Друзья мои, приятели

Краткое описание жизни и деятельности полковника Шито-Крыто и его сокровенной мечты

В Самом Центральном Отделе шпионской организации «Тигры-выдры» царила невероятнейшая паника!

Начальник отдела грозный полковник Шито-Крыто, зелёный от злобы, вот уже тринадцать с половиной минут стучал правым кулаком по столу.

Когда правый кулак заболел, полковник Шито-Крыто побагровел от дикой злобы и заработал по столу левым кулаком.

На столе лежало

— Убью! — закричал полковник Шито-Крыто и в несусветной ярости затопал ногами. — Расстреляю всех из пушки! За левую ногу к потолку подвешу!.. А что такое кеяк? — Пяткам стало больно, и он замолотил по столу кулаками, обоими сразу. — Что такое кеяк?

И тут на стол перед ним положили

Двадцать три часа восемь минут шестнадцать секунд кричал, стучал кулаками и топал ногами, бился о стену своей огромной, без единого волоска головой начальник Самого Центрального Отдела полковник Шито-Крыто, багровея, бледнея, синея, зеленея, коричневея от дикой злобы и несусветной ярости.

Сотрудники отдела застыли в гробовом молчании…

Полковник Шито-Крыто умолк и замер лишь тогда, когда на стол перед ним положили

Полковник Шито-Крыто оцепенел. Он сидел, выпучив глаза, потеряв дыхание, и его огромная, без единого волоска голова почернела от дикой злобы и необъятного горя. И вдруг он начал стучать этой головой по столу и кричать во всю глотку:

— Какой кеяк? Какой кеюк? Какой каёк? Всех подвешу к потолку за левую ногу! Расстреляю всех из пушки! Зарежу всех! Зажарю всех! Кеяк! Кеюк! Каёк! Сафронито ту балд! (Известное шпионское ругательство.)

И в это время на стол перед ним положили

Но, получив это ужасное известие, полковник Шито-Крыто не лопнул от дикой злобы. Он постучал по столу кулаками, потопал по полу ногами, три раза ударился с разбегу огромной, без единого волоска головой о стену и приказал:

— Всех шпионов ко мне! Срочно!

Ровно через одиннадцать с половиной секунд все шпионы стояли навытяжку в огромном кабинете своего грозного начальника, а грозный начальник орал:

— Мы оказались в дураках! Нас предали! Проклинаю агента ЫХ-три нуля! Найду его живого или мёртвого и подвешу к потолку за левую ногу! Проклинаю третьеклассника Толика Прутикова! Уничтожу его во что бы то ни стало! Погибла вся диверсионная группа «Фрукты-овощи»! Рыдайте, шпионы! У нас необъятное горе! Рвите на себе волосы! Беда тому, кто зарыдает негромко!

И каждый шпион зарыдал во весь свой шпионский голос. И каждый шпион вырвал из своей шпионской головы хотя бы один шпионский волосок.

— А теперь в память о погибших — раз, два! — взвыли!

Шпионы взвыли с таким отчаянием, словно каждому из них грозила немедленная гибель.

Сам грозный полковник Шито-Крыто выл громче всех, потому что был здесь самым главным, самым злобным, самым подлым, самым жестоким, самым хитрым.

— Приказываю, — сквозь зубы хрипло процедил он, — всем быть на своих местах и без моего особого распоряжения ни есть, ни пить, ни спать! Только думать! Думать так, чтобы я слышал, как скрипят у вас мозги! Учтите, что провалилась не только диверсионная группа «Фрукты-овощи», но и шпионская организация «Тигры-выдры» в целом! Это не только позор, но и ужас! Чтобы реабилитировать, то есть оправдать себя в глазах начальства и потомства, мы должны выработать план новой операции. Невиданной операции! Такой жестокой и подлой, чтобы мы сами сначала испугались своего собственного замысла! Мы должны натворить что-то такое несусветное, чего не вытворяла ни одна шпионская организация мира за всю историю всего человечества. Надо соорудить такую дичь и мерзость, чтобы люди падали в обмороки, услышав одно лишь название нашей организации. ЫХ-три нуля и Толик Прутиков будут уничтожены. Забудем о них. Никогда больше мы не увидим доблестных агентов Бугемота, Канареечку и Мяу. И тоже забудем о них. Итак, идите, садитесь и скрипите мозгами. Горе тому, за левую ногу того к потолку, скрип чьих мозгов я не услышу! Быстро по местам — вон! Стриптиро стрито! (Известное шпионское ругательство).

Шпионы быстро бросились вон по своим местам, чтобы вплоть до особого распоряжения ни есть, ни пить, ни спать, а громко скрипеть мозгами — придумывать операцию, какой не вытворяла ещё ни одна шпионская организация всего мира за всю историю всего человечества.

Громче всех скрипел мозгами сам полковник Шито-Крыто. Он думал и одновременно вспоминал свою трудную и подлую жизнь. А жизнь свою он вспоминал потому, что в ней наступал тот долгожданнейший момент, когда полковник Шито-Крыто получал реальнейшую возможность проскочить в генералы. А проскочить в генералы ему было необходимо, чтобы исполнить заветнейшую, многолетнейшую мечту всей своей жизни. Вот вам вкратце его жизнь и вот вам вкратце его мечта.

Были когда-то у грозного полковника Шито-Крыто и фамилия, и имя. Но прозвище Шито-Крыто он получил ещё в школе, и сейчас уже сам не помнил, какое же у него было имя и какая же была у него фамилия.

Ловкий, хитрый, жестокий и коварный, Шито-Крыто научился шпионить лет с пяти. Сначала он подглядывал за младшим братом, затем он подглядывал за старшей сестрой, потом — за бабушкой и дедушкой и наконец стал подглядывать за родителями. Вся семья боялась его и ненавидела.

А тут ещё он приспособился следить за соседями. Тогда его стали бояться и ненавидеть ещё и соседи.

Поэтому, когда Шито-Крыто пошёл в школу, им был уже накоплен порядочный опыт подслушивания, подглядывания, слежки, нашёптывания и всего вроде этого. Едва научившись писать, он принялся за доносы, которые полюбил на всю жизнь.

В классе, где учился Шито-Крыто, все боялись друг друга, ябедничали, клеветали, сплетничали, писали доносы, пакостили самыми разнообразными способами, и никто не мог догадаться, кто же их довёл до жизни такой.

У Шито-Крыто всё всегда было шито-крыто!

И если через месяц-полтора после начала учебного года класс, где он учился, не распускали, то к середине учебного года приходилось расформировывать всю школу.

С тринадцати лет Шито-Крыто уже подрабатывал на службе в полиции, и его ставили в пример взрослым сыщикам.

Больше всего любил Шито-Крыто предавать. У него на это был редкий, особый талант. Вступал он, например, в шайку воров, спокойненько воровал вместе с ними, спокойненько складывал денежки в карман, очень спокойненько выдавал воров полиции, очень спокойненько получал за это денежки и, сами понимаете, совершенно спокойно складывал эти денежки в тот же карман.

Справедливости ради следует отметить, что предавал он не только из-за денег, а принципиально. Он по зову сердца работал предателем.

Со временем Шито-Крыто сообразил, что нет смысла рисковать, связываясь с преступниками, и стал предавать просто честных людей. Это оказалось легко, безопасно и очень выгодно.

Подлости Шито-Крыто поражались самые подлые подлецы. Он до того наловчился и привык выслеживать и доносить, что однажды донёс на свою родную маму.

Вот тут-то его и вызвали в шпионскую организацию «Тигры-выдры».

Начальник Самого Центрального Отдела полковник Батон сказал:

— Такого негодяя, как вы, мне ещё не приходилось видеть! — Он крепко пожал ему руку. — По-моему, вы один из самых подлых людей на всём земном шаре.

— Стараюсь, шеф, — скромно ответил Шито-Крыто.

— Предать свою родную маму! Это же замечательно!

— Это для меня ерунда, господин полковник. Просто, как говорится, под рукой никого, кроме мамаши, не было. Повторяю: предать свою родную маму — для меня пустяк. Я мечтаю предать всех матерей! Всех отцов! Всех детей! Всех людей — предать! Вот мечта моей жизни.

Полковник Батон так и сел, так и сказал:

— О’кейно! Впервые я встретился с воистину великим подлецом! Предать всех! Вот это мечта! Но — подождите! Значит, вы можете предать и меня?

— При первом удобном случае, шеф.

Полковник Батон схватился за пистолет, очень тяжело задышал, схватил пресс-папье, промокнул им на лбу очень крупные капли очень холодного пота и пробормотал:

— Вы далеко пойдёте. А как вам удалось стать таким выдающимся подлецом? — с завистью спросил он.

— Очень просто. Во-первых, немного наследственности, — начал неторопливо и с достоинством объяснять Шито-Крыто. — В своё время мой папаша, ныне царство ему небесное, проворовался. Грех небольшой, с кем не бывает, не стоило бы о такой мелочи и вспоминать. Но мой папаша заявил куда следует, что наш сосед, которого он, кстати, и обокрал, не человек, а верблюд. И соседу пришлось в шестидесяти восьми комиссиях и комитетах доказывать, что он человек, а не верблюд. Доказать ему этого не удалось, посадили его в зоопарке в клетку и прибили табличку «Новый тип верблюда». А папаша на ворованные, так сказать верблюжьи, деньги купил автомобиль. Этот случай произвёл на меня неизгладимое впечатление.

— Продолжайте! Продолжайте! — в большом волнении заторопил полковник Батон.

— Во-вторых, я сам с четырёх лет понял, — всё так же неторопливо, с достоинством и скромно продолжал Шито-Крыто, — понял, что украсть вообще легче, чем заработать честно. С пятилетнего возраста, подсматривая за взрослыми, я сам понял, что говорить правду иногда очень опасно, зато ври — сколько душе угодно. В шесть с половиной лет мне стало абсолютно ясно, что самое приятное, самое безопасное и самое выгодное на свете дело — подводить честных людей. Причём чем честнее человек, тем приятнее, выгоднее и безопаснее его подводить. А с десяти лет я начал читать газеты и не отрывался от телевизора. Немного надо было ума, чтобы понять: в нашем, так называемом западном, мире одна верная, прямая дорога — в подлецы. Что я и сделал.

— Я в принципе с вами согласен, — глубокомысленно проговорил полковник Батон. — У вас недюжинный ум, большое знание, я бы сказал, глубочайшее знание человеческой психологии. У вас блестящее будущее. Но вы избрали слишком трудный путь. А почему бы вам не стать бандитом высокой квалификации, крупным политическим деятелем или просто оборотистым дельцом?

— Для меня всё это мелко, — Шито-Крыто брезгливо поморщился. — Что может сделать бандит? Ну, убить несколько человек, ограбить несколько банков. И всё. Политика — дело тёмное, скользкое, нудное. А быть просто оборотистым дельцом для меня просто неинтересно. Зато сердце сжимается от счастья и гордости, когда я вспоминаю о своей великой мечте — предать всех. Ради этого стоит жить и работать.

— Но как вы это осуществите?

— Пока не знаю, шеф. Но ведь я почти не сплю, очень мало времени трачу на принятие пищи. Я не переставая думаю, размышляю, рассчитываю, прикидываю, взвешиваю, изучаю, сравниваю, делаю выводы… И когда-нибудь обязательно найду способ, при помощи которого мне удастся предать всех матерей, всех отцов, всех детей, всех людей — предать!

— Зачисляю вас в штат доблестной организации «Тигры-выдры», — сказал полковник Батон. — Здесь у вас будут почти все условия, чтобы постараться осуществить свою великую мечту.

Вскоре Шито-Крыто стал одним из ведущих агентов «Тигров-выдров». Ему поручали самые опасные и самые подлые задания. Соперничать с ним мог только агент ЫХ-000, известнейший шпион Фонди-Монди-Дунди-Пэк. Надо ли говорить о том, что они были закадычными врагами?

Но если ЫХ-000 был просто шпионом, то Шито-Крыто ещё и при каждом удобном случае продвигался вверх по служебной лестнице, дослужился до звания полковника, стал начальником Самого Центрального Отдела и командовал Фонди-Монди-Дунди-Пэком.

И вот закадычный враг, опытнейший шпион ЫХ-000 незадолго до выхода в отставку вдруг предал родную шпионскую организацию.

…Полковник Шито-Крыто перестал скрипеть мозгами, перестал вспоминать свою жизнь и заскрипел зубами. Ничего, ничего, он отомстит и ЫХ-000, и Толику Прутикову! Он сполна отомстит им за гибель диверсионной группы «Фрукты-овощи»! Кока-кука! (Очень распространённое шпионское ругательство.)

Он прислушался к доносящемуся со всех сторон скрипу мозгов и зло рявкнул: в скрипе шпионских мозгов явственно слышался скрип стула! Кто же это пытается обмануть начальника Самого Центрального Отдела? Кому это лень скрипеть мозгами, и он скрипит стулом?! Лайер-майер! (Мало распространённое шпионское ругательство.) Узнаем, узнаем!

Главное, что наступает, наступает тот долгожданнейший момент, когда полковник Шито-Крыто может очень даже и ловко проскочить в генералы, столкнуть с пути ленивого генерала Батона и вплотную приступить к осуществлению мечты всей своей жизни.

Он радостно крякнул, топнул левой ногой, ударил правой рукой по столу, вызвал к себе шпионов и ехидно спросил:

— Ну, что интересного придумали ваши умные головы?

Ничего интересного, а тем более умного, шпионские головы не придумали.

— Иного я от вас и не ожидал, — удовлетворённо сказал полковник Шито-Крыто. — А кто из вас, голубчиков, вместо мозгов скрипел стулом?

— Я, шеф, — признался офицер Лахит. — Как я мог позволить себе соревноваться моим мозгам с вашими?! Вы же умнее меня — я недавно подсчитал — в шестнадцать тысяч раз!

Полковник Шито-Крыто довольно хмыкнул, почти хрюкнул, и сказал:

— Ты неглуп, хитёр и нагл. Скоро вы, безобразники вы этакие, узнаете о том, что придумала моя огромная, без единого волоска голова. Вы вздрогнете от страха и удовольствия! А теперь вон — отдыхать!

Ни разу не видели шпионы своего грозного начальника таким весёлым и добрым. К чему бы? Почему бы? Отчего бы? Операция «Фрукты-овощи» провалилась, его за милую душу могут выставить на все четыре стороны, а у него прекрасное настроение!

«Поживём — увидим», — решили шпионы и отправились вон — отдыхать.

А полковник Шито-Крыто сел и стал думать, размышлять, рассчитывать, прикидывать, взвешивать, изучать, сравнивать, делать выводы…

Глава № 1 Ночные крики Толика Прутикова и их причина

Была у Толика Прутикова мечта. Эх, какая это была мечта! Пальчики оближешь! Волосы дыбом встанут! Мороз по коже! Вот какая мечта! Не то что у некоторых!

Проснётся ночью Толик, весь трясётся от радости, кричит на всю квартиру:

— Поймал, поймал! Честное слово, поймал!

— Ну и хорошо, — сквозь сон отвечает бабушка Александра Петровна. — Ну и молодец. Раз поймал, значит, можно дальше баиньки.

А Толик сидит на кровати, весь трясётся и ничегошеньки не соображает. Сидит Толик, сидит, трясётся Толик, трясётся и понемножку начинает соображать.

Соображает он, соображает, да и баиньки, сначала сидя баиньки, а потом — лежа.

Пройдёт какое-то время — и снова на всю квартиру радостные вопли:

— Поймал! Поймал! Честное слово, опять поймал!

И опять сквозь сон бабушка Александра Петровна говорит:

— Ну и хорошо. Ну и молодец. Раз поймал, значит, можно дальше баиньки.

А Толик сидит на кровати, весь трясётся от радости и ничегошеньки не соображает. Такое у него впечатление, что будто бы он крепко-накрепко спал, а кто-то вдруг заорал на всю квартиру, и он от этого крика проснулся.

Сидит Толик, сидит, трясётся Толик, трясётся и понемножку начинает соображать. Начинает он понимать, что кричал это он сам. И лишь поймёт, сразу уснёт — сначала сидя, а потом — лежа.

И вот так каждую ночь по нескольку раз. Бабушка всё это терпела, как бабушке и положено. А родители не выдержали и однажды ночью вызвали «скорую помощь».

Врач по фамилии Аборкин выслушал рассказ о странном поведении Толика с видимым состраданием, скорбно покачал головой и проговорил горестно:

— К сожалению, в данном случае медицина бессильна. Нет у нас ещё аппарата для промывания мозгов.

— А обязательно это надо? — обеспокоенно и недоверчиво спросила бабушка Александра Петровна. — Может, укол какой сделать или ещё лучше — порошочек бы или таблеточку…

— Не реагируют они на лекарства, — ответил врач Аборкин, — не реагируют, когда в шпионов играют. В это время они невменяемы, то есть совершенно ничего не соображают. Наблюдаются даже нарушения психики.

— Почему же медицина вплотную не займётся этим важным вопросом? — недоумённо спросил папа Юрий Анатольевич. — Если требуется промывание мозгов, значит, они не в порядке? Значит, их надо лечить немедленно! И мозги, и детей!

— Мозги-то у них, может, и в порядке, — всё так же горестно ответил врач Аборкин. — Но они, как и у вашего сына, за-би-ты.

— Чем за-би-ты? — возмущённо и испуганно спросила бабушка.

— Ерундой. Шпионами. Вы даже представить себе не можете, до чего ребёнка этот самый шпионизм довести может… Вот послушайте. — И врач Аборкин рассказал в высшей степени поучительную и грустную историю, которая излагается ниже.

Глава № 2 Разительные метаморфозы (превращения) ребёнка-эталона Власа Аборкина и известного двоечника Петра Пузырькова

— Есть у меня сын Влас. Тоже третьеклассник. Ребёнок был чудо. Образно выражаясь, эталон ребёнка, образец или, коротко, ребёнок-эталон. Учился только на пятёрки. Собирал металлолом, макулатуру. Развивал мускулатуру, то есть занимался спортом. Помогал маме и бабушке по домашнему хозяйству, предварительно выполнив домашние задания. Мыл посуду, полы. Сам себе гладил рубашки и с особенным удовольствием — брюки. Любил я любоваться своим ребёнком.

Приду в школу на родительское собрание, сижу и слушаю следующее:

«Ах, какой у вас замечательный Влас!»

Или:

«Ах, какой у нас показательный Влас!»

Иногда утверждалось и такое:

«Ах, если бы все дети у нас были, как Влас!»

Но однажды на одном из собраний встаёт без разрешения и приглашения один товарищ родитель, отец известного двоечника Петра Пузырькова, и говорит:

— Я лично в вашего Власа не верю, не верил и верить не собираюсь. Таких детей не бывает и быть не может. Получается, что ваш Влас лучше всех наших детей?

Тут встал я и тоже заговорил:

— Как же так — нашего Власа быть не может? Он уже есть. Он ест, спит, живёт, одним словом, существует. Учится только на пятёрки. Собирает металлолом, макулатуру, развивает мускулатуру. Помогает маме и бабушке…

— Это мы слышали! — перебивает моё выступление гражданин родитель, отец известного двоечника Петра Пузырькова. — Это мы слышали одну тысячу раз, какой у вас замечательный Влас. Но мы вам не верим.

— Хорошо, — говорю я, хотя в этот момент мне было очень плохо. — Мне вы не верите. А учительнице? Нашей глубокоуважаемой Зинаиде Петровне? Тоже не верите?

И этот гражданин родитель ответил:

— Тоже не верю. Даже очень.

Тут была вынуждена заговорить учительница, наша глубокоуважаемая Зинаида Петровна. Заговорила она следующим образом:

— Гражданин родитель Пузырьков, если ваш сын растёт ленивым тунеядцем, то это никак не даёт вам морального права полагать — даже в порядке теоретического предположения, — что дети других родителей — хотя бы тоже в порядке теоретического предположения — не могут расти замечательными. Правда, — подчёркиваю, — такое бывает крайне редко, в исключительных случаях, но — бывает! Великолепный пример у нас — Аборкин Влас. Обратите внимание на вот этот плакат, так любовно выполненный первоклассниками.

И все посмотрели на огромный красочный плакат, висевший под портретом Власа:

Зинаида Петровна вслух и с выражением прочитала текст плаката, а отец Петра Пузырькова не постеснялся стукнуть, извините, кулаком по ученической парте и крикнул:

— Не верю! И плакату не верю! Сочинили вы Власа! Придумали! Из головы выдумали! Очки вы своим Власом втираете! Людей вы своим Власом пугаете!

Наступила тишина.

Такая тишина наступила, что слышно было, как текли слёзы обиды и возмущения по щекам нашей глубокоуважаемой учительницы Зинаиды Петровны.

А мы, родители, все, кроме отца Петра Пузырькова, сидели неподвижно, скорбно опустив головы, в которых было много тяжёлых мыслей.

— Вы просто завидуете мне, — вынужден был я сказать правду прямо в глаза этому родителю известного двоечника. — Но теперь всем, по крайней мере, стало ясно, почему у вас растёт такой сын.

— Какой это такой?

— Ленивый тунеядец.

— Согласен. С этим мы боремся. По мере сил, конечно. Но предупреждаю от всей моей души: подведёт вас Влас. Опозорит. Скандал устроит. Осрамит вас Влас показательный.

Тут зашумели все родители, да так шумно зашумели, как будто бы всем школьникам объявили, что все каникулы навсегда отменены.

Мы гневно спросили гражданина отца Петра Пузырькова:

— На каком таком основании вы обидели учительницу наших детей, нашу глубокоуважаемую Зинаиду Петровну? Раз. На каком таком основании вы не просто обидели, а даже оскорбили Власа и его родителей? Два. Как вы смеете не верить плакату, одному из средств наглядной агитации? Три. И четвёртое: что вы конкретно намерены предпринять, чтобы из вашего ленивого тунеядца-двоечника сделать хотя бы нормального троечника?

Родитель долго молчал, видимо, думал и ответил:

— Троечника мы из него когда-нибудь соорудим. Мы на него рационом кормления воздействуем. Он у нас без солёных огурцов жить не может. Так вот, даю собранию слово, что Пётр ни одного солёного огурца не получит, пока в нормального, как тут правильно заметили, троечника не превратится. Перед вами и глубокоуважаемой Зинаидой Петровной я извиняюсь, если требуется. С плакатом я оплошку дал. Плакат — дело серьёзное, а я как-то не подумал. Теперь опять о Власе. От всей моей души сочувствую его несчастным родителям и даже родственникам. Как они, бедные, не могут понять, что не способен ребёнок длительное время быть замечательным? Сил у него на это не хватит. Надорвётся. Здоровье не позволит. Нервы сдадут. Вот увидите! Ведь растет у них не ребёнок, а попка. То есть попугай. Или мартышка. Делает только то, что ему взрослые и плакаты советуют. А где же самостоятельность? Инициативность где, в конце концов? Вот мой Пётр вчера что отчебучил? Компот вилкой ел! Надо же было самостоятельно до такого додуматься! Всей семьёй хохотали. А вашему Власу скоро надоест попкой быть или мартышкой жить. Попадёт он обязательно под дурное влияние. И не узнаете вы своего Власа. Станет он хуже моего лоботряса.

— И, представьте себе, товарищи Прутиковы, — взволнованно продолжал врач Аборкин, — именно так и случилось. Произошла с Власом метаморфоза, то есть превращение. Увлёкся он этим самым шпионизмом. Вместо школы — кино про шпионов. Вместо домашних заданий — книжки про шпионов. Вместо сбора металлолома, макулатуры и развития мускулатуры — сплошное бегание с выпученными глазами. Рычит. Разговаривает на непонятных языках. И совершенно невозможно определить: то ли он кого-то ловит, то ли его кто-то ловит. Среди ночи, как ваш, вскакивает — и на бабушку с пистолетом. Правда, с деревянным.

Пётр же Пузырьков за это время тоже пережил метаморфозу: в троечники выдвинулся. А мой в двоечники скатился. Это Влас-то! Кошмар плюс скандал с ужасом!

Явлюсь в школу на родительское собрание, сижу и слушаю следующее:

«Ах, какой у вас отвратительный Влас!»

Или:

«Ах, какой у нас отрицательный Влас!»

Иногда утверждалось и такое:

«Ах, как хорошо, что дети у нас не такие, как Влас!»

Плакат и портрет со стены сняли и на склад сдали.

Увы, всё это было лишь началом!

Однажды Влас связал бабушку. Да, да, свою родную бабушку, мою тёщу Валентину Ивановну, привязал бельевой верёвкой к стулу, ходил вокруг и спрашивал:

— Какое получили задание? Квадрат приземления? Явки? Быстро!

Я стою в дверях, от изумления и внутреннего негодования шевельнуться не могу, а бабушка отвечает:

— Задание я получила такое. Как приземлюсь в квадрате, так кормить тебя перестану.

А Влас размахивает пистолетом и несёт уж совсем что-то несусветное:

— Поймите, запираться не имеет никакого смысла. Мы только зря потратим время. Вы же опытная разведчица и должны понимать, что нечего играть с нами в прятки. Ведь мы же встречались с вами в Париже осенью…

— Вла-а-а-ас! — испуганно позвал я. — Опомнись! Это же твоя родная бабушка, мать твоей родной мамы! Какой Париж? Она же дальше Голованово никогда никуда не ездила!

— Руки вверх! — крикнул он мне, родному отцу. — Ни с места! Одно движение — и пуля в лоб! Я стреляю без промаха и без предупреждения!

Поднял я руки вверх, в одной — тяжёлый портфель.

— Эх, по телевизору бы нас показать! — воскликнула бабушка. — Чтоб увидели люди, что в нашей дружной семье творится!

— Молчать! — прямо-таки заорал Влас на неё. — Учтите, что я даю вам семь минут на размышление! Дальше пеняйте на себя!

— Развяжи бабушку, — попросил я.

— Кругом! — прямо-таки заорал и на меня сын. — К стене! Стреляю без промаха и без предупреждения!

— Да он сумасшедший, — сказала бабушка, — связал бы ты его, а меня развязал. Я смирная. Да и мясо в духовке вот-вот сгорит.

«Если он сумасшедший, — подумал я, — то мне нужно вести себя предельно разумно. А если он не сумасшедший, надо его наказать и — строго. Может быть, и выпороть. Я, конечно, понимаю, что детей в принципе бить нельзя. И то место у Власа, по которому придётся бить, к нему, этому месту, ещё не прикасалась рука человека. Рука-то, правда, прикасалась, но не била, а шлёпала. Теперь же надо, по крайней мере, пороть… Надо ли?»

— Я скажу всё, — сказал я. — В Париже осенью вы встречались со мной, только я был переодет женщиной. Дайте мне стакан воды. Я очень устал, пока приземлялся в квадрат.

Хитрость моя удалась. Влас приказал мне не двигаться, ушёл на кухню, а я спрятался за дверью, извините, с ремнём в руке. Рука у меня немного дрожала.

Как врач я хорошо знаю, что самые горькие лекарства часто бывают и наиболее действенными. И когда Влас вернулся в комнату, я немедленно приступил к наказанию его.

Я проводил это сложное для меня и неприятное для обоих мероприятие без всякого энтузиазма и с трудом гасил в себе жалость.

Но бабушка Валентина Ивановна удовлетворённо приговаривала:

— Так ему! Пусть мясо в духовке горит! Так его! Пусть мясо в духовке сгорит! Так ему! Так его!

— Ни слова не скажу! Ни слова не скажу! — исступлённо повторял Влас. — Никого не выдам! Никого не выдам!

Опытом по применению ремня в целях воспитания я не обладал, поэтому Влас держался мужественно, а я вскоре выбился из сил. Тем более, что шляпа налезла мне на глаза, и я вообще не уверен, попадал ли ремнём по сыну.

Внезапно мне подумалось, что я нахожусь в глупейшем положении: ведь получалось, что и я сам играю в шпионов!

— Ни слова не скажу! — кричит Влас. — Никого не выдам!

Значит, он не воспринимает наказание в его прямом значении!

Хорошо ещё, что я сумел быстро развязать бабушку.

— Отныне, — сказал я присмиревшему Власу, — за каждую шпионскую выходку получишь.

— Да ещё как, — добавила бабушка.

Не убеждён, что я поступил педагогично, но Влас некоторое время явно старался вернуться от шпионской жизни к нормальной. Однако длилось это недолго.

Снова по ночам он начал вопить:

— Руки вверх! Руки вверх!

Пришлось повторить процедуру применения ремня с целью воспитания. Влас вёл себя мужественно, даже с оттенком некоторого презрения ко мне.

— Больше не будешь? — неуверенно спросил я. — Вспомни, какой ты был замечательный ребёнок. Эталон ребёнка. Тобой гордилась вся школа. Мне завидовал отец Петра Пузырькова. Теперь же я вынужден завидовать ему.

— Хочу быть разведчиком, — твёрдо шептал Влас, — или шпионов ловить.

— Лови себе на здоровье, — согласилась бабушка. — Только зачем меня-то связывать? Бабушки-то, слава богу, шпионами не бывают. И отец родной шпионом быть не может.

— Хочу быть разведчиком, — уже громко и отчаянно проговорил Влас, — или шпионов ловить.

— Да хоть водолазом, хоть парикмахером. Хоть репой на базаре торгуй. Только с ума не сходи.

— Хочу быть разведчиком, — в третий раз сказал Влас, — или шпионов ловить.

И по ночам опять крики:

— Руки вверх! Ни с места! Руки вверх!

Было совершенно очевидно, что применение ремня с целью воспитания не даёт результатов.

Так мы и живём. Иногда Влас ненадолго возвращается к нормальной жизни. Один раз он сдал металлолом, два раза — макулатуру. В конце учебного года едва не догнал по успеваемости бывшего известного двоечника, а ныне никому не известного троечника Петра Пузырькова. А потом опять отстал. И сейчас мечтаем, чтобы Влас учился хотя бы на двойки. Как-никак, всё-таки отметка. Власу же даже единиц в конце учебного года не ставили. Сам он уже портфель не открывал, да и в школу-то иногда заходил только потому, что лень было пройти дальше. Дойдёт случайно до школы, ну и зайдёт. Подумайте над этим, товарищи Прутиковы.

Глава № 3 И всё бы закончилось благополучно, если бы…

Когда врач Аборкин закончил свой, как он полагал, поучительный рассказ, Толик проговорил:

— Я тоже шпионов ловлю.

— Так ведь не хватит на всех вас шпионов-то! — воскликнула бабушка Александра Петровна. — В кино их всё время ловят, по телевизору за ними гоняются, в книжках тоже. Сколько людей за ними и без тебя бегает.

— Сам хочу ловить! — тихо выкрикнул Толик. — Своими собственными руками!

— А своими собственными мозгами ты можешь сообразить, что ничего глупее нельзя придумать? — очень гневно спросил врач Аборкин и мрачно заключил: — Советую вам показать мальчика психоневропатологу.

— Это ещё зачем? — ужаснулась бабушка Александра Петровна. — Ведь не псих он ещё у нас. Своего Власа небось за психа не считаете?

— Мой Влас уже был под наблюдением психоневропатолога, — скорбно отозвался врач Аборкин. — И вам я советую обратиться в клинику. Ничего страшного. Вам просто подскажут, какие надо принимать меры, чтобы…

— Никаких мер принимать не надо! — рассердилась бабушка. — Я своего Толика в обиду не дам! Не такая уж и страшная игра в шпионы-то. Футбол куда страшнее. Про хоккей и говорить нечего.

— Мама, — с упрёком обратился к ней Юрий Анатольевич. — Сколько раз мы договаривались не обсуждать вопросы воспитания ребёнка в присутствии самого ребёнка!

— Известное дело — бабушки, — сокрушённо заметил врач Аборкин. — Большинство из них не только тормозит, но даже извращает сам смысл процесса воспитания… Я настойчиво советую вам обратиться за консультацией к крупнейшему в нашем городе специалисту по детским нервным и психическим расстройствам Моисею Григорьевичу Азбарагузу. Всего хорошего.

После ухода врача Аборкина все долго молчали.

— А я всё равно поймаю шпиона! — сказал Толик. — Вот увидите! Героем Советского Союза буду! Вот увидите! А может, и двух шпионов задержу! А может, трёх! Четырёх! Пятерых!

— Пятерых и хватит, — ласково остановила бабушка. — Надо, чтобы и другим ребятам кое-что осталось.

— Объясни мне, пожалуйста, — почти грозно заговорил папа, — ты ведь не очень глупый мальчик, вернее, очень неглупый. Ну как это ты сможешь поймать шпиона? Они что, по улицам гуляют? Хорошо, предположим, ты встретишь шпиона. Каким образом ты узнаешь, что это шпион? Далее. Ведь он наверняка взрослый человек. Специально обученный. Вооружённый. Тут как минимум нужна собака. Тоже специально обученная,

— А сколько раз он просил у вас собаку купить? — торжествующе спросила бабушка. — Была бы собака, может, он и шпиона давно словил и успокоился бы, и по ночам не орал бы. Вот и надо сперва ребёнку собаку купить, а потом уж ребёнка к психам тащить.

— Это я с ума сойду… — прошептала мама, которая до сих пор молчала. — Это меня к психоневропатологу придётся вести, а может быть и везти. Как можно с серьёзным видом говорить о чудовищных глупостях? Какая собака? Зачем собака? Кого ловить? Зачем ловить? Когда ловить? Где ловить? Я вам сто раз говорила: у меня нет возможности воспитывать своего собственного сына. Я учительница. У меня в классе таких тридцать с лишним, и к каждому надо найти свой подход.

— Бабушка! Мамочка! Папа! — Толик несколько раз хныкнул, намереваясь громко и долго поплакать, чтобы разжалобить родителей, но хнык в плач не превратился, и мальчик тогда проговорил уже твёрдо: — Никто не имеет права запретить человеку быть бдительным! Служебная собака — не забава, а друг и помощник человека, который хочет поймать шпиона. Ну как вы не понимаете, что если я поймаю вражеского агента, то сразу перестану кричать по ночам?

— Умница ты моя золотая! — нежно прошептала бабушка. — Достанем мы с тобой собаку, не беспокойся. Супом её густым кормить будем. Всё равно супы у нас часто прокисают. Спать она будет на кухне под столом. Всё получается замечательно! Усь шпиона!

— Как хотите… как хотите… — бормотала мама. — Но я не вынесу… не выдержу… Собака под столом!.. Ужас! А если она окажется бешеной?

— Всем уколы сделают, — объяснил Толик. — Штук по двадцать. И ничего страшного.

— Разговор окончен, — очень грозно сказал папа. — Отныне никаких собак и никаких шпионов. Тем более — уколов. С завтрашнего дня начинаю тебя перевоспитывать.

До самого рассвета не мог Толик заснуть! Подумайте-ка внимательнее, войдите-ка в его положение! Была у человека мечта. Эх, какая это была мечта! Пальчики оближешь! Волосы дыбом встанут! Мороз по коже! Не то что у некоторых!

А его за эту мечту, извините, может быть, в психи запишут…

Толик вздохнул так тяжело, что из груди его вырвался стон, а на глаза навернулись слёзы обиды. Проглотив, как говорится, эти слёзы, он с горя чуть не залаял: до того ему захотелось сейчас же, немедленно погладить свою служебную собаку, скомандовать ей: «Ищи!» — и отправиться на задание — ловить шпионов. Но Толик, конечно, не залаял, а лишь вздохнул несколько раз.

— Чего не спишь? — сквозь сон спросила бабушка, услышав, как тяжко вздыхает внук. — Давай уедем в деревню к моей сестре, лови там шпионов сколько хочешь. Никто тебе мешать не будет. Вволю наиграешься.

— Не понимаете вы меня! — жалобно прошептал Толик. — Да не играть я хочу, а по-настоящему я хочу шпионов ловить! Я Родине пользу хочу принести! Настоящего агента иностранной разведки хочу задержать! Врага! Шпиона империалистической державы!

— Это я понимаю, — с большим уважением проговорила бабушка. — Только не знаю, чем бы тебе помочь. Ты, главное, пока хорошо учись. Макулатуру эту самую сдавай с металлоломом. Мускулатуру эту самую развивай. А в свободное время по сторонам смотри. Авось и попадётся тебе шпион какой-нибудь.

«Да, положение, — с тоской подумал Толик, — никто меня не понимает… И ведь что обидно! Вот сейчас, в этот самый момент, где-то недалеко, совсем, может быть, рядом, спокойненько действует шпион. А мне даже из дому выйти нельзя!»

Толик уснул в тот самый момент, когда зазвенел будильник, и, конечно, не слышал, как в комнату вошли родители, как они его, бедного, бранили и как бабушка его, любимого, защищала.

И всё бы ещё закончилось благополучно, если бы в это самое время Толик не закричал на всю квартиру невероятно истошным голосом:

— Руки вверх! Ни с места! Стреляю без предупреждения и без промаха!

— Прекрасно, — сквозь зубы сказал папа. — К психоневропатологу сегодня же, без предупреждения, негодник!

Глава № 4 Страдания пожилого агента ЫХ-000

И ещё одному человеку в этом же городе в это же самое время было тоже очень тяжело.

Опытнейший агент шпионской организации «Тигры-выдры» по имени Фонди-Монди-Дунди-Пэк, зашифрованный под индексом ЫХ-000, вот уже семнадцатые сутки дрожал от страха.

Откуда пришёл этот страх, пожилой шпион не знал.

Ни разу в жизни никого и ничего он не боялся. Его десятки раз сбрасывали кромешной ночью на парашюте, шесть раз в море — с аквалангом; из него, из Фонди-Монди-Дунди-Пэка, врачи извлекли двадцать три пули и одиннадцать осколков; тридцать четыре раза он был в смертельной и сорок два раза в почти смертельной опасности; за ним сотни раз гнались

пешком,

бегом,

ползком,

на четвереньках,

на лошадях,

автомобилях,

МОТОЦИКЛАХ,

ВЕРТОЛЁТАХ,

САМОЛЁТАХ,

ПОДВОДНЫХ ЛОДКАХ…

На его лице врач Супостат, заведующий кабинетом «Ухо, глаз, нос и вся физиономия в целом», проделал одиннадцать пластических операций, и никто не знал, какое же в самом деле было настоящее лицо у ЫХ-000!

И, пережив все эти ужасы, Фонди-Монди-Дунди-Пэк понятия не имел, что такое страх.

А вот теперь, когда он выполнял последнее в своей жизни задание, после чего мог уйти в отставку с очень приличной пенсией, ЫХ-000 почему-то начал дрожать. Начал стучать от страха зубами. Один раз дрожал и стучал зубами так сильно, что выбил себе два передних зуба — верхний и нижний. И не зубов ему жалко было, а самого себя и всей своей жизни.

Он — майор, грудь в орденах и медалях, заслуженный шпион, уважаемый человек… Но кем — уважаемый? Своими же приятелями-предателями. А кто ещё уважать его может?

И за что?

Раньше это Фонди-Монди-Дунди-Пэка нисколько не интересовало. Он рассуждал примерно так: уйду в отставку, куплю себе двухэтажный домик на берегу озера, куплю автомобиль и моторную яхту под названием «ЫХ-000» и буду жить-поживать, телевизор смотреть; в огромном холодильнике всегда вдоволь мороженого всех сортов и сколько угодно фруктовки…

Сейчас же он мечтал лишь об одном: освободиться бы от страха! Но страх одолел до того, что ЫХ-000 сообщил в Самый Центральный Отдел «Тигров-выдров» о том, что он будто бы очень серьёзно заболел, и просил отложить выполнение операции «Фрукты-овощи».

Его начальник и закадычный враг полковник Шито-Крыто приказал ему немедленно выздороветь и вскорости ждать прибытия трёх агентов по кличкам Бугемот, Канареечка и Мяу. Ни одного из этих типов ЫХ-000 и в глаза не видел: наверное, новенькие. Но при одной мысли, что они вот-вот заявятся, Фонди-Монди-Дунди-Пэка начинало мелко и сильно трясти от страха, а зубы начинали выбивать противную дрожь. Унять её не было никакой возможности.

Всё чаще и чаще в седую голову ЫХ-000 стала приходить сладкая мысль — сдаться! А что? Закрыли бы его в камере, и он бы спокойно поспал. Он подходил к зеркалу, поднимал руки вверх и шептал:

— Сдаюсь. Устал. Сил моих больше нету. Дрожу от страха почти круглые сутки. Зубами стучу. Два передних зуба уже вылетели: один верхний, другой нижний. Руки трясутся. Поджилки дрожат. Надоело шпионить. А полковник Шито-Крыто очень плохой тип. Не пожалел старого специалиста.

Несколько дней ЫХ-000 не выходил на улицу, забросив все шпионские дела. Страх не уменьшался, а, наоборот, усиливался, и не только с каждым днём, но и с каждым часом. Уже дёргалась шея, а вместе с ней и голова.

А мальчишки во дворе с утра до вечера играли в шпионов (дурацкая игра, с точки зрения пожилого агента!) и кричали:

— Руки вверх! Руки вверх!

И при каждом таком крике ЫХ-000 подпрыгивал на месте, и его трясущиеся руки как бы сами тянулись вверх, а дёргающаяся вместе с шеей голова втягивалась в дрожащие плечи.

Совсем худо стало Фонди-Монди-Дунди-Пэку, когда он застрадал бессонницей, которой раньше не знал. И ночью ему отныне было ещё страшнее, чем днём.

Вот как-то, именно ночью, он подумал: а ведь страшно ему было всю жизнь, но тогда он умел отгонять страх или делать вид, что будто бы не замечает его. Сейчас же страх, а может быть и ужас, овладел всем существом Фонди-Монди-Дунди-Пэка. Стуча зубами, с трясущимися руками и поджилками (да ещё шея вместе с головой дёргалась), он сидел в комнате, не зажигая света, положив на стол перед собой оружие, и вздрагивал от любого звука.

Он хорошо представлял, что сейчас творится в Самом Центральном Отделе «Тигров-выдров»! Агенты Бугемот, Канареечка и Мяу, конечно, уже доложили, что ЫХ-000 не выходит на связь. Ведь он ни разу не был на условленном месте в городском сквере, а за последние дни не включал рацию…

Ночами он вспоминал свою жизнь, и чем больше вспоминал, тем хуже ему было. Главное, он не видел выхода из создавшегося положения. Ну, хорошо, предположим, он каким-то чудом выкрутится из этой истории, может быть, и задание даже выполнит… А дальше? Уйдёт он в отставку, купит двухэтажный домик на берегу озера, купит автомобиль и моторную яхту под названием «ЫХ-000», будет жить-поживать, телевизор смотреть; в холодильнике мороженое всех сортов, фруктовки вдоволь… Неужели только ради этого он всю жизнь рисковал своей жизнью?!

Ведь лишь сейчас, в эти дни, а особенно в эти ночи, Фонди-Монди-Дунди-Пэк понял, что он абсолютно одинок. Нет у него ни детей, ни настоящих друзей, ни внуков — никого у него нету.

«Тигры-выдры» ненавидят детей, и ЫХ-000 их ненавидел, а вот пожилой Фонди-Монди-Дунди-Пэк вдруг полюбил их до того, что ему захотелось стать дедушкой. Тогда бы ему и пригодились и двухэтажный домик, и автомобиль, и моторная яхта, и холодильник… А к чему они ему одному?

Не подумайте, что пожилой шпион испытывал раскаяние или стыд. Нет, пока до этого он ещё не дошёл. Пока ещё только страх перепутал все его мысли.

Чего же страшился Фонди-Монди-Дунди-Пэк? Страшился он бесславного конца своей жизни. Ведь если его схватят, ему несдобровать: наказание будет самым суровым и, конечно, справедливым. Любое наказание он уже заслужил сто раз. Он принёс людям столько горя, что не смеет и думать о пощаде.

Нет, не сама по себе смерть пугала его. Пусть она придёт. Он примет её достойно, какой бы она ни была.

Но ведь никто, ни один человек во всём мире не пожалеет о том, что Фонди-Монди-Дунди-Пэка не стало на свете! Разве что приятели-предатели во главе с полковником Шито-Крыто повоют тридцать секунд будто бы от горя и тут же про него забудут, словно его никогда и не было!

Да, да, как будто его никогда и не было!

— Мама! — прошептал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Мамочка!

И заплакал матёрый шпион человеческими слезами, хотя мамы и папы он не видел с тех пор, как ушёл в агенты, не переписывался с ними, денег им не посылал, не поздравлял ни с праздниками, ни с днями рождения, даже с Новым годом не поздравлял — просто забыл. Не нужны были ему они, папа и мама. А сейчас вот рыдал:

— Мама… мамочка…

В таких случаях правильно говорят: раньше надо было маму кричать.

— Всё! Всё! — вытирая трясущимися руками слёзы, сказал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Надоела мне шпионская жизнь! Осточертела!

Он включил рацию. В эфире жалобно попискивал Бугемот. Потом ещё жалобнее запопискивал Канареечка, а за ним — Мяу… Ага, и вы не спите? Может быть, тоже плачетесь о своей шпионской судьбе? Не знаете, что вам и делать? Куда вы без меня в чужой стране? А кто нас сюда звал? Вот и трясёмся от страха… Тряситесь на здоровье!

И он отключил рацию.

Эх, давно надо было начать соображать! Был бы он сейчас не ЫХ-000, а пожилой хороший человек по имени Фонди-Монди-Дунди-Пэк. С детишками бы в футбол играл. Мороженое бы с ними ел! По телевизору бы мультики смотрел! И хохотали бы все во всё горло!.. А когда бы он умер, похоронили бы его по-человечески — на кладбище, с венками, с духовым оркестром, всплакнули бы все и долго бы его помнили…

И пожилой шпион опять залился человеческими слезами и опять задумался: а ради чего же он всю жизнь прятался, отстреливался, отсиживался, убегал, улетал, уплывал, уползал? Ради чего?

Грудь в орденах и медалях, на плечах майорские погоны, в банке много денег накоплено, но нет у него

НИ

ПАПЫ,

МАМЫ,

ЖЕНЫ,

ДЕТЕЙ,

НАСТОЯЩИХ ДРУЗЕЙ,

ВНУКОВ И ВНУЧЕК,

ДЕДУШКИ,

БАБУШКИ,

ДЯДИ,

ТЁТИ,

ПЛЕМЯННИКОВ,

БРАТЬЕВ,

СЕСТЁР

БЛИЗКИХ И ДАЛЬНИХ, ДАЖЕ

СВЕРХДАЛЬНИХ РОДСТВЕННИКОВ

никого у него нет, а если и есть, то неизвестно где!

Он даже не помнит, какой у него был нос до первой пластической операции, которую ему сделал врач Супостат!

А потом нос Фонди-Монди-Дунди-Пэку переделывали много-много раз — то удлиняли, то обрезали… Уши ему не один раз перекраивали. Хорошо ещё, что глаза заменять или переделывать не научились, а то бы и глаза у него были вроде бы как чужие. Пожилой агент нежно погладил свой, можно сказать, очередной нос и решил, что больше никогда и никому не позволит кромсать свою физиономию. Это будет его последний нос!

И тут же Фонди-Монди-Дунди-Пэку стало жаль и уши. Он их тоже погладил, и тоже нежно, и тоже решил, что никогда и никому не позволит их перекраивать. Это будут его последние уши!

(Может быть, кому-то это и покажется смешным, но с каждым днём пожилой агент всё с большей нежностью относился к своему носу и своим ушам, гладил их и даже разговаривал с ними!)

