Другого-то народа нет... Стихи

Джин-тоник, шлягер на закуску —

на это молодёжь слаба...

И по Васильевскому спуску

гудит бездумная толпа.

“Да слышит, кто имеет уши...”

Здесь, на развалинах страны

сам Блаженный скорбно слушал

концерты служек сатаны.

Противные людской природе,

а там — хоть веселись, хоть плачь...

И на высоком эшафоте

вовсю кривляется палач.

Он струны дёргает бездарно,

презрения исполнен к нам,

и децибелов гром угарный

по душам бьёт и по умам.

Видать, мы крепко нагрешили...

Вон — бомж стоит, себе не рад.

Вот и тебя казнить решили

тяжёлым роком, мой собрат!

А он стоит, оборван, грязен,

во всём презренье естества.

Не Пугачёв, не Стенька Разии —

Иван, не помнящий родства.

Прицельно и хищно народ вы губили,

цель ваша была далека:

“Корову продали, мобилу купили”, —

реклама на ГТРК.

И детские лица и наглые рыла,

те, рядом что и вдалеке, —

прилипла мобила, вонзилась мобила,

уже приросла ко щеке.

Я и в шестьдесят не имею мобилы,

пусть этим и быт усложнил.

И в била мы били, Берлин мы бомбили,

совсем не имея мобил.

Мы строили домны, турбины крутили,

умели мы петь и играть!

Россию продали, мобилу купили...

Чей номер теперь набирать?

О Украина — те недели

за совесть помню, не за страх...

Как мальвы гордо розовели

и в палисадах и в садах!

Какие наливались вишни,

какие дули да ранет,

казалось — освятил Всевышний

ту землю до предела лет.

А вечерами как ярились

баяны в каждом из дворов,

и песни дивные струились,

сливаясь в лучший из хоров.

Компот в кастрюле тешил жажду —

пей сколько хочешь — от души,

и юность билась в жилке каждой,

и как же были хороши

девчонки, стройные, как мальвы,

чисты, хоть воду пей с лица,

и жизнь кричала далям дальним:

нет и не будет мне конца!

А над левадами, домами

звенели песни райских птиц,

и не было вражды меж нами,

и чувствам не было границ.

И месяц — гоголевский, право —

струил над нами ясный свет...

Одна страна, одна держава!

Мне только восемнадцать лет.

Уже не носишь ты перчатки,

и солнышко стекает с крыш,

Пока листва ещё в зачатке,

пускает лодочку малыш.

Не лодочку, а просто щепку

увижу десять раз на дню...

И жизнь уже не держит цепко,

но тем сильней её ценю.

А с речки тянет ледоходом —

студёной талою водой.

С кем я всю жизнь? С моим народом,

а потому — народ со мной.

Собой торгующий и пьяный,

аморфный столько гиблых лет...

Я и такому предан рьяно,

другого-то народа нет.

И жду, как из больницы друга, —

всему на свете свой черёд, —

что от тяжелого недуга

он выздоравливать начнёт.

Заговорит открыто, смело,

покажет волю наконец!

И будет Слово, будет Дело,

которое всему венец.