За станком стоял молодой парень, может быть, немного постарше Петра, в засаленном до блеска пиджаке и сбитой на затылок кепке.

— Опять ученика привел? — спросил парень. — Что я в цеху один что ли?

Потом он оценивающе посмотрел на Звонцова и добавил: «Ну, ты не робей, выучим».

Учеба, однако, продолжалась недолго. До присвоения Звонцову разряда оставалось еще больше месяца, когда Раздолин, так звали парня в кепке, неожиданно уехал на целину.

На место Раздолина пришлось поставить Петра, хотя он еще не совсем освоился со своей работой. Две недели Иван Николаевич, мастер цеха, не отходил от его станка и за это время Звонцов научился большему, чем за всю свою работу с Раздолиным. Покраснев от напряжения, растачивал он отверстия, устанавливал и снимал громоздкие детали. Разобрался в несложной комбинации шестерен, научился затачивать резцы и сверла. С одинаково хмурым выражением лица мастер приучал Звонцова читать несложные чертежи, обрабатывать детали по строго заданным размерам.

Получив первый сдельный заработок, Петр дождался Ивана Николаевича у проходной. Увидев его, мастер не удивился.

— Пригласить меня хочешь? Только не пью я, мил- человек, вот оно, какое дело. Ты уж лучше матери чего купи, полушалок там или еще что. А у меня, знаешь, сердце шалит: года-то немаленькие…

Потом уже узнал Звонцов, что хитрил старик. И не мешали ему года выпить при случае, если подбиралась хорошая компания. Но берег мастер свою рабочую честь, хотел, чтобы понял парень, что помогали ему не из корысти, не за угощение.

И Звонцов понял. Его станок всегда был в хорошем состоянии. Добросовестно ухаживал за ним Петр, аккуратно смазывал, при установке тяжелых деталей под- кладывал на станину доску, после работы тщательно протирал станок ветошью. В цехе на него не обижались: он брался за любую работу, старался быстро и чисто ее сделать, не задерживал смежников, никогда не спорил из-за расценок, как бы ни были нужны деньги.

А деньги были нужны, ох, как нужны!

…Отца Звонцов помнил смутно: ему не было и девяти лет, когда мать первый раз повязала голову по-вдовьи темным платком, который с тех пор так и не снимала. Потом мать пошла работать, попросив приглядеть за маленькой Нюркой соседей, а сына отправила в деревню, к деду.

Дед доживал свой век бобылем. Его темная от времени, покосившаяся избенка стояла на отшибе. В колхозе он не работал, копаясь по-стариковски на огороде, и раза три в неделю посылал внука на станцию, где Петька продавал пассажирам проходивших поездов се

мечки, огурцы, яйца, горячую картошку и другую нехитрую дедову продукцию.

Зимой Петя ходил в школу в соседнее село, одевая присланный матерью ватник и оставшиеся от отца валенки, куда дед насовал разного тряпья, чтобы не болтались ноги.

Так и тянулась год за годом жизнь, пока однажды утром Петя не смог добудиться деда. Старик лежал на остывшей печи под лоскутным, не раз заплатанным одеялом, закатив остекляневшие глаза и сжав до синевы худой, мосластый кулак.

Через два дня, вызванная телеграммой, приехала мать. Избу заколотили, и Петр вернулся домой. А через месяц мать созвала семейный совет: надо было пристраивать сына к делу. Посудили, порядили, раза два мать всплакнула, вытирая глаза концами старенького платка, и решили — идти Петру по отцовской линии, на завод.

День, когда Звонцов снова встретился с Володькой Раздолиным — своим бывшим учителем, ничем не отличался от множества других.

Прозвенел звонок, и привычный слитный гул работающих станков стал постепенно затихать. Петр выключил свой станок, ветошью, смоченной в масле, вытер руки. Сдав в проходной пропуск, вышел на улицу.

После недавно прошедшего дождя дышалось легко. Начисто отмытые липы, высаженные вдоль тротуара, блестели в лучах заходящего июльского солнца. гГётр шел, погрузившись в размышления.

Большое дело — свой цех: там ты не один, а вместе, со всеми. Куда ни посмотри, всюду знакомые, привычные лица. Можно пойти перекинуться словом, другим с токарями, завернуть махорочку у слесарей, пошутить с девчатами у шлифовальных станков.

А прозвенел звонок, и не знаешь, куда податься, Раньше Петра нет-нет, да приглашали то на вечеринку у кого-нибудь из ребят, то за город: по грибы, на рыбалку. И хотелось, да как пойдешь? Дома на счету каждая копейка. Мать частенько болеет. Нюрка, сестренка, подросла — шестнадцать уже, тоже хочется, чтобы и блузка была, и платье новое, и чулки, не хуже, чем у подружек.

Хорошо вон Ванюшке Игнатову: тот сам себе голова, что ни заработал — все твое, хочешь — пей, хочешь — гуляй, хочешь — одеждой обзаводись. Или вот Колька Звонарев… Сам лекальщик первой руки, зарабатывает прилично, да и отец у него на стройке прорабом, тоже деньги немалые получает. А тут не знаешь, за что раньше взяться: то ли материно пальто отдать переделать, то ли Нюрке платье купить, то ли себе рубашку. Тут уж не до вечеринок.

Сейчас, правда, стало полегче. Нюрка поступила в техникум, как-никак все-таки стипендия. Да и сам он стал зарабатывать неплохо: меньше тысячи редко выходит.

Да что толку? Ребята его больше не приглашают: дескать, бирюк, кулацкая косточка. Раза два тут как-то подходил к нему Васька Егоров, комсорг цеха: «До какой поры, — говорит, — будешь в несоюзных ходить? Вступай, найдем дело по душе». — И Иван Николаевич, мастер, нет-нет, да и заведет разговор о вступлении в комсомол.

И чего он тогда уперся? Обиделся что ли? Дескать, как веселиться, Звонцов не нужен, а как работой нагружать— пожалуйте, милости просим? Он вспомнил, как говорил себе: «Хорошо, что отстали с комсомолом: начались бы собрания, заседания, обязательства… То ли дело — сам себе хозяин, идешь, куда хочешь».

Ну, и дурак! Вот, свободен, а куда пойдешь?

В кино, пожалуй, не попасть, да и скучно одному. Дома, наверное, Нюрка опять созвала подружек… Вот ей всегда весело…

У полукруглых выкрашенных в белую краску ворот парка, мимо которого он обычно возвращался домой после работы, стояла толпа ребят и девушек. С танцевальной веранды доносилась музыка.

Подумав, Петр прошел через ворота. Несмотря на будний день, в парке было многолюдно. На скамейках сидели мамаши, переговариваясь и наблюдая за малышами, бегающими по аллеям. На открытой эстраде устанавливали трибуну, готовясь к лекции. Напротив веранды танцев, где под музыку медленно двигались еще немногочисленные пары, двое парней пили пиво, Звонцов подошел к ларьку и протянул буфетчице деньги. Один из парней подвинулся.

— Не узнаешь знакомых, рабочий класс?

Звонцов всмотрелся и широко улыбнулся. Перед ним в кожаной коричневой куртке, расстегнутой так, что можно было видеть до половины яркий, переливающийся всеми цветами радуги галстук, стоял Володька Раздолин.

— Привет, сколько зим!

— То-то же, — Раздолин пожал протянутую Петром руку и повернулся ко второму парню. — Знакомься, мой крестник, начинал у меня трудовую биографию. Петро, кажется?

Парня звали Николаем. Приземистый, с покатыми широкими плечами, Николай производил странное впечатление. Какие-то бесцветные глаза почти без ресниц, редкие соломенные брови, широкое курносое лицо. Ему бы рубаху-косоворотку да гармонь в руки, а он был в узеньких брючках, коротком пиджаке, вместо галстука — тонкий черный бантик.

— Ну, как оно ничего? Николаич не сыграл еще в ящик? Идейный старикан.

— Скрипит помаленьку, — ответил Звонцов в тон Володьке и отхлебнул пиво.

Раздолину он всегда завидовал. Завидовал легкой раздолинской походке, небрежности в разговоре с девчатами, независимости со старшими. За заработками Володька никогда не гнался, равнодушно выполнял любую работу, даже самую невыгодную, но в деньгах, видимо, не нуждался. На заводе он был всегда в замасленном своем пиджаке, но курил не махорку или «Север», как другие, а «Казбек». Раза два Звонцов встречал его на улице прекрасно одетым в компании с красивыми девчонками и потом, когда Раздолин исчез с завода, не мог понять причин, заставивших такого делягу поехать на целину. И в цехе тот не был никогда активистом. Видно, в самом деле, чужая душа — потемки.

— Нет, такую встречу надо бы отметить, как ты, Николай? — Раздолин вытащил из кармана кожанки коробку «Казбека» и щелкнул зажигалкой.

— Что ж, я не против, — смутился Звонцов, — да и причитается с меня вроде…

— Вот за это люблю! — Володька хлопнул его по плечу. — Значит, замётано?

За водкой сбегал все время молчавший Николай. Пристроившись в шахматном павильоне, который ремонтировался вот уже месяца два и был завален свежим тесом, приятели по очереди приложились к «блондинке», как называл водку Раздолин.

— А ты чего тут делал? — поинтересовался Николай. — Может девчонку поджидал, а мы тебе помешали, а? Так ты это самое, не стесняйся.

— Да нет, я так просто зашел, что-то тошно стало одному.

— Как, одному? — удивился Раздолин. — Что тебе пойти что ли некуда? На заводе столько дружков, да и девчата тоже будь-будь! Или ты такой гордый, что и смотреть на них не желаешь?

То ли от жалости к себе, появившейся после выпитой водки, то ли из признательности к Раздолину, который встретил его, словно хорошего приятеля после долгой разлуки, и именно тогда, когда ему больше всего не хотелось оставаться одному, Петр выложил Володьке и Николаю все, что за последнее время накопилось у него на душе. Раздолин слушал Звонцова, сочувственно кивая головой, иногда вставлял слово, другое и Николай.

Нет, в этот вечер Звонцову определенно повезло: у него появились настоящие друзья. Ему очень хотелось расспросить Раздолина о его работе на целине.

Интересна, по какой специальности он там работал?

…А специальностей у Владимира Раздолина было две. Первая была указана в его трудовой книжке — токарь пятого разряда. О второй же специальности, так же, как и о втором имени — «Доля», знали немногие. Этой второй специальностью Раздолина были кражи. «Творческий» метод «Доли» был четок и прост. Вместе с напарником Раздолин обходил дома, выбирал отдельные квартиры и звонил в дверь. Когда ему открывали, он спрашивал какую-нибудь несуществующую фамилию, делая вид, что разыскивает друга, а если на звонок никто не отвечал — в ход пускалась отмычка.

«Доля» часто менял районы своей деятельности, применял разнообразные приемы, чтобы не привлекать к своей особе внимания работников уголовного розыска.