И с каждым днём он всё чаще и чаще, глубже и глубже размышлял о своей жизни и о диверсионной группе «Фрукты-овощи».

Фонди-Монди-Дунди-Пэк чувствовал, что ему не заставить себя выполнять задание. Ведь диверсионной группе «Фрукты-овощи» поручено отравить город через водопроводную сеть… Такого подлого задания он не получал за всю свою подлую жизнь.

Вот ещё почему боялся выходить на улицу ЫХ-000. Ему стало казаться, что люди знают о нём всё…

И ещё Фонди-Монди-Дунди-Пэку стало казаться, что все люди смотрят очень внимательно и очень подозрительно на его нос и уши. Дело доходило до того, что пожилой агент в испуге иногда машинально прикрывал нос ладошкой, а уши прятал под воротник…

Трясущимися руками он включил рацию.

Рация загудела от напряжения: так громко орал полковник Шито-Крыто на своего агента — грозил ему смертью через подвешиванье за левую ногу к потолку…

Глава № 5 Толик Прутиков и у психоневропатолога

— Я ведь совсем не псих, — с обидой сказал Толик.

— Правильно, правильно, совершенно справедливо! — торопливо и весело согласился психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз. — Психов вообще не бывает. Даже научного термина такого нет. Бывают психически больные.

— Так я даже и не психически больной.

— Вполне вероятно. На что же мы жалуемся? Что же с нами происходит? Что же нас беспокоит?

Расспрашивая и не дожидаясь ответов, Моисей Григорьевич осмотрел Толика и заключил:

— Вполне здоровый организм. Любопытно в таком случае, на что же вы ухитряетесь жаловаться, молодой человек?

— Жалуюсь я, — сказал Юрий Анатольевич. — Он у нас ненормальный, или помешанный, или, извините за выражение, тронутый.

— Тогда у меня вполне естественный вопрос: на какой почве он ненормальный, помешанный или, как вы изволили выразиться, тронутый?

— На почве шпионизма. Вбил себе в голову, что обязательно поймает шпиона. Среди ночи кричит.

— Ну и что? — недоумённо спросил Моисей Григорьевич. — Мальчишки часто бывают на чём-нибудь помешаны. Сын одного моего знакомого ест так называемые счастливые билеты. Знаете, что это такое?

— Понятия не имею, — признался Юрий Анатольевич. — Да и какое это имеет отношение…

— Сейчас объясню. Номер трамвайного билета состоит из шести цифр. Если сумма трёх первых цифр равняется сумме трёх остальных, билет считается счастливым. Невежественные чудаки уверяют, что, если съесть сто один счастливый билет в течение не более семи месяцев, будешь счастливым. Так вот, сын одного моего знакомого помешался на этом и съел уже тридцать два билета. Ничего страшного, надо только старательно пережёвывать.

— Я не понимаю…

— Тоже ничего страшного. Для любой истины требуется некоторое количество времени, чтобы она усвоилась. Так вот, ребёнок может чем-то увлечься сверх меры. Я давно изучаю внутренний мир современного ребёнка и пришёл к выводу, что в принципе увлечение шпионизмом не содержит в себе ничего особенно опасного.

— Но нас направили именно к вам! — возмутился Юрий Анатольевич. — Именно по вопросу детского шпионизма. Мы надеялись на вашу помощь.

— И вы получите ее, получите в достаточном количестве и, смею надеяться, удовлетворительного качества! — воскликнул Моисей Григорьевич. — Но получите вы не просто помощь, а строго аргументированную теорию, то есть научный взгляд на некоторые стороны поведения некоторых детей.

Психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз мелкими-мелкими движениями потёр руки, словно собирался вкусно поесть, прошёлся по кабинету, остановился перед Толиком, пронзительным и научным взглядом посмотрел в его испуганные глаза, отвернулся и заговорил…

Глава № 6 Невероятнейшие, но научно обоснованные взгляды психоневропатолога М.Г. Азбарагуза на детскую лень и рассказанная им история смертельно опасной болезни его дальнего родственника Германа Белова

— Есть у меня, — начал рассказывать психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз, — дальний родственник по линии моей троюродной тёти третьеклассник Герман Белов. Был он до недавнего времени совершенно невозможным, я бы позволил себе сказать грубость, отвратительным созданием. Ленив был фантастически. Представьте себе, до того обленился, что принимать пищу стал лишь в принудительном порядке. С виду — совершенно здоровый, нормальный ребёнок, все анализы прекрасные, а у меня по отношению к нему предчувствие катастрофы.

Как врач, как учёный, как родственник я начал догадываться, что Герман чем-то болен. Но чем?

Бесчисленные консилиумы, исследования и наблюдения долго не давали результатов, пока я наконец с группой коллег не доказал, что мой дальний родственник болен острейшей формой лени — lenia tunejadica (лениа тунеядика).

Увы, пока медицина не знает, как бороться с этим опаснейшим и очень распространённым среди детей заболеванием. Мы даже не знаем его происхождения. Есть неопровержимые доказательства заразности лени, хотя вируса её обнаружить ещё не удалось. Можно, предположим, установить, что заражение произошло от соседа по парте, но как это произошло? Неизвестно.

Может быть, лень наследственна? Вряд ли. Ленивые дети часто бывают как раз у очень трудолюбивых родителей. И не всегда у ленивых родителей обязательно вырастают дети-тунеядцы.

Единственное, на чём сходятся все специалисты, это утверждение, что ленью можно заболеть по собственному желанию, то есть совершенно самостоятельно, без посторонней помощи. Многие знаменитые лодыри в смысле овладения ленью — самоучки.

Где, в чём истоки заболевания ленью? Вот над этим кардинальным вопросом современности и бьются сейчас учёные, в том числе и ваш покорный слуга. Ответить на этот вопрос — значит победить лень и навсегда избавить человечество от вреда, который приносит тунеядничество.

Как многие опасные болезни, лень страшна не только сама по себе, но и своими осложнениями. Мне известны три случая, когда лодыри сходили с ума. Я уже не говорю о её обычных последствиях, как-то: потеря человеческого облика, почти полное снижение умственной и физической деятельности, потеря слуха и зрения, омертвение отдельных частей тела и так далее.

И прежде чем продолжить рассказ о невероятнейшем случае с моим дальним родственником Германом Беловым, позвольте сообщить вам следующее.

Буквально позавчера я ознакомился с книгой одного из крупнейших заграничных специалистов по изучению лени и её последствий. Называется книга «Лень в аспекте судьбы человечества». Автор делает страшный вывод. И если с ним, автором или выводом, согласиться, то надо всех лодырей немедленно изолировать от общества. Он предлагает ссылать их на необитаемые острова без права переписки и выезда обратно. Ибо автор считает лень единственным, повторяю, единственным источником всех, повторяю, всех несчастий человека и человечества. Автор приводит девять тысяч шестьсот сорок четыре примера отрицательного влияния лени на ход исторических событий.

Мы, конечно, должны учитывать, что имеем дело с трудом буржуазного учёного, но обязаны внимательно изучить все его доводы.

Он, например, утверждает, что в подавляющем большинстве дети появляются на свет уже ленивыми, а точнее, вполне сформировавшимися лодырями. И лишь благодаря непрерывным усилиям семьи и общества только какую-то часть детей удаётся спасти от разлагающего воздействия лени.

Более того! Автор утверждает, что заболевание тунеядством грозит человеку на протяжении всей его жизни. В книге описываются четыре случая, когда ленью начали страдать люди в возрасте старше восьмидесяти двух лет.

Я не считаю выводы и доводы автора бесспорными. Но даже если он прав хотя бы всего наполовину, человечество обязано серьёзно задуматься над тем, что же делать с лентяйством, особенно детским. Запомните: сегодня ребёнку лень вымыть руки, завтра — лень как следует приготовить уроки, а послезавтра — только вообразите! — ему станет лень быть честным человеком.

— Я с вами согласен, — сказал Юрий Анатольевич, пожав плечами. — Но я пришёл к вам по совершенно другому вопросу. Мой сын болен не ленью, а шпионизмом!

— Минуточку, минуточку, минуточку! — воскликнул психоневропатолог Моисей Григорьевич, строго нахмурив седые брови. — Во-первых, вы ещё не знаете, чем может быть болен ваш сын. Во-вторых, вы обратились ко мне за научной помощью. Понять душу современного ребёнка не так-то просто, как вам, родителям, кажется. И будьте любезны выслушать меня до конца. Ведь я нахожусь при исполнении научных обязанностей.

Продолжаю в высшей степени поучительный рассказ о загадочно возникшей болезни моего дальнего родственника Германа Белова.

Лень в нём развилась до того, что он почти перестал дышать. Ему было лень вдыхать и выдыхать воздух!

Врачи дни и ночи не отходили от его постели, поражённые не только опасным состоянием мальчика, но и самим протеканием невиданного заболевания.

Искусственное дыхание. Искусственное питание. И то, что бывает после питания, тоже искусственное.

А ведь всё началось, прошу учесть, с пустяка — однажды уснул в одном носке. Лень было снять. На следующий вечер не снял уже оба носка, и вот… лежал передо мной уже не мой дальний родственник, а почти труп моего дальнего родственника.

Искусственное дыхание. Искусственное питание. Всё искусственное. Но ведь это не могло продолжаться до бесконечности. Рано или поздно организм не выдержит, и Герман унесёт с собой в могилу нерешённую любопытнейшую медицинскую загадку.

Наконец консилиум опытнейших врачей и учёных единодушно пришёл к страшному выводу: случай с Германом — один из редчайших в истории медицины, когда заболевание ленью может окончиться смертельным исходом. Налицо наивысшая степень заболеваемости — лень жить.

Сам по себе случай этот, конечно, обогатит науку, послужит суровым уроком для всех тунеядцев всех возрастов и полов. Но как жаль мне моего дальнего родственника — третьеклассника Германа Белова!

И я решил рискнуть, решил пойти на эксперимент, сложный опыт, чтобы спасти лодыря.

Выход я нашёл совершенно неожиданно. Заметив, что Герман не худеет, а толстеет, я, естественно, предположил, что организм его приспособился к новым условиям существования. Значит, с некоторых пор мы не лечили Германа, а, можно сказать, губили, развивали в нём лень. Ему стало лень дышать — пожалуйста, искусственное дыхание. Ему стало лень есть — к его услугам искусственное питание.

И я перестал лечить моего дальнего родственника, вернее, стал лечить его по-новому. Я запретил поддерживать жизнь в организме Германа искусственными приёмами.

Он начал задыхаться. А у меня похолодели руки, учащённо забилось сердце, но я внушал себе: вот сейчас ему будет лень задыхаться!

Так оно и случилось. И вскоре Герман впервые за последнее время открыл один глаз — левый.

— Как себя чувствуешь? — спросил я, забыв, что говорить ему ещё наверняка лень. — Над тобой висит смертельная опасность. Жизнь твоя в твоих руках. Ты болен острейшей формой лени. Если не перестанешь лодырничать, погибнешь, не окончив даже начальной школы.

По открытому левому глазу Германа было видно, что он, не глаз, конечно, а Герман, безумно хочет есть, но ему лень сказать об этом.

Через несколько дней наступила угроза голодной смерти. Но я был уверен, что скоро Герману будет лень быть голодным.

— Есть, — почти беззвучно, почти не шевеля губами, попросил он, — есть… много…

Короче говоря, Герман понемногу начал двигаться, есть, пить и всё остальное. Постепенно к нему вернулся рассудок, не полностью, конечно, а так, примерно чуть больше половины. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы мальчик мог смотреть и понимать, что показывают по телевидению.

И вот тут случилось чудо. Демонстрировался фильм о шпионах. Выстрелы, погони, драки, убийства. Герман ожил. Он кричал, визжал, хохотал, подпрыгивал.

Едва закончился кинофильм, Герман вскочил и завопил, как совершенно здоровый ребёнок:

— Руки вверх!

Конечно, все мы с удовольствием и одновременно в чисто медицинских целях выполнили его приказание. Сколько было радости! Ещё бы — ведь ему не лень играть!

Я не льщу себя уверенностью, что излечение полностью закончено, ведь в школу Германа пока вернуть не удалось. Однако в скором времени я добьюсь, чтобы Герману стало лень быть ленивым!

Это я сказал, как вы догадались, в порядке шутки. На самом деле предстоит борьба за мальчика. Для нас же с вами несомненно одно: дети не только имеют право, но и обязаны во что-нибудь играть. И мы, взрослые, должны помогать им и в учёбе и в игре.

Глава № 7 Организм Толика Прутикова способен на очень серьёзное заболевание

— Странно всё-таки получается, — пробормотал Юрий Анатольевич. — Какая же это игра, если у него из-за неё с головой не в порядке?! — рассердился он. — Я убеждён, что мой ребёнок психически ненормален!

— Спокойнее, спокойнее, объективнее, уравновешеннее! — строго сказал Моисей Григорьевич. — Учтите и ещё раз учтите, что внутренний мир современного ребёнка необычайно сложен, а местами противоречив и запутан. К примеру, от чрезмерной учёбы тоже возможны нарушения психической и умственной деятельности, вплоть до временного отупения. И помните, что по природе своей ребёнок не может не делать определённого количества глупостей. Так пусть он их делает в игре. А наша задача — проследить, чтобы учёба более или менее разумно сочеталась с игрой.

— Но если он кричит ночами, это же ненормально! Это, в конце концов, неудобно для окружающих! К тому же он ни о чём не думает, кроме как о своих шпионах! Это, по-вашему, по-научному, нормально? — горячился Юрий Анатольевич. — И я совершенно не понимаю смысла этой так называемой игры!

— Хорошо. Прекрасно. Замечательно, — спокойно проговорил Моисей Григорьевич. — Но вы рассуждаете поверхностно. А я веду вас к научной мысли. Будьте терпеливы. Если мальчик болен, я это обнаружу. Мальчик, почему тебе нравится играть в шпионов?

— Я не играю, — ответил Толик. — Я тренируюсь. А они считают, что я играю. Я должен поймать иностранного агента. Это моя мечта. Я хочу доказать, что мальчишки такие же люди, как все, только ростом поменьше. И нисколько мы других не хуже. А некоторые даже лучше некоторых.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Юрий Анатольевич. — Он же заговаривается! Он же несёт белиберду! Чепуху! Ерунду! Абракадабру! А вы — патологопсихонерловог…

— Психоневропатолог.

— Всё равно мне сейчас уже не выговорить. Я слишком взволнован. Поставьте ему хоть какой-нибудь укол хоть куда-нибудь!

— Успеется. Продолжай, мальчик.

— Я мечтаю поймать нескольких агентов иностранных разведок, — ответил Толик. — Вот и всё.

— А как ты учишься?

— Учусь я… не очень… Но что, по-вашему, важнее — пятёрки получать или врага обезвредить?

— Так вопрос ставить нельзя, — возразил психоневропатолог. — А почему бы тебе не совмещать полезное с приятным — пятёрки получать и врагов обезвреживать?

— Пятёрки многие получать могут, особенно девчонки, — сказал Толик и вздохнул. — Пятёрками не прославишься. Подумаешь, на доску Почёта повесят! А я хочу героем быть, чтобы обо мне все знали. А отличников всяких круглых и без меня хватает. Можно всю жизнь отличником быть, а тебя никто и знать не будет. А когда я шпиона поймаю, то буду считаться выдающимся человеком. Меня в открытой машине через весь город провезут, а на центральной площади митинг в честь меня организуют. По телевизору меня будут показывать.

— И — последний вопрос! — Моисей Григорьевич предельно внимательно вгляделся в мальчика. — Что для тебя важнее: поймать шпиона или считаться выдающимся человеком?

— То и другое! — воскликнул Толик. — Разве плохо мечтать о том, чтобы стать героем наших дней?

Психоневропатолог Моисей Григорьевич в заметном волнении прошёлся по кабинету, остановился перед Толиком, сказал:

— Выйди, пожалуйста.

Когда Толик закрыл за собой дверь, Юрий Анатольевич торопливо спросил:

— В чём дело, доктор?

— Вы оказались правы, — угрюмо ответил Моисей Григорьевич. — Организм мальчика способен на очень опасную болезнь.

— Какую, доктор?

— Ему грозит мания величия. Причём в очень острой форме. Распространённое заболевание среди современных детей. Внук одного моего знакомого возомнил себя котом Васькой. Ночами пытался ловить мышей, лазал по крышам, лакал из блюдечка на полу и прочее. Ему, видите ли, казалось, что кошачья жизнь необыкновенно легка. В частности, не надо ходить в школу.

— Я не предполагал… не подозревал…

— В том-то и наша беда, — со вздохом сказал Моисей Григорьевич, — что мы и не предполагаем, и не подозреваем. Для ребёнка враг номер один — это лень. А может быть, это и единственный враг ребёнка. Вот ваш мальчик. Ведь ему хочется ловить шпионов только потому, что это дело представляется ему необыкновенно лёгким. А прославиться ему хочется лишь для того, чтобы ничего не делать. Он у вас очень избалован. Скорее всего бабушкой.

— Что же делать? — еле слышно спросил Юрий Анатольевич. — Есть какой-нибудь выход?

— Найдём, — убеждённо произнёс Моисей Григорьевич. — Самое страшное произойдёт в том случае, если мальчик действительно поймает шпиона. Тогда ему, мальчику, несдобровать.

— Неужели всё так серьёзно? Что же делать?

— Оградите мальчика от бабушки. Это первое. Он ведь не играет в шпионов, он мечтает поймать настоящего агента, прославиться этим лёгким способом. К сожалению, вы даже представить себе не можете, в какой степени это серьёзно. Избалованным детям грозят такие заболевания, перед которыми мы, врачи, лишь разводим руками. Вынужден вам сказать: до скорой встречи.

Психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз увидел, как переменился в лице папа Юрий Анатольевич, как пошатнулся, прижав ладони к вискам…

В кабинет вбежал Толик. Он обнял папу и сказал:

— Идём отсюда. Я совершенно здоров.

Моисей Григорьевич смотрел на них с глубоким сожалением.

Глава № 8 «А чем сосиски лучше сарделек?»

Есть такая поговорка: всяк мерит на свой аршин. Это означает примерно следующее: дурак всех полагает дураками, подлец всех считает способными на подлость, жулик думает, что все вокруг него тоже жулики.

Вот и агенту ЫХ-000 казалось, что все люди вокруг него вроде него — такие же, а значит, и жалеть их нечего.

И вдруг Фонди-Монди-Дунди-Пэк неожиданно для себя обнаружил, что люди бывают очень разными: и честными, и добрыми, и бескорыстными, и просто хорошими. Вот это было открытие! ЫХ-000 до того растерялся, что целых шестнадцать минут испытывал желание стать или честным, или добрым, или бескорыстным, или просто хорошим.

Однако шпиону нельзя быть хорошим человеком больше шестнадцати минут. Зато этих шестнадцати минут оказалось вполне достаточно для того, чтобы ЫХ-000 задумался над своей жизнью. Раздумывание же над своей жизнью кончилось тем, что Фонди-Монди-Дунди-Пэка охватил безумный страх, а вслед за ним появилось желание сдаться врагу.

Страх ещё больше усилился, когда ЫХ-000 узнал, что полковник Шито-Крыто заподозрил его в предательстве. Это означало, что рано или поздно начальник Самого Центрального Отдела «Тигров-выдров» прикажет уничтожить его, ЫХ-000!

Фонди-Монди-Дунди-Пэк не ел уже несколько суток, так как не выходил из дому, и у него от голода стала кружиться голова. Это ведь очень опасно — не есть несколько суток и думать. Всё в голове у него так перепуталось, что он и не заметил, как вышел на улицу, добрёл до городского сквера и устало, почти без сил опустился на первую попавшуюся на дороге скамейку.

Тут же к нему подсел низенький, широченный в плечах, толстый гражданин с утиным носом и маленькими, глубоко спрятавшимися глазками, спросил вкрадчиво:

— Вы, случайно, не знаете, когда играет «Спартак» с «Динамо»?

По спине Фонди-Монди-Дунди-Пэка пробежал озноб: он (не озноб, конечно, а ЫХ-000) понял, что сел на скамейку — условленное место встречи с агентами из диверсионной группы «Фрукты-овощи»! Он должен был ответить: «Я спортом не интересуюсь, я больше люблю сардельки».

Но Фонди-Монди-Дунди-Пэк ответил так:

— Я спорт не люблю, а больше интересуюсь сосисками.

А сам подумал:

«Кто же это? Мяу? Бугемот? Или Канареечка?»

Гражданин снял соломенную шляпу, обмахнул ею вспотевшее лицо и ещё более вкрадчиво спросил:

— Может быть, случайно вы всё-таки спортом не интересуетесь, а больше любите сардельки?

ЫХ-000 дрожащей рукой нащупал в кармане пистолет и ответил:

— Нет, я интересуюсь сосисками с картофельным пюре.

Тут толстый гражданин с утиным носом тоже сунул руку в карман пиджака и спросил мрачно:

— А чем сосиски лучше сарделек?

— В них витаминов больше, — ответил Фонди-Монди-Дунди-Пэк и быстро пошёл прочь, не оглядываясь.

Он направился в магазин, купил два килограмма сосисок, вернулся домой, включил рацию и начал глотать сырые сосиски. И пока не сглотал все, не мог остановиться.

А в эфире ругались, жаловались, обзывались три штуки агентов.

Первым высказался Бугемот:

— Был на условленной скамейке. Уверен, что разговаривал с ЫХ-три нуля. Но он не ответил на пароль. Подозрения шефа оправдываются. Чувствовал я себя во время разговора, как кусок мяса в тупой мясорубке. Ваши соображения?

В ответ ему Канареечка:

— Все мы дураки во главе с начальством. Надо было сразу сматываться обратно. Бугемот и есть бугемот, всё испортил с помощью своей пустой головы.

Мяу сказал так:

— Если ты сам дурак, на начальство не сваливай. А если ещё будешь критиковать начальство…

Тут в эфир полетели такие словечки, что Фонди-Монди-Дунди-Пэк отключил рацию. Хорошо, что Бугемот не слишком умён и не пошёл за ним следом!

Настроение чуть-чуть улучшилось. ЫХ-000 вспомнил, какое глупое лицо было у Бугемота, когда он услышал, что в сосисках витаминов больше, чем в сардельках!

Но в сердце опять прокрался страх, и хорошее настроение моментально улетучилось. ЫХ-000 трясущимися руками включил рацию и сразу услышал:

— Группе «Фрукты-овощи». Приказ шефа. Если в течение двадцати четырёх часов ноль семи минут не будет налажена связь с ЫХ-три нуля, Канареечка я Мяу возвращаются. Бугемот остаётся для особо специального задания.

«Ага! Ага! — пронеслось в дёргающейся голове Фонди-Монди-Дунди-Пэка. — Особо специальное задание — это я! Моя смерть это!»

И он быстрёхонько передал в эфир:

— Говорит ЫХ-три нуля. Удивляюсь вашей беспомощности. За мной следят. Прячусь глубоко под землёй. Была возможность связаться с Бугемотом, но он затеял с посторонним человеком глупейший спор о спорте, сосисках и сардельках с картофельным пюре. Этак он провалит нас всех. В ближайшее время встретимся. Приветик. Гуд бом!

Он отключил рацию, тяжко вздохнул семь раз: агентов-то он напугал и запутал, а что же ему самому теперь делать?

Предположим, он сдастся и выдаст всю диверсионную группу «Фрукты-овощи». Предположим, ему за добровольное раскаяние сохранят жизнь. Но, скажите, кому интересно провести остаток жизни за тюремной решёткой?

Задание он выполнять не будет — это решено бесповоротно. Но если он будет сидеть вот так, сложа трясущиеся руки, то Бугемот рано или поздно с ним разделается!

И ЫХ-000 с досадой подумал:

«Надо было съесть не два килограмма сосисок, а четыре с половиной, и обязательно с картофельным пюре. Тогда бы голова работала лучше».

Теперь же голова работала плохо, дёргалась, ничего не могла сообразить… А опасность всё приближалась и приближалась.

ЫХ-000 вытащил пистолет и спрятался под кровать.

Глава № 9 Агент Мяу теряет пистолет

Положение трёх штук агентов было незавидным. ЫХ-000 должен был приготовить для них жильё, где они могли бы, по крайней мере, ночевать. А они вот уже несколько дней слонялись по городу, спали где придётся, а часто и вообще не спали.

Собираться вместе без приказа руководителя диверсионной группы они не имели права. В лицо они друг друга не знали, связь поддерживали только по радио.

Первым не выдержал Бугемот, предложил:

— Надо собраться и разобраться. ЫХ-три нуля тянет резину. Может, он давно уже переметнулся к врагу. Давайте соберёмся вместе, обсудим наше незавидное положение. Ум — хорошо, а три — совсем неплохо.

Мяу возразил:

— Приказ шефа — ждать двадцать четыре часа ноль семь минут.

Канареечка сказал:

— Приказ приказом. Шеф шефом. А нам надо встретиться. У меня поджилки трясутся. Кругом одни человеческие лица. Хочу хоть одну шпионскую физиономию увидеть. Услышать хоть один шпионский голос.

Решено было встретиться в парке за городом. Для опознавания Бугемот придумал пароль. Но, поражённый тем, что однажды он уже запутался с паролем, Бугемот не смог придумать ничего более лучшего, чем опять:

— Скажите, где здесь можно купить сардельки? И такой вот отзыв:

— Сардельки здесь не продают, но есть замечательные сосиски.

Бугемот явился на свидание первым и ждал у дороги в парк, невдалеке от автобусной остановки.

Подходит к нему гражданин в тёмных очках, спрашивает:

— Скажите, где здесь можно купить сардельки?

— Сардельки здесь не продают, — радостно ответил Бугемот, — но есть замечательные сосиски с картофельным пюре!

А ведь пароль и отзыв должны произноситься точно из слова в слово!

И агенту Мяу (а это был он) ничего не оставалось делать, как сказать:

— Спасибо, но я сосисок с картофельным пюре не ем.

Мяу направился обратно к автобусной остановке. Навстречу ему торопливо шёл длинный гражданин в зелёном берете.

Оба враз остановились.

Гражданин в зелёном берете спросил:

— Скажите, где здесь можно купить сардельки?

Мяу облегчённо вздохнул и ответил:

— Сардельки здесь не продают, но есть замечательные сосиски с картофельным пюре.

Как это «картофельное пюре» сорвалось у него с языка, он и сам не понимал, а гражданин в зелёном берете пробормотал растерянно:

— Спасибо, но я картофельное пюре не перевариваю.

И он прошёл мимо: рисковать нельзя — можно погибнуть из-за двух слов, если даже эти слова означают всего-навсего обыкновенное картофельное пюре!

Канареечка (а это был он) приблизился к изнывавшему в ожидании Бугемоту и спросил безнадёжным тоном:

— Скажите, где здесь можно купить сардельки?

Бугемот сжал кулаки, набрал в грудь побольше воздуха, напряг весь свой разум и отчётливо, почти по слогам, выговорил:

— Сардельки здесь не продают, но есть замечательные сосиски.

И оба агента так громко и так облегчённо вздохнули, что стоявший вдалеке Мяу услышал и оглянулся на них.

— А кто это? — кивнув в его сторону, спросил Канареечка. — У него сосиски, но с картофельным пюре.

— Я виноват, — объяснил Бугемот. — У меня с языка «пюре» сорвалось, и у него потом. Иди договорись.

Вскоре они втроём сидели на укромной полянке.

— Мы влипли в историю, — мрачно заговорил Бугемот. — ЫХ-три нуля специально нас запутал. Голову даю на отсечение, что я разговаривал с ним и пароль я сказал правильно, а он не захотел отвечать. За нами наверняка уже следят.

— Через двадцать один час семнадцать минут я могу сматываться домой, — пропищал Канареечка. — Надоело мотаться без дела.

— Я тоже уверен, что мы попались, — промямлил Мяу. — Я вот нисколько не удивлюсь, если сейчас услышу: «Руки вверх!»

И раздался голос:

— Руки вверх!

Бугемот мгновенно исчез в куче хвороста. Канареечка белкой взлетел по стволу дерева. Мяу нырнул в кусты. На полянку выскочил мальчик, крикнул:

— Руки вверх! С места не двигаться! Стреляю без предупреждения и без промаха!

И пробежал дальше.

Не скоро отдышались насмерть перепуганные шпионы. «Руки вверх!» — да ещё прозвучавшие совершенно неожиданно, самые страшные для шпиона слова. Потому-то агенты и не обратили внимания на то, что голос был детский.

Мяу вернулся весь белый, еле слышно промямлил:

— Вот… это… пистолет… ведь… потерял… эх…

Шпионы схватились за головы — каждый за свою.

— Да, действительно пюре получается, — мрачно сказал Бугемот. — Ты бы лучше башку потерял! Вместе с головным убором! Ха-ха…

— А какой дурак придумал спрашивать о сосисках и сардельках в лесу? — разозлился Мяу. — Нарвись мы на догадливого человека — и перехватали бы нас, как кроликов!

— Надо искать пистолет, — жалобно пропищал Канареечка. — И что у вас за привычка вечно лаяться? И как тебя угораздило потерять оружие? Чему тебя только учили! Агент ещё называется!

— Я споткнулся, — объяснил Мяу, — взлетел в воздух, перевернулся несколько раз, встал на голову, опрокинулся на спину, потом побежал… сунул руку в карман… тю-тю!

— Нам нужно выбрать главного, — очень мрачно предложил Бугемот. — Иначе никакого порядка не будет. Будет одно сплошное пюре.

— Главный у нас есть, — возразил Канареечка. — ЫХ-три нуля. Никто его пока ещё не отстранил. Он может объявиться в любой момент. А нам никто не давал права командовать.

— А где же этот знаменитейший, сверхопытнейший, самый заслуженный ЫХ-три нуля? — совсем мрачно спросил Бугемот. — Он трус и предатель, я уверен. Шеф всё равно прикажет убрать его.

— Помогите мне найти пистолет! — взмолился Мяу. — Вдруг его кто-нибудь найдёт?!

Шпионы ползали на четвереньках по парку не меньше часа. Пистолета нигде не было.

— Только без паники! — рявкнул Бугемот, когда агенты снова собрались на укромной полянке, и Мяу громко зашмыгал носом. — Пора прощаться. Рации включать через каждые полчаса.

— Я ещё здесь останусь, — сказал Мяу. — Ещё поползаю. Не мог же он сквозь землю провалиться!

Глава № 10 Шпионский пистолет находит Толик Прутиков

Да, конечно, пистолет не мог провалиться сквозь землю. И напрасно агент Мяу ползал на четвереньках, ощупывая каждую травинку.

Пистолет нашёл Толик Прутиков. Он с ребятами играл в шпионов, все отправились домой, а Толик решил ещё потренироваться немного. Он бегал по парку, ползал, лазал по деревьям, прятался в кустах и кричал:

— Руки вверх! Ни с места! Стреляю без предупреждения и без промаха!

Один раз ему даже померещилось, что своими криками он вспугнул несколько человек, которые разбежались перед самым его носом.

Эх, если бы знал Толик, что шпионы, настоящие шпионы в количестве трёх штук испугались его!

Но зато он нашёл настоящий пистолет. Когда Толик увидел его в траве, то чуть не заорал от восторга. Схватив пистолет, он бросился бежать сломя голову, и просто удивительно, что он не разбил эту голову ни об одно из деревьев!

И лишь выскочив на обочину шоссе, Толик сообразил, что нельзя же бегать с настоящим пистолетом в руках, а тем более ехать так в автобусе. Куда бы спрятать оружие? Ведь на Толике были всего лишь трусы, безрукавая майка да кеды.

Размышляя о том, куда бы спрятать пистолет, он и не подумал, что надо о такой находке сообщить милиционеру или военному человеку.

Но вот так у нас всегда и бывает: шпионов ловить мы горазды, а обыкновенная сообразиловка часто и не работает. Если в парке средь бела дня валяется пистолет, то ведь можно сообразить, что тут дело нечисто?

Да и зачем Толику пистолет, если он даже и стрелять из него не умеет? Он ведь думал, что стрелять надо, как в кино, по его мнению, стреляют: нажал там что-то и бах-ба-бах! Если бы так могло быть, то пистолет давным-давно уже сам выстрелил бы.

Помните, что Толик мечтал поймать шпиона сам, как говорится, своими собственными руками, чтобы считаться выдающимся человеком?

Толик снял майку, завернул в неё пистолет и сел в автобус. Сидел он в автобусе и весь сиял: ведь теперь он любого шпиона раз и — руки вверх!

До того ему замечательно было, что он и билет забыл купить, хотя шесть копеек в карманчике трусов имелось.

— Граждане, приготовим билеты для проверки общественным контролёром! Водитель, двери без моего сигнала не открывать!

Бросившись к кассе-полуавтомату, Толик и натолкнулся на общественного контролёра — тётеньку Анну Дмитриевну.

Тётенька очень обрадовалась:

— Есть один заяц!

— Вовсе не заяц я! Честное слово, не заяц я! — взмолился Толик. — Просто забыл! Вот денежки! Ровно шесть копеечек!

— Денежки свои, шесть копеечек своих, оставь при себе, — весело сказала тётенька общественный контролёр. — А мы с тобой сойдём на конечной остановке и отправимся в милицию. Там составим акт. Вызовут одного из твоих родителей. Он заплатит за тебя штраф. Дома тебе будет соответствующее наказание, а мне соответствующий почёт.

Не мог же Толик сказать ей, что забыл купить билет из-за того, что настоящий пистолет нашёл, от радости размечтался и…

— Тётенька, а тётенька! — позвал он. — Даю вам честное слово, что никогда безбилетным зайцем не ездил! Вот первый раз, да и то случайно!

— Чтобы этого с тобой второй раз случайно не случилось, миленький ты мой, — ласково ответила тётенька общественный контролёр, — придётся одному из твоих родителей заплатить за тебя причитающийся законный штраф.

Её стали уговаривать почти все пассажиры: дескать, на весь автобус всего один заяц, да и не заяц, а зайчик ещё, да и тот билет купит, дескать, такого и простить можно.

Но она радостным голосом объявила, что если зайцев, а тем более маленьких, отпускать подобру-поздорову, тогда им, общественным контролёрам, делать будет нечего. А если им делать будет нечего, то их, общественных контролёров, тоже отпустят подобру-поздорову на все четыре стороны. А если их отпустят, то зайцев разведётся видимо-невидимо и они со временем выживут всех честных пассажиров.

И ещё она объяснила, и ещё более радостным голосом, что в воспитательной работе с подрастающими детьми надо умело и разумно сочетать методы поощрения с методами наказания. В данном случае она умело и разумно применяет именно метод наказания.

Толик прижимал к груди завёрнутый в майку пистолет и размышлял о том, как удивительно плохо всё устроено на этом белом свете! Вот пистолет нашёл настоящий — оружие, просто необходимое для задержания настоящего шпиона, — и вдруг из-за какого-то пустяка, из-за тётеньки общественного контролёра с ласковым и весёлым голосом, всё летит вверх тормашками!

Да и не то страшно, что дома попадёт, там ещё бабушка всегда имеется на всякий случай, а то ужасно, что в милиции-то пистолет всё равно обнаружат и обязательно отберут.

Надо — сбежать!

Во что бы то ни стало надо улизнуть любым способом!

— А чего это ты голый ездишь? — спросила тётенька общественный контролёр. — Майку почему скомкал?

— Жарко очень, — ответил Толик, — много бегать пришлось. А дома мне здорово попадёт. Бабушка горько плакать будет. Она всегда горько плачет, когда мне зря попадает.

— А часто тебе зря попадает?

— Да почти всегда зря. Бабушку уж очень мне жалко.

— Я бы тебя отпустила, — призналась тётенька общественный контролёр. — Но я план по зайцам уж который месяц не выполняю. Все выполняют, одна я, Анна Дмитриевна, ещё ни одного зайца не поймала и не оштрафовала. А у нас через четыре дня торжественный вечер. Да ещё с духовым оркестром. Всех будут хвалить, а меня даже не поругают. Потому что пенсионеров критиковать нельзя: очень уж мы обидчивы. А хвалить меня не за что. А вот приведу я тебя в милицию, одного из твоих родителей оштрафуют, — голос её стал совсем ласковым, — тебе дома попадёт, бабушка твоя горько поплачет, зато мне, Анне Дмитриевне, почёт на торжественном вечере с духовым оркестром. Понимаешь?

— Я-то понимаю. Вы поймайте меня завтра, Анна Дмитриевна! Какая вам разница? Я ещё двоих товарищей позову. Будет у вас целых три зайца. Вам за это три почёта. Понимаете?

— Что-то не очень…

— Да ведь три зайца — это в три раза больше, чем один! А мы вам завтра втроём попадёмся. Мы и деньги на штраф принесём, чтобы родителей не беспокоить. Три штрафа! Три!

— Деньгами-то я вам и сама помогу, — задумчиво проговорила Анна Дмитриевна. — Мне ведь не деньги нужны, а почёт. А почёта мне не будет, пока я плана по зайцам не выполню. Всё! Приехали. Конечная остановка. Не вздумай бежать, миленький, — ласково предупредила она и показала милицейский свисток раза в четыре больше обычного.

— Отпустите вы меня! — жалобно попросил Толик. — Завтра мы вам втроём попадёмся! Три почёта вам будет!

Тётенька общественный контролёр отрицательно покачала головой, но пообещала:

— Ещё подумаем. Торопиться не будем. Всё взвесим, прикинем, потом ещё раз подумаем.

— И думать тут нечего! — Толик с трудом удержался, чтобы не сказать чего-нибудь грубого. — Меня не жалеете, бабушку мою пожалейте! Она ведь тоже пенсионерка! Плакать ведь она будет! Может быть, даже зарыдает! И всё из-за вас!

— Значит, с нервами у неё плоховато, — сочувственно объяснила тётенька общественный контролёр. — Пусть по утрам холодный душ принимает. Это очень укрепляет нервную систему.

Они вышли из автобуса и зашагали по дорожке городского сквера.

«Что же делать?! Что же делать?! Что же делать?! — чуть не кричал Толик. — Вот вредная старушенция! Свалилась на мою несчастную голову!.. Но я что-нибудь, да придумать должен! Она ещё пожалеет…»

— Предложение твоё деловое, — сказала тётенька общественный контролёр, — но рискованное. Присядем давай. — Она села на скамейку, не выпуская из рук милицейский свисток, и думала, шевеля губами, подсчитывая что-то.

И Толик тоже думал, но в руках у него был не милицейский свисток, пусть раза в четыре больше обычного, а — пистолет. Придётся, видимо, им воспользоваться!

«Уйти бы куда-нибудь, — торопливо прикидывал в уме Толик, — там я вынимаю пистолет… и требую… то есть приказываю… А если она не поверит, что пистолет настоящий? Тогда что делать?»

На всякий случай он ещё раз сделал попытку разжалобить тётеньку общественного контролёра и самым нежным голосом, на какой только был способен, заговорил:

— Три зайца у вас завтра будет. Три штрафа. Три почёта. Отпустите вы меня. Честное-пречестное слово, не обману. Если удастся, четырёх зайцев приведу. А?

— Не верю я тебе, миленький, — ласково сказала Анна Дмитриевна, — и права не имею верить. Какой же я тогда общественный контролёр, если зайцу поверю? Идём в милицию, а завтра товарищей приводи. О штрафе не беспокойтесь. Сама за вас деньги внесу. Только попадитесь.

— Руки вверх! — в отчаянии приказал Толик, вытащив пистолет и направив дуло прямо в нос Анне Дмитриевне. — Ни с места! Я стреляю без предупреждения и без промаха! Я агент иностранной разведки крупной державы! Заброшен в ваш город для выполнения опасного задания! Если вы, бабушка…

— Не бабушка я ещё…

— Неважно! Если вам, пока вы ещё не бабушка, дорога жизнь, не шевелитесь, не двигайтесь с места, не свистите в свой свисток десять минут! Не вздумайте выдавать меня! Моя пуля найдёт вас повсюду!

— Не боюсь я тебя… Не боюсь я тебя… вот нисколечко… — торопливо бормотала Анна Дмитриевна, оглядываясь по сторонам. — И пистолетик у тебя игрушечный… И не агент ты, а второгодник какой-нибудь… А я сейчас милицию вызову… тут тебя и…

— Стреляю без предупреждения и без промаха! — тряся пистолетом перед её носом, хрипло крикнул Толик. — Моя пуля найдёт вас повсюду!

Держа пистолет в вытянутой руке, Толик попятился.

Не успел он скрыться в кустах, как общественный контролёр Анна Дмитриевна с такой силой начала дуть в свой свисток размером в четыре раза больше обычного, словно это была боевая труба.

Глава № 11 Общественный контролёр Анна Дмитриевна в обществе двух шпионов. ЫХ-000 пытается стать человеком

ЫХ-000 побрился, причесался, уложил вещи в чемодан, включил рацию и передал в эфир:

— «Фруктам-овощам». Потерял всякую возможность действовать. Окружён со всех сторон. Видимо, гибну. Работайте самостоятельно. Старшим назначаю Бугемота. Скоро нам всем каюк. ЫХ-000.

Он передал это сообщение в эфир несколько раз. Пусть приятели-предатели выкручиваются сами, а задания им всё равно не выполнить. Полковник Шито-Крыто лопнет от злобы. А ему, Фонди-Монди-Дунди-Пэку, пожилому человеку, надоело трястись от страха. И пусть не носить ему мундира с погонами, орденами и медалями, зато он отныне будет жить по-человечески.

Сядет он в поезд, уедет на берег южного моря, снимет там комнату в доме, где много детей, станет с ними во все игры играть, кроме игры в шпионов.

И теперь он, кстати, уже не ЫХ-000, не Фонди-Монди-Дунди-Пэк. В паспорте у него значится: Иван Иванович Иванов.

С чемоданом в руке он довольно спокойно шагал к вокзалу, раздумывая о том, что на первый, как говорится, случай он нашёл неплохой выход из положения. Конечно, полковник Шито-Крыто будет его разыскивать, искать он умеет, ну, а мы умеем прятаться.

Но он и сам не заметил (проклятая шпионская привычка — действовать по секретной инструкции!), как оказался в сквере на условленной скамейке.

Тут же рядом сразу плюхнулся Бугемот, да так плюхнулся, что едва не опрокинул скамейку. Сидел он, сидел, пыхтел он, пыхтел и мрачно спросил:

— Вы, случайно, не знаете, когда играет «Спартак» с «Динамо»?

«Поручили ему ликвидировать меня или нет? — пронеслось в голове Фонди-Монди-Дунди-Пэка. — Главное, чтобы он не догадался, что я — это я».

Иван Иванович Иванов на вопрос ответил вопросом:

— А какое «Динамо» вы имеете в виду?

— Обыкновенное «Динамо». Футбольную команду.

— В первенстве страны участвует, к вашему сведению, несколько команд под названием «Динамо», — любезно объяснил Иван Иванович Иванов. — Какая именно команда вас интересует? Московская, киевская, минская…

— Я спортом не интересуюсь, — пробурчал Бугемот, — я больше люблю сардельки. Понимаете, я больше люблю сардельки!

— А я обожаю сосиски, — с улыбкой ответил Иван Иванович Иванов. — И обязательно с картофельным пюре.

— А я пюре ненавижу, — сквозь зубы процедил Бугемот, и по лицу его было видно, что он мучительно что-то соображает. — Ненавижу я пюре! — очень мрачно повторил он. — И сосиски ненавижу! И футбол ненавижу!

— Почему же вы спрашиваете о футболе вот уже второй раз?

— Потому что меня просили спросить. Понимаете? Меня просили спросить: вы, случайно, не знаете, когда играет «Спартак» с неважно каким «Динамо»?

«Он от меня не отстанет, — подумал Фонди-Монди-Дунди-Пэк, — надо мне от него как-то отделаться». А Иван Иванович Иванов недовольно сказал:

— Если вы, гражданин, лишку выпили и заговариваетесь, то ступайте себе домой, а то вон невдалеке где-нибудь наверняка милиционер имеется.

— Извиняюсь, простите, извините, — испуганно пробормотал Бугемот, но не двинулся с места, только запыхтел ещё громче.

«Значит, он уже приставлен следить за мной, — подумал Фонди-Монди-Дунди-Пэк, — нагонит в безлюдном переулке — и пулю мне в затылок. Или две, для верности».

Бугемот же был абсолютно убеждён, что перед ним, вернее рядом с ним, не кто иной, как руководитель диверсионной группы «Фрукты-овощи». И хотя Бугемот совершенно запутался в этих «Динамо», сосисках, сардельках и особенно в картофельном пюре, он, как говорится, всей своей шпионской шкурой чувствовал, с кем имеет дело.

Но поведение ЫХ-000 было настолько непонятным, что Бугемот потерял всякую рассудительность вместе с бдительностью. В страшном нетерпении, стремясь как можно скорее и во что бы то ни стало выяснить обстановку, он отломил прутик и на песке нацарапал:

«Вот болван! — подумал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Как бы мне от него улизнуть?»

И пока Иван Иванович Иванов спокойно сидел и не смотрел на песок, словно там было нацарапано неприличное слово, Бугемот весь испыхтелся, словно бежал в гору и нёс на себе Бугемота вроде себя.

Вдалеке раздался милицейский свисток. В другое время шпионы не обратили бы на него и малейшего внимания, а сейчас их затрясло от страха, словно они были не агенты, а жулики-карманники. Бугемот так заподпрыгивал на скамейке, что она имела право развалиться в любой момент.

А трели милицейского свистка были всё ближе и ближе, всё громче и громче.

Бугемот и ЫХ-000 тряслись и тряслись. Только один успокоится — другого забьёт мелкой дрожью. Так можно было и мозги вытрясти! Поэтому агенты вцепились руками в скамейку, чтобы унять дрожь, сжали зубы и — замерли.

Кто-то сзади приближался к ним, ломая кусты и оглушительно свистя в милицейский свисток.

— Спартак… Динамо… Спартак… Динамо… — бормотал ЫХ-000, пытаясь вспомнить что-то очень важное. — Спартамо… динаспар… такдина… амоспар… так!.. так!

— Сосиски, сардельки! Сосиски, сардельки! — бормотал совершенно обескураженный Бугемот. — Сосельки! Сароски! Перю! Рюпо! Пюро! Пере! Пюре!

От страха они не слышали друг друга и не смотрели друг на друга.

— Граждане, граждане! — раздался сзади радостный голос. — Вы тут случайно шпиона не видели? Маленький такой, с пистолетом, в одних трусах чёрных, в руках майка жёлтая, а?

— Нет, нет, никакого шпиона мы не видели! — торопливо ответили шпионы.

На скамейку между ними села тётенька общественный контролёр Анна Дмитриевна. Она тяжело дышала и мелко тряслась — это оттого, что скамейка подпрыгивала.

— Чего-то вроде землетрясения, что ли? — удивилась Анна Дмитриевна. — Или меня от радости трясёт? Нюх-то у меня какой, а? Ловила безбилетного зайца, а чуть шпиона не поймала! Как он меня отпустить его уговаривал! А у меня на них нюх! Мальчишкой, подлец, переоделся! И лопочет совсем по-нашему! И ездит-то, как наши, зайцем! В майке у него пистолет был завёрнут. Вытащил он его, прямо мне в нос сунул и заорал человеческим голосом: «Руки вверх!»

