Друзья мои мальчишки

Глава 1. Отдельный мальчик

— Не-а, — сказал Матвей.

— Не хочу, — сказал Матвей.

— Не буду, — сказал Матвей.

Он отодвинул простоквашу и стал выкарабкиваться из-за стола. Прабабушка поскорей сунула ему в карман печенье: всегда ей казалось, что он бегает голодный. В никелированном чайнике он встретил своё отражение, оно расползалось и строило рожи. Матвей показал ему язык. Пёс Гамбринус, приметив, что свисавшие со стула мальчишеские ноги уходят, встал на свои четыре короткие лапы и отправился вслед.

Прабабушка сказала решительно:

— Нет! Пусть приезжают родители или дед с бабкой и воспитывают его. А то они все где-то порхают, а я тут мучайся с ним. Я всего только прабабка — четвёртое поколение!.. И плюшку он не съел! — трагически; провозгласила она и, выпустив прямо в абажур клубы дыма, ткнула сигарету в пепельницу.

Схватив полотенце, она стала вытирать клеёнку такими решительными кругами, что прадед предпочёл забрать свою газету и перебраться в качалку.

— Подбери свои длинные ноги, я спотыкаюсь о них, — ворчала прабабушка. — Тебе хорошо, ты целый день сидишь наверху в своей светёлке со своими ископаемыми шмучками, а я тут с ним… Вылезешь ты наконец из газеты? — раскипятилась она.

— Во-первых, что за шмучки? — Прадед невозмутимо опустил газетный лист на свои острые колени. — Вечно ты употребляешь слова, которых не существует. Во-вторых, перестань дымить, как паровоз, не отравляй окружающую среду и своё сердце. В-третьих, ты же отлично знаешь, его родители не порхают, а работают. У нас, у археологов, летом самый полевой сезон. Ты же помнишь, я всегда уезжал летом, зимой раскопки не ведутся. В-четвёртых, нашим с тобой детям — его дедушке и бабушке — тоже надо когда-нибудь отдохнуть от своего внука. И хорошо, что они поехали в санаторий, им же нужно возвратиться в Ленинград, выйти на работу. В-пятых, — сказал он вдруг особенно громко, — не хватайся за чайник, он тяжёлый! — Прадед выкарабкался из качалки и сам отнёс чайник на кухню. — В-шестых, — сказал он, вернувшись, — я не вижу катастрофы: не съел простоквашу сейчас, съест через час. — И прадед опять уткнулся в газету.

— Но он опять ушёл туда! — простонала прабабушка.

— Ну и что? — спокойно спросил прадед.

Матвей слышал их слова на лету, он как раз спрыгнул с террасы через все четыре ступеньки, приземлился на дорожку и заскакал к калитке.

Из кустов выскочил петух Вельзевул и припустился за ним. Но Вельзевула на улицу никак нельзя выпускать, он там передерётся со всеми соседскими петухами. И Матвей живо закрыл за собой калитку и запер её на вертушку. Ну, вот теперь он на улице Зелёной.

Эта широченная улица когда-то давно была просекой в сосновом лесу, её прорубили для мачт высоковольтной линии. Эти мачты-великаны и сейчас несут высоко в небе на своих железных плечах натянутые провода. В непогоду Матвей слушает, как в переплётах мачт гудит ветер, а в грозу они ловят молнии на себя, и прабабушка сказала, что поэтому дачам, которые выстроились по обе стороны просеки-улицы, не нужно никаких громоотводов.

Вот на этой широкой улице Зелёной, в даче № 22 он и живёт, этот самый Матвей, человек шести лет. Он приезжает сюда на лето из города Ленинграда, где проводит всю долгую зиму со своими мамой, папой, дедушкой и бабушкой. Но про это сейчас можно не рассказывать, некогда! Уже прабабушка прокричала с террасы вслед: «Мотенька, Мотенька, не ходи туда!», уже длинный пёс Гамбринус, обогнав Матвея, пронёсся на коротких лапах к калитке, и там, на улице, весёлая дудка уже гудит настоящую флотскую побудку:

И слышен топот, глухой и частый, будто сыплют картошку из грузовика. Но Матвей знает: это стучат по земле бегущие ребячьи ноги. Все бегут! Сейчас начнётся утренняя зарядка!

По правде говоря, эта зарядка Матвея вовсе не касается. Детский сад делает гимнастику на той стороне улицы, на зелёной траве, возле своего забора. А Матвей на своей стороне каждое утро выходит за калитку вместе с Гамбринусом, они садятся на скамью и смотрят сквозь ветки бузинового куста.

— Раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре! — командует воспитательница Зоя Петровна.

Она приседает, и все приседают. Она встаёт, и все встают. Только один беленький мальчик в кудряшках часто задумывается и продолжает сидеть, потому что разглядывает на земле какой-нибудь цветок или жука, а когда он встаёт, все уже опять приседают.

— Дёмочкин! Заснул? — кричит воспитательница. — Раз-два, прыгаем!..

Эти прыжки — ноги врозь, ноги вскрест — Матвей любит больше всех упражнений. Он тоже хочет прыгать. Он так сильно хочет прыгать, что ноги не стоят на месте, в них будто завелись пружины и подбрасывают его в воздух. Но стоит ему скакнуть, как Гамбринус принимается на него лаять. И весь детский сад оборачивается, и перестаёт прыгать, и хором, не в лад говорит: «Какая собачка!.. Длинная собачка… А лапы короткие… А морда бородатая…»

Строгая воспитательница Зоя Петровна сердито дудит в дудку, чтобы установить порядок, и кричит через улицу Зелёную:

— Отдельный мальчик! Не мешай! Дёмочкин и Панков, не оборачивайтесь! Дёмочкин! Опять задумался? Раз-два, прыгаем!..

Матвей обижается. Кому приятно быть отдельным мальчиком? И что же, он не имеет права прыгать — ноги врозь, ноги вскрест — на своей стороне, да ещё за бузиновым кустом?

Вчера он нарочно не взял с собой на улицу Гамбринуса. Огорчённый пёс стоял на участке, уткнув бородатую морду в щель забора, наблюдал внимательно и всё равно залаял, когда Матвей скакнул. Детский сад тотчас повернул все свои тридцать голов, и все они стали спрашивать: «А где длинная собачка? Собачка где?» И Зоя Петровна опять дудела в дудку и кричала:

— Отдельный мальчик, не мешай!

Как будто это он лаял.

Сегодня Матвей с Гамбринусом больше не прыгают и не лают. Сидят молча на скамейке и смотрят. Оттого что нельзя прыгать, Матвей сердитый, нахохлился, как воробей в непогоду.

А погода, наоборот, хорошая. Светит ясное солнце. Бузиновый куст раскрыл белые зонтики цветов. Вся улица Зелёная — золотая от одуванчиков. Они всегда раскрываются утром, а вечером закрываются, и улица опять делается зелёной. А потом — это все знают — одуванчики станут седыми, от них полетит пух. Но сейчас они ещё не поседели, потому что самое начало лета, и все вокруг яркое, как картинки, которые рисуют ребята в детском саду: небо синее, трава зелёная, цветы золотые (их всё равно рисуют жёлтыми карандашами) и красное-красное платье на длинноногой девочке Лане. Матвей хорошо знает, как рисуют в детском саду. Каждое воскресенье рисунки ребят вывешивают на заборе для родителей, которые приезжают в гости. И Матвей тоже ходит смотреть. Рисунки Матвея тут никогда не вывешивают, потому что он совершенно отдельный мальчик.

И вот он сидит за бузиновым кустом один-одинёшенек.

Зоя Петровна перестала дудеть в дудку, теперь она бьёт в бубен:

— Раз-два! Все за Ланой! Шире шаг! Шире круг!

И все стали ходить быстро по кругу огромными шагами, и Матвею сделалось нестерпимо завидно: ему тоже хотелось, как Панков, наступать Дёмочкину на пятки и, как Дёмочкин, в ответ брыкаться.

— Бе-егом! Бе-егом!

Круг всё шире.

Кругу уже тесно на той стороне улицы, он захватил сторону Матвея, и теперь ребята пробегают совсем близко от скамейки, и так быстро, что одуванчики, примятые их ногами, не успевают распрямляться. Матвей крепко держит Гамбринуса за ошейник, чтоб не вздумал бежать за ребятами, а они, пробегая мимо, успевают дёрнуть бузиновый куст за ветку и что-нибудь сказать.

Все девочки говорят:

— Какая собачка… Не кусается?

Дёмочкин остановился, задумчиво поглядел синим глазом сквозь ветку и спросил:

— А можно её погладить?

Но кто-то оттащил его за руку. А Панков, проскакивая мимо Матвея, ткнул в его сторону кулак и крикнул:

— Тётя Мотя!

И курносый Пискля, улыбаясь от уха до уха, тоже пропищал:

— Тётя Мотя!..

Это было очень обидно. Значит, они слышали, как прабабушка зовёт его «Мотенька» да «Мотенька». Выдумала какое-то тёткинское имя!

И когда Пискля на бегу опять пискнул: «Тётя Мотя!» — Матвей потерял терпение и скомандовал Гамбринусу:

— Голос!

Гамбринус раскрыл весёлую зубастую пасть и громовым басом объявил: «Гам-гам-гам!», несмотря на то, что сам низенький и на коротких лапах и кусаться по своей доброте не умеет. Зато голос у него, как у громаднейшего пса.

Пискля с испуга присел, а все, кто бежали за ним, налетели на него и попадали. Начался писк, визг, барахтанье. Круг распался. Бубен смолк. Матвей поскорей утащил Гамбринуса за калитку на участок, а калитку запер на деревянную вертушку. Попробуй-ка их теперь достань!

Тут пушисто цвела сирень, они с Гамбринусом постояли в её тени, послушали, как на солнечной улице Пискля хныкал:

— Из-за него у меня шишка сделала-ась… — И сквозь щель в заборе было видно, что он тёр лоб.

Зоя Петровна громко говорила:

— Безобразие! Один отдельный ребёнок срывает занятия целого коллектива! Придётся просить заведующую пожаловаться его родителям.

— У него нет никаких родителей! — пропищал Пискля.

— Тогда дедушке или бабушке! — строго сказала Зоя Петровна.

— Дедушки и бабушки тоже нет! — громко объяснял Панков. — Он живёт на даче у прадедушки и прабабушки. Он из Ленинграда сюда приезжает.

— У него прадедушка чудак, он собирает старые черепки. — Пискля захихикал, растянув рот от уха до уха.

— Не чудак, а профессор, — перекрикивая всех, крикнула девочка Лана. — Он не простые черепки собирает, а исторические. Он раскапывает города, которые были давным-давно, находит ископаемые вещи и пишет про них научные книги.

Матвей подумал: «И откуда они всё пронюхали?»

— И он в качалке качается! — пискнул Пискля.

— И у них злой петух, он клюётся! — крикнул ещё кто-то.

Стоял ужасный шум.

Наконец Зоя Петровна крикнула громче всех:

— Кто у нас глухой? Для кого вы кричите?!

Сделалось тихо. И тогда Гамбринус чихнул. Этот пёс всегда чихает не вовремя. Ноги у него короткие, и он, как чихнёт, мордой ударяет в пол или в землю, и Матвею его жалко.

— Будь здоров! — приказала Зоя Петровна Панкову, который стоял ближе всех к калитке.

А Дёмочкин нечаянно ответил:

— Спасибо. — И задумчиво спросил: — А как узнать, какой черепок исторический, а какой нет?

— На исторических бывают старинные надписи или рисунки, я по телевизору видала, — сказала Лана.

Эта Лана очень умная, умней всех. Она осенью уже пойдёт в школу.

Тут разговор их прервался, потому что Зоя Петровна вынула из кармана дудку, прижала к губам, и дудка пропела всем известный флотский сигнал:

И все побежали завтракать.

Матвей мрачный вернулся на террасу.

Всё уже было убрано со стола, ни крошечки не осталось.

— Где моя кружка с простоквашей? — спросил он громко и сердито. — И плюшка?

Прадед выглянул из-за газеты:

— А что это ты так требовательно разговариваешь, а? Пойди сам на кухню да и съешь свою простоквашу.

Но прабабушка уже тащила его кружку и плюшку, радуясь, что её недисциплинированному правнуку наконец-то пришла охота попить-поесть. Она же не знала, не догадывалась, что он, наоборот, очень дисциплинированный человек. И раз уж дудка проиграла: «Бери ложку, бери бак, нету ложки, кушай так!» — у него сразу же проснулся аппетит.

Глава 2. «Поклон от Онфима ко Даниле»

А петух у них и правда клюётся.

Зовут его Вельзевулом не просто так, а потому, что это почти то же самое, что «чёрт». Прадед дал ему такое имя, когда он был ещё цыплёнком, он и вырос таким злым.

Ни одной курицы у них нет, только петух. И то он появился у них совершенно случайно, ещё в прошлом году. Матвей тогда заболел и стал худой, и бабушка из Ленинграда написала сюда прабабушке, что ребёнку (это значит — Матвею) нужно варить бульон из свежего мяса. А мясо в магазине продавалось только мороженое, его морозят в холодильниках, чтобы оно летом, в жару, не портилось. Прабабушка сказала: «Нет уж, лучше я сварю бульон из птицы» — и попросила соседку купить на рынке курицу. А соседка привезла цыплёнка. Оказалось, что она купила живого, смешного, весёлого, и, конечно, никому в голову не пришло варить из него суп, а стали кормить его пшеном, и он у них стал жить. Прабабушка сказала:

— Ладно уж, пусть из него вырастет курица!

А из него вырос петух. Самый горластый на всей улице Зелёной, с самым красивым хвостом. Может, оттого, что он рос без всякого коллектива, он вырос сердитым. Не выносит громких разговоров, как кто крикнет — он клюётся. Пришлось делать на заборе ящик для газет и писем, потому что почтальон отказывается входить на участок: однажды он вошёл, крикнул: «Почта-а!» — а Вельзевул побежал за ним бегом, взлетел и клюнул в ухо. Прабабушка полчаса за этого петуха извинялась.

Сейчас Вельзевул заперт в сарае. Потому что на улице Зелёной — футбол. Сотни болельщиков кричат во все глотки, и Вельзевул в сарае от волнения непрерывно кукарекает. Игра в разгаре. Идёт второй тайм. 2:0 в пользу «Спартака». Удар по воротам противника. Штанга! Ещё удар. Го-о-о-ол! — крики, шум, аплодисменты, дудят дудки, трещат трещотки…

Но на улице Зелёной, куда ни погляди, ни одного человека. Удары по мячу, крики болельщиков несутся из раскрытых окон домов. Сорок домов на улице и сорок футбольных полей на мерцающих голубых экранах. Далеко отсюда, в чужой стране, на чужом стадионе сейчас играет советская команда «Спартак», защищает спортивную честь нашей Родины. И все болельщики с Зелёной улицы, все дачники и местные жители, все мальчишки-школьники, у которых каникулы, и слесарь, и истопник, и сторож в детском саду — все на посту возле телевизора.

И прабабушка Матвея и прадед — тоже. И потому у Матвея два часа полной свободы.

Сам Матвей за футбол не болеет. Не болеет, и всё. Он болеет зимой за хоккей с шайбой. И у него есть отличная клюшка, на ней один папин знакомый, взрослый хоккеист, написал шариковой ручкой: «Быстрота и натиск!» Этой клюшке все мальчишки в ленинградском дворе завидовали. Но то — зимние мальчишки. А теперешние, летние, Панков и Пискля, ему даже не поверили. Разговор про клюшку шёл у них через забор: Панков, Дёмочкин и Пискля были в детском саду, а Матвей на улице. Матвей им рассказал про клюшку и совершенно взрослого хоккеиста.

— Заливаешь, — сказал тогда Панков.

А это значит — врёшь.

И только один Дёмочкин ему поверил, Дёмочкин, который всегда задумывается.

Была бы тут у Матвея клюшка, он и на траве показал бы Панкову и Пискле, как он одним махом загоняет шайбу в ворота. Но клюшки нет, и ворот нет, и показывать некому. Матвей бродит по участку. Зачем ему прекрасная свобода, если ему некуда её девать?

Он уже сделал много важных дел. Прыгал на листах железа, сложенных возле сарая. По пожарной лестнице лазал на чердак — хотел понять, почему Вельзевулу так нравится там ночевать. И походил там немного, просто так. Качался на тонкой рябине. Колотил палкой по бочке. Полная свобода! Прабабушка сейчас всё равно ничего не увидит и не услышит. Когда по телевизору футбол, она про всё забывает. Посуда в раковине — немытая. Чайник на газу выкипает до донышка и однажды весь почернел и прыгал, пока не распаялся. Теперь из-за футбола у них новый чайник, со свистком. Как вскипит, так свистит. На свистки прибегает Матвей и выключает газ. А прабабушка думает, что это судейские свистки, и в тревоге спрашивает:

— Кто нарушил? Рукой сыграл? Куда судья глядит, расшферпучился, а не видит! На мыло его!

— Нет такого слова «расшферпучился», — невозмутимо говорит прадед. — И потом, это чайник свистел.

Но прабабушка отмахивается, она поглощена игрой. Сейчас можно хоть из пушек стрелять, она не услышит.

— Го-о-о-ол! — торжествующе вопит прабабушка и прыгает на стуле. Мяч бьётся в сетке ворот.

— Го-о-о-ол! — летит по улице Зелёной, вырываясь из всех окон, ликующий голос комментатора Озерова.

— Го-о-о-ол! — кричат все болельщики.

Три — ноль в нашу пользу.

Матвей хоть и не болеет, но доволен. На радостях он залезает на забор и поливает из шланга соседскую кошку, которая таскает у прабабушки из-под рук мясо и рыбу. Кошка, удирая, орёт дурным голосом. А его строгая, заботливая, добрая, справедливая прабабушка, которая жалеет всех животных и даже эту кошку-ворюгу, всё равно ничего не слышит. А прадед, если и услышит, возражать не станет. Он согласен с Матвеем, что человек должен иногда топать ногами по железу, если ему очень нужно, чтоб был гром и лязг, и безусловно может полить кошку-ворюгу из шланга. Мужчины всегда понимают друг друга.

Но вот все дела уже переделаны. Теперь Матвей глядит вверх, на верхушки сосен. В эту пору всегда приходят белки. Они тут не живут, они — из леса, который за детским садом. Там протекает узкая речка, но белкам больше нравится пить из бочки, которая стоит возле террасы. То один, то другой рыжий зверёк бежит по веткам сосен, высоко над домиками детского сада и никогда не спускается туда. Может быть, белок пугает множество детских голосов?

Вот она, вот она, белка! Там, на той стороне улицы, сбежала по стволу, по забору и, вытянув пушистый хвост, часто перебирая лапами, пересекает улицу Зелёную. На миг скрылась из глаз и взлетела на калитку Матвея, на тонкий ствол вишни, перекинулась на яблоню, с неё — на сосну у террасы и вот — здравствуй, белка! — сидит на высоком сучке и поглядывает на Гамбринуса, который дрыхнет на крыльце под солнцем. Сейчас будет потеха! Клацая коготками по коре, она спускается к бочке, пьёт, повиснув вниз головой, а напившись, взбирается вверх и на суку шелушит шишку. А чешуйки бросает в лежебоку Гамбринуса. Ага, очухался? Лаешь? Скачешь на задних лапах? Не достать!

— Уда-ар! Го-ол! — несётся с террасы, и вся улица отвечает громкими криками. А белки уж и след простыл.

Матвей стоит за калиткой. Он смотрит на ту сторону, наискосок, туда, где кончается забор детского сада и начинается лес. Сегодня старшая группа собирает в лесу шишки. Из них будут делать зверей, человечков, Чебурашек. Шишек надо много — для младшей группы тоже. Матвей видит: на опушке, меж кустов и деревьев, бродят знакомые люди: наклонилась, положила шишку в корзину строгая Зоя Петровна, пробежала девочка с бантами. Матвею тоже хочется собирать шишки, но он обещал прабабушке к детскому саду и на десять шагов не подходить. Конечно, шишек хоть целое ведро можно насобирать и у себя на участке, но зачем отдельный человек будет их ни с того ни с сего собирать?

— …Мяч на правой стороне поля… Сильным ударом кто-то подаёт мяч на штрафную площадку!!!

Почему голос Озерова всё приближается? Почему Озеров кричит уже в самое ухо Матвею? На кого злобно рычит Гамбринус, запертый за калиткой?

Матвей в удивлении оборачивается. Рядом с ним стоит рыжая корова и рыжий телок, объедают листочки на молодом вишнёвом деревце, которое прадед высадил на улице. За коровой стоит её хозяин — Матвей знает его. Он живёт в своём доме на той стороне, а по ночам сторожит детский сад, поэтому его зовут сторож. Кроме рыжей коровы с телком, у него есть ещё толстая свинья и толстые розовые поросята. Он для них из кухни детского сада носит полные вёдра всяких объедков и очистков. И все ребята знают, что поверх забора у него натянута проволока с колючками, чтоб мальчишки к нему за яблоками не лазали…

— Здравствуйте, — вежливо говорит Матвей сторожу.

Но тот не отвечает: наверно, не слышит. Сторож глядит себе на живот. На животе у него висит транзистор. Из транзистора несутся крики. Наша команда атакует ворота противника.