В одном месте он брал деньги, в другом — одежду, которая потом сбывалась через проверенных перекупщиков, и до поры, до времени все обходилось благополучно.

Но однажды удача изменила ему. Раздолин решил рискнуть и зарвался. Перед концом месяца цех выполнял срочный заказ, и целую неделю токари работали сверхурочно. От последней «выручки» давно уже ничего не осталось, а Володька привык жить на широкую ногу. Поэтому, едва дождавшись первого свободного вечера и прихватив с собой Витьку, постоянного своего подручного, Раздолин отправился на промысел. В одном из новых, видимо, недавно заселенных домов на его звонок дверь открыла молоденькая, просто одетая девушка, по-видимому, домашняя работница. Володька хотел уже вежливо извиниться и уйти, но его внимание привлекла богатая обстановка квартиры.

Секунду поколебавшись, Раздолин отодвинул девушку плечом и вошел. Витек последовал за ним. В двух просторных комнатах никого не было, и «Доля» уже хвалил себя за инициативу, вынув из письменного стола увесистую пачку сторублевок, когда невнятный вскрик Витька, оставшегося с домработницей в прихожей, привлек его настороженное внимание.

Из кухни, откуда, видимо, вышла девушка и куда Володька не удосужился заглянуть, мягко ступая лапами по навощенному паркету, вышел здоровенный пес и, лениво обойдя Витьку, улегся на резиновом коврике у' двери, отрезав путь к отступлению.

О том, что произошло дальше, Раздолин вспоминать не любил. Пес не обратил никакого внимания ни на его заискивающие уговоры, ни на перепуганную всем происходящим девчонку, которая тщетно пыталась оттащить его от двери, и молча щерил громадную пасть, зубастую, как у акулы.

Первым не выдержал Витек. Не сводя с собаки взгляда, он вынул нож и, пригнувшись, шагнул к двери. И тут же у Раздолина зазвенело в ушах от дикого Витькиного крика: даже не зарычав, пес прыгнул на Витьку и подмял его под себя. Почти не чувствуя внезапно ставших ватными ног, Раздолин налег на дверь, дрожащими пальцами нащупал замок. Несколько секунд стоял на лестничной площадке, едва не оглохнув от тяжелого и частого стука в висках.

Через час, растолковав матери, что ей говорить на заводе, Раздолин помчался на ближайший вокзал и сел в первый подвернувшийся поезд, взяв билет до конечной станции.

Где только он не побывал за последние годы! Новосибирск и Братск, строительство научного городка и жилого поселка, леспромхоз под Кировом, нефтепромыслы Башкирии… Всюду Раздолина хорошо принимали, но уезжал он, обычно, не простившись с гостеприимными хозяевами. Надолго запомнится Володька и двум грузинам, не донесшим до сберкассы вырученные за фрукты деньги, и старику-кассиру леспромхоза, везшему зарплату рабочим отдаленного участка, и многим другим, на пути которых вставала ладно скроенная фигура «Доли» с глубоко заложенными в карманы брюк руками.

Но рассказ об этом — до особого случая. И не каждому доверит Раздолин факты своей короткой, но «содержательной» биографии. А сейчас он на мели. «Работать» становилось все труднее. Один за другим отходили в сторону напарники, изменяя воровскому призванию, и это не на шутку начинало тревожить Володьку: один ничего не сделаешь, того и гляди, зацапают.

— Эх, не так бы встретить старого друга, — задумчиво проговорил Володька, похлопывая по спине Звонцова. — Как ни говори, а с кем работал вместе, того не забудешь. Ну, ладно, в заведение сходим как-нибудь потом, это я тебе обещаю. Представляешь, Коля, подъезжает, ну, скажем, к «Метрополю» сверкающий лаком «ЗИЛ». Шофер выскакивает, открывает дверцу.

Николай ухмыльнулся и покосился на Звонцова. А тому и в самом деле показалось, что они не в старом, заваленном строительным мусором павильоне, а в залитом огнями громадном зале с мягкими диванами, обтянутыми белыми полотняными чехлами…

— Коля, — неожиданно прервал себя Раздолин, — сбегай еще, душа просит!

Увидев, что Звонцов полез было за деньгами, Раздолин пренебрежительно махнул рукой и протянул Николаю новенькую сторублевку.

— На это еще хватает.

Выпитая водка подействовала на Звонцова. Выпил он много, но голова совсем не кружилась — было хорошо и покойно. Куда-то ушло и забылось гнетущее чувство одиночества, обиды на заводских ребят, которым он оказался совсем не нужен. Теперь все будет иначе — с таким другом, как Володька, не пропадешь!

Дальнейшее Звонцов припоминал уже смутно. Они еще пили пиво, потом оказались на танцевальной площадке, где Николай встретил двух знакомых девчат. Петру было очень весело, он даже попытался танцевать с одной из девчонок, маленькой хохотушкой со старательно разрисованными тушью реденькими бровями.

Из парка они вышли последними, когда сторож собирался уже закрывать тяжелые чугунные ворота. На улице было пустынно, редкие фонари бросали тусклый свет на мостовую, освещая фигуры запоздалых прохожих. Сначала решили проводить Николая, жившего где-то неподалеку. Петра слегка поташнивало от выпитого, во рту набиралась тягучая слюна, которую он то и дело сплевывал. Прежнего веселья уже не чувствовалось. Дома, наверное, мать еще не спит, прислушиваясь к шагам в коридоре. Так поздно он домой еще никогда не возвращался.

— Что, герой? Опять приуныл? Брось, все это ерунда, правда, Коля?

— Ясное дело, — Николай нехотя улыбнулся.

Они взяли Звонцова под руки и свернули в переулок. По дороге Николай грубо толкнул плечом какого-то прохожего, тот ничего не сказал, но, пройдя несколько шагов, остановился и посмотрел им вслед, Раздолин рассмеялся.

— Вот человек, — кивнул он на приятеля, — так, вроде, тихий, мухи не обидит, а как выпьет, прямо сладу нет, обязательно к кому-нибудь привяжется.

— Люблю повеселиться, — пробурчал тот. — А как ты, Петро?

— Что ж, я непрочь, — Звонцов повел плечами. — В самом деле, попугать кого, что ли?

— Попробуй, — Раздолин оглянулся. — Вон, какая-то баба идет. Ты пойди спроси — часы есть? Вот потеха будет, а, Коля?

— Ага, — Николай засунул руки в карманы, — Она, конечно, обомрет, станет часы снимать, а мы пойдем, извинимся: дескать, вы не поняли, нам бы узнать, сколько время.

— Ну, валяй, — Раздолин толкнул Звонцова навстречу медленно приближавшейся женщине и отошел в сторону.

Па вид женщине было лет под пятьдесят. Темный, уже не новый плащ подчеркивал усталость опущенных плеч. В одной руке у женщины был сверток, обвязанный бечевкой, в другой она держала потертую кожаную сумку. На минутку Звонцов заколебался: уж слишком неподходящим представилось ему намеченное развлечение при виде этого усталого, пожилого человека. Потом оглянулся на Раздолина с Николаем, стоявших поодаль. Подумают еще, что струсил…

Он встал у женщины на пути и, когда она поравнялась, неожиданно схватил ее за руку.

— Часы, это… есть?

Женщина отшатнулась, испуганно прижав к груди руку, в которой была сумочка.

— Я сейчас, минуточку…

Руки у женщины были заняты, и ей никак не удавалось расстегнуть цепочку часов. Сначала она хотела было положить сверток на землю, но, видимо, не решилась. Ей очень мешала одетая на руку сумочка, и Звонцов увидел, как от испуга и тщетных усилий у женщины начала мелко трястись голова. Неторопливой вразвалку походкой подошел Николай.

— Дай-ка сюда, — Николай снял с руки женщины сумочку и, передав ее Звонцову, занялся цепочкой, у которой, видимо, заело замок. — А, черт!

Он сильно дернул, и женщина пошатнулась.

— Коля, постой, — Звонцов еще ничего не понимал. — Ты что?

— Не вякай, сволочь! — Николай спрятал часы в карман и протянул руку за сумкой, — Пошли.

Еще не понимая, но чувствуя, что произошло что-то непоправимое, Звонцов машинально протянул Николаю сумочку, которую тот быстро спрятал под пиджак.

Преодолевая охватившую тело слабость, Петр зажмурил глаза, потер лоб, внезапно ставший холодным и липким.

Вот так друзья… Что же теперь будет?

Широкая спина Николая, направившегося к фонарному столбу, у которого курил, отвернувшись в сторону, Раздолин, была уже в нескольких шагах. Испуганно глядя на Звонцова, рядом стояла женщина, не вытирая слез, катившихся по маленькому увядшему лицу.

Что же делать? Кругом ни души, как назло. До милиции не добежишь — уйдут. Догнать Николая и отнять сумочку? Вель их двое… И оставаться здесь нельзя, разве кто поверит, что эта была шутка? Ничего себе шуточка.

Внезапно раздался стук открываемой двери — из находившегося неподалеку дома выходила какая-то веселая компания. Петр втянул голову в плечи и бросился в первые же ворота. Он несся большими скачками, чувствуя, как кровь горячей волной бросилась ему в голову. Не хватало дыхания, гулко колотилось сердце.

Двор оказался непроходным. Звонцов прикинул расстояние до пожарной лестницы. Нет, не достать… Почти непроизвольно он огляделся по сторонам и увидел у стены открытый люк, вокруг которого был рассыпан мелкий уголь. Петр оперся дрожащими руками о край люка и спрыгнул в спасительную темноту.

…Когда, ссадив до крови руки и колени, он выбрался наружу, уже светало. Опьянение прошло, мучительно ломило в висках, во рту была противная сухость. Продрогший до костей в подвале, Звонцов медленно брел по пустынным улицам, подняв воротник измазанного угольной пылыо пиджака.

Что же делать, что делать? Ведь теперь их будут искать и обязательно найдут, в этом можно не сомневаться… И зачем только он с ними связался? Называется, нашел приятелей, еще адрес оставил, просил заходить…

Петр ускорил шаги, подходя к своему переулку, но внезапно остановился. А может быть, его уже ищут? Вот, он откроет дверь, а там милиция: «Гражданин Звонцов? Пройдемте в отделение».

Уехать, немедленно уехать! Да, а завод? И куда денешься? Лучше уж самому объявиться. Прийти и сказать: «Так, мол, и так, виноват, судите».

А как же с матерью? Ведь она с ума сойдет: вся надежда на сына, кормильца, а он… Эх!

Стараясь, чтобы не скрипели половицы, Петр тихонько прошел в комнату, разделся и, забравшись в постель, с головой укрылся одеялом. Согревшись, он немного успокоился. А, может быть, зря он так паникует? Может быть, все обойдется, уляжется. И никто ничего не узнает. Вот, только адрес он Раздолину дал напрасно. Ну, ничего, там посмотрим. А пока надо спать. Утро вечера мудренее.