Шпионы тихонько состонали, борясь с желанием поднять руки.

— Я ни разу в жизни живого-то шпиона и не видел, — заискивающим тоном произнёс Бугемот. — По-моему, их не бывает.

— Не бывает! — усмехнулась Анна Дмитриевна. — Как же это не бывает, когда он мне сам сказал, что он агент иностранной разведки крупной державы! В мальчишку переоделся и действует, враг такой!

— Мальчики часто играют в шпионов, — строго сказал ЫХ-000, — глупейшая, конечно, игра, но…

— Идиотская игра! — почти рявкнул Бугемот. — Запретить её надо!

— Это было бы очень, очень гуманным решением, — добавил ЫХ-000. — А то кому — игра, а кому — трёпка нервов.

— Шпион это, агент! — твёрдо проговорила Анна Дмитриевна и громко дунула в свой свисток. — Вот отдохну, отдышусь и поймаю. Хотел он меня запугать, думает, что мы, пенсионеры, народ трусливый. А мы, наоборот, храбрецы. Я вот себя полной сил почувствовала, когда меня с почётом на заслуженный отдых проводили. Аппетит у меня появился, мысли, желания всякие. И никого я не боюсь. Ни-и-и-ичегошеньки не боюсь я!.. Я бы и с Фантомасом справилась! Точно, точно!.. А чего это я трястись перестала?

И только тут тётенька общественный контролёр Анна Дмитриевна заметила, что сидит на скамейке одна. Она набрала в грудь побольше воздуха и засвистела в милицейский свисток размером больше обычного в четыре раза так, словно дула в боевую трубу.

Глава № 12 Почему генерал Батон против гигиены

Полковник Шито-Крыто уже давно унюхал, что тщательно подготовленная им лично операция «Фрукты-овощи» проваливается.

Ещё когда он получил сообщение от ЫХ-000, что тому нездоровится, у полковника Шито-Крыто засосало под ложечкой. А если у такого типа засосало под ложечкой, то это означало, что не он делал кому-то крупную пакость, а ему кто-то делал крупную пакость.

Он не задавал себе вопроса: как могло случиться, что трусом и предателем оказался его лучший агент и закадычный враг? С точки зрения полковника Шито-Крыто, любой может стать трусом и предателем в любой момент.

Начальника Самого Центрального Отдела беспокоило другое: полный провал операции «Фрукты-овощи» означал, по существу, почти полный провал всей организации «Тигры-выдры». Ведь ЫХ-000 знает всё! А раз он всё знает, то всё и выдаст! Следовательно, его надо как можно скорее ликвидировать. Но — как?

Пока ещё полковник Шито-Крыто не стучал по столу кулаками, не топал по полу ногами, не бился о стену своей огромной, без единого волоска головой и тем более не собирался лопаться от дикой злобы.

Пока он занимался своими обычными ежедневными делами, то есть думал,

размышлял,

рассчитывал,

прикидывал,

взвешивал,

изучал,

сравнивал,

делал выводы —

готовился к осуществлению мечты всей своей жизни.

От очень сильного напряжения голова потела, и он часто подставлял её под поток воздуха от девяноста семи настольных вентиляторов и выжидал, когда она охладится.

Уважал, любил и берёг свою голову полковник Шито-Крыто!

Генерал Батон спросил его однажды:

— Не могу разобраться, что же напоминает мне ваша огромная голова? Арбуз? Футбольный мяч? Или глобус?

Вопрос был задан самым ехидным тоном, но полковник Шито-Крыто ответил не только серьёзно, но и с достоинством:

— А это зависит от того, когда вы вспоминаете о моей голове, шеф. После сытного обеда она напоминает вам арбуз. Во время футбольного матча она напоминает вам мяч. А когда вы думаете о масштабах деятельности «Тигров-выдров», моя голова кажется вам похожей на глобус. К счастью, ваша голова, господин генерал, ни на что не похожа.

Об этом разговоре и не стоило бы вспоминать, но полковник Шито-Крыто ни на секунду не забывал, что генерал Батон ненавидит его смертельной ненавистью, завидует ему лютой завистью именно из-за головы.

Как так — генерал завидует полковнику? Как так — начальник завидует подчинённому?

А вот так, бывает.

Ведь над каждым начальником обязательно есть ещё начальник, и поэтому каждый начальник — ещё и подчинённый. И начальники, которые командовали генералом Батоном, хорошо знали, что его голова соображает хуже, чем голова полковника Шито-Крыто.

Дело в том, что генерал Батон был невероятно ленив, и особенно лень ему было думать: от самой маленькой мысли он очень уставал. Больше всего на свете он любил сидеть в мягком генеральском кресле и дремать, совершенно забыв о том, что он генерал и у него много генеральских забот.

А его помощник — офицер Лахит — говорил посетителям, что шеф занят, однако не уточнял, чем именно занят шеф.

Путём многолетних ежедневных тренировок генерал Батон научился мастерству спать с открытыми глазами. Можно было считать, что он не жил, не руководил, не командовал, а подрёмывал себе на здоровье и во вред своей родной шпионской организации. И ещё он овладел ещё более сложным искусством — просыпаться в самый нужный момент.

Питался генерал Батон в основном манной кашей и киселём: чтобы не жевать. Да и жевать-то ему было нечем: почти все зубы у него давным-давно выпали, так как он чистил их всего восемь раз за всю свою жизнь. Вставлять искусственные зубы он не хотел: всё равно жевать ему было лень. А для чего же зубы вставлять, если ими не жевать?

И, представьте себе, его отец — старик Батон, тоже генерал, но только в отставке — часто ставил своего сына в угол!

Как только увидит старик Батон, что сын садится обедать не вымыв руки, так и скомандует:

— На двадцать две минуты в угол шагом марш!

И ровно через двадцать две минуты снова команда:

— Просить у меня прощения шагом марш!

Генерал Батон просыпался и говорил:

— Простите меня, господин папа генерал, я больше не буду. То есть, наоборот, буду мыть руки перед едой.

Но вот чего не ленился делать генерал Батон, так это — писать доносы, жаловаться всегда всем на всех везде, сплетничать, распускать слухи, клеветать. Все его и боялись.

Все, кроме полковника Шито-Крыто, который единственный из подчинённых знал о своем начальнике всё, даже то, что дома его часто ставят в угол за немытые руки.

Как мечтал генерал Батон разделаться с полковником Шито-Крыто!

И вот офицер Лахит принёс радостную весть:

— Операция «Фрукты-овощи», шеф, под угрозой полного провала. Мутит воду ЫХ-три нуля. А он зря мутить не будет.

Генерал Батон от радости проснулся, вздремнул на радостях, от радости же проснулся, вызвал к себе начальника Самого Центрального Отдела и спросил совершенно ехидно:

— Насколько блестяще продвигается операция «Фрукты-овощи», подготовленная лично вами? Как великолепно действует доблестный ЫХ-три нуля, ваш закадычный враг?

Глядя ему прямо в глаза и зная, что он в это время дремлет, полковник Шито-Крыто спокойно ответил:

— Произошли некоторые вполне естественные затруднения и связанные с ними соответствующие осложнения, шеф. Стараемся их ликвидировать. Что же касается ЫХ-три нуля… он всегда в наших руках.

С трудом уловив смысл, генерал Батон соснул ещё семь секунд и сказал:

— Принимаю ваше сообщение к сведению… Кстати, полковник! Как мне достоверно известно, вы каждый день чистите зубы, несколько раз в день моете руки. Так?

— Так точно, шеф. Зубы я чищу дважды в день. Утром и перед сном.

— Позвольте узнать, а с какой целью вы всё это выполняете?

— Гигиена, шеф. Чистота — залог здоровья. В здоровом теле — здоровый дух.

— Дух-то у вас, может быть, и здоровый, — соснув, сказал генерал Батон иронически. — А вот какой у вас ум? Разве вы стали умнее оттого, что дважды в день чистите зубы и моете руки перед едой? Разве помогла гигиена хоть кому-нибудь стать умнее? — И он заснул стоя и с открытыми глазами.

Полковник Шито-Крыто угадал, когда шеф проснулся, и спросил:

— А разве сделала хоть кого-нибудь умнее нечистоплотность?

— Нет, нет! — радостно и громко воскликнул генерал Батон и своим голосом разбудил самого себя. — Гигиена не имеет никакого отношения к уму. Моешь ты руки перед едой или не моешь, умнее от этого не станешь. Нам нужен не здоровый дух, а здоровенный ум. Я считаю, полковник, — говорил он уже во сне, — что вы много времени тратите на гигиену и это нездоровое увлечение отрицательно сказывается на вашей работе. Ведь в то время, когда вы беззаботно чистите зубы или непонятно зачем моете руки, работа у вас не двигается с места. В молодости, моей и вашей, вы казались мне выдающимся человеком. Вы мечтали — и мечта эта была прекрасна — предать всех людей! Вы даже хвастливо заявили, что предадите и меня при первом удобном случае. Ну?

— Я и предам вас при первом удобном случае, шеф. Не беспокойтесь, пожалуйста, на этот счёт. Всему своё время.

— Посмотрим, посмотрим! — генерал Батон опять сам разбудил себя громким голосом. — Мне не нравится ваше увлечение гигиеной, от которой никому ни холодно ни жарко. Как старший по званию и по возрасту советую: побольше работы, поменьше гигиены! Если операция «Фрукты-овощи» провалится, не видать вам генеральских погон. Можете идти.

И генерал Батон задремал, стоя и с открытыми глазами.

Глава № 13 Как полковник Шито-Крыто предполагает проскочить в генералы, убрав с пути генерала Батона

Полковник Шито-Крыто вернулся в свой кабинет и, как ни в чём не бывало, продолжал

думать

и размышлять,

рассчитывать и прикидывать,

ВзВешиВАть и изучАть,

сравнивать

и ДЕЛАТЬ выводы…

На слова шефа он нисколечко не обиделся, потому что начальство имеет полное право говорить всё, что ему придёт в голову, если даже эта голова ни на что не похожа. Даже сейчас эта голова не понимает, что её владельцу грозит грандиозный подвох со стороны головы полковника Шито-Крыто, которая похожа на арбуз, футбольный мяч или глобус. Не соображает голова ленивого генерала Батона, что в случае провала операции «Фрукты-овощи» попадёт-то ему! И этого добьётся голова полковника Шито-Крыто!

Когда их вызовет Самое Высокое Самое Верховное Главнокомандование, полковник Шито-Крыто не станет каяться:

— Простите, извините, виноват, больше не буду, готов понести любое наказание, дурак я дурак, а вы умные!

А скажет он следующее:

— Это моя первая и последняя крупная ошибка. Прошу дать мне возможность загладить вину. Я предлагаю вашему вниманию операцию «Братцы-тунеядцы», над которой я работал всю жизнь.

Самое Высокое Самое Верховное Главнокомандование будет поражено, ошеломлено, восхищено, обескуражено, обрадовано планом невиданной операции.

Генерал же Батон будет спать с открытыми глазами, а когда проснётся, то услышит, что его снимают с поста руководителя «Тигров-выдров», а на его место назначают ГЕНЕРАЛА Шито-Крыто.

— За что? — очень глупо спросит генерал Батон.

— А хотя бы за то, — ответит ему Самое Высокое Самое Верховное Главнокомандованние, — что не может быть руководителем крупнейшей шпионской организации субъект, который не чистит зубы и не моет руки перед едой и вообще против гигиены который.

И генерал Шито-Крыто, получив особые полномочия и огромные ассигнования, тут же примется за подготовку операции «Братцы-тунеядцы», которую вынашивал в своей огромной, без единого волоска голове всю жизнь.

Но всё это были пока ещё мечты, хотя и вполне реальные.

Полковнику Шито-Крыто многое предстояло пережить и многое сделать, прежде чем он проскочит в генералы. Ему ещё предстояло, в частности, чуть не лопнуть от дикой злобы.

Глава № 14 Мечта Толика Прутикова сбылась!

Милиция оцепила сквер. Служебные собаки вынюхивали не только каждый сантиметр земли, но и каждый миллиметр, и виновато помахивали хвостами. Ведь по скверу прошло столько людей, что отыскать нужный след было, конечно, невозможно. Но служба есть служба, и собаки старались изо всех сил.

Тётенька общественный контролёр Анна Дмитриевна всё рассказывала и рассказывала, но уже хриплым от усталости голосом:

— Я, говорит, заграничный шпион крупной державы, я вам пулю в нос без промаха и предупреждения. Я, говорит, вас, пенсионеров, ненавижу, потому что вы — главная сила в государстве. А сам мальчишкой переоделся и зайцем, как наши, в автобусе разъезжает. И болтает по-нашему. Чувствую я, что это шпион, а не заяц. Потому что бдительности у меня очень уж много. Заработала я себе почёт или не заработала? Заработала, конечно, заработала!

А Толик тем временем прибежал домой, мимо бабушки прошмыгнул в комнату, сунул пистолет под подушку.

— Не поймал ещё шпиона-то? — спросила бабушка. — Давай поешь да снова за дело. Бегаешь, бегаешь, глядишь, и поймаешь. А на голодный желудок, говорят, шпионы ловятся плохо.

Замечательной бабушкой была Александра Петровна! Никогда она на внука не сердилась. Никогда она на внука не ворчала. Никогда она внука не наказывала. Никогда она на внука не жаловалась. Жить с ней было нетрудно и весело. Да и удобно!

Была, например, у неё с внуком секретная тайна, о которой знали только они вдвоём.

Один раз в месяц бабушка утром озабоченно говорила:

— Что-то у тебя лицо, милый внук, очень уж нехорошее. Видно, у тебя недомогание от переутомления. Лечить тебя надо.

Папа Юрий Анатольевич советовал немедленно вызвать «скорую помощь», мама — просто участкового врача, а бабушка успокаивала:

— Я его не хуже любого врача выхожу. Просто устал парень, да и простуду подхватил.

Едва закрывалась дверь за родителями, Толик прямо в постели вставал на голову, болтал в воздухе ногами, снова залезал под одеяло и ждал, когда бабушка начнёт его угощать.

Болеть, если болеешь, неинтересно. Но болеть, если ты совершенно здоров, это очень замечательно!

— Конечно, мы поступаем не совсем честно, — говорила бабушка, подкладывая внуку оладью за оладьей, одну больше другой. — Но ведь ребёнок — тоже человек и тоже нуждается в дополнительном отдыхе и усиленном питании. Вот полежишь, наберёшься сил и дальше будешь учиться.

Потом они с Толиком в шашки играли. И в этом они были друзьями. Раз внук ей проиграет, два раза она ему сдастся.

Вот как она внука любила! И, чувствуя, видимо, вред подобной любви, она иногда говорила:

— Если я и балую тебя, то в меру.

Современные бабушки, как известно, очень отличаются от своих бабушек. В наше время выросло и сформировалось новое, не похожее на предыдущие, поколение бабушек, которое условно можно назвать телевизионным.

Телевидение сблизило бабушек и внуков, выработало у них общие интересы.

Бывало, папа с мамой давно уже спят, а Толик и Александра Петровна убавят у телевизора звук — и смотрят!

Один раз, правда, их задержали, как говорится, на месте преступления. Это когда бабушка не выдержала и среди ночи криком потребовала у сборной СССР:

— Шай-бу! Шай-бу! Шай-бу!

Сборная СССР, естественно, уважила бабушку, но обе они, сборная СССР и бабушка, на этом не успокоились: команда забросила ещё одну шайбу, а бабушка и Толик торжествовали на всю квартиру:

— Мо-лод-цы! Мо-лод-цы!

Тут явился папа Юрий Анатольевич, и ночным болельщикам здорово попало.

Так вот они и жили, и всё было хорошо до того самого момента, когда Толик пришёл домой с пистолетом. Он вёл себя неимоверно гордо. Если можно так выразиться, его прямо распирало от этой самой гордости.

Он и не подозревал, не мог подозревать, что в глубине души бабушка уже давненько сама побаливала шпионизмом! Она тщательно скрывала это от всех, даже от внука. Ей очень хотелось стать первой бабушкой в мире, которая отличится в борьбе с агентами иностранных разведок. Ведь по телевизору или в кино кто их только не ловит! Но ещё ни разу ни одного шпиона не поймала ни одна бабушка!

И Александра Петровна не выдержала и спросила Толика, который гордо ел суп:

— Друзья мы с тобой или не друзья? Помогала я тебе всю жизнь или не помогала? Согласен ты со мной дальше дружить или не согласен?

Она намеревалась спросить об этом спокойно, деловито, но при первых же словах разволновалась и совершенно неожиданно начала всхлипывать.

— Да ты что? — небрежно спросил Толик. — Как девчонка какая-нибудь! — И он снисходительно пообещал: — Ты у меня ещё прославишься. Ты у меня самой знаменитой бабушкой будешь.

— Вот, вот, вот! — растирая по щекам слёзы, воскликнула бабушка. — Я ведь тоже хочу шпионов ловить! Всегда все везде говорили, что ум — хорошо, а два — куда лучше. Ну как ты без меня шпиона поймаешь? Мы же с тобой привыкли всё делать вместе. Давай и шпионов вместе ловить! Это же будет замечательно: бабушка и её любимый внук — герои!

Толик очень насмешливо усмехнулся, гордо доел суп и сказал:

— Да где же это видано? Да где же это слыхано? Никогда ещё бабушки такими серьёзными и опасными делами не занимались. У тебя ведь даже физической подготовки нет. А бегать быстро ты можешь? А ползать по-пластунски ты умеешь?

— Зачем мне физическая подготовка? Зачем мне быстро бегать? Бегать будешь ты. И физическая подготовка у тебя будет. Вот ползать — я, пожалуй, попробую. Может, по-пластунски, может, просто так. Ты, главное, пойми, что нельзя тебе меня бросать. Дружить мы с тобой должны до последнего дыхания.

— Давай котлету, — разрешил Толик. — Не волнуйся. Что-нибудь придумаем. Ссориться нам с тобой ни к чему.

— Всегда всем доказывала, что голова у тебя соображает замечательно! — растроганно сказала бабушка. — Ешь, ешь, сил набирайся! Считай, что шпионы у нас в руках!

«Как бы не так! — насмешливо подумал Толик. — Не бабушкино это дело — иностранных агентов задерживать. Это наше дело, мужское. Тут смелость нужна, ловкость, зоркий глаз, сила. А бабушкино дело — обеды варить, чтобы я здоровым был».

Такая самоуверенность объяснялась не только тем, что у мальчика был пистолет. Толик был твёрдо убеждён, что мечта его исполнится. Вот выйдет он на улицу, хорошенько посмотрит вокруг, в каждое лицо вглядится, и одно из этих лиц обязательно окажется шпионским! И тут останется одно: руки вверх! Ура!

— Ура! — закричал Толик. — Не уйти им от меня! Стреляю без промаха! Руки вверх!

— Красиво это у тебя получается, — одобрила бабушка, — не хуже, чем по телевизору, получается.

— По телевизору, бабушка, — это кино, понарошку всё, — важно проговорил Толик. — А я настоящего шпиона поймаю. Жизнью своей рисковать буду.

— Вот уж этого я бы не делала, — сразу обеспокоилась бабушка. — Пусть он, шпион, жизнью своей рискует. Тебе-то зачем рисковать?

Ловко сунув пистолет в карман, Толик выбежал на улицу, радостно думая о том, что кто его знает, а вдруг, а может быть, именно сегодня он задержит иностранного агента! Ведь нашёл же он сегодня пистолет! Ведь сбежал же он сегодня от тётеньки общественного контролёра! И от бабушки легко отделался!

Он резко остановился, обеспокоенный какой-то неожиданно пришедшей в голову мыслью, вернее даже не мыслью, а ощущением тревоги. Откуда она, эта тревога, взялась? Вот совсем недавно, когда он ел на кухне, ему казалось, что шпиона он встретит почти сразу, как выйдет из подъезда… А сейчас уверенность вдруг стала таять…

Мимо него проходили совершенно обыкновенные люди, нисколько не напоминающие шпионов. Толик медленно шёл, внимательно и подозрительно вглядываясь в каждое лицо, и с каждым шагом всё меньше надеялся встретить агента иностранной разведки.

«Ой, какой же я недотёпа! — вдруг радостно подумал Толик. — И зачем это шпиону ходить по улицам? А если даже он и тут где-то, то обнаружить его среди множества людей просто невозможно. Надо идти куда-нибудь, где людей мало. И там шпион сразу бросится в глаза. Остальное — ерунда. Руки вверх! Пройдёмте!»

Вспотевшей от волнения ладонью Толик сжимал в кармане оружие и ходил по скверу, внимательно смотря по сторонам и подозрительно вглядываясь в каждого прохожего. Устав, он присел на скамейку и увидел, что на песке нацарапано: ЫХ-000.

«Это же номер иностранного агента! — радостно сообразил Толик и даже затопал ногами от нетерпения. — Итак, ловим шпиона ЫХ-000! ЫХ-000! ЫХ-000!»

Не знал Толик, что в это же самое время ловили и его самого, тоже считая его или агентом или хулиганом в жёлтой безрукавой майке!

А он лазал по кустам, ползал, чего-то высматривал, кого-то подкарауливал и вскрикивал:

— Руки вверх, ЫХ-три нуля! Руки вверх, ЫХ-три нуля!

С каждой минутой азарт погони овладевал им всё сильнее и сильнее. Толик вытащил пистолет, он прицеливался в стволы деревьев, в скамейки, мусорные тумбы и выкрикивал:

— Руки вверх, ЫХ-три нуля! Ни с места, ЫХ-три нуля! Сдавайся, ЫХ-три нуля!

Из-за поворота вышел дяденька с чемоданом в руке. Услышав приказание, он выронил чемодан и поднял руки вверх.

Толик хотел пробежать дальше, но от неожиданности не мог пошевелиться.

— Сдаюсь, — хрипло сказал дяденька, не сводя глаз с пистолета. — Не могу больше. Устал. Ведите.

Глава № 15 Вы хотели отравить наш город, а как попались, сразу жить захотели

Знаменитейший агент шпионской организации «Тигры-выдры», зашифрованный под индексом ЫХ-000, по имени Фонди-Монди-Дунди-Пэк, с паспортом на имя Ивана Ивановича Иванова, руководитель диверсионной группы «Фрукты-овощи», шёл с поднятой вверх рукой, в другой держал чемодан, и бормотал:

— Всё скажу. Всех выдам. Не могу больше. Устал. Надоело. Возраст не тот. Силы не те. Здоровье не то. Всё не то.

Это видел агент Мяу. От страха он остановился посередине улицы, нарушил правила уличного движения и, пока платил штраф милиционеру, потерял из виду странную пару: мужчина с поднятой вверх рукой и мальчик с пистолетом.

Это же видел и агент Бугемот. Хорошо, что на его голове была соломенная шляпа и никто не заметил, как волосы под ней встали дыбом.

«Кеюк… — пронеслось в голове Бугемота. — Кеяк… каёк… Откуда они берут таких маленьких агентов? С виду совсем мальчишка, а взял, может быть, ЫХ-000! Или это предатель? Или это вовсе не ЫХ-000?»

И Бугемот, как говорится, дал дёру. Дёру-то он дал, но — куда? Бежал Бугемот, бежал, пыхтел Бугемот, пыхтел, запыхался совсем, остановился. «Кеюк! — опять пронеслось в голове. — Кеяк! То есть крышка? Теперь-то мы все пропали! Каёк!»

Еле-еле справившись со страхом, Бугемот, как полагалось по секретной инструкции, передал сообщение о случившемся в Самый Центральный Отдел «Тигров-выдров» и начал искать в эфире остатки диверсионной группы «Фрукты-овощи».

Первым отозвался Канареечка. Бугемот сообщил ему неприятнейшую новость, закончив её словами:

— Теперь нам всем кеяк, кеюк или каёк. Выбирай любое. Прощай навеки.

Тут его и взяли.

Вторым попался Канареечка. При попытке ускользнуть он налетел на мусорную тумбу, ударился о неё головой, и тумба раскололась на две равные части. Канареечка потерял сознание и очнулся уже в камере.

Дольше всех ловили Мяу. Поймали.

И вот голубчики в полном составе, вся диверсионная группа «Фрукты-овощи», теперь уже безопасная, сидели в кабинете полковника Егорова.

Он, улыбаясь, сказал:

— Наконец-то вы можете побеседовать в спокойной обстановке. Вопрос первый, над которым я давно ломаю голову. Почему Бугемот, а не Бегемот?

— Машинистка в приказе сделала опечатку. Сначала не заметили, а когда заметили, я уже по всем документам был Бугемот, — мрачно объяснил агент. — Вот у меня вопрос к нашему руководителю, которого нам всегда ставили в пример. Я хочу узнать перед смертью: предатель ты или нет?

— Я всегда был предателем, как и все вы, — уклончиво ответил ЫХ-000. — Мне надоело шпионить. Мне надоело диверсионить. Всё надоело. Я устал… Но в любом случае мы бы погорели. Здесь даже мальчишки ловят нашего брата.

— Даже есть одна бабушка, — смеясь, сказал полковник Егоров, — которая тоже мечтала поймать одного из вас.

— А что такое кеяк? — пропищал Канареечка, бережно ощупывая свою забинтованную голову. — Или кеюк? Или каёк?

— Не кеяк, не кеюк, не каёк, а каюк. Крышка.

— Ясно! — буркнул Бугемот. — Господин полковник, а нам сохранят жизнь?

— Интересно вы рассуждаете, — усмехнулся полковник Егоров. — Вы хотели отравить наш город, а как попались, так сразу жить захотели.

— Жизнь… нам… ну… это… ни к чему, — зло промямлил Мяу. — Мне всё равно, что со мной будет. Но предателем я не буду. От меня лично вы ничего не узнаете.

— Напрасно вы так! — строго сказал полковник Егоров. — Да, по нашим законам вам грозит самое тяжёлое наказание. Но вы можете облегчить свою участь добровольным и полным раскаянием.

— А что бы вы хотели? — заискивающим тоном пропищал Канареечка. — Конкретно?

— Конкретно вот что. Я даю вам на размышление два часа. Один из вас должен вернуться в «Тигры-выдры» с нашим заданием.

— Полковник Шито-Крыто подвесит этого безумца к потолку за левую ногу или расстреляет из пушки! — воскликнул Мяу и побледнел от страха, словно перед ним был не полковник Егоров, а начальник Самого Центрального Отдела.

— Мы не такие дураки, — проворчал Бугемот.

— Это в принципе нереально! — пропищал Канареечка.

ЫХ-000 промолчал.

— В вашем распоряжении сто двадцать минут, — сказал полковник Егоров, — постарайтесь использовать их разумно.

Глава № 16 Самодонос генерала Батона

И вот полковник Шито-Крыто убедился, что диверсионная группа «Фрукты-овощи», подготовленная лично им, потерпела полный провал, такой провал, какого не знали «Тигры-выдры» за всё время своего существования.

Полковник Шито-Крыто, придя в себя, сел готовить доклад Самому Высокому Самому Верховному Главнокомандованию.

А генерал Батон в редкие минуты бодрствования обдумывал очень серьёзный вопрос. Ведь если он не свалит всю вину на полковника Шито-Крыто, то полковник Шито-Крыто свалит всю вину на него.

Тогда генерал Батон улыбнулся и сел за стол сваливать всю вину на своего подчинённого, то есть писать на него анонимный донос.

Он быстро-быстро застучал на пишущей машинке:

И генерал Батон сразу почувствовал себя молодым, здоровым, умным, честным, смелым.

Чтобы донос получился правдивым и убедительным, надо на другого сваливать свои собственные грехи. Донос обязательно должен быть анонимным (то есть без подписи). Тогда комиссия по его проверке будет ломать голову не над тем, что сообщается в доносе, а над тем, кто же его сочинил, но рассердится на того, на кого и написан донос! Тут-то ему и несдобровать!

Потерев от удовольствия немытые руки, генерал Батон быстро-быстро застучал на пишущей машинке:

Генерал Батон, увлёкшись правдой, и не заметил, как написал донос на самого себя — самодонос!

Когда его с полковником Шито-Крыто вызвали к Самому Высокому Самому Верховному Главнокомандованию, он и уснуть не успел, как услышал:

— За полное неумение писать доносы, глупость, лень и развал шпионско-диверсионной деятельности немедленно разжаловать генерала Батона в рядовые и направить на выполнение особо опаснейшего задания, чтобы хоть смертью своей он загладил вину перед командованием, которое на него очень сердито!

Вздохнув, бывший генерал Батон задремал и сквозь сон слышал обрывки речи полковника Шито-Крыто:

— Провал… полный провал… развал… полный развал… глупость… лень… не моет руки… не чистит зубы… позор… против гигиены… докатился до самодоноса… невиданная по своим масштабам операция «Братцы-тунеядцы»… особые полномочия… увеличение финансовых ассигнований… мои заслуги… его позор…

И чей-то голос:

— Генерал Шито-Крыто… генерала Шито-Крыто… генералу Шито-Крыто… подготовить… доложить…

Тут бывший генерал, а отныне рядовой Батон проснулся, потому что рядовым спать много не положено.

— Приступить к подготовке плана операции «Братцы-тунеядцы»!

— Есть приступить! Благодарю за доверие! — ответил генерал Шито-Крыто и приказал: — Рядовой Батон, за мной шагом марш!

Глава № 17 Толик Прутиков опасно заболевает: считает себя выдающимся человеком

Бабушка Александра Петровна твердила одно и то же:

— И я шпиона поймаю. И ещё какого! И ещё как поймаю! У тебя-то всё случайно получилось. А я подготовлюсь. Все шпионские методы сначала изучу. Уж если внук иностранного агента задержал, то бабушка и двух-трёх сможет обезвредить!

Толик в ответ насмешливо усмехался, очень снисходительно улыбался. Дружба его с бабушкой, можно сказать, кончилась, и оба они, представьте себе, не жалели об этом. Бабушка не жалела потому, что обиделась на внука, а внук не жалел потому, что был очарован собой, то есть зазнался.

Но ещё пока никто не догадывался, что мальчик заболел опасной болезнью, которую и предсказывал психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз.

Толик стал гордым и важным. Ведь теперь он был не простой мальчишка, а выдающийся человек, герой наших дней. Правда, он полагал, что ему оказали слишком мало почестей. Его и в открытой машине через весь город не провезли, митинга на центральной площади в честь его не организовали, передачи по телевидению не сделали и даже ни ордена, ни медали какой-нибудь не дали! Это он считал настоящим безобразием.

И всё же Толик был глубоко убеждён, что он может считаться выдающимся человеком, и знал, что ему следует делать. Он любовался собой, гордился собой, уважал себя, обожал себя, не узнавал друзей и знакомых.

— Привет, Толик! — радостно кричит, например, бросаясь к нему, одноклассник или даже сосед по парте. — Здравствуй, Толик!

Выдающийся человек долго смотрит на него, невыдающегося, недоумённо пожимает плечами, морщит лоб, спрашивает удивлённо:

— Простите, а, собственно, действительно, кто вы, извините, такой?

Невыдающийся одноклассник, а может быть даже сосед по парте, растерявшись, называет свою фамилию, имя, класс, где он учился с выдающимся человеком, а Толик опять недоумённо пожимает плечами, морщит лоб и очень озабоченно произносит:

— Что-то не припомню… что-то не припомню… А когда мы вместе учились? До того, как я смело и отважно поймал шпиона, или после того, как я отважно и смело задержал агента империалистической державы?

— До того! До того! Потому что после этого мы ещё не учились. Каникулы потому что у нас летние. Ты тогда нормальным был. Помнишь, ты у меня на контрольных списывал?

— Что-то не припомню… нет, нет, никак не припомню, извините! — И выдающийся человек шествует дальше, высоко задрав нос, а невыдающийся его одноклассник, а может быть даже и сосед по парте, с уважением и обидой смотрит ему вслед.

Но долго считаться выдающимся человеком трудно.

Ну, хорошо, ты помог однажды поймать шпиона. Прекрасно. Замечательно. Молодец. Ну, а дальше? Так и будешь ходить всю жизнь, задрав нос и не узнавая друзей и знакомых? Один раз сделал доброе дело и считаешь, что больше от тебя ничего и не требуется?

Нет, так в жизни быть не должно, хотя и часто бывает. Любовались Толиком, любовались, гордились Толиком, гордились, уважали Толика, уважали, да и перестали. Другие выдающиеся люди вокруг него появились. Влас Аборкин упал с балкона третьего этажа и не разбился. Мишку Давыдова одна собака искусала, а ему двадцать уколов против бешенства сделали, и он ни разу не пикнул! Пётр Пузырьков спас девочку, которая средь бела дня чуть в фонтане не утонула. У мальчишек слава на весь город, а они, в отличие от Толика Прутикова, ни орденов, ни медалей не просят, не мечтают о митингах в свою честь, просто продолжают жить дальше, как люди живут.

Стал Толик бывшим выдающимся человеком. Шпиона он больше поймать не мог, с третьего этажа падать было страшновато, собак он тоже побаивался, а в фонтане больше никто тонуть не собирался.

А Толику и невдомёк, что быть обыкновенным хорошим мальчишкой совсем неплохо, да и не так уж легко. Нет, он по-прежнему шествовал по улицам, важный и гордый, никого из друзей и знакомых не узнавал, не замечал даже и того, что никто уже не обращал на него никакого внимания.

Но чем меньше на него обращали внимания, тем сильнее ощущал он себя выдающимся. Дело дошло до того, что с каждым днём он становился всё толще и толще. Но толстел он не оттого, что много ел.

Толстел он, так сказать, от важности и гордости; ему приходилось пыжиться, и вместе с важностью и гордостью в организм проникало много воздуха. Толика так распирало, что бабушка почти каждый день переставляла ему пуговицы на одежде, а затем пришлось и одежду новую покупать.

Александра Петровна сокрушалась:

— С чего это тебя развозит?

Внук не отвечал. Он вообще ни с кем почти не разговаривал. Он всё время думал о себе самом. И чем больше он думал о себе самом, тем больше любил самого себя. Он уже не мог жить без себя, часто подходил к зеркалу и долго не мог оторвать глаз от своего изображения.

«Какой же я всё-таки выдающийся! — ласково думал он, самовлюблённо вздыхая. — Я самый смелый и уж тем более самый мужественный. Видимо, самый умный. Недаром мне все завидуют. Да если бы я захотел, то навернулся бы не с третьего этажа, как Влас Аборкин, а хоть с девятого! Пусть падают на асфальт те, кому больше выделиться нечем. Пусть их собаки кусают, пусть им хоть по сто уколов делают, пусть они из фонтанов утопленников хоть каждый день по десять штук вытаскивают!.. А самый выдающийся — это всё-таки я один. Да здравствую я! Ура!»

Увы, никто не восхищался им, и он придумал способ, как ему восхищаться собой, — занялся самофотографированием. С утра до вечера Толик снимал себя в разных позах и в разных местах. Все стены комнаты он украсил своими автопортретами.

Настало время, когда он так раздулся, что в ненастную погоду остерегался выходить на улицу, чтобы его не унесло ветром, как надувной шар.

— По-моему, он свихнулся, — сказала однажды бабушка, — надо бы его опять к психоневропатологу.

— Какая ты стала неумная, — Толик снисходительно усмехнулся. — Я просто выдающийся человек, а ты от зависти мне этого простить не можешь.

— Марш в угол, грубиян! — очень громко и очень рассерженно крикнул папа Юрий Анатольевич. — И не смей выходить оттуда, пока…

— Странный ты, папа, — недоумённо перебил его Толик. — Где ты слышал, скажи, пожалуйста, чтобы выдающихся людей ставили в угол?

— Зато я слышал, что иных выдающихся людей давным-давно пора выпороть!

— Мне стыдно за вас всех, — устало и с сожалением произнёс Толик. — Вам бы радоваться за меня, а вы… — Он махнул рукой.

— Говорю я вам, что рехнулся парень! — авторитетно заявила бабушка.

— Какой ужас… — прошептала мама. — Два человека не могут справиться с воспитанием одного ребёнка!.. У всех дети как дети, а у нас… кошмар! Я учительница, все мои силы уходят на воспитание чужих детей, а моё собственное чадо… кошмар!

— Смешно и грустно, — озабоченно сказал Толик и посоветовал: — Вы должны мной гордиться. Вы не должны сводить с меня восхищённых глаз. Вы должны обожать меня, умиляться мной. В этом, только в этом ваше счастье.

Призадумались бедные родители и бабушка, пригорюнились. С очень огромной тоской вспоминали они те незабываемые дни, когда Толик был обыкновенным ребёнком.

А как-то ночью случилось немыслимое событие, такое немыслимое, что вся семья едва не угодила в больницу.

Часа в три ночи бабушка проснулась, потому что захотела пить. Она встала, сунула ноги в шлёпанцы и случайно взглянула на кровать, где спал внук.

Но вместо раздутого, шарообразного Толика, каким она уже привыкла видеть его в последнее время, лежал кто-то другой — худенький, нормальный мальчик.

Бабушка подошла поближе и вскрикнула. Перед ней лежал не кто-то другой, а именно её внук Толик, но именно такой, каким он был до того, как раздулся от гордости.

— На помощь! — позвала бабушка. — Спасите! Помогите! Ужас! Кошмар! — Она включила свет, взглянула на внука и крикнула ещё громче: — Караул! Толенька, Толенька, ты ли это? — спрашивала она, плача от радости и тормоша внука.

В комнату вбежали родители, застыли, изумлённые и обрадованные.

Толик проснулся, сел, улыбнулся совершенно нормальной улыбкой, какой улыбался когда-то, но потом, видимо, вспомнил, что он выдающийся, нехорошо, с презрением к окружающим усмехнулся и стал быстро-быстро толстеть-надуваться.

Примерно за три с половиной минуты он достиг прежних размеров и спросил:

— Пришли полюбоваться мной? Молодцы. Любуйтесь. Вам это должно быть очень приятно.

Бабушка, охнув, покачнулась, схватилась за сердце и упала в обморок. Не успел папа Юрий Анатольевич поймать её в воздухе, уложить на кровать, как мама тоже охнула, тоже покачнулась, тоже схватилась за сердце и тоже упала в обморок — прямо на руки Юрию Анатольевичу.

— Это они от восторга, — объяснил Толик.

— С ума сойти можно, — сказал папа. — Сойти с ума можно… Можно сойти с ума… с ума можно сойти…

— Не надо сходить с ума! — приказала, очнувшись, бабушка. — В больницу сходить надо! А то ещё, чего доброго, лопнет!

Толик задремал и на глазах у всех — вконец перепуганных родителей и бабушки — начал быстро-быстро худеть. Ведь во сне-то он забывал, что является выдающимся человеком!

Глава № 18 Шпиончик № 14 — лучший из двадцати восьми штук — ненавидит рядового Батона, но назначается с ним на важное задание

Бывший генерал, а ныне рядовой Батон работал на площадке молодняка, следил вместе с другими дежурными за отрядом шпиончиков.

Даже когда он был генералом, он и то боялся сюда заглядывать: шпиончики слушались только плётки и полковника Шито-Крыто, а в него, генерала, могли и плюнуть, и обозвать его как угодно, а если зазеваешься, то и ущипнуть.

А уж бывшему генералу они норовили сделать любую гадость — успевай отпрыгивать!

Шпиончики содержались в клетках из железных прутьев. Клетки стояли прямо на земле и никогда не чистились. С гигиеной тут дело было очень неважно.

Целыми днями шпиончики дразнились, ругались, ссорились, ни минутки не молчали, ни минутки не сидели на месте — перевёртывались через голову, ползали, бегали на четвереньках, раскачивались на руках, висели вниз головой, прыгали.

Кормили их раз в сутки непроваренной холодной кашей без масла, то недосоленной, то пересолёной, и, когда разносили пищу, шпиончики поднимали невообразимый писк-рёв-вой-визг.

Пить им давали только один раз в сутки — по стакану тухлой воды из болота.

Имён у шпиончиков не было, они просто значились под номерами — двадцать восемь штук. А перед началом учёбы в первом классе шпионской школы им давали клички, которые впоследствии становились фамилиями.

Пока же их учили только драться и ничему больше не учили. Дрались шпиончики два раза в день, а по субботам и воскресеньям — три раза.

Делалось это так. С клеток снимались висячие замки, и дежурный офицер с пистолетом в руке командовал:

— Приготовиться к драке!

От нетерпения шпиончики начинали скулить, цепко вцепившись руками и ногами в прутья. Не выдержав напряжения, шпиончики начинали трястись и рычать.

Звучала команда:

— Ещё раз приготовиться к драке, да — смотри у меня!

Тут уж поднимался такой вой-визг-рёв-лязг-стук-грохот, что не выдерживал дежурный офицер и стрелял из пистолета в воздух. Шпиончики мигом выскакивали из клеток и в страшной злобе бросались друг на друга.

Вот дрались они молча — яростно, стиснув зубки, не издавая ни звука. И это была не какая-там-нибудь потасовка вроде бы на школьном дворе в большую перемену, а самая настоящейшая, серьёзнейшая, опаснейшая драка. Тут противничка надо было исколошматить так, чтобы он ни рукой, ни ногой пошевелить не мог, а после этого затащить его в клетку и закрыть на висячий замок.

Когда четырнадцать штук шпиончиков оказывались в клетках, то остальным четырнадцати (победителям) выдавалось по стакану тухлой воды из болота на каждого.

Жадно проглотив воду, которая казалась им слаще родниковой, шпиончики без команды снова бросались в драку, ещё более ожесточённую.

И семь штук оказывались запертыми в клетки, а другие получали по стакану водопроводной воды на каждого, которая казалась им слаще фруктовки.

Дежурный офицер разрешал им немного отдышаться и командовал:

— К настоящей драке приготовиться, да — смотри у меня!

Шпиончики медленно сходились в круг, замирали.

Раздавался выстрел из пистолета, и они хватали друг друга кто за что и кто чем, тянули и дёргали.

Изо всех сил!

Слышалось только учащённое дыхание да изредка рычание. Достаточно было кому-нибудь хотя бы пискнуть от дикой боли, как дежурный офицер тут же оттаскивал несчастного в сторону, а дежурные солдаты закрывали беднягу в клетку.

Оставшиеся в кругу шпиончики продолжали истязать друг друга. Раздавался стон или вскрик — и на одного драчуна становилось меньше.

И наконец оставалось только двое, искусанных, исцарапанных, исщипанных.

— Прекратить настоящую драку! — командовал дежурный офицер, и победители получали по большому куску чёрного хлеба, сглатывали его и, тяжело дыша, ждали последней команды.

Дежурный офицер приказывал:

— Гони противничка в яму, душа из тебя вон! И стрелял из пистолета в воздух.

Два шпиончика подскакивали к глубокой яме, на дне которой была очень грязная и очень холодная вода. Побеждённый должен был пробыть в яме шесть часов шесть минут. Если же в яму падали оба шпиончика, их оттуда вылавливали и драка возобновлялась.

Победителю выдавали полусырую котлету и бутылку фруктовки. Затем он совершал почётный обход клеток, во время которого имел право дёрнуть каждого шпиончика за ухо или нос.

Вот так воспитывал свои подрастающие кадры полковник, а теперь уже генерал Шито-Крыто.

Его шпиончики не боялись ни голода, ни холода, ни болезней. Они росли злыми и хитрыми, сильными и выносливыми, закалёнными и бесстрашными, подлыми и преданными только начальству.

А было им всего по пять — девять лет!

В десять лет их из клеток переводили в казарму и начинали готовить к шпионско-диверсионной работе.

Полковник Шито-Крыто обожал своих питомцев и часто выступал перед ними с речами.

— Вы — наша смена, — любил повторять он, — вы — наша главная надежда. Я выращу из вас таких замечательных негодяев, каких ещё не знала вся история всего человечества. Мы с вами когда-нибудь устроим людям огромную подлость. Будущее принадлежит вам! Банзай!

Учили шпиончиков здорово, и они учились здорово. В одиннадцать лет они умели управлять автомобилем, мотоциклом, вертолётом, прыгали с парашютом, метко стреляли, знали радиодело и несколько языков.

Поэтому работа на площадке молодняка оказалась для рядового Батона далеко не из лёгких. Дело в том, что за побег из клетки шпиончику полагались луковица и стакан минеральной воды. А если учесть, что молодняк кормили хуже, чем впроголодь, а в сутки, как вы помните, давали всего стакан тухлой воды из болота, то шпиончики дни и ночи только о том и думали, чтобы выбраться из клетки.

В первое же дежурство рядовой Батон оскандалился: из клетки совершенно непонятным образом улизнул № 14. Правда, он считался лучшим из двадцати восьми штук и был, конечно, ловчее и хитрее новоиспечённого рядового.

Надо учесть и то, что № 14 — единственная девочка среди шпиончиков, любимица самого генерала Шито-Крыто. Когда ему доложили о её побеге, он крякнул от удовольствия, приказал:

— Выдать номеру четырнадцать дополнительный стакан минеральной воды! Если ещё раз сбежит, да ещё в дежурство Батона, получит две луковицы и бутылку фруктовки!

С этого случая рядовой Батон возненавидел шпиончика № 14 всеми силами своей рядовой, бывшей генеральской души. А № 14 только и ждала, как бы ему напакостить. И хотя он не спускал с её клетки глаз, № 14 улизнула и во второй раз!

Она скакала по площадке и кричала:

— Мне фруктовка, Батону клетка! Батону клетка, мне фруктовка!

По инструкции дежурный, проглядевший два побега, сам залезал в клетку на неделю и получал питание наравне с молодняком. Каково же было пожилому, толстому, не очень здоровому человеку, да ещё бывшему генералу, сидеть в маленькой клетке на голой земле и увёртываться от соседей-шпиончиков, которые пинали и кусали его! Да и вообще, стыдно сказать, чего они только с ним, бедным, не делали!

Он даже несколько раз всплакнул, схватившись за голову, которая, по определению генерала Шито-Крыто, была ни на что не похожа.

Но ничего не поделаешь — отсидел неделю, только поседел. Сидел, сидел и поседел. Это были самые кошмарные дни в жизни Батона. Ведь у клеток не было ни крыш, ни стенок, ни пола. Сверху лили дожди, с боков продували ветры, снизу несло холодом. Рядовой Батон загрипповал, просил лекарства — не дали: нельзя, не положено по инструкции. Еле-еле он выжил, и, если бы не злость на № 14 и генерала Шито-Крыто, мог бы и помереть. Как говорится, запросто. Только злость и согревала его и поддерживала в больном организме силы.

Как сумела № 14 открыть замок?! Этот вопрос раскалённой иголкой застрял в мозгу рядового Батона. Ведь если он ещё хоть раз попадёт в клетку, то живым из неё уже не выползет.

Горестно размышляя о столь нелепой и столь тяжёлой судьбе, рядовой Батон лежал на жёсткой койке в солдатской казарме и с блаженством вспоминал свою генеральскую постель. Восемь матрацев на ней было, девятнадцать подушек (и все в наволочках), шесть одеял с пододеяльниками!

Домой его, увы, не пускали родители.

— Пока снова не дослужишься до генерала, — грозно сказал папа, — можешь домой не приходить!

— Мне очень стыдно за тебя! — гневно сказала мама. — Узнав, что ты теперь — фи! — рядовой, с нами перестали здороваться даже ближайшие родственники. Не смей показываться на мои материнские глаза, пока снова не станешь — ах! — генералом!