— Давай, давай! — торопит сторож и притоптывает ногой. Непонятно, кого он торопит — футболистов или корову и телка, чтоб живей объедали вишнёвое деревце?

Матвей срывает клок травы и протягивает маленькому бычку. Тот берёт траву осторожно мягкими губами, потом вдруг дёргает травинки и жуёт. Матвей гладит его шелковистую морду, твёрдые бугорки на лбу, где вырастут рожки.

— Знаете, — говорит Матвей сторожу, — прадед нарочно сюда вишенку высадил, чтоб на улице было красиво, а не чтоб коровы ели.

— Вам-то какая прибыль? Всё одно урожай мальчишки оберут, вам не достанется, — отвечает сторож.

— Ну и пусть. Прадед сказал: весной зацветёт вишня — красота!

Сторож хмыкает:

— Красота! Из неё шубы не сошьёшь.

При чём тут шуба?

— А прадед сказал: красота будет для всех прохожих, — упорствует Матвей.

— Больно добрый твой прадед, — недовольно говорит сторож.

— Да, он добрый, — соглашается Матвей.

— И больно умный, — прибавляет сторож так сердито, словно добрым и умным быть плохо.

— Конечно, умный, — соглашается Матвей.

— Го-ол! — вдруг кричит сторож, корова шарахается, бычок скачет, обгоняя её, и сторож идёт вслед за ними дальше по улице и уносит с собой шум и крики стадиона.

Матвей последний раз взглядывает на опушку. Теперь уж никого не видно, все углубились в лес.

И вдруг…

И вдруг из кустов вынырнули две фигуры. Пригибаясь, таясь, они пересекают солнечную улицу. Они всё ближе. Конечно, Матвей сразу их узнал: впереди бежит Панков, он тащит за руку Дёмочкина. Кудряшки на Дёмочкине вздрагивают, глаза полны испуга. А кто бежит за ними на тощих ногах? Ну, ясно, Пискля! Он канючит тонким голосом:

— Я с ва-а-ами… А не то скажу Зое Петровне-е-е…

Они, запыхавшись, останавливаются возле Матвея. У каждого за пояс заткнута пустая сумка для шишек.

— Пусти скорей, пусти скорей, — говорит Панков, — пусти, пока никто не видел.

Матвей приоткрывает калитку. В щель вихрем вырывается с участка Гамбринус, он скачет на задних лапах, стараясь лизнуть каждого гостя в нос. Он любит гостей.

— А петух где? — спрашивает Пискля из-за спины Дёмочкина.

— Заперт он в сарае.

Тогда храбрый Пискля вылезает вперёд.

— Мы удрали, а она не заметила, — объявляет он.

— Мы бы ещё раньше удрали, но Дёмочкин задумался, — объясняет Панков.

— Я не задумался, — спорит Дёмочкин, — просто там была божья коровка, и у неё крыло не складывалось, я помог, и она его спрятала.

— А Писклю никто с нами не звал, он сам увязался, — говорит Панков, — у него уши, как радары на аэродроме, во все стороны крутятся и всё подслушивают. От него не отвяжешься. Ладно уж, возьмём и его? — спрашивает он Матвея.

Матвей очень удивлён. Оказывается, они все вместе должны куда-то брать и Писклю?

— К-куда? — растерянно спрашивает Матвей и крутит вихор на затылке, так что тот встаёт столбиком. — Куда возьмём?

— Туда.

Панков глядит поверх головы Матвея.

Матвей оборачивается. Он видит белку, она сидит на подоконнике светёлки, держит в лапах орех, грызёт, и скорлупки скатываются с подоконника вниз. Прадед всегда насыпает орехов у себя на окошке.

— Туда! — пищит Пискля и показывает наверх пальцем.

— Туда, — кивает Панков и глядит в лицо Матвею по-доброму. — Мы, честное-пречестное, ничего не будем трогать руками. Ты нам покажи разные ископаемые штуки, которые твой прадед собирает, и мы уйдём. Нам только на черепки посмотреть…

Но ведь прадед не позволяет ходить в светёлку без него! Там у него рабочий кабинет. Там стол, заваленный бумагами и фотографиями, там пишущая машинка.

— Он черенки не собирает. Он берёсты собирает. Древние берестяные грамоты, письма. Их читать надо, а без этого всё равно не интересно.

— А я умею читать даже самые длинные слова. И писать уже умею, — говорит Панков.

— Мы только посмотрим и уйдём, — тихо просит Дёмочкин и улыбается с такой надеждой, и синие его глаза глядят так просительно, что Матвей сразу понимает: если он не покажет ископаемые штуки, ребята станут самыми несчастными людьми на свете.

И тогда Матвей чувствует горячее, нетерпеливое желание сейчас же, сию минуту сделать их счастливыми.

Он кивает: ладно уж, пошли.

Но едва они делают первый шаг, как их настигает страшный крик.

— Бе-ей! — несётся с террасы. — Да не выкозюливай, а бей!..

И сейчас же из всех окон на улице Зелёной доносится дружный вздох: «Штанга-а!» И перепугавшиеся ребята понимают: да это же футбол!

— Кто у вас так сильно болеет? — спрашивает Панков, а Дёмочкин и Пискля всё ещё испуганно косятся на террасу.

— Это прабабушка, — отвечает Матвей.

— А у вас цветной телевизор? — спрашивает Пискля.

— Не-а.

— И у нас нет, — кивает Пискля, — лучше бы я у наших соседей родился, у них цветной.

Тут Дёмочкин перевёл испуганные глаза на Матвея.

— А у вас не пожар? — спрашивает он.

Из распахнутого окна ползут вверх, в зелёные ветки хвои струи синеватого дыма.

— Не-а, — отвечает Матвей. — Это моя прабабушка курит.

Ребята с сомнением глядят на террасу.

— Она у тебя какая-то неправильная, твоя прабабка, — удивляется Панков. — За «Спартак» болеет, курит, и слова у неё какие-то неправильные. Выкозю-ю-ли-вает… — повторяет он и фыркает.

И Дёмочкин улыбается, и Пискля хихикает — рот от уха до уха. Матвею не нравится, что они смеются.

— Мало ли что она неправильная, — вступается он, — всё равно она сто́ящая, потому что она добрая.

А про себя думает: «Если бы она меня тёткинским именем не звала, совсем была бы отличная прабабушка. И ещё — если бы к детсадовскому забору пускала».

На цыпочках, таясь, они обходят дачу.

— Да вы не бойтесь, идёмте, — говорит Матвей, — когда футбол, они всё равно ничего не слышат вокруг.

Стараясь не топать, поднимаются по наружной деревянной лестнице. Тут на ступеньках опять их нагоняет вопль:

— Рукой сыграл! Ализам! Ализа-ам!

— Какой ещё ализам? — испуганно спрашивает Пискля.

— Это моя прабабушка всегда нарочно слова переворачивает, — объясняет Матвей. — Ализам — наоборот получается — мазила.

Они поднимаются по ступенькам, а вслед, из всех окон на улице Зелёной, из сорока телевизоров, с быстротой пулемёта несутся вести со стадиона… Кто-то передаёт мяч кому-то, тот подаёт его обратно, надо бить! Бить надо! А! Упущено время. Идёт борьба за мяч. Хорошо! Наши перешли в атаку… Нападающий обводит одного защитника, другого, подаёт на штрафную площадку, удар, штанга! Ещё удар! Го-о-ол!..

А незваные гости в эту минуту перешагивают порог светёлки под крышей. Сперва они глядят в огромное — во всю стену — окно. На подоконнике уже нет белки, удрала, только скорлупки. На столе, на открытой пишущей машинке по клавишам прыгает синица, увидала гостей — перелетела за окно на ветку и свистнула. Сосны протягивают в светёлку зелёные лапы. Совсем близко, на чешуйчатом рыжем стволе, в оконце скворечника вертится скворушка, показывает наружу то хвост, то клюв.

Из окна видно далеко. Улица Зелёная как на ладони, заборы кажутся низкими, просматриваются все дорожки, площадки и клумбы в детском саду.

— Вот это так наблюдательный пункт! — одобряет Панков.

А Пискля ударяет по клавишам машинки пальцем. Панков отдёргивает его руку и шипит:

— Если ещё хоть раз тронешь, сразу по лестнице кувырком полетишь.

И тут все замечают, что Дёмочкин, зачарованный, стоит возле полки. А на полке под стеклом что-то невиданное.

— Тут гляди что-о… — Дёмочкин гладит осторожными пальцами стекло, под ним распластан кусок берёсты. Видно, это очень старая берёста, она потемнела, края искрошились. Она покрыта неровными, странными, процарапанными буквами. — А вот ещё-о… — Зачарованный Дёмочкин склоняет кудряшки над стеклом.

Матвей кивает:

— Ага. Это они и есть — берестяные грамоты. Их нашли в земле. Они там пролежали, может, тысячу лет. Знаете где? Под городом Новгородом. Там строили дом, экскаватор копал под него фундамент. И вдруг ковш наткнулся на какие-то брёвна. Стали разглядывать, а это старинные мостовые, бревенчатые… Тогда поскорей позвали моего прадеда и других знаменитых учёных, приехала целая поисковая экспедиция, археологи. И сделали там раскоп. И знаете, чего раскопали? Под теперешним городом, под улицами, где люди ходят, под троллейбусами, под домами — другой город, древний-предревний. В нём люди жили давным-давно. И там в земле нашлось много старинных вещей. И по ним учёные узнали — кто что́ в том городе делал. Оказывается, там жили оружейники — они делали оружие, мечи острые и ядра, чтоб из пушек стрелять. И жили корабельщики — строили корабли. И кожевники обрабатывали кожи и шили обувь. И мостовщики — они мостили улицы, и ещё разные другие мастера.

И там нашли трубочки. Из берёсты. Они от старости так крепко скрутились — никак не развернёшь. Учёные придумали вымачивать их в горячей воде, чтобы помягчели. А потом осторожно раскрыли и увидали: внутри нацарапаны старинные буквы. Оказалось — это письма, грамоты называются. Их новгородцы писали почти тысячу лет назад…

— А кому писали? — замирая от восторга, спросил Дёмочкин.

— Не тебе, — пропищал Пискля.

— Друг дружке писали, — объяснил Матвей. — А теперь эти письма получили мы. Прадед их называет — письма из глубины веков.

Под стеклом они старались разобрать буквы. Но только некоторые были знакомы, а другие очень странные, непонятные. Поэтому слова никак не складывались. Но Матвей уже давно знал всё, что тут написано, наизусть.

— «У кого кони, те плохи, а у иных нет. Как господин жалуешь крестьян?» — прочитал Матвей. И объяснил, как сам знал от прадеда: — Значит, плохо заботишься, господин-барин, о своих крестьянах, у одного кони плохи, а у других и совсем нет…

Дёмочкин поглядел на Матвея своими задумчивыми глазами:

— А как же им совсем без коня? Ведь у них ни велосипеда, ни трактора нету…

— Вот и плохо, — подтвердил Панков.

— А чем они буквы царапали? — пропищал Пискля.

Матвей знал, чем царапали.

— Палочками острыми. Назывались — писала. Их тоже нашли.

— Можно и гвоздём нацарапать, а лучше — шариковой ручкой, — пропищал Пискля.

Не было тогда шариковых ручек, и бумагу ещё не изобрели. Потому и писали на берёсте. Бестолковый этот Пискля, ничего не понимает.

— Ты балда, — сказал Панков Пискле.

— Ты са-а-ам… — начал было Пискля, но их перебил взволнованный шёпот Дёмочкина:

— Ой, лошадь… Или жираф…

Они поскорей перешли к той берёсте, которую он разглядывал. На ней была нарисована удивительная фигура, и правда не то лошадь, не то жираф. Туловище длинное, прямое, будто сложено из спичек, и под ним четыре прямые, как спички, ноги — все в ряд. И шея длинная, как у жирафа, но прямая, как палка, а на ней маленькая четырёхугольная голова. И только хвост закручен колечком, и в него вставлен плакат, а на плакате нацарапано…

— «Поклон от Онфима ко Даниле», — наизусть прочитал Матвей.

— А кто такой Онфим? — спросил Панков.

— А Данила кто? — спросил Пискля.

А Дёмочкин задумчиво всё глядел и глядел на коня-жирафа, у которого повод не висел, а стоял перед конём сам по себе, как антенна.

Про Онфима Матвей рассказал с удовольствием. Потому что Онфим был мальчик, ученик. Он уже умел писать на своём древнерусском языке, от него осталось много берестяных грамот.

А на этой берёсте Онфим написал письмо своему другу Даниле. И нарисовал ему в подарок такую необыкновенную лошадь. Наверно, всё-таки лошадь, а не жираф, потому что где он мог видеть жирафа? В Новгороде и вокруг они не водятся, зоопарка там ещё не было, и телевизоров тоже не было…

— Про берёсты прадед пишет учёную книгу. Как напишет, так все их отдаст обратно в музей, они в музее хранятся.

— А где он? — спросил Дёмочкин.

— Кто — музей или прадед? Музей в городе, а прадед футбол смотрит.

— Нет, — Дёмочкин затряс кудряшками, — где Онфим?

Матвей удивился:

— Чудак! Он жил почти тысячу лет назад! Это очень давно. Тогда ещё даже метро не было.

Пискля хихикнул:

— Подай ему Онфима! Он же исторический!

Панков посмотрел в растерянное лицо Дёмочкина:

— Маленький, что ли, не знаешь? Все люди потом умирают, а рождаются другие.

— А Онфим? — спросил совсем грустный Дёмочкин.

И вдруг Матвей понял: Дёмочкин хочет, чтоб сейчас, сегодня жил в нашей счастливой стране мальчик Онфим, который нарисовал эту весёлую лошадь с закрученным хвостом. Матвею так сильно захотелось утешить Дёмочкина, что он стал быстро рассказывать про Онфима такое, чего и сам раньше не знал. Как вырос Онфим, как стал большим и сильным, как заставил он злых и жадных господ раздать крестьянам самых лучших коней. А когда полезли на Новгород враги, Онфим палил в них чугунными ядрами из чугунных пушек. А в другой раз скакал за врагами на коне и врукопашную разметал десятерых врагов одной рукой. И он стал богатырь. Гусляры ходили с гуслями по всей Древней Руси и пели про него песни. И когда он сделался старым-престарым, у него было пятьдесят внуков и сто правнуков. И у него выросла борода до самой земли, правнуки по ней взбирались к нему на плечи. А Онфиму от них было щекотно ушам, и он хохотал так громко, что все волки, которые подходили к стенам Новгорода, в страхе разбегались…

Грусть сошла с лица Дёмочкина, и он улыбнулся. И Пискля заулыбался от уха до уха. А Панков посмотрел на Матвея серьёзно и спросил:

— Ты откуда знаешь, что ему было щекотно и что волки?..

— От прадеда, — быстро придумал Матвей, чтоб не огорчать Дёмочкина.

— Ну, тогда так, — согласился Панков. И дёрнул Писклю за руку. Потому что Пискля уже пристроился к пишущей машинке и тыкал в клавиши пальцем.

Тут как раз Озеров закричал тонким ликующим голосом: «Го-о-оол!» — и вместе с ним закричали на тысячи голосов, зашумели, загудели в дудки болельщики на сорока телевизионных экранах, и прабабушка сообщила с террасы всему белу свету, что встреча закончилась со счётом 5:2 в пользу нашей команды. Матвей стал своих гостей подталкивать к выходу. Два часа его свободы кончились, надо было всем пускаться наутёк. Кстати, они увидали в окно, как на той стороне улицы Зелёной старшая группа вместе с Зоей Петровной входит в калитку детского сада. Нагруженные шишками ребята возвращались из леса. А у Панкова, Дёмочкина и Пискли мешки были пусты.

Все покатились вниз по лестнице, уже не думая о топоте и грохоте, лишь бы поскорей. Напрямик сквозь малинник продрались к калитке, и Матвей запер её за гостями на вертушку. От спешки и волнения он даже вспотел, и рубашка выбилась из штанов. В эту минуту он услышал призывный вопль прабабушки:

— Мо-отенька!

Чтобы она не успела ещё раз прокричать это ненавистное тёткинское имя, он в два прыжка очутился на террасе.

— Вот он собственной персоной. Никуда не делся, — сказал прадед, высвобождая длинные ноги из-под клетчатого пледа и вылезая из качалки.

Но прабабушка уже щупала мокрый лоб Матвея, уже волновалась:

— А у тебя жара нет? Почему ты весь такой расквяканный?

Прадед возмутился, несмотря на свою невозмутимость:

— Что за «расквяканный»?! Нет такого слова!

— Ну, разбрюханный, — согласилась прабабушка. — Какая разница? Ребёнок потный, рубашка перекрутилась, может, он болен?

— Я здоров, — сказал Матвей и поправил рубашку. — Я просто…

— А куда ты так торопишься, что даже взмок? — спросил прадед.

— Я… я… — Заикаясь, Матвей наконец сообразил, куда он так торопится: — Вельзевулу зерно насыпать. Он совершенно голодный. Из-за футбола, — прибавил он для убедительности.

— Ничего, сейчас твоя прабабка скажет петуху, что мы сыграли пять — два и всыпали хвалёной команде, и он забудет свои обиды, — усмехнулся прадед.

Вместе с прабабушкой Матвей пошёл в сарай сыпать Вельзевулу зерно. Прадед же услышал, что в калитку кто-то стучит, и пошёл открывать.

Гамбринус зарычал. За калиткой на улице стояла разгневанная Зоя Петровна.

— Где ваш мальчик? — сказала она вместо «здравствуйте».

— Дома, — спокойно ответил прадед.

— А где мои дети? — ещё громче спросила она. — Трое!

— Простите великодушно, но это надо у вас спросить, — ответил прадед.

— Ваш мальчик их увёл! Сторож видал их возле вашей калитки! — Разгневанная Зоя Петровна наступала на прадеда. — Они у вас!

Гамбринус не любил, когда сердито повышали голос, и потому он предостерегающе рявкнул. Издали, от сарая, раздалось боевое кукареканье Вельзевула.

— Только тебя мне тут не хватало, — сказал про Вельзевула прадед.

А Зоя Петровна приняла это на свой счёт.

— Что, что́? — возмутилась она и стала красная, как свёкла.

Но услышала позади себя, на улице, знакомый голос:

— Зоя Петровна-а-а! Панков все мои шишки в общий мешок пересы-ыпа-ал!

Она живо обернулась. Они были тут, все трое! Тащили из леса одну сумку шишек. Одну на троих. Лентяи, лодыри! И Пискля, конечно, как всегда, жаловался.

— Значит, всё в порядке? Нашлись? — улыбнулся прадед.

Но Зоя Петровна не хотела отступать.

— Идите в группу! — приказала она сердито, и они поскакали в группу. А Зоя Петровна повернулась к прадеду: — Всё равно безобразие! — сказала она. — Ваш мальчик отвлекает внимание целого коллектива! Он нам мешает! И ваша длинная собака лает! — Она неодобрительно взглянула на Гамбринуса и пошла прочь.

— Не лай, прошу тебя, — сказал прадед Гамбринусу. — Ты же не пустолайка, ты же подаёшь голос только в крайних случаях. Не лай зря! — и почесал Гамбринусу ухо.

Для этого ему пришлось наклониться до земли, так как Гамбринус был низенький, а прадед такой высокий, что прабабушка даже говорила: пиджак на нём висит, как на телеграфном столбе.

Гамбринус вежливо лизнул морщинистую загорелую руку прадеда и не стал лаять, хотя ему очень хотелось, потому что он не любил сердитых людей. А вечером прадед сказал:

— Ну и озорницы эти синицы! Очевидно, прыгали по клавишам и напечатали — ПИС.

И только Матвей знал, что это не синицы, а Пискля напечатал первые буквы своей фамилии — Пискарёв.

Глава 3. Мы с тобой мужчины

Матвей торопится удрать на улицу. Самое время! Прабабушка как раз ушла с соседкой на рынок. Это та самая соседка, у которой кошка — ворюга…

На цыпочках Матвей уже дотянулся до вертушки, чтобы открыть калитку, как вдруг за калиткой засигналила машина.

Дед спустился с террасы и сказал:

— Погоди, не уходи. Сейчас будет сюрприз.

А сюрприз — это всегда что-нибудь неожиданное и интересное.

— Какой сюрприз? — быстро спросил Матвей и вместе с прадедом стал открывать ворота.

Грузовичок въезжает задом наперёд, потому что иначе как ему потом развернуться тут, на участке? Он пятится до самого крыльца, и над задними колёсами у него горят красные огоньки. Они обязательно зажигаются у всех машин, когда они дают задний ход.

Гамбринус, запертый прадедом на террасе, стоит там на задних лапах и сквозь стёкла лает на грузовик хриплым басом.

Шофёр выпрыгивает из кабины и спрашивает:

— Куда вам её?

— На кухню, пожалуйста, — командует прадед.

«Кого «её»?» — Матвей подпрыгивает, стараясь заглянуть в машину, но шофёр уже открыл засовы на углах кузова и отваливает задний борт.

Матвей видит в грузовичке красивую белую стиральную машину, точно такую, как у них дома, в Ленинграде.