За завтраком мать ничего ему не сказала и только покачала головой, увидев, как Петр в коридоре чистил и тер вымазанный пиджак.

На завод Звонцов пришел минут за пять до начала смены. Первый, кто встретился ему в цехе, был Иван Николаевич. Покосившись на Петра из-под кустистых бровей, Курдюмов бросил:

— В обед зайди ко мне, разговор будет.

Звонцов замер.

— А, что такое? Может, сейчас?

— Нет, я сказал — в обед.

Всю первую половину дня Петр не находил себе места, обдумывая слова мастера. А что, если Раздолин уже арестован? Может, в обед придут из милиции и за ним. И даже очень просто — узнали, где он работает, и позвонили.

Как назло, не ладилась работа. Резцы выходили из строя один за другим. Петр совсем запарился, то и дело бегая к точилу, и не заметил, как к нему подошла Катя Иванова, культорг.

— Привет, Петенька! Ты завтра свободен?

Звонцов вытер рукавом разгоряченное лицо.

— Здравствуй. А что?

— Да вот на завтра есть билеты на «Кремлевские куранты» в Художественный. Пойдешь? Деньги с получки.

— Ну, что ж, можно. А кто идет?

— Много! — Катя махнула рукой, — И наши, и из ремонтного, и сборка. А тебе кто нужен?

Петр через силу улыбнулся.

— Ты, например.

— Ну, тогда все в порядке. Значит, пойдем?

— Пойдем, — Звонцов поглядел ей вслед и повернулся к станку, поймав себя на мысли: «А может, поведут… только не в театр».

В обед Петр зашел к мастеру. Тот сидел один, развернув газету, и пил чай из старой жестяной кружки,

— Заходи, чаю хочешь?

— Нет, спасибо.

— Ну, как хочешь. Знаешь, зачем я тебя звал? — мастер откусил сахар, бережно положил огрызок на газету.

— Нет…

— Вот и зря. А должен бы знать, в коллективе живешь. Так вот, на днях получаем партию новых станков. Разумеешь?

— Ну? — Петр еще ничего не понимал, но страх, ухвативший холодной лапой его за сердце, медленно проходил. Иван Николаевич допил чай и отставил в сторону кружку.

— В первую очередь будем менять станки у передовиков, активистов, понял? Ну, вот. А про коммунистические бригады слыхал?

В конторку заглянул Васька Егоров, комсорг.

— Иван Николаевич, не помешаю?

— Заходи, чего там. Вот, Звонцова агитирую в вашу бригаду. Ты как?

— Что ж, поговорить можно, — Егоров повернулся к Петру. — Условия знаешь?

— Слышал… Жить и работать…

— Вот-вот. И жить, и работать. Но не так, как некоторые у нас, от звонка до звонка. Работать и жить по-коммунистически, — Егоров поднял палец. — А как это понимать?

— Ты подожди, — перебил его Курдюмов. Он старательно свертывал махорочную самокрутку, стараясь, чтобы не просыпать табак на пол. — Он ведь еще не сказал, что согласен. Может, ему это и ни к чему. А, Петя?

Звонцов смутился. События вчерашней ночи вдруг отчетливо встали перед ним, и он почувствовал, как медленно до самой шеи заливается горячей краской.

— Что ж, разве я что говорю? Только обождать бы немного, подготовиться мне… Дело-то непростое.

Егоров широко улыбнулся.

— Вот и хорошо. А подготовиться, конечно, нужно. Только, чур, уговор, не давши слова — крепись, а давши — держись. Понял?

— Я думаю, что нам за него краснеть не придется, — снова вмешался мастер, выпустив в закопченный потолок конторки голубоватую струю едкого дыма. — Парень солидный, слов на ветер не бросает. Значит, даем ему станок, так? А насчет бригады еще поговорим. Ну, добро.

Из конторки Звонцов и Егоров вышли вместе. Егорову не терпелось сразу же поговорить о работе в молодежной бригаде коммунистического труда, которую решили создать в цехе на последнем заседании комитета комсомола, но Звонцов его почти не слушал.

Какой же он дурак! Сам обособился от людей, выдумал какие-то обиды, счеты. Вчера еще, как последняя скотина, жаловался Раздолину на ребят: дескать, не оценили, не поняли! Нашел, кому плакаться… А ребята к нему с открытой душой, давеча вот Катюша, а теперь и Егоров. И Иван Николаевич тоже заботится, как будто у него других дел нет. Теперь вот узнают… А, что говорить! Звонцов круто повернулся и пошел к своему станку, оставив Егорова посредине цеха.

После работы Петр долго бродил по улицам, одолеваемый невеселыми мыслями. Домой он пришел поздно. Матери дома не было, ушла к знакомым смотреть телевизор.

Нюрка весело хлопотала, собирая на стол, и время от времени поглядывала на брата блестящими глазами, словно собиралась и не смела что-то сказать. Наконец, она не выдержала. Когда Петр потянулся за вторым, она подошла к нему сбоку и тронула за рукав.

— Петь, ты не будешь сердиться?

— Ну, чего, говори. Натворила что-нибудь?

— Ага. Ты мне одолжишь двести рублей до стипендии? Я отдам, ты не думай.

— Двести? А где я возьму?

— Да тебе и брать не надо. Вот, посмотри.

Она открыла сундук и откуда-то из-за простыней и полотенец достала небольшой сверток,

— Что это?

— Кофта, хорошая, правда? Это для мамы. Она еще не видела, решила до тебя ничего не говорить. Вот она обрадуется.

Как-то недавно Нюрка сказала, что хорошо бы купить матери что-нибудь теплое к зиме. Петр тогда согласился, и они с Нюркой долго прикидывали, как выкроить деньги, чтобы мать ничего не узнала до самой покупки.

— У кого одолжила?

— Да у тебя же! — Нюрка всплеснула руками, — Я ведь сказала. Понимаешь, Петя, что получилось. Я только пришла из техникума с Надюшкой, ты ее знаешь, кудрявая такая, с нашего курса. И вот, стучат в дверь.

— Ну?

— Надюшка открыла, и заходит молодой человек, представляешь? Петь, а почему ты раньше его не приглашал? Он говорит, вы давно дружите.

Петр отодвинул тарелку и медленно поднялся из-за стола.

— Такой видный из себя, Надюшка прямо в него влюбилась. Ты его еще не позовешь?

— Иди ты со своей Надюшкой… Ну?

— Ну, и ладно. Я пошутила, не хочешь — не надо. Так вот, он принес тебе двести рублей. Очень извинялся, что не мог отдать раньше. Говорит, брал у тебя взаймы на дорогу в санаторий. Он уже месяц как приехал, да все как-то не мог выбраться вечером. Я что-то забыла, он ведь шофером работает, да?

Звонцов не ответил. «Знакомым» мог быть только Раздолин. Но зачем он приходил теперь, когда Петр понял, чем занимаются они с Николаем? Какие-то деньги… Деньги? Да ведь это за то, вчерашнее.

Петр провел рукой по лбу, покрывшемуся испариной. Отдать, сейчас же, немедленно! Теперь еще эта кофта. Вот дура! Помчалась сразу в магазин. Надо где-то найти двести рублей, одолжить и отдать Раздолину как можно скорее. Тот должен понять: между ними все кончено, воровать он не будет. Но где же взять денег, у кого? Разве вот только Иван Николаевич…

— Он не сказал, зайдет еще?

— Наверное, зайдет. Только он не сказал, когда точно. Говорит, на днях. Так ты не сердишься?

Кофте мать обрадовалась, хотя старалась не показать и виду, и даже слегка поругала Нюрку за необдуманную, по ее словам, покупку. А когда соседи стали хвалить кофту и Петра с Нюркой за внимание и заботу, мать не выдержала и, как была с кофтой в руках, вышла на кухню, откуда вернулась с покрасневшими глазами.

Наутро Звонцов встал пораньше и долго возился в коридоре, отглаживая костюм и рубашку. Идти в театр решили прямо с завода.

В театре он не был порядочно времени и всю смену поглядывал на часы, висевшие на стене над табельной, не в сила х скрыть радостного возбуждения. Иногда, правда, вспоминался Раздолин, и тогда Петр ощущал гнетущее чувство страха.

Перед концом смены он зашел к мастеру занять денег. Курдюмов не удивился, услышав просьбу. Он жил один, семьи у него не было, и рабочие часто обращались к мастеру перед получкой, одалживая по пятьдесят, а то и по сто рублей. Деньги Петру Иван Николаевич обещал принести завтра.

Из проходной Звонцов вышел вместе с Егоровым и Катюшей. Иван Николаевич остался, чтобы закрыть наряды, сказав, что обязательно поспеет к началу первого действия. Петр немного отстал от своих, завязывая лопнувший на ботинке шнурок, и, когда выпрямился, его обдало холодом. На противоположной стороне улицы стояли Раздолин и Николай и смотрели на него.

Что ж, рано или поздно разговор должен был состояться. Они должны от него отстать, и чем скорее Раздолин это поймет, тем лучше. Петр посмотрел вслед Кате и Егорову, которые заворачивали за угол, и решительно перешел улицу.

— Привет, — не вынимая рук из карманов куртки, Раздолин оглядел Звонцова. — Отойдем.

Они вошли во двор и сели на скамейку.

— Что, здорово струсил?

Петр промолчал, ожидая, что будет дальше.

— Ну, ничего. Для первого раза сработал, что надо. Деньги получил?

— Да.

— Вот и хорошо. Маловато, правда, но мы делили честно. Правда, Коль?

Николай нехотя кивнул, не сводя со Звонцова немигающего взгляда бесцветных глаз.

— Ты уж извини, — Раздолин подкупающе улыбнулся — твоей сестренке посоветовал сразу же что-нибудь купить. Ведь иначе разойдутся, дело известное, а так — все-таки вещь.

Звонцов нахмурился..

— Ты зачем их принес? Купить меня хочешь? Смотри, прогадаешь!

— Ну, что ты! — Раздолин все еще улыбался. — Я ведь думал, как лучше. Втроем сработали, на троих и поделили. Все в законе.

— Так вот, — Звонцов сжал кулаки до боли в суставах, — Мне этих денег не надо, понял? И вы меня не трогайте. А деньги я верну. Завтра верну. Вот на этом месте.

— Что я тебе говорил? — Николай сплюнул и повернулся к Раздолину, — Ведь он, подлец, продать нас хочет. Дескать, придут они за деньгами, а я их определю, восемь сбоку, ваших нет. Может, уже стукнул, а мы с ним, как с человеком… Да что с таким говорить! Вставить перышко, и дело с концом.

— Ты это брось, — Раздолин прищурил глаза, и Николай сразу осекся. — Твое дело телячье, понял? Если не хочет с нами «работать» — дело хозяйское, неволить не станем. И денег его нам не надо — закон есть закон. А ты слушай сюда.