А жизнь в солдатской казарме после генеральской жизни показалась Батону сплошным издевательством. Солдатская-то каша твёрдая, её жевать надо, а жевать-то ему было нечем! Ужас! И если бы рядовой Батон не надеялся дослужиться до генерала, то он и жить бы больше не стал ни минутки.

Вот приговорили его ещё и к опасному заданию… Никакой жалости к пожилому человеку! Эх, скажите спасибо, что он доносы писать разучился, а то бы вы у него попрыгали, как зайцы на горячей сковородке! Да вот беда: как начнёт он писать донос, так обязательно на самого себя настрочит! Разучился. Дисквалифицировался.

Не успел он толком отдохнуть от сидения в клетке, а его уже вызвали к начальству. Генерал Шито-Крыто опросил довольно любезно:

— Жив ещё, бывший бездельник?

— Пока жив. Но если ещё раз попаду в клетку, то живым оттуда уже не выползу. Зачем ты так мучаешь меня?

— Потому что я тебя презираю, — объяснил генерал Шито-Крыто. — Но я к тебе ещё по-божески отношусь. А мог бы за левую ногу к потолку подвесить. Или в карцер с крысами посадить. А я добрый. Вот придумал для тебя несложное задание. — И он приказал в микрофон: — Младшего сержанта Стрекозу ко мне!.. Ты похудел, это очень хорошо. Надо полагать, и поумнел немного?

Открылась дверь, вошла девочка в военной форме с погонами младшего сержанта и отрапортовала:

— Младший сержант Стрекоза по вашему приказанию, шеф.

Рядовой Батон вынужден был встать и приветствовать младшего сержанта, хотя в его рядовом, бывшем генеральском, сердце клокотала злоба. Ведь младший сержант Стрекоза оказалась не кем-нибудь, а № 14!

— Вы ненавидите друг друга, — весело сказал генерал Шито-Крыто, — поэтому посылаю вас вместе. Вы будете так внимательно следить друг за другом, что возможность предательства исключена. Ответственным за операцию назначаю младшего сержанта Стрекозу.

— Слушаюсь, шеф!

— Вы расследуете причины провала операции «Фрукты-овощи». Батон, можешь убираться, подожди её в приёмной.

Когда дверь за ним закрылась, генерал Шито-Крыто продолжал:

— Сделай так, чтобы старый хрыч сюда не вернулся. Уничтожишь ЫХ-три нуля и Толика Прутикова. Сама не рискуй, подсовывай старика. Сейчас же отправляйтесь на подготовку. Консультанты ждут вас в девятьсот девяносто девятом кабинете.

— Всё будет исполнено, шеф!

— Не сомневаюсь.

И началось! Для выполнения задания Стрекозу и Муравья (такую кличку получил рядовой Батон) готовили тридцать восемь консультантов. Вместо отдыха агенты смотрели кинофильмы, читали газеты, книги, журналы, слушали радиопередачи.

Агента Стрекозу звали внучкой Ниночкой, а Муравья — её дедушкой Николаем Степановичем. Фамилию им дали Уткины.

Внучка и дедушка жили в одной комнате. Просыпаясь, Ниночка говорила:

— Доброе утро, милый дедушка!

«Чтоб тебе пусто было!» — думал рядовой Батон, а дедушка Николай Степанович отвечал:

— Здравствуй, здравствуй, внученька!

— Как спалось, милый дедушка?

— Замечательно, Ниночка.

На самом нее деле он не спал почти всю ночь, потому что так выспался за свою генеральскую жизнь, что в сне уже практически не нуждался.

Глава № 19 Генерал Шито-Крыто превращает «Тигров-выдров» в «Гром и молнию», отдаёт приказ о подготовке плана операции «Братцы-тунеядцы»

А генерал Шито-Крыто не спал тринадцать суток подряд и никому спать не давал. Его сотрудники валились с ног от усталости, дремали на ходу и уже ничего не соображали.

— Перерыв! — приказал генерал Шито-Крыто и сразу захрапел тут же, в кресле, не успев закрыть рот.

Сотрудники попадали кто куда — где застал их приказ. Офицер Лахит заснул, стоя в дверях.

С того самого дня, когда полковник Шито-Крыто проскочил в генералы, в главном штабе «Тигров-выдров» царила потрясающая кутерьма, напоминавшая временами лихорадку. Шестнадцать машинисток-лейтенанток, не переставая, печатали приказ за приказом, отделы переезжали из кабинета в кабинет, начальники становились подчинёнными, подчинённые превращались в начальников, одних сотрудников увольняли, других оформляли на их место — и никто толком не знал, что же затеял новый генерал.

Известно было только одно: организация «Тигры-выдры» скоро приступит к разработке самой невиданной за всю историю всего человечества операции «Братцы-тунеядцы». Своей масштабностью, подлостью и жестокостью эта операция потрясёт мир.

Проснувшись через трое суток, генерал Шито-Крыто по сигналу боевой тревоги собрал всех сотрудников и шпионов в огромном зале.

Окинув аудиторию таким пронзительным взглядом, что каждому показалось: новый начальник именно ему заглянул в глаза, а через них — прямо в душу, он погрозил всем пальцем.

Все мелко затряслись.

— Слушайте меня с предельным вниманием, — негромко приказал генерал Шито-Крыто, но стояла такая тишина, что каждому показалось: это именно ему кричит в ухо новый шеф. — «Тигры-выдры» закончили своё существование. Я создаю принципиально другую организацию под названием «Гроб и молния». Ей предстоит под моим руководством и при вашем участии подготовить и выполнить грандиознейшую операцию «Братцы-тунеядцы». Весь мир содрогнётся от страха и омерзения. По сравнению с этой операцией даже большая война — пустяк. Мы медленно, не торопясь, но неуклонно приведём человечество к полному вырождению. С нашей планеты мы отправимся на другие миры и там учиним такое же безобразие. Пусть расцветают все науки, пусть развивается техника, литература и искусство, пусть люди трудятся в поте лица своего, а мы используем все их достижения для достижения их же погибели! Довольно играть в бирюльки! Довольно заниматься ерундистикой! Вперёд, к настоящим подлостям! Мы первыми в мире воспользуемся для достижения наших мерзких целей детской ленью! Будущее принадлежит тому, кто раньше сумеет сделать человечеству какую-нибудь величайшую пакость! Ленивые дети помогут нам в этом! Банзай!

В огромных окнах мелко дрожали стёкла.

Это оттого, что дрожали стены.

А стены дрожали потому, что дрожал цементный пол.

А цементный пол дрожал оттого, что тряслись все сотрудники и шпионы.

— Перестаньте трястись! — крикнул генерал Шито-Крыто. — Я знаю, что среди вас есть несколько трусов и один добрый. Ни тем, ни ему у меня не место! Мне нужны самые негодяйные негодяи, самые мерзавочные мерзавцы, самые подлые подлецы! Остальные вон, пока не поздно! Вас ждут большие награды, немалые деньги, высокие чины, но за малейшую оплошность подвешу к потолку за левую ногу, из пушки расстреляю! Разойдись немедленно!

Надо ли говорить о том, что шпионы не просто моментально разошлись или убежали. Они улетучились. Вот до чего боялись они своего грозного начальника.

Глава № 20 Стрекоза и Муравей готовятся быть внучкой Ниночкой и дедушкой Николаем Степановичем по фамилии Уткины

Вернувшись после речи генерала Шито-Крыто в свою комнату, внучка Ниночка спросила:

— Чем займёмся, милый дедушка?

— Подожди ты! — огрызнулся рядовой Батон. — У меня всё ещё поджилки трясутся.

— Потому что ты старый, трусливый и глупый, — сказала Стрекоза. — Вам предложили крупное дело, а вы затряслись. Хлюпики! Настоящие шпионы растут только у нас на площадке молодняка.

— Да, мерзавчики там что надо, — согласился Муравей. — Что же это за операция «Братцы-тунеядцы»? При чём здесь дети?

— Никто пока не знает и долго ещё не узнает. Каждый будет делать своё дело, а общий замысел только в голове шефа… Милый дедушка, расскажи мне, пожалуйста, сказочку!

— С удовольствием, внученька. Слушай. Жил-был у бабушки серенький козлик…

— Серенький козлик! Серенький козлик! — передразнила Стрекоза. — Заладил одно и то же! Ты должен был выучить десять сказок! В карцер захотел, апистофитель? (Довольно приличное ругательство.)

— Тебя бы в карцер, да с крысами! — проворчал рядовой Батон, а дедушка Николай Степанович сказал: — Не сердись на меня, внученька Ниночка. С памятью у меня плохо. Склерозик. Старенький ведь я.

— И нисколько ты, дедушка, у меня не старенький, — ласково сказала внучка Ниночка. — Только ты у меня ленивенький немножечко. Ну-ка, вспомни какую-нибудь интересную сказочку для своей любимой внученьки Ниночки.

Когда наступила ночь, дедушка Николай Степанович Уткин уснул, агент Муравей притворился, что спит, а бывший генерал Батон горестно размышлял: «Почему я такой несчастный? На старости лет меня разжаловали в рядовые. Родители меня из дому выгнали. Посылают меня на опаснейшее задание, смысла которого я не знаю. Командует мной, стыдно сказать, девчонка… Эх, зря я пошёл в шпионы! Надо было мне идти в продавцы или повара… А не сбежать ли мне сейчас из шпионов? А что? Убегу-ка я, пожалуй…»

— Руки вверх! — Стрекоза с пистолетом в руках вскочила на постели. — Почему не спишь? Что задумал? Смотри у меня! Засажу тебя в карцер с крысами! Отгрызут они тебе нос или ухо!

— А ты не забывай, что я всё-таки генерал! — обиделся и испугался рядовой Батон. — Пусть бывший, но генерал! И я не позволю какой-то младшей сержантке…

— Лежать! Закрыть глаза!.. Вот так. Спокойной ночи, милый дедушка.

— Приятных сновидений, внученька, — ответил дедушка Николай Степанович Уткин и уснул.

Уснул и агент Муравей. А рядовой Батон увидел замечательный сон: взял он младшую сержантку Стрекозу за оба уха, поднял в воздух и стал медленно, с удовольствием раскачивать… Агент Стрекоза вопит, как коза… А рядовой Батон ей ещё уши-то и выворачивает, выворачивает, выворачивает, выворачивает…

Всю бы ночь смотрел он этот восхитительный сон и не просыпался.

Глава № 21 «Давайте вести переговоры в рамках подлости», — предлагает агент Бугемот полковнику Егорову

Следствие по делу диверсионной группы «Фрукты-овощи» продолжалось. Агенты ничего не скрывали, ничего не пытались утаить, потому что не было в этом никакого смысла: ЫХ-000 выдал всё, а знал он больше всех.

Каждому из агентов полковник Егоров предлагал вернуться в «Тигры-выдры» с его заданием. Шпионы отказались наотрез: страшно, ужасно, опасно, бессмысленно. Уж лучше здесь получить по заслугам, чем дома — зря. (В скобках замечу, что в услугах Бугемота, Канареечки и Мяу полковник Егоров не нуждался, у него была другая цель, о которой вы со временем узнаете.)

Однажды полковник Егоров неожиданно вызвал шпионов к себе в кабинет и сказал:

— Прелюбопытнейшие известия. Организация «Тигры-выдры» больше не существует. Появилась новая организация под названием «Гроб и молния». Генерал Батон разжалован в рядовые. Начальником «Гроба и молнии» назначен генерал Шито-Крыто.

Агенты, как говорится, обалдели.

Один ЫХ-000 оставался невозмутимым. Он сказал спокойно:

— Всего этого вполне можно было ожидать. Шито-Крыто фактически давно уже был руководителем «Тигров-выдров». Он лишь ждал удобного случая, чтобы разделаться с Батоном и отделаться от него.

— Этого никак нельзя было ожидать! — пропищал Канареечка. — Разжаловать должны были полковника Шито-Крыто. Ведь он непосредственно отвечал за нашу диверсионную операцию!

— Во всяком случае, — мрачно проговорил Бугемот, — нам от этого ни жарко ни холодно.

— Последние годы Батон был особенно глуп и ленив, — сказал ЫХ-000. — А глуп он был потому, что ленился думать.

— Тогда почему же ваше командование доверяло ему? — удивился полковник Егоров.

— А он любил и умел писать доносы, — ответил Мяу. — Он всегда на всех писал доносы.

— Доносов было так много, — добавил Канареечка, — что одновременно работало по семь, восемь, девять комиссий. А господин генерал Батон всё кляузничал и кляузничал не переставая. Комиссии не успевали проверять его анонимные доносы. Так и шли годы.

— Дурак был наш генерал, и точка, — мрачно сказал Бугемот. — Меня всё время Носорогом называл, хотя всем известно, что я Бугемот по всем документам.

— Что из себя представляет новый генерал?

— Замечательный человек! — восторженно пропищал Канареечка.

— У вас с ним будет много хлопот, — проговорил ЫХ-000. — Он человек большой идеи. Он мечтает предать всех людей. Подготовке к этому он посвятил всю свою жизнь. Учтите, что он заочно окончил семь институтов и два факультета двух университетов. И генералом его, видимо, назначили потому, что он предложил план новой операции, который понравился Самому Высокому Самому Верховному Главнокомандованию. Он давно мечтает о какой-то невиданной операции, но никого не посвящает в свои замыслы.

— Мы узнаем, — сказал полковник Егоров.

— Вряд ли вы сумеете сделать это своевременно. Генерал Шито-Крыто — это вам не генерал Батон. Наш новый шеф, по-моему, выдающаяся личность. В своём роде, может быть, даже и гениальная. Он прирождённый негодяй и новатор. На него работают много учёных. Он так ненавидит людей, что от него можно ожидать самой подлой подлости. — ЫХ-000 долго молчал. — Голова у него огромная. Работоспособность чудовищная.

— М-да… — с неопределённой интонацией произнёс полковник Егоров. — Почти всё ясно. Ну что ж, если генерал Шито-Крыто решил предать всех людей, то мы постараемся спасти их. Я ещё раз предлагаю вам сотрудничать с нами. Согласие хотя бы одного из вас значительно облегчит участь всех.

— Интересно получается, — мрачно пробормотал Бугемот. — Я буду рисковать своей шкурой, а предателю ЫХ-три нуля будет смягчена участь.

— Нам необходимо как можно быстрее узнать план новой операции «Гроба и молнии», — ответил полковник Егоров, внимательно наблюдая за ЫХ-000. — Мы начинаем догадываться, что новая операция грозит нам большой бедой. Неужели ни один из вас не хочет помочь людям?

— Что делать-то надо? — жалобно пропищал Канареечка.

— Мы этому не обучены, — признался Мяу.

— В шпионской школе мы этого не проходили, — добавил Канареечка.

— Зато мы способны на любую подлость, — мрачно проговорил Бугемот. — Вот и давайте вести переговоры в рамках подлости. Вопрос поставим так: сделать подлость генералу Шито-Крыто.

— А где гарантия, что вы и нас в рамках подлости не предадите? — усмехаясь, спросил полковник Егоров.

— Да, таких гарантий мы не даём, — пропищал Канареечка. — Наша подлость безгранична.

— Но ведь вы не только шпионы, — сказал полковник Егоров, — вы ещё и люди.

— Господин полковник! — вдруг взмолился Бугемот. — Мы же не дети! Мы взрослые люди! Чего вы от нас хотите? Ведь вы же прекрасно знаете, что каждый из нас с огромным удовольствием вас предаст. Мы просто не можем не предавать!

— Нас специально учили этому! — пропищал Канареечка.

— Профессора и доценты! — гордо добавил Мяу.

И лишь один ЫХ-000 не проронил ни одного слова. Вот на него-то и рассчитывал полковник Егоров.

Глава № 22 Сугубо научная В ней разъясняется, что означают первые четыре буквы в слове «ПЕРЕвоспитание»

Носилки, на которых гордо лежал возомнивший себя выдающимся человеком Толик Прутиков, несли два санитара.

— Здоров парень с виду, — сказал один из них, — а лёгок. Чем это вы его выкармливали?

— Болезнь это, — грустно ответил папа Юрий Анатольевич. — А ест он в обыкновенных количествах самую обыкновенную пищу.

— Я не больной, — важно возразил Толик, — я выдающийся.

— Выдающийся?! — удивился старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Чем выдающийся? Толстота твоя пустая какая-то. Дутыш ты, что ли?

Толик покраснел от возмущения, проговорил с сожалением:

— Взрослые люди, а разговоры неумные, детские. Санитары чуть носилки не выронили, а Юрий Анатольевич попросил:

— Не сердите его. Молчите.

— Он что, сильно умный? — спросил санитар.

— Считает себя умным. Болезнь это такая. Психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз

быстро осмотрел Толика, снял очки, долго протирал их в задумчивости, потом водрузил их на переносицу и спросил:

— Значит, днём вот такой, а ночью худеет?.. Прелюбопытно! А вес нормальный?

— Нормальный, — ответил старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Воздуху он, видать, наглотался. А обратно выпустить не может или не хочет.

— Попросите санитаров удалиться, — морщась, сказал Толик, — они действуют мне на нервы.

Моисей Григорьевич отпустил санитаров и предложил:

— Расскажи мне о себе. Что с тобой произошло?

— Вы не знаете? — обиженно удивился Толик. — Всем должно быть известно о моём подвиге, а, оказывается, почти никто и не знает! Ведь я же смело и отважно задержал иностранного агента!

— Правда, правда, — скорбно подтвердил Юрий Анатольевич.

— Этого я как раз и опасался! — в волнении воскликнул Моисей Григорьевич. — Продолжай, мальчик. Я очень внимательно тебя слушаю, боясь пропустить хотя бы одно слово.

— Вот это правильно! — И на глазах психоневропатолога Толик ещё немного потолстел. — Я задержал шпиона и, таким образом, следовательно, и уж, конечно, действительно, стал выдающимся человеком. Все должны мной гордиться, уважать меня, ценить, обожать, любить. А мне завидуют. Стыдно сказать, но меня до сих пор не провезли в открытой машине через весь город, не организовали митинга в честь меня на центральной площади. Меня даже по телевизору не показывали! Награды я никакой ещё не получил, представляете? Вот безобразие!

— Ну, это дело поправимое, — успокоил его Моисей Григорьевич. — А учиться дальше ты собираешься?

— А зачем?! — поразился Толик. — Пусть учатся те, кто ещё ничего не добился в жизни.

— Что же ты будешь делать, если не учиться?

— Видимо, буду отвечать на многочисленные письма.

— Какие письма? — вздрогнув, спросил Юрий Анатольевич.

— Восторженные, — невозмутимо объяснил Толик. — Ведь рано или поздно люди всё равно узнают о моём замечательном подвиге, и я буду получать многочисленные восторженные письма. Не отвечать неудобно. Подумают, что я зазнался.

— Да, тебе предстоит огромная работа, — озабоченно согласился Моисей Григорьевич. — Пока ты останешься здесь. Мы уже получили много заявок от желающих тебя повидать. Дома принимать так много людей неудобно: всю квартиру затопчут. — Он позвал санитаров и приказал: — Как можно быстрее приготовить для выдающегося человека отдельный выдающийся кабинет. Вымойте выдающегося человека в выдающейся ванне, оденьте в выдающееся бельё и положите в выдающуюся постель.

Санитары унесли довольного Толика.

— Чем он болен? — почти со стоном спросил Юрий Анатольевич. — И что вы с ним намерены делать? Какие заявки? Это же насквозь больной ребёнок, а вы потакаете ему…

— Главное, успокойтесь, — торжественно произнёс Моисей Григорьевич, — не волнуйтесь и тем более не паникуйте. Случилось как раз то, что я когда-то и предсказывал. Это очень редкое в детском возрасте заболевание. И очень опасное. Одна из форм мании величия — мания дутика (mania dutica).

В дверях появился рассерженный старший санитар Тимофей Игнатьевич и проворчал:

— Не погружается — да и всё.

— Что не погружается? Куда не погружается?

— Выдающийся человек в ванну не погружается. Плавает. Как пробка. Мы его погружаем путём нажатия на него руками, а он обратно всплывает. И одно твердит, что будто бы мы неумные. А он, видите ли, шибко уж умный.

— Под душ его лучше, — посоветовал Юрий Анатольевич, — и не спорьте с ним.

— Была нужда, — проворчал старший санитар Тимофей Игнатьевич и ушёл.

Моисей Григорьевич, в волнении прохаживаясь по кабинету, заговорил:

— Без таких людей, как ваш Толик, наука бы топталась на месте. Ведь далеко не каждому организму удаётся заболеть интересной, а иногда и уникальной болезнью! А ваш Толик вновь поставил перед нами сложнейшую задачу. Его организм настолько ослаблен избалованностью, что легко поддаётся всем заболеваниям, связанным с ленью.

Вернулся старший санитар Тимофей Игнатьевич и устало произнёс:

— Выдающийся человек зеркало просит. Тоже, наверное, выдающееся. Не лопнул бы он, а? Уж больно он пыжится. Я бы из него воздуха хоть немного откачал. Предупреждаю, если выдающийся человек лопнет во время моего дежурства, я за это ответственности не несу.

— Возьмите на складе самое большое зеркало и поставьте туда, куда укажет выдающийся человек, — приказал Моисей Григорьевич и, когда старший санитар ушёл, продолжал: — Наука, дорогой Юрий Анатольевич, совсем недавно занялась проблемой детской лени как заболеванием. Поэтому здесь много неясного и спорного.

— Вон даже санитар и тот меры предлагает, а вы…

— Я ещё раз призываю вас к полнейшему спокойствию. Мы сделаем всё, что в наших силах. Я почти уверен в успехе.

Оставшись один, Моисей Григорьевич устало опустился в кресло и очень глубоко задумался.

Он уже несколько лет работал над научным трудом «Взрослый человек как результат развития ребёнка». В основу его Моисей Григорьевич положил мысль о том, что все основные духовные качества, и в особенности плохие, развиты в ребёнке уже в первые годы его жизни.

Учёный надеялся добиться того, чтобы, наблюдая младенца ещё в грудном возрасте, определить, каким он может вырасти человеком. А определив это, легко будет принять все меры, чтобы он рос хорошим примерно уже с трёх-четырёх лет.

Тогда и не будет больше плохих детей, а впоследствии — и плохих людей вообще. Ведь известно совсем немного случаев, когда из плохих детей вырастали хорошие люди. Так же мало известно случаев, когда из хороших детей вырастали плохие люди.

Научные противники Моисея Григорьевича заявляли:

— Ваша теория неверна. Плохого ребёнка можно ПЕРЕвоспитать в школе, пионерском или спортивном лагере, в институте, армии и так далее. В конечном итоге вся воспитательная работа и сводится к ПЕРЕвоспитанию. А вы его-то как раз и отвергаете.

— Моя теория абсолютно верна, — отвечал своим научным противникам Моисей Григорьевич. — Представьте себе, что мы определим, что вот из данного младенца грудного возраста может вырасти такой обжора, что со временем ему будет грозить смерть от ожирения. Мы назначаем соответствующий курс лечения и воспитания, и из данного младенца грудного возраста вырастает нормальный человек, который может умереть от чего угодно, только не от ожирения.

А что такое ваше ПЕРЕвоспитание? Сначала мы ребёнка балуем, он превращается, допустим, в тунеядца, и это мы называем, простите, воспитанием! И лишь затем принимаемся изо всех сил за ПЕРЕвоспитание.

Вот простой арифметический подсчёт. Программа воспитания семилетнего ребёнка содержит 641 пункт. Программа ПЕРЕвоспитания включает в себя уже 1061 пункт.

ПЕРЕвоспитание на 420 пунктов больше, чем воспитание!

Уничтожить в понятии «ПЕРЕвоспитание» всего четыре буквы, а с ними то, что они означают, — и человечество сначала будет избавлено от плохих детей, а впоследствии и от плохих людей вообще!

Путь к этому светлому будущему ясен и научно обоснован: надо победить лень, врага № 1, главного противника любого ребёнка.

Но как доказать, как убедить каждого ребёнка в том, что быть ленивым — это значит медленно, но, как говорится, верно умирать!

Достаточно вспыхнуть эпидемии лени в любом уголке земного шара, как она может охватить всё человечество.

А у нас пока нет медикаментов, способных остановить заражение организма, особенно детского, тунеядством.

Вдруг найдутся в мире изверги, которым взбредёт в голову бредовая, страшная, ужасная идея изобрести препарат, введение которого в кровь ребёнка сделает его (ребёнка) неизлечимо ленивым?!

Ночи напролёт часто не спал психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз. Перед его мысленным взором вставали кошмарные картины распространения лени по нашей планете. Вот он видит какой-то большой посёлок, где все дети выросли тунеядцами… а вот целый город наполнен бездельниками… магазины закрыты… не ходят автобусы, троллейбусы и трамваи… таксисты спят… пустуют театры, кинотеатры, стадионы… не работают бани… остановились заводы и фабрики…

Холодный пот выступал на огромном лбу учёного.

Моисей Григорьевич бросался к столу и торопливо писал страницу за страницей, убеждал, доказывал, приводил примеры и цифры, описывал невероятнейшие случаи заболевания ленью, давал советы детям и родителям…

Моисей Григорьевич спешил закончить свой научный труд как можно быстрее. Ведь он знал, что количество случаев заболевания ленью среди детей не уменьшается, а неуклонно растёт и растёт. Надо предупредить людей о грозящей им опасности!

Глава № 23 Высокий гость низенького роста

В главный штаб шпионской организации «Гроб и молния» специальным самолётом прибыл высокий гость. И хотя ростом он был ниже всех встречавших его на секретном аэродроме, гость считался высоким.

Высокий гость низенького роста был одет в чёрный мундирчик, но на головке у него красовалась белая детская панамка. На левой ножке у него был белый сапожок, на правой ножке — чёрный сапожок; на левой ручке — белая перчаточка, на правой ручке — чёрная перчаточка.

За высоким гостем низенького роста вышагивали три здоровенных субъекта, абсолютно одинаковых, одетых в серые полувоенные костюмы и в чёрных беретах. Голубые глаза их как бы застыли и как бы ничего не видели.

Когда встречавшие военные отдали честь приближавшемуся высокому гостю низенького роста, он вскинул вверх сначала левую ручку, чертыхнулся, вскинул ручку в чёрной перчаточке и заорал:

— Майль!

Три субъекта, как три автомата, в точности повторили его движения, тоже чертыхнулись и рявкнули:

— Фиг майль!

— Господа! — сказал генерал Шито-Крыто. — Позвольте представить вам нашего дорогого и высокого по значению гостя. Это и есть знаменитый господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке.

— Майль! — заорал высокий гость маленького роста.

— Фиг майль! Фиг майль! Фиг майль! — прорявкали три субъекта.

— А это мои любимые и в недалёком будущем тоже знаменитые гаврики, — с гордостью объяснил фон Гадке. — Я прихватил с собой лучшие образцы. Номер пятый, номер девятый и номер сорок седьмой. Такие экземпляры, вы себе представить не можете! — восхищённо, а вернее хвастливо, продолжал фон Гадке. — В багажник марш!

Три здоровенных субъекта-гаврика совершенно непонятным образом мгновенно оказались в багажнике автомашины и сами захлопнули крышку.

Несколько слов о высоком госте низенького роста. Из всех шпионов мира у него самый маленький рост (93 см 26 мм) и самый длинный чин (оберфобергогердрамхамшнапсфюрер). Но в определённых кругах он больше известен под короткой кличкой Дядя Съем. Он уже давным-давно не шпионил, а являлся крупнейшим специалистом по молодняку, то есть по подготовке агентов с грудного возраста.

Именно этим и заинтересовался генерал Шито-Крыто.

— Мои гаврики будут лучшими диверсантами в мире, — хвастался по дороге фон Гадке. — Они уже сейчас творят чудеса. Номер девятый, например, умеет зарываться в землю, как крот. Проходит под землёй до трёх-четырёх метров в час. Номер пятый — семьдесят две минуты под водой без акваланга и носа наружу не кажет! А номер сорок седьмой — чудо из чудес! — без промаха стреляет из двух пистолетов одновременно в разные стороны. Питается только сырым собачьим мясом, поэтому его ни одна собака не тронет. Парашют раскрывает, безобразник, всего в четырнадцати метрах от земли. Прыгает с восьмого этажа на асфальт.

— Меня особенно интересует, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер, ваша работа с грудными младенцами. Вы первый в мире начали этот потрясающий научный опыт. Как пришла вам в голову поистине великолепная мысль о том, что шпионов надо начинать готовить именно с грудного возраста?

— Мною было замечено, — охотно ответил фон Гадке, — что с каждым годом вербовать на нашу работу людей всё труднее и труднее. Возьмёшь на службу вроде бы приличного негодяя, кормишь его, одеваешь, жалованье выплачиваешь, учишь, но нет никакой гарантии, что он не струсит или не предаст. И наша школа к тому же перестала выполнять план. Начальник Центрхапштаба барон Баран мне прямо заявил: либо план, либо вон. Да и заработки, надо отметить, упали. Ведь я получаю сдельно, то есть поштучно за каждого агента. И я решил: или найду новый, безотказный метод подготовки шпионов, или пулю в висок от позора!

— Великолепное решение! — воскликнул генерал Шито-Крыто, а польщённый фон Гадке продолжал:

— Кроме того, рушилась мечта моей жизни. Я ведь не собирался отправляться на тот свет, хе-хе, с пустыми руками. Я должен был преподнести человечеству что-нибудь такое, хе-хе, оч-чень неприятное! И вот, раздумывая над новым методом подготовки шпионов, я обнаружил: до чего же много вокруг плохих детей! Мне попадались почти законченные этакие мерзавчики десятилетнего возраста! Начал работать — майн бог! — блестящие результаты!

— Я весь внимание, — прошептал генерал Шито-Крыто. — Продолжайте, пожалуйста, высокий вы гость! Где вы берёте младенцев? Каков принцип отбора?

— Для нас это не проблема. Любой настоящий вояка считает за честь для себя отдать нам своё дитё. Тем более, мы неплохо платим. Принцип отбора — просто здоровые экземпляры.

— А питание, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер?

— Опять же очень просто. Получив младенца, мы сразу вставляем ему металлические зубы и даём мяса. Младенец покричит-покричит, попищит-попищит да и начнёт жевать. Голод не тётка, а дежурный ефрейтор, хе-хе, не бабушка. Дальше обычный воспитательный процесс: натравливание друг на друга, основы драки и слежки, обучение языкам. Широко применяем убеждение голодом, жаждой, поркой. До семи лет гаврики живут под открытым небом, закаляются, хе-хе.

— Я преклоняюсь перед вашим умом, — сказал генерал Шито-Крыто, — какая высокая степень оболванивания!

— Ну, это ещё не всё! — совсем хвастливо воскликнул фон Гадке. — Самое главное в том, что гавриками можно управлять по радио. Всё просто. В возрасте пяти-шести месяцев мы делаем им трепанацию-операцию черепа и вставляем в мозг тонюсенькие пластиночки-антенки.

— Низко склоняю перед вами свою голову, — произнёс генерал Шито-Крыто, но даже и не пошевелился, и совершенно неподвижной осталась его огромная, без единого волоска голова, похожая на арбуз, футбольный мяч и глобус.

А головка фон Гадке, кстати, напоминала дыньку, на которой с трудом разместились, теснясь и мешая друг другу, круглые совиные глазки, острейший нос, широченный рот и длиннейшие уши.

Продолжение беседы состоялось в кабинете, где был накрыт огромный стол с множеством еды, а вокруг стояли пять слуг-солдат. Уши у них были заткнуты пробками, чтобы они не услышали ни слова. Командовал ими офицер Лахит. У него из ушей тоже торчали пробки, но можете быть уверены, что он слышал всё до слова!

Генерал Шито-Крыто ел редко, потому что всегда был занят, но уж если он принимался за пищу, то уничтожал её прямо-таки в нечеловеческих количествах. Подчинённые сплетничали, что у их шефа верблюжье устройство — внутренний жировой блок, который позволяет ему длительное время обходиться без еды.

Зато фон Гадке ел при каждом удобном случае и тоже нечеловечески много, так как при его маленьком росте большую часть организмика занимал пищеварительный аппарат.

— Я могу быть уверен, господин генерал, что ни одно моё слово не уйдёт дальше ваших ушей?

— Ни секунды не сомневайтесь, дорогой оберфобергогердрамхамшнапсфюрер! Один только вопрос для начала…

— Понимаю, понимаю! — Фон Гадке долго хихикал. — Все мои новые знакомые всегда недоумевают по этому поводу. Сапожки и перчаточки у меня разных цветов потому, хе-хе, что я путаю правое и левое. Старость не радость. Склероз на почве повышенной умственной деятельности.

— А панамка?

— Она для того, чтобы я не забывал о своей главной миссии — о работе с детьми и о борьбе с ними.

Хозяин и гость разговаривали, не переставая есть. Офицер Лахит и пять слуг-солдат едва успевали менять пустые тарелки на полные.

— Вы, конечно, догадываетесь, зачем я пригласил вас, — сказал генерал Шито-Крыто, удивившись, как фон Гадке моментально съел целого гуся. — Вы — единственный мой коллега и единомышленник во всём мире.

— Хе-хе! — увовлетворённо ответил фон Гадке и приступил к уничтожению жареного поросёнка.

— Мы с вами первыми оценили роль детей в развитии общества, — возбуждённо продолжал генерал Шито-Крыто, разделываясь одновременно с бараньей ногой, курицей и несколькими салатами. — Во время последней большой войны вы прославились тем, что специализировались на массовых избавлениях от подрастающего поколения.

— О да! Да! — радостно, вернее, хвастливо воскликнул фон Гадке, положил в свой широченный рот цыплёнка, жевнул и выплюнул на тарелку одни гладкие косточки. — Меня даже судили за это, но я, хе-хе, выкрутился. Я спрятался в одном укромном местечке и писал свою ставшую затем знаменитой книгу «Сегодня — невинный младенец, завтра — твой враг». В ней я доказал, что дети наших врагов — наше главное зло, составил карту мира, на которой указал самые основные места скопления детей. Я считаю, что в детях будущее любой страны, значит, их надо своевременно, хе-хе, удалить подальше. Мы легко победим самого сильного врага, если предварительно расправимся с его молокососами и молокососками!

— Мудрейшие, мудрейшие мысли! — похвалил генерал Шито-Крыто, с завистью отметив, что высокий гость такого низенького роста успевает есть во много раз больше него. — Я давно слежу за вашей работой и безмерно восхищаюсь ею!

— Учтите, нам надо торопиться! — Фон Гадке ненадолго даже перестал жевать. — Ведь дети с каждым годом хоть понемногу, хоть не все, но умнеют. Надо торопиться, пока дети наших врагов ещё валяют дурака, учатся на тройки, не уважают старших, капризничают, бездельничают. Конечно, если бы случилось такое милое чудо, как новая большая война, мои бы гаврики запросто расправились с любым количеством детей. Они, мои гаврики, обожают их, детей, уничтожать.

Стол опустел.

— Не угодно ли отдохнуть, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер? Вы с дороги…

— С удовольствием. Не забудьте приказать дать моему номеру сорок седьмому…

— Не извольте беспокоиться. Он съел уже двух щенков.

Проводив высокого гостя низенького роста отдыхать, генерал Шито-Крыто выпил семнадцать бутылок минеральной воды и стал думать.

Да, как он и предполагал, фон Гадке в принципе мыслит правильно, хотя и довольно ограниченно. Он угадал главного врага — детей. Но методы он предлагает устаревшие — убивать, убивать, убивать…

Так дело не пойдёт!

Развязать обычную большую войну вряд ли удастся. Поэтому «Гроб и молния» задумала нечто куда более оригинальное, коварное и результативное…

Изобрети он гавриков раньше, цены бы им не было. К сожалению, сейчас они могут выполнять только грязную работу. Они ведь всего-навсего болваны, управляемые по радио. Но болван и есть болван, каким бы способом им ни управляли.

Шпиончики — другое дело. У них хоть маленькие, да свои мозги. Попробуем их, шпиончиков, в драке с гавриками. Проверим: кто кого?

И самый важный вопрос: как быть с фон Гадке? Старик уже путает правое и левое. В любой момент его могут отправить в отставку, и тогда какой-нибудь барон Баран из Центрхапштаба пустит гавриков в дело, всполошит весь мир и сорвёт операцию «Братцы-тунеядцы»! Тем более, генерал Шито-Крыто не хочет иметь соперника в работе с детьми и в работе по уничтожению детей.

Он желает один во всём мире действовать против всех людей!

Ведь это мечта его жизни!

Но как-то не учитывал генерал Шито-Крыто, что оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке тоже мечтает сделать человечеству огромную пакость. И что объект его подлых замыслов — тоже дети.

И самым, пожалуй, опасным во всей этой истории было то, что ни генерал Шито-Крыто, ни фон Гадке ни при каких обстоятельствах никогда не могли изменить своей мечте.

Это были матёрые, опытные, упорные, убеждённые враги детей. Они были крупнейшими специалистами в мире по борьбе с детьми.

Явился офицер Лахит, доложил:

— Шеф, Стрекоза сообщила о благополучном прибытии на место задания.

— Подробностей нет?

— Надеюсь получить их в самое ближайшее время.

— Господин Лахит, — сказал генерал Шито-Крыто, — я, конечно, знаю, что от тебя ни слова правды не добьёшься. Напоминаю: если ты вздумаешь обмануть меня…

— Не беспокойтесь, шеф. Я не такой дурак.

— Тогда — брысь!

Генерал Шито-Крыто нежно погладил свою огромную без единого волоска голову. Она обязательно придумает, как быть с господином оберфобергогердрамхамшнапефюрером! Если он путает правое и левое, то и ещё что-нибудь напутает! А гавриков мы у него, хе-хе, отберём! Авось пригодятся…

Глава № 24 Полковник Егоров и агент ЫХ-000 на рыбалке

Полковник Егоров сказал:

— Нам важно получить от вас твёрдое и искреннее согласие. Остальное — работа, в которой у вас огромный опыт. Вы будете действовать в знакомой обстановке. Мы создадим вам для подготовки все условия. Вам сделают пластическую операцию лица, и родная мать вас не узнает.

— Родная мать меня, конечно, не узнает, потому что не видела меня больше тридцати лет, — грустно сказал ЫХ-000. — Но врач Супостат, мой приятель, узнает меня за милю после любой операции. Да и Шито-Крыто обмануть трудно, почти невозможно. Мне надо подумать.

Полковник Егоров и не торопил его. Дело замыслили сложное и рискованное: заслать ЫХ-000 обратно, в самый центр бывшей организации «Тигры-выдры», чтобы узнать, что из себя представляет «Гроб и молния» и что это за операция «Братцы-тунеядцы»?

Была ли у полковника Егорова достаточная уверенность в том, что Фонди-Монди-Дунди-Пэк не подведёт? Была. Он ведь хорошо знал не только шпионскую породу, но и людей. И он понял, что ЫХ-000 — персона довольно необычная среди разных Бугемотов, Канареечек и Мяу. Раскусить его было не так-то просто, но полковник Егоров умел находить к каждому человеку совершенно неожиданный подход.

Он решил взять Фонди-Монди-Дунди-Пэка на рыбалку. Не подумайте, что это был опрометчивый или просто неразумный поступок. Нет, всё было тщательно продумано, согласовано, приняты были все меры предосторожности.

Последнее имя ЫХ-000 было Иван Иванович, и полковник Егоров предложил:

— Мы едем с вами на самую обыкновенную рыбалку и давайте на время станем самыми обыкновенными рыбаками. Вы Иван Иванович, я Константин Иванович. Проветримся, природой нашей полюбуемся, ушицу сварим на костре, чайку попьём с дымком да и побеседуем в неофициальной обстановке на темы жизни. Согласны?

— Зачем вам это, господин полковник? — поразился ЫХ-000. — Матёрый шпион на рыбалке — это, я понимаю, оригинально, но зачем? К природе я равнодушен, к рыбалке — тем более, а разговариваю я всегда одинаково — в любой обстановке.

— Едем на двое суток, Иван Иванович, — весело сказал полковник Егоров. — Мне с вами приятно иметь дело. Вы опытный специалист, мне есть о чём вас расспросить. Если хотите, то я испытываю к вам своеобразное уважение. В конце концов, вы не пропащий человек в отличие от ваших приятелей-предателей, как вы их называете. Они-то больше ни на что не годятся.

Мечтал когда-то ЫХ-000 иметь свою моторную яхту, а сейчас вот на чужой моторной лодке в чужой стране ехал, смешно подумать, на рыбалку!

Всё было так, как бывает в подобных случаях: солнце ещё не село; над водной гладью царил предвечерний покой; тишину нарушал только ровный гул мотора.

— А если я предам вас? — неожиданно спросил Фонди-Монди-Дунди-Пэк.

— Вряд ли…

— Почему вы так уверены?

— Потому что немножко разбираюсь в людях. А вон и наше местечко. Тут мы и остановимся.

И уже через несколько минут над обрывом запылал костёр, а полковник Егоров, вернее, просто рыбак Константин Иванович, стараясь не торопиться и не суетиться, невдалеке устанавливал удочки. Он умел и любил ловить не только шпионов, но и рыбу. Между нами говоря, рыбу он любил ловить даже больше.

А Фонди-Монди-Дунди-Пэк ненавидел и боялся самого слова ловить, потому что его самого ловили всю жизнь. Он же ни разу не держал в руках удочки. Рыбу он видел только жареную, маринованную, заливную, копчёную, солёную, а живую он видел лишь в аквариумах.

Он сидел на берегу, смотрел на воду и думал. Мысли его были невесёлые и тревожные. Не то чтобы он уж очень боялся генерала Шито-Крыто или не был способен на большой риск. Грустно ему было оттого, что он всё-таки зря прожил жизнь. А тревожно ему было оттого, что жить осталось не так уж много. И стыдно ему ещё было. И признаться во всём этом самому себе на старости лет — ох как не сладко!

— Иван Иванович! — позвал Константин Иванович. — Возьмите удочку! Авось повезёт! Клёв начинается!

Фонди-Монди-Дунди-Пэк отнёсся к этому предложению, как к приказанию, послушно взял удилище и стал равнодушно смотреть на поплавок.

А Константин Иванович вытаскивал рыбку за рыбкой. Фонди-Монди-Дунди-Пэк косил глазами в его сторону, с неприязнью чувствуя, что в душу настойчиво пролезает какое-то беспокойство. Потом к беспокойству примешалась зависть, и всё это превратилось в неожиданное и нелепое желание — тоже выдернуть рыбку из воды! Просто так, для интереса.

И когда поплавок запрыгал, сердце старого шпиона тоже запрыгало. Он схватился за удилище ещё и другой рукой и дёрнул что было сил.

По тому, как пружинно натянулась леска, ему показалось, что на его червяка клюнул по меньшей мере кит средних размеров. Но на крючке оказался малюсенький ёршик. Он улетел далеко-далеко в траву, и бывший ЫХ-000, который впервые сам ловил, а не его ловили, кинулся за ёршиком прыжками и в великолепном броске, будто заправский вратарь, накрыл ёршика своим телом.

Он сжимал рыбёшку в ладони и бормотал, морщась от уколов плавничками:

— Попалась… попалась… не уйдёшь… не уйдёшь… Константин Иванович помог ему насадить нового червяка и посоветовал:

— Спокойнее. Не дёргайте и сами не дёргайтесь.

Но Иван Иванович весь трясся от нетерпения. Он забыл обо всём на свете, кроме поплавка. Ему, начинающему рыболову и заканчивающему свою работу шпиону, хотелось ещё раз пережить то острое и одновременно блаженное ощущение, когда кажется, что крючок заглотил по крайней мере кит средних размеров.

И тут же подумалось, что у него не хватит сил выдержать такое нервное напряжение.

— Ещё хочу… ещё хочу… — бормотал он, до боли в глазах уставясь на поплавок.

Едва поплавок шевельнулся, начинающий рыбак Иван Иванович двумя руками дёрнул удилище и своими собственными глазами увидел, как в воздухе сорвалась с крючка рыба — раз в двадцать больше того, первого ёршика.

Она с шумом плюхнулась в воду, а бывший шпион едва не бросился за ней, упал на траву и забормотал:

— Я так не могу… я так не хочу… помогите мне… научите меня… проинструктируйте… проконсультируйте…

— Говорил я вам, не дёргайте и не дёргайтесь, — сказал Константин Иванович. — Возьмите себя и удилище в руки. Не тряситесь. Помогу, научу, проинструктирую, проконсультирую.

— Вы привыкли ловить. Вам легче.

— Рыбу будете ловить не хуже меня.

Вторую и третью рыбку Иван Иванович вытащил уже почти по всем правилам. Сам он всё ещё дёргался и трясся, но удилищем орудовал относительно спокойно.

«Господи, какой же я был дурак! — думал он, жадно следя за поплавком. — Научи меня кто-нибудь раньше рыбачить, и я бы ловил, а не меня ловили!»

Он стоял на берегу с удочкой в руках до тех пор, пока мог разглядеть своими зоркими шпионскими глазами поплавок.

Котелок уже висел над костром. Пахло лавровым листом и перцем.

— Мы и завтра будем рыбачить? — с надеждой спросил Иван Иванович.

— Обязательно. За тем и приехали. Завтра на так называемой утренней зорьке клёв будет отменный.

— А сегодня мы на чём ловили?

— Сегодня на так называемой вечерней зорьке. Вот отправляйтесь-ка на задание, выполняйте его, возвращайтесь и рыбачьте себе на здоровье. Характер у вас, Иван Иванович, рыбачий — азартный. Отличным можете стать рыбаком.

Сначала они ели уху. Такой вкусноты Фонди-Монди-Дунди-Пэк не пробовал ни разу в жизни. Он обсосал все косточки и даже чешуйки с пальцев слизнул. Ему верилось, что те рыбки, которые он ел, именно он и поймал.

Потом они пили чай, пахнущий дымком, и с угольками. Бывший ЫХ-000 выпил четыре кружки. Он всё поглядывал на часы, торопя наступление так называемой утренней зорьки.

Впервые в жизни, сидя в лесу у ночного костра, Фонди-Монди-Дунди-Пэк ничего не боялся. Ведь впервые в жизни его не ловили (хотя бы потому, что уже поймали). Не надо было опасаться, удачно ли спрятан парашют, не надо было бояться чихнуть или кашлянуть. Не надо было вздрагивать от каждого шороха и поминутно хвататься за оружие.

И дров в костёр можно было подкладывать сколько угодно: пылай, пылай, ведь никто тебя не выслеживает!

— Неужели, господин полковник, вы настолько уверены во мне, что будете спать?

— Не знаю, как господин полковник, а рыбак Константин Иванович заснёт наикрепчайшим сном. Чего и вам желает, Иван Иванович.

Но бывший ЫХ-000 заснуть не мог. Он лежал на хвойных ветках, смотрел в звёздное небо и ждал так называемой утренней зорьки.

«Наплевать мне на всё, — думал он, — мне бы только поймать хоть несколько рыбок!»

Костёр погас, и он пошёл собирать сучья. Отойдя далеко в сторону, Фонди-Монди-Дунди-Пэк остановился, оглянулся назад… вздохнул и начал собирать хворост.

Вот и снова вспыхнул огонь… Некуда бежать Фонди-Монди-Дунди-Пэку. И не к кому ему бежать. Один он во всём мире. Никого у него нет. И ничего ему больше не надо. Одно у него осталось — возможность хоть немного загладить свою вину перед людьми и — порыбачить!