— Это подарок нашей прабабушке, — объясняет прадед шофёру. — В городе мы бельё отдаём в прачечную. А здесь, на даче, прачечной нет. Я сколько раз предлагал: купим стиральную машину. А прабабушка твердит, что техника ей не нужна. Вот я потихоньку от неё и купил. Всё-таки ей полегче будет.

— А как же, — соглашается шофёр. — Большое облегчение.

Какой он силач, этот шофёр: взял стиральную машину в обнимку и отнёс на кухню. И пока он вытирал вспотевший лоб, прадед налил ему чашку морса.

— Клюквенный я уважаю, — сказал шофёр, выпил и уехал.

А Матвей и прадед стали разглядывать покупку. Поглаживали её белые гладкие стенки, открывали крышки, развернули деревянные клещи, которыми надо вынимать из машины бельё. И Гамбринусу обнова понравилась, он обнюхал её со всех сторон и улёгся рядом — сторожить.

— Отлично, — говорил прадед. — Теперь, уважаемая наша Прабаша, вам не придётся трудить свои ручки. Никаких затруднений. Раз — и всё выстирано. Техника — великое дело! А? Как ты считаешь, правнучек?

Матвей тоже считал, что техника — великое дело. Дома, в Ленинграде, ему всегда нравилось, когда машина потихоньку гудела, в ней ворочались рубашки и простыни и — как по щучьему велению, по маминому хотению — машина заглатывала бельё грязное, а выдавала чистое.

— Давай постираем какую-нибудь вещь! — предложил Матвей.

— Великолепная идея! — поддержал прадед. — Только стоит ли нам включать машину из-за одной вещи? Есть смысл, пока наша прабабушка отсутствует, выстирать ей всё бельё! А? Тащи сюда корзину!

Матвей побежал в чулан, схватил там корзину за ручку и волоком перетащил её в кухню.

А прадед меж тем раскрыл маленькую книжечку, на которой была нарисована стиральная машина, надел очки и прочитал вслух:

— «Внимание! Прежде чем самостоятельно пользоваться стиральной машиной, внимательно изучите настоящую инструкцию». — Он объяснил: — Эта книжка называется «Инструкция». Ясно?

— Да, — кивнул Матвей.

— Мы будем делать всё точно, как тут написано, по правилам, — сказал прадед. — Потому что техника — дело тонкое, её надо уважать. Слушай внимательно, правнучек… — И опять стал читать вслух: — «Стирка осуществляется в стиральном баке интенсивным потоком стирального раствора, создаваемым вращением диска активатора». Активатора… активатора… — повторил прадед. — Гм-гм… — Он потёр переносицу, подвигал бровями и продолжал читать дальше: — «Дополнительный шланг служит для удаления раствора из машины и также для залива раствора в машину. Сливной шланг служит для кольцевой циркуляции раствора из гидросистемы машины в стиральный бак…»

Матвей, не понимавший ни одного слова, зевнул.

— Ай-ай-ай, что ж ты зеваешь! — пристыдил его прадед. — Слушай, тут как раз начинается самое главное! — И он прочитал: — «Внимание, внимание! В разделе «Устройство машины» допущена опечатка. Вместо слов «дополнительный шланг» следует читать «сливной шланг», вместо слов «сливной шланг» следует читать «дополнительный шланг»…»

Прадед снял очки и нечаянно тоже зевнул. Потом растерянно посмотрел на Матвея.

— Я, кажется, окончательно запутался, — признался он с виноватым видом. — А ты что-нибудь понимаешь?

— Не-а, — ответил Матвей.

— Что ж мы будем делать? — спросил прадед.

— А давай делать просто, как моя мама, — посоветовал Матвей. — Вот этот шланг она надевает на кран, пусть наливается вода в бак. А вот из этого шланга вода выльется в раковину, когда всё постирается. А в бак мама сыплет порошок. Я даже сам один раз сыпал. Потом она кладёт туда бельё, накрывает крышкой и поворачивает вот эту круглую ручку. И бельё начинает само стираться. А потом этими деревянными щипцами… — Матвей взял щипцы, открыл их, как цапля свой длинный клюв, и со стуком закрыл, — вот ими мама всё бельё перекладывает в отжималку, оно там само отжимается и потом с него даже не капает…

Прадед с уважением глядел на своего учёного правнука.

— Гениально, — промолвил он. — Если бы инструкция была составлена так же просто и ясно, люди не мучились бы и всё понимали. Итак, начнём действовать?..

— Начнём, — сказал Матвей.

Они сделали всё, как делает мама в Ленинграде. Зажгли водогрейку и налили из крана через шланг горячей воды, всыпали стиральный порошок, положили в бак бельё — всякие наволочки, простыни и полосатую тельняшку Матвея, на которой ясно виднелись грязные отпечатки лап Гамбринуса. Не беда, машина отстирает!

— Теперь повернём ручку! — торжественно объявил прадед.

— Я сам, — сказал Матвей. И повернул.

Но ничего не включилось. Машина стояла тихая, и бельё лежало в ней неподвижно и не стиралось. Они оба прикладывали уши к белым стенкам, слушали — гудит ли мотор? Нет, мотор не гудел даже совсем тихо.

— Значит, ты купил испорченную, — заявил Матвей. — В ней двигатель не двигается.

— Без паники, без паники, — очень волнуясь, сказал прадед. — Сейчас мы прочитаем, что надо предпринять, если он не движется.

Он опять открыл инструкцию и прочитал:

— «Налаживание двигателя необходимо производить в следующем порядке. Первое: повернуть машину вверх дном…» Вверх дном? — испугался прадед. — А вода?..

— Не надо вверх дном! — вдруг закричал Матвей. — Я вспомнил! Мы совсем забыли вставить вилку в штепсель!

Вот теперь всё получилось как надо. Мотор заработал, и Гамбринус насторожил уши. Чуть слышно мотор пел там, внутри машины, и бельё в баке заворочалось, и мыльная пена закрутилась пузырьками.

— Ура-а! — закричал Матвей.

Три минуты стиралось бельё. Потом оно три минуты отполаскивалось. Потом — три минуты отжималось. И пожалуйста, готово!

И тогда все наволочки, простыни и тельняшку Матвея, от которых шёл пар, прадед деревянными клещами вытащил из отжималки, и вдвоём с правнуком они отправились к соснам, меж которых была натянута белая верёвка. И стали развешивать. Прадед стоял на табуретке, а Матвей подавал ему каждую вещь снизу. Они очень гордились своей работой.

Тут как раз вернулась с рынка прабабушка.

— Что здесь за потоп! — услышали они её голос на кухне. — Ах ты боже мой, всё-таки купил машину этот упрямец!

Прадед подмигнул с табуретки Матвею:

— Ничего, обойдётся. Не может ей не понравиться такая красавица.

Стало слышно, как по полу зашлёпала тряпка. Значит, они налили воду на пол, и прабабушка вытирает. Это плохо. Но всё-таки ничего, потому что сделано самое главное — постирано бельё. Ведь ей какая радость!

— Ладно, чудовище, поставим тебя здесь, возле раковины, — сказала прабабушка.

Матвею стало обидно за прадеда: заботился, старался, а теперь оказалось — машина не красавица, а чудовище…

Матвей оглянулся — прабабушка стояла рядом. Она разглядывала бельё на верёвке, подняв голову, и поэтому панамка съехала ей на ухо. Так и не успела раздеться, как пришла с рынка.

— Кто ж варит белое вместе с цветным? — сказала прабабушка. — Только мужчины на это способны!

Прадед с гордостью произнёс:

— Слышал, Матвей? Мы с тобой мужчины.

— Ладно, мужчина, будешь спать на полосатой наволочке, — согласилась прабабушка.

И тут они увидели, что одна белая наволочка и правда стала немножко полосатой. Это тельняшка Матвея полиняла, и её синие полоски отпечатались поперёк, и вдоль, и крестиками.

— Ой, — сказал прадед.

— Ой, — сказал Матвей.

— Вот вам и «ой». Неужели не могли подождать меня со стиркой?

— Техника — дело мужское, — объяснил прадед.

— Вон как? — Она вынула из таза и протянула ему последнюю наволочку. И вдруг улыбнулась, по щекам разбежались лучистые морщины, а в глазах засияли добрые огоньки.

И Матвей понял: взглядом она поблагодарила прадеда за подарок, за заботу.

— Мы теперь всегда будем вместо тебя стирать, — сказал Матвей. — И пол сами будем вытирать.

Прабабушка засмеялась.

— Рыцари вы мои, помощники дорогие… — Лёгкой рукой она пригладила торчок у Матвея на затылке. — А что вы думаете, рыцари, насчёт клубники с молоком?

Они думали об этом очень хорошо. И они втроём пошли в кухню и там ели клубнику с молоком, по целой кружке. А Гамбринусу прабабушка дала полсосиски. Он её отнёс под куст и там ел, ворча на воробьёв, чтоб не подлетали близко.

А если бы не клубника и не стиральная машина, Матвей давно бы удрал за калитку, потому что…

Но тут надо рассказывать всё по порядку.

Глава 4. И тут наступил вечер

Позавчера приехал канавокопатель, на длинной шее — зубастый ковш, не такой большой, как на экскаваторе, а поменьше. Урчал, урчал — и по всей улице прокопал глубокий ров, траншея называется. Вынул жёлтого песка целые горы. Они такие высокие, что теперь за ними от калитки Матвея детского сада не видно. А траншея такая глубокая, что от рабочих, которые ходят по дну, видны только верхушки рыжих касок.

И вот полетели из глубины синие вспышки — там сварщики сваривают из многих труб одну длинную трубу, длиной во всю улицу, а может, ещё длиннее.

Прадед и Матвей долго стояли на краю траншеи и смотрели вниз на сварщиков в железных масках и как взлетают искры. Они смотрели сквозь тёмные солнечные очки. Сварщики, работая, тоже смотрели в тёмные стёкла, иначе глаза будут болеть — такой пронзительный свет вспыхивает под руками, когда они сваривают трубы. По трубам в детский сад придёт горячая вода: в души, в ванны, в умывальники и в новый бассейн — его скоро начнут строить, Панков сказал. Счастливый Панков, и Дёмочкин, и Пискля тоже — вместе со всеми ребятами будут купаться в бассейне. А Матвей не будет. Потому что он отдельный мальчик.

Зато они с прадедом ходят смотреть электросварку, а ребят из детского сада сюда не водят, может быть, боятся, что слишком много человек свалится в траншею? Или потому, что где же возьмёшь столько очков?

А работа кипит вовсю. Над головами сварщиков, над трубами кой-где через траншею перекинуты мостки, чтобы люди могли переходить. Живут две стороны улицы — как два берега. Берег, где детский сад, — гористый, песчаный, туда канавокопатель навалил горы песка; а тут, где живёт Матвей, осталась зелёная трава.

Но вот все трубы сварили, пришло время их закапывать. Под вечер приехал бульдозер, и бульдозерист сказал Матвею и всем, кто спрашивал, что завтра у него выходной день. А послезавтра он приедет и засыплет траншею песком, свалит в неё песчаные горы, и опять сомкнутся вместе две стороны улицы, и станет она ровной.

— Пока бульдозер пусть тут у вас постоит, — сказал он.

И только он ушёл, началось на улице странное движение. Из всех домов потащили и стали сбрасывать в траншею разное старьё — ящики и ломаные стулья, бутылки и консервные банки, ржавые керосинки, детские велосипеды и старые матрасы. Покидали, покидали и ушли в свои дома.

Матвей очень взволновался: все бросают, а он не бросает!

Прибежал к прадеду:

— Давай, мы тоже чего-нибудь бросим!

— Ну уж нет! Не бывать этим штучкам-дрючкам! — строго откликнулась прабабушка.

Матвей удивился: прадед поддержал прабабушку. Он проворчал:

— Копили-копили барахло сто лет, а теперь обрадовались, вместо того чтобы вывезти на свалку, замусорили землю.

— Свалка далеко, а траншея близко, — прибавила прабабушка.

Матвей подумал и сказал прадеду:

— Засыпят всё песком, а когда-нибудь археологи, такие, как ты, раскопают и скажут: вот мы на каких велосипедах ездили и на каких керосинках готовили, и будет неправильно, потому что у нас — газ.

— Археологи скажут — тут неряхи жили, безобразие, — сказал прадед.

И прабабушка согласилась, что безобразие.

Матвей отправился к бульдозеру на ту сторону. Полазал, потрогал его гусеницы, погладил огромный холодный стальной нож, который сбросит вниз песчаные горы. А когда влез на подножку и стал дёргать дверь запертой кабины, вышел из детского сада сторож, он нёс с кухни два полных ведра с очистками для своих поросят.

Матвей испугался, что заругает, и слез на землю. А сторож подмигнул и сказал:

— Гляди, вон меховая шапка дорогу перебегает!

Матвей обернулся: по мосткам через траншею бежала белка, наверно, собралась пить из знакомой бочки. Матвей улыбнулся: иди, зверёк, иди, там и орехи тебе наготовлены…

— А на машину не лазай, а то уши надеру, — сказал сторож для порядка.

Матвей пошёл путешествовать по песчаным горам. Он лазал, то проваливаясь ногами, то взбираясь на самые высокие вершины. Песок под ним сдвинулся неслышной лавиной, и он мягко и удобно съехал в траншею.

Попытался вылезти, но отвесные песчаные стены осыпались, ухватиться было не за что. Матвей взобрался на толстую трубу, но и с неё не смог достать до верха.

«Ничего, — решил он, — пойду дальше по траншее, где-нибудь встречу корень от дерева, схвачусь за него и вылезу. Или старые ящики поставлю один на один…»

По правде сказать, не так уж ему и хотелось вылезать отсюда. Тут оказалась масса всяких интересных штук. Правда, приходилось перелезать то через выброшенные корыта, то через дырявые бочки, но зато он сколько хотел крутил педали трёхколёсного велосипеда, который стоял колёсами вверх, и каждое колесо было смято и перекручено в восьмёрку. Где ещё можно получить такое удовольствие? Потом он развинтил никуда не годный будильник и набил карманы винтами и колёсами. Ломаной лопатой он расколотил на мелкие части старый кусок волнистого шифера, а это отличное занятие — разбивать шифер. И здесь он увидел рваный пружинный матрас!

Ну кому из ребят не известно, какая замечательная вещь — пружинный матрас! Особенно если рядом нет взрослых.

Сейчас Матвей был наедине с прекрасным, рваным, полосатым пружинным матрасом. Две пружины растянулись и торчали из него наружу, но зато все другие сидели крепко и туго пружинили под ногами.

И Матвей начал прыгать. Сперва — легонько, потом сильнее, выше. Он прыгал, как в цирке прыгают гимнасты на батуте — пружинящей сетке, и подлетал уже так высоко, что глаза оказывались выше края траншеи, на уровне улицы Зелёной, и видели все травинки и смятые ромашки.

И вот тут-то с песчаной горы к нему скатились Панков и Дёмочкин, а за ними, конечно, Пискля. Оказалось, в детский сад автомашина только что привезла хлеб, ворота остались открыты, а эти мальчишки уже давно глядели сквозь забор, как Матвей хозяйничал на бульдозере, как ходил по горам и — исчез в траншее. А если человек исчез, как сквозь землю провалился, надо же проверить, что с ним случилось!

Но сейчас, когда они увидали его прекрасные прыжки, они чуть не лопнули от зависти и сейчас же скатились вниз.

Теперь они прыгали на матрасе вчетвером. Матрас визжал и скрипел всеми своими пружинами. Но четверым на одном матрасе было тесно, и потому Пискля прыгнул как-то вбок, и пружина выбросила его в старое корыто, которое залязгало и заскрежетало, а Пискля ушибся и стал хныкать.

Все втроём растирали ему ушибленный бок, а потом пошли по траншее дальше и дальше, перелезали через всё, что мешало, перебегали по трубе, разглядывали и подбирали всякие железки. И карманы у них оттопырились и даже проткнулись гвоздями и винтами. Нашли ржавое сито, сеяли сквозь него песок. Очень интересно! Песок просеялся, а на сите остался дождевой червяк. Потом нашли куклу, вытрясли у неё из головы опилки. Потом нашли нестреляющий пугач. И тогда Дёмочкин вспомнил очень важное. Он сказал:

— Сегодня ночью я слышал у нас в лесу выстрел. Настоящий. Как в кино.

— Это тебе приснилось, — фыркнул Панков.

— Пиф-паф! — сказал Пискля и прицелился из пугача.

Дёмочкин тряхнул кудряшками:

— А я слышал.

— Теперь не война, и фашистов нет, — сказал Матвей.

— И на охоту ночью не ходят, ничего не видно, — добавил Панков.

— И тут не дремучий лес! — пискнул Пискля.

— А я всё равно слышал, — сказал Дёмочкин.

Но им стало некогда спорить, потому что Панков подобрал железную коробку, в ней что-то гремело — там оказались четыре оловянных солдатика, всем по одному.

А солнце между тем двигалось по небу над улицей Зелёной и перестало освещать толстые трубы на дне траншеи. Оно уходило всё выше по песчаным стенам, оно освещало теперь рыжим предзакатным светом только песчаные горы над головами мальчишек. В каком-то доме включили радио, и в траншею донеслись звуки вечерней сказки.

И тогда все поняли, что случилось ужасное: опоздали к ужину. В детском саду уже дежурные кончили собирать со столов тарелки. Уже скоро все ребята пойдут мыть ноги и чистить зубы.

И Матвей подумал, как сейчас волнуется прабабушка…

Все четверо стали прыгать, стараясь как-нибудь вылезти наверх, но песок осыпался со стенок, и не за что было схватиться, а все ящики и бочки остались далеко позади.

— Давайте подсадим Писклю, он лёгкий, — сказал Панков. — У него руки цепкие, пусть тащит наверх Дёмочкина. А потом они вдвоём — нас.

— Ага, ага, меня первого! — радостно запищал Пискля.

Панков согнулся, упёрся руками в трубу, подставил спину.

Матвей влез на него, а Дёмочкин на трубу, и они вместе подсадили Писклю так ловко, что он враз выполз наверх.

— Ой, как мы далеко от детского са-ада! — запищал сверху Пискля.

— Давай руку Дёмочкину! — крикнул Матвей.

Но сверху донёсся только стук убегающих ног.

— Тогда лезь ко мне на плечи, — сказал Матвей Дёмочкину.

— Скоро вы там? — спросил снизу Панков. — Спина у меня железобетонная, что ли?

Но когда Дёмочкин повис на Матвее, Панков под ними закачался, и все они повалились на прохладный плотный песок.

— Чего будем делать? — мрачно спросил Панков.

А Дёмочкин, сидя на дне траншеи, задумался. Он смотрел в высокое небо.

— Уже тоненькая луна видна, — сказал он. — Совсем новорождённая.

Все поглядели на серп месяца, тонкий, как след от ногтя, и поняли, что теперь-то уж всем попадёт по-настоящему, потому что хотя небо ещё светлое, но уже наступил вечер.

Вдруг знакомая голова в очках заслонила новорождённый месяц, и Матвей услышал голос прадеда:

— Вот они где, голубчики!

С земли вниз сунулась бородатая морда Гамбринуса, он жалобно заскулил, увидев ребят с такой высоты. И Пискля запрыгал там наверху и запищал:

— Вот они! Вот они! Я сказал, что они тут!

Сверху, сталкивая песок, сползла складная лестница-стремянка, на которую прадед всегда влезает, чтобы снимать яблоки с высоких веток.

— Ну-ка, братцы, установите её там поудобней, — распорядился прадед. — Так! Теперь вылезайте живо. По одному.

Они вылезли по одному на поверхность земли, на зелёную травяную сторону. Здесь, на улице, уже было не так, как раньше: солнце село за сосны, яблоневые сады за заборами потемнели, и кой-где в домах уже зажглись огни.

— Хороши! — неодобрительно сказал прадед всем четверым. — Препровожу вас в детский сад и сдам на руки начальству. Воображаю, сколько хлопот вы понаделали!

Но «начальство» — Зоя Петровна уже бежали по улице им навстречу. Она махала руками, лицо пылало гневом. Едва она подбежала, как Пискля заговорил быстро-быстро:

— Это отдельный Матвей туда первый залез. Это он прыгал на матрасе…

Зоя Петровна сейчас же перенесла свой гнев на прадеда.

— Вот, вы видите, что делается! — зашипела она, наступая на него.

— Ужас-ужас, — согласился прадед и сделал такие же страшные круглые глаза, как у неё.

— Ваш отдельный мальчик портит наших детей! Я буду жаловаться! — крикнула Зоя Петровна.

— Ужас-ужас-ужас, — закивал прадед.

Однако теперь Матвею показалось, что в очень страшных глазах прадеда прыгает смех. Но, может быть, Матвею только показалось? И в самом деле, прадед поглядел на Зою Петровну с жалостью.

— Наверно, очень утомительно всё время жаловаться, — сказал он. — Вот и Пискля у вас всё жалуется, тоже, наверно, устаёт, бедняга.

Зоя Петровна сделалась красная, как свёкла, она отвернулась от прадеда, схватила Панкова и Дёмочкина за плечи:

— В группу, в группу, в группу!