Он взял Звонцова за плечо цепкими пальцами, и тот невольно пригнулся, повернув к Раздолину голову.

— Мы здесь не надолго, завтра уедем. Далеко уедем, в Сибирь, понял? Ну, вот. Заявлять тебе на нас ни к чему — ищи ветра в поле, а сам погоришь, как пить дать. Это я тебе говорю. А вот мы, если будешь нос воротить, тебя определим по-крепкому. И без шума. Понимаешь, какое дело — баба-то тебя запомнила, и если сообщить, куда следует, конец.

Некоторое время все трое сидели молча. Раздолин курил, задумчиво поглядывая то на Звонцова, то на Николая. Последний чертил на земле прутиком какие-то знаки. Прямые уверенные линии перекрещивались друг с другом, образуя какую-то конструкцию, и Петр, приглядевшись, внезапно понял, что Николай рисует решетку.

— Вот так, — первым нарушил молчание Раздолин. — В таком плане.

— А зачем тебе это? — выдавил из себя Петр и не узнал своего голоса.

— Чего? Продать тебя? Да ни к чему, конечно. Это я так, чтобы ты понял: ссориться нам незачем.

— Я и так понял. Только не по мне все это. Не хочу я.

— Не хочешь — не надо, — вмешался Николай. — А хвост задирать нечего, ободрать могут.

— Ну, ладно, — Раздолин примирительно обнял Звонцова за плечи, — Не будем ссориться напоследок. Просто ты поможешь еще разок, и все. Понимаешь, завтра ехать, а в кармане кот наплакал. А насчет того, что говорили, забудь. Ничего не будет, это я тебе обещаю.

Они поднялись и вышли на улицу. Около завода уже никого не было. Петр посмотрел на часы, висевшие на перекрестке, у трамвайной линии, и у него остро заныло где-то под ложечкой. Вот, и сходил в театр… Раздолин перехватил его взгляд.

— Время еще есть, успеем. Да ты не робей, все будет чисто. Дело — верняк, без ошибки. Я уже говорил с барыгой — тысяча на брата обеспечена.

Звонцов не ответил. Что ж, он пойдет с ними еще раз: выбора нет. Конечно, деньги он не возьмет, с него хватит. Им овладело какое-то странное безразличие. Он представил, как сегодня опять поздно придет домой, шарахаясь дорогой от случайных прохожих, как дома заскрипят половицы под его ногами. Уж скорее бы, что ли…

Вера Сизова ни на минуту не сомневалась, что ей придется участвовать в патрулировании как полноправному члену дружины. Так хотелось настоящей, живой работы, дежурить с ребятами у кинотеатров, в парке, на трамвайных остановках!

Вере вспомнилось, как однажды к ним домой в новогодний вечер пришел отцовский знакомый с женой. Они немного опоздали и появились, когда уже все сели за стол. Громоздкий, с широкими плечами и короткой красной шеей, знакомый шумно возмущался.

.— Вы понимаете, нам сходить, а на передней площадке встал какой-то пьяный. Стоит и никого не пускает. Кондукторша уж его уговаривает и так, и эдак, а он уперся и ни в какую. И куда только милиция смотрит!

— А вы попробуйте улицу перейти в неположенном месте, — поддержал его кто-то из гостей, — живо узнаете, куда она смотрит. Никому тогда даже в голову не пришло, что здоровый, сильный мужчина даже один, без посторонней помощи, спокойно мог бы справиться с подвыпившим буяном.

Теперь все стало по-другому: люди с каждым днем все больше понимали силу общественного воздействия, все чаще вмешивались, обрывая какого-нибудь забулдыгу или разошедшегося подростка. Особенно усилилась активность населения после выхода постановления об участии трудящихся в охране общественного порядка и образовании народных дружин.

…На общем собрании института, когда было принято положение о народной дружине и избраны штаб и командиры отрядов, аспирант Молоков, избранный на этом же собрании командиром дружины, предложил создать при дружине агитационную группу для работы с населением.

— Конечно, участие в патрулировании, обеспечение на участке необходимого общественного порядка — это наша первейшая обязанность, — говорил Сергей, обращаясь к собравшимся в зале дружинникам. Именно по этой стороне нашей работы и будут в первую очередь судить о дружине, о том, какую пользу она приносит. Но этого еще мало. Основная работа, не столь заметная, трудная, порой даже неблагодарная, начинается потом. Вот задержали, например, какого-нибудь забияку. А что он собой представляет, как будет вести себя дальше, когда вернется домой из нашего штаба или милиции? Мы обязаны это знать. Больше того, мы должны помочь такому человеку, если еще не поздно.

Сергей остановился, переводя дыхание, и Вере показалось, что он посмотрел в ее сторону.

— Когда мы поднимем общественность, создадим вокруг такого нарушителя мнение коллектива, чтобы он все время чувствовал на себе десятки, а то и сотни вни-мательных, требовательных глаз, когда он станет сознательным членом общества и это произойдет с нашим участием, вот тогда лишь мы с полным основанием сможем сказать, что не напрасно взялись за эту ответственную работу. К товарищам, которые должны войти в агитационную группу, следует предъявлять совершенно особые требования. Вдобавок ко всем качествам дружинника, о которых здесь так много говорилось, наши агитаторы должны выработать у себя особый такт, умение говорить с людьми, настойчивость в проведении воспитательной работы. А это у нас получается еще не всегда.

Кандидатов в агитационную группу оказалось много, но потом решили остановиться на семи. И надо же так случиться, что одной из первых в списке оказалась Вера. Она хотела было выступить с самоотводом, но вовремя одумалась. После того, что говорил о работе группы Сергей, об отказе не могло быть и речи. Самбы Молоков сказал: «Испугалась. Эх, а я-то думал…» А чтобы он думал о ней плохо, Вере совсем не хотелось. Так или иначе, а с оперативной работой ей пришлось распрощаться.

Первое время после собрания Вера с завистью глядела на ребят, собиравшихся в штабе перед выходом на дежурство.

Вот раскроется дверь, выпуская боевые пятерки, и дружинники разойдутся по участкам, вооруженные юношеской нетерпимостью к отвратительному наследию прошлого, еще омрачающему порой нашу жизнь, которая с каждым днем становится все краше и полнее.

…А ей пока приходилось раз в неделю дежурить в штабе, ожидая, что появится нужда в агитационной группе. Честно говоря, поначалу она здорово сомневалась в необходимости создания при дружине специальной группы агитаторов. Главное, чтобы люди поняли, что поступают некрасиво, увидели, что и окружающим небезразлично их поведение. А с этой задачей дружинники спокойно справятся и сами.

Однако со временем выяснилось, что работа в агитационной группе вовсе не была таким легким делом, как Вере показалось с первого взгляда…

Однажды она сидела в штабе, перелистывая журнал, в котором дежурные по штабу вели учет задержаний. В коридоре послышался топот нескольких ног, и Вера, закрыв журнал, повернулась к двери. На пороге появился небольшого роста неряшливо одетый человек вместе с двумя дружинниками из пятерки Архипова. Из кармана потрепанных брюк задержанного высовывалось горлышко бутылки. Человек часто дышал, на его красном с мутными глазами лице было выражение растерянности и неподдельной обиды.

— Вот, задержали в магазине, — сказал один из ребят, — лез без очереди за водкой, толкнул женщину. Когда задержали, стал выражаться, ну, и руками размахивал.

— Составим протокол, — Володя Звягинцев, дежурный по штабу, поднялся из-за стола и подошел к задержанному. — Ваша фамилия?

— Петров, Николай Степаныч Петров, товарищ начальник, — человек торопливо начал хлопать по карманам, — документы вот только дома оставил. Да меня тут каждый знает, небось, сорок лет безвыездно… А протокол, зачем протокол? Что я такого сделал, пусть вон они скажут!

На него было жалко и неприятно смотреть, и Вера отвернулась.

— Дай-ка сюда журнал, — протянул к ней руку дежурный. — А вы садитесь. Ваш адрес?

Когда все формальности были закончены, Звягинцев повернулся к Вере.

— Может быть, прямо сейчас и сходишь по адресу. Ребята тебя проводят. Заодно проверишь, не наврал ли гражданин. А его мы пока задержим, кстати, и фото возьмем на память, так сказать, для первого знакомства.

Гражданин не соврал. Когда Вера поднялась по лестнице двухэтажного деревянного дома, ей показали дверь в конце небольшого, заставленного корытами и сундуками коридора. Стучать пришлось долго. Наконец, дверь открылась, и пожилая женщина пропустила Веру в комнату.

— Чего еще надо? — она всмотрелась в Веру маленькими глазами и запахнула на груди старенький халат.

— Я из народной дружины, — Вера оглянулась, ища глазами стул, но передумала и осталась стоять. — Дело в том, что ваш муж…

Казалось, женщина ничего не понимала.

— Да вы поймите, — девушка даже покраснела, — он ведь уже был выпивши, что же с ним было бы после второй бутылки. И потом он ругался, толкнул женщину!

— Ну, и что! Да тебе-то какое дело? Тоже мне выискалась… Своего вон заведи, да смотри за ним!

— Ну, знаете, если все так будут рассуждать… Придется, видно, сообщить в милицию, пусть с ним там поговорят, если вы не хотите.

— Да ты погоди, не кипятись, молода еще. Где он у вас там? Сейчас я.

Женщина накинула на плечи висевшее на гвозде в углу комнаты пальто, взяла со стола ключи.

— Пойдем, что ли.

Дорогой они молчали. Вера не знала, стоило ли брать жену Петрова в штаб, как к этому отнесется Звягинцев. И вообще, что-то она делала не так, воспитательной работы явно не получилось. Но Петров, видимо, придерживался другого мнения. Увидев жену, он вобрал голову в плечи и часто заморгал.

— Так вот ты где, орелик, — женщина не обратила на находившихся в штабе дружинников никакого внимания. — А я-то, дура старая, поверила! Значит, на вторую смену остался, сверхурочные зарабатывать. Вот, я тебе покажу, образина!..

— Я попрошу вас потише, — Володя Звягинцев отложил в сторону авторучку. — Присядьте, пожалуйста.

— Да некогда мне тут рассиживаться, не в гостях, — она снова повернулась к мужу. — Стыда у тебя нет, вот что я скажу. Тоже герой, на баб с кулаками лезет, пропойца несчастный. Ну, я тебе покажу, вот придем домой.

Женщина неожиданно заплакала.

— Господи, ну, за что наказание такое! У всех мужья, как люди, а этот… Вы уж его приструните, сил моих больше нет.

Петров сидел, опустив голову, видимо, окончательно уничтоженный всем происходящим, и пристально смотрел себе под ноги.

— Что ж, гражданин Петров, задерживать вас больше не будем. Можете идти, — Звягинцев подошел к двери и распахнул ее настежь. — Пожалуй, на первый раз сообщим только на работу, но предупреждаю, если опять будете вести себя недостойно, вами займутся милиция и суд.