— Господин полковник, — прошептал он, — я согласен. Я отправлюсь в «Гроб и молнию» с вашим заданием.

— И прекрасно, — сквозь сон ответил полковник Егоров, зевнул и, честно говоря, громко захрапел.

Глава № 25 Появление агента Стрекозы в кабинете психоневропатолога М.Г. Азбарагуза

Три дня и три ночи не отходил психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз от постели больного Толика Прутикова.

Одиннадцать врачей уже семь раз обсуждали опасное заболевание мальчика и не пришли ни к какому окончательному выводу.

И однажды, когда Моисей Григорьевич после очередного осмотра и изучения всевозможнейших анализов в большом бессилии упал на диван в своём кабинете, старший санитар Тимофей Игнатьевич посоветовал прямо-таки загробным голосом:

— Воздух надо из выдающегося человека регулярно откачивать или — ещё даже лучше — выпороть его надо.

— Ненаучно это, — еле слышно ответил Моисей Григорьевич. — Притом окончательный диагноз ещё не поставлен.

— Но выпороть-то никогда не вредно! Это вроде санобработки будет. Отец мой, ныне, правда, покойный, возьмёт, бывало, ремень, позовёт меня, а я у него самый любимый, самый послушный сын был, и скажет: «Хорошо ты, Тимофей, себя ведёшь, просто приятно на тебя посмотреть моим родительским глазам. Услада ты моему отцовскому сердцу. Но чтобы ты и впредь не испортился, давай-ка мы тебе небольшое наказание организуем». А слово отца — закон для сына. Получал я некоторую профилактическую порцию. Это и с воспитательной точки зрения полезно, а с медицинской — так тем более: кровь разгоняет, нервы успокаивает.

— Не могу же я в своём научном труде написать: рекомендуемый метод лечения — порка?!

— А вы и напишите по-научному. Не порка, а специальная санитарная обработка задней поверхности организма медицинским стерильным ремнём. Ясно, понятно и научно!

— Я готов поверить в то, — сдерживая чисто научное раздражение, сказал Моисей Григорьевич, — что рекомендуемая вами специальная санитарная обработка задней поверхности организма изредка может быть и полезна для здорового ребёнка. Но Толик болен! Опасно болен! Наконец, загадочно болен!

— Потому и заболел, что, когда был здоров, его ни разу санитарно не обработали! — убеждал старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Сидит, извините за ненаучное выражение, балбес на постели, в зеркало уставился, сам собой любуется и всех дураками, даже меня, считает! А я бы зеркало у него отобрал, кормить бы перестал и выпорол бы!.. То есть, виноват, санитарно обработал… А почему воздух откачивать нельзя?

— Потому что деформируется кожа. Появятся глубокие морщины и складки. Оставьте меня.

Старший санитар Тимофей Игнатьевич, с сожалением глядя на очень взволнованного Моисея Григорьевича, проворчал:

— До того детей распустили, что не поймёшь, где психическое заболевание, а где — дурость обыкновенная. Всё оттого, что не применяют методов физического воздействия на организм. Вот смотрю я сейчас — после Толика Прутикова — на толстых и думаю: не сумасшедшие ли?

Настроение у Моисея Григорьевича, и без того нерадостное, вконец испортилось. Он прилёг на диван и неожиданно для себя крепко заснул. Сколько он проспал, неизвестно, но проснулся он так же неожиданно, как заснул. Моисей Григорьевич вскочил, забегал по кабинету, чувствуя, что его разбудила какая-то интереснейшая мысль. Он заставил себя сесть, сосредоточиться и чуть не вскрикнул; бросился в коридор, стремительно прошёл в соседнюю комнату, где находился Толик, открыл дверь и с порога заговорил:

— Итак, мы отказываемся лечить тебя! Ты, как мы и предполагали, болен острейшей формой мании величия — манией дутикой. Наши исследования показали, что ты являешься не выдающимся человеком, а зазнайкой. В недалёком будущем тебя, может быть, ожидает мучительная смерть. От беспрерывных раздуваний и отдуваний твой организм день ото дня слабеет. Кожа и внутренние органы вступили в стадию деформирования. Выпускай из себя воздух, становись нормальным! Иначе не доживёшь до начала учебного года.

Даже в коридоре слышно было, как возмущался Толик, как кричал, плакал, кому-то чем-то грозил.

А Моисей Григорьевич, очень заметно взволнованный, попросил принести из «комнаты смеха» городского парка культуры и отдыха зеркало. Знаете, бывают такие: смотрит в зеркало нормальный человек, а в зеркале — уродище, и человеку это, представьте себе, смешно. А смешно человеку, видимо, оттого, что он по сравнению с уродищем в зеркале — прямо-таки красавец из красавцев!

Когда Толик, накричавшись, наплакавшись и нагрозившись, уснул, обыкновенное зеркало, в которое он любил любоваться собой, заменили зеркалом из «комнаты смеха».

По научному замыслу Моисея Григорьевича больной должен был настолько испугаться своего отображения, поверив, что он такой и есть на самом деле, что ему, больному, захочется стать нормальным, — а это уже проблеск сознания!

Размышления учёного прервал старший санитар Тимофей Игнатьевич:

— Там к выдающемуся человеку посетители пришли. Старичок Николай Степанович Уткин и его внучка Ниночка. Сказывают, что подарочек ему принесли.

— Объясните им предельно вежливо, что сегодня к больному нельзя. Пусть приходят хотя бы послезавтра.

Повернувшись к дверям, Моисей Григорьевич упустил тот самый момент, когда Толик проснулся и начал быстро-быстро надуваться.

Увидев себя в зеркале из «комнаты смеха», он закричал:

— Это не я! Не я это! Я не это!

— Не воображай, не воображай, не воображай! — громко зашептал Моисей Григорьевич. — Не зазнавайся, не зазнавайся, не зазнавайся! Быстрее отдувайся! Отдувайся быстрее! Иначе смертельный исход! Исход иначе смертельный!

Толик с ужасом смотрел, как страшное существо в зеркале повторяло все его движения, вскрикивал:

— Не я! Не я!! Не я!!!

И потихоньку начал худеть.

— Быстрее! Быстрее! Ещё быстрее! — командовал Моисей Григорьевич. — Худей, отдувайся! Худей, отдувайся! Иначе — клиническая смерть.

Толик стал худеть всё быстрее и быстрее, и наконец Моисей Григорьевич воскликнул:

— Победа! ПОБЕДА! Научная ПОБЕДА! ПОБЕДА научной мысли!

— Какая победа? — удивлённо спросил Толик. — В чём дело?

Закрыв собой зеркало из «комнаты смеха», Моисей Григорьевич показал Толику на обычное зеркало и торжественно сказал:

— Иди, взгляни на себя. Ты совершенно здоров. При помощи научной мысли мы победили опаснейшую болезнь. Ты вновь стал нормальным ребёнком.

— А какой я был?

— Вот какой! — Моисей Григорьевич разложил перед ним ворох фотографий, на которых в разных позах красовался раздутый самомнением Толик.

Пока он, не веря своим глазам, рассматривал фотографии, санитары унесли зеркало из «комнаты смеха» и отправили его в городской парк культуры и отдыха.

— Теперь тебе ничего не грозит, ты снова будешь жить и учиться! — возбуждённо говорил Моисей Григорьевич. — Сейчас тебе необходим куриный бульон! Идём!

Собрав силы, Толик с трудом встал, пошатнулся, еле-еле удержался на ногах и нетвёрдыми шагами направился к дверям.

Моисей Григорьевич распахнул перед ним дверь своего кабинета и приказал изумлённому старшему санитару Тимофею Игнатьевичу:

— Порцию куриного бульона! Срочно!

— Чем же я болел? — спросил Толик. — Я ничего не помню.

— И очень хорошо. Значит, болезнь прошла бесследно. А ведь временами она казалась мне неизлечимой. Теперь же всё позади!

Старший санитар Тимофей Игнатьевич принёс бульон и сказал Толику:

— Тут тебе подарочек посетители просили передать. Шоколадную плиточку. Сами они послезавтра придут.

— Нет, нет! Сладкое потом! Сначала бульон!

Где-то раздался звук, похожий на пистолетный выстрел. Толик ничего не слышал, а Моисей Григорьевич насторожённо вытянул шею. Старший санитар Тимофей Игнатьевич быстро вышел.

Не успел Толик допить бульон, как вдруг дверь распахнулась, в кабинет вскочила девочка в голубом платье с пистолетом в одной руке и с чёрной сумочкой — в другой. Девочка приказала:

— Руки вверх! Ни с места! Стреляю без предупреждения!

Она закрыла дверь на ключ.

— Позвольте, позвольте, позвольте! — возмутился Моисей Григорьевич. — Я тебя, маленькая негодница, научу вести себя…

Девочка подпрыгнула к нему и ударила его рукояткой пистолета в живот.

Психоневропатолог рухнул на пол.

Толик схватил тарелку (больше под рукой ничего не было), но успел лишь приподняться со стула. Девочка оглушила его ударом рукоятки пистолета по голове и забралась на подоконник.

Глава № 26 Шпионы помогают ловить шпионов

— Остановите машину! Остановите машину! — попросил Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Или у меня что-то с головой, или с глазами, или… но…

Машина остановилась, и полковник Егоров предположил:

— Вполне возможно, что солнцем напекло. А в чём дело?

— Мне показалось… но этого быть не может… Я видел генерала Батона!

— То есть бывшего генерала Батона? — внешне невозмутимо спросил полковник Егоров. — Ведь он разжалован в рядовые. Где же вы его видели?

— Около больницы… вот сейчас проехали… Полковник Егоров снял с рычага трубку, заговорил:

— Я «пятнадцатый». Оперативную группу к областной психиатрической больнице. Остановиться у магазина «Электротовары». — И приказал шофёру: — Разворачивайтесь, к больнице!

— Не может быть, что я ошибся, — нервно бормотал бывший ЫХ-000. — Я его слишком хорошо знаю. Не за мной ли они прибыли?

— Сейчас разберёмся. Рыбку вы ловить научились. Теперь и шпионов ловить научитесь.

Машина остановилась.

У подъезда больницы разговаривали старик с небольшой козлиной бородкой и девочка в голубом платье с чёрной сумочкой в руках.

— Это Батон! — дрожащим голосом выговорил Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — А девочка, верно, с площадки молодняка. С ней осторожнее.

— Спокойнее, спокойнее, никуда они не денутся, если это они. — Полковник Егоров снял трубку. — Я «пятнадцатый». У подъезда больницы старик и девочка. Будьте наготове. Если побегут, действуйте самостоятельно. Если я сниму кепку, сразу ко мне. С девочкой осторожнее.

(Неудобно мне, рядовому запаса, годному только к нестроевой службе, критиковать полковника, но как автор я имею право сделать ему замечание. Полковник Егоров очень любил всё делать сам и часто рисковал своей жизнью. Вот меня и спросят: почему я разрешаю ему это делать? А я отвечу, что я за него не отвечаю. Он полковник, я рядовой, ему виднее).

Полковник Егоров вышел из машины и, делая вид, что рассеянно смотрит по сторонам, направился к подъезду больницы.

Шёл он вразвалочку, засунув руки в карманы, даже зевнул два раза — сразу видно: устал человек, идёт к себе домой.

И никогда бы ничего бы не заподозрил в такой обстановке бывший генерал Батон и агент Муравей, а в данный момент дедушка Николай Степанович Уткин. Идёт к ним человек в резиновых сапогах — рыбак или охотник — чего тут особенного?

Зато младший сержант Стрекоза, она же внучка Ниночка, которую с малых лет воспитывали как злобного зверька, сразу унюхала опасность и зоркими глазами разглядела, кто остался в машине. Она раскрыла сумочку, где лежал пистолет.

Муравей шепнул:

— Закрой ты… сумочку!

— Иди к машине, — шепнула она, — там ЫХ-три нуля. Стреляй без предупреждения! Иди, тебе говорят!

И тут не выдержали нервы у Фонди-Монди-Дунди-Пэка. Он понял, что сейчас будут стрелять, и решил, что опасность грозит полковнику Егорову. ЫХ-000 выскочил из машины, и Стрекоза, не целясь, выстрелила.

Он схватился за плечо и упал с криком:

— Не отпускайте её!

Муравей, не ожидая приказания, поднял руки вверх и сказал в сердцах:

— Фарата ыра! (Какая дура!)

Полковник Егоров с товарищами скрылись в подъезде вслед за Стрекозой.

Протягивая руки для наручников, Муравей бормотал:

— Нон агента, ава… (Не агент, а…)

Фонди-Монди-Дунди-Пэк сразу, так сказать, после рыбалки угодил в больницу.

А Муравей сидел в машине и болтал:

— Нисколько не жалею, что попался. Всё равно родители меня домой не пускают. До генерала при Шито-Крыто мне не дослужиться. Зато сейчас он лопнет от злости. Представляю его физиономию, когда он узнает, что его любимая Стрекоза влопалась! Правда, живой вам её не взять. В крайнем случае, она сама себе глотку перегрызёт.

Раздалось несколько выстрелов.

— Стреляет она здорово, — продолжал болтать Муравей, — и патронов у неё достаточно. Не завидую я вашим работникам.

Здание оцепили. Все ходы и выходы были перекрыты. Стрекоза остановилась на карнизе между двумя окнами на высоте четвёртого этажа, прижавшись спиной к стене.

— Чего я только в жизни не видел… — говорил полковник Егоров, — но вот девочку-шпиона… Хоть глазам своим не верь. Сейчас всё спокойненько обдумаем. Давайте, как на рыбалке, — не дёргать и не дёргаться.

Моисей Григорьевич сидел на диване, постепенно приходя в себя, и бормотал:

— Вот это удар… вот это кошмар… сумасшедший дом, а не психиатрическая больница…

Полковник Егоров отдавал приказания:

— Установите на подоконнике радиодинамик. Подключите микрофон… Приведите арестованного… Моисей Григорьевич, вам лучше уйти отсюда. А тебе, Толик, везёт на шпионов, они вокруг тебя так и бегают.

Когда Моисей Григорьевич и Толик ушли, ввели Муравья.

— Господин генерал, — обратился к нему полковник Егоров, — передайте вашей очаровательной напарнице наше предложение сдаться. Я пытался с ней говорить, но она или не слышит, или не желает отвечать. Объясните ей, что её положение совершенно безвыходно.

— К сожалению, я всего-навсего бывший генерал, а ныне я просто агент Муравей и нахожусь под командованием младшего сержанта Стрекозы, чтоб ей пусто было, между нами говоря. Она ни за что не сдастся. Она и не знает, как это делается, зачем и вообще, что это такое. Она будет отстреливаться до последнего патрона. А последний всадит в себя, да так метко, что тут же испустит свой шпионский душок.

— И всё-таки поговорите с ней. Вот микрофон.

Батон заговорил (привожу дословный перевод):

— Стрекоза, благодаря твоей тупости и глупости, и психопатству, мы попались. Слава богу, я в наручниках, и на душе у меня благодать. Кончай базар, бросай пистолет, иди сюда, и всё будет в порядке. Дадут фруктовки.

В ответ Стрекоза раскричалась (ругательства не перевожу):

— Хрычто фуренти! У меня достаточно патронов! Айм добл найн! Пусть только высунутся! Ферг морг гарди! И чтоб я больше не слышала твоего гнусного голоса, предатель! Эссенто аро фаг! Я должна и в тебя влепить пулю, барритиг финик долдо!

Она ещё долго кричала, голос часто срывался на визг, и Батон морщился и виновато смотрел на полковника Егорова, так как ничего не мог разобрать. Наконец Стрекоза умолкла, будто задохнулась от злобы.

Выслушав перевод, полковник Егоров проговорил:

— Ругается она здорово. А сколько времени она может простоять вот так на карнизе?

— Теоретически — пока не умрёт. Практически — недели полторы, чуть больше. Живой её всё равно не взять, поверьте мне. Я эту публику знаю, сам работал на площадке молодняка. Зачем она вам?

— Это уж наше дело. Будем ждать ночи. Приготовьте сетку, прожекторы и сирены. Вызовите ещё людей. Будьте предельно осторожны.

— И приготовьте крепкий мешок, — посоветовал Батон. — Если вы каким-то чудом схватите эту чёртову Стрекозу, без мешка вам придётся туго. Она ведь ещё и кусается и царапается. А уж как она дерётся… класс!

Глава № 27 Драка гавриков и шпиончиков

Агент Стрекоза сообщила, что задание выполняется успешно: ЫХ-000 обезврежен, найден след Толика Прутикова, агент Муравей работает отлично.

Генерал Шито-Крыто удовлетворённо откинулся в кресле и даже прорычал свою любимую песенку:

Эх, если бы у него была возможность поспать! Ему бы не понадобилось мягкой постели: спать он может сидя, стоя и даже на ходу. Но спать нельзя! Надо работать, работать и работать! Иначе все мечты так и останутся мечтами.

План операции «Братцы-тунеядцы» почти готов. Вот он. Сто три толстенные папки. Скоро, скоро исполнится заветнейшая мечта генерала Шито-Крыто, мечта, исполнение которой когда-то началось с пустяка, когда он предал свою родную маму. Ха, скоро он предаст сотни, тысячи, миллионы мам!

Генерал Шито-Крыто от радости заподпрыгивал в кресле, выкрикивая:

— Ух! Ах! Эх! Ух! Ах! Эх!

Неизвестно как возникший в кабинете офицер Лахит выждал, когда начальство кончило подпрыгивать, и доложил:

— Шеф, в приёмной господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер!

— Просить! Сейчас он у меня попрыгает!

— Майль! — проорал ещё с порога фон Гадке. — Я прекрасно отдохнул! А как вы, господин генерал?

— О, я бы никогда не стал генералом, если бы позволял себе отдыхать! Это мне не положено. Столько дел! Тем более в момент пребывания вас у нас. Я вот тут сидел и напряжённо думал, как с наибольшей для себя пользой использовать ваш долгожданный визит к нам? Не упустить бы чего из вашего огромного опыта по работе и борьбе с детьми.

— Располагайте мной, моими знаниями и опытом как вам угодно. А я с глубоким интересом ознакомлюсь со всем, что вы сочтёте возможным мне продемонстрировать. Больше всего меня, конечно, интересует площадка молодняка. Мне так и не терпится сравнить ваших шпиончиков с моими гавриками.

— И мне не терпится сравнить наши кадры. — И генерал Шито-Крыто пригласил высокого гостя низенького роста следовать за собой.

Увидев любимого начальника, двадцать восемь шпиончиков подняли такой неописуемый гвалт-писк-рёв-вой с галдежом, что дежурный офицер на полторы минуты включил пожарный брандспойт. Под струёй холодной воды шпиончики присмирели.

Фон Гадке сказал с уважением:

— Содержите вы их замечательно. Но простите меня… — Он не сдержал откровенной усмешки. — Ваши шпиончики ещё слишком малы. Мои молодчики разделаются с ними в айн, то есть в один момент.

— Оччччччень сомневаюсь! — резко ответил генерал Шито-Крыто. — Я им никогда не говорю, что они маленькие. Они и не подозревают об этом. Согласны вы или нет помериться кадрами?

— Простите меня, но… я не понимаю…

— Зато я понимаю, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер! Если вы боитесь за своих болванов, отменим драку. Вот и всё.

— Я боюсь за моих болванов, то есть гавриков?! — заикаясь от возмущения, крикнул фон Гадке. — Да мои болваны да ваших шпиончиков… да ваших шпиончиков да мои гаврики…

— Ваши условия! — рявкнул генерал Шито-Крыто.

— Поймите! Вы! Мои три гаврика из ваших двадцати восьми шпиончиков сделают двадцать восемь истерзанных трупиков!

— Тогда так им и надо. Значит, плохие экземпляры. Ваши категорические условия, повторяю?

— Какие могут быть условия? Пусть дерутся до победного конца. Выпускайте своих, а я своих. Ей гот, мне смешно!

— Вам смешно?! — генерал Шито-Крыто побагровел, посинел и, став совершенно зелёным, проговорил: — Вон там яма. Ваши болваны скидывают туда моих шпиончиков. Если скидают всех живыми или мёртвыми, вы победили со счётом двадцать восемь — ноль. Если мои шпиончики загонят ваших болванов в клетки и закроют на висячие замки, вы проиграли со счётом ноль — три. Драку не останавливать. Время драки не ограничивать. Ничьей быть не может.

— Прекрасно! Договорились! Замечательно! Зэргутно! О майн бог! Начинаем! — Фон Гадке в нетерпении переступал ножками, обутыми в сапожки разных цветов, и потирал ручки, одетые в разных цветов перчаточки. — Я вам не завидую! Я вас жалею!

— Я тоже вам не завидую, но зато сочувствую! Мы ещё не договорились о награде победителю.

— Вы платите мне полную стоимость трёх гавриков!

— Не согласен! Я плачу вам полную стоимость трёх гавриков в тройном размере! А если победят мои шпиончики, вы отдаёте мне своих болванов бесплатно.

Фон Гадке обомлел, ещё шире раскрыл свой широченный рот; длиннейшие фонгадские уши зашевелились, совиные глаза заморгали, и только острейший нос оставался неподвижным.

— Испугались? — очень насмешливо спросил генерал Шито-Крыто. — Я знал, что в последний момент вы струсите.

— Никогда! — Фон Гадке топнул ножкой, обутой в белый сапожок. — Ни за что! — Он топнул ножкой, обутой в чёрный сапожок. — Согласен на ваши условия! Начинаем! — Он достал из карманчика радиопередатчик и приказал: — Номер пятый, номер девятый, номер сорок седьмой, ко мне бегом марш!

А генерал Шито-Крыто подошёл к клеткам и спокойно заговорил:

— Слушайте меня внимательно. Дело пахнет крупной потасовкой и фруктовкой по бутылке на каждого. Сейчас сюда явятся три болвана-субъекта. Они вас будут жестоко бить и скидывать в яму с очень грязной и очень холодной водой. А вы должны их, субъектов-болванов, загнать в клетки и закрыть на висячие замки. Повторяю, каждый получит по бутылке фруктовки, а может быть и по котлетке.

Шпиончики взвыли от восторга.

На площадке появились три гаврика, рявкнули:

— Фиг майль!

— Сам фиг! — задразнились шпиончики. — Сам фиг!

— Дай им время разозлиться! — приказал дежурному офицеру генерал Шито-Крыто. — О ходе драки докладывать мне регулярно, но не слишком часто. Господин оберфобергогердрам… Дальше забыл! Я пошёл. У меня нет времени любоваться победой моих шпиончиков. Не желаю вам успеха. Всего вам наихудшего.

— Как хотите! Как хотите! — зло проверещал фон Гадке. — За последствия я не отвечаю. Готовьте вашим шпиончикам памятнички!

Шпиончики скулили от нетерпения, тряся дверцы руками и ногами.

— Приготовиться к потрясающей драке! — скомандовал дежурный офицер, а дежурные солдаты стали снимать с клеток висячие замки. — Милые детки, ждут вас котлетки! Будете ловки — ждёт вас фруктовка!.. Внимание… Ещё раз приготовиться к потрясающей драке, да-а-а… смотри у меня! Да-а… душа из тебя вон!

Ненадолго наступила абсолютная тишина. Шпиончики абсолютно затаили дыхание, и как только раздался выстрел из пистолета, с дикими воплями выскочили из клеток и бросились на гавриков.

На что же, по-вашему, рассчитывал генерал Шито-Крыто? Почему он так был уверен в победе своих питомчиков?

Во-первых, потому что гаврики — хоть это, может быть, и отличные автоматы-болваны, но всего-навсего только болваны, хотя и автоматы. А шпиончики — пусть хоть и плохие людишки, но людишки. Они хитры, подлы, боятся за свою шкурку, очень хотят есть и не хотят валяться, живыми или мёртвыми, в яме с очень грязной и очень холодной водой.

Во-вторых, гавриками по радио управлял фон Гадке, который был настолько стар, что путал правое и левое. А раз он путал правое и левое, то спокойно можно было надеяться, что он и ещё что-нибудь перепутает.

На площадке молодняка творилось нечто невероятно-неописуемо-невообразимое. Там шла такая драка, какой ещё даже в кино не показывали.

Там вращался клубок из тридцати одного тела, издававший одновременно

Гаврики молотили руками и ногами во все стороны и бодались, давно потеряв береты. Попадись под такой удар, пинок или бодок любой шпиончик — помер бы тут же!

Да вот беда для фон Гадке и счастье для генерала Шито-Крыто: ни один из шпиончиков ни под один удар, пинок или бодок ещё не попадал и попадать не собирался.

Зато одежда на гавриках уже висела клочьями: ведь шпиончики умели здорово кусаться и царапаться.

Гаврики действовали только силой, а их противнички — хитростью, ловкостью, подлостью да ещё несколько раз подряд хитростью. Они до того мельтешили в глазах субъектов-болванов-гавриков, что один из них как попал кулаком в другого, так тот хлоп на землю. И не успел он, как говорится, очухаться, как оказался в клетке сложенным вдвое, будто перочинный ножик.

Дежурный офицер тут же защёлкнул замок и доложил генералу Шито-Крыто:

— Один — ноль, ведут шпиончики.

Фон Гадке путал уже не только правое и левое, а — всё. Он кричал в радиопередатчик одни лишь ругательства, чем вконец запутал и себя, и двух оставшихся гавриков. В самом деле, а что же делать, если слышишь такую, извините за выражение, команду:

— Чтоб вы сдохли! — а дальше вообще неприличные слова.

Когда непонятно, за что ругают, не только болван, но и умный человек растеряется. От плохих приказов и глупых команд даже нормальные люди иногда превращаются в болванов.

Шпиончики же, воодушевлённые счётом 1:0 в свою пользу, как осы, кружили вокруг гавриков, впивались в них, как клещи; облепили их, как пауты-оводы-слепни. На каждой руке у каждого субъекта-болвана висело по пять-шесть противничков.

Гаврики выли не столько из-за боли, сколько оттого, что фон Гадке выл в радиопередатчик.

Болваны-субъекты остановились, не зная, что делать. Воспользовавшись их замешательством, противнички повалили гавриков, утащили их в клетки, защёлкнули на висячие замки и сели, чтобы отдышаться.

Дежурный офицер доложил начальству:

— Шеф, драка закончилась со счётом три — ноль в пользу ваших питомчиков.

— Выдать им по котлетке и бутылке фруктовки! — И генерал Шито-Крыто захохотал, но уже не в микрофон, а просто так — в воздух.

А высокий гость низенького роста сорвал со своей головы панамку и затопал по ней ножками, обутыми в сапожки разных цветов, и выкрикивал ругательства, к которым с интересом прислушивались шпиончики — большие любители сквернословить.

Втоптав панамку ножками в землю площадки молодняка — место своего великого позора и грандиозного несчастья, фон Гадке побрёл прочь, провожаемый насмешливыми воплями шпиончиков.

Он намеревался сразу пройти к генералу Шито-Крыто, но в приёмной офицер Лахит преградил ему путь и сказал без всякого уважения:

— Велено обождать!

— Как — обождать?!

— Как все. Стоя на ногах. Или сидя на полу.

— Я есть высокий гость господин оберфобергогершнапс… фюрхам… забыл! Но я помню, что я фон Гадке!!!

— Вот именно тебе и велено обождать, — совсем без всякого уважения сказал офицер Лахит. — Шеф очень занят. Он не любит, когда его беспокоят по сущим пустякам.

«Я пустяк, да ещё сущий, — растерянно подумал фон Гадке. — Значит, дело моё пахнет полным безобразием. Если он заберёт у меня гавриков, меня выгонят со службы. Тогда как же я сумею напакостить человечеству?»

От жуткой мысли, что никто, кроме него, человечеству не сумеет напакостить как следует, у фон Гадке остановилось сердчишко. Но — дёрнулось и, к сожалению, стало стучать дальше.

В приёмной не было ни одного дивана, ни одного кресла, ни одного стула, даже ни одной табуретки не было. Офицер Лахит преспокойно сидел на столе.

Фон Гадке устал стоять и попросил:

— Напомните обо мне господину генералу. Не такой уж я сущий пустяк. Кроме того, я, пожилой человек, ноги у меня размерами меньше обычных, я не могу долго стоять на них.

— Меня твои ноги не касаются. Хочешь — жди. Не хочешь — уходи.

Не следует думать, что генерал Шито-Крыто намеренно унижал фон Гадке: дескать, мои шпиончики уделали твоих гавриков, так и торчи у меня в приёмной. Нет, генерал Шито-Крыто ничего такого не говорил офицеру Лахиту. Хамил офицер Лахит сам, по своей собственной инициативе: унюхал нижний чин, что положение у высшего чина аховое!

На самом же деле фон Гадке заставляли ждать в приёмной потому, что генерал Шито-Крыто действительно был очень занят. Он сидел и глубоко переживал: Стрекоза не передала очередного сообщения. Значит, что-то случилось. Но — что? Операция была продумана и подготовлена самым тщательным образом, исключены все возможности провала… Или что-нибудь Батон натворил?.. Ну ладно… Давай сюда этого фон Гадке!

Глава № 28 Смертельное обязательство господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера фон Гадке

Войдя в кабинет и вяло крикнув «Майль!», фон Гадке без сил плюхнулся в кресло, с блаженством вытянул ножки и заговорил:

— Поздравляю с победой, не знаю, заслуженной ли. Я до сих пор не понимаю, что случилось.

— Сначала надо расплатиться, — грозно сказал генерал Шито-Крыто. — Твои гаврики в количестве трёх штук теперь мои. Как ты вернёшься без них в Центрхапштаб?

— Мне здорово попадёт. Меня выгонят в отставку или подвергнут почётной спиртизации.

— Да, невесёлые перспективы. Я ведь не против твоих гавриков. Болваны нам всегда нужны. Как бы далеко вперёд ни двигались наука, техника, литература и искусство, военное дело, останется немало дел, которые могут делать лишь болваны. Предлагаю тебе работать у меня с сохранением чина и повышением оклада. Отвечай быстро: да или нет?

— Пожалейте меня! — в ужасе попросил фон Гадке. — Дайте мне время на размышление! Я голоден. Прикажите накормить меня. На голодный желудок я совершенно не соображаю.

— Мне некогда, понимаешь? — начал сердиться генерал Шито-Крыто. — И я убеждён, что почти все замечательные мысли приходили людям в голову именно на голодный желудок. Набитый желудок бывает только у набитых дураков! И вот на голодный желудок отвечай: согласен работать у меня или нет? Если согласен, тебя ждёт прекрасный обед, сохранение чина и повышение оклада. Если не согласен, тебя на голодный желудок ждёт прекрасный самолёт, а дома ждёт почётная спиртизация. Если ни да ни нет, то ни обеда тебе, ни самолёта, топай пешком на все четыре стороны! — И генерал Шито-Крыто так зарррррычал, что фон Гадке крикнул:

— Согласен! Да! Согласен! Да!

— О’кейно! Ты ешь, летишь домой и возвращаешься ко мне с секретной технической документацией по обработке и обучению гавриков.

Собрав остатки силёнок, оберфобергогердрамхамшнапсфюрер ответил по возможности гордо:

— Я должен хоть немного подумать.

Генерал Шито-Крыто встал, упёрся руками в стол, взглядом упёрся в растерянного, испуганного, трясущегося от голода фон Гадке и сквозь зубы проговорил:

— Хватит валять дурака. У меня нет на это времени и желания. Подпиши вот это! — приказал он самым грозным голосом. — Ну! — И подал фон Гадке листок бумаги с текстом, отпечатанным на пишущей машинке:

— Эт… эт… это… это… — Фон Гадке покачнулся. — Вы… вы… вы… вы… родок!

— Это не имеет никакого отношения к делу, — брезгливо отмахнулся генерал Шито-Крыто. — Подписывай и уматывай обедать!

От голода головка фон Гадке кружилась, он мало что уже понимал из происходившего.

Ведь большую часть его организмика занимал пищеварительный аппарат!

Фон Гадке скрипнул зубами, сжал кулачки, на две с половиной секунды потерял сознание, восемь раз дёрнулся всем тельцем и невнятно пробормотал:

— Проклинаютотденькогдаприбылсюда…

— Что? Что?

Своей совершенно пустой головкой фон Гадке сообразил, что последние силёнки покидают его. Он подписал смертельное обязательство и, еле переставляя ножки, поплёлся обедать.

Сев за обильно накрытый стол, он начал глотать пищу и плакать.

Такого ещё не бывало: шпионить за самим собой!

У самого себя выкрасть секретную документацию!

Все кушанья казались ему солёными: столько текло из него слёз.

Наглотавшись еды, фон Гадке постепенно начал кое-что соображать. А почему бы ему и не пошпионить за самим собой? Оригинально получится. Тем более приятно обмануть Центрхапштаб и барона Барана. Они ему — почётную спиртизацию, а он у них своих гавриков украдёт!

Тут его вызвал генерал Шито-Крыто и, не предложив присесть, заговорил:

— Ты неплохо поработал в последнюю большую войну. Твоих заслуг в борьбе с детьми у тебя никто не отнимет. Ты принёс людям много горя. Это прекрасно. Но ты постарел, а твои взгляды устарели. Мы же стремимся работать по-новому, на строго научной основе. Мы ценим пожилые опытные кадры. Помни, что ты подписал смертельное обязательство. Не вздумай меня надуть! Жду твоего возвращения. Пока. Гуд буд!

— Майль! — вяло ответил фон Гадке и поплёлся, чтобы сначала сесть в автомашину, затем в самолёт и лететь навстречу своей фонгадской судьбе.

Глава № 29 Подозрения офицера Лахита

Офицер Лахит доложил:

— Стрекоза сообщила, шеф, что всё идёт нормально, своим чередом. Муравей действует отлично, однако обстановка очень сложная, возможны нежелательные неожиданности.

— Передай ей, что меня не интересует, какая там обстановка. Ещё меньше меня интересует старый хрыч Муравей. Удивляюсь, почему он до сих пор жив?.. Передай ей, чтоб торопилась! Ну? Чего стоишь?

— Осмелюсь заметить, шеф!.. — осторожно произнёс офицер Лахит. — Но… меня смущают два последних сообщения Стрекозы.

— Чем смущают? — генерал Шито-Крыто, несмотря на умение сдерживаться, насторожился

— Видите ли, я довольно продолжительное время работал у господина генерала Батона. Не уверен, что служба у такого сомнительных достоинств начальства пошла мне на пользу. Я только поглупел и обленился.

— Короче!

— Я писал под его диктовку много писем, телеграмм, приказов…

— Доносов!

— Нет, доносы он писал исключительно сам. Это было, так сказать, его хобби.

— Короче!

— Мне кажется, что в двух последних сообщениях Стрекозы чувствуется рука Муравья, то есть Батона, доверять которому у нас нет никаких оснований.

— А это что значит? То, что чувствуется рука Батона?

— Не могу знать, шеф.

— Значит, я должен знать! — закричал генерал Шито-Крыто. — Если сообщения передаёт Муравей, то что тогда со Стрекозой?

— Понятия не имею. Моё дело — предупредить. Вы напрасно доверили Батону…

— Я послал его на верную смерть. И если я услышу от тебя ещё хоть раз критику в мой адрес, висеть тебе под потолком за левую ногу. Сила и авторитет начальства — в полнейшем уничтожении критики, не говоря уже о самокритике. Понял?

— Так точно. Напоминаний не потребуется, шеф. Я предельно исполнителен.

— А может быть, ты предельно предателей? А может быть, ты на каждом шагу уже обманываешь меня?

Офицер Лахит скромно опустил глаза, пожал плечами, ответил очень скромным тоном:

— Вам виднее, шеф.

— Я бы давно уничтожил тебя! — Генерал Шито-Крыто погрозил ему кулаком. — Но я обожаю мерзавцев. Я знаю, что будущее принадлежит им.

— Я ваш ученик, шеф.

— Время покажет. А над сообщениями Стрекозы подумай. Подозревать — это хорошо. Но надо ещё и знать, что именно рождает подозрения.

— Будет исполнено, шеф. Под вашим руководством моя голова работает отлично.

Генерал Шито-Крыто довольно хмыкнул, удовлетворённо крякнул (чем выше начальство, тем сильнее любит оно самую грубую, самую неприкрытую лесть) и сказал:

— Ступай, подхалим ты этакий.

Оставшись один, он быстро-быстро, крепко-крепко постучал по столу своей огромной, без единого волоска головой, чтобы выбить из неё кипящую злобу на старика Батона. Выбив злобу, он занялся обычным делом, то есть стал думать, размышлять, рассчитывать, прикидывать, взвешивать, изучать, сравнивать, делать выводы…

Ведь он, не уставая, готовился доложить Самому Высокому Самому Верховному Главнокомандованию — ох, страшно подумать! — план новой операции «Братцы-тунеядцы» — мечты всей своей трудной и подлой жизни.

Глава № 30 Бывший генерал Батон наконец-то обретает подлинное полное счастье

Наконец-то на склоне дней своих бывший генерал Батон, бывший рядовой Батон, бывший агент Муравей, бывший дедушка Николай Степанович Уткин обрёл свое подлинное полное счастье.

Эх, знал бы он раньше об этом удовольствии — лежать одному в одиночной камере, — давно бы попросился сюда. Никто тебя не беспокоит, кормят вовремя — валяйся себе на здоровье, спи себе на здоровье сколько хочешь!

Одно плохо — на прогулку каждый день вынуждают ходить, но и это можно как-нибудь перетерпеть.

А в остальном — просто райская жизнь для такого лентяя, каким был Батон.

Да ведь и в шпионы-то он пошёл из-за неё, из-за своей собственной лени. Папа его, шпион, захотел, чтобы сынок выбрал отцовскую дорожку. А сыну лень было спорить. Вот и попал в шпионы. А до генерала он дослужился потому, что с детства наивно полагал, что чем выше чин, тем меньше у него работы. Но оказалось, что должность генеральская, как говорится, хоть и не пыльная, но достаточно хлопотливая.

Другое дело — вот тут, в тюрьме. Лежал Батон то на спине, то на левом боку, то на правом боку, то на животе — благодать с красотой! Только и заботы — определить, на какое место перевернуться, когда какое-нибудь место отлежишь.

И мечталось Батону о такой прекрасной ситуации — сюда бы ещё да его генеральскую кровать!

Вспоминал он от нечего делать свою жизнь, морщился, сердился на самого себя: если уж уродился лентяем, так будь им, не лезь в генералы, а тем более в рядовые, живи себе тихонько.

Ведь быть лентяем среди нормальных людей — сплошная мука. Что стоит, например, обыкновенному здоровому человеку проснуться? Да ровным счётом ничего не стоит. А для лентяя это целая история или сложная проблема. Все думают, что он не хочет просыпаться, а он, бедный, просто не в состоянии прервать блаженный сон!

Человек, считал Батон, вырастает лентяем не по своей воле. Вот он однажды один-единственный раз не умылся утром и почувствовал такое облегчение, что с тех пор всю свою батонскую жизнь старался не умываться и всегда испытывал от этого великолепное облегчение.

Ну и не надо, несправедливо это, ругать человека за то, что он не любит умываться. Пусть себе! Каждому своё. Нравилось Батону в детстве ходить с мокрым носом, так, вы думаете, разрешали ему это? Как бы не так! Но скажите, кому какое дело до моего собственного носа? Ведь если бы не изобрели носовых платков, никому бы ведь и в голову не пришло вытирать мокрый нос!

А у нас повелось так. Придумает какой-нибудь чудак зубную щётку — и вот, пожалуйста, все зачем-то обязаны зубы чистить!

В подобных приятных уму и сердцу размышлениях проводил Батон немногие оставшиеся от сна часы. И ещё он любил думать о том, что генерал Шито-Крыто оказался в дурачайших дураках. Читает, будучи в дурачайших дураках, сообщения своей любимицы Стрекозы и не подозревает, что сочинил их нелюбимый Муравей. Шито ты, Крыто ты несчастное! Вот тебе прекрасный повод лопнуть от дикой злобы или разбить свою огромную, без единого волоска, похожую на арбуз, футбольный мяч или глобус голову об стену!

Рассуждая таким образом, бывший генерал Батон, он же бывший рядовой Батон, он же бывший агент Муравей, он же бывший дедушка Николай Степанович Уткин, а теперь просто счастливый человек, лежал себе, изредка переворачиваясь с боку на бок, и ничего больше не требовал от судьбы. Лежать бы вот так до конца дней своих… Красота, блаженство и благодать…

Но, как известно, счастье не бывает долгим. Об этом хорошо знают, например, прогульщики. Прогуляешь день, прогуляешь два, может быть и на третий день счастье выпадет, а потом — попадёт тебе! И чем дольше счастье длилось, тем больше и попадёт!

Вот и Батон беспокоился: долго ли продлится его счастье, или судьба уже готовит ему какой-нибудь неприятненький сюрпризик? Или сюрпризище?

Глава № 31 Младшего сержанта Стрекозу ловят и прячут в мешок

Была кромешная ночь. В темноте около здания, на карнизе которого неподвижно застыла Стрекоза, натянули сетку. Стрекоза и во тьме кромешной видела не хуже кошки, несколько раз стреляла, но только ранила одного человека.

Улица погрузилась во мрак. Ни в одном доме не горел свет.

На Стрекозу навели яркий луч прожектора, чтобы он слепил её и она ничего бы не видела.

Задача предстояла сложная: надо было взять младшего сержанта так, чтобы она не успела выстрелить в себя.

По совету агента Муравья для неё был заготовлен специальный мешок из нервущейся ткани и с крепкими завязками. Чтобы агенточка не задохнулась, в мешке были проделаны маленькие отверстия.

— Пора начинать, — озабоченно и с заметным волнением сказал полковник Егоров, снял мундир, ботинки, носки и остался в лёгком спортивном костюме. — Вспомним-ка молодость!

— Товарищ полковник! — обратился к нему младший лейтенант Юрий Васильков. — Разрешите мне! У меня всё-таки второй разряд по акробатике. Разобьётесь вы! Или покалечитесь!

— Знаю я вас, акробатов, — весело ответил полковник Егоров. — Потом среди друзей хвастаться будете: дескать, им, полковникам, хорошо, командуют только, а мы, акробаты, на высоте четвёртого этажа трудимся… Приготовиться! — скомандовал он. — Начали!

Взвыли сирены, одна громче другой, одна протяжнее другой, так взвыли, будто в городе враз загорелось девятнадцать домов. (Кстати, жители микрорайона обо всём были заранее предупреждены, соответствующие меры были приняты и в больнице.)

Полковник Егоров взобрался на подоконник, спустился на карниз, пролез под оконной рамой и выпрямился, прижавшись спиной к стене. Между нами говоря, было ему страшновато. Даже если упасть на сетку, то всё равно надо было на всякий случай попрощаться с родными и близкими.

Не дыша почти, он осторожно переставлял ноги. Пятки больно упирались в карниз, а носки — в воздухе. От этого создавалось впечатление, что ступни вот-вот сведёт судорогой.

Только бы не навернуться раньше времени! Хорошо ещё, что Стрекоза ослеплена и оглушена…

Стрекоза стояла с закрытыми глазами, держа руку с пистолетом наготове. Вот и надо было как-то отобрать у неё оружие.

В таких случаях говорят: секунды казались часами. Полковнику же Егорову казалось, что он на карнизе уже не первый год!

Сирены выли, сменяя одна другую.

Оставалось каких-нибудь полметра, и можно было хватать Стрекозу за руку с пистолетом.

Но тут Стрекоза вдруг шевельнулась, понюхала воздух, отвернула лицо от луча прожектора и вытянула (видимо, всё-таки наугад!) руку с пистолетом в сторону полковника Егорова.

Дуло пистолета от его плеча отделяли несколько сантиметров!

Раздумывать было уже некогда, и он схватил младшего сержанта за руку.

Стрекоза, как пойманная за хвост мартышка, извивалась в воздухе, норовя укусить полковника Егорова в руку. Он левой рукой вырвал пистолет и выпустил Стрекозу.

И сам, потеряв равновесие, полетел следом.

Ему казалось, что летел он очень долго и о многом успел подумать, два раза пожалел о том, что не имеет по акробатике хотя бы третьего разряда.

Потухли прожекторы, замолкли сирены, в домах начали загораться огни.

Еле-еле Стрекозу завязали в мешок. Врач торопливо смазывал йодом искусанных и исцарапанных младшим сержантом людей.

— Вроде бы целёхонек, — удивлённо сказал, ощупывая себя, полковник Егоров. — Вот только в голове как бы ветер гудит и шумит. Будто всё ещё лечу. Спасибо, товарищи, за работу. Ни одной оплошности.

Он поехал в больницу справиться о здоровье Фонди-Монди-Дунди-Пэка. Экая получилась досада! Пора уже было готовиться к переброске бывшего ЫХ-000 в «Гроб и молнию» — и вот на тебе! Одно лишь и утешение, что всё могло окончиться куда хуже.

Но почему не проходит шум в голове? Не хватало ещё, чтобы и с ним что-нибудь стряслось!

В больнице его не обрадовали, сказали:

— Рана очень опасная. Пуля разрывная. Задеты кости. Принимаем все меры.

— Если бы вы знали, как нам нужен этот человек! Вы даже представить себе не можете, до чего он нам необходим и как можно скорее!

В голове полковника Егорова уже не только шумело и гудело, но и трещало, скрипело даже. Он проглотил несколько таблеток и поехал узнать, как ведёт себя младший сержант Стрекоза.

По дороге полковнику Егорову стало совсем плохо. В глазах то темнело, то плавали разноцветные круги, в ушах отдалённым эхом трещали выстрелы, слышались чьи-то голоса.

Стрекоза всё ещё была в мешке.

Пересиливая недомогание, полковник Егоров спросил:

— Ну, как она?

— Кусается, царапается, ругается, никакого сладу нет, — сообщил младший лейтенант Юрий Васильков. — Пришлось её обратно в мешок завязать.

— Слушай, господин младший сержант, — сказал полковник Егоров. — У тебя голова хоть немного соображает? Ведь если ты не будешь паинькой, мы сообщим генералу Шито-Крыто, что ты предала его.

— Он не поверит! — крикнула из мешка Стрекоза. — Он не поверит! Он умный! Он самый, самый, самый умный, а вы все дураки, дураки, дураки! Саркофиго ид! Презенто дродиг!(Отборнейшие шпионские ругательства.)

— Фруктовки хочешь?

— У-у-у-у, бидл харл! Сафера!

Полковник Егоров сокрушённо покачал головой, недоумённо развёл руками, сказал;

— Она, наверное, и в куклы ни разу в жизни не играла. Так шпионкой и родилась. Вот задача… Слушай, Стрекоза, а может, мы всё-таки не будем терять время даром? А?

Стрекоза не ответила, только зло пискнула, и полковник Егоров продолжал:

— Не знаю, чему там тебя учили, но ты должна понимать, что если попалась, то уже от нас не уйдёшь и тебе всё равно придётся…

— Я вас всех уничтожу! — раздалось из мешка. — Загрызу! Задушу! За… за… за… Бэлла стэлла драга! Вивато бум хамо! (Очень грубые ругательства.)

Младший лейтенант Юрий Васильков предложил:

— Товарищ полковник, ехали бы вы отдохнуть.

— Ну ладно. До завтра. Пошевели-ка всё-таки своими мозгишками. Только зря время потеряем, если будешь отмалчиваться да ругаться неприличными словами. Постыдилась бы… деточка!