Однако Панков выскользнул из-под её руки. Он сделал шаг к Матвею и сказал решительно:

— Мы с Дёмочкиным сами свалились в траншею.

— Да, — сказал Дёмочкин, — захотели и свалились.

И они сами пошли в группу, впереди Зои Петровны.

Прадед взял лестницу-стремянку за толстый конец, Матвей взял за тонкий, и они понесли её домой. Прадед шагал впереди и молчал, а Матвей шёл, насупившись, сзади. Он даже спотыкался, потому что он ждал: сейчас прадед скажет: «Я на тебя сердит! Ты ещё мал, и нельзя тебе лазать по всяким траншеям!» И правда, прадед сказал:

— Я на тебя сердит. — Но дальше он сказал по-другому: — Мы с тобой мужчины, Матвей, а наша прабабушка — женщина, и мы должны её щадить, а не волновать.

Больше он не прибавил ничего. Матвей шёл и всё повторял про себя, молча: «Мы мужчины, мы мужчины, мы сильные, мы защитники». И даже походка у него стала другая, твёрдая, он больше ни разу не споткнулся. Если бы не лестница в его руках, он бы сейчас помчался к прабабушке, обнял бы её и сказал бы ей, что теперь всегда будет её щадить и защищать. Но лестница ему мешала, и он шагал и шагал. Он глядел на сутулую спину прадеда в стареньком обвисшем пиджаке, на седую склонённую голову, и всё пытался угадать — какие ещё сердитые мысли думает он на ходу. А прадед думал: «Как же это, наверно, весело путешествовать по длинной-предлинной траншее и прыгать на старом пружинном матрасе…»

Глава 5. «Этот мальчик — мой гость»

Закопали траншею. И пришла в детский сад по трубам тёплая вода. Улица Зелёная опять стала ровная, только посередине, где рыл канавокопатель, осталась жёлтая песчаная дорога. Но сквозь песок уже стали прорастать травинки.

А в самом дальнем, самом тихом углу территории детского сада рабочие начали строить для ребят открытый, без крыши, бассейн. И если смотреть сверху из дедовой светёлки, видно, как облицовщик выкладывает по стенкам и дну бассейна белые плитки, и они блестят на солнце.

Матвею хочется туда. Он тоже хочет купаться в бассейне, когда его выстроят. И вообще он хочет туда.

Он вылезает за калитку и идёт на ту сторону. Неторопливым шагом прохожего человека он прохаживается вдоль длинного-предлинного забора детского сада. Забор не сплошной, а из планок, сквозь него хорошо видно. Здорово бы, конечно, побежать бегом и звонко провести по всем планкам крепкой палкой — тр-р-р-р, чтобы все ребята оглянулись. Но тогда оглянутся воспитательницы, нянечки, а может быть, и сторож, а вдруг и сама заведующая, и опять будут неприятности.

Поэтому Матвей идёт просто так. Все люди имеют право ходить по улице мимо детского сада. Сквозь забор он глядит на беседки, украшенные флажками, на педальные машины, качели, гамаки и деревянные горки. Матвей проходит мимо площадки для младшей группы, малыши лепят куличи из песка. Кто-то один бегает, раскинув руки, и урчит, как самолёт.

Матвей проходит мимо средней группы. Все тут расселись на низких скамьях вокруг воспитательницы, она читает им книгу. Он замедляет шаги возле старшей группы. Он сразу примечает Панкова, который занят делом: выдирает из рук Дёмочкина жёлтый пластмассовый руль. А Дёмочкин задумчиво смотрит на руль и держит его крепко. Потому что руль — прекрасная штука. С ним можно играть в теплоход, и в автомашину, и в самолёт, и даже в космический корабль, хотя неизвестно — бывают ли такие рули на космических кораблях. Но это неважно. Панков требует:

— Отдай!

А Дёмочкин молчит и держит крепко.

Панков требует:

— Я буду капитаном!

А Дёмочкин молчит. Только кудряшки на нём прыгают, когда Панков дёргает сильно.

Пискля уже пищит:

— Зоя Петровна! Они дерутся!

А Зои Петровны нет.

Матвей топчется на улице, вцепившись руками в зелёные планки забора. Желание быть капитаном овладевает им со страшной силой. Ему тоже хочется дёрнуть руль к себе.

И вдруг случилось чудо: одна планка под его рукой тихо отодвинулась. Сама! Просто верхний гвоздь на ней забит крепко, а нижний отстал. Она отодвинулась, и Матвей просунулся в щель весь целиком.

В три прыжка оказался он рядом с Панковым и Дёмочкиным. Уцепился за руль и проговорил подряд без остановки командирским голосом все морские слова, которые знал наизусть, потому что прадед читал ему вслух разные книжки с приключениями на морях. Он сказал:

— Боцман лоцман на абордаж сарынь на кичку лево руля!

Панков и Дёмочкин так и застыли с открытыми ртами.

И руль оказался в руках Матвея. Он стал капитаном, а они — лоцманом и боцманом. Панков принёс три ободка с лентами, на которых написано серебряными буквами: «МОРЯК». Совсем настоящие бескозырки, только без донышек. Ясно, что в бескозырках самое главное не донышко, а золотые буквы и ленты.

Пискля явился с деревянной ложкой, которой девочки мешали кукольный суп, и сейчас же был назначен корабельным коком — так называется морской повар. Пока он ходит по суше — он повар, а как влез на корабль — так уж кок.

Потом они ушли в дальнее плаванье, все вчетвером, и попали в жестокий шторм. Волны так раскачивали скамейку, которая была кораблём, что она перевернулась, и деревянная ложка ударила Писклю по уху.

Тогда Пискля опять пошёл жаловаться Зое Петровне. И опять её не нашёл. Только нянечка сидела на крыльце и издали приглядывала за старшей группой. Но нянечка ответила Пискле:

— Ладно уж, заканючил!

И он пришёл обратно.

Потом кто-то с улицы громко застучал по забору. Оказалось, это сторож камнем прибил планку, ту самую…

— Недоглядишь, всё разнесут, тесину на тесине не оставят, — сердито сказал он Дёмочкину, который стоял к нему ближе всех и глядел на него задумчивыми глазами.

— Кто не оставит? — переспросил Дёмочкин.

Но сторож пошёл дальше, а Матвей немножко посидел на корточках за скамейкой, пока он не скрылся из виду.

Потом Панков и Матвей катались по очереди на педальной машине. Панков ездил быстро, кругами. А Матвей ездил задним ходом и наехал на жёлтые пластмассовые кегли, которые расставлял Пискля, и одну раздавил. Пискля поскорей побежал жаловаться, и опять Зои Петровны не нашёл.

Потом Панков, Дёмочкин и Матвей по очереди качались в гамаке и грызли печенье, которым у Матвея были набиты карманы. Матвей раскачался так сильно, что ноги у него оказались вверху, а голова внизу. Так он и ел печенье — вниз головой — и подавился, и стал кашлять очень громко.

И вдруг вместо Зои Петровны пришла тоненькая, беленькая незнакомая воспитательница. У неё были две косички, и никто бы не догадался, что это воспитательница, если бы не её белый халат.

Она поскорей вытащила Матвея из гамака, постучала ему по спине, дала напиться воды. Спросила взволнованно:

— Как же так? Разве можно есть печенье вниз головой?

Пискля тут же открыл рот, чтобы сказать: «Он не наш, он не наш, он отдельный мальчик, и он кеглю раздавил совсем», — но Панков ткнул его в бок, и он закрыл рот.

— Давайте познакомимся, — сказала беленькая воспитательница, — меня зовут Алёна Ивановна. Я буду у вас вместо Зои Петровны, ей пришлось срочно уехать в город. А теперь скажите мне все по очереди — как кого зовут.

Все сказали. И Матвей тоже сказал.

— Сейчас у нас будет занятие «Наш огород», — сказала Алёна Ивановна. — Мы пойдём пропалывать грядки. Я знаю, что вы посеяли морковь, редиску и лук, но после вчерашнего дождя густо поднялись сорняки, надо их осторожненько выполоть. Все умеют различать, где сорняки, а где морковь, редиска и лук?

— Все! — дружно крикнули все.

Но когда подошли к огороду, Алёна Ивановна всё же выдернула с одной грядки кудрявый листик моркови, а с другой — двойной листок редиски и тонкое пёрышко лука.

— Посмотрите на них внимательно и запомните! Старайтесь работать осторожно и грядки не топтать.

Панкову, Дёмочкину, Матвею и Пискле досталась грядка моркови.

— Эту, что ли, запоминали? — спросил Панков, показывая на кудрявый листик.

— Угу, — кивнул Матвей.

Они трудились долго и старательно. Рядом с грядкой росла и росла горка выдернутых побегов.

И вдруг девочки зашумели над их головами:

— Ой, Алёна Ивановна! Они всю морковку повыдергали!

Алёна Ивановна охнула. Она взяла в руки загубленные растения.

— Да как же вы, ребятки? Я ж вам показала, просила хорошенько запомнить…

— А мы запомнили и повыдергали, — сказал Пискля.

— Ага, запомнили и повыдергали, — эхом повторил Дёмочкин и вздохнул.

А Пискля прибавил:

— Потому что вот этот отдельный мальчик сказал «угу».

— Какой отдельный мальчик? Почему отдельный мальчик? — встревожилась Алёна Ивановна.

Но увидала только, как сверкнули пятки Матвея, когда он юркнул за беседку к забору и дальше, за кусты.

— Потому что он не наш, — сказал Пискля.

— Ага, не наш, — подтвердила девочка Лана.

— У него есть длинная собака, — сказал Пискля и улыбнулся от уха до уха.

А Панков и Дёмочкин молчали. Панков думал: «Поколотить бы этого Писклю».

— Куда ж он ушёл? Ещё заблудится, — в тревоге сказала Алёна Ивановна. Лицо её покрылось розовым румянцем.

Тогда Панков её утешил:

— Не заблудится. Он напротив живёт.

— У него есть прабабушка, прадед и петух, который клюётся, — прибавил Пискля.

А Матвей за кустами тыкался в забор. Ни одна планка не поддавалась, как назло, все теперь крепко стояли на своих местах. И он метался, как чиж в ловушке.

На площадке между тем стало тихо и пусто. Все ушли мыть руки. Сейчас у ребят начиналось тихое время, когда кто хочет — может рисовать, а кто хочет — рассматривать картинки или играть с автомашинами или с куклами. Все ушли в группу, и Матвею представилось, как Алёна Ивановна будет сидеть на низеньком детском стуле, пригорюнившись, как Алёнушка из сказки, когда потеряла братца Иванушку. И будет думать грустные мысли про морковку, которую ребята выпололи, потому что он — Матвей — сказал «угу».

Матвей тихонько вылез из кустов. Пригнувшись, он пересек опустевшую площадку. На огороде он сразу узнал свою грядку: на всех остальных щетинкой стоял лук, круглились двойные листочки редиски и кудрявилась тонкими зелёными рядками морковь. А тут была только лысая земля и некоторые оставшиеся сорняки.

Сев на корточки, он их все до одного выдрал. Он осторожно брал из горки выполотых растений смятые ростки моркови (теперь-то он их узнавал без ошибки) и засовывал обратно в землю.

Они не хотели стоять и ложились поникшими рядами, но он твёрдо решил, что они должны опять расти тут на грядке, и уже косился по сторонам, соображая, где бы достать воды, чтобы их полить.

И тогда он увидал рядом с собой ноги в белых босоножках.

Кто-то ласково положил ему руку на затылок.

— Они уже не примутся, Матвей. — Голос был грустный и нежный. — Но мы посеем новые семена, и они взойдут.

Матвей вскочил на ноги, дёрнулся в сторону, но Алёна Ивановна придержала его за плечо:

— Подожди.

И тут подошёл сторож.

— Этот как сюда попал? А ну, давай отсюда!

Алёна Ивановна взяла Матвея за руку и улыбнулась сторожу.

— Этот мальчик — мой гость, — спокойно сказала она. — Пойдём, я провожу тебя через калитку.

Даже ни разу не обернувшись на сторожа, они пошли по дорожке мимо средней группы, мимо младшей группы, и на них смотрели ребята, воспитательницы и нянечки. А когда вышли за калитку, на солнечную улицу Зелёную, Матвей увидал, как белка, вытянув хвост и быстро перебирая лапками, пересекает дорогу.

— Белка! — крикнул он. — Белка! Она к нам идёт, пить из бочки.

Они остановились и смотрели ей вслед.

— Прелестные зверьки, — сказала Алёна Ивановна. — Как приятно, что они живут рядом, в лесу, и не боятся людей.

Но голос у неё почему-то был печальный. Матвей поднял на неё взгляд и с удивлением заметил, что она, волнуясь, покусывает губы.

И тогда Матвей сказал ей неожиданно сам для себя:

— Я могу вам принести целых два килограмма моркови. Толстой. У нас есть. Мы с прабабушкой купили в палатке.

Алёна Ивановна улыбнулась:

— Не надо приносить морковь. У нас на кухне в детском саду её очень много, из неё делают для ребят пюре и оладьи. А нам хотелось, чтобы морковка была живая, чтобы она родилась из семечка и росла. И чтобы ребята за ней ухаживали. Но ты не беспокойся, мы её пересеем.

— А почему вы тогда грустная? — спросил Матвей. И затормозил среди улицы, и потупился.

Вот она сейчас ему ответит, что он ещё маленький, а её грусть — взрослая и его не касается, и что такие вопросы маленькие старшим не задают. Но она ответила совсем не так.

— Видишь ли, Матвей, — сказала она. — У меня сегодня самый первый день работы. Мне хотелось, чтобы всё было, как надо. А у меня получилось всё не так… Я плохо объяснила мальчикам, какие растения полезные, а какие — сорняки…

Матвей сразу заступился за неё перед ней самой:

— Вы хорошо объяснили!

Но она продолжала:

— Во-вторых, у меня ребята ели печенье не вовремя, и один мальчик ел даже вниз головой и подавился…

Матвей в смятении переступал с ноги на ногу.

— В-третьих, у меня в группе оказалось не двадцать девять человек, а тридцать…

«Это я тридцатый, я… — в огорчении думал Матвей. — И чего уж она меня так боится?»

— Я не волк и не чёрт, — сказал он.

Алёна Ивановна вздохнула, улыбнулась, взяла его за руку, и они пошли дальше.

— Конечно, Матвей, ты не волк и не чёрт, ты хороший человек, и я была бы рада, если бы ты был в нашей группе. Но разве ты не знаешь, перед тем как человек приходит в детский сад, его сперва обязательно ведут в поликлинику. Там доктор велит ему показать язык, зубы, там у него берут мазок из горла на анализ, проверяют, здоров ли он, и делают прививки от болезней. А без этого в детский сад нельзя. А ко мне в группу пришёл человек без всяких справок. Видишь, сколько у меня неприятностей.

— Вас будут ругать? — спросил Матвей.

Алёна Ивановна тряхнула светлыми косичками.

— А кроме того, у меня ещё одна неприятность. Моя маленькая дочка Капа плачет в младшей группе, она не привыкла без меня и хочет ко мне. А в старшую группу ей нельзя, она ещё мала. Вот такие дела, Матвей…

Она дошла с ним до самой калитки, на которой висел номер 22. Он понял: она идёт к ним жаловаться. Ничего не поделаешь. Он тоже вздохнул. Калитка ходуном ходила, из-за неё неслось повизгивание.

— Это Гамбринус. Он обиделся, почему я его с собой не взял, — объяснил Матвей. — Хотите, я его вам покажу?

— Покажи.

Он просунул руку в щель и повернул вертушку. Калитка открылась. Гамбринус выскочил пулей, он мотал хвостом, прыгал и так жарко выказывал Алёне Ивановне свою симпатию, что весь подол её белого халата покрылся отпечатками его лап.

— Ну, вот ещё одно чепе, — смеясь, она старалась отряхнуть следы, но они остались.

— А ещё у нас есть петух Вельзевул… — начал было Матвей, но в калитке показалась прабабушка.

Увидав Матвея в сопровождении человека в белом халате, она испуганно всплеснула руками.

— Ах, зачем ты туда носишься? Что ты там накуролесил?

Ну, вот и наступила страшная минута. Сейчас Алёна Ивановна расскажет всё и про печенье — вниз головой, и про морковку, и про кеглю, и про мазок из горла…

— Не беспокойтесь, — вежливо сказала Алёна Ивановна, — всё в порядке. Просто он очень хочет к нам. Не можете ли вы ему в этом помочь? — И, улыбнувшись, она кивнула Матвею на прощание и пошла через улицу в свой детский сад, откуда летели голоса младшей группы, такие тоненькие и звонкие, как будто там был птичник.

Откуда она догадалась, что Матвей хочет к ним? Откуда она догадалась? Откуда она знает, что хотя у них на участке есть Гамбринус, и Вельзевул, и синицы, и белка приходит пить из бочки, и есть прабабушка, и прадед, и даже телевизор, он, Матвей, хочет к ним? Есть разные люди на свете. Бывают хорошие, бывают и похуже. Матвей понял, что Алёна Ивановна самый лучший человек, и он с гордостью вспоминал до самого вечера и даже ещё на другой день, как она сказала сторожу: «Этот мальчик — мой гость».

Глава 6. «Неуправляемый снаряд»

— Мотенька, возьми бидон, пойдём за молоком в палатку, — сказала прабабушка.

Она надела шляпку-панамку, чтоб солнце не напекло ей седую голову, и взяла в руки палку, с которой всегда ходила в дальние путешествия. Она говорит — палка нужна старым людям, чтобы опираться. Но сама никогда не опирается, а шарит по пути в траве, под кустами, столбами, заборами и обязательно находит грибы. Сыроежки, маслята и подосиновики вылезают ей навстречу прямо на улице Зелёной, где им расти вовсе не полагается.

Итак, Матвей взял бидон, и они пошли. Едва закрыв за собой калитку, они сразу начали свою любимую игру в перевёртыши.

— Дача, — говорит Матвей.

— Ачад, — переворачивает прабабушка слово задом наперёд.

— Сосна, — говорит Матвей.

— Ансос, — быстро говорит прабабушка.

Матвей задумывается: что бы ей загадать подлинней и потрудней.

— Гамбринус, — говорит он.

— Сунирбмаг, — выпаливает прабабушка.

Чем бы её озадачить? И как же это быстро у неё получается…

— Э-ле-ктри-фи-ка-ци-я, — торжествующе говорит Матвей.

Прабабушка на миг задумывается. Ага, вот задал он ей работу!

— Яицакифирткелэ, — без запинки отвечает прабабушка.

А Матвей пока только и может переворачивать — апап и амам.

Они идут мимо длинного забора детского сада. Потому что куда ни соберёшься, обязательно путь лежит мимо него. За забором пусто, старшей группы на площадке нет, средней тоже нет. А когда дошли до младшей группы, услышали тоненький-тоненький плач. Вся группа возилась в песочниках, лепила куличи, копала, строила дома и даже швырялась песком, хотя этого делать нельзя, а тут, отвернувшись от всех ребят, уткнув лицо меж планок забора, стояла маленькая девочка и тихонько плакала, и слёзы скатывались со щёк на улицу.

Прабабушка сейчас же шагнула к забору и присела на корточки. Она просунула руку в щель и погладила круглый затылочек и два хвостика с белыми бантами.

— Здравствуй, крошечка, — сказала она.

Матвей услышал охрипший от слёз голосок:

— Не здравствуй.

— Ну хорошо, не здравствуй, — согласилась прабабушка. — Но отчего же ты плачешь?

Бантики шевельнулись, показался голубой заплаканный глаз и мокрые реснички.

— Я соскучилась без своих мамах и папах, — сказала девочка.

Прабабушка ласково взяла её за пальчики.

— Надо сказать «без мамы и папы», — поправила она. — Погляди на этого мальчика. У него мама и папа тоже далеко, а он не плачет. И у всех ребят в твоём детском саду мамы и папы в городе, а посмотри, какие ребята весёлые. Пойди поиграй с ними, налепи много куличей…

Девочка мотнула своими бантиками.

— Я уже лепила двумями руками, — она протянула на улицу ладошки — все в песке.

— Надо говорить «двумя руками», — поправила прабабушка и стала смахивать с ладошек песок.

А девочке сделалось щекотно, и она засмеялась. И Матвей, глядя на неё, засмеялся.

— Ну, вот как хорошо, — сказала прабабушка. — Как же тебя зовут? — и дала ей конфету. И Матвею дала тоже.

— Ай-бориска! — сказала девочка.

— Тебя зовут Ай-бориска? — удивилась прабабушка.

— Меня зовут Капа, — ответила девочка, разглядывая Матвея. — А конфету зовут Ай-бориска. А этого мальчика как зовут?

— Мотя, — сказала прабабушка.

— Матвей! — громко сказал Матвей. — А конфету — барбариска.

Капа разглядывала его внимательно и серьёзно, нос высунула меж планок забора.

— Он у вас сердитый? — спросила Капа.

— Иногда, — засмеялась прабабушка. — Но ты его не бойся, он только рычит, но не кусается.

Капин голубой глаз зажёгся, как фонарик, от любопытства она привстала там, за забором, на цыпочки.

— А почему у него бидон? — спросила она.

— Мы идём за молоком, — объяснила прабабушка.