Когда дверь за Петровыми закрылась, Володя посмотрел на Веру и рассмеялся.

— А здорово ты ее допекла, человек аж весь кипит. Что ни говори, ведь совестно перед людьми за такого муженька. Ну, на первое время я за него спокоен. А там, месяца через два, может быть, тебе опять к ним зайти, как ты думаешь?

Сизова не ответила. Некрасивое, в морщинах, покрасневшее от слез лицо жены Петрова стояло перед ее глазами, и она не могла отделаться от неясного чувства какой-то вины. Вины перед человеком, так неласково ее встретившим, ревниво охранявшим от посторонних глаз свою, неудачно сложившуюся жизнь. Нет, она обязательно должна пойти туда еще, и не раз, иначе какой же она дружинник. Но говорить с людьми надо не так, совсем не так, сегодня она это очень хорошо поняла.

Постепенно у Веры вошло в привычку два-три вечера в неделю проводить в штабе. Дома стала бывать редко, и из-за этого как-то даже произошел серьезный разговор с отцом.

С каждым днем дружина отнимала все больше и больше времени, и скоро Вера почувствовала, что эта живая работа, требующая непосредственного общения — с людьми, захватила ее целиком.

На следующий день после неприятного разговора с отцом Вера решила остаться вечером дома, чтобы как следует позаниматься иностранным языком. Она разложила на столе тетради и словарь, открыла учебник. Мать, сидя в кресле, вышивала, отец по обыкновению просматривал газету. Вера так увлеклась переводом, что даже не услышала, как в дверь постучала соседка.

— Верочку к телефону. Молодой человек спрашивает.

Звонил Молоков.

— Ты что поделываешь? А, ну, ладно. Да нет, я так, ничего особенного. Просто сегодня не вышли двое. Вот я и подумал, ты все просилась в патруль, так что, если хочешь?..

— Хорошо, я сейчас. В штаб приходить?

— Лучше в штаб. Мы тут сделали кое-какую передвижку, так что участок выясним позже. Ну, давай, а я еще позвоню Грибанову, он должен быть дома.

Когда, запыхавшись от быстрой ходьбы, Вера пришла в штаб, там уже был Грибанов. Гиревик-тяжеловес, часто выступавший на городских соревнованиях от общества «Энергия», Костя был в институте заметной фигурой. Он никогда не злоупотреблял своей силой, но / когда в институте проводились вечера и его ставили у дверей, за порядок можно было не беспокоиться.

— Так вот, друзья, — Молоков взял Веру за плечо. — Сейчас девять часов. Вы пойдете вдоль набережной к мосту, что напротив церкви. У моста будете к половине десятого. К этому времени туда подойдут другие, это Сварзин, с третьего курса, Калашников и одна девушка, из деканата. Они идут от кинотеатра, по линии трамвая. Участок — от кино до института, окончание дежурства — одиннадцать тридцать. Вопросы будут? Да, старшим назначен Сварзин. Ну, счастливо.

Вечер был пасмурный и гулять по набережной было несколько прохладно. Грибанов предложил Вере пиджак, но она отказалась: неудобно, дежурство все-таки.

На набережной было пустынно, движение на ней было небольшим, так как и транспорт, и пешеходы обычно предпочитали соседнюю улицу, которая вела прямо к метро и была лучше освещена. Кроме того, неподалеку от моста уже полгода строился семиэтажный дом из трех секций, одна из которых недавно была заселена. Площадка, на которой строился дом, была завалена разнообразным строительным мусором, и охотников ходить через нее было мало.

Проходя мимо дома, Вера закинула голову, считая растущие этажи.

— Смотри, Костя, уже пятый появился. А Юрка говорил, что они и к праздникам не успеют.

Грибанов не ответил, а когда Вера повернулась к нему, легонько придержал ее.

— Постой-ка, не торопись. Видишь, вон там, у забора.

— Что? — Вера посмотрела, куда указывал Грибанов, но ничего не увидела.

— Машина.

— fly, и что, — она пожала плечами.

— А что ей здесь делать? Она стоит как раз напротив ворот, — размышлял вслух Грибанов. — А они наверняка закрыты. 11 потом, кто же из дома пойдет сюда через весь этот мусор, когда можно выйти сразу на улицу.

— Ты думаешь… — начала было Вера и широко открытыми глазами посмотрела на задумавшегося Костю. — А может, позвонить в милицию?

— Ну вот, сразу уж и в милицию, — Грибанов почесал затылок. — А проверить бы, вообще, не помешало.

— Так пойдем спросим, кто они такие. Там же кто-то курит. Видишь, выбросили папиросу.

Яркий огонек вылетел из окна машины и, описав дугу, упал у самого забора.

— Кстати, вот и повод, — Вера потянула Грибанова за рукав. — Тут и так намусорено, а они еще добавляют.

— Не спеши, — Костя все еще колебался. — А может, они ждут кого. Подождем и мы.

Вера не успела ничего ответить, так как за забором послышалась возня и царапанье рук по дереву. Затем что-то мягко шлепнулось на асфальт, и на заборе, шагах в пяти от них, появился темный силуэт. Человек легко спрыгнул и нагнулся, разыскивая упавший сверток.

Костя сжал Веру за руку.

Щелкнул замок открываемой дверцы, и из машины навстречу фигуре со свертком вылез второй человек.

— Заснули вы там, что ли? — Человек из машины не скрывал своего раздражения, — Я уж полпачки выкурил, а они все возятся. Поехали.

— Ага. Там наворочено черт-те что, чуть ногу не сломал. Дай закурить, что ли…

— В машине покуришь, — говоривший нагнулся, — Давай сюда. Порядок?

— Вроде…

Грибанов отпустил Верину руку и перевел дыхание.

— Нет, пожалуй, не то. Видно, просто заехали не с той стороны. Новоселы, что с них возьмешь.

— Наверное, — Вера тоже успокоилась. — Жулики так громко бы не говорили. Ну, пойдем.

Они двинулись вперед и поравнялись с машиной в тот момент, когда один из разговаривавших сел в машину и устраивался там на заднем сиденье, а другой открыл багажник и, светя карманным фонарем, стал пристраивать в нем переброшенный через забор и белевший в темноте сверток.

_ А окурки бросать все-таки не стоит, — неожиданно для себя вдруг сказала Вера. — Тем более непогашенные. Забор-то деревянный, понимать надо.

Человек, стоявший у машины, повернулся, от его резкого движения из багажника выпало что-то белое, похожее на перевязанные крест-накрест подушки.

— Да и через забор лазить тоже ни к чему, — Грибанов, как всегда неторопливо, вступил в разговор. — Мало ли что можно подумать. Вот вы, видно, торопитесь, а ведь можете и опоздать.

— Это почему же? — говоривший расставил ноги и заложил руки в карманы кожаной куртки. Это был среднего роста ладно скроенный парень лет тридцати, от всего облика которого веяло уверенностью в себе и спокойным достоинством.

Грибанов медлил с ответом, рассматривая лежащий у ног парня и смутно белевший в темноте тюк.

— Что это у вас?

— Это? Подушки. А вам, собственно, к чему?

— Да так… — Костя что-то обдумывал. — Знаете что. Я, пожалуй, попрошу вас немного нас проводить. Тут недалеко. Вон, видите, мост.

— Чего? — парень в кожанке тихо рассмеялся. — Вот шутник! С девкой, что ли, остаться боишься?

— Придумайте что-нибудь поумнее, — сказала Вера внезапно зазвеневшим голосом, — А пока предъявите документы. Мы — народная дружина.

Как бы в ответ на эти слова дверца машины открылась, и из машины осторожно вылез человек, незадолго перед этим передавший парню в кожанке вещи. Он не стал подходить к разговаривающим, а тихонько, бочком отошел от машины в сторону на несколько шагов. Повернувшись к нему, Вера на минуту отвела взгляд от собеседника Грибанова и в тот же миг услышала заставивший ее похолодеть противный, шмякнувший звук.

Вобрав голову в плечи, парень в кожанке, не размахиваясь, тяжело ударил Грибанова. Вера невольно зажмурилась, увидев, как Костя покачнулся, однако он удержался на ногах и, успев схватить нападавшего за руку, стал ее выворачивать.

Впоследствии Вера никак не могла вспомнить по порядку, как произошло то, о чем еще долго говорили потом в институте. Видимо, Костя не совсем еще пришел в себя после удара, потому что парню удалось вырваться. Тяжело дыша, он отскочил в сторону, и Вера увидела, как в руке у него появилось что-то, тускло блеснувшее в неверном свете фонарей. Не помня себя от ужаса и ненависти, она изо всех сил вцепилась в отведенную чуть назад руку и повисла на ней всем телом. Последнее, что Вера почувствовала, были чужие жесткие пальцы, сдавившие ей шею так, что лицу сделалось горячо и стало трудно дышать. В следующее мгновение пальцы у нее на горле разжались, и она ударилась головой о мостовую, отброшенная сильной рукой.

«Дело», о котором говорил Раздолин, действительно оказалось довольно несложным. Проехав несколько остановок, они сошли с трамвая, и Раздолин исчез, оставив их с Николаем около какого-то магазина. Закурив, Звонцов отвернулся от насупленного Николая, что-то бурчавшего сквозь зубы, и стал разглядывать прохожих.

Из раздумья его вывел тяжелый толчок.

— Садись, — Николай кивком показал на остановившуюся около них «Победу», — поехали.

Они устроились на заднем сиденьи, машина плавно тронулась с места. За рулем «Победы» сидел Раздолин.

— Заседание, посвященное разбору предстоящей операции, объявляю открытым, — Раздолин закурил и выбросил спичку в окно машины. — Информационное сообщение сделает уважаемый товарищ Коля.

Николай хмыкнул.

— На повестке дня — «скок», другими словами кража, — начал он в тон Раздолину, — место совершения — набережная Яузы. Ясно?

— Пока нет, — Звонцов осторожно отодвинулся от Николая и повернулся к окну.

— Ничего, поймешь, — Николай не выдержал намеченной Володькой манеры разговора. — Твое дело такое: приедем на место, станешь, где покажу. Никуда не отходить, понял. Вот так. Там один получил квартиру, а сам на даче, жиры нагуливает. Я поднимусь по лестнице пустой, без чемодана. И такой же уйду. Ясно.

Петр начинал понимать.

— А если нас застукают? — он поймал себя на том, что начал говорить их языком, и невольно покраснел.

— Это исключено, — небрежно бросил Раздолин, осторожно объезжая переходившего улицу прохожего. — Все продумано до мелочей. Николай берет шмотки и выкидывает их в окно. Завернет там в ковер, одеяло, ну, что помягче. Ты их подбираешь и ко мне. Я буду на набережной у спуска.

Звонцов вздохнул.

— Ну, что ж, попробуем.