Полковник Егоров поехал домой, но угодил в больницу: в машине он потерял сознание.

Глава № 32 Генерал Шито-Крыто чувствует, что его кто-то здорово водит за нос

Генерал Шито-Крыто оцепенел. Вот уже шестнадцать с половиной минут он был неподвижен, глаза выпучил, рот широко раскрыл.

И стоявший рядом офицер Лахит вот уже шестнадцать с половиной минут боялся пошевелиться и даже не дышал.

— Поззззззззорррррррр… — прорычал, вылезая из оцепенения, начальник «Гроба и молнии». — Убью! За левую ногу к потолку подвешууууууу!

«Кого?!» — в ужасном страхе подумал офицер Лахит и, чувствуя, что его охватывает страшный ужас, очень осторожно выговорил, почти прошептал:

— Вполне вероятно, что это просто заминка, шеф.

— А когда мы научимся работать без заминок? Почему у меня лично не бывает заминок? Стрекоза была подготовлена великолепно!

— Но рядом с нею Батон, шеф… Нет, нет, я не критикую вас! — испуганно вскрикнул офицер Лахит. — Я этого себе никогда не позволю! Просто… просто… я убеждён, что нет никаких оснований для беспокойства. Будем ждать. И дождёмся… Повторяю, умоляю: не извольте беспокоиться.

— Не извольте беспокоиться! Не извольте беспокоиться! Будем ждать! Будем ждать! — свирепо передразнил генерал Шито-Крыто. — Я боюсь, я содрогаюсь от мысли, что тут опять пахнет предательством! Ууууууу! — Он так ударил кулаком по столу, что все четыре ножки на два сантиметра каждая погрузились в цементный пол. — А ты, Лахит? Жук ты, вот ты кто! Сначала ты мне морочил мою огромную голову тем, что будто бы сообщения шлёт старый хрыч Муравей, а не Стрекоза. Сейчас ты болтаешь, что вышла заминка. Дорого мне эта заминка может обойтись! Мне сегодня выступать с докладом перед Самым Высоким Самым Верховным Главнокомандованием, а у меня нервы расшатались! Я не могу работать в обстановке заминок и предательств! Я сам люблю предавать, одно время я специализировался на предательствах, но не терррррплю, когда предают меня! — Он побагровел, затем побелел, потом почернел и, став лиловым, рявкнул: — Сгоняй сотрудников и шпионов!

Успокоившись немного и вернув себе обычный цвет лица, генерал Шито-Крыто вбежал в зал, вспрыгнул на трибуну, ударом кулака разбил её в щепки и закричал:

— Вас согнали сюда, господа вы этакие, для того, чтобы последний раз напомнить о том, чтобы вы не только мозгами, но и каждой почкой, каждой печёнкой, и даже каждой селезёнкой уразумели важность поставленной перед вами задачи. Сегодня я докладываю Самому Высокому Самому Верховному Главнокомандованию план операции «Братцы-тунеядцы». Как вам известно, вам ничего о ней не будет известно. Каждый будет знать лишь своё конкретно-подлое задание. Предупреждаю: за малейшую, самую минимально-микроскопическую ошибку или заминку — подвешивание к потолку за левую ногу. Завтра в нашей организации вводится чрезвычайное сверхвоенное положение. Если кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь заметит у кого-нибудь что-нибудь подозрительное, немедленно доносить, не задумываясь! Главное — мне, и главное — не задумываясь! Не уставайте писать анонимные доносы! Наша сила во взаимном недоверии! Всех во всём всегда и везде подозревайте! И мы победим! По местам — вон!

Вернувшись в кабинет, генерал Шито-Крыто шесть минут посидел спокойно, не двигаясь, чтобы набраться сил для доклада Самому Высокому Самому Верховному Главнокомандованию. Тут совершенно не вовремя, как нарочно, как назло, будто специально, в кабинет проник офицер Лахит и доложил:

— Сообщение от Стрекозы, шеф. Она извиняется за молчание, вызванное неблагоприятными обстоятельствами, подчёркивает героическую работу Муравья.

— Плевать мне на этого героического склеротического Муравья! — завопил генерал Шито-Крыто. — Он давно должен был подохнуть! Где сведения? Где сведения? Сведения где?

— Успокойтесь, шеф. Вам скоро ехать на доклад.

— Ты уверен, что это сообщение прислала Стрекоза?

— Нет. Это чистой воды Батон.

— Пр-рррррроклятье!

— Тем более, шеф… — Офицер Лахит весь сжался и тихо выговорил: — Сообщения поступают — я не хотел вас беспокоить — не по семнадцатому каналу, каналу радио Стрекозы, а по восьмому — радиоканал ЫХ-три нуля.

— УуУУУУу! — взвыл начальник «Гроба и молнии». — Ты вгонишь меня в гроб!

— Успокойтесь, шеф. Ни мне, ни кому другому это не удастся, и вы об этом прекрасно знаете, — собрав всё своё мужество и чуть-чуть добавив наглости, сказал офицер Лахит. — Ваши временные неудачи — только лишь временные неудачи, не больше. А сегодня у вас великий день. И хотя нам известно, что нам ничего неизвестно об операции «Братцы-тунеядцы», мы знаем, что она закончится вашей полнейшей победой над светлыми силами. Мы рады служить под вашим безошибочным и беззаминочным руководством. — Голос его стал ласковым. — Мы вас боимся, а это значит, что очень уважаем.

(Ну вот, объясните мне, уважаемые читатели, почему при этих словах грозный генерал Шито-Крыто улыбнулся? Ага, ему приятно, что его хвалят. А кто хвалит? Да его же подчинённый. Неужели трудно догадаться, что он это делает специально? Увы, человек устроен так, что иногда самая грубая, незаслуженная похвала ему приятнее правды. Поэтому внимательно смотрите, кто вас и за что хвалит. И не сразу сердитесь и обижайтесь, когда вас ругают. Мне кажется, что лесть и похвала, если она незаслуженна, страшны одним последствием. Если, к примеру, голодного человека долго хвалить за то, что он хорошо питается, то он может незаметно для себя с этого-то голода-то и помереть! Чрезмерная похвала закрывает глаза и затыкает уши, учтите.)

Генерал Шито-Крыто улыбнулся ещё раз и спросил:

— А ты, случайно, не читал мой доклад?

— Как я мог посметь?! — в изумлении воскликнул офицер Лахит. — Но даже если бы я и прочитал, то разве нашёл бы в себе смелости сознаться в этом тягчайшем преступлении?! Я боюсь вас, шеф, больше всего на свете. Ничего я так не боюсь, как вас.

— Логично и похвально. Кто ты по специальности?

— Проныра, шеф. Вам пора ехать, Желаю успеха.

— Спасибо… И всё-таки кто-то здорово водит меня за нос. Найду!

В машине генерал Шито-Крыто старался не думать о предстоящем докладе, и особенно о его обсуждении. Больше всего он опасался тех военных начальников, которые прославились в последней большой войне и с тех пор не сделали ничего путного, а только хвастались да спорили, кто воевал лучше. Они не хотят ничего знать, только бы — воевать! Они даже когда в гости друг к другу ходят, то за столом сидят с оружием в руках; в одной руке ложка или вилка, во второй — пистолет. Залетит в комнату муха — и вояжи поднимут такую пальбу, словно самолёт подстреливают.

«Может, вы и умные, но дураки, — думал о них грозный генерал Шито-Крыто. — Я вам подготовлю настоящую большую войну. Вез меня вас всё равно рано или поздно разобьют. Когда воюют бомбами, пулями, ракетами, снарядами — это ещё не самая страшная война. Воевать надо головой. Отошли времена, когда голова служила в основном для того, чтобы носить каску или военную фуражку. Сейчас надо воевать не против армии врага, а против самого главного, самого ценного, самого дорогого, что у него есть!

Вот это будет война! Такой ещё не бывало! И придумал её я — генерал Шито-Крыто! Запомните моё имя!»

Глава № 33 Великий день в жизни генерала Шито-Крыто — утверждение плана операции «Братцы-тунеядцы»

Зал заседаний Самого Высокого Самого Верховного Главнокомандования был переполнен. Тут собрались только генералы и адмиралы, и даже стенографистки по званию были не ниже, чем мадам-майоры.

Маршалы на ответственные заседания не ходили, чтобы не ошибаться и не потерять авторитет. Двое оставшихся в живых фельдмаршалов давно притворились глухими и только читали протоколы заседаний, а прочитав протоколы, долго и многозначительно качали седыми головами.

Самый главный супер-генерал предоставил слово начальнику шпионской организации «Гроб и молния».

Поначалу генерал Шито-Крыто говорил спокойно и даже несколько туманно:

— Все мы всё знаем. Все мы всё понимаем. У нас есть отличные войска и такое замечательное оружие, что, имея его, ничего не надо знать, ничего не надо и понимать, а только кнопки нажимать. Но ведь не секрет, что у наших врагов войска и оружие не хуже, и кнопки у них есть. Их тоже можно нажимать. Воевать нам очень хочется, но воевать очень опасно.

Необходимо придумать новый вид войны. За это и взялись мы, шпионы. И вот почему. Сколько мы ни стараемся, наша шпионская работа зашла в тупик. Мы приносим мало пользы. Организация «Гроб и молния» предлагает начать новую, невиданную доселе войну. Войну без танков, пушек, самолётов и пулемётов. Без кораблей и подводных лодок. Это будет самая страшная война за всю историю всего человечества. Это будет потрясающая по своей подлости, жестокости, мерзости, вероломству и коварству, огромная война! — И генерал Шито-Крыто начал нервно пить воду прямо из графина.

Обычно невозмутимые мадам-майоры вытаращили на него глаза, высоко держа в руках сверхшариковые ручки.

— В чём же дело? В чём же дело? — хором спросили четыре генерала и один адмирал. — Скорее отвечайте! Скорее отвечайте!

Докладчик не мог оторваться от графина, тем более что в нём оказалась не вода, а крюшон.

— Суть, смысл быстрее! Суть, смысл быстрее! — в нетерпении потребовали уже семь генералов и три адмирала. — Или суть, или смысл! Или смысл, или суть! А то графин отберём!

— Не мешайте мне! — крикнул генерал Шито-Крыто. — Я волнуюсь! Вот вам суть! Вот вам смысл! Дети! Дети! Дети! Чилдрен! Киндер! Анфан! Бамбини! — Голос его стал хриплым, временами в нём прорывались какие-то лающие звуки. — Убьёшь солдата, а у него растёт сын или два сына, или сын и две дочери! Вот мы и уничтожим всех детей, и у наших врагов не будет будущего!

— Мысль любопытная, но невыполнимая! — на весь зал проскрипел самый старый генерал. Говорили, что он совсем не спит, чтобы не прозевать начало новой большой войны, и от многолетней бессонницы плохо соображает. — Где же вы найдёте такое глупое государство, которое будет спокойно ждать, пока вы перебьёте — бах! бах! бах! — всех детей? И с каких пор детоубийство стало считаться войной?

— Мы не будем убивать детей, — сурово объяснил генерал Шито-Крыто. — Они сами уничтожат себя. Себя! Сами! Уничтожат!

Все члены Самого Высокого Самого Верховного Главнокомандования в изумлении уставились на докладчика, а самый старый генерал неизвестно отчего хихикнул, застыдился своего хихикства и спросил очень ехидно:

— Они… эти… как их?.. дети… что? Будут кушать друг друга? — Он вскочил и заскрипел: —Хочу настоящей войны! Не хочу с детишками возиться! Стрелять хочу! Убивать хочу! Бах! Бах! Бах! Ура!

— Смысл операции «Братцы-тунеядцы» заключается в следующем! — совершенно громовым голосом продолжал генерал Шито-Крыто. — С момента появления на свет божий, поймите вы это, ребёнок не только ребёнок, но и будущий солдат или даже генерал, будущий рабочий или даже учёный, то есть будущий гражданин враждебного нам государства. А так как ни один ребёнок об этом, слава богу, не догадывается, то долго валяет дурака. Этим мы и воспользуемся. Наша задача — сделать так, чтобы дети наших врагов росли избалованными, ленивыми, капризными, больными, грязными. Мы добьёмся, чтобы они плохо учились, дрались, дразнились, не умывались, слонялись без дела, сквернословили, хулиганили, поворовывали, не уважали старших и обижали младших. Но главная, основная, кардинальная задача нашей операции — сделать детей ленивыми, ибо ленивый ребёнок — уже враг своего государства и наш активный, надёжный помощник. И мы, шпионы, говорим: да здравствует лентяй — наша опора в борьбе с человечеством! Слава двоечникам и троечникам — нашим друзьям!

Постепенно, незаметно, но неуклонно мы добьёмся, что дети наших врагов перестанут учиться, умываться, чистить зубы. Трудно, конечно, вообразить КОШМАРНУЮ, СТРАШНУЮ, УЖАСНУЮ КАРТИНУ ЖИЗНИ ГОСУДАРСТВА, ДЕТИ В КОТОРОМ РАСТУТ ЛЕНТЯЯМИ, ТУНЕЯДЦАМИ, ЛОДЫРЯМИ И ЛОБОТРЯСАМИ! Победить такое государство — ерунда на постном масле. Оно развалится само собой!

Нами совместно с большой группой учёных и разного рода специалистов разработан наидетальнейший план мероприятий, направленных на моральное, а затем и физическое изуродование детей способами массового обленивания-оболванивания. Мы даже осваиваем препарат для массового оболванивания — балдин. Введение его в кровь ребёнка гарантирует развитие в нём, в ребёнке, невероятной лени, которая в отдельных случаях приводит к смертельному исходу.

Особенно мы рассчитываем на помощь самих детей. Наши учёные научно доказали, что иные дети — процент таких пока не установлен — по природе своей ленивы, надо лишь умело и разумно, тактично и регулярно поддерживать и развивать в них естественное стремление тунеядничать.

Первыми мы забрасываем через Северный полюс два десанта агентов — сверхзаботливых бабушек. Они так будут баловать детей, что вскоре они, дети, совсем обалдеют от лени — разучатся даже принимать и переваривать пищу, разучатся двигаться и разговаривать.

Далее, мы засылаем через Южный полюс специально подготовленных агенток — учителок-мучителок, которые отобьют у детей последние остаточки желания учиться.

Не буду перечислять все разнообразные десанты, их более шестидесяти.

Я повторяю и прошу запомнить: ещё ни одна шпионская организация всего мира за всю историю всего человечества не ставила перед собой такой грандиозно изуверской задачи, за которую взялась «Гроб и молния».

Прошу Самое Высокое Самое Верховное Главнокомандование утвердить план операции «Братцы-тунеядцы», дать мне особейшие полномочия и удвадцатерить финансовые ассигнования. У меня всё.

— А я так и не понял! — гордо проскрипел самый старый генерал. — Они будут кушать друг друга или не будут? А если будут, то с солью или нет?

— Не исключена и эта возможность, — устало ответил генерал Шито-Крыто. — Мы просто пока не представляем, что же может произойти, когда дети, все дети одуреют от лени. Но совершенно очевидно, что есть друг друга они будут без соли, конечно. Ведь им лень будет солить! Кстати, мы планируем отдельные случаи детского самоедства.

— Глупо, глупо, глупо! — проскрипел самый старый генерал. — Хочу настоящей войны! Стрелять хочу! Сам! Пулями! Чтоб убивать! Бах, бах, бах!

— У меня вопрос, — сказал, медленно поднимаясь, самый мрачный генерал, который в своё время расплакался от бессильной злобы, когда узнал об окончании последней большой войны, и с тех пор ни разу не улыбнулся, даже тогда, когда его специально щекотали врачи. — А нельзя ли всё-таки скомбинировать действия ваших будто бы бабушек с действиями регулярных войск? Вы врагов — бабушками, а мы врагов — пушками! Я лично детей, конечно, ненавижу. Из них действительно вырастает чёрт-те что. Но мы, военные, не можем не воевать. Нам за это, как говорится, деньги платят. Мы стрелять хотим! Мы обязаны стрелять! Как правильно отметил предыдущий оратор, мы убивать хотим!

— Все хотят убивать, но убивать можно по-разному! — раздался громкий радостный голос. Это заговорил самый весёлый генерал, известный тем, что не мог без смеха смотреть в кино, как снаряды или бомбы попадают в жилые дома. — Давайте уничтожать хоть детей, хоть людей, только бы со смеха не лопнуть! — И он долго и раскатисто хохотал, держась за живот руками, хохотал, пока не устал.

— Я в восторге от плана операции «Братцы-тунеядцы», — сказал самый молодой генерал. Он ещё ни разу не воевал, но зато прочитал все книги на всех языках про все войны. — На мой взгляд, генералу Шито-Крыто удалось обнаружить и удачно сформулировать понятие о нашем главном враге — ребёнке. Ведь именно из детей, прошу обратить внимание, и вырастают как раз те люди, которые борются за мир во всём мире, то есть являются нашими злейшими врагами. Стрелять, убивать умеет, извините за выражение, любой дурак. А вы вдумайтесь в глубочайший смысл операции «Братцы-тунеядцы»! У наших врагов после её выполнения не будет ни солдат, ни генералов, ни рабочих, ни учёных, никого не будет, кроме лодырей, лентяев, тунеядцев и лоботрясов обоего пола! Это же замечательно! Я бы сказал, гениально, однако не уверен, что все присутствующие знают значение этого слова. Я всей своей молодой душой за операцию «Братцы-тунеядцы»! Скатертью ей дорожка! Форберст! (Что-то среднее между «ура!» и «вперёд!»)

С места вскочил, подпрыгнув метра на полтора, самый злой генерал, знаменитый тем, что во время последней большой войны своих солдат убил больше, чем солдат противника, и заорал:

— Глупости, враки, дурь, блажь, чепу-пу-пу-пу-пу-ха! — И больше он ничего не мог сказать, потому что его трясло от злости, но все знали его точку зрения: ему надо стрелять хоть в кого, только бы убивать.

Слова попросил самый добрый генерал. Он был такой добрый, что ни разу в жизни не ударил сам ни одного солдата: для этого у него были квалифицированные специалисты по битью. Он сам и не стрелял ни разу, он даже не приказывал стрелять, он только приказывал отдать приказ стрелять, да и то делал это очень нежным голосом.

— Прелестная затея, — сказал он, — совершенно в моём вкусе. Действительно, зачем уничтожать детей? Это — фи! — грубо. Жестоко, наконец. Антигуманно. В самом деле, почему бы им самим не съесть друг друга? И неважно, с солью там или без соли, с горчицей или перцем. Это опять же дело вкуса. А о вкусах, как известно, не спорят. Замечательна идея детского самоедства. Очаровательна затея со сверхзаботливыми бабушками. Ведь известно, что одна агентка под видом бабушки может в отдельных случаях причинить столько зла, сколько не под силу взводу морской пехоты. И, главное, всё гуманно, всё тонко, я бы сказал, даже изящно-грациозно. Обеими руками, ни одна из которых ни разу в жизни не ударила ни одного солдата, голосую за операцию «Братцы-тунеядцы»! Шармант магефик! (Что-то вроде «прелестное очарование»)

Следующим поднялся с места самый глупый генерал, который и генералом-то стал лишь из-за того, что никогда ничего не понимал и поэтому всех слушался, выполнял все приказы, совершенно не разумея их смысла. Он заговорил, с трудом подбирая слова:

— Жареная картошка на варёном луке с детским травматизмом при рекогносцировке. Лени много, а дым идёт параллельно в чернильницу атаки левым флангом льготно. Не люблю этих, забыл кого, но во вторник без субботы морские соединения в пояснице. Ура! Я голосую без прорыва по фронту фрагментарно. Вот.

Встал самый умный генерал. Он был на очень хорошем счету у начальства, потому что никогда ни с кем не спорил и никогда ни с кем не соглашался. Никто никогда не знал, о чём он думает и думает ли вообще.

Самый умный генерал встал, постоял, о чём-то и что-то думая, пожал плечами, погрозил кому-то пальцем, улыбнулся, нахмурился и сел.

Долго ещё длилось обсуждение. Все уже устали, многие хотели есть, а некоторые хотели уже и крепко поспать, а кое-кто и спал, но дисциплинированно — тихо, без храпа и посапывания.

Обсуждение затянули адмиралы. Говорили они не так уж и много, но по морской привычке раскачивались после каждого слова по три-четыре минуты, будто у них под ногами была палуба корабля.

Стенографистки мадам-майоры по очереди падали в обморок от усталости.

— Закругляйтесь! — раздалась команда самого главного супер-генерала. — Прения прекра…тить!

Все облегчённо вздохнули. Дело в том, что обсуждение было пустой формальностью и ровным счётом ничего не значило. Результат зависел лишь от того, что решит самый главный супер-генерал.

— Встать! — снова раздалась команда. — Смирно! Молчать! Своё мнение зааааа…быть!

Тишина была такая тихая, какая она и должна быть, когда решается судьба всего человечества.

Слышно было только, как трясло самого злого генерала. Других звуков не было.

— Утверждаем и одобряем план операции «Братцы-тунеядцы», — сказал самый главный супер-генерал. — Новое всегда пробивает с трудом дорогу даже в шпионском деле. Мы выполняем просьбы генерала Шито-Крыто, кроме одной. Он просит удвадцатерить финансовые ассигнования, а мы их утридцатьяем… не знаю, как и выговорить… В тридцать раз мы увеличиваем ему ассигнования! В случае провала операции всей организации «Гроб и молния» во главе с генералом Шито-Крыто — крышка! Ра-а-а-а-а…зойдись!

Сидя в машине, генерал Шито-Крыто успел поспать, полностью восстановить силы, и в свой огромный кабинет он вошёл бодрым, уверенным, грозным, готовым на любой трудный труд.

— Поздравляю, шеф, с грандиозным успехом! — сказал офицер Лахит.

— Мерсибо, — ответил начальник «Гроба и молнии». — Приказываю: завтра в восемь ноль-ноль первая проверка боевой готовности первого десанта агенток-сверхзаботливых бабушек!

— Есть!

— В двенадцать ноль-ноль первая проверка боевой готовности отряда агенток — учителок-мучителок!

— Есть!

— В девятнадцать ноль-ноль первая проверка боевой готовности первой роты агентов — ворчливых пенсионеров!

— Есть!

Генерал Шито-Крыто разрешил себе поспать ещё полтора часа и сел за работу. Ему бездельничать было некогда.

Глава № 34 Бабушка Александра Петровна фактически уходит из семьи, бросая её на произвол судьбы

Мир и покой так и не вернулись в семью Прутковых. Толика, как вы помните, вылечили, он снова стал нормальным ребёнком, а вот с бабушкой Александрой Петровной творилось что-то не очень нормальное.

— Надоело мне бабушкой быть, — часто заявляла она. — Обманули вы меня сто два раза или больше. В няньку при внуке и всей семье превратили. А внук от моих забот хворает опасными болезнями. Значит, вредно ему бабушку иметь. А мне вредно заботливой быть. Буду я отныне и всегда жить своей личной полнокровной жизнью.

И она действительно зажила своей личной и на первый взгляд непонятной жизнью, хотя, может быть, и полнокровной. Рано утром, когда семья ещё только начинала просыпаться, бабушка уходила из дому и возвращалась довольно поздно вечером.

Первым ощутил последствия такого странного поведения папа Юрий Анатольевич. Он сказал:

— Фактически это уход из семьи. Бросание её на произвол судьбы. Это чревато тяжёлыми результатами.

Собственно, тяжёлые результаты личной полнокровной жизни бабушки были уже налицо.

Готовить еду, стирать бельё, прибирать квартиру никто, кроме Александры Петровны, толком не умел, а тем более не хотел, да и уметь не собирался.

— Избаловала я вас всех, — говорила теперь бабушка. — И нянькой я у вас была, и кухаркой, и судомойкой, и поломойкой, и прачкой… хватит!

Какое-то время семья стойко мучилась. Но с каждым днём положение становилось всё более напряжённым.

Однажды Юрий Анатольевич не выдержал и, дождавшись возвращения Александры Петровны, заговорил, с трудом сдерживая справедливое, как он считал, негодование:

— Объясните мне, дорогая Александра Петровна, по крайней мере, причины вашего почти противоестественного поведения. То, что сейчас происходит в нашей семье, называется конфликтом. Обстановка совершенно ненормальна и неприлична. Слушаю ваш ответ.

— Ответ мой будет такой, — сказала бабушка. — В семье у нас не конфликт, а забастовка. Хочу добиться, чтобы вы стали самостоятельными, независимыми от меня людьми. А то ведь росли вы полутунеядцами, а внук вообще круглым лентяем. Вот я сейчас много лекций слушаю, раньше-то мне некогда было образованием заниматься. Вчера, например, лекцию для допризывников слушала. За час поумнела! Там гвардии полковник в отставке прямо заявил: хочешь быть настоящим воином, отличником боевой и политической подготовки — научись обходиться без бабушки! Ясно? И ещё рассказал гвардии полковник в отставке, что, когда призывников на место службы привезут, сразу делят: налево — тех, которые без бабушки шагу ступить не могут, направо — нормальных. А завтра лекция в Доме политпросвещения, знаете, как называется? «Взрослый человек как результат развития ребёнка». Всех вас на эту лекцию приглашаю.

— На лекцию можно и сходить, — уныло произнёс Юрий Анатольевич. — Вы считаете, что избаловали внука. Хорошо. Но при чём здесь, например, я? Я-то почему без обедов сижу?

— И тебя ещё не поздно перевоспитать, — весело ответила бабушка, — и из тебя ещё можно сделать самостоятельного человека. Сам себя содержать научишься. Из белоручки превратишься в сильного мужчину.

Мама была до того расстроена происходившим, что ничего не говорила, лишь вздыхала через каждые пять-шесть минут.

Зато папа почти непрестанно рассуждал сам с собой на кухне:

— В нашей семье вместо порядка образовался большой беспорядок, потому что раньше у семьи был глава — я. Я осуществлял общее руководство, поэтому готовились завтраки, обеды и ужины, имелось свежевыглаженное электрическим утюгом бельё и были другие бытовые удобства. И вдруг бабушка объявляет забастовку, и всё летит кувырком. Моих указаний выполнять некому. Как бы мне снова стать главой семьи и убедить бабушку навести в ней прежний порядок?

А Толик размышлял о том, почему бабушка перестала с ним дружить. Ведь какая у них была дружба! Ни с одним мальчишкой он так не дружил, как с бабушкой! Но, к сожалению, он и забыл, что в своё время сам отказался от этой дружбы, когда бабушка хотела с ним вместе шпиона поймать.

— Ты почему больше со мной не дружишь? — спросил её однажды Толик, и она ответила:

— Дружить я с тобой перестала, чтобы вреда тебе не приносить. Я на всё для тебя была готова. За ЦСКА с тобой болела, хотя сердце кровью обливалось, когда у моего любимого «Спартака» выигрывали. А вот что ты, дорогой внук, для меня сделал? Да ровным счётом ничегошеньки! Шпиона — и то поймал один. Выдающимся человеком без меня стал!

— Так ведь это болезнь была! Серьёзная! Опасная! Редкая! Я погибнуть мог!

— И в этом была я виновата. Частично, конечно. И не дружба у нас с тобой была, а лакейство с моей стороны. Проанализировала я свою жизнь и решила: бабушки тоже люди. И они имеют право жить не хуже внуков. Как поётся в песне: старикам везде у нас дорога. А то растёте вы выдающимися тунеядцами.

Толик ничего не понял. Он просто не мог привыкнуть к мысли, что бабушка способна заниматься чем-нибудь другим, кроме чисто бабушкиных обязанностей.

— А тебе не жалко меня? — спросил он.

— Нет. Я слышала в одной лекции, что жалость унижает человека.

— Пусть унижает! Зато человек нормально жить будет. Ты разве не видишь, как мама устаёт? А папа вчера со страшным насморком ушёл без носового платка!

— А у тебя почти у всех рубашек почти все пуговицы отлетели! — радостно воскликнула бабушка. — Ты пойми: самое последнее дело, когда человек не может без посторонней помощи обойтись! Стыд такому человеку и позор такому человеку!

— Но ты же не посторонняя помощь!

— Цель моя ясна, — сказала бабушка. — Пока все вы не научитесь всё делать сами, обо мне забудьте.

К ночи, когда окончились телевизионные передачи, папа Юрий Анатольевич собрал на кухне заседание семейного совета.

Мама спросила:

— Зачем? Я устала. Я спать хочу.

— Пока я ещё почти глава семьи, — гордо произнёс папа. — Может быть, я в последний раз глава семьи. Мы должны принять твёрдое и разумное решение, как жить дальше. Ребёнок остался без присмотра. Я остался без носовых платков. Вот вам результат бабушкиного каприза, который она называет забастовкой.

— Мы не имеем права заставлять её работать, если она не хочет, — сказала мама, зевая. — Она пожилой человек и имеет право отдохнуть. Давайте учиться вести домашнее хозяйство все вместе.

— Великолепно! Великолепно! — очень иронически оказал папа. — Завтра же поступаю на курсы кройки и шитья или на курсы молодых хозяек. Но я, к вашему сведению, экономист, у меня высшее образование и ответственная умственная работа! Почему же я должен стирать, извините, носовые платки?

— Отнеси их в прачечную! — очень раздражённо сказала мама. — У меня тоже высшее образование и ответственная умственная работа! Я воспитываю и учу детей!

— Значит, выхода нет? — мрачно спросил папа. — Кстати, я не виноват, что меня всю жизнь обслуживали бабушки. В детстве у меня их было две. А сейчас меня бросили на произвол быта. Может, мне уйти с работы и выучиться на домработницу? Нет, нет и нет! Надо вернуть бабушку в семью!

Увы, не знал Юрий Анатольевич, не подозревал, что ещё дальше-то будет! Ведь бабушкина забастовка, которую он полагал капризом, только-только началась…

Глава № 35 Бывший генерал Батон даёт согласие выполнить задание полковника Егорова

Полковник Егоров сбежал из больницы, захватив с собой все лекарства, которые были на столике перед его постелью.

(Вот этим поступком он опять поставил меня, автора, в неловкое положение. Если положительные герои ведут себя неправильно, попадает ведь за это, как ни странно, в первую очередь автору! Единственное, чем я могу оправдать моего героя, так тем, что ему было стыдно за своё поведение и нельзя ему было отсутствовать на службе хотя бы один день).

Перво-наперво надо было решить, какие сообщения посылать в «Гроб и молнию» и что делать со Стрекозой. Сколько времени можно держать её в мешке!

— Да вы в клетку её! — посоветовал Батон. — Пользы от неё вам никакой. Она ни слова не выдаст. А при первом удобном случае кого-нибудь загрызёт. А генералу Шито-Крыто, ни дна ему ни покрышки, чтоб лопнул он от злости, я послал бы такое сообщение: «Попались мы, голубчики, из-за вашей любимой пакостницы Стрекозы. Чувствую себя прекрасно. А вам всем скоро будет крышка». И подпись: «Батон, бывший генерал, ныне счастливый человек». Но если вы, господин полковник, хотите доконать Шито-Крыто, попробуйте связаться с офицером Лахитом. Это проныра, каких свет не видел. Кого угодно обведёт вокруг пальца и оставит с носом. Обожает денежки.

— Как с ним связаться?

— А что я буду за это иметь?

— А что вам надо?

— Ещё, по крайней мере, два матраца.

— Договорились.

— Очень мерсибо. — Батон весь расплылся в счастливой улыбке. — Я намекну ему, что мы попались, но что я ни о чём не жалею, попрошу, чтобы он принял одного важного гостя, который даст ему возможность неплохо подработать.

— Деловой разговор, — насмешливо одобрил полковник Егоров. — То, что мы сообщим Лахиту, не станет известно его шефу?

— Ни в коем случае.

— В чём гарантия, что он не подведёт нас?

— В подлости. Лахит — проныра не только по специальности, но и по призванию. У него душа проныры, ум проныры, организм проныры. Ему необходимо проныривать, то есть обманывать, куда-то пролезать, кого-то запутывать, кого-то подводить. А вы ему даёте возможность ещё и подзаработать. Когда-нибудь он вас, конечно, предаст, но не сразу. Постарайтесь успеть сделать то, что вам требуется, побыстрее.

— Матрацы вы получите сегодня же. Диктуйте текст сообщения Лахиту.

Текст получился такой:

«Имеем трещину. Питаюсь манной кашей. Привыкла. Ждите дорогой весточки. Ваша до гроба и молнии Стрекоза».

— Лахит всё поймёт, — сказал Батон. — С его помощью вы разделаетесь с Шито-Крыто почти запросто. Но ловите момент, когда Лахиту станет выгодно продать вас.

Отпустив Батона, полковник Егоров проглотил несколько таблеток, порошков, пилюль, выпил капли из трёх флаконов и одной бутылочки и спросил дежурного:

— Что госпожа Стрекоза поделывает?

— В мешке, как обычно. Выпускать нельзя: кусается и царапается, спасу нет.

— На что реагирует положительно?

— Изредка на фруктовку. Пищи почти не принимает.

— Отправьте вот это сообщение по одиннадцатому радиоканалу. Об ответе доложить немедленно, где бы я ни был.

— Есть, товарищ полковник. Из больницы звонили, требовали, чтобы вы…

— Спасибо, спасибо. Идите.

Голова болела непрестанно. А работать надо было именно головой. Нельзя же сидеть сложа руки или лежать в больнице и ждать-гадать, что там замыслил генерал Шито-Крыто. Ведь задание Стрекозы неизвестно, удалось только определить, что она должна была уничтожить ЫХ-000 и что-то (а что?) сделать с Толиком Прутиковым.

Из главного управления советуют: не торопитесь, не спешите, поможем, подскажем. Но полковник Егоров чувствовал, что медлить нельзя.

— А если… отпустить Стрекозу? Что она будет делать без рации, без денег, без документов, без оружия? Может быть, она всё-таки попробует выполнить задание? Тут мы его и узнаем.

— Товарищ полковник, сообщение от Лахита.

Лахит ответил так:

«Рад за вас. Питайтесь манной кашей. Я её тоже обожаю. Жду дорогой весточки. Лахит».

— Всё понятно! — весело сказал полковник Егоров, — Вызовите к восемнадцати ноль-ноль оперативную группу. А сейчас ко мне Батона.

Батон явился заспанный; сев в кресло, шесть раз сладко зевнул, три раза с хрустом потянулся. Он прочитал сообщение, ещё раз сладко зевнул, ещё раз потянулся, но уже без хруста, сказал:

— Он согласен. Можете посылать к нему человека. Входной пароль: перекос карбюратора. Отзыв: хабанера, гулливера, чок.

— А пароль для выхода?

— Он меняется три раза в сутки. К Лахиту обращаться по этому вопросу не имеет смысла. Теперь он согласен иметь дело только с человеком, который прибудет от вас, и только на месте.

— Господин бывший генерал! — сказал полковник Егоров. — А если мы пообещаем вам свободу, вы окажете нам ещё одну услугу?

— Не нужна мне никакая свобода! — испуганно вскрикнул Батон. — На что мне она? Мне и так у вас нравится. У меня нет никаких претензий. Я всем доволен. Готов вам во всём помогать, но только лёжа,

— А если я переведу вас в карцер?

— За что, господин полковник?! Ах, да! Я забыл, что я у вас, так сказать, в плену. Простите, забыл. Слушаю вас.

— Что будет делать Стрекоза, если ей, предположим, удастся убежать?

— Сначала она сделает всё, чтобы попытаться выполнить задание. Жизнью она не дорожит нисколько, поэтому будет действовать нагло, напролом.

— Почему она интересовалась Толиком Прутиковым?

— Вероятнее всего для того, чтобы обезвредить его. Или завербовать. Шито-Крыто очень злобен. И мстителен. Вполне возможно, что он просто решил расплатиться за провал диверсионной группы «Фрукты-овощи» и в то же время испытать в деле первого шпиончика.

— А если я предложу вам сбежать вместе со Стрекозой?

Выражение лица Батона стало таким кислым и страдальческим, словно он раскусил гнилой лимон. Батон в страхе забормотал:

— Она же меня изуродует. Её опасно выпускать. Она же улизнёт. Её никому не поймать. Нет, нет, я отказываюсь! Лучше карцер! Я сидел в клетке на площадке молодняка и то не умер! Поймите и пожалейте меня, господин полковник! Я готов делать для вас всё, что угодно, но только лёжа!

— Лёжа? — переспросил полковник Егоров. — А что, если действительно лёжа? А? Предположим, вы лежите и умираете…

— Как — умираю! Уже?!

— Я сказал «предположим». Вы лежите, умираете и просите привести к вам вашего командира — младшего сержанта Стрекозу, Вы хотите проститься с ней перед смертью и кое-что ей посоветовать. Мы придумаем, что именно вы ей посоветуете перед своей якобы смертью.

— Страшно. Но я согласен. Лёжа я согласен на всё.

Батона увели, а полковник Егоров опять проглотил несколько порошков, пилюль и таблеток, запил их каплями и с завистью подумал, что хорошо бы ему сейчас часика на три прилечь…

— Соедините меня с доктором Азбарагузом, — попросил он дежурного и вдруг сквозь плотную тупую боль в голове уловил ясную мысль: Стрекозу надо познакомить с Толиком Прутиковым. Интересно, что она с ним будет делать?

— Товарищ полковник, доктор Азбарагуз уехал в Дом политического просвещения читать лекцию «Взрослый человек как результат развития ребёнка».

— Я туда.

— Оперативная группа в сборе.

— Пусть будет наготове. Стрекозе сообщите, что Муравей серьёзно заболел, настолько серьёзно, что, может быть, скоро умрёт. В Доме политпросвещения я буду в зале у крайнего правого входа.

В машине полковник Егоров пытался отдохнуть, пытался хотя бы закрыть глаза, но что-то тревожило его, словно он ехал не на лекцию, а на опасное задание.

Глава № 36 Лекция «Взрослый человек как результат развития ребёнка» и первые реплики из зала _{(Главы № 36 и 37 написаны специально для взрослых, дети их могут не читать. (Примечание автора.))}

Зал Дома политического просвещения был не просто переполнен, а ПЕРЕПЕРЕполнен. Полковнику Егорову пришлось стоять сжатым со всех сторон возбуждёнными, напуганными бабушками и дедушками, насторожёнными папами и мамами. Много было детей, но они как-то попрятались среди взрослых.

Психоневропатолог и учёный Моисей Григорьевич Азбарагуз долго пережидал гул зала и заговорил лишь тогда, когда гул этот утих.

— Меня не удивляет тот факт, — начал учёный, заметно волнуясь, — что на мою лекцию собралось такое значительное количество заинтересованных лиц. Дело здесь, конечно, не в моём более чем скромном имени, а в самой теме лекции. Итак, взрослый человек как результат развития ребёнка. Разработке этой трудной и благороднейшей в своей неблагодарности теме я посвятил всю свою научную сознательную жизнь. Как всякое научное открытие, работа моя встретила не только поклонников-сторонников, но и немало разнообразных противников.

Приступаю к изложению своих научных взглядов на ребёнка.

У некоторых из нас, родителей, а особенно у бабушек и частично у дедушек, неверный, ненаучный и, в конечном итоге, вредный для ребёнка взгляд на ребёнка.

Примерно ползала возмущённо прогудело.

— Мы всё время забываем, — повысил голос Моисей Григорьевич, — что ребёнок, пусть самого незначительного возраста, это уже человек и в недалёком будущем — взрослый человек. И если вы зададите мне вполне резонный вопрос: откуда берутся плохие люди, — я очень логично отвечу: в основном из плохих детей. Из Петеньки-лапушки образуется бандит с большой дороги, из Марусеньки-кисаньки, извините, опытная мошенница, из Васюленьки — крупнейший бюрократ и так далее. Я чуть-чуть сгущаю краски, но лишь для того, чтобы яснее выразить мысль. А кто всеми силами, сам того не замечая, иногда стремится к тому, чтобы дети выросли плохими?

МЫ!

Обычный пример: пятимесячный карапуз стукнул бабушку, простите, по очкам. А что говорит бабушка, как она реагирует на этот насильственный акт?

Из зала раздался восторженный голос:

— Ах ты, шалунишка ненаглядненький!

— Вот именно! — грозно сказал психоневропатолог и учёный Моисей Григорьевич Азбарагуз. — А это вовсе не шалунишка ненаглядненький, а хулиган пятимесячного возраста! Сдачи ему дать надо!

— Это младенцу-то?! — хором спросило примерно бабушек сорок.

— Он не только младенец, но и будущий взрослый человек! Бьющий бабушку по очкам безнаказанно в будущем способен и на убийство! Поймите это, иначе — крах воспитательной системы! Зал вздрогнул.

— Потрясающее наблюдение! Не все двоечники — жулики, но почти все жулики — бывшие двоечники! Далее! Почему бабушка в нашем свободном обществе находится чуть ли не в рабстве у внука или внучки?

— Это не рабство, а счастье! — крикнула бабушка из последнего ряда.

— Это не счастье, а безобразие! — ответил Моисей Григорьевич. — По моим научным подсчётам, которые, конечно, можно оспаривать, из ста плохих детей пятьдесят девять избалованы бабушками, одиннадцать — дедушками, пятеро — объединёнными усилиями бабушек и дедушек, двадцать — папами и мамами, и лишь двое испортились самостоятельно или по не известным науке причинам.

— Детство должно быть радостным и счастливым! — прогремел чей-то дедский голос.

— Не только детство, — ответил Моисей Григорьевич, — но и вся жизнь человека должна быть радостной и счастливой. А вы знаете, кто из взрослых страдает больше других? Как раз те самые, которых избаловали в детстве.

Папа Юрий Анатольевич непроизвольно вздохнул на весь зал, на него зашикали со всех сторон, а он нахмурился.

— Вот что пишет в дневнике, — оживлённо продолжал Моисей Григорьевич, — Вася Терёхин, десяти лет: «Когда родители просят меня что-нибудь сделать, мне хочется умереть!» Далее! Избалованный с детства и во взрослую жизнь входит неприспособленным, и жену-то себе выбирает типа бабушки! Повторяю свой первый научный вывод: избалованность и ленивость детей может превысить все допустимые нормы, станет социальной проблемой, требующей немедленного разрешения. А готовы ли мы к этому, к разрешению?

— Говорите, пожалуйста, по-русски, — попросила старушка из первого ряда, — а то мне страшно, а вот отчего страшно, никак не пойму.

— Я говорю по-научному, — объяснил Моисей Григорьевич, — иначе я не умею, ибо я учёный. Коэффициент бесполезного действия детей на сегодняшний день в некоторых районах нашего города увеличился, а коэффициент полезного действия детей — соответственно снизился. Перехожу к самому главному. Что является основным врагом ребёнка, врагом номер один?

Зал так притих, словно он был не ПЕРЕПЕРЕполнен, а совершенно пуст. Бабушки насторожённо вытянули шеи, повернув к трибуне то ухо, которое лучше слышало. Дедушки же, наоборот, втянули головы в плечи, словно ожидая удара. Папы и мамы виновато и ободряюще улыбались друг другу. И даже дети в такой обстановке абсолютно присмирели.

Моисей Григорьевич продолжал:

— Мы, учёные, с древнейших времён отвечаем: основной враг ребёнка, враг номер один — это лень, lenia tunejadica. Я не буду останавливаться на чисто научной стороне данного вопроса. Постараюсь передать его сугубо практический смысл.

Лень особенно страшна тем, что мало кто считает её заболеванием и тем более очень опасным, часто неизлечимым. Тунеядство проникает в организм человека не известными медицине путями. Последствия таких заболеваний ужасны. Полная или частичная потеря трудоспособности, полная и особенно часто — частичная потеря умственных способностей. Функциональные расстройства всего организма. Больной Романов Алик, тринадцати лет. Привык часами сидеть неподвижно, поджав под себя левую ногу и размышляя о том, как бы и чем бы заболеть, чтобы не идти в школу. Левая нога немела, но ему было лень заменить её правой, и постепенно левая нога высохла. Сейчас Алик Романов используется в качестве экспоната в одном научном институте.

Просто невозможно в рамках небольшой лекции хотя бы перечислить разнообразнейшие виды заболевания ленью у детей. В моём научном труде их описано двести шесть.

Задумайтесь над этим! Известно, что сам ребёнок излечиться от тунеядства не может. Ему требуется большая помощь семьи, школы, всего общества.

Тунеядничество легче предупредить, чем вылечить. Довольно большая группа довольно известных западных учёных утверждает, что человек ленив по природе и практически лень неизлечима. Они, кстати, описывают случаи, когда дети родились уже ленивыми.

Мы придерживаемся обратной точки зрения, но отмечаем, что процент ленивых детей не снижается. Как ни странно, это особенно бросается в глаза, когда анализируешь данные по благоустроенным районам города. Получается, что чем больше бытовых удобств, тем ленивее ребёнок. Конечно, это не значит, что мы ратуем за свёртывание жилищного строительства, нет! Но мы за то, чтобы взрослые поняли опасность, которую несёт с собой заболевание ленью.

Мамы и папы! Бабушки и дедушки! Старшие братья и сестры! Близкие и дальние родственники! Вашим детям, внукам и внучкам, младшим братьям и сестрам грозит почти смертельная опасность! Все силы на борьбу с ленью! Помните: сегодня — милый ленивый карапуз, а завтра, может быть, мягко выражаясь, негодяйчик, которому лень быть хорошим человеком.

Напоминаю, хотя и предвижу, какой поток возражений посыплется на меня. Пусть я сгущаю краски, пусть я преувеличиваю. Но для пользы дела я утверждаю, что особая, негативная роль в привитии детям закоренелых навыков тунеядства принадлежит бабушкам, частично — дедушкам. А мамы и папы передоверили им детей, ссылаясь на занятость.

Тут все бабушки в зале ахнули, а дедушки возмущённо крякнули. Мамы и папы ободряюще улыбнулись друг другу. Дети удовлетворённо хихикнули.

— Я заканчиваю, — устало оказал Моисей Григорьевич. — Не сомневаюсь в нашей победе. Не сомневаюсь я и в том, что наши уважаемые бабушки ещё много сделают в нелёгкой борьбе с детской ленью. Не отстанут от них и дедушки, и мамы с папами. Мы окажем народу огромную помощь, если сообща примемся за полное искоренение лени у детей.

Объявили перерыв.

Такой поднялся галдёж, словно учеников школ двадцати пяти одновременно выпустили на большую перемену в один двор.

Полковник Егоров разыскал Моисея Григорьевича, крепко пожал ему руку, проговорил:

— Вы начинаете великое дело. Кстати, для сведения, вам надо знать, что некоторые иностранные разведки начинают готовить агентов прямо-таки чуть ли не с грудного возраста.

— Вот видите! — с жаром воскликнул Моисей Григорьевич. — Шпионы оценили значимость ребёнка, а иные бабушки упорно почитают своих внуков и внучек лапушками да кисаньками вплоть до призыва в армию или даже во время учёбы в институте.

— У меня к вам вопрос. Агенты, которых мы задержали у вас в больнице, они не пытались увидеть Толика Прутикова?

— Они за этим и пришли. Но я не разрешил.

— Спасибо, это ценные сведения, — поблагодарил полковник Егоров. — К сожалению, не имею возможности дослушать диспут. Дела. Достанется же вам от бабушек!

— О, ради науки я готов на любые муки!