— Не надо, — сказала Капа. — У нас и так есть молоко с плюшками. А на улицу нельзя ходить, — прибавила она строго. — На улице ходят только чужие прохожие люди и стадо — корова и её сын — телёнок. Он ещё не корова, но уже бык.

Прабабушка очень удивилась, а Матвей фыркнул. Но Капа строго спросила, глядя на него сквозь щёлку:

— А тебя мама, что ли, пустила на улицу?

— Его прабабушка пустила, мама далеко, — ответила прабабушка. — Иди, маленькая, в группу, иди…

Личико у Капы вдруг вытянулось, глаза взглянули испуганно.

— Зачем она далеко? — спросила она.

— Она в Казахстан на самолёте улетела.

Капа спросила срывающимся голоском:

— Она со всей старшей группой улетела? — и выставила нижнюю губу ковшом: собралась плакать. — Пошли в лес цветы собирать, а сами улетели?..

Матвей сразу всё понял. Он понял, кто Капина мама. Подскочив к забору, он заговорил быстро-быстро, чтоб ни одна её слезинка не успела выскочить из глаз:

— Это моя, моя мама улетела! А твоя мама близко, рядом, в лесу, вместе со старшей группой. Её Алёна Ивановна зовут, да?

Капа кивнула, слеза выскочить не успела.

— Я хочу к ней, — сказала Капа. — Я тоже умею про лес стихи говорить: «Мало леса — береги, много леса — не губи, нету леса — посади». Я даже длинную песню про лес знаю.

— Спой, — попросил Матвей.

Капа помотала бантиками.

— Нет, ты не услышишь такой тоненький мотив. — И сейчас же запела: — «Чи-жик, чи-жик, где ты был?..»

Матвей засмеялся:

— Что-то у тебя непохоже получается.

Капа задиристо тряхнула бантиками.

— А я не про того чижика пою, а про другого.

— Конечно, про другого, — сразу согласилась прабабушка и на Матвея посмотрела строго, хотя это был тот самый чижик.

Подошла воспитательница к Капе за забором.

— А, вот мы где, оказывается! — Взяла Капу за руку и повела к ребятам.

Капа шла задом наперёд и смотрела вслед прабабушке и Матвею.

— А у нас есть откручка! — крикнула она ещё, и тут её не стало видно за беседкой.

А прабабушка и Матвей всю дорогу думали-гадали — что такое за «откручка»?

— Выдумывает всякие слова. Но ничего, в детском саду её научат говорить правильно, — сказала прабабушка.

Матвей взглянул на неё снизу вверх. От панамки на её носу лежала тень, а на щеках и белой блузке прыгали солнечные пятна, пробившиеся сквозь листву. Прабабушка всегда надевала эту нарядную блузку, когда выходила на улицу Зелёную. Матвей сощурился лукаво, точно как прадед, когда поддразнивал прабабушку, и спросил:

— Прабаша, какая ты нарядная, что это ты так нафершпучилась? — И ещё прибавил: — Я уже барбариску схарапал, у тебя больше нет?

На миг прабабушка смутилась. Торопливо достав из кармана конфету, она сказала:

— Мотюша, не вздумай говорить такие слова. И Капа пусть учится говорить правильно. А я уже старая, мне переучиваться поздно.

И хотя проговорила она это строгим голосом, глаза её хитро улыбались. И Матвею подумалось: нет, умеет она говорить правильно, а просто дразнит прадеда, потому что она самая настоящая озорница.

Пришли к палатке. Там стояла очередь: разные тётки, две девчонки и мальчишки на трёхколёсных велосипедах тоже сидели в очереди. На рулях висели бидоны. Сперва стоять было скучно. Прабабушка попросила одну тётку подвинуться, пошарила палкой в траве, и у самой палатки показал шляпу подосиновик. Вся очередь удивилась, какие бывают чудеса: уж если человек — грибник, так к нему грибы сами навстречу вылезают.

Матвею нравилось, что прабабушку хвалят.

Потом тётки разговаривали про клубнику: пора в землю подсыпать жирного перегноя — его целые залежи за лесом у речушки, — а потом надо сажать усы.

«Какие усы? — удивился Матвей. — Может, бороды тоже нужно сажать?» Хорошо, что вслух не сказал. Ещё послушал, и оказалось, что усы — это молодые отростки, они длинные, во все стороны тянутся от старых кустов, их надо срезать и рассаживать. Одна тётка спросила другую:

— А вы слышали ночью выстрел в лесу?

Другая ответила:

— Какой тут может быть выстрел? Почудилось вам.

Потом мальчишка повесил бидон с молоком мимо руля, ни на что, прямо на воздух, и всё молоко разлил. Он ревел, а прабабушка поскорей дала продавщице денег, и ему налили другое молоко. Больше ничего интересного не случалось, стоять стало скучно. Прабабушка взяла у Матвея бидон и сказала:

— Не стой столбом, Мотенька, подвигайся. Только далеко не уходи.

Матвей пошёл двигаться. Сперва — малыми кругами вокруг палатки, потом — пошире. Стал ходить возле разных заборов — голубых, жёлтых, зелёных, — поглядывать, что там делается на участках возле дач? На дорожке девушка и парень играли в бадминтон. Волан перелетел через забор, не к Матвею, а за угол, на улицу. Матвей побежал туда, перебросил волан обратно, ему сказали спасибо. Подальше за калиткой дяденька копался в моторе «Москвича». Матвей постоял, посмотрел, что там внутри. Но дяденька сказал:

— Иди, иди, мальчик.

Матвей пошёл. Уже палатка и очередь скрылись за углом, когда Матвей остановился ещё у одних ворот. За ними на участке копошились вокруг миски жёлтые, пушистые утята. На воротах надпись: «Злая собака!», нарисована собачья морда с раскрытой пастью, но никто на Матвея не залаял. В миске у утят уже было пусто, а они всё лезли в неё, карабкались, толкались и пищали: крякать они ещё не умели. Никакой утки не было рядом с ними.

— Утя-утя-утя, — тихонько позвал Матвей, только для того, чтобы они повернули головы, поглядели в его сторону. Больше ни для чего.

А они всё не глядели, толкались и лезли друг на дружку.

Он достал из кармана печенье, сунул руку в ворота и покрошил крошки на землю. Что началось! Все утята, переваливаясь, побежали сюда и в один миг всё склевали. И стали высовывать плоские, широкие клювы сквозь ворота на улицу и пищать.

— Всё, — сказал им Матвей. — Больше нет. До свидания.

Но едва он двинулся от ворот, как утята сквозь щели между досками стали вываливаться на улицу и заковыляли вперевалку за ним. Он остановился. Они лезли к нему на кеды, щекотали и поклёвывали ему ноги, они не отходили от него, словно он был мамой-уткой.

— Да идите вы домой, — уговаривал он, ловил их, всаживал обратно в ворота, но они опять выскакивали на улицу.

Матвей испугался, что сейчас выйдет хозяйка и станет его ругать. И он начал пятиться от них, сперва тихо, а потом быстрее, успел завернуть за угол и — зашагал. Ничего, что это была другая улица, Сосновая, он её хорошо знал: если повернуть с неё налево — коротким путём выйдешь на свою улицу Зелёную, а если направо и ещё раз направо — опять придёшь к палатке. Он и решил идти к палатке. Шагал и был занят делом: учился свистеть через дырку меж зубов, там, где молочный зуб выпал, а коренной что-то задержался и ещё не вырос. Прадед рассказывал, что, когда он был маленький, он тоже через такую дырку свистел.

У Матвея уже почти стало получаться, как вдруг он услышал, сзади его кто-то передразнивает, тоненько и часто. Он живо оглянулся и…

Торопясь, топорща крохотные крылышки, переваливаясь с боку на бок, все утята бежали за ним, попискивая. Они бежали один за одним, гуськом, и Матвей мельком подумал: «Про них надо говорить — утьком, ведь они же утята». Но думать об этом было некогда, нужно было скорей решать — что делать? Возвращаться с утятами к их воротам? Вот как раз и попадёшься хозяйке, она тебя ещё отлупит — зачем увёл? Вести их к палатке — направо и опять направо — а что там скажет прабабушка? И вся очередь? Может быть, домой? Нельзя домой, вдруг Вельзевул их заклюёт, Гамбринус перепугает…

Мысли скакали в голове, обгоняя друг дружку, а Матвей меж тем всё шёл и шёл, и утята, ковыляя, неслись за ним.

Бедные малыши! Они совсем с ног сбились, устали бежать по пыльной дороге. Им бы сейчас искупаться, им бы в воду…

В воду! Счастливая мысль взбудоражила Матвея. Конечно, отнести их, чтоб искупались в свежей, прохладной водице, чтоб отдохнули. Это дело самое первое, самое важное!

И так сильно захотелось Матвею, чтобы утята поплавали, что он решился. Он хорошо знал, где есть для них подходящая вода!

Он свернул не к палатке, а самым коротким путём — на свою улицу Зелёную. По дороге из-под чужих калиток на него и на утят лаяли разные собаки, а в одном месте девочки крикнули через забор:

— Гляди, гляди, утята, утята!..

Больше им никто не встретился в этот жаркий полуденный час, и все утята пришли вслед за Матвеем к зелёному длинному забору, к тому самому дальнему, самому тихому в детском саду месту, где рабочие построили для ребят бассейн. Ни одна группа в нём ещё ни разу не купалась, что-то ещё было не готово, но Матвей уже видел — в нём стоит позавчерашняя дождевая вода. Калитка, через которую ходили рабочие, теперь была забита, но по ней можно было человеку небольшого размера пролезть на животе. Матвей прополз; и, пока он полз, утята пищали ему в уши и клевали его в шею, а потом он встал, и они вместе пришли к бассейну.

Да, там стояла вода, на ней плавали сосновые иголки и берёзовый листок. Вокруг людей не было, и пока они не пришли, Матвей поскорей влез в воду прямо в кедах, позвал «утя-утя-утя», и все утята бесстрашно повалились к нему в воду с бортика, смешно растопыривая крохотные крылышки, и сразу стали плавать, хотя их никто не учил. Ах, как они прекрасно плавали! Как им тут было хорошо после пыльной дороги! Матвей смотрел на них, смеялся и радовался.

— Мальчик Матвей, а ты открути откручку, вода нальётся! — раздался с суши знакомый голосок.

Капа, опять Капа стояла тут, опять она удрала из группы, и за ней уже бежала взволнованная воспитательница.

— Капочка! — звала она. — Капа!.. — и увидала Матвея и утят. — Позовите заведующую! Позовите поскорей Нину Сергеевну! — закричала она.

По дорожке сюда, к бассейну, уже бежали нянечка и заведующая Нина Сергеевна, и Матвей понял, что деваться ему и утятам некуда и сейчас произойдёт что-то ужасное.

— Откуда утята? Откуда мальчик? — шумели все вокруг. — Кто пустил на территорию? Да вылезешь ты наконец или нет?..

Спасения не было. Матвей стал вылезать. В его кедах булькало, и со штанов стекали потоки воды. Он просто не знал в смятении, куда девать глаза, не знал, что отвечать на все сыпавшиеся на него вопросы. И в самом деле: чьи утята? И откуда он взялся? И кто пустил на территорию? Ну, что ответишь?.. Как объяснишь, что утята устали от пыльной длинной дороги?

И вдруг, откуда ни возьмись, рядом появилась его добрая, его дорогая, его справедливая прабабушка. Панамка её сбилась на одно ухо, в руке она держала бидон с молоком, а палку — под мышкой.

— Минуточку внимания! — сказала прабабушка командным голосом, и откуда он только у неё взялся? Все вокруг притихли, одни утята попискивали в бассейне. — Это мой мальчик. Я приношу извинения. Я его сейчас заберу и высушу, — сказала она, так нажав на слово «высушу», словно твёрдо решила превратить Матвея в сухарь.

— Мало высушить, — ответила заведующая. — Ему надо сделать строгое внушение, чтобы он не проникал на территорию нашего сада. Зря вы меня не послушали, уважаемая соседка, я ведь вам давно предлагала… — добавила она.

Матвей так и не узнал, что она давно предлагала, потому что́ прабабушка быстро ответила:

— Сделаю строгое внушение.

Милая, милая прабабушка! Матвей готов был выслушать сто её строгих внушений, только бы она спасла его отсюда.

— Пошли! — Она крепко взяла его за руку.

Матвей затормозил двумя ногами.

— А утята? — спросил он в тревоге.

Надев очки, она в удивлении разглядывала утят. Они уже накупались, и один за одним вылезали на бортик и тыкались ей в ноги.

— Где ты их взял?

— Я их не брал. Они сами вылезли из ворот и пошли за мной. Там, наверно, хозяйка их ищет.

Прабабушка посмотрела на Нину Сергеевну, заведующую.

— По утятам я его и нашла, — сказала прабабушка. — Бегаю, зову, а девочки из-за забора спрашивают: «Вы не того мальчика ищете, за которым шли тринадцать утят? Они все пошли в детский сад!» И сердце мне подсказало, что это не иначе как мой правнук…

Заведующая Нина Сергеевна покачала головой.

— Вот вам ещё один конфликт, — сказала она. — Как вы будете его разрешать, не знаю. Дам-ка я вам, пожалуй, корзинку.

Матвей собрал утят в корзинку. Они барахтались в его ладонях, тёплые, пушистые и совсем сухие, а ведь только что из бассейна. Вода с них сошла, как с гуся вода, хоть они и утята. Прабабушка велела Матвею забежать домой, переодеться в сухое. И пошли относить утят.

Хозяйка не стала Матвея с прабабушкой бранить, наоборот, она их благодарила за то, что принесли беглецов.

— Велю мужу, пусть по низу ворот доску набьёт, чтоб неслухи не вылезали, — сказала она.

— И корыто с водой поставьте, им купаться надо, — попросил Матвей.

— И верно, поставлю.

«Как все здорово обошлось», — думал Матвей, когда они с прабабушкой шли обратно домой. Но прабабушка была другого мнения. Она вздыхала сто раз подряд. И даже опиралась на палку. Матвею стало её очень жаль.

— Почему ты вздыхаешь? — спросил он. — Ну, почему?

— Ты ещё спрашиваешь? Куда тебя только не заносит? Что с тобой только не приключается?! — в отчаянии проговорила она.

— Я больше не буду, — быстро пообещал Матвей.

— Чего ты больше не будешь?

— Ничего, — сказал Матвей.

— Ты не ребёнок, — рассмеялась прабабушка. — Ты неуправляемый снаряд.

Глава 7. Родительский день

Воскресенье, воскресенье, воскресенье! Самое долгожданное из всех воскресений! Самый шумный, самый весёлый день на улице Зелёной. Потому что это — родительский день. Сегодня к ребятам приедут родители.

Не ко всем ребятам. Только к тем, которые в детском саду. К Матвею родители не приедут. У них полевой сезон. Они работают. Они вернутся только осенью, когда кончится у археологов летняя работа.

Но всё равно Матвей радуется, потому что на улице Зелёной с самого раннего утра идёт весёлая подготовка.

Повесили на заборе снаружи бюллетень с фотографиями: вот ребята занимаются зарядкой, вот собирают в лесу цветы и ягоды, вот рисуют за столами у себя в группе, вот все вместе обедают. И столбиком написано, кто на сколько граммов поправился. Это чтоб родители радовались.

На длинном заборе наклеены всякие звёзды, цветы, и флаги, и гирлянды — сразу видно всем прохожим: праздник.

Воспитательницы, и нянечки, и медсестра, и судомойка, и даже сама заведующая ходили вдоль забора и подбирали с зелёной травы каждую бумажку, каждую соринку, чтоб на улице Зелёной возле детского сада была чистота и красота.

Матвей на своей стороне тоже прибрал всё хорошо. У скамьи за бузиновым кустом и под вишнёвым деревцем срезал всю крапиву, хотя она и покусала ему руки. Подобрал окурок и конфетную бумажку, брошенные какими-то прохожими людьми, сел на скамейку и стал смотреть. Прабабушка тоже вышла за калитку в нарядной блузке.

— У нас флажков нет, зато у нас на шиповнике распустились красные цветы по второму разу, — сказал Матвей. — А на бузине уже начали краснеть ягоды. Тоже весело, да?

— Конечно, — согласилась прабабушка.

И вот приехали три автобуса. Из них вылезли улыбающиеся родители с сумками, с кулёчками, с пакетами, с фруктами, с конфетами. Все ребята, одетые в самые лучшие платья и разглаженные рубашки и штаны, встречали и обнимали своих мам и пап. Мамы и папы разбирали своих детей и уходили с ними в лес.

— Пойдём и мы с тобой туда, — сказал Матвей.

— Пусть прадед пойдёт, мне нужно обед готовить, — ответила прабабушка.

Прадед сидел в светёлке и своими длинными пальцами стучал на пишущей машинке.

— Вот закончу ещё полторы страницы, тогда пойдём, — пообещал он.

Матвей дождался прадеда, и они вместе вышли из дома. Гамбринус, обиженный, лежал под калиткой, высунув чёрный нос на улицу. Нельзя же его брать, когда в лесу много народу, ещё кто-нибудь испугается его бородатой симпатичной морды.

— Что-то белки ко мне за орехами третий день не приходят, — пожаловался прадед, закрывая калитку на вертушку.

Матвей вспомнил и удивился:

— Правда, вчера они не пили из бочки.

Поговорили и забыли и пошли дальше, праздничные, весёлые. Разве можно быть невесёлым, когда из детского сада несётся музыка и летит над лесом, когда у всех ребят сегодня праздник?

Вошли в лес — даже засмеялись: под каждым кустом — родители с ребёнком. Папы с дочками через верёвочки прыгают, мамы с сыночками из автоматов стреляют, дети родителей в плен берут, внуки на дедушках верхом ездят, бабушки в прятки играют.

А некоторые семьи сидят под деревьями и все что-то жуют, жуют, жуют… Жуют конфеты, яблоки, пьют молоко из треугольных пакетов, хрустят печеньем, ломают рогалики, угощают детей пряниками. Очень весёлая жизнь!

Матвей внимательно разглядывал всех родителей, всех дедов и бабушек.

— А почему наша Прабаша ни на каких бабушек не похожа? — спросил он вдруг у прадеда. — Почему она неправильная?

— Как так неправильная? — удивился прадед.

— Да, — подтвердил Матвей. — Даже Панков сказал, что она неправильная. Другие бабушки не курят, а наша дымит, как паровоз. И говорит слова почуднее, чем Капа.

Прадед проговорил своё «гм-гм», как всегда, когда был озадачен. Потом сказал так:

— Ну, что слова она разные придумывает и переворачивает, это она просто играет. У каждого свои игрушки.

Матвей поднял к прадеду удивлённые глаза:

— Разве взрослые и совсем старые играют?

— Да вот, как видишь. Наша Прабаша отлично знает, как надо говорить правильно. А насчёт плохой привычки курить, тут ты прав. Но очень трудно избавиться от неё человеку, который курит с молодых лет.

— А зачем привыкала? — спросил Матвей недовольно.

Прадед задумался. Он ушёл куда-то далеко в свои мысли.

Потом склонил к Матвею седую голову.

— Так уж получилось, правнучек, давно это было, в гражданскую войну. В ту пору мы и познакомились с твоей Прабашей, на Севере, под Мурманском, на одной из фронтовых дорог. Трудные это были дороги. Да какие там дороги, одни тропы. А наш отряд прорывался и вовсе без троп. Да ещё раненых на носилках тащили. Бои прошли тяжёлые, а впереди предстояли ещё тяжелей. Было это зимой, холода стояли лютые. Одеты мы, красноармейцы, в старые шинельки, и обувь разбита, и продуктов последние крохи. Походная кухня от нас отбилась, осталась где-то далеко. А без горячей пищи не согреешься. Так-то вот, правнучек…

— А что же ты о Прабаше не говоришь? — перебил Матвей.

— Сейчас и о ней скажу. В отряде у нас были все мужчины. Только одна была девушка, тоненькая, как былиночка. Твоя Прабаша. Она раненых выносила из-под огня, перевязывала их, лечила наши обмороженные ноги-руки. Скажет бойцу ласковое слово — ему вроде бы и полегче станет. Согревала она нас своими словами. А у самой от холодного ветра леденели руки, слёзы к щекам пристывали. Трудно ей было, правнучек, но она вида не показывала. Мы её звали «наша сестричка», берегли её. Как уснёт на привале, мы ватник или шинель с себя стянем и укроем её. Или камень в костре разогреем и положим ей, спящей, в ноги… Делились чем могли. А чем поделишься, когда уж и хлеба не стало. В самую ледяную стужу, когда совсем иссякли её силы, поделились красноармейцы с ней закуркой. «Курни разок, уговаривали, хоть губы обогреешь, хоть голод маленько притупится…» Вот в ту пору и приучилась курить. Так что не будем её теперь судить за это строго, нашу Прабашу, — сказал прадед.

— Не будем, — твёрдо ответил Матвей. — Пусть уж остаётся такая неправильная, всё равно она самая хорошая.

Так они шли сквозь лес и разговаривали, а потом спустились к речке, такой узкой, что у неё не было даже никакого имени. Но всё-таки в ней водились рыбёшки, и на берегу сидели мальчишки с удочками.