— Только без фокусов, — покосился на него Раздолин. — Стоять, как гвоздь, и никаких. Теперь так: двор там пустой, захламленный, народа не бывает. Окно крайнее, на третьем этаже. Когда оно откроется, зажжешь спичку. Если кто будет рядом — переждешь.

Николая высадили около большого дома, часть которого еще находилась в лесах. Он посмотрел на часы и небрежной походкой направился к крайнему подъезду. Подождав, пока хлопнула парадная дверь, Раздолин развернул машину и повел ее в объезд. Остановились на набережной, неподалеку от гранитного спуска к реке.

— Смотри, — Раздолин вышел из машины и огляделся. — Видишь, вон, сразу над забором. Балкончик и рядом окно. Сейчас через забор, и там. Только без шума. Встанешь шагах в пяти, и смотри. Как откроется окно, закуришь. Да спичку подержи подольше. Кстати, папиросы давай сюда. Одной обойдешься. Ну, валяй.

Он подставил широкую спину, и, слегка подтянувшись, Звонцов через минуту оказался на условленном месте.

С реки тянуло сыростью. Петр поднял воротник пиджака, засунул руки в карманы. Стоять одному посредине темного и разрытого вдоль и поперек двора было неуютно и немного жутко: все время чудилось, что за ним кто-то наблюдает, укрывшись за насыпанной неподалеку грудой битого кирпича. Он хотел было обойти эту загадочно темневшую кучу, чтобы посмотреть, что за ней находится, но вспомнил слова Раздолина и остался на месте.

Наконец, слегка стукнув форточкой, наверху открылось окно. Петр напряг зрение и увидел в темном оконном проеме силуэт с чем-то белым в руках. Спрятав в ладонях коробок, он чиркнул спичкой и держал колеблющийся неверный огонек до тех пор, пока пальцам не стало горячо. Большой белый узел мягко стукнул в двух шагах от него, и Петр, оглянувшись, в несколько прыжков достиг забора.

Передав сверток Раздолину, он забился в угол машины и, переведя дыхание, дрожащими пальцами стал разминать папиросу. Чиркнув спичкой, Петр уже собирался жадно затянуться, когда услышал снаружи негромкий разговор.

Сердце стучало так громко, что он не разобрал первых фраз, и только сказанные звонко и требовательно слова «Мы — народная дружина» отчетливо и ясно дошли до его сознания.

Первые секунды он сидел неподвижно, машинально продолжая разминать папиросу, и немного пришел в себя, когда она лопнула и табак просыпался ему на колени. Почти не отдавая себе отчета в том, что он делает, Звонцов нажал дверную ручку и вылез из машины. Он почувствовал неодолимое желание, целиком и сразу им овладевшее, — забиться куда-нибудь в темноту, подальше от этого места.

Он успел сделать несколько шагов, когда услышал странный звук, заставивший его обернуться.

В двух шагах от машины, схватившись руками за голову и слегка пошатываясь, стоял высокий парень, а Раздолин, кряхтя от усилий, отдирал от себя худенькую девушку, повисшую у него на руке.

Наконец, это ему удалось, и он отбросил девушку, которая, тихонько охнув, свалилась на мостовую. Но высокий, видимо, уже успел оправиться от удара и бросился на Раздолина, схватив его за поднятую над головой руку. Тяжело дыша, они топтались на месте, постепенно отходя от машины в сторону, где, затаив дыхание и прижавшись спиной к холодному парапету набережной, стоял Звонцов.

Резко повернувшись, Володька вывернулся из рук своего противника, и тут Петр увидел, что в руке Раздолина был нож. Володька стоял к нему спиной, и Петр видел его крепкую, идущую прямо от затылка шею, медленно уходившую в приподнятые перед броском плечи.

«Волк»… — успел подумать Звонцов и, прежде чем сообразил, что делает, ударил Володьку в висок, собрав в этот удар всю тяжесть своего крепко сбитого тела.

…Домой в эту ночь он так и не пришел. Не появился он и на следующий день. А вечером, когда его мать и сестра, измученные неизвестностью и бесплодным ожиданием, сидели в комнате, в дверь с улицы негромко постучали. Нюрка первая бросилась к двери и широко ее распахнула.

На пороге стояла небольшого роста худенькая девушка в легкой кофточке, одетой на платье.

— Звонцов здесь живет? — увидев мокрое от слез лицо девочки, вошедшая немного смутилась. — Давайте познакомимся. Меня зовут Вера. Я из народной дружины.

Телефонный звонок из парткома помешал Ивану Николаевичу Курдюмову закончить установку нового токарного станка. Когда табельщица позвала его к телефону, он велел рабочим подождать и поспешил в дальний угол цеха, где за стеклянной перегородкой помещалась его конторка.

Звонил Шестаков, секретарь парткома.

— Ну, как? — у Шестакова после фронтового ранения, задевшего легкие, был глуховатый, с придыханием голос, и, чтобы лучше слышать, мастер плотно прижал к уху холодный эбонит трубки. — Поговорили?

— Поговорили… — в дверь конторки просунулась голова Катюши Ивановой, но Курдюмов сердито нахмурился, и голова исчезла.

— На чем порешили?

Иван Николаевич откашлялся.

— Да как тебе сказать… Так вроде, с ходу ничего не решить. Разобраться бы надо.

— Так. А что же вам мешает?

— Да ничего, — мастер был зол с самого утра, и звонок Шестакова только подлил масла в огонь. — Разобраться надо, вот что. Дело-то, сам знаешь… И потом, няньки здесь ему, что ли?

— Так… — Шестаков помолчал, и Иван Николаевич отчетливо услышал в трубке неровное секретарское дыхание. — Значит, столько лет парень был у нас на глазах, и все было в порядке. И ты его еще в комсомол агитировал…

— Ну, было.

— Было? Так. И вот этот самый парень, оказывается, вор. Что же, значит, ошибался Курдюмов? Ты с какого года в партии?

— С двадцать четвертого… — мастер еще не понимал, куда клонит Шестаков, и насторожился. — А ты это к чему?

— Да так. И коллектив тоже ошибся? Хотел принять вора в бригаду коммунистического труда… Так, что ли?

Дверь конторки снова скрипнула. На этот раз в ней показался Егоров. Он постоял на пороге и решительно опустился на табурет.

Иван Николаевич снова откашлялся. В горле что-то в самом деле запершило.

— Ну, что ты меня пытаешь? И так тошно!

— Я думаю… — Шестаков помедлил, видимо, подбирая слова. — Ну, а мне не тошно, как ты думаешь? Ты вот в него верил, а я, а завод — в тебя, в коллектив цеха. Что же, и мы тоже ошиблись?

Мастер не ответил. Он отвел руку с трубкой в сторону, потом машинально положил ее и поднялся. Не обращая внимания на привставшего с табуретки Егорова, толкнул дверь и вышел в цех.

Что же, все-таки, теперь делать с Петькой Звонцовым? Бывали в цехе случаи, когда кто-нибудь из ребят приходил на работу выпивши, иногда случались прогулы, но такое… И, главное, с кем?

Сегодня в обед, собравшись в цехе, чтобы обсудить поступок Звонцова, многие высказывались за то, чтобы взять Петра на поруки. Он тогда резко воспротивился против такого решения, считая его непродуманным и поспешным. Кто его знает, может, ошиблись в парне, проглядели, что он собой представляет.

Правда, в глубине души Курдюмов не хотел в это верить, но он никогда не принимал решения, не взвесив все «за» и «против». А тут дело серьезное: если коллектив поручится за Звонцова, он должен быть уверен, что его доверие не будет обмануто.

Из невеселого раздумья мастера вывел появившийся опять Егоров.

— Иван Николаевич, я хотел вам сказать, тут девушка пришла, насчет Звонцова. Говорит, ее Шестаков направил.

— Какая еще девушка? Вот дался им всем этот Звонцов! Наказание господне… Где она там?

— Здравствуйте, — девушка, оказывается, стояла рядом. — ^ из народной дружины. Моя фамилия Сизова.

— Здравствуйте… — мастер оглянулся на оставленный станок и махнул рукой. — Пойдемте, что ли. И ты, Василий, тоже.

В конторке не было третьего стула, и Егоров пристроился на стоявшем в углу ящике.

— Знакомьтесь. Это Егоров, комсорг наш, — Курдюмов вынул жестяную коробочку и стал свертывать самокрутку. — Что скажете?

— Я хотела бы узнать, что вы решили в отношении Звонцова? — Вера покосилась на самокрутку толщиной в добрый палец, которой мастер осторожно водил по высунутому языку. — Вы ведь должны были сегодня собраться? Я немного задержалась в прокуратуре.

— Вот как? — Иван Николаевич задержал руку с зажженной спичкой. — Ну и что?

— Там склонны выделить дело Звонцова в отдельное производство. Дело в том, что двое, которые были с ним, это опытные рецидивисты, оказывается, их давно разыскивают.

— Ну? — Егоров даже привстал, — А Петька?

— Что Петька? — Курдюмов, наконец, раскурил самокрутку и смахивал с колен тлеющие крошки. — Телок твой Петька, вот кто. Какой из него рецидивист?

— Вот-вот. И потом, он во всем признался. А один из шайки тогда скрылся, его разыскивают.

— Ну, а второй?

— Второй? — Вера вспомнила бандита в кожанке и невольно поежилась. — Второй, говорят, болен. Тогда в отделении, куда их привели, мы думали, что он прикидывается. Он даже сидеть не мог, все валился…

Егоров недоверчиво хмыкнул.

— Так сразу и заболел?

— Я ведь рассказывала в парткоме. Когда тот, второй, его фамилия Раздолин, выхватил нож, Звонцов ударом сбил его с ног.

— Раздолин? — Иван Николаевич задумался, — Как же, помню, был такой. Так вот оно что… Петька-то ведь у него учился поначалу.

— Так вот, Раздолин тогда упал и головой ударился о машину. Знаете, там такая штука спереди.

— Вот как… — самокрутка у мастера давно погасла, но он, казалось, забыл об этом. — Значит, Петра будут судить отдельно?

— Да. Конечно, если завод об этом попросит. Вот я и хотела узнать, что вы тут решили, — Вера положила руки на стол и посмотрела на мастера.

— Я сегодня была у товарища Шестакова, он говорит, что Звонцов наверняка попал в эту компанию случайно. И еще он сказал, что не верит, чтобы вы могли в нем ошибиться.

— А я что говорил? — Егоров неожиданно хлопнул ладонью по столу так, что железный колпачок на чернильнице подскочил и свалился. — Дело ясное. И нечего тут, дядя Ваня, перестраховкой заниматься. Наш парень Петька, рабочий, и тут не разговоры разговаривать, а выручать его надо.

— Ну, ты не шуми, — Иван Николаевич одел колпачок на чернильницу. — Ты что думаешь, мне он чужой совсем, что ли? Я за него, может, больше, чем вы, болею.