Глава № 37 Взволнованное, временами даже нервное обсуждение лекции М.Г. Азбарагуза

Когда после перерыва Моисей Григорьевич появился на сцене, в зале сразу наступила какая-то тревожная тишина, прерываемая глухим ворчанием дедушек и вздохами бабушек. Папы и мамы никаких звуков не издавали. Дети с интересом примолкли.

Первой к трибуне взбежала бабушка из первого ряда и торопливо заговорила:

— Ничего я почти не поняла. Ничего я почти не разобрала. А то, что я всё-таки ухитрилась понять, и то, в чём я с трудом разобралась, это ужасно. Вредно. Чу-до-вищ-но! Предположим, всем детям грозит лень. Прекрасно! То есть, наоборот, плохо. Но при чём здесь мы, бабушки?! Вы возвели на нас клевету и напраслину. Пусть это научно, но нечестно и несправедливо!

Все бабушки заулыбались и согласно закивали головами.

— По-вашему, получается, — ещё торопливее продолжала бабушка из первого ряда, — что мы воспитываем только лентяев. Но кто тогда воспитывает, например, Героев Советского Союза? Тоже мы, бабушки!

И под бурные аплодисменты бабушек она гордо села на своё место в первом ряду.

Вторым на трибуну поднялся очень высокий дед с очень короткой бородкой и сказал:

— Хорошо, что наука взялась за бабушек. Они — это действительно большая сила, но и зло тоже значительное. Простой арифметический подсчёт наглядно показывает, что на сегодняшний день бабушки пока воспитывают больше лентяев, чем Героев Советского Союза! Шумите, шумите сколько вам угодно! — обратился он к бабушкам в зале. — Истину вам всё равно не заглушить! А истина заключается в том, что внуков мы балуем, подходим к ним с заниженными требованиями. Мне известны случаи, когда молодые люди в возрасте девяти-десяти лет не умеют правильно намазывать масло на хлеб, хотя есть умеют здорово. Я беру на себя обязательство: из двух имеющихся у меня внуков хотя бы одного вырастить настоящим человеком. Чего и вам желаю.

— Я не знаю, зачем нас сюда пригласили? — всхлипывая на весь зал, спросила бабушка из последнего ряда. — Не нужна мне ваша трибуна! Я буду говорить правду со своего места! Зачем нас сюда позвали, я спрашиваю! Чтобы обидеть нас и наших чудесных, замечательных, удивительных внуков и внучек? А за что? Я считаю, что ребёнок должен расти здоровым. Вот моя основная задача. По-вашему же, получается, что ленивый, но здоровый ребёнок хуже, чем трудолюбивый, но, извините за выражение, рахитик. Где логика? Может быть, в этом есть наука, но логики, я считаю, нет! — Она помолчала, чтобы унять слёзы, уняла их и заговорила дальше: — Я кормлю, родители и школа обязаны воспитывать. Я обожаю своего внука и не стыжусь этого чувства. В нём смысл моей жизни. И мне совсем не трудно намазать ему хлеб маслом! Я это делаю с радостью и удовольствием. Лишь бы ел! У меня ещё далеко не всё, но от волнения я больше говорить не в состоянии.

— Можно вопрос? — Никто и не заметил, как на сцене оказалась такая маленькая старушка, что её самой не было видно за трибуной, а виднелась лишь чёрная шляпка с белым перышком. — Кто тут боится, что мы не умеем воспитывать? Кто тут сеет слухи, что мы выращиваем только лентяев? Наука, оказывается, боится. Вот так новость! По-научному получается, что не будет ленивых детей, зато появятся ленивые бабушки. К этому, оказывается, нас наука призывает. Интересно, что мы будем делать, если нам запретят все силы и здоровье отдавать детям?

— На заданные вопросы отвечу я! — Это заявила бабушка Александра Петровна. Она серьёзно прошла через зал, поднялась на сцену, встала рядом с трибуной. — Ленивая бабушка — понятие такое же неестественное, как, например, идеальный ребёнок. Я полностью признаю все научные претензии в наш адрес. По-моему, современная бабушка состоит из нескольких частей. Она и нянька, и прачка, и повар, и так далее. Но сколько бы профессий она ни совмещала, своей собственной, личной полнокровной жизни у неё нет. Бабушки годами не ходят в театры, не участвуют в художественной самодеятельности, совершенно не занимаются спортом. Поэтому я дома объявила забастовку под лозунгом: хватит! Не могу я забыть и о том, что своим сверхзаботливым отношением я довела внука до болезни. И вот вам результат моего освобождения: недавно внук научился наливать суп в тарелку совершенно самостоятельно. Я доведу его до того, что он суп и варить научится! Долой ленивых внуков и да здравствуют свободные бабушки!

Диспут длился до глубокой ночи. Сначала выступали по одному и выходили к трибуне, но затем, чтобы дать возможность выступить всем желающим, стали говорить по нескольку ораторов сразу и с мест. Выступали бабушки и дедушки. Папы и мамы долго отмалчивались. Первым из родителей выступил Юрий Анатольевич.

Он сказал:

— Не оспаривая научных выводов уважаемого лектора, позволю категорически не согласиться с ним в части бабушек. Нельзя всех бабушек стричь под одну гребёнку. Бабушки бывают разными. Я считаю профессию бабушки одной из самых почётных и — прошу учесть! — незаменимых. Большинство из них бескорыстно и старательно выполняет свой исторический долг. — Он переждал восторженные аплодисменты и продолжал: — Все мы, родители, со временем превратимся кто в бабушек, кто в дедушек. Сейчас мы мучимся с детьми, а в будущем нам предстоит терпеть внучат. Но мы же совершенно не подготовлены к тому, чтобы стать полноценными бабушками и дедушками. Словом, во весь рост встаёт проблема прабабушек и прадедушек. Что я хочу этим заявить? Слава бабушкам и дедушкам, которые ещё немало поработают в качестве прабабушек и прадедушек!

Когда все совершенно устали и пора было заканчивать прения, на трибуну поднялась учительница Зинаида Петровна. Тут зал примолк.

— Как опытный педагог, — сказала учительница Зинаида Петровна, — я считаю прослушанную мною лекцию совершенно антипедагогичной. Утверждение, что наши дети находятся будто бы в какой-то опасности, нелепо и вредно. Товарищ учёный не знает жизни, оторван от неё. Конечно, ещё встречаются ленивые дети, но в целом-то наша жизнь прекрасна и удивительна, как сказал поэт. Никто этих слов пока не отменял. И уверять, что наши дети воспитываются неправильно, — значит клеветать на большую армию учителей, сводить на нет благородную работу школы. Товарищ учёный просто не в курсе дела. Мы не против деятельности бабушек и дедушек, но нам важнее поднять сознательность родителей. Многие из них не ходят даже на родительские собрания. А это нам очень мешает. Ждём, дорогие родители, вас в школе!

В заключение выступил психоневропатолог и учёный Моисей Григорьевич Азбарагуз. Он ответил на многочисленные вопросы и сказал, в частности, следующее:

— Я утверждаю и буду продолжать утверждать, что бабушки и дедушки уже сыграли свою историческую роль в развитии общества и должны уступить дорогу самим детям. Современная наука требует от современного ребёнка ранней самостоятельности. Мы разработали овод научных рекомендаций, которые помогут добиться того, чтобы уже в возрасте трёх-четырёх лет ребёнок был вполне сознательным и самостоятельным. И главное: если мы как можно быстрее не осознаем всю опасность наступающей лени, не примем мер для борьбы с нею, наплачемся. Спасибо за внимание.

Семья Прутиковых шла домой молча. Толик хотел спать и на каждом шагу спотыкался.

— Интересно, — у самого дома сказал папа, — на лекцию вы нас сводили, Александра Петровна. Спасибо. А что же мы будем сейчас есть?

— Чаю попьём, — неестественно весёлым и громким голосом отозвалась мама. — На ночь есть вредно.

— Знаю, знаю! — сразу рассердился папа. — Утром окажется, что и завтракать вредно! Хорошо ещё, что спать не вредно!

— Чаю попьём! Чаю попьём! — уже совершенно неестественным и весёлым голосом повторила мама. — Пить чай — это очень полезно.

— Особенно без заварки и без сахара, — со счастливым смехом сказала бабушка. — Никто ведь не догадался в магазин сходить, а я была занята.

— Уважаемая Александра Петровна, — сквозь зубы выговорил папа Юрий Анатольевич, — вы можете не заботиться обо мне. В конце концов, я вам чужой человек. Но я отец вашего внука! Я муж вашей дочери! Неужели это не даёт мне права потребовать к чаю без заварки и без сахара хотя бы бутерброд с колбасой?

— Я очень хочу есть, — зевая, сказал Толик. — Мне не уснуть на голодный желудок.

— Видите, уважаемая Александра Петровна, до чего вы довели ранее вами любимого внука! — воскликнул папа.

— Ссориться при ребёнке непедагогично, — сказала бабушка. — Я вот позавчера в Доме санитарного просвещения слушала лекцию «Ранний склероз у детей». Лектор прямо заявил, что ссоры родителей угрожают ребёнку сердечно-сосудистыми заболеваниями. В таких случаях рекомендуется вместо ссор заниматься спортом.

И всё-таки лекция Моисея Григорьевича, как потом выяснилось, оказала на семью Прутиковых определённое влияние.

Глава № 38 Фон Гадке хворает, трясётся и принимает важное решение

Господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке очень хворал. Он очень захворал сразу, как вернулся от генерала Шито-Крыто. Ведь впервые в жизни не фон Гадке обманул, а его, фон Гадке, обманули. Ведь впервые в жизни не фон Гадке сподличал, а ему сделали подлость, да ещё самым подлым образом! Как говорится, вор у вора дубинку украл, да ещё язык показал!

Фон Гадке согласился быть высоким гостем низенького роста у генерала Шито-Крыто потому, что рассчитывал его надуть и выманить у него хотя бы парочку шпиончиков. Надеялся фон Гадке и денежек выпросить, а может, и орден с несколькими медалями, да и гавриков своих продать.

А что получилось?

Смертельное обязательство получилось!

Лежать было неудобно, потому что санитары крепко-накрепко привязали фон Гадке верёвками к кровати. Дело в том, что, когда он вспоминал о своём недавнем визите в «Гроб и молнию», его так трясло от злости, что он слетал с кровати и больно и долго стукался об пол головкой и другими частями своего тельца. А привязанный, он трясся вместе с кроватью и, по крайней мере, не ушибался, только что-то в головке встряхивалось, и он некоторое время ничего не соображал.

Шпионить за самим собой?! Это чудовищно, мерзко, глупо! У самого себя красть секретную документацию — это издевательство! Да и своими гавриками он был огорчён безмерно. Правда, драка — не самое главное в их профессии, тем более, что шпиончиков было двадцать восемь штук!

И всё же это — поражение. Значит, гаврики нуждаются в серьёзном усовершенствовании. А серьёзно усовершенствовать их будет уже генерал Шито-Крыто или фон Гадке для генерала Шито-Крыто.

Тут его, то есть господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера, так тряхнуло от злости, что кровать опрокинулась, и он оказался под нею.

Надо учесть, что фон Гадке, как всякий малорослый недомерок, любил окружать себя огромнейшими вещами, и кровать он себе потребовал размерами со штрафную футбольную площадку.

Оказавшись придавленным этой огромнейшей кроватью, фон Гадке сразу перестал трястись и правильно сделал, а не то его бы расплющило насмерть. А сейчас ему расплющило только губы, да нос свернуло набок, и дышать было почти невозможно. Не было возможности и позвать на помощь.

Следует знать, что люди, которые любят другим причинять боль, сами боли не выносят. А уж как поиздевался над людьми фон Гадке во время последней большой войны! Он их и собаками травил, и газами отравлял, и голодом и холодом морил, и расстреливал, и вешал. Особенно любил он издеваться над детьми, хорошо понимая, что, если они будут хорошо себя вести, из них вырастут замечательные люди, которые его, фон Гадке, и ему подобных в порошок сотрут. И он всё сделал для того, чтобы они не выросли.

Детей он до того ненавидел, что собственных сыновей или дочерей у него никогда не было.

Лежал он, придавленный кроватью, и удивлялся, что всё ещё дышит, хотя дышать было почти невозможно. В головке даже мысли были. Какая ему разница — кому служить? Тому ли командованию, этому ли? Важно, что — командованию, и важно, что против людей и особенно против детей. Вот и будет он служить (если, конечно из-под кровати живым санитары вытащат) не начальнику Центрхапштаба барону Барану, а начальнику «Гроба и молнии» генералу Шито-Крыто. Хе-хе, как говорится!

Внезапно он почувствовал, что головка его постепенно расплющивается и он начинает умирать. И, теряя сознаньице, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер по кличке Дядя Съем яростно пожалел о том, что без него людям жить будет безопаснее, а он так и не успел сделать человечеству величайшую пакость.

К несчастью для человечества, именно в этот самый момент пришли санитары, освободили фон Гадке, подождали, пока он не придёт в себя.

— Дайте мне укол, чтоб меня не трясло! — завопил он, увидев в зеркале свою сплющенную головку, расплющенные губы и свёрнутый набок нос. — Дайте мне сто уколов, а то я совсем разобьюсь!

Ему всадили четырнадцать уколов, и фон Гадке с блаженством вытянулся на невероятных размеров постели. Трясти его больше не трясло, только ножки часто дёргались да уши больно шевелились и вытягивались.

Ну что ж, он будет служить генералу Шито-Крыто. Предать своё родное начальство — тоже очень приятно, а работа останется прежней, а денежек будут платить больше, а пакость человечеству он всё-таки сделает.

— Но! Но! — закричал фон Гадке. — Но-о-о-о!

Но ведь и генерал Шито-Крыто может его, фон Гадке предать! Как говорится, за милую душу и с истинным наслаждением! А что нужно делать для того, чтобы тебя кто-нибудь не предал? Надо срочно, хе-хе, предать того, кто может предать тебя!

От этой прекрасной мыслишки на душонке у фон Гадке стало светло и радостно. На мгновение даже закружилась от счастья сплющенная головка. Сладостная истома разлилась по тельцу. И страх прошёл. Нет, не собирается господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке умирать, а собирается он — предавать!

И, освободившись от страха, из-за которого, кстати, и совершаются многие предательства, фон Гадке потребовал еды. На голодный желудок, если вы помните, он соображал совсем худо. Из-за голода он и подписал своё смертельное обязательство генералу Шито-Крыто. (А ел он много ещё и потому, что до сих пор надеялся хоть немного, да подрасти!)

Фон Гадке глотал пищу и бормотал:

— Пре…дам! Про…дам! Пре…про…дам!

Но в предательстве, как во всяком другом деле, одного желания мало, требуется ещё и умение. Фон Гадке по опыту знал, что многие были бы горазды предать, даже знали, кого предать, а вот как — не ведали.

И он думал: а как же пре-продать генерала Шито-Крыто?

В головке фон Гадке медленно возникала ма-а-аленькая мыслишка, такая ма-а-а-алюсенькая, что он не мог её уловить. Постепенно мыслишка росла, росла и часа через четыре заполнила всю фонгадскую головку целиком. Головка отяжелела.

Фон Гадке перестал есть. Сердечко сладко заныла от нахлынувшей на него невероятнейшей подлости.

— Берегись… — свистящим шёпотом прошептал господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер. — Съем я тебя, генерал Шито-Крыто. Скушаю!

Глава № 39 Прощание агента Муравья с младшим сержантом Стрекозой

— Я умираю, — еле слышным голосом сказал агент Муравей младшему сержанту Стрекозе, когда они вдвоём остались в камере. — Перед смертью я хочу кое-что сообщить тебе очень важное. Ты можешь отсюда убежать.

— Ври давай больше, хрыченто муррито!

— Перед смертью не врут.

— Все всегда врут! — отрезала Стрекоза. — Я бы тебя придушила, да есть у меня более важные дела. Чего тебе от меня надо, старниг фентих?

— Только не обзывайся, пожалуйста, и не ругайся! Здесь тебе не площадка молодняка, а серьёзное, солидное заведение… Я бы сам сбежал отсюда и даже тебя не предупредил бы, но неожиданно оказался при смерти. Если ты хочешь убежать, тебе надо притвориться, что ты заболела, — шептал агент Муравей прямо в ухо младшему сержанту Стрекозе. — Заболей и…

— А это что такое?

— Ах, ведь ты ни разу не болела. Ну… как это?.. Притворись почти мёртвой.

— Дохлой, что ли?

— Ну дохлой, по-вашему. Дыши громко-громко. И кричи: «Ах! Эх! Ох! Юх!» Тебя перевезут в другое помещение. Там и в дороге никого не кусай и не царапай, — наставлял агент Муравей. — Ночью спокойно вылезай в форточку. Охраны почти нет. Дежурные только у ворот. Если вернёшься домой, передай моим родителям, что я погиб достойно, хотя и в чине рядового.

— Достойно, достойно! — проворчала Стрекоза, подозрительно его разглядывая. — Подыхай и ни о чём не беспокойся. К твоим старикам я не пойду. Ненавижу всех стариков и старух… Откуда же ты, такой дурак, узнал, как можно сбежать?

— Во-первых, я не дурак! — обиделся Батон. — Во-вторых, если ты не перестанешь грубить…

— Заткнись! Скажи мерсибо, что я оставила тебя в живых, хотя у меня руки чешутся от желания при-и-идушить тебя. Как называется то помещение, куда меня перевезут, когда я притворюсь почти дохлой?

— Больница.

— Больница? — переспросила Стрекоза. — Это что, подыхальня?

— По-вашему, да! Перестань ты… эти ваши шпиончиковские словечки… тошнит от них культурного человека!.. Главное, повторяю, никого не кусай и не царапай. Ночью вылезай в форточку и — ап! — через забор. И ты на свободе!.. Но, если тебя снова схватят, а я не умру, а сбегу, что мне делать?

Стрекоза пожала плечами, но ответила:

— Тебя сюда послали только для того, чтобы ты не вернулся, муссорро.

— Это же безобразие! — Батон даже не поленился сесть. — Я же бывший генерал! У меня заслуги! Ведь я принимал на работу этого выскочку Шито-Крыто! Я, к вашему сведению…

— Хватит! — оборвала Стрекоза. — Никого ты не интересуешь! Ни ты, ни твои заслуги! Последний раз спрашиваю: не врёшь?

— Дело твоё. Уговаривать тебя я не собираюсь.

В камеру вошёл полковник Егоров, спросил:

— Поговорили?

— Благодарю вас, господин полковник, — загробным голосом ответил Батон, — что вы изволили выполнить мою предсмертную просьбу… Я чувствую, что мой командир — младший сержант госпожа Стрекоза — тоже серьёзно болеет. Неплохо бы её отправить в подыхальню.

— Куда? Куда?

— То есть в больницу… Ей плохо, по-моему.

— Ах! Эх! Ох! Юх! — произнесла Стрекоза.

— О, да она действительно больна! — воскликнул полковник Егоров. — Немедленно отправить заключённую Стрекозу в больницу! — И когда её увели, он спросил: — Она согласилась?

— Только будьте начеку, — сказал Батон. — Она может улизнуть. Это же не человек, а шпиончик. И вообще, что за типы в нашей организации! Меня, бывшего руководителя, оказывается, посылали сюда на верную, то есть запланированную смерть. И учтите, господин полковник, что я выполнил ещё одну вашу просьбу.

— Это была не просьба, а приказ. Не забывайте, господин Батон, что мы с вами враги. Вы много лет работали против нас.

— Ха, я так работал против вас, что меня разжаловали в рядовые! — воскликнул Батон. — Если бы так все работали против вас… Мне сохранят три матраца и одиночное заключение?

— Вполне возможно, что суд учтёт ваше раскаяние и некоторые заслуги перед нами.

Когда полковник Егоров ушёл, Батон, облегчённо вздохнув, начал погружаться в сон. Не его дело, как закончится история со Стрекозой… пропади она пропадом вместе со своим Шитом-Крытом… со своей Шитой-Крытой… баю-бай, баю-бай… спи, Батончик, засыпай…

Глава № 40 Откровения офицера Лахита ставят генерала Шито-Крыто в грандиозный тупик

И хотя все испытания всех отрядов, групп, десантов и рот операции «Братцы-тунеядцы» проходили по заранее намеченному плану, генерал Шито-Крыто был мрачен и зол.

За последние дни он разбил в щепки три дубовых письменных стола, и ему в кабинет поставили огромный чугунный стол на толстых стальных ногах.

Стрекоза опять замолчала, и это было в высшей степени подозрительно. Фон Гадке врал, что он очень захворал, не выполнял своего смертельного обязательства, и это тоже было в высшей степени подозрительно.

И генерала Шито-Крыто грыз вопрос: почему он не может всё делать один? Ведь никому нельзя верить! На каждом шагу тебя могут обмануть, надуть, предать, продать!

Но ещё страшнее, до мурашек по огромной, без единого волоска голове, был другой вопрос: а можно ли доверять самому себе? А вдруг предашь самого себя?! Ведь был же случай самодоноса с бывшим генералом Батоном!

В озлобленном, воспалённом воображении генерала Шито-Крыто возникал большой лист бумаги. На нём длинными буквами его, генерала Шито-Крыто, почерком был написан донос на него, на генерала Шито-Крыто!!!

Лоб покрывался очень холодной испариной, поджилки очень мелко тряслись, сердце очень сладко и больно сжималось от невероятного ощущения нечеловеческой подлости. Ещё бы мгновение — и он бросился бы к столу и настрочил бы, что генерал Шито-Крыто есть изменник, предатель и надуватель… Самое Высокое Самое Верховное Главнокомандование сначала бы не поверило своим собственным глазам, а потом бы приказало восхищённо и растроганно:

— Арестовать, расстрелять и поставить памятник! Это первый среди нас самопредатель! В честь его памяти раз, два — взвыли!

«Уж не болен ли я?» — пронеслось в его похожей на арбуз, футбольный мяч и глобус голове, и он закричал:

— Офицер Лахит! Быстро ко мне! Отвечай, не задумываясь, я нормальный или нет?

— Никак нет, шеф.

— Что — никак нет? Я нормальный или ненормальный?

— Так точно, шеф.

— Что — так точно?

— Вы гениальный, а значит, и ненормальный. Что вас беспокоит, шеф?

— Временами мне кажется, что я могу предать… самого себя!

— О, это наше профессиональное заболевание от переутомления. Например, вы слишком много читаете доносов. Зачем? Поручите это мне, пусть ваша гениальная голова отдохнёт хотя бы от них. Зачем вам тратить на пустяки ваше драгоценное время и не менее драгоценное здоровье? — очень льстиво говорил офицер Лахит.

— А-а-а-аааа! — рявкнул генерал Шито-Крыто. — А тебе, вот тебе, Лахит ты этакий, можно верить?

— Конечно, нет, — скромно, но с достоинством ответил офицер Лахит. — Верить мне нельзя, но следить за мной можно. Вообще лучше следить, чем доверять.

— Хорошо, занимайся доносами. Как быть со Стрекозой и Муравьем? Ведь если Самое Высокое Самое Верховное Главнокомандование узнает об этом провале, мне несдобровать вместе с тобой.

— Нет, я-то выкручусь, шеф. Обо мне не беспокойтесь. Я думаю о вашей участи. Стрекозу и Муравья надо забыть.

— То есть как это — забыть?

— То есть так: забыть — и всё. Вычеркнуть Стрекозу и Муравья из памяти и документов. Как будто их и не было. Значит, и провала не было и быть не могло.

Тут даже генерал Шито-Крыто растерялся. Он еле пробормотал неуверенным тоном:

— Но ведь… ведь но… но ведь они были! Может быть, даже и сейчас есть!

— Уничтожить всяческие о них упоминания, — вкрадчиво советовал офицер Лахит. — Ведь они провалились, это уже ясно, шеф. А раз они не будут значиться в документах, значит, повторяю, они и не проваливались. Значит, вы опять работали безошибочно и беззаминочно.

— Недопонимаю, — совершенно растерянно признался генерал Шито-Крыто. — Впервые в жизни недопонимаю… Был ли Батон?

— Не был. Никогда никакого Батона не было, шеф.

— А кто же руководил «Тиграми-выдрами» до меня?

— Главный штаб.

— Ты далеко пойдёшь, — устало произнёс, опускаясь в кресло, начальник «Гроба и молнии». — До такого даже я не мог додуматься. Однако ты предлагаешь мне ни больше ни меньше, как исказить историю нашей организации!

— Не исказить, шеф, а подчистить. Подметаем же мы улицы, моем же мы полы, почему же из истории нашей организации не убрать… ну, те незначительные факты, которые кого-нибудь, например, раздражают? Отдайте мне устное распоряжение, я всё сделаю.

— Ты… — Генерал Шито-Крыто долго и неуверенно думал. — В общем… подметай! И ещё вот что. Припугни фон Гадке. Он медлит.

— Слушаюсь, шеф.

И офицер Лахит выскользнул из кабинета, а начальник «Гроба и молнии» изо всех сил сдерживал себя, чтобы в диком отчаяньи не застукать об стол своей огромной, без единого волоска головой. Как же так случилось, что какой-то офицерик Лахитик смел подсказывать ему… но ведь правильно подсказывал… Значит, в отдельных случаях он может быть умнее своего начальника?! Что нужно делать начальнику, когда он обнаружит, что подчиненный умнее его хотя бы в отдельных случаях? Сначала — проследить… А пока — работать, работать, работать!

Генерал Шито-Крыто включил телевизор, пододвинул к себе микрофон и сказал в него:

— Проверяю готовность первой части операции «Братцы-тунеядцы». Докладывайте.

Нажатие кнопки — и на экране появился старикан с ехидной физиономией и заговорил:

— Шеф, первая рота агентов будто бы ворчливых пенсионеров находится в наиполнейшей боевейшей готовности. Состав укомплектован, почти обучен, горит желанием действовать в рамках инструкции. Господа офицеры, средние и нижние чины! — скомандовал он. — Выполняйте задачку номер тринадцать. Мальчишки во дворе не хулиганят, не безобразничают, а мирно беседуют, играют в шахматы, поливают цветы. Вы должны детей обидеть, оскорбить, вывести из себя. Начинай!

На экране один за другим появлялись старики и ворчали:

— Хулиганить им и то лень стало!

— Они, видите ли, беседуют. Болтуны!

— Я в их годы сено возил. Отцу помогал.

— А они цветочками занялись, делать им больше нечего!

— Сообщить надо по месту работы родителей!

— Ну и молодежь нынче пошла! Глаза бы мои не видели!

Генерал Шито-Крыто удовлетворённо ухмыльнулся, довольно хмыкнул, нажал кнопку — и на экране появилась тётенька в огромных круглых очках и нудным, чуть ли не скрипучим голосом затянула:

— Шеф, первая группа агенток будто бы учителок-мучителок находится в почти полной боевой готовности. Состав не то что не укомплектован, а… сойдёт и так. Похоже, что все вроде бы обучены и вроде бы горят желанием действовать, если конечно, получится… Госпожи офицеры, средние и нижние чинки! — тем же нудным и скрипучим голосом скомандовала она. — Продолжаем тренировку. Выполняем задачку номер семнадцать. Вы должны так уморить учащихся, чтобы они заснули на уроке, а вы потом будете пилить и нудить, пилить и нудить, пилить и нудить, пилить и нудить…

Генерал Шито-Крыто выключил телевизор. Первый и второй десанты сверхзаботливых бабушек-агенток он проверять не стал — это были лучшие боевые соединения, сформированные из самых опытных шпионок, которые были способны из вполне нормального ребёнка за неделю сделать несусветного лодыря.

Ещё месяц-полтора подготовки — и по воздуху, по воде и под водой, по земле и под землёй агенты и агентки «Гроба и молнии» отправятся на выполнение первой части операции «Братцы-тунеядцы».

Близок, близок заветный день… Но почему так тревожно на душе?

В кабинет прошмыгнул офицер Лахит с криками:

— Шеф! Шеф! Шеф! Возвращается Стрекоза!

— Прекрасно. Значит, она выполнила задание.

— Не вижу в этом ничего прекрасного, шеф, — растерянно сказал офицер Лахит. — Она не может возвратиться.

— Почему?

— Потому что её не существует и не существовало.

— Не морочь мне голову, — сквозь зубы процедил генерал Шито-Крыто. — Как это — не существовало?

— Я только что по вашему приказанию, шеф, уничтожил все документы и все упоминания о Стрекозе.

— Болва-а-а-ан… — изумлённо протянул генерал Шито-Крыто. — Кретин… дегенерат… проныра несчастный!

— Это моя специальность, — с невинным видом сказал офицер Лахит. — Я считаю, что нет никакого смысла…

— Молчать! — заорал начальник «Гроба и молнии». — Ты хочешь запугать меня! Сначала ты меня убедил, что Стрекоза провалилась. Потом ты доказал мне, что надо подчистить историю нашей организации. А сейчас оказалось, что Стрекоза возвращается! Я не верю тебе, не доверяю! Ни единому твоему слову не верю! За левую ногу к потолку тебя!

— Успокойтесь, шеф! — взмолился офицер Лахит. — У вас просто нервное переутомление. Ваш гениальный мозг устал от титанической работы и непрерывной деятельности! Успокойтесь, поберегите себя для великих дел! Не занимайтесь пустяками! Вам суждено…

— Ладно, ладно! — грубо прервал его генерал Шито-Крыто, с трудом сдержав довольную улыбку. — Я чую, что ты самым нахальным образом обманываешь меня, но не могу определить, в чём именно и как.

— Не тратьте зря силы, шеф. Вам это всё равно не узнать. Я служу вам честно, и если иногда вас немножко обманываю, то для вашей же пользы… Итак, надо решить вопрос со Стрекозой.

— Она выполнила задание. Я должен узнать результат.

— А если она не выполнила задания?

— Не может быть!

— Всё может быть. Так я отдаю, шеф, ей ваш приказ: если не выполнила задания, выполняй во что бы то ни стало.

Генерал Шито-Крыто всё ещё злился, но офицер Лахит смотрел на него таким влюблённым, преданным и верным взглядом, что начальник «Гроба и молнии» сказал уже почти без раздражения:

— Действуй… Но чтоб всё было решено в самое ближайшее время. Да, кстати. Почему у тебя такой странный чин — офицер? Не лейтенант, не капитан, не майор?

— Видите ли, шеф, я не мелочен. Какая мне разница — лейтенант или майор? Всё разно офицер. Я сразу стану генералом.

— А как ты оказался моим помощником? Я вот только сейчас вспомнил, что не отдавал такого приказа.

— Я и не ждал приказа. Когда моего бывшего шефа из генералов разжаловали в рядовые, я сразу перешёл в ваш кабинет, первым поздравил вас с генеральским чином и выполнил ваше первое генеральское приказание.

— В таком случае, по документам ты не являешься моим помощником?

— Никак нет, являюсь. Однажды, когда у вас было замечательное настроение, я сам напечатал на пишущей машинке приказ, а вы подписали.

Генерал Шито-Крыто побагровел, затем побелел, потом посинел и, снова став багровым, хрипло спросил:

— Не много ли на себя берёшь, нахал, наглец и проходимец? Не метишь ли ты на моё место?

Офицер Лахит с почтением поклонился и ответил:

— Грош цена подчинённому, который не мечтает занять место начальника. Но мечты — это всего лишь мечты. Я служу вам с большой радостью, гордостью и страхом. Я боюсь вас, уважаю и обожаю, но дурак я буду, если откажусь от возможности занять ваше кресло.

Отпустив его, генерал Шито-Крыто с ненавистью подумал: «Хорошая растёт у нас смена. Не перевелись ещё на земле крупные негодяи. Ей пальца в рот не клади, отгрызёт. Надо только усилить воспитательную работу, чтобы никакая сила не сбила смену с подлого пути!»

Поспав пять с половиной минут, генерал Шито-Крыто отправился на площадку молодняка, которую обязательно посещал ежедневно. Любовь его к шпиончикам всё росла и росла, особенно после их замечательной победы над фон-гадскими гавриками.

Очень нравилось генералу Шито-Крыто наблюдать за шпиончиками в непогоду. Как-то налетела гроза и буря с дождём и градом с биллиардный шар. Градом убило шесть сторожевых собак, двух солдат из охраны и трёх дежурных, а шпиончики отделались только здоровенными шишками и синяками.

Генералу Шито-Крыто было радостно смотреть, как мужественно переносят любые муки его воспитаннички.

Когда долго стояла хорошая погода, шпиончиков из пожарных шлангов обливали ледяной водой, а потом обдували мощными ветродуями.

Сейчас в клетках сидела новая партия, поэтому на площадке молодняка стоял сплошной плач и вой.

— Когда первая драка? — заботливо спросил генерал Шито-Крыто.

— Через два дня, шеф, — с гордостью ответил дежурный офицер. — Неплохие экземпляры. Шестеро уже отличились, здорово злы.

— Ночью ни в коем случае не давайте им спать, — отечески, даже ласково посоветовал начальник «Гроба и молнии». — Включайте и выключайте свет, чаще стреляйте, побольше выпускайте собак.

— Будет исполнено, шеф!

Невдалеке от площадки молодняка находилось здание сверхнеполной шпионской школы. Здесь шпиончики жили уже по-солдатски и учились по восемнадцать часов в сутки. За учёбу отметок не ставили. Плохо ответил — получай по зубам или по уху, средне ответил — увесистый подзатыльник. Поэтому все шпиончики были, по-нашему, круглыми отличниками.

Теперь здесь готовили опытный взвод агентиков-капризников. Они тренировались вместе со взводом агентов — будто бы сверхтерпеливых дедушек.

Когда генерал Шито-Крыто заглянул в зал, там репетировалась задачка номер восемь: капризники лупили сверхтерпеливых дедушек, а потом ездили на них верхом.

До глубокой ночи осматривал свои владения генерал Шито-Крыто. Везде был полный порядок, везде шла работа, а вот на душе у него было тревожно и мерзко. Всем своим существом генерал Шито-Крыто чуял какую-то опасность, но не мог определить, хотя бы примерно, откуда она исходит.

А в приёмной его и ждал офицер Лахит, и сказал с вызывающе невинным выражением лица:

— Осторожно осмелюсь выразить своё предположение, шеф. Дополнительно проанализировав последнее сообщение Стрекозы, я пришёл к глубокому выводу, что оно поддельное. Кроме руки Батона, чувствуется ещё чья-то.

От изумления и негодования генерал Шито-Крыто заикал. Его огромная, без единого волоска голова дёргалась с такой силой, что он схватился за неё руками, чтобы она не оторвалась от шеи.

— У меня у самого в голове ералаш, — почтительно и очень сочувственно проговорил офицер Лахит. — Мне даже страшновато. Мы с вами оба запутались в чём-то. Предлагаю кардинальное решение: вконец и навсегда Стрекозу и Муравья забыть. Оборвать связь.

— Подож…ик!..ди…ик! Ты…ик!.. Про…ик… Ны…ик! Ра… ик!

— Совершенно с вами согласен, шеф. Только зря вы так сильно реагируете на события. Вам просто надо отдохнуть. Вы не спите уже полторы недели. Ваша гениальная голова устала.

И голова генерала Шито-Крыто постепенно затихла, перестала дёргаться, и он захрапел.

А офицер Лахит, тихо напевая «Спи, моя гадость, усни», гладил голову своего гениального и любимого начальника, неторопливо и очень внимательно читал лежащие на столе секретные бумаги, одну из них спрятал в карман и лишь тогда вынырнул из кабинета.

Глава № 41 Агент Бугемот выдаёт себя за Толикка Прутикова

Голова у полковника Егорова прямо раскалывалась от тупой, непроходящей боли. Таблетки, порошки, пилюли и капли уже не помогали, не приносили никакого, хотя бы кратковременного, облегчения. Он, конечно, понимал, что надо немедленно ложиться в больницу, но ещё яснее он понимал, что ложиться в больницу у него нет даже сотой доли возможности.

Дело в том — и вы это и без меня прекрасно знаете, — что головы у людей имеют самое различное назначение. Одному голова нужна, в основном, потому, что в ней расположен рот, посредством которого можно не только говорить, но, главное, есть. Другой ценит голову за то, что именно на ней, вернее, только на ней и носят красивые головные уборы. Третий обожает голову потому, что на ней можно соорудить модную причёску. Четвёртые без головы жить не могут, потому что на ней с обеих сторон растут уши — чтоб подслушивать…

А полковнику Егорову голова, как большинству людей, требовалась для того, чтобы думать. А думать ему приходилось много.

(Здесь мне придётся сделать маленькую оговорочку. Я вовсе не собираюсь критиковать тех, кто ценит голову за что угодно, только не за то, что в ней находится мозг. Спорить с неумными людьми у меня времени нет. И оговорочку эту я делаю лишь для того, чтобы прямо заявить: стараться думать надо всем и как можно больше. Это абсолютно всем полезно, но кое-кто предпочитает таким полезным делом не заниматься. А зря. Прежде чем что-нибудь сделать или сказать, надо обязательно подумать. Результаты — очень хорошие.)

Так вот, Стрекоза находилась тут же, в больнице. Здесь всё было готово к её побегу, даже шарниры у форточки смазаны, чтобы скрипом не вспугнуть беглянку.

И если бы полковник Егоров не обладал привычкой всё всегда лишний раз обдумать, то ещё неизвестно, что бы получилось из задуманного. Поначалу план побега Стрекозы казался заманчивым, а теперь настораживал. Предположим, Стрекоза разыщет Толика Прутикова, а дальше? Что она будет делать дальше? А если у неё задание обезвредить его?

Возник вопрос: что делать, если шпион тебя запутал?

Ответ получился такой: надо запутать шпиона.

Далее он рассуждал следующим образом. А нельзя ли Стрекозе вместо Толика Прутикова показать просто человека невысокого роста? Например, агента из диверсионной группы «Фрукты-овощи» Бугемота? Он коротышка, пусть и толстый. Зачем рисковать жизнью мальчика? Лучше будет, если шпионы станут сами бороться со шпионами!

Бугемот явился, как всегда, мрачный, как всегда, не поздоровался и, как всегда, начал жаловаться:

— Я дохну от скуки, господин полковник. На допросы вызывают редко. Допросы короткие. Я давно переловил в камере всех мух. Прикажите напустить ко мне всяких насекомых! Я бы с интересом их ловил и не скучал.

— Есть работа, господин Бугемот.

— Если я согласен мух ловить, так зачем мне от работы отказываться? Я, конечно, имею в виду работу по специальности, а не дрова колоть или землю копать.

— Вы помните Толика Прутикова?

— Ещё бы!

— Мы задержали одного из ваших шпиончиков — Стрекозу. Она уже в чине младшего сержанта.

— Господин полковник! — Бугемот очень обиделся. — Почему многие люди принимают меня за дурака? Неужели вы могли поверить, что я поддамся на такой глупый обман? Стрекозу невозможно поймать. Её на площадке молодняка боялись не только дежурные солдаты, но и сторожевые псы.

— И тем не менее мы её задержали. В этом вы убедитесь сами, если знаете её в лицо. Стрекоза припорхала к нам, чтобы обезвредить ЫХ-000 и разыскать Толика Прутикова. Зачем он ей понадобился, мы точно не знаем. Мы организуем вам встречу, вы назовёте себя Толиком Прутиковым, а мы посмотрим, что из этого получится.

— А что я буду за это иметь?

— А в чём вы нуждаетесь?

— Чтобы хоть на допросы почаще вызывали и подольше спрашивали. А то скука смертная.

— Договорились. Что-нибудь придумаем. А действовать будем так…

У входа в комнату, где лежала притворявшаяся больной Стрекоза, остался полковник Егоров с двумя товарищами, один из которых держал наготове мешок.

Бугемот с бутылкой фруктовой воды зашёл в полутёмную комнату и мрачно сказал:

— Пей, что ли…

Стрекоза схватила бутылку и не оторвалась от горлышка, пока не выпила всё.

— Слушай, — прошептал, как его научили, Бугемот, — меня зовут Толик Прутиков.

А у полковника Егорова в этот самый момент в голове как будто что-то разорвалось, и на мгновение он оглох, но уже в следующее мгновение — рванул дверь на себя.

Стрекоза душила Бугемота. От неожиданности он вытаращил глаза, раскрыл рот, задыхаясь, и — не сопротивлялся.

Полковник Егоров оторвал Стрекозу от Бугемота, отшвырнул её в сторону. Бугемот рухнул на пол.

И тут полковник Егоров совершил ошибку, едва не стоившую ему жизни.

(У меня опять оговорочка по ходу действия, как говорится. Почему-то так повелось, что кое-кто считает: чем выше у человека чин, тем, дескать, меньше ошибок он делает. Рассуждая подобным образом, можно дорассуждаться до того, что, мол, генералы, например, просто не умеют ошибаться, а вот солдаты, наоборот, только тем и занимаются, что на каждом шагу ошибаются. Не знаю, как насчёт всех генералов, не берусь судить о всех полковниках, но утверждаю со всей ответственностью, что в конкретном данном случае полковник Егоров совершил ошибку.)

Вместо того чтобы броситься за Стрекозой или хотя бы занять оборонительную позицию, он нагнулся к упавшему на пол Бугемоту.

И тут же Стрекоза ударила полковника Егорова табуреткой по голове. И только тогда подоспели его помощники, засунули кусавшуюся и царапавшуюся Стрекозу в мешок и крепко-накрепко завязали.

Полковник Егоров стоял и виновато и удивлённо улыбался, ощупывая голову, из которой без следа выскочила боль. Говорят, что клин клином вышибают. Неизвестно, насколько это верно по отношению к медицине, но факт остаётся фактом: от удара голова разболелась, от удара и вылечилась. Раздумывать над этим было некогда.

Бугемота (с трудом!) усадили, дали понюхать нашатырного спирта, агент чихнул четырнадцать раз и мрачно сказал:

— Не завидую я Толику Прутикову. Хорошо, что шея у меня толстая, а то бы… Всю ведь жизнь меня за толстоту презирали, а вот — пригодилась!

— Теперь почти всё ясно, — удовлетворённо сказал полковник Егоров, с удовольствием поглаживая голову, словно разыскивая, где могла спрятаться недавняя боль. — А с госпожой Стрекозой пока бесполезно разговаривать.

— Попробуем, — сказал Бугемот и, наклонившись к мешку, поинтересовался: — Авэк доминг риголетто? (С кем тебя забросили?)

— Саркофиго! (Ругательство.), — донеслось из мешка. — Мурир провокт! (Сдохни, предатель!).

— Она вне себя от злости, — объяснил полковник Егоров. — Отправьте её на место.

— Господин полковник, а господин полковник, — проворчал Бугемот, — если ещё потребуется кого-то бить, душить или ломать, я к вашим услугам. Бейте, душите, ломайте меня лично! Мне это интересно.

— Учтём.

Радость, подобно беде, не приходит одна. Сегодня разрешили свидание с Фонди-Монди-Дунди-Пэком. В больницу к нему и отправился полковник Егоров.

Врачи очень удивились, когда узнали, каким оригинальным способом он вылечился. Но главный врач подумал и глубокомысленно заключил:

— Всё в жизни бывает. Она исключительно разнообразна.

Фонди-Монди-Дунди-Пэк, выслушав новости, сказал:

— Конечно, Шито-Крыто мстителен до предела. И всё же у Стрекозы есть ещё какое-то задание. Срочно засылайте агента к фон Гадке. Его встреча с Шито-Крыто наверняка закончилась тем, что один из них надул другого. Скорее всего досталось фон Гадке. Тогда можно его использовать.

— Как относиться к офицеру Лахиту?

— Можно попытаться сотрудничать с ним. Он проныра, каких свет не видел, и знает всё. Обожает деньги. Обязательно предаст. Важно уловить момент, когда он соберётся сделать это.

— Скорее выздоравливайте, — пожелал полковник Егоров. — Время не терпит. Как только подлечитесь, сделаем вам пластическую операцию лица.

— Обещайте мне, — попросил Фонди-Монди-Дунди-Пэк, — перед моим отбытием в «Гроб и молнию» рыбалку на так называемых утренней и вечерней зорьках. Я каждую ночь вижу во сне поплавки.

— Обещаю вам рыбалку перед отправкой на задание и много рыбалок после благополучного возвращения, — сказал полковник Егоров, а, садясь в машину, подумал: «Да, всё в жизни бывает. Она действительно исключительно разнообразна».

Глава № 42 Новая, болезнь Толика Прутикова — опять загадка для медицины

Бабушка Александра Петровна осваивала усложнённый комплекс утренней зарядки с гантелями.

— И-и-и раз! И-и-и два! — командовала она самой себе. — И-и-и три! — Запыхавшись с непривычки, она надела очки и вслух читала пришпиленную к стене вырезку из журнала: — Упражнение пятое… так-так… гантели в опущенной руке… подъёмы на носке… укрепляют икроножные мышцы… улучшают форму голени… Прекрасно, продолжаем… И-и-и раз!

Папа Юрий Анатольевич жёг в кухне колбасу на сковородке и привычно ворчал:

— Это не малогабаритная квартира со всеми удобствами, а крупногабаритный сумасшедший дом без всяких удобств и обслуживающего персонала. Скоро, по всей вероятности, бабуся займётся штангой.

Он очень изменился за последнее время: похудел, часто был небрит, перестал носить галстуки, ходил в неглаженных рубашках, мятом костюме; на висках от переживаний появилась седина. Он суетился, и ворчал, и ворчал, и ворчал о том, как трудно жить в обстановке неуважения и сплошных бытовых неудобств. Вечерами Юрий Анатольевич демонстративно пил чай с хлебом и вслух читал «Книгу о вкусной и здоровой пище».

Мама чуть не плача стирала бельё, а Толик учился гладить. За короткий промежуток времени они сожгли утюг и стиральную машину.

И мама тоже изменилась: похудела, постарела, потому что, как она говорила, хронически недосыпала.

Зато бабушка Александра Петровна словно помолодела. На городских соревнованиях пенсионеров она заняла второе место в беге на пятнадцать метров без барьеров. Ей вручили посеребрённую медаль, диплом и букет цветов.

— Финишный рывок у меня плохо отработан, — озабоченно объясняла она Толику. — Тренироваться надо больше. Впереди — областные соревнования. На них я рассчитываю выступить значительно лучше. Смущает одно — проблема свободного времени.

А Толику время, прямо скажем, девать было некуда. В пионерский лагерь он опоздал из-за болезни, в деревню бабушка ехать отказалась, а сам себе найти занятие он не мог и не умел. Вот с утра до вечера и ждал, когда можно будет включить телевизор. Да и телевизор-то смотреть без бабушки было не очень интересно.

Бабушка же не знала ни минуты покоя, особенно когда записалась в народную дружину и стала старостой ансамбля песни и пляски пенсионеров.

Однажды утром, когда бабушка занималась гантельной гимнастикой, папа хрустел на кухне горелой колбасой, а мама торопливо складывала вещи в чемодан, чтобы ехать в санаторий «подальше от этого ада», как она выразилась, Толик не встал с постели.

— Ты поосторожней лежи-то, — посоветовала бабушка, — а то опять долежишься до болезни какой-нибудь.

— Странно у нас получается, — сказал внук, — всем ты помогаешь с утра до позднего вечера, а на родную семью ноль внимания.

— Раньше я приносила пользу одной только нашей родной семье, а сейчас приношу пользу обществу и себе, — ответила Александра Петровна, отдыхая после зарядки. — Раньше я была всего-навсего бабушкой, а теперь я, можно сказать, общественный деятель городского масштаба. Вот сейчас мы впервые в стране, да и во всём мире, организуем комитет по работе с ленивыми детьми. — И она ушла принимать холодный душ, а потом и вообще ушла из дому.