— Мальчик Матвей, иди к нам! — раздался тонкий голосок, и смех Алёны Ивановны, и её голос:

— Зови, зови, доченька!

С того берега — а он был в трёх шагах — махали и улыбались Капа, Алёна Ивановна и молодой мужчина с бородой. У них там горел костёрик, а над огнём на треноге висел котелок. Значит, к Капе приехал её папа, а у Алёны Ивановны выходной день, и они тут все втроём отдыхают.

По толстому бревну Матвей и прадед перебрались на тот берег.

— Мы варим уху, — объявила Капа. — Уха — это суп из рыбьих ух.

Капин папа хохотал-покатывался:

— Ну и выдумщица у меня дочь!

— Скоро, скоро научится говорить правильно, — пообещала Алёна Ивановна и тихо прибавила: — И станет нам скучно, — и засмеялась.

Матвей услышал, как Капин папа сказал прадеду:

— Кончаем сейчас ответственную стройку. Закончим, и буду ездить сюда часто. А сегодня я ненадолго. Уха сварится, пообедаем, и пойдут Алёнушка с Капой меня провожать.

Матвей взглянул на Алёну Ивановну. А и правда, она похожа на Алёнушку из сказки. «Алёнушка-Алёнушка, — сложилось в голове у Матвея, — нет у тебя брата Иванушки, а есть дочка Капа».

Алёна Ивановна расстелила салфетку, выложила хлеб, поставила миски, а Капин папа достал из рюкзака банку с капустой.

— Это, Капа, тебе бабушка прислала.

Капа посмотрела на банку и сообщила Матвею:

— Я больше всех по очереди люблю маму, папу, дедушку, бабушку и её капусту.

И никак не могла понять, почему взрослые смеются и Матвей тоже.

— Пойдём поближе к водичке, — потянула его Капа.

На самом бережку они стали рисовать палками по влажному песку. Матвей нарисовал межпланетный корабль, а Капа — каких-то длинных зверей с хвостами. Рисовала и объясняла Матвею:

— Это мама-лошадь, это папа-лошадь, это бабушка-лошадь, а это ма-аленький жеребёночек.

Сидя на корточках, она повернулась, внимательно посмотрела на Алёну Ивановну и сказала:

— Мама, роди мне братика. А если тебе уж очень трудно, тогда роди мне лошадку, совсем маленькую.

Наверно, взрослые не поняли, как ей сильно хочется лошадку, и опять стали смеяться. Тогда она нарисовала рыбу.

— А с какой стороны ей надо сделать лицо? — спросила она.

Сделали рыбе лицо.

— Теперь рисуй кота с усами и змею длинную, — потребовала Капа.

— Я не умею, — отказался Матвей.

А Капа ему объяснила:

— Змея сделана из одного хвоста, а кот ещё из туловища.

Алёна Ивановна стала разливать в миски уху, запахло вкусно, но прадед попросил им с Матвеем не наливать.

— Спасибо, мы пойдём. А то прабабушка обидится, она обед нам готовит.

Однако Матвей упёрся, как бычок. Не идёт, ни с места. Алёна Ивановна сразу поняла.

— Пусть попробует ухи, — попросила она прадеда. — Он, наверно, ещё никогда не ел ухи, сваренной на костре.

И как она догадалась, что ему ужасно хочется ухи!

Съел полмиски, поблагодарил, и они с прадедом пошли обратно через лес. Тут по-прежнему было шумно и весело, некоторые родители и дети играли в лошадки, а один дедушка приехал на жёлтой машине «Жигули» и катал ребят по всему лесу. Всё было, как раньше, и всё-таки по-другому. Прадед и Матвей с изумлением глядели вокруг.

Как изменился их зелёный, их чистый, прекрасный лес за короткое время, пока они были на речке! Он стал сам на себя не похож! Он стал неряхой! Повсюду валялись бумажки от конфет, обёртки от мороженого, серебро от шоколада. Жирные кульки, скомканные газеты и треугольные пакеты от молока были засунуты под ветки ёлок.

Прадед насупил седые брови.

— Как ты думаешь, Матвей, — спросил он сердито, — у себя в цеху или у себя в квартирах они тоже бросают на пол всякую дрянь?

— Ни за что не бросают, — помотал головой Матвей.

— Почему же они лес так обижают, а? Ну-ка, правнучек, беги домой, тащи сюда грабли!

Улица Зелёная близко, и дача № 22 близко. Через несколько минут Матвей примчался обратно — двое грабель на плече, большие и маленькие.

И вот они стали вдвоём — прадед и Матвей — ходить по лесу и сгребать мусор в одну кучу на старое чёрное кострище. Там не было ни одной травинки, там можно было безопасно разжечь костёр, чтоб пламя не разбежалось по лесу, не начался бы лесной пожар.

Куча мусора всё росла и росла, прадед и Матвей работали, а вокруг никто на них сперва не обращал внимания.

Когда грабли прошелестели в траве возле одной красивой мамы, она недовольно обернулась:

— Что вы хотите?

— Простите великодушно, но тут элементарный мусор, — ответил прадед. — Сделайте милость, подвиньтесь.

Красивая мама оказала милость и подвинулась. А один молодой румяный папа, сидевший в траве, поднял высоко обе ноги, чтобы прадед мог выгрести из-под них весь мусор.

— Дедуля, это ваш внучек вам помогает? — спросил он.

— Правнук, — ответил прадед и продолжал наводить порядок.

— Молодец, помощник! — похвалил румяный папа. — А вы, простите, тут при детском саде дворником работаете? — поинтересовался он.

— В данную минуту по милости нерях — дворником, — спокойно ответил прадед, отгребая от румяного папы подальше пакет из-под молока. — А вообще-то профессором в Московском университете.

— Как… почему? — растерянно переспросил молодой папа и стал поспешно подниматься с травы.

— А что вас, собственно, удивляет? Я действительно профессор, доктор наук, с вашего разрешения — лауреат Государственной премии… — невозмутимо продолжал прадед, орудуя граблями, и Матвей рядом с ним подгребал своими грабельками.

Прадед вежливо извинился перед одной бабушкой у соседнего куста и наклонился, чтоб поднять бумажку, которую нельзя было зацепить граблями.

Но уже рядом и подальше смолкли голоса и смех, и другие папы и мамы прислушивались к разговору.

…— Так зачем же вы, простите, тут… — Румяный папа в растерянности не нашёл слов, показал руками, как прадед орудует граблями.

— А затем, — ответил прадед, — чтобы наши с вами дети уважали и любили лес — народное богатство. Лес служит им, нашим детям, и нам с вами преданно и верно, за что же обижать его?..

— Да мы бы сами… — смущённо проговорил румяный папа и стал поспешно собирать брошенные корки от апельсинов.

А прадед зажёг спичку и начал поджигать кучу мусора. И молодая красивая мама, подбежав, тоже стала поджигать костёр с другой стороны. Дети смотрели, как ловко Матвей управляется со своей работой, и просили:

— Дай нам тоже грабельки!

А где Матвей мог взять ещё грабли? У него больше не было.

Костёр разгорелся высоким пламенем.

Прискакали Панков с Дёмочкиным, притащили в дырявом ведре целую кучу окурков: нагребли их возле телефонной будки. Потому что здесь всё-таки был не дремучий лес, а зелёная зона возле самого посёлка, и на дороге у последней сосны стоял телефон-автомат. Окурки полетели в огонь, и мусор тоже, и старые ветки. Пискля вместе со своей бабушкой приволок рогатую корягу. Хвойные иглы раскалялись, коряга шипела, шишки потрескивали, меж обуглившихся сучьев плясали красные языки пламени.

Капа с Алёной Ивановной проводили папу и тоже пришли к костру, и всем — маленьким и большим — было весело оттого, что летели в небо золотые искры, и оттого, что лес стал чистым и зелёным.

Когда же костёр прогорел, все родители с детьми разошлись в разные стороны, многие уже стали прощаться: мамы, папы и бабушки торопились к поезду. Только прадед и Алёна Ивановна остались у кострища. Нельзя оставлять в лесу недогоревший костёр: может налететь ветер, укатить головешку, вздуть пламя, и оно побежит по траве, по веткам и стволам. Сгорит лес, и не станет его зелёной красы, и негде будет жить белкам и птицам вить гнёзда. Поэтому Алёна Ивановна и прадед подгребали последние угли, в них угасали синие огоньки и подёргивались седым пеплом. Матвей услышал, как прадед сказал Алёне Ивановне:

— Заведующая предлагала…

— И что же? — спросила Алёна Ивановна.

— Знаете ли, наша прабабушка своеобразно выражает своё мнение. Она сказала с искренним возмущением: «Что же, дача будет стоять, как дура?» — ответил прадед.

Алёна Ивановна рассмеялась.

«О чём они говорят, почему дача будет стоять, как дура?» — мельком подумал Матвей.

Капа потянула его за руку:

— Давай играть в дочки-матери.

— Я в девчоночьи игры не играю, — ответил он.

— Давай в папки-дочери. Ты пойдёшь на работу, а я буду спать под ёлкой. Тут наш дом. — И, не слушая его возражений, она полезла под низкую лохматую еловую ветку.

И сразу вылезла обратно.

Личико её вытянулось, глаза стали круглыми от испуга.

— Там белочка… — сказала Капа. — Она упала и разбилась. — Подбежав к Алёне Ивановне, Капа спрятала лицо ей в колени и заплакала.

Прадед отвёл тяжёлую ветку. На земле, у ствола, лежал неподвижный зверёк. Задняя ножка была вытянута, кровь запеклась на шёрстке. Прадед осторожно взял белку в ладони и почувствовал, как колотится её сердце. Белка напряглась, извернулась и попыталась куснуть его за палец.

— Силёнки ещё есть, — сказал прадед. — Выживет. Видно, какой-то злодей подстрелил её и не нашёл в темноте. То-то я слышал ночью выстрел!

— Да разве можно здесь охотиться? — волновалась Алёна Ивановна. — Тут же не дикий лес, тут же небольшая зелёная зона — для посёлка оставлена, для ребятишек…

— Какой он охотник! — отозвался прадед. — Ночью охотник не охотится. А это так… ночной вор, браконьер. Знал я таких. Рыщет с фонарём, случаем попадётся ему белка, он ослепит светом и выстрелит в упор, она ж, бедняжка, небось окаменеет от страха… Не охота, а убийство. Подлец такой. Поймать бы его…

— Мой папа приедет и поймает, — сказала Капа.

Вышли из леса. Прадед нёс белку в ладонях. Она лежала смирно, словно поняла, что люди хотят ей помочь.

— Он тут всех белок распугает, — волновалась Алёна Ивановна. — То-то их не стало видно в последние дни.

— И к нам вчера белки не пришли из бочки пить, и орехи на окне все целы, — сказал Матвей.

Шли по улице Зелёной, и все люди, которые встречались, жалели раненого зверька. Встретился им и сторож.

— Взгляните, Фёдор Фаддеич, — пожаловалась ему Алёна Ивановна, — взгляните, какое злодейство, ночной вор белочку подстрелил.

Сторож взглянул.

— Не добита — не добыта, — буркнул он и пошёл своей дорогой.

Алёна Ивановна утешала Капу:

— Мы её вылечим, доченька.

— Отнесём её нашей прабабушке, — сказал прадед. — Она нас с Матвеем всегда вылечивает, когда мы болеем.

— А я буду приходить проведывать, — сказала Капа.

И сразу откуда-то из-за спины Матвея, из-под рук прадеда вывернулись Пискля и Панков.

— И я-а!.. — заканючил Пискля.

— И я! — заявил Панков.

— И я — можно? — тихо спросил Дёмочкин.

Оказалось, он шагал позади всех. Прадед пропустил его вперёд.

— Можно, — сказал прадед. — Конечно, приходите, если Алёна Ивановна позволит.

Глава 8. Выстрел в лесу

И они стали ходить проведывать белку, впятером: Капа, Дёмочкин, Панков, Пискля и Алёна Ивановна.

Белка жила на террасе в корзинке на шерстяном свитере, из которого Матвей давно уже вырос, а Матвей положил туда ещё синий шерстяной носок, и Капа принесла кукольное одеяло.

Белкину раненую ногу прабабушка мазала лекарством, перевязывала, а белка перегрызала бинт, лечилась сама, зализывала рану языком. Но скоро она привыкла к прабабушкиным уговорам и ласковым рукам и терпеливо сносила перевязки, легонько покусывая прабабушке пальцы. Капа кормила белку орехами и звонко смеялась, когда зверёк отбирал у неё из рук орех и грыз, держа двумя лапами.

Рана поджила, но белка, сидя на задних лапах, раненую ножку ставила не прямо, а выдвигала в сторону.

— Как же она будет лазать по деревьям? — беспокоился Матвей.

— Ничего, приспособится, — говорила прабабушка.

Окна на террасе стояли настежь, но белка не уходила. Когда приходил Гамбринус, она вспрыгивала на спинку старого дивана и оттуда громко цокала: «цок-цок-цок» — дразнила его. А пить ходила из бочки у террасы и возвращалась обратно. Но однажды белка исчезла.

— Не хочу, чтоб она уходила в лес! — забеспокоился Матвей.

— Да, наверно, она по участку прыгает. Что ей одной в лесу делать?

— А может, там ещё остались белки, — спорил Матвей.

Но что удивительно — вместе с белкой пропали из корзины синий носок и кукольное одеяло.

Когда же после обеда прабабушка прилегла отдыхать на диван, в его высокой спинке что-то шумно завозилось, и пружина звякнула, как гитарная струна. Прадед отодвинул от стены диван вместе с лежавшей прабабушкой, посмотрел, а спинка сзади прогрызена, и из дырки выглядывает рыжий хвост. Белка! Она поселилась в спинке дивана. Вот спрятала хвост и выставила мордочку. Да что ж это такое? Её не узнать! Вся до самых глаз обросла синим пухом! Матвей даже испугался. А прабабушка засмеялась: белка разодрала носок, пухом устилает себе гнездо.

Однажды, когда вся компания пришла из детского сада проведывать белку, Панков с видом заговорщика потянул Матвея за руку и стал так чудно подмигивать глазом. Матвей, озадаченный, пошёл за ним сразу.

Они сошли со ступенек террасы, остановились в гущине малинника, и там, пощипывая ягоды и продолжая чудно подмигивать, Панков таинственно сообщил:

— Я придумал!

— Что? — не понял Матвей.

— Я придумал самое главное: как заставить их — твою прабабушку и прадеда — отдать тебя к нам в детский сад!

— Да? — удивился Матвей… — И они послушаются?

— Обязательно! — убеждённо сказал Панков. И опять моргнул.

— Тебе чего-нибудь в глаз попало? — спросил Матвей.

— Нет, — ответил Панков. — Когда про тайну рассказывают, всегда подмигивают. Я в кино видал. Давай сюда ухо!

Матвей пододвинул ухо, и Панков стал ему что-то нашёптывать. Вокруг никого не было, кроме Гамбринуса, но Панков решил, что лучше говорить шёпотом, если — тайна.

— Не дуй так сильно, а то щекотно. — Матвей почесал в ухе и стал опять слушать.

— Понял? — спросил Панков.

— Ага. А где мы возьмём?

— В лесу. Я уже отодрал.

— А чем царапать?

— Гвоздём, — сказал Панков. — А как твоего прадеда зовут?

— Кузьма Феофанович.

— Кузьма Фи… как? — спросил Панков.

— Феофанович.

— Нет, такое я не могу, — сказал, засомневавшись, Панков. — Фи-фе… как?

— Феофанович! — потеряв терпение, зашипел Матвей. — А как он её найдёт?

— Станет копать и найдёт.

— А зачем ему копать!

— Чудак, попроси его, чтоб он тебе грядку вскопал!

Тайный план был такой хитрый, что Матвей больше ни о чём думать не мог, только об этом деле. Даже прабабушка заметила, что он чем-то озабочен, — за ужином не замечал, что глотает, гречневую кашу съел всю до крупинки без всяких «не-а!».

А когда выпил кисель, вместо «спасибо» спросил:

— А киселя сегодня не будет?

— Прадед, — сказала прабабушка, — пощупай ему голову, нет ли у него жара.

— Нет у него жара, — ответил прадед, подержав загорелую морщинистую руку у Матвея на лбу. — Просто человек мысленно решает мировые проблемы.

Матвей покосился на прадеда: насмешничает? Уж не догадался ли? Нет, прадед ни о чём не догадался. Прадед смотрел на белку. Она утащила со стола сушку и грызла её теперь на верхушке дивана.

Матвей отнёс на кухню тарелки, поставил хлеб в шкаф.

— Можешь гулять, — сказала прабабушка. — Только недолго и недалеко, лучше — на участке. А то ведь уже не июнь — июль, август начался, темнеет рано. Я не хочу, чтобы ты в темноте по улице расхаживал.

Прабабушка даже удивилась — до чего он сегодня был старательным и послушным. Он гулял недолго и на своём участке. Он пять раз возвращался на террасу. И канючил:

— Пра-адед, вскопай мне грядку, я буду сажать…

— Что ты будешь сажать?

— Морковь, — быстро ответил Матвей, вспомнив неприятное приключение в детском саду.

— Поздно. Морковь весной сеют, а сейчас последний месяц лета.

— Тогда клубнику, — сообразил Матвей, вспомнив разговор в очереди у палатки. — Надо туда чёрного… этого… перегноя сыпать.

Прадед удивился:

— Ты откуда взялся такой специалист?

— Просто знаю, — скромно ответил Матвей.

— Ладно, завтра вскопаю, — согласился прадед.

— А когда завтра? — быстро спросил Матвей.

— Тебе нужно точно указать время? — улыбнулся прадед.

— Да! Нужно! Нужно! — чуть не закричал от нетерпения Матвей.

— Ну, скажем, в десять часов утра.

Матвей подскочил к прадеду и потащил его за руку.

— Пойдём найдём место!

— Да к чему такая спешка? Завтра и место найдём и вскопаем.

— Нет, — жарко спорил Матвей, — давай сегодня вобьём четыре колышка по углам, чтоб видно было — здесь будет грядка!

Ни за что не уговорить бы ему прадеда, если бы не вмешалась прабабушка. Она помогла Матвею.

— Неужели ты не понимаешь, что человеку приспичило? — сказала она прадеду. — Ты же знаешь, желания овладевают им со страшной силой! В детском саду есть грядки, а у него нет. Ну, неужели же трудно вбить четыре несчастных колышка? Где молоток? Сама вобью.

— Ну уж нет. Это мужская работа, — возразил прадед.

Он вздохнул, поднялся из качалки, и она, пустая, стала качаться одна.

— Пойдём выберем место, — позвал он Матвея.

Участок у них был большой и заросший. Впереди дома, ближе к солнечной улице Зелёной, несколько старых яблонь и вишен с тонкими перепутанными ветками, и сирень возле калитки, давно отцветшая. А позади дома — просто кусок огороженного соснового леса и тонкие рябины, и заросли одичавшей малины в колючей крапиве вдоль забора. Там, под малиной, разгребал прошлогодние листья петух Вельзевул. Он вздёрнул голову и издал глоткой гортанное приветствие: «Ко-ко-ко-ко!»

— Здравствуй, здравствуй, — ответил ему прадед.

Обошли весь участок. Вместо того чтобы смотреть на землю, прадед всё время смотрел на небо.

— Нет, — говорил он, — тут тень от сосен… Нет, — говорил он, — тут тень от яблонь. Клубнике нужно солнце.

В передней части сада, между низкорослых кустов чёрной смородины, нашли полянку. Здесь целый день солнце. Здесь и решили делать грядку.

Прадед пошёл к сараю и вытесал там на колоде четыре берёзовых колышка. Потом эти колышки вбили по четырём углам будущей грядки. Собственно, вбивал их прадед. Матвей, сколько ни стучал молотком, не смог вбить: колышек всё равно не стоял, а падал, потому что толстый травяной дёрн даже острым концом нелегко проткнуть.

Прадед забил последний колышек, распрямился и увидел, что правнук исчез. А Матвей, забыв указания прабабушки, уже мчался через улицу Зелёную, чтобы срочно сообщить Панкову про четыре колышка и про то, что завтра, ровно в десять… Но было уже поздно. Во всех домах детского сада, во всех группах, горел свет, видны были ярко освещённые потолки и на них разные звёзды и весёлые фигурки. Но пусто уже было на потемневших площадках, и некому было передать для Панкова важное известие.

Зря Матвей шагал вдоль забора десять раз в одну и в другую стороны. С застеклённой террасы старшей группы нёсся перезвон тарелок и ложек, там кончали ужинать. Матвей услышал голос Алёны Ивановны:

— Дёмочкин! Задумался? Считаю до трёх! Потом начну кормить с ложки, как маленького! Дежурные, собирайте тарелки!..

Пробежала где-то вдалеке по территории нянечка в белом халате, прошёл между домами сторож Фёдор Фаддеич, но сюда не поглядел.

Матвей проскользнул обратно к себе в калитку.

«Ко-ко-ко-ко…» — приветствовал его сонным голосом Вельзевул с верхней перекладины лестницы, ведущей на чердак.

— Прабаша! — крикнул Матвей. — Он опять ночует наверху, не хочет он в сарае!

— Помешает утром спать своим кукареканьем, — ответила прабабушка с террасы. — Сгони его, Мотенька.