Он потянулся было за погасшей самокруткой, лежавшей в пепельнице, но потом махнул рукой и поднялся.

— Наш, рабочий, — мастер повторил слова Егорова. — Ты вот пошел бы воровать? Или она? Или, скажем, Шестаков?

— Ну, вы скажете тоже, — Вера возмущенно подняла плечи. — Тут ведь особенный случай, запутали его, припугнули. А потом, он ведь понял все, осознал.

— Осознал… А не подвернись тогда дружина? — Курдюмов сделал несколько шагов по конторке. — Вот, то-то же. Нет, отстегать его нужно, как следует. И пожалуй, прямо тут, на заводе. Ты как, Вася?

— Иван Николаевич, — Егоров глядел на мастера и улыбался. — Так ведь Катюша об этом и говорила. И другие тоже. А вы еще спорили…

— Спорил… — мастер отвернулся. — И нечего скалиться, молод еще. Ничего я не спорил. Ну, придет он в цех, я ему покажу!

Он искоса поглядел на Веру, и она увидела, что мастер как-то смущенно улыбается.

— Это ты к его матери приходила?

— я. А что?

— Да так. Шел я вчера мимо. Дай, думаю, загляну к старухе. Ну, она мне и рассказала. Это ты хорошо сделала, что зашла.

Вера покраснела.

— Надо же было узнать, что он собой представляет. Тут надо все продумать, ошибаться нам нельзя.

— Вот, и я так считаю. Да нет, пожалуй, ошибки Тут не будет. Парень-то неплохой. Вот, только взялись мы за него поздновато. Бирюком жил. А вышло — не мы, так другие нашлись.

— Ну, ничего, — Егоров приоткрыл дверь. За дверью, спрятав руки в карманы синего поношенного халата, стояла Катя. — Ты чего?

— А вы чего тут? — Иванова сдвинула тоненькие брови и поочередно оглядела всех троих. — Ребята шумят. Чего, говорят, упирается мастер?

— Да не упирается он вовсе, — Егоров тихонько похлопал ее по плечу. — Он просто на себя злится. Правда, дядя Вань? Петька-то ему вроде крестника…

По дороге домой Вера вспомнила утренний разговор в прокуратуре. Следователь, который вел дело Раздолина и Звонцова, долго доказывал ей, что материал на Звонцова никак не может быть выделен в отдельное производство.

— Вы поймите, — убеждал он нахмуренную Веру, нервно теребившую пуговицу на кофточке. — Ведь мы сами заинтересованы в ускорении расследования. Знаете, на заводах есть план, сроки. Так и у нас. А то, что вы хотите, это не лезет ни в какие ворота.

Вера терпеливо выслушивала следователя и снова начинала убеждать его в том, что самой ей казалось совершенно ясным и бесспорным. Она даже удивлялась, откуда у нее берется такая настойчивость. Еще два месяца назад она бы вежливо поблагодарила следователя за разъяснения и бочком вышла из его кабинета. А теперь она только удобнее усаживалась в кресло, стоявшее у следовательского стола, всем своим видом показывая, что не уйдет, не убедив следователя в своей правоте.

— Ну, скажите, — начинала она в который уже раз, — Звонцов признал, что участвовал в двух кражах, так?

— Так, — следователь терпеливо кивал головой, поглядывая на дверь.

— А те двое, могут они рассказать про него еще что-нибудь?

— Вряд ли, — следователь улыбнулся. — Это им самим невыгодно. Они и первый-то случай будут отрицать. Это ясно.

— Так, — теперь головой кивала Вера. — Значит, со Звонцовым все ясно. Больше того, что он рассказал сам, вы не узнаете. Да и узнавать-то нечего, парень — как на ладони. Зачем же оставлять его в тюрьме неизвестно на сколько времени?

— Ну, знаете… — следователь нахмурился. — Что же, по вашему, отпустить его на все четыре, да еще в ножки поклониться? Должен он отвечать за своп действия или нет?

— Должен, конечно, должен! Мы и хотим, чтобы его судили. Только чем скорее, тем лучше. Вы же сами видите, человек он неустойчивый. А в тюрьме известно, какое окружение.

Наконец, следователь не выдержал. Попросив Веру подождать в коридоре, он пошел переговорить с прокурором. Прокурор оказался сговорчивее.

— Что ж, если по Звонцову все ясно, можно кончать. Пожалуй, девушка права. Только пусть завод напишет ходатайство, они должны этого деятеля знать лучше нас с вами. И даже лучше отделить его от тех, двоих.

Там будет разговор особый.

Резко щелкнул замок, и дверь камеры распахнулась.

— Звонцова на выход! — дежурный посторонился, и, заложив за спину руки, Петр через узкий и длинный коридор вышел во двор тюрьмы.

После полумрака камеры солнце казалось особенно ярким и слепящим. День кончался. От невысоких тюремных корпусов ложились прямоугольные тени. У ворот стояла машина, и шофер, разговаривая с двумя милиционерами, неторопливо крошил копошащимся около голубям вынутый из кармана ломоть хлеба.

Петр с утра ждал этой минуты, представляя, как за ним закроются неширокие ворота тюрьмы, как машина остановится перед зданием суда, как, нагнув голову и не глядя по сторонам, он войдет в судебный зал… Всю эту ночь он так и не смог заснуть, ворочаясь с боку на бок на жестких нарах и прислушиваясь к дыханию спящих людей.

И вот, наконец, эта минута наступила.

Звонцов поставил ногу на подножку машины и оглянулся. Шофер уже сидел в кабине, милиционеры стояли рядом, ожидая, пока он поднимется. Неужели сегодня он снова сюда вернется?

Ворота открылись, и машина медленно выехала со двора. Покачиваясь на жестком сидении, Петр думал о предстоящем суде.

Нет, его не могут осудить, что бы там ни говорили в камере. Ведь он не вор! Пусть он тогда не заявил, куда следует, пусть на набережной его задержали с краденым. Разве он не остановился вовремя, разве не помог задержать Раздолина, разве не рассказал следователю обо всем? И на заводе его знают только с хорошей стороны. Хорошо бы мать догадалась пойти в цех, попросить, чтобы взяли на поруки… Адвокат говорил, что сейчас это принято.

Мягко затормозив, машина остановилась. Один из милиционеров открыл дверцу и вылез наружу. Другой кивком показал Звонцову на выход и приготовился следовать за ним. Разминая затекшие ноги, Петр поднялся, придерживаясь рукой за поручни, сошел на землю. Он не сразу сообразил, куда его привезли, и только, когда милиционер взял его за локоть, показывая, куда идти, он понял, что машина остановилась как раз напротив заводской проходной, рядом с клубом.

У дверей клуба стояла небольшая группа. Проходи мимо, Петр не удержался и поднял голову. Ему показалось, что он увидел побледневшее лицо Кати. Кто это с ней, в кепке? Ну да, это Павлушка, из термички. В цехе последнее время поговаривали, что она с ним дружит. Что ж, теперь ему все равно…

По лестнице он поднимался чуть не бегом, так что милиционеры едва за ним поспевали. Значит, суд будет в клубе… Неужели его так и проведут через весь зал? Хорошо бы хоть через служебный вход прямо на сцену. Так и есть. Он перевел дыхание, оказавшись в маленькой комнате за сценой, где обычно собиралась перед концертами заводская самодеятельность.

В комнате было несколько человек, окруживших невысокую полную женщину с черными, гладко зачесанными волосами. Из знакомых Петр увидел здесь лишь Шестакова, Егорова да девушку из дружины, лицо которой он успел запомнить. Он остановился посередине комнаты, не зная, поздороваться ему или лучше промолчать. Как чужие, висели руки. Он почувствовал, что у него нестерпимо загорелись уши, и еще ниже нагнул голову.

Полная женщина посмотрела на часы.

— Итак, все в сборе? — низкий звучный голос сразу заполнил небольшую комнату. — Тогда будем начинать.

Петр несколько раз был в клубе на киносеансах и на собраниях, которые проводились в нем по торжественным дням. Пожалуй, в клубе никогда еще не было так многолюдно. Вот, даже в проходах поставили стулья.

Он стоял на ярко освещенной сцене и не знал, в какую сторону ему лучше повернуться.

— Подсудимый, вы можете пока сесть. Нет, не так. Лицом к залу.

Петр сел, стараясь не смотреть в зал, где все лица сливались в его глазах, начавших слезиться от напряжения и яркого света юпитеров. В зале было тихо, и он отчетливо слышал каждое слово, произносимое судьей. Но смысл этих слов, казалось, не достигал его сознания. Он даже не заметил, что судья обратилась к нему, и обернулся к столу лишь тогда, когда стоявший рядом милиционер тронул его за плечо.

— Звонцов Петр Алексеевич, так? Тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения, русский, беспартийный, ранее не судимый?

Он согласно кивнул опущенной головой: «Что она спрашивает, ведь и так все известно. И ей, и всем находящимся в зале». — Петр ожидал, что на суде будет кто-нибудь с завода, ему заранее было тяжело думать, что это мог оказаться Курдюмов, Васька Егоров, может быть, даже Катя. Но он и не предполагал, что на его суд соберется весь завод.

«Что же теперь будет, после этого позора? Разве он сможет вернуться в цех, пройти по заводскому двору, зайти в столовую, в клуб? Вот, адвокат говорил, могут дать условно… Чем сидеть вот так, уж лучше назад, в тюрьму». — Он заставил себя прислушиваться к тому, что говорили за судейским столом. Теперь судья спрашивала прокурора и адвоката, согласны ли они слушать дело в отсутствие Раздолина и Порфирьева.

«Порфирьев?.. Ну, конечно, это же Николай. Значит, его фамилия Порфирьев… А где же та женщина?» — Звонцов поднял голову и сразу же увидел ее. Женщина сидела в первом ряду, рядом с девушкой из дружины, положив руки на колени. Петр вспомнил про двести рублей и тут же подумал о матери. Видно, она тоже здесь. Сидит где-нибудь в уголке и смотрит на сына, который купил ей подарок на ворованное…

Звонцов поежился, с трудом отвел глаза в сторону.

Милиционер опять тронул его за плечо, и Петр поднялся, напряженно, как глухой, глядя на двигающиеся губы судьи.

Да, он доверяет составу суда. Да, он не заявляет отвода, у него нет никаких ходатайств. Какие уж тут ходатайства!

Судья читала что-то очень знакомое. Обвинительное заключение… «Что ж, там все написано правильно. Так это, наверное, и выглядит со стороны. Ну, а что он при этом чувствовал, разве кому-нибудь интересно?»

Петр почти не слушал, что говорили свидетели. Он прислушался только, когда адвокат стал расспрашивать того самого дружинника, который задержал Раздолина.

— Скажите, свидетель, вы видели, что Раздолин был вооружен?