И стала закрывать окна.

Матвей загнал Вельзевула в сарай.

И наступил вечер. Ёлки стали чёрными, свет из окон лёг на рыжие сосновые стволы.

На улице Зелёной зажглись редкие фонари.

Прабабушка сказала ненавистную фразу: «Мотенька, пора в кровать». И быстро, чтоб она не успела ему напомнить (Матвей терпеть не мог, когда ему всё время что-нибудь напоминают), он пошёл на кухню мыться и чистить зубы.

Он всё сделал, как надо, даже вымыл левое ухо, только правое оставил на утро — можно же по очереди! — и залез в постель. В фортку тянуло вечерней прохладой. Зашелестела рядом в ветвях какая-то птица: устраивалась спать на ночь. Далеко прогудела электричка. Стало слышно, как за стенкой укладывается прабабушка.

— Не работай поздно, надо же когда-нибудь отоспаться, — сказала она прадеду.

— Спи-спи, — ответил прадед и стал подниматься к себе в светёлку.

Матвей лежал, не смыкая глаз, и всё думал про четыре колышка, и про то, что Панков ещё ничего не знает, и что ровно в 10 часов утром прадед начнёт копать, а они с Панковым не успеют, и тогда всё пропало!

Он всё думал про это и волновался, и, наверно, лежал так без сна долго, потому что услышал, как за стеной стала похрапывать прабабушка.

И он тоже собрался заснуть, как вдруг…

Как вдруг в лесу раздался выстрел, и эхо прокатилось между чёрными соснами и елями.

Матвей сел в кровати. Всё в нём напряглось от волнения, даже горло сжалось. Быстро-быстро пронеслось в его мыслях: «Вот если бы Гамбринус был пограничной собакой, я бы пустил его по следу, и он схватил бы этого врага за ногу и держал бы…»

Он сидел в тёмной комнате, и сердце его колотилось громко. Он протянул руку и взял с подоконника свой пугач, который был пристёгнут на ремне, как у всех военных, и так сидел, крепко сжимая его в руке. «Пограничные собаки не бывают на таких коротких лапах и такие длинные и бородатые, — думал он. — Что значит — не бывают? А кто проверял способности у Гамбринуса? Может, он как раз пограничная собака, просто об этом никто не догадывается».

И тут прозвучал второй выстрел.

Что делать? Надо что-то делать. Как же можно спокойно спать, когда рядом ходит злодей, стреляет в рыженьких доверчивых белок, от которых так весело в лесу. Скорей! Матвей в невыносимом волнении спустил с кровати ноги и попал прямо в кеды. Бежать к прадеду! Только тихо-тихо, чтоб не потревожить Прабашу, мы же мужчины, мы должны её беречь…

В эту минуту Матвей услышал шаги прадеда. Он спускался из своей светёлки. Конечно, он тоже услышал выстрелы!

Шаги осторожные, он ступает тихо, не хочет тревожить Прабашу. «И меня, — подумал Матвей. — Но я не сплю. Сейчас он войдёт в комнату, и я ему всё скажу…»

Но прадед не вошёл в комнату. Тихими шагами он вышел через кухню в сад, и шаги его глухо простучали по дорожке.

Матвей бросился к окну, прижал нос к стеклу. Он увидел, как луч фонарика прыгает по земле, вот он осветил калитку и руку прадеда на вертушке. Калитка скрипнула, и всё погасло. Сомнений не было, прадед ушёл. На улице он погасил фонарик, чтоб стать невидимкой. Как же он один, такой старый, пойдёт в тёмный лес, где охотится ночной вор — браконьер? У браконьера ружьё, а у прадеда ничего нет. Разве можно пускать его одного?

Матвей вмиг опоясался ремнём, к которому был пристёгнут пугач, он не звякнул шпингалетом, когда отпирал створку окна. Перекинул ногу через подоконник и спрыгнул на дорожку.

— Гамбринус, ко мне! — шёпотом скомандовал он.

«Гамбринус, Гамбринус, может, ты и правда пограничная собака? Сейчас возьму тебя на поводок, ты пойдёшь по следу, и мы найдём в лесу злодея, и я наставлю на него пугач, а он подумает, что это настоящий пистолет, и я скажу: «Руки вверх!»

Всё это пронеслось в мыслях Матвея, но тут он вспомнил, что у Гамбринуса нет поводка. Никогда, никто его на поводке не водил. Матвей сообразил сразу: на крыльце лежит обрывок колодезной цепи, почему-то прабабушка только им выбивает половики. Матвей живо пристроил цепь к ошейнику Гамбринуса, и они побежали вслед за прадедом.

Гамбринус рвался вперёд и тянул Матвея за собой.

А прадед уже подходил к опушке леса. Последний фонарь улицы Зелёной остался далеко позади. Лес стоял тёмный и молчаливый. Над ним в чёрном небе горели августовские звёзды, а луны не было. Прадед услышал за собой шумное собачье дыхание, быстрый шелест травы и бегущие шаги. Прадед остановился. В темноте белели майка и голые плечи его правнука. Гамбринус, найдя прадеда, тыкался в него носом, радостно повизгивая и звякая цепью.

— Ты зачем?.. Ты что надумал, Матвей? — тихо спросил прадед.

— А ты что? — горячо зашептал Матвей. — Он же там стреляет! Не ходи в лес! Не ходи!

— Я не в лес, я к телефону — вызвать милицию. Беги домой и сейчас же в постель! — приказал прадед.

Но Матвей не сдавался:

— Всё равно пойдёшь мимо леса. У тебя, что ли, ружьё есть? Нет же! А у меня пограничная собака!

— Почему пограничная? Что за ерунда! Не задерживай меня…

— Да, — настаивал Матвей, — она, может, пограничная, просто никто не знает. Она, может, нарушителей поймает…

Он передёрнул плечами то ли от волнения, то ли от ночной прохлады. Прадед снял пиджак и накинул на плечи Матвею.

— Иди, дружочек, домой, — попросил он тихо, — я быстро вернусь, тебе тут нельзя. — За руку он повёл Матвея к дому, пересекая тёмную улицу.

— Сам говорил: мы с тобой мужчины, — сопротивлялся Матвей.

— Конечно. Вот нам и нельзя волновать прабабушку. Вдруг проснётся, а тебя нет.

Прадед открыл калитку. Матвей покорно вошёл в тихую тьму участка. «Кажется, послушался!» — с облегчением подумал прадед. Он ещё немного постоял на улице, подождал, пока затихли шаги на дорожке, и отправился к телефонной будке.

— Прадед! — шёпотом позвал Матвей.

Но только далёкая электричка ответила ему замирающим гудком.

Нет, правнук не послушался. Он стоял на дорожке, крепко держа Гамбринуса за ошейник. Пусть потом ругают, он ни за что, ни за что не оставит прадеда одного. Пойдёт на опушку и будет сторожить дорогу к телефону. Станет в засаде, как пограничник с собакой!

Тихонько вышел он на улицу. Было глухо и страшно, гораздо страшней, чем в первый раз, потому что прадед был далеко. Улица была непохожа сама на себя, деревья за заборами стояли чёрные, и лес темнел, как дремучий. Мурашки побежали по плечам Матвея под прадедовым пиджаком.

— Вперёд, Гамбринус, ты только не бойся, — шёпотом сказал Матвей.

Он ступал осторожно, камни поскрипывали под кедами, да один раз в темноте он подбил ногой пустую консервную банку, и она покатилась с громом. Где-то тявкнула собачонка, и — опять тишина. Вот наконец и опушка.

— Сюда, Гамбринус, сюда…

И тут Гамбринус чихнул, стукнув мордой в землю.

— Тш-ш… — зашипел на него Матвей.

Вошли в кусты и замерли там. Вокруг стоит мрак. Только ближние стволы сосен угадываются в нём. Чуть светлее песчаная дорога вдоль леса, по ней сейчас, невидимый, торопится, шагает к телефону прадед.

Матвей напряжённо вглядывается в темноту… И вдруг…

Неподалёку вверх по стволам метнулся луч и стал шарить в засветившейся хвое. Сердце у Матвея сжалось, даже дышать стало страшно: вот сейчас, сейчас высветит злодей свою живую цель и выстрелит!..

Но раньше, чем прозвучал выстрел, раздался окрик:

— Стой! А ну, бросай оружие!

Это прадед, прадед, не дойдя до будки, увидал воровской луч и с дороги бросился в лес. Браконьер вмиг притушил свет, но фонарь прадеда, вспыхнув, осветил пригнувшуюся фигуру, его луч блеснул на стволе ружья. Прикрыв лицо рукой, ночной охотник побежал. Меж редких сосен Матвей видел его освещённую лучом, прыгающую на бегу спину.

— Стой! Всё равно догоню!

Но ночной вор бежал быстрей старого прадеда. Отрываясь от преследования, он петлял по лесу, нырял под ветки елей. И не стало больше видно Матвею луча, прыгающего меж стволов.

Нестерпимо страшно за прадеда сделалось Матвею, он укусил себя за губу, чтоб не закричать, не позвать, и рванулся сквозь кусты в лес, резко потянув за собой Гамбринуса. Но Гамбринус, нервно повизгивая, дёрнулся в другую сторону. Выбрав сосну подальше от Матвея, натянул изо всей силы цепь, задрал заднюю ногу и занялся необходимым ему делом.

В этот миг тёмная фигура выломилась из кустов на опушку.

Человек не увидел натянутой поперёк кустов цепи и с разбегу споткнулся о неё. Один конец цепи вырвался из руки Матвея и захлестнул ногу человеку. А другой, пристёгнутый за ошейник Гамбринуса, рывком притянул к ноге бегущего собачью морду. И вместе с визжащим псом браконьер, ломая ветки, грохнулся в траву.

Рычанье, ругань, визг, возня… Бедный Гамбринус, который даже кусаться не умел, тщетно пытался высвободиться из запутавшейся цепи.

— Пра-а-дед! — отчаянно закричал Матвей. — Гамбринус поймал его-о!

Ветки затрещали, зашелестели, на опушку выбежал прадед. Луч его фонаря вспыхнул и уткнулся в человека, лежавшего вниз лицом.

— Убери собаку, — глухо сказал человек.

— Не спешите, — ответил прадед, задыхаясь от бега. — Беги, Матвей, к телефону, вызывай милицию. Я его посторожу.

Но уже с треском мчался по улице Зелёной мотоцикл с яркой фарой. Он развернулся, описав светлый круг, и стал. С него соскочил милиционер. А навстречу ему от детского сада бежала лёгкая, светлая женская фигура.

— Товарищ милиционер! Это я вызывала…

Алёна Ивановна! Это она пожалела белок. Услышала выстрел и побежала к телефону.

— Вставайте! — приказал милиционер браконьеру.

— Собаку уберите. Она меня зубами держит, — мрачно ответил лежавший.

А Матвей подумал: «Где-то я слышал этот голос».

— «Держит», — засмеялся милиционер. — Тут не поймёшь, кто из вас кого держит. Просто вы в её цепи запутались. Чья собака? Заберите.

Матвей с трудом развязал цепь. Гамбринус отскочил, сам до смерти перепуганный, залез в кусты и оттуда грозно зарычал на поднимавшегося с земли человека.

— Документы! — потребовал милиционер и осветил его лицо.

Матвей узнал ночного вора. Вот ты кто! У тебя есть корова и телочек, у тебя есть толстая свинья и розовые поросята. Всё тебе мало! Тебе отдай ещё всех белок. Тебе отдай, а ты их убьёшь!

Алёна Ивановна ахнула:

— Как вы могли, Фёдор Фаддеич, как могли? Мы учим детей любить живую природу, а вы…

Сторож недобро усмехнулся:

— Распелась! Шапки из белок больно хороши…

Милиционер сказал с презрением:

— Охотник вы, видать, никудышный. Зря зверя изводите. Летний мех на выделку не годен, он непрочный, вылезет. Ни один настоящий охотник летом белку не промышляет. А уж если вы ружьём обзавелись, надо бы вам знать: охота в летние месяцы не разрешается. Во всех лесах. А вблизи населённых пунктов, посёлков запрещена во всякое время года. Будете отвечать по закону, как браконьер, нарушитель.

Прадед поднял оброненное ружьё, осветил фонарём.

— Ведь вот как додумался! — сказал он. — Такую бы смекалку да на полезные дела…

К старой охотничьей двустволке был привёрнут проволокой длинный, в виде трубки, фонарь. Оборванный проводок болтался под ним.

— Хитрая конструкция, самая что ни на есть браконьерская, — сказал милиционер. — А провод куда вёл? В кармане батарейка? — И протянул руку: — Давайте её сюда.

Сторож неохотно вытащил из кармана батарейку.

— Да не браконьер я… — сказал он. — И ружьё не моё, братеника, на чердаке валялось. А фонарь я к нему пристроил — от мальчишек, чтоб ночами в мой сад не лазали.

— Ещё того чище, — сказал прадед. — По людям, значит?

В темноте Матвей шагнул к прадеду и взял его за руку. Первый раз в жизни он видел рядом, на самом деле, а не в сказке, такого злодея.

— Следуйте за мной, — сказал милиционер сторожу.

И вдруг у сторожа голос переменился, стал каким-то тонким, и заговорил он так поспешно, что слова наскакивали одно на другое:

— За что же меня забирать, товарищ начальник? Я ж для острастки… для порядку, припугнуть ребят. Посвечу в лицо, а стрельну в воздух. Чтоб не повадно… За что ж меня, а? За белок, что ли? Так кабы я знал, что у них шкура слабая… Да я ж на пробу…

— Хороша проба, — сказал милиционер. — Не тяните, папаша, поехали…

А сторож говорил всё торопливее:

— Какая тут вина? Бес попутал. Нынешнее лето белок уйма. Пушистые. Запросто бегают даже через улицу. А лес тут редкий, хвоя — не листва. Дай, думаю, посвечу ночью, никому не помешаю, может, и высвечу какую-нибудь на воротник или на малахай… Так она ж, тварь, вёрткая, прячется, её не уловишь. За все разы одну подбил, и ту не нашёл… За что ж меня, товарищ-друг?

«Капа нашла», — подумал Матвей, и радостно ему стало от того, что белка живёт у них в спинке дивана, целёхонька.

— В отделении милиции разберутся, за что. Пройдёмте.

И сторож, мрачный, пошёл к коляске мотоцикла впереди милиционера, который нёс его ружьё.

Милиционер включил мотор. И Гамбринус, забыв, что он пограничная собака, поймавшая нарушителя, бросился, как простой деревенский пёс, вдогонку, оглашая спящий посёлок отчаянным лаем, и все собаки на улице Зелёной и в окрестностях откликнулись дружным хором.

Глава 9. Знаменитый пёс Гамбринус и укрощённый Вельзевул

Наутро Матвей чуть не проспал зарядку. Хорошо, что сквозь сон к нему прорвались с улицы Зелёной призывные звуки дудки:

На бегу засовывая ноги в кеды, неумытый, встрёпанный, с торчащим на макушке хохолком, Матвей выскочил из дома за калитку. Гамбринус выскочил вместе с ним и, придя в отличное настроение, не остался рядом с Матвеем за бузиновым кустом у скамейки, а отправился прямо на середину улицы.

И случилось удивительное: все три группы, которые делали зарядку, увидев Гамбринуса, закричали «Ур-ра!», замахали руками, и даже все три воспитательницы улыбнулись смешному длинному бородатому псу на коротких лапах.

Но Гамбринус смутился. Он не понял — хвалят его или ругают. Он не знал, что за эту ночь стал знаменитой собакой. И он ещё никогда не слыхал таких дружных приветственных криков. На всякий случай он повернулся ко всем хвостом и залез под скамейку и сидел там смирно.

А зарядка продолжалась. И как раз начался в старшей группе бег по кругу. Алёна Ивановна командовала: «Шире круг, шире!» — и все, кто бежал мимо бузинового куста и скамейки, что-нибудь говорили про Гамбринуса, но совсем другое, чем раньше.

— Храбрая! — говорили девочки. — Молодчина! Геройский пёс!

— Настоящая пограничная собака!.. Поймала нарушителя… медаль ей надо! — говорили мальчики.

Из этих обрывистых речей Матвей понял, что все в детском саду знают о геройстве Гамбринуса.

Да разве только в детском саду? Нет! Все жители улицы Зелёной и прилегающих к ней переулков знали о событиях минувшей ночи. Не знала только прабабушка. Потому что ни у прадеда, ни у Матвея языки не поворачивались растревожить её сообщением о своих ночных похождениях.

А прабабушка меж тем удивлялась, почему над головой крепко спавшего Матвея ранним утром оказалось непритворенным окно. А ещё она удивилась, куда с заднего крыльца исчезла цепка, которой она выбивает половики.

Но совсем была потрясена прабабушка, когда в калитку постучалась повариха из детского сада с полной миской всяких вкусных кусочков и сказала:

— Разрешите мне угостить вашу смелую собачку. У нас в детском саду среди персонала только и разговоров, как она вчера поймала злодея. А паренёк-то ваш каков, а? Бесстрашный! И сам-то ваш, не гляди, что старый…

Прабабушка держала в руках миску и не могла прийти в себя от изумления.

— Кто злодей? Как поймал? Какой Сам? Какой паренёк?..

Она задавала поварихе вопросы, но растревоженное сердце уже само подсказывало ответы. Раньше, чем словоохотливая повариха ей объяснила, прабабушка сама всё поняла. Стараясь сдержать сердцебиение, она вежливо поблагодарила за угощение для Гамбринуса.

За завтраком она ничего не сказала ни прадеду, ни Матвею. А прадед сидел за столом и помалкивал, опустив глаза, боясь, что она по глазам обо всём догадается.

Матвей ёрзал на стуле и тоже не поднимал глаз, но по другой причине: он боялся, что прабабушка заставит его после завтрака убирать посуду, а ему сейчас дорога была каждая секунда. И потому, едва заглотнув последнюю ложку каши, он буркнул «спасибо» и удрал из-за стола.

Без Матвея прадед почувствовал себя как-то уж совсем на виду у прабабушки. Он поскорей перебрался в качалку и уткнул нос в газету. Но прабабушка не дала ему читать. Она стала перед ним и грозно потребовала:

— Выкладывай, герой, всё без утайки. Милиция, что ли, без тебя и Матвея никак не могла обойтись?

Прадед вздохнул и отложил газету.

— Не могла, — ответил он. — Нужно было ей помочь.

И стал рассказывать. А она только охала и ахала, и всплёскивала руками, и от волнения так дымила своей сигаретой, что белка на верху дивана стала чихать.

А Матвей в это время открывал калитку, чтобы впустить Панкова и Дёмочкина. Не успел он за ними завернуть вертушку, как на улице за калиткой запрыгал Пискля на своих тонких ногах и заканючил:

— И я с ва-а-ами… А не то скажу-у…

Неожиданно Дёмочкин, который всегда задумывается, рассердился.

— Ну и жалуйся, — сказал он, и кудряшки его запрыгали. — Жалуйся! Надоели твои жалобы!

Никто ещё никогда не видал его таким сердитым.

Пискля повис на калитке. Его жалобные глаза виднелись сквозь щель, а ноги елозили по доскам.

— Это я по привычке, — канючил он. — Я теперь больше не жа-алуюсь…

— Пустим его, — решил Панков.

Пустили и Писклю.

Курточка Панкова оттопыривалась, потому что под ней была спрятана тяпка. В руке он сжимал таинственный целлофановый свёрток.

— А петух? — спросили все трое разом, зорко оглядываясь вокруг.

— Запер я его в сарай, — ответил Матвей.

Они пронырнули под вишнями, путаясь в их тонких ветках, и вылезли как раз на той самой поляне, где прадед вчера вбил четыре колышка.

— Ага, ясно, — сказал Панков. Он сунул свёрток в руки Пискле. — Держи и не дыши, — приказал он.

Панков вынул тяпку и с размаху вонзил её в землю посреди четырёх колышков. Но он не стал вскапывать грядку. Он подцепил кусок дёрна, приподнял его — стала видна земля, проросшая белыми корешками трав.

— Подержите его кто-нибудь, — распорядился Панков, — я под ним пещерку вырою.

Пискля сразу увидал, что под дёрном ворочается дождевой серый червяк, и сказал, что ему, Пискле, никак невозможно руки пачкать, у него в руках важный свёрток. А Матвей не боялся ни червей, ни жуков, он уцепился за толстый, проросший дёрн и держал его на весу, хотя было тяжело. Панков вырыл под дёрном пещерку.

— Теперь будем прятать, — сказал Панков. Он развернул целлофан и осторожно засунул в пещерку тайную вещь. — Опускай.

Матвей опустил дёрн, и он накрыл своей тяжестью, корешками, толщей земли и травой, невидимый тайник.

— Всё! — сказал Панков, вытирая вспотевший нос и щёки черными от земли руками, и улыбнулся.

И Матвей, и Дёмочкин, и Пискля заулыбались в ответ и тоже сказали:

— Всё!