Свидетель, высокий плечистый парень со спортивным значком на костюме, внимательно посмотрел на спрашивающего.

— Да, у второго подсудимого был нож.

— И, несмотря на это, вы пытались его задержать?

Дружинник смущенно улыбнулся.

— Вообще-то, нам это не рекомендуется. В обязанности дружины не входит задерживать преступников. По правилам, мы должны были вызвать милицию,

— И все же..?

— Да ведь место-то какое! Пока добежишь до автомата, полчаса пройдет.

— Значит, вы были уверены, что сможете задержать двоих вооруженных людей? — адвокат подался вперед, с неподдельным интересом ожидая ответа. — А если бы Звонцов принял участие в борьбе не на вашей стороне?

— Ну что ж, — свидетель немного помедлил с ответом, — конечно, нам пришлось бы потяжелее.

— А результат?

— Результат был бы тот же… — свидетель вздохнул. — Я ведь хотел только обезоружить того, другого. Ну, а если бы их было двое, пришлось бы действовать иначе.

— Иначе? — адвокат посмотрел на судью и пожал плечами, — Вы смогли бы справиться и с двумя?

Дружинник немного подумал, потом решительно кивнул.

— А что же делать? Только этот подсудимый, Звонцов, мог и не знать, что я занимаюсь в секции тяжелой атлетики и неплохо знаю самбо.

Адвокат наклонил голову.

— Вопросов больше не имею.

Выступивший после допроса свидетелей прокурор, пожилой мужчина в очках, был немногословен. Он прошел к трибуне, с которой на торжественных собраниях выступали докладчики, отодвинул в сторону поставленный на ней стакан с водой, вынутым из кармана платком протер очки.

— Давая оценку участию подсудимого в двух тяжелых преступлениях, мы не должны пройти мимо фактов, характеризующих как его самого, так и лиц, вовлекших его в шайку. Главарь ее, Владимир Раздолин, несмотря на свою молодость, является опытным преступником, на совести которого не менее пятнадцати преступлений, в том числе два убийства. Второй участник, Порфирьев, который сейчас разыскивается, тоже довольно мрачная личность. Что же касается Звонцова, то здесь дело сложнее. Как мог этот простой рабочий парень, труженик, так легко, я бы сказал, бездумно, войти в преступное сообщество, что у него нашлось общего с теми двумя?

Прокурор повернулся к Звонцову, который сидел сгорбившись и исподлобья глядел на говорившего.

— Жажда легкой наживы? Воровская романтика? Стремление подражать опытным ворам, противопоставившим свою волчью натуру нашему обществу? Тому обществу, которое сделало Звонцова человеком, дало ему специальность, которое даже сейчас в лице заводского коллектива стремится помочь Звонцову, замаравшему свою рабочую честь, и готово взять его на поруки, отвоевать молодого парня у воров, которым он с преступным легкомыслием вручил свою судьбу.

Петр чувствовал, как лицо у него медленно наливается кровью, но не поднимал голову, пристально рассматривая дощатый пол сцены у своих ног.

— Я не вижу ответа на этот вопрос, граждане судьи, — прокурор перевел дыхание и отпил из стакана. — Я могу понять, что первый раз Звонцов сам не знал, на что его толкают, к чему приведет его «шутка» с женщиной, которая годится ему в матери. Но он снова пошел на преступление, на этот раз вполне сознавая, что делает.

Кто же он такой подсудимый Звонцов? Законченный преступник, который сам поставил себя вне общества и нуждается в принудительной изоляции, или легкомысленный, неустойчивый человек, которого ничего не стоит толкнуть на дурной путь, но для которого не все еще потеряно?

Этот крайне важный вопрос, от которого зависит дальнейшая судьба подсудимого, и предстоит вам сейчас решить. От решения этого основного вопроса будет зависеть ваше отношение к ходатайству заводского коллектива, который заявляет, что Звонцов не является опасным для общества человеком, ручается за него и просит отдать его на поруки.

Звонцов вздрогнул. Значит, завод все-таки за него поручился… Адвокат знал, что говорил. Но разве легче ему от этого? Уж лучше бы его осудили.

Он посмотрел на адвоката, который с блокнотом в руке шел к трибуне: «Эх, не надо бы ему выступать. Получится, что он, Звонцов, оправдывается, бьет на жалость. А его и так уже пожалели… Только такая жалость хуже всяких обвинений. Хуже потому, что он действительно оказался сморчком, с которым Раздолин делал, что хотел».

Казалось, адвокат сам с удовольствием вслушивается в свой раскатистый голос.

— Граждане судьи! После выступления представителя государственного обвинения, исчерпывающе охарактеризовавшего личность моего подзащитного и его соучастников по преступлению, на долю защиты не осталось почти ничего. И это очень отрадно…

Мне хотелось бы лишь еще раз задержать ваше внимание на двух моментах. Первый — это зловещие фигуры двух бандитов, ловко рассчитанным обманом и запугиванием завлекших в хитро расставленные сети Петра Звонцова, только начинающего жизнь юношу. Эти бандиты, на совести которых не одно преступление, поставили подсудимого перед фактом уже совершенного им по незнанию преступления и, играя на его неопытности и слабохарактерности, угрозами принудили оказать им содействие и в следующий раз.

Я не склонен полностью оправдывать Звонцова, но в какой-то мере его можно понять. И второй момент то, что всем нам очевидно. Для Звонцова не все еще потеряно. В этой связи весьма характерен эпизод с дружинниками, когда Звонцов внезапно увидел всю глубину своего падения и в нем проснулось дремавшее до сих пор чувство гражданского долга. Я не ставлю под сомнение заявление свидетеля Грибанова, но могу сказать, что исход его борьбы с Раздолиным внушал бы серьезные опасения, не подоспей тогда Звонцов.

Учитывая эти обстоятельства, а также ходатайство коллектива, я прошу суд признать, что сейчас, после того, как мой подзащитный достаточно прочувствовал все последствия своих поступков, он не является общественно опасным лицом и к нему не должны быть применены в полной мере полагающиеся за содеянное меры наказания.

Петр посмотрел на судей. Их было трое: женщина, справа от нее старичок, похожий на учителя, слева девушка.

«Неужели они не поймут, что теперь ни за что он на свернет на кривую дорожку, которая сейчас привела его вот сюда…? Нет, они должны это понять! И потом, ведь за него просит завод, даже прокурор говорил об этом».

Петр посмотрел в зал, отыскал глазами Курдюмова, который сидел в третьем ряду, приложив к уху свою большую руку.

«Вот уж кто его знает, знает так, как никто в этом зале. Что бы Ивану Николаевичу встать и сказать им всем, что все это совсем не так, что никакой Звонцов не вор, что он ручается за Звонцова и верит в него!»

Как бы услышав Петра, мастер неторопливо поднялся и, одернув пиджак, зашагал к сцене. Сначала он направился было к трибуне, но потом остановился перед столом, где сидели судьи.

— Хорошо тебе, Петя? — Мастер сказал это совсем негромко, но Звонцов, не ожидавший, что Иван Николаевич обратится прямо к нему, дернулся, как от удара. — Вот, сидишь, небось, и думаешь про себя: зачем меня на позор выставили, я ведь и так все понял? А ты не подумал, что вместе с тобой на подсудимой скамье и я сижу, и завод наш, и твоя мать-старуха?

Он показал рукой на зал, и Петр невольно посмотрел туда, куда указывал мастер. Отовсюду на него глядели внимательные лица, и, побледнев, Петр отвел глаза в сторону.

— Хорошо говорил тут защитник твой, все нам объяснил, как есть, и про тебя, и про Раздолина…

Мастер покачал головой и вздохнул.

— Конечно, опутал тебя Раздолин, как паук муху. Только не глупость твоя тому причина. Вот, тут прокурор спрашивал, что тебя толкнуло на воровство, спрашивал, да ответа так и не получил. Ну, а ты-то сам это понял?

Курдюмов остановился, как бы ожидая, что Петр что-нибудь скажет, но тот молчал.

— Нет, ничего-то ты не понял. Небось, жалеешь себя до слез горьких. Только глупая твоя жалость. Вот, жил ты с нами пять лет и работал хорошо, тут ничего не скажешь. И станок у тебя был в порядке, и детали не порол, к звонку не опаздывал. Отзвенел звонок, и тебя уже нет: ушел и забыл все начисто. О ком в цеху ты позаботился, кому помог? Нет такого человека. Как был ты нам чужой, когда пришел на завод, так чужим и остался.

Петр закусил губы, поднял голову. Мастер двоился в глазах, меняя очертания. Казалось, он уже не один на сцене, вместе с ним ребята из цеха. И все его осуждают, никто не говорит доброго слова. Он хотел что-нибудь припомнить, чтобы возразить Курдюмову, но на ум ничего не приходило.

— Как же нам теперь за тебя ручаться? И чем ты отличаешься от того же Раздолина? И тот для себя, и ты тоже. И выходит, что совесть у вас одна — потребительская совесть, не рабочая, не советская. Вот почему и удалось Раздолину тебя опутать, как телка непутевого, вот почему сидишь ты тут на позорище, и мы с тобой тоже. Эх, да что говорить!

Мастер махнул рукой и повернулся к судьям.

— Честно говоря, товарищи, сильное у нас было сомнение: подвел Звонцов наш коллектив, стоит ли такого брать на поруки? Не дорог ему оказался наш коллектив, наплевал он нам в душу, как негодяй последний.

В зале было так тихо, что Звонцов ясно услышал доносившиеся откуда-то из глубины зала приглушенные всхлипывания. Значит, мать действительно здесь… Он хотел достать платок, чтобы вытереть пот, выступивший на лбу, но не решился.

Вот, сейчас Курдюмов уйдет, и он останется здесь совсем один на виду у всего завода, знакомый и в то же время чужой всем, здесь сидящим.

Но мастер не уходил. Он поднял на лоб очки и рассматривал какую-то бумагу.

— Долго мы спорили на собрании, но к решению взять Звонцова на поруки пришли единогласно. Часто бывает так, что, когда человек впервые совершает проступок под чьим-то пагубным влиянием или по собственной глупости, для него еще не все потеряно, он еще может исправиться, стать честным человеком. Так неужели мы, коллектив наш, окажется слабее, чем тот же Раздолин или ему подобные, неужели в борьбе за нового Петра Звонцова мы не выйдем победителями?

Когда мастер, ни на кого не глядя, осторожно спускался со сцены, зал неожиданно взорвался шумными рукоплесканиями, заставившими Петра вздрогнуть. Он обвел взглядом переполненные ряды, и что-то повернулось у него в груди. Нет, это не ему хлопали люди, каждый из которых был ему знаком, и не Курдюмов был причиной этих аплодисментов.

Не только трое судей, сидевших за столом президиума, а завод решал сегодня судьбу токаря Звонцова и, уверенный в себе, способный заставить Звонцова выполнить это решение, отдавал должное своей силе и уверенности.