И в эту минуту они увидали Вельзевула. Проклятый петух, наверно, выпрыгнул сквозь высокое оконце сарая и теперь бегом бежал сюда, на поляну. Красная его бородка раскачивалась, гребень свисал на один бок, а крылья были тесно уложены за спиной. Казалось, он торопливо бежит, сдвинув набок кепку и заложив руки за спину, и при этом ругается: «Ко-ко-ко-ко!», занятый только одной заботой — клюнуть. Мальчишки пустились наутёк. Хорошо, что Матвей, когда впускал Писклю, не запер калитку, она оказалась открытой настежь и без задержки выпустила гостей. А тяпку Матвей перекинул им через забор.

Когда они умчались, Матвей повернул вертушку, пошёл к дому и в удивлении увидал, что у них на участке по дорожке преспокойно идёт Капа, доедая кусок пирога. Наверно, опять машина привозила в детский сад продукты, ворота стояли открытые, и Капа отправилась гулять без спроса и вошла сюда в калитку, пока ребята возились на грядке. «Капа!» — хотел строго окликнуть её Матвей. И в ужасе замер. Навстречу Капе по дорожке бежал Вельзевул — голова опущена, клюв вытянут вперёд: «Ко-ко-ко-ко!» — того гляди, клюнет маленькую девочку.

Крикнуть на него? Так он же не выносит крика, от крика его петушиный боевой задор разгорится ещё пуще! Быстрей! Подобраться сзади и схватить его за хвост!

Матвей побежал и внезапно угодил ногой в одну из ям, которые Гамбринус нарыл по всему участку. Острая боль на миг заставила его зажмуриться. А открыв глаза, он увидел необыкновенную картину: Вельзевул как окаменелый стоит на дорожке, а навстречу ему идёт Капа. Она протянула к нему руки ладошками вверх, а на ладошках остатки пирога. Она тихонечко приближается к Вельзевулу и поёт тоненьким голосом:

Петух Вельзевул моргнул глазом и удивлённо спросил: «Ко-ко?»

Матвей боялся пошевелиться, чтоб не нарушить хрупкий мир, установившийся между злым петухом и маленькой девочкой.

«Ко-ко?» — опять спросил петух.

Вид у него был озадаченный. Капа села перед ним на корточки, протянула ему ладошки под самый его острый клюв.

— Клювай, клювай, не бойся, — нежно сказала она.

И Вельзевул, не обратив никакого внимания на то, что она неправильно произнесла такие важные слова, склонил голову набок и — раз! — склюнул у неё с ладони кусок и стал его судорожно заглатывать.

А пока он заглатывал, Капа качалась и чуть было не села на дорожку, потому что он клюнул так сильно, что она едва удержалась на корточках. Но она всё-таки удержалась и рук не опустила, и теперь он склёвывал с её ладоней последние крошки, а Капа заливисто смеялась, потому что ей было щекотно. Потом она встала, обтёрла руки о платье и пошла, а Вельзевул как привязанный вышагивал рядом с ней на своих красных ногах со шпорами и поглядывал по сторонам гордо. На ходу он склюнул у Капы с белого носочка муху, присевшую отдохнуть, и Матвей понял, что у Капы теперь есть верный телохранитель.

— Капа! Доченька! Да разве ж можно убегать из группы?

Это прибежала Алёна Ивановна. Она схватила Капу на руки и понесла, а Вельзевул, встревоженный, бежал за ними до калитки и кричал своё «ко-ко-ко-ко», как курица, у которой отняли любимого цыплёнка. Но ни разу не клюнул Алёну Ивановну. И Матвею подумалось, что никто, никто не мог укротить Вельзевула, а Капа его укротила и перевоспитала…

— Ну-с, где будем копать? — Голос прадеда прервал его мысли.

Прадед нёс лопату. Полы его летнего пиджака развевались. Прадед был полон решимости копать.

— Где вчера колышки поставили, — сказал Матвей.

Вышли на полянку. Трава между колышков была потоптана, измята, на травинках лежали крупицы земли.

— Вельзевул тут, что ли, рылся?

— Или Гамбринус, — неуверенно подсказал Матвей.

— Нет уж, где Гамбринус роет, там ямы остаются…

— Значит, Вельзевул… — робко согласился Матвей.

«Копай, копай скорей, что ж ты не копаешь?» — думал он.

А прадед посмотрел на землю, посмотрел на небо, посмотрел на солнышко.

— А мы под вечер не точно рассчитали, — сказал он. — Тень от яблони сюда достаёт. Может, поищем другое место?

— Нет!!! — в страшном нетерпении закричал Матвей.

Прадед едва не выронил лопату.

— Ты что кричишь?

Матвей смутился:

— Просто я хочу здесь.

— Так я ж предлагаю, где лучше, может, за яблонь… — начал было прадед, но Матвей запрыгал и заорал:

— Нет, здесь! Здесь!

На лице его прадед прочёл необъяснимую тревогу, прямо-таки паническую тревогу.

— Ладно, здесь так здесь, — согласился прадед, в недоумении косясь на правнука, и всадил лопату в землю, прорезав дёрн.

Он поставил на лопату ногу, надавил, вывернул, и пласт отвалился и лёг вверх корешками. Обнажилась коричневая жирная земля, и красный жучок-солдатик поспешно побежал по ней, удирая. Прадед опять воткнул лопату, опять вывернул наружу землю и корни.

Когда же он вывернул третью лопату земли и наклонился, чтобы выбрать из неё и отбросить куски разрезанного зелёного дёрна, под руку ему попалась какая-то трубочка, стянутая чёрной аптечной резинкой.

— Гляди-ка! — заинтересовался он. — Что это?

Приставил лопату к яблоне, поднял трубочку и в удивлении произнёс:

— Берёста!

Он осторожно смахнул с неё землю, обтёр чистым носовым платком, аккуратно снял резиновый ободок и умелыми пальцами раскрыл берёзовый свиток.

— Берестяная грамота, — произнёс он каким-то странным, сдавленным голосом. — Письмо…

— Из глубины веков? — подсказал Матвей, но от волнения у него запершило в горле, и он как-то странно пискнул.

— Гм… — ответил прадед, с трудом разбирая нацарапанные каракули. По лицу его разбежалось множество морщинок и в глазах запрыгали озорные чертенята. Но он нахмурил седые брови, сосредоточенно изучая ценную находку, и сказал серьёзным голосом: — Впервые за всю мою трудовую жизнь я нашёл такую удивительную берестяную грамоту, да, да, впервые…

— Она важная? — немножко заикаясь, спросил Матвей.

— Исключительно важная, — ответил прадед. — Она заставляет сделать важнейшие и неотложные выводы.

Он поглядел на правнука. Физиономия Матвея сияла. Но едва он заметил, что прадед на него смотрит, он тоже насупил свои белёсые брови.

— Гм-гм… — произнёс прадед. — Ты погляди, тут нарисована лошадь, очень похожая на жирафа, точно такая же, как на древней новгородской грамоте, посланной от Онфима к Даниле… У меня руки в земле, достань-ка, правнучек, очки из кармана, надень мне на нос. Попробую прочитать, что тут накорябано.

— А тогда все корябали палочкой, писалом, — обидевшись, сказал Матвей. И надел прадеду на нос очки.

— Ясно, ясно, — ответил прадед. — И это послание писалом писано. Читаю, слушай: «Поклон Кузьме…» Ого! Кузьма, тёзка мой, значит… Дальше непонятные буквы — ФЫ-ФЫ-ЧУ, не знаю, что за ФЫФЫЧУ…

— Может, Феофанычу? — робко подсказал Матвей.

Прадед сдвинул очки на лоб и в изумлении радостно поглядел на правнука.

— Да неужели? Так ведь кругом тёзка получается — тоже Феофанович! Ну, силён ты, правнучек, мне бы нипочём не догадаться, что за ФЫФЫЧУ… От кого же поклон? — Он прочёл по слогам: — «От Он-фи-ма и Данилы». От них?! От новгородских мальчишек?! Ох и здорово! — Он покряхтывал от удовольствия. — А что дальше они пишут?.. — Седые брови прадеда высоко полезли на лоб. — Что?.. Да не может быть!.. — Прадед как-то чудно крякнул.

— Да что там? Что там написано? — торопил его Матвей.

Прадед почему-то совсем не мог читать, запинался, рот у него разъезжался в стороны и кривился, пальцы вздрагивали, и даже пиджак на сутулых плечах трясся мелкой дрожью. Матвей испугался: уж не озноб ли напал на прадеда? Уж не заболел ли? Но прадед, видно, сделал над собой усилие и, откашлявшись, прочитал всё подряд:

— «КУЗМА ПУСТИ ПРАВНУКА В ДЕДСАД», — прадед взглянул на Матвея озорными глазами. — Покажем прабабке, а? — и огромными прыжками побежал к дому.

Матвей — за ним. Но тут его тихо окликнули. Панков висел на калитке и, тараща глаза, шептал:

— Выкопал?

— Выкопал.

— Ну и что?

— Сам не знаю что, — ответил Матвей и побежал на террасу.

Они сидели на диване обнявшись — маленькая прабабушка и высоченный прадед. Они вместе качались из стороны в сторону и всхлипывали. По их морщинистым лицам текли слёзы. В руках прадеда была берёста.

— Мо-отенька… — простонала прабабушка, увидев правнука. — Ой, Мотя…

Матвей стоял и молча смотрел на них. Да, они плакали. Но Матвей сразу понял: они плачут от смеха! Прадед весь трясся от хохота, корчился, это смех выжимал слёзы из глаз. Он вытащил платок и вытер мокрое лицо. Прабабушка поглядела на него и стала хохотать ещё пуще. Тут и Матвей не выдержал, захохотал: платок-то весь был выпачкан землёй, и щёки прадеда покрылись чёрными разводами.

Они так громко хохотали, что любопытный Вельзевул взлетел с земли на подоконник и встревоженно спросил: «Ко-ко-ко?» — «Чего, мол, вы тут клохчете?»

Прабабушка тотчас вскочила:

— Петушок, сейчас я тебе корму насыплю… — и побежала в кухню.

А хитрый Вельзевул слетел с окна и помчался вокруг дачи к кухонному крыльцу её встречать. Но не встретил. Потому что прабабушка вернулась. Она взяла Матвея за подбородок, поглядела ему в глаза и сказала странные слова:

— Чему быть, того не миновать…

И ушла.

Прадед притянул к себе Матвея и сказал, отдышавшись от смеха:

— Дружочек ты мой! Во-первых, помоги разгадать секрет: что такое ДЕДСАД? Это сад для дедов?

— Почему для дедов? — обиделся Матвей за новгородских ребят. — Обыкновенный сад для детей.

Прадед покрутил ему хохолок на затылке, усмехнулся:

— Так «детсад» пишется через букву «т», так же, как слово «дети», а здесь с буквой «д» написано, как пишутся «деды». Может быть, они не слишком большие грамотеи, эти Онфим и Данила, а?

Матвей согласно мотнул головой:

— Может быть. А тогда всё правильно, да?

— Всё, — ответил прадед. — Только вот какая неразбериха: понимаешь, в те далёкие времена детских садов вообще не было. И не было таких резиновых колечек — не изобрели ещё люди резину. И потом такое немаловажное дело: древние берестяные письма, которые мы находим в раскопках, отвердевшие, их трудно раскрыть. Чтоб не повредить их, чтоб не рассыпались они от старости под пальцами, не превратились в труху, в пыль, мы их кладём в горячую воду, тщательно вымачиваем и только после этого с великой осторожностью раскрываем. Это очень трудная, тонкая работа… А эта берёста совсем свежая, — сказал прадед, — дня два назад содрана с дерева. Бедная берёзка, кто-то её не пощадил…

Матвей сидел насупившись.

— Значит, она не историческая? — спросил он, вздохнув.

Прадед взглянул ему в глаза и сказал очень серьёзно:

— Не историческая. Но это очень важная грамота. Убедительная. Она убедила нашу Прабашу в том, что человек должен расти среди себе подобных… Бр-р-р… — затряс он вдруг головой, — я хотел сказать: твоя прабабушка наконец поняла, что тебя нужно пустить в детский сад. Заведующая давно предлагала ей отдать тебя, а убедить не смогла. А вот грамота — убедила. Поэтому будем считать, что это историческая грамота. И повесим её в моём кабинете под стекло. И даже ни за что не отдадим в музей.

— Ура! — закричал Матвей и запрыгал по террасе. — Я иду в детсад, ко всем ребятам!

Он скакал и прыгал, а прадед радовался. Но когда прабабушка пришла на террасу, она была грустная.

— Что ж, пусть дача стоит, как дура. Пусть человек растёт среди себе подобных. Пусть я завтра потащусь с ребёнком в поликлинику. Пусть его там будут колоть, пилить, резать, сверлить бормашиной, пожалуйста! — сказала она.

Но прадед весело подмигнул Матвею: «Не теряйся, мол, наша прабабушка всегда преувеличивает!»

Он погладил прабабушку по плечу, по её седой голове.

— Никуда тебе не надо тащиться, — сказал прадед, — поликлиника рядом, в нашем посёлке. Матвей сам сходит.

— И не будут меня пилить-резать, — утешил прабабушку Матвей. — А уколы мне уже в Ленинграде делали, я их не боюсь, даже не зажмуриваюсь. И бр-р-р-р-р-машины не боюсь. — И он поёжился, потому что как раз бормашины, которой зубной врач лечит ребятам зубы, он побаивался.

Но он решил всё перетерпеть. И перетерпел. И не дрыгал ногами, когда доктор щупал ему живот и было щекотно. И показывал горло, и говорил «и-и-и». И уши показывал. И нос. И мужественно молчал, когда зубной врач лечил ему зуб бормашиной. Ему дали все справки, которые нужны человеку, и они с прадедом пошли в детский сад, к заведующей Нине Сергеевне.

А прабабушка сидела на скамейке за бузиновым кустом и грустно глядела, как они пересекали улицу Зелёную.

А Вельзевул взлетел на ворота и, подёргивая бородой и потряхивая гребнем, в тревоге спрашивал:

«Ко-ко-ко-ко?» — «Куда, мол, вы идёте?»

А знаменитый пограничный пёс Гамбринус лежал под воротами, выставив на улицу чёрный нос, и смотрел им вслед.

Глава 10. Золотая осенняя пора

Они пришли к Нине Сергеевне и сразу сказали ей:

— Здравствуйте, мы пришли.

И прадед прибавил:

— Мы решили воспользоваться вашим любезным предложением, — и протянул ей справки.

Нина Сергеевна взяла их в руки и рассматривала их долго, с каким-то даже изумлением.

— Что-нибудь не в порядке? — осведомился прадед. — Может быть, не поставлена какая-нибудь печать или подпись?

Заведующая посмотрела внимательно на Матвея, потом на прадеда.

— Справки в порядке, — ответила она. — Но… Я ведь предлагала отдать мальчика к нам в сад в июне, в начале лета. А сейчас — август, последний летний месяц. Это вы живёте на даче долго, до поздней осени. А детский сад приезжает сюда точно на два месяца. Они уже кончились. Послезавтра все дети возвращаются в Москву.

— А я? — спросил Матвей и почувствовал, что его нижняя губа, в точности как у Капы, вытягивается совком и дрожит.

— Ну-ну-ну-ну, — сказала Нина Сергеевна и взяла его за руку крепко и потрясла её, — ты же мужчина, Матвей. Мы тебя будем ждать к нам на следующее лето. И уже не в старшую группу, а в подготовительную, которая готовит ребят к школе. Это же ещё интереснее! Приедешь к нам из Ленинграда, когда зима кончится?

Матвей молча кивнул.

Ему было грустно. Значит, послезавтра все его друзья — Панков, Дёмочкин, который всегда задумывается, и даже Пискля — уедут? И Алёна Ивановна? И Капа?

— Мы с Матвеем ещё здесь поживём целый месяц, — сказал прадед. — Мы с ним будем сажать клубнику, обрезать сухие ветки в малиннике. У нас много разных осенних дел.

Но Матвей сидел печальный.

Тогда Нина Сергеевна наклонилась к нему:

— У меня к тебе большая просьба, Матвей. Все ребята уедут, а я останусь, потому что у нас в детском саду начнётся ремонт. Кровельщики будут покрывать кровли, плотники строить спальные павильоны, чтобы будущим летом ребята могли спать на воздухе, а малярам предстоит белить потолки и красить стены во всех группах. Но дело в том, Матвей, что у нас много маленьких скамеек, стульев и столов, малярам некогда возиться со всей этой мелочью. Мы их будем красить вместе с Алёной Ивановной…

Она увидала быстрый, радостный взгляд Матвея.

— Да, да, — сказала она. — Алёна Ивановна тоже останется со мной. И Капа тут поживёт. Так что, Матвей, не поможешь ли ты нам красить?

Матвей живо оглянулся на прадеда.

— Поможет, — кивнул прадед. — Обязательно.

И вот пришло послезавтра. Приехали большие, огромные автобусы за ребятами. На радиаторе у каждого автобуса — красный флажок. Чтоб все на шоссе, в дальней дороге, знали: едут дети!

Матвей, Алёна Ивановна, Капа, прадед и заведующая Нина Сергеевна провожали уезжающих ребят. И ещё провожал их новый сторож. Да, теперь в детском саду был новый сторож. Из окошек больших автобусов глядели, махали, улыбались ребята. Все кричали прощальные слова. Стоял ужасный шум.

Панков кричал:

— Матвей, гляди, приезжай на тот год!

Пискля прыгал на сиденье и пищал:

— Тётя Мотя, приезжай!

Прадед кричал им с земли:

— Поклон от Кузьмы Фыфыча Онфиму и Даниле!

— Не высовывайтесь! — кричала Алёна Ивановна.

А Дёмочкин высунулся, помахал немножко и нечаянно задумался, глядя куда-то вверх, мимо людей. Матвей поднял голову, и все ребята из автобусов тоже стали смотреть наверх.

Там, на верхушках сосен, резвились белки. Да, да, белки!

— Вернулись! — крикнул Матвей звонко. — Они вернулись!

Маленькие рыжие зверьки гонялись друг за дружкой, сбегали по стволам вниз головой, лукаво выглядывали из хвои, вмиг взбирались наверх. Они бесстрашно, как птицы, кидались в воздух и, распластавшись, растопырив лапы, перелетали с дерева на дерево. Одна озорница с острыми ушками и пушистым хвостом сбежала по стволу, по забору и перед самым носом у огромного автобуса пересекла улицу Зелёную.

— Пошла из твоей бочки пить! — крикнул Панков Матвею.

А Капа тоненько кричала, подпрыгивая:

— Пять человек белок! Пять человек белок! Много!..

Автобусы прогудели и двинулись один за одним. Они были огромные, как слоны. Они коснулись своими спинами-крышами веток берёзы, и она уронила на них первые золотые листья. Потому что начиналась осень.

Автобусы ушли, сразу стало тихо-тихо, и на улице Зелёной от их тяжёлых колёс остались полосы раздавленной травы. А через несколько дней, в нежаркий ясный солнечный денёк, Матвей выносил из опустевшего детского сада низкие табуретки, столы и стулья. Он их ставил на площадке старшей группы.

— Это мои мебели! — командовала Капа и переставляла всё на свой лад.

— Ты неправильно говоришь, путаница-перепутаница! — смеялся Матвей из-под стола, который он надел себе на голову, чтобы удобнее было нести.

— Нет, они мои, — спорила Капа. — Они из моей младшей группы.

Алёна Ивановна принесла ведро, полное жёлтой краски. Она надела Матвею на руки большие брезентовые рукавицы, дала ему в руки настоящую малярную кисть.

— Сейчас принесу второе ведро, и начнём с тобой красить.

И ушла за вторым ведром.

А Матвей сейчас же сунул кисть в жирную, густую, как сметана, жёлтую краску и…

Как буря, как ураган налетело на него желание сию минуту, сейчас, немедленно покрасить всё на свете! Чтоб блестело! Чтоб всё сделалось новым, чистым, покрашенным! Чтоб стало красиво для всех людей, для всех детей!

Покрасить что-нибудь большое, огромное!

И он, не слушая тоненьких призывов Капы, потащил ведро — красить забор. Он размахивал кистью, и жёлтые капли летели с неё на зелёную траву и ложились, как маленькие осенние листья.

Вверх-вниз, вверх-вниз, буль — в ведро! И опять — вверх-вниз по вылинявшим зелёным доскам забора, и они делаются жёлтыми, светлыми, будто облиты солнечным светом.

Но прибежала Алёна Ивановна:

— Что ты, что ты, Матвей! Забор покрасим весной. А сейчас надо детскую мебель! Нельзя же вносить такую мебель в чистые, выкрашенные комнаты!

Стали красить низенькую мебель. А это тоже замечательное дело. Ведь каждому стулу, даже самому маленькому, нужно покрасить четыре ноги, четыре перекладины, и донышко, и спинку!

В чистом небе над улицей Зелёной летел перезвон молотков — это кровельщики покрывали крыши серебряными листами. Визжали рубанки и стучали топоры — это плотники ставили павильоны, чтоб ребятам спать на воздухе. И во всех опустевших комнатах детского сада трудились маляры, из хоботов механических пульверизаторов краска белой метелицей летела по потолкам…

И на площадке старшей группы, которая с весны станет подготовительной, вовсю старался-работал мастер Матвей, перемазанный краской от носа до пяток.

Ремонт начался.

Началась рабочая, весёлая, золотая осенняя пора.