Мама чмокнула сына в щёчку, сказала:

— Вот я отдохну, подлечусь и смогу заменить вам бабушку. Не болей, долго у телевизора не сиди, слушайся папу, он у нас один, отвечай на мои письма аккуратно.

Оставшись один, Толик решил серьёзно подумать о своей жизни и обязательно что-нибудь придумать. Конечно, хорошо бы вот так проваляться весь день в постели с книжечкой в руках. А завтра — что? Тоже вот так проваляться в постели с книжечкой в руках?

А послезавтра?

А послепослезавтра?

Уж если говорить честно, то неплохо бы вот так и жизнь прожить — назло бросившей его бабушке. В этом нет ничего плохого. Одному нравится бегать, другому нравится прыгать, третьему ещё что-нибудь нравится, а Толику лежать приятно.

Но лежать нельзя. Лень развезёт. Он тяжело вздохнул, закрыл глаза и перевернулся на спину. Во всём бабушка виновата! Её сейчас и бабушкой-то назвать нельзя. Пусть она гордится, что стала общественным деятелем городского масштаба, но пусть ей будет стыдно за то, что она перестала быть нормальной бабушкой. Она второе место в беге на пятнадцать метров без барьеров занимает, а внук с горя все себе бока отлежал.

А тут ещё есть захотелось. Раньше-то, бывало, ещё и есть не хочешь, а бабушка уже вовсю гремит на кухне кастрюлями и сковородками.

Тогда — что же получилось? Значит, он без бабушки, как ноль без палочки?

Значит, действительно у неё личная полнокровная жизнь, а у него — пустота в желудке?

Нет, он сам сейчас же загремит кастрюлями и сковородками! Не такое уж это сложное дело! Обойдёмся и без бабушки!

Вскочив с постели, Толик бросился на кухню, включил газ, насыпал в кастрюлю побольше картошки и поставил на плиту.

— Сами прокормимся! — жалобно крикнул он. — Ещё как прокормимся! — ещё жалобнее крикнул он.

Неожиданно ему стало весело. В самом деле, сколько можно зависеть от бабушки? И вообще зачем от кого-то зависеть, когда сам не дурак и кое-что умеешь делать? Вот если бы знать, как жарят картошку да ещё с маслом или хотя бы с колбасой, тогда бы ему и горевать не о чем! Но и варёную картошку есть можно.

Не подумайте, что Толику очень уж хотелось заниматься всякими домашними делами. Но в Толике проснулся, как говорится, настоящий мужчина, то есть человек, который не боится никаких трудностей — ни больших, ни маленьких, не растеряется в любой обстановке, всегда найдёт себе дело и ни от кого ни в чём не зависит.

Чтобы стать настоящим мужчиной, — а это дано далеко не каждому, — надо учиться всё делать самому, и от этого будешь таким сильным, что людям рядом с тобой жить станет легче, потому что они всегда могут надеяться на твою помощь во всём.

Однако настоящий мужчина проснулся в избалованном мальчишке не надолго, минут этак на одиннадцать-двенадцать, потому что быть настоящим мужчиной очень и очень нелегко.

Тем более, в кармане своего пиджака Толик обнаружил шоколадную плитку под названием «Стрекоза и Муравей». Восторженно ойкнув, он тут же проглотил неожиданную находку и стал думать: откуда могла оказаться у него шоколадка?

Тут ему стало лень думать, и он с трудом добрался до кровати и лёг, еле дыша. Организм его изо всех сил с чем-то боролся. Толик хотел пошевелить рукой, но раздумал. Что-то проникло ему не только в головной и спинной мозг, но даже в пятки.

К счастью, в это самое время вернулась бабушка. Едва взглянув на внука, она сразу почувствовала недоброе и торопливо завспоминала правила оказания первой помощи. Ах, да! Надо сделать искусственное дыхание!

Александра Петровна стащила внука на коврик, подложила подушку и уверенными, тренированными движениями стала сгибать и разгибать ему руки.

— Раз, два! Раз, два! — сама себе командовала бабушка. — Раз! Два! Дыши, голубчик, дыши! Раз! Два! Ротик-то раскрывай! Вот так! Раз! Два!

На щеках внука появился слабый румянец.

— Глазки открой! Глазки открой! — командовала бабушка уже не самой себе, а Толику. — Вот так! Вот так!

И Толик открыл сначала один глаз, затем второй и очень тихонько попросил:

— Отстань…

— Спасать тебя надо, дорогой, спасать, а от чего спасать, сама пока не знаю!

— Оставь меня в покое. — И Толик закрыл сначала один глаз, затем и второй.

Бабушка взвалила внука на спину, сама себе скомандовала:

— В областную психиатрическую больницу как можно быстрее — бегом марш!

Конечно, все прохожие во все глаза глазели на бегущую по улице бабушку, на спине которой висел внук. Один милиционер на всякий случай, для порядка, даже посвистел в свой свисток и стал смотреть в другую сторону, где ничего особенного не происходило.

Старший санитар Тимофей Игнатьевич помог Александре Петровне поднять внука на четвёртый этаж, спросил:

— Чего опять с выдающимся человеком приключилось? На сей раз у него хоть вес внешней раздутости соответствует. В кого он у вас такой болезненный? Мало, мало применяем мы методы физического воздействия на организм. Мой, ныне, правда, покойный, папаша возьмёт, бывало, ремень и ласково так спросит: «Ну, чем болеть собираемся?» И использует этот ремень по назначению. И все дети здоровыми выросли, все в люди вышли. Я вот до старшего санитара дослужился.

— Никогда бы на такое изуверство не пошла. Не для того дети на свет появляются, чтоб их ремнём калечить.

— Зачем же калечить? — возмутился старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Профилактика. Предупреждение. Закалка организма. Повышение его сопротивляемости самым различным заболеваниям.

Увидев Толика, психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз всплеснул руками, потом ими же схватился за голову, помолчал и сказал:

— Это организм или судьба! Я только что закончил научное описание его последнего заболевания и выздоровления… Быстро анализ крови, температуру и самый возбуждающий укол! Быстро, быстро! Срочно, срочно! На всякий случай — кислородные подушки! Это же лень! Типичная лень!

— Лень? — растерянно спросила бабушка Александра Петровна. — Откуда? Не может быть! Я же его на самостоятельный путь развития перевела. Я по вашей научной теории действовала, в которую глубоко поверила!

— Я расстроен не меньше вашего, Александра Петровна, если не больше. Мы так мало знаем о причинах возникновения лени и способах её лечения, что на каждом шагу нас подстерегают всё новые и новые загадки. Будем лечить. Изучать. Экспериментировать. Наблюдать.

— И на сколько вы это растянете?

— Намеренно никто ничего тянуть не собирается. Но болезнь вашего внука почти совершенно неизвестна научному миру. Излечить человека от лени — это вам не зуб удалить.

— Я же в точности следовала вашим указаниям, — продолжала сокрушаться бабушка. — А что же получилось? Ведь если бы я осталась нормальной бабушкой, а не пошла бы в общественные деятели городского масштаба, внук-то и не заболел бы, может?

— В принципе моя научная теория у меня лично не вызывает сомнений, — строго и обиженно сказал Моисей Григорьевич. — Вполне возможно, что очередная болезнь Толика — очередная научная загадка. Вот и будем её разгадывать.

— Загадка это или болезнь?

— И загадка, и болезнь. Вы слишком просто, то есть очень упрощённо, смотрите на клиническую действительность. Напомню вам старую, но вечно справедливую и глубокую истину: болезнь легче предупредить, чем излечить. Особенно это относится к заболеваниям, связанным с ленью. — Было похоже на то, что Моисей Григорьевич или начинал сердиться, или готовился прочитать научную лекцию.

На самом же деле он насторожённо и обеспокоенно поглядывал в сторону старшего санитара Тимофея Игнатьевича, который уже несколько раз открывал рот, пытаясь что-то сказать, но каждый раз Моисею Григорьевичу удавалось сдержать своего ретивого сотрудника.

Однако стоило доктору лишь на мгновение остановиться, как раздался нудный, недовольный голос.

— Я, конечно, очень крупно извиняюсь, — решительно вступил в разговор старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Но человек я здесь не посторонний. Прислушайтесь хоть раз к моим мыслям. Не такие уж они глупые. Жизненным опытом проверенные. Почему бы вам этого паренька хоть раз не выпороть? Без злобы ведь, а в чисто медицинских и научных целях это я предлагаю. Проэкспериментируйте, вреда не будет. Своей судьбой гарантирую положительный результат.

— Современный ребёнок, — раздражённо ответил Моисей Григорьевич, — к порке относится сугубо отрицательно. А тут ещё серьёзнейший случай опаснейшего заболевания, не исключён и самый ужасный исход.

— Мне остаётся в прессу, то есть в печать, обратиться, — пригрозил старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Придётся описать положение дел. Так, мол, и так: не приветствуют у нас новое в медицине.

— Пишите куда хотите и что хотите, — отмахнулся Моисей Григорьевич. — Кстати, порка — это довольно древний метод. Не выдавайте её за что-то новое, тем более передовое.

— С чего бы это у него? — всхлипывая, спросила бабушка.

— Прямо скажу: не знаю. Ещё прямее окажу: я просто обескуражен.

И если бы в последнее время бабушка не занималась спортом, то сейчас бы обязательно упала в обморок, причём очень глубокий.

— Что же делать? — собрав всю силу воли, спросила она.

— Верить в науку, — ответил Моисей Григорьевич, — в её безграничные, хотя до конца и не раскрытые возможности.

— К вам, Александра Петровна, обращаюсь! — с жаром воскликнул старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Не против я науки, в её рядах тружусь. И если не поможет наука, возьмите вы в руки обыкновенный ремень, не поленитесь, и даже не порите, а хотя бы припугните! Нам-то это помогало!

Смерив его презрительным взглядом, Моисей Григорьевич заверил:

— Наука сделает всё, чтобы спасти вашего внука, Александра Петровна.

Глава № 43 На службе у фон Гадке появляется фон Хлипке

В бессильной ярости фон Гадке ударил по своему отражению в огромном зеркале. Зеркалу хоть бы хны, а кулачок, естественно, вдребезги. Но ярость фон Гадке не уменьшилась, а, наоборот, увеличилась в два с половиной раза.

Если вы помните, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер путал правое и левое и вот вместо левой ручки (чёрная перчаточка) пустил в ход правую (белая перчаточка) и искалечил её (не перчаточку, конечно, а ручку).

«Как же я теперь буду есть? — в ужасной тревоге подумал он. — Я же не умею есть левой! А может, я разбил именно левую ручку? Как бы узнать?»

Внезапно он со страшным испугом обнаружил, что путает не только правое и левое, но и чёрное и белое!

В головке у него всё перемешалось, ничего он не мог понять. Его тут же отвезли в госпиталь, сразу же положили на операционный стол, пришлось ему (не столу, а фон Гадке) стонать и ругаться от диких болей.

Новый его адъютант (прежний угодил в тюрьму, потому что подал своему господину вместо ложки вилку) молоденький офицерик фон Хлипке по дороге из госпиталя сказал:

— В следующий раз, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер, когда вами овладеет бессильная ярость, обращайтесь ко мне. Я вдарю по зеркалу. Я разобью свой кулак. Ваш кулачок дороже вам и командованию, чем мой.

— Не понимаю, — признался фон Гадке, с тоской и любовью глядя на искалеченную руку в тяжёлой гипсовой повязке. — Не понимаю и не соображаю, о чём ты болтаешь.

— Когда вами овладеет бессильная ярость, — услужливо и терпеливо повторил фон Хлипке, — вы подбегаете к зеркалу, замахиваетесь своим драгоценным для вас и для командования кулачком, а я вдаряю по зеркалу своим кулаком. У вас пройдёт бессильная ярость, а кулак разобьётся мой.

— Но зато разобьётся зеркало!

— Но зато пройдёт и бессильная ярость.

— Мозги у тебя варят неплохо, — поразмыслив, сказал фон Гадке. — А откуда ты взялся? Кто такой, такой на первый взгляд приятный?

— Меня прислали из Центрхашптаба по личному распоряжению барона Барана. Я очень услужлив. Я сделаю вашу жизнь почти райской. Мне это нетрудно! Ведь вы для меня почти бог!

— Ну это ты, хе-хе, загнул! А вот как я буду есть, отвечай!

— О, я вас прекрасно покормлю, дорогой мой господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер!

И действительно, фон Хлипке до того ловко кормил фон Гадке, что тому оставалось только рот открывать, жевать и глотать.

Наевшись, он почувствовал себя куда лучше прежнего, с удовольствием переваривал обильную пищу; спросил почти ласково:

— Где ты научился так прекрасно кормить?

— У нас была большая семья, а я в ней старший, — объяснил фон Хлипке. — И кормить всех братьев и сестёр с ложечки пришлось мне. И вообще в смысле услуг любимому начальству я умею делать всё и даже больше. А если чего и не умею, то быстренько научусь.

— Ты не сам попросился ко мне?

— Я бы никогда не осмелился! Ведь вы для меня почти бог. — Фон Хлипке склонился и доверительно прошептал: — Я приставлен к вам, чтобы следить за вами.

— Цвайбилд! Мефистик драп! — очень крепко выругался фон Гадке. — А на каком таком подозрении?

— Вам давно перестали доверять в Центрхапштабе, — предельно ласково шептал фон Хлипке, в три погибели согнувшись в услужливом поклоне, — особенно вам не доверяют с тех пор, как вы побывали у генерала Шито-Крыто. Есть подозрения, что вы вступили с ним в предательскую сделку. Поговаривают, что в наличии не имеется нескольких штук гавриков.

— Драйбилд! Мефистик драпдруп! — ещё крепче выругался фон Гадке. — Вот мерзавцы! Ещё что?

— Скоро состоится решение о том, чтобы отобрать у вас ваших гавриков и передать их более молодому и, пардоньте, более умному специалисту.

— Фюрбилд! — совсем крепко выругался фон Гадке. — Это проделки барона Барана. Он всегда завидовал мне… А почему ты откровенен со мной? Ведь я могу предать тебя. Со всеми твоими фонхлипскими печёнками, селезёнками и почками!

— Вряд ли вы это сделаете. — Фон Хлипке ещё ниже и ещё услужливее склонился перед ним. — Мне гораздо удобнее выдать вас, но я этого никогда не сделаю. Давайте работать вместе назло барону Барану.

Фон Гадке минут четырнадцать посоображал и сказал:

— С какой это стати я, старый, опытный, уважаемый, матёрый, знаменитый шпион, выдающийся военный преступник и учитель шпионов, буду вступать в сделку с никому не известным молоденьким офицериком? И чем ты докажешь, что ты не жулик какой-нибудь?

— Тем, что буду служить вам изо всех моих сил. Ведь у вас никогда не было такого верного адъютанта. Мой предшественник, подумать только, осмелился подать вам вместо ложки вилку!

— О, это было ужасно! Я долго не мог понять, почему не могу зачерпнуть супа! А как я мог его зачерпнуть, если в руках у меня была вилка!.. Я никому никогда ни в чём не верил. И как мне верить тебе, если тебя ко мне подослали?

— Вы всё поймёте, мой дорогой и любимый господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер, если учтёте, что я служу ещё и у генерала Шито-Крыто.

От дикой растерянности фон Гадке сначала хехекнул, потом хмыкнул, затем крякнул и заорал:

— Предатель!

— Но ведь вам это выгодно.

— Так ведь ты двойной предатель! Ты бутерброд из предателей! Центрхапштабу ты предаёшь Шито-Крыто, а ему предаёшь Центрхапштаб! И тому и другому собираешься предать меня. Ты тройной предатель! Свинтус!

— Нет, я не свинтус, а действительно тройной предатель. — Фон Хлипке скромно опустил глаза. — Центрхапштаб и генерала Шито-Крыто я предаю вам, хотя я во всём знаю меру, даже в предательстве. Может я даже и четверной, если так можно выразиться, предатель. Ведь Центрхапштаб и генерала Шито-Крыто я ещё куда-то должен предать не помню! Покорнейше прошу вас позволить мне действовать заодно с вами и только с вами. Учиться я хочу у вас! Я не вижу в шпионском мире ФИГУРЫ БОЛЕЕ ГРАЕДИОЗНОЙ, чем вы! И я помогу вам, попавшему под серьёзнейшее подозрение.

Фон Гадке, обдумывая услышанное, долго стонал, затем недоумённо проговорил:

— Значит… значит… Шито-Крыто подослал тебя в Центрхапштаб, а баран Баран… барон Барон

— А барон Баран подослал меня к вам. Ваша проницательность не имеет границ! — Фон Хлипке упал перед фон Гадке на колени.

— Встань, встань, — ласково предложил фон Гадке. — Я, конечно, очень… как это?

— Проницателен.

— Да, да. Но что ты предлагаешь делать?

— Пока не знаю. Надо подумать.

Думали они несколько дней. Фон Гадке до того привык и полюбил есть из рук фон Хлипке, что стал отказываться ездить на перевязку. Есть новым способом было легко и интересно. Зачем же лечить руку, если она не нужна?

Постепенно фон Гадке привык к тому, что и думать за него стал фон Хлипке. Проще говоря, благодаря заботам фон Хлипке фон Гадке совсем обленился, это и стало причиной его дальнейших несчастий.

Незаметно для себя господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер совершенно забыл, в каком он находится положении. А положение его было наисерьёзнейшее. С одной стороны, его допекал генерал Шито-Крыто, грозя выдать его Центрхапштабу. С другой стороны, в Центрхапштабе всё чаще и чаще распространялись слухи о том, что фон Гадке готовится почётная спиртизация.

Однажды, а именно в тот день, когда у фон Гадке сняли гипсовую повязку с кулачка, он как бы очнулся и впервые за последнее время поел сам, один, самостоятельно. Есть было очень неудобно и даже невкусно. Он не столько поел, сколько устал, весь выпачкался в еде. Зато головка его вдруг заработала. Фон Гадке прислушался и стал ждать, когда в неё придёт мыслишка.

Мыслишка долго не приходила, она застряла где-то в левом ухе, но фон Гадке уже сел в машину и приказал везти себя в Центрхапштаб. Не головкой ещё, а всем остальным организмиком он ощущал старую истину: не жди, когда тебя предадут, предавай сам.

Хорошо, прекрасно кормил его фон Хлипке, замечательно к нему относился, сердишко ему радовал, душонку тешил, но пора его предать!

Глава № 44 Фон Гадке выдаёт фон Хлипке, которого, как оказалось, вовсе не было

Машину тряхнуло, и мысль из уха проскочила в головку фон Гадке: предавай фон Хлипке скорее, если ты ещё не опоздал!

Господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер вошёл в кабинет начальника Центрхапштаба барона Барана и сообщил:

— Присланный вами ко мне фон Хлипке состоит на службе у генерала Шито-Крыто. Хе-хе.

— Какой ещё фон Хлипке? — удивился барон Баран. — И при чём тут хе-хе? Мы к вам никого не подсылали, только собирались.

— Господин барон! — растерянно и в стразе воскликнул фон Гадке. — Я не шутки шучу, а официально заявляю, без всяких хе-хе, что ваш фон Хлипке служит у генерала Шито-Крыто. Этот офицерик является, по самым скромным подсчётам, по крайней мере, тройным предателем.

— А кем являешься ты?! — взъярился барон Баран. — Ты что, с ума спятил? Почётной спиртизации захотел? Никакого фон Хлипке я не знаю! Первый раз слышу!

— Эээ…ыыыыыы…ююююююю… — Фон Гадке издавал такие вот звуки, так как нижняя челюсть у него отвисла и не слушалась своего очумелого владельца.

— Мы были недовольны, что обучение гавриков идёт крайне медленно, а у нас много заказов из разных стран, — сказал барон Баран. — Прошли слухи, что вы снюхались с Шито-Крыто. Но пока мы доверяли вам. Сейчас же я вынужден допросить вас со всей строгостью. Какой фон Хлипке?

— Он меня кормил, — справившись со своей нижней челюстью, бормотал совершенно обескураженный фон Гадке. — Он меня поил… он за меня думал… он меня любил…

— Кто? Кто?

— Фон… он меня кормил… Хлипке… он считал меня почти богом… и…

— Взять! — страшным голосом приказал охране барон Баран. — Сигнал полнейшей наибоевейшей тревоги! Обыскать всё! Обыскать всех! Найти офицера фон Хлипке! А фон Гадке в тюрьму!

И фон Гадке очутился в камере. Мало сказать, что он отупел или обалдел. На некоторое время он даже забыл, кто он такой, и не понимал, что с ним происходит, как называется ужасное по своим неудобствам помещение, куда его втолкнули.

Маленькая головка фон Гадке была тяжёлой, хотя в ней не было ни одной мысли.

Всю жизнь он сам арестовывал и сажал в камеры… Ну и что? Почему именно сейчас он об этом вспомнил? И почему кричал на него барон Баран?

Что случилось?

Случилось — что?

И тут до него дошло, так сказать, доползло, что он находится в камере! Значит, его, господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера, арестовали?! Он честно кого-то предал, и его же за это в камеру?! Белиберда! Должны были арестовать и посадить в камеру того, кого предали, а не того, кто предал! Если так будет продолжаться, то все предатели окажутся в тюрьмах! Чушь какая!

К тому же фон Гадке захотел есть, а если вы вспомните, что его тельце состояло в основном из пищеварительного аппарата, то поймёте, как несладко приходилось фон Гадке, когда он хотел есть. Голод с каждой секундой становился всё сильнее и острее, и фон Гадке начало казаться, что, если его сейчас же не накормят, он может съесть самого себя.

Где фон Хлипке? Может, не надо было предавать того, кто тебя кормил?

А барон Баран сказал, что никакого фон Хлипке не было! А если его не было, то кого же предавал фон Гадке?

Нет, нет, он был, был! Вот сейчас, сию секундочку прибежит он, фон Хлипке, и распрекрасно покормит его, господина своего оберфобергогердрамхамшнапсфюрера!

Тут фон Гадке вызвали к барону Барану. Никакого фон Хлипке разыскать не удалось. Никто о нём ничего не знал. Его просто никогда на территории Центрхапштаба не существовало. Зато исчезла вся секретная техническая документация по обработке и обучению гавриков. Все опытные образцы болванов-автоматов были приведены в полную негодность; у одних не двигались руки, у других не действовали ноги, у третьих — ни руки, ни ноги не шевелились, и у всех совершенно не работала голова!

Когда фон Гадке услышал об этом, у него отнялся язычок, и он, фон Гадке, ни слова не мог произнести в своё оправдание. Написать что-нибудь в своё оправдание он тоже не мог: ручки свело судорогами.

А мог бы сказать, например, так:

«Эй вы, главари Центрхапштаба! Да это же я! Господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке по кличке Дядя Съем! У меня самый длиннейший чин в мире! По росту я самый короткий в мире шпион! У меня масса заслуг! Я принёс людям столько горя, что меня лично до сих пор ненавидят и мечтают уничтожить во многих странах! Я выдающийся военный преступник! А что сделали вы? Новой большой войны организовать вы, такие-сякие, немазанные-сухие, не можете! Кто вы после этого? Дайте мне власть, солдат, денег, оружия, допустите меня кнопки нажимать и узнаете, каков я!»

Барон Баран сидел, смотрел на него и думал, вернее, не думал, а гадал: как бы наказать фон Гадке? Надо его расстрелять бы… Он вполне заслужил это. Хорошо, мы его расстреляем. Но ведь тогда всем станет ясно, особенно молодёжи, что даже такие кадры, как фон Гадке, бывают дураками. Трудно будет воспитывать подрастающее поколение шпионов на таких примерах!

Задача стояла двойная: сохранить образ фон Гадке для потомства и уничтожить — для современников.

И барон Баран приказал:

— Подвергнуть господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера почётной спиртизации, предварительно хорошо и вкусно его накормив!

Пока фон Гадке глотал пищу, во дворе центральной шпионской школы на высоком пьедестале поставили стеклянную банку, наполнили её чистейшим спиртом,

Фон Гадке должен был сам туда опуститься и заспиртоваться.

Проходя мимо, молодые шпионы будут кричать:

— Майль!

О такой судьбе мечтал каждый старый шпион. Но фон Гадке мечтал о другом: он хотел жить, чтобы сделать человечеству огромную пакость!

Глава № 45 Препарат балдин (Baldine) в действии

Полковник Егоров крепко пожал руку младшему лейтенанту Юрию Василькову и сказал:

— Командование вынесло вам благодарность за отличное выполнение сложного задания и присвоило вам звание лейтенанта. Долго будут помнить в Центрхапштабе имя фон Хлипке! А теперь вам новое задание — займитесь младшим сержантом госпожой Стрекозой. Надо её в человеческий вид приводить. Надо узнать, с каким же заданием она к нам припорхала.

— Мне с тремя фон Гадками легче справиться, чем с одной Стрекозой. Она же кусается и царапается.

— Действуйте. О результатах докладывать ежедневно.

— Есть!

Настроение у полковника Егорова было среднее, потому что план операции «Братцы-тунеядцы» был неизвестен и командование настойчиво требовало ускорить и усилить работу в этом направлении. Вопрос о засылке в «Гроб и молнию» бывшего ЫХ-000 в принципе был решён положительно, хотя все подчёркивали большую долю риска.

В самом деле, была ли полная уверенность в том, что Фонди-Монди-Дунди-Пэк не подведёт?

— Я полностью уверен, — отвечал командованию полковник Егоров, — что не подведёт. И какое наше дело бывает без риска? ЫХ-три нуля знает все ходы и выходы в «Гробе и молнии». А нашему агенту даже в случае успеха потребуется времени в несколько раз больше, чем агенту «Тигров-выдров».

Пока обсуждали всяческие уточнения и варианты, Фонди-Монди-Дунди-Пэку сделали пластическую операцию лица, и узнать его теперь было невозможно. Он даже сам себя не мог узнать!

Как только он был подготовлен к выполнению задания, полковник Егоров оказал:

— Едем на рыбалку!

На вечерней зорьке клёв был отличный, и они от радости просидели у костра всю ночь. Бывший ЫХ-000 рассказывал о своей трудной и подлой шпионской жизни, и в его исповеди для полковника Егорова было много не только интересного, но и полезного.

На утренней зорьке клевало ещё лучше, окуни попадались куда крупнее вчерашних, и Фонди-Монди-Дунди-Пэк действовал уже как заправский рыбак — не дёргал и сам не дёргался и лишь один раз взвизгнул от восторга.

— Когда вернётесь с задания, — сказал полковник Егоров, — закончим все дела, я возьму отпуск, и уедем рыбачить на целый месяц.

— Я только об этом и мечтаю. Кстати, как поживает Батон?

— Счастлив неимоверно. Хохотал, как ребёнок, когда выпросил вторую подушку. Иногда глазам своим не верю, что бывают такие лентяи.

— Зато от скольких хлопот он вас избавил.

— Да, лентяй — всегда находка для противника.

В понедельник, едва полковник Егоров явился на службу, ему позвонил психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз и взволнованным голосом сообщил:

— Потрясающее событие! Невероятное! Не укладывающееся в голове событие! Толик Прутиков снова болен! На сей раз острейшая форма лени. Но не это главное. В его крови мы обнаружили совершенно неизвестный ранее химический препарат. Мы ввели его трём котятам — и трое котят мгновенно стали ленивыми. Вам не пригодится научное описание этого невиданного препарата и его действия на живой организм?

— Я к вам заеду, Моисей Григорьевич, и с интересом ознакомлюсь с вашим открытием.

Надо отметить, что за годы службы полковник Егоров привык ничему не удивляться и на всё обращать самое пристальное внимание. Казалось бы, какое ему дело до каких-то трёх обленившихся котят? На первый взгляд, чепуха невообразимая. Да нет, не чепуха. На всякий случай надо узнать и о котятах. Тем более, что с ними связан вопрос о новом химическом препарате, вызывающем заболевание ленью.

— Товарищ полковник, к вам лейтенант Васильков!

— Пусть войдёт.

Но лейтенант Васильков не вошёл, а ввалился в кабинет, постоял, шатаясь, у дверей, затем, еле переставляя ноги, добрался до кресла и развалился в нём.

Мне опять придётся повторить, что за годы своей службы полковник Егоров привык ничему не удивляться. Он только спросил:

— Что с вами?

— Мне… лень… — еле слышным голосом выговорил лейтенант Васильков.

— Что, что?

— Мне… лень…

— И отвечать лень?

— Всё… лень…

— Машину! — приказал полковник Егоров. — Со мной в больницу к доктору Азбарагузу!

Вот вам и три ленивых котёнка! Не отнесись он внимательно к странному, на первый взгляд, сообщению Моисея Григорьевича, то и не знал бы, что сейчас делать.

Осмотрев лейтенанта Василькова, Моисей Григорьевич удовлетворённо заключил:

— Да, острейшее заболевание ленью. Срочно сделаем анализ крови. Те же признаки, что и у Толика Прутикова.

— Это становится любопытным, — задумчиво проговорил полковник Егоров. — Видимо, у него еле-еле хватило сознания и сил, чтобы явиться ко мне и доложить. Доктор, а это надолго?

— Понятия не имею. Первый случай. Главное, определить источник заражения.

Принесли результат анализа крови. Едва взглянув на него, Моисей Григорьевич в очень большом изумлении и не меньшем волнении воскликнул:

— Тот же самый препарат! Я его условно назвал балдин (baldine)!

— Невероятно, — внешне спокойно сказал полковник Егоров. — Невероятно, но факт. Дайте мне ваше научное описание балдина. Лейтенанта оставляю у вас. Весьма возможно, что мы найдём источник заражения.

Вернувшись в свой кабинет, он отдал приказание самым тщательным образом обыскать Стрекозу и её камеру.

И вскоре перед ним лежал маленький кармашек, срезанный с платья Стрекозы, а в кармашке крошечные, почти бесцветные таблетки.

— На анализ в лабораторию, — приказал полковник Егоров и уже заранее был уверен, что таблетки содержат балдин.

Тогда значит, что одно из заданий Стрекозы заключалось в том, чтобы испробовать действие балдина. Видимо, Стрекоза ухитрилась подсунуть таблетку лейтенанту Василькову. Но кто и как дал балдин Толику Прутикову? Кто? Ясно, что Стрекоза. Как? Узнаем.

Дежурный принёс результат химического анализа таблеток, изъятых у Стрекозы. Он в точности повторял формулу балдина, выведенную Моисеем Григорьевичем.

Вот ведь как бывает! С трудом величайшим взяли Стрекозу, а сделать простейшую вещь — обыскать — забыли! Девочка девочкой внешне, платье голубенькое, и никому в голову не пришло отнестись к ней как к настоящему агенту.

Ну ладно… Итак, генерал Шито-Крыто задумал отравить людей ленью, оболванить их. Ничего, ничего, господин генерал, ещё посмотрим, кто кого оболванит!

А может быть, операция «Братцы-тунеядцы» и заключается в применении балдина?

Но почему в качестве оружия выбрали именно лень? Видимо, потому, что лень в общем-то страшнее самого страшного оружия.

Полковник Егоров был не из робкого десятка, но и у него мурашки по спине пробежали, когда он представил себе, что же случится, если посланцы генерала Шито-Крыто бросят балдин, например, в продукты!

Он тут же доложил командованию о результатах сегодняшнего открытия и получил приказ: немедленно приступить к выполнению работ, направленных против операции «Братцы-тунеядцы».

Первым делом был вызван агент Бокс-Мокс, бывший ЫХ-000. Выслушав приказ, он сказал:

— Я готов. Шлите срочно сообщение Лахиту, чтобы ждал дорогой весточки, то есть меня. И дайте мне с собой таблетки три балдина. Пусть их попробуют те, кто их придумал.

— Желаю успеха, — сказал полковник Егоров. — Мы предоставляем вам возможность загладить хотя бы часть вашей вины перед людьми. Помогите им. Возвращайтесь!

Через несколько часов агент Бокc-Мокс, снабжённый всем необходимым, кроме пароля для выхода с территории «Гроба и молнии», отбыл для выполнения сверхважного задания.

А вечером пришло сообщение об организации первого в мире научно-исследовательского института по борьбе с ленью (НИИПОБОСЛ), директором которого был назначен психоневропатолог и учёный Моисей Григорьевич Азбарагуз.

Глава № 46 Генерал Шито-Крыто подозревает и негодует, а офицер Лахит принимает агента Бокса-Мокса

Не без оснований генерал Шито-Крыто предполагал, что против него действует не только умный враг, но и плетёт нити заговора ещё некто, кто числится в друзьях.

Потерпела поражение диверсионная группа «Фрукты-овощи». Исчезли Стрекоза и Муравей. Как гром среди очень ясного неба, было сообщение о том, что фон Гадке постигла почётная спиртизация в стеклянной банке, а секретная техническая документация по обработке и обучению гавриков выкрадена. И кем? Каким-то неведомым фон Хлипке, которого и в глаза-то в Центрхапштабе никто не видел и который будто бы сотрудничал в «Гробе и молнии».

Временами генералу Шито-Крыто казалось, что он вот-вот лопнет от душившей его бессильной злобы. За последнее время он разбил два чугунных стола со стальными ногами (а не ножками!), три раза проломил цементный пол в кабинете и едва не убил офицера Лахита, запустив в него сейфом.

В самой же организации «Гроб и молния» обстановка накалялась с каждым днём, хотя накаляться ей дальше вроде бы и некуда уже было.

Ежедневно создавались груды доносов. Функционировал специальный отдел, занимавший девятиэтажное здание, с большим штатом сотрудников, но они успевали только регистрировать доносы, а читать их и тем более принимать к сведению ни у кого уже времени не оставалось.

Поэтому в карцеры отправляли просто по очереди, а с работы увольняли наугад.

Выполняя основной приказ: всем всех во всём всегда везде подозревать, всем за всеми всегда везде следить, — сотрудники до того доусердствовали, что среди них стала свирепствовать болезнь, известная в науке под названием «раздвоение личности».

Заключалась эта болезнь в том, что сотрудник одновременно ощущал себя и тем, кто за кем-то следит, и тем, за кем кто-то следит. И сотрудник часто забывал, кем же он является в данный момент — следящим или выслеживаемым, — и впадал в путаницу: то следить побежит, то прятаться начнёт, то остановится, чтобы дать возможность кому-то за ним подсмотреть, и всё время ничего толком не соображает.

Никто из сотрудников уже не знал, кто в чём кого подозревает, но остановиться уже не могли, да и к тому же приказ есть приказ, надо его выполнять, к каким бы нелепым последствиям он ни приводил.

Генерал Шито-Крыто продолжал полагать, что именно в такой благоприятной обстановке вырастают настоящие кадры настоящих сотрудников настоящей шпионской организации.

Близилась к концу подготовка операции «Братцы-тунеядцы». Представители Самого Высокого Самого Верховного Главнокомандования торопили, лезли в каждую мелочь, проверяли каждый шаг каждого участника.

Но даже они, представители Самого Высокого Самого Верховного Главнокомандования, не подозревали о существовании отдела № 113, где производили балдин — сверхмощный стимулятор лени. Стоил он неимоверно дорого: одна таблетка — средний реактивный бомбардировщик. Учёные и их ученики спешно искали возможность удешевить производство балдина. Кстати, Стрекоза должна была подбросить таблетки балдина в детские садики (одна таблетка на двадцать пять человек).

Скоро, скоро, очень скоро начнётся выполнение операции «Братцы-тунеядцы»! Генерал Шито-Крыто давно уже не спал, почти не ел, а проверял, проверял, проверял, не доверял, не доверял, не доверял, а на сердце было всё-таки ух как неспокойно.

Нюхом он чуял, что где-то вот тут, рядом с ним, — предатель! Предатель крупный, хитрый, наглый, подлый — вроде него самого.

— Не верю я тебе, Лахит! — проорал, мучась подозрениями, генерал Шито-Крыто. — Ни капельки я тебе не верю, проныра ты несчастный!

— Было бы просто смешно, если бы вы мне верили, — любезно ответил офицер Лахит. — Вы бы тогда были не вы, а я был бы не я. Но вы есть вы, а я есть только я, и наша сила во взаимном недоверии. Предавать вас я пока и не собираюсь. Конечно, предать вас — это заманчиво, но уж очень опасно, шеф.

— Я подвешу тебя к потолку за левую ногу, если установлю факт предательства!

Офицер Лахит вынырнул из генеральского кабинета, пронырнул в свой кабинет. Здесь в кресле перед ним сидел незнакомец.

— Как вы сюда попали и кто вы такой? — прошипел офицер Лахит, вытащив пистолет.

— Если я проник сюда, — спокойно ответил незнакомец, — то, вероятно, знал, как проникнуть. Меня зовут Бокс-Мокс. Я привёз привет от Батона.

— Мерсибо. А как Стрекоза?

— Сидит в мешке.

— Прелестно. А что с этим мерзавцем ЫХ-три нуля?

— Понятия не имею. Вся диверсионная группа «Фрукты-овощи» находится под особой охраной, ждёт своей незавидной участи.

Офицер Лахит спрятал пистолет, сел за свой стол, долго разглядывал Бокса-Макса, спросил насторожённо:

— Что вас интересует?

— Сущий пустяк. План операции «Братцы-тунеядцы».

— Ха! — Офицер Лахит даже вскочил, но тут же сел обратно. — И это вы считаете пустяком? Да ещё сущим! О плане этой операции, к вашему сведению, знает только шеф.

— И вы.

— Откуда вам это известно?

— Неважно. Вы не ответили на мой вопрос.

— Что я буду иметь за, как вы выразились, сущий пустяк?

— Мне приказано не торговаться. Назовите сумму. Платим наличными в хорошей валюте.

— Вы деловой человек! — обрадовался офицер Лахит. — Но вам известно, что при допросах и наказаниях генерал Шито-Крыто использует лишь один метод — подвешивание к потолку за левую ногу!

— Я не только деловой человек, — всё так же спокойно говорил Бокс-Мокс, — я крупный агент. А вы пугаете меня, как школьника. Шито-Крыто в ваших руках. Сделка со мной даёт вам реальнейшую возможность оставить его в дураках и в скором времени занять его место. Оформляйте меня на работу.

— Хорошо. Пишите. Вот бумага. Ручка.

— Что писать?

— Донос на меня.

— А в чём вас обвинять?

— Не имеет значения. В чём угодно.

Едва Бокс-Мокс успел настрочить донос, в кабинет ворвался весь багровый от возбуждения генерал Шито-Крыто и прохрипел:

— А это кто?!

— Я осмелился предложить вам свои услуги, господин генерал, — ответил Бокс-Макс, вставая. — Во время последней большой войны я работал в девятом отделе у господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера фон Гадке.

— А после?

— Мне долго пришлось скрываться. Исколесил весь мир.

— Твой голос удивительно напоминает мне голос одного предателя, — сквозь зубы процедил генерал Шито-Крыто. — Ты знаешь, как я разделываюсь с предателями?

— За левую ногу к потолку. Если, конечно, поймаете.

— А ты убеждён, что от меня можно ускользнуть?

— Мне затруднительно ответить на ваш вопрос. Я не собираюсь ни предавать, ни ускользать.

— Бокс-Мокс — дельный человек, шеф, — сказал офицер Лахит. — Он уже успел написать на меня донос.

— Покажи.

Генерал Шито-Крыто взял из рук своего помощника лист бумаги, на котором было написано:

— Какой же это донос? — усмехнулся генерал Шито-Крыто. — Это не донос, а чистая правда. Зарегистрируйте на всякий случай. Специальность?

— Универсал. Умею всё.

— Шеф, если моей рекомендации достаточно, — оказал офицер Лахит, — то зачислю его в штат.

— Плевал я на твои рекомендации. Проверь его. Как ты относишься к детям?

— Простите, господин генерал, но это странный вопрос для шпиона. Конечно, я их ненавижу.

— Хорошо, хорошо… — Генерал Шито-Крыто по-прежнему просверливал его взглядом. — А ты, случайно, не знаком с Фонди-Монди-Дунди-Пэком?

— Я много слышал о нём… разного.

— Слава богу, его больше нет в живых! Лахит, обязательно проверь данные Бокса-Мокса у врача Супостата. Всё! — И генерал Шито-Крыто стремительно вышел из кабинета.

— Вы держались прекрасно! — Офицер Лахит облегчённо вздохнул. — С меня семь потов сошло. Как вы передадите мне деньги?

— Из рук в руки.

— Сегодня я покажу вас врачу Супостату, завтра…

— Никаких Супостатов, никаких завтра. Сейчас же выкладывайте смысл операции «Братцы-тунеядцы» и всё, что вы о ней знаете. Немедля!

— О, вас не надуть!

— А зачем вам меня надувать? Платим много и в хорошей валюте. Рассказывайте.

Всякое в своей трудной и подлой шпионской жизни слышал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. Но то, что он услышал от офицера Лахита, настолько поразило его, что он еле воздерживался от возмущённых восклицаний.

— Мы поставили своей целью испортить детей, — рассказывал офицер Лахит, — сделать их ужасно ленивыми. Мы будем их портить на каждом шагу. В деле испорчивания детей нет мелочей. Нам, к примеру, очень выгодно, чтобы ребёнок не чистил зубы. Поэтому мы забрасываем в вашу торговую сеть отвратительные зубные щётки и потрясающе противный зубной порошок. Дети перестанут чистить зубы. Зубы у них начнут болеть. А в стоматологические клиники мы зашлём врачей-рвачей. Они будут выдирать детям зубы с такой жестокой болью, что дети перестанут к ним обращаться. Будут жить с гнилыми зубами. От этого у них испортятся желудки. А из-за желудков сдадут нервы. А из-за нервов сдадут мозги. Ловко?

Операция «Братцы-тунеядцы» продумана самым тщательным образом. Незаметно, совсем незаметно мы будем развивать в детях злость, зависть, зазнайство, нечистоплотность, капризность и — главное, главное, главное! — лень.

Ведь лень — это наш друг номер один. Ваш ленивый ребёнок — наше будущее. Отказываясь, например, выполнять хотя бы маленькую просьбу родителей, ребёнок, сам того не замечая, помогает нам. А если сто, тысячи, сотни тысяч детей не выполнят просьб родителей — это уже наше достижение.

Основная наша надежда на самих детей. Один ленивец обязательно подготовит приятеля-тунеядца. И в итоге — целое поколение людей вырастет ленивым. С такими мы справимся не только без атомной бомбы, но даже без танков, авиации, артиллерии. Вам всё ясно?

— Нам всё ясно, — ответил Бокс-Мокс. — Потрясающе. Налейте мне вина. Я разволновался.

Офицер Лахит поставил на стол два бокала из тёмного стекла и отвернулся к шкафу за бутылкой. Бокс-Мокс бросил в один из бокалов таблетку балдина, взял оба бокала в руки. Когда вино было разлито, он протянул офицеру Лахиту бокал с растаявшей таблеткой балдина.

— Ваше здоровье, — сказал Бокс-Мокс, — вы смелый человек. С вами приятно иметь дело.

Выпив, офицер Лахит сел в кресло, проговорил:

— Надо ехать за денежками.

— Сейчас, только покурю.

Офицер Лахит широко зевнул.

— Пое… — Он снова зевнул. — Пое…

— …хали! — договорил Бокс-Мокс. — Какой пароль для выхода? Какой пароль для выхода?

Он тряс, тряс, тряс уснувшего офицера Лахита и, убедившись, что это бесполезно, стал искать в стене потайную дверь. Ох, ни разу в жизни не нервничал так Фонди-Монди-Дунди-Пэк! Одну ошибку он уже совершил: не успел выведать пароль для выхода.

Найдя потайную дверь в стене, Бокс-Мокс взвалил офицера Лахита на себя, стащил его вниз по потайной лестнице, втащил в автомашину, посадил рядом с собой и, надев перчатки, чтобы не оставить отпечатки пальцев, взялся за руль.

Он рисковал всем, но иного выхода не было.

Но всё обошлось благополучно: огромные ворота открылись, едва автомашина приблизилась к ним, и часовые, едва взглянув на неё, откозыряли.

На аэродроме Бокс-Мокс сдал офицера Лахита кому следует, сел в машину и без происшествий вернулся обратно.

В кабинете он разыскал рацию и передал первое сообщение полковнику Егорову.

После этого Бокс-Мокс позволил себе передохнуть, не спеша выкурил сигарету, с грустью подумал, что сейчас ему придётся туго, снял телефонную трубку и доложил генералу Шито-Крыто:

— Вот я уже час одиннадцать минут сижу в кабинете и жду офицера Лахита. Не смею уйти, так как не получил разрешения. Что делать?

— Жди, болван! — был ответ.

Глава № 47 Новый пациент психоневропатолога М.Г. Азбарагуза

Несмотря на то, что психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз был очень занят работой в научно-исследовательском институте по борьбе с ленью, он сам лично лечил Толика Прутикова и лейтенанта Василькова.

Их лечили переливанием крови, чтобы постепенно заменить заражённую кровь здоровой.

Но больные поправлялись медленно: видимо, балдин проник в спинной и головной мозг.

Больные несколько дней жили на искусственном дыхании, потому что дышать им, как вы догадываетесь, было лень. Моисей Григорьевич научным путём добился, чтобы им стало лень задыхаться.

Затем была разрешена проблема питания и проблема того, что бывает после питания. Моисей Григорьевич опять же научным путём добился, чтобы больным было лень быть голодными и т. д.

Лейтенант Васильков поправлялся значительно быстрее, потому что его организм был закалённее и выносливее и не предрасположен к лени. К тому же лейтенант Васильков обладал незаурядной силой воли и очень высоким самосознанием.

— Балдин — ужасно коварный препарат, — говорил полковнику Егорову Моисей Григорьевич. — По-видимому, в его основе кровь, взятая у очень ленивых людей или каких-то ленивых животных. Мои пациенты получили грандиозные дозы.

— Одна из задач вашего института — как можно скорее создать антибалдин, — сказал полковник Егоров. — У нас нет никакой гарантии, что уже в самое ближайшее время его не начнут применять. Сами понимаете, чем нам это грозит, если мы не будем готовы. Даже страшно подумать, что может произойти.

Скрипнула дверь, и раздался голос старшего санитара Тимофея Игнатьевича:

— Конечно, я вынужден очень извиниться. Виноват ведь я перед вами. По моей ведь вине болеет Толик Прутиков.

— Как?! Каким образом?!

— Помните, шпионы-то приходили? А я и не знал, что они шпионы. А внучка-то мне шоколадку сунула, чтобы я её больному передал. Я и передал. А потом запамятовал. А сегодня с большим стыдом вспомнил.

— Это очень важное сообщение! — обрадовался Моисей Григорьевич. — А то мы тут поломали голову. Скоро мальчик выздоровеет.

— Мне нужен лейтенант, — сказал полковник Егоров, — ему поручено привести в человеческий вид госпожу Стрекозу.

Старший санитар Тимофей Игнатьевич заметил озабоченно, но осторожно:

— Мало мы всё-таки методов физического воздействия на организм применяем. Раньше, бывало, мой, ныне покойный, папаша как возьмёт в свои отцовские руки ремешок, так из моего детского организма не только лень, но и всякая болезнь улетучивалась.

— А ведь мысль… — неуверенно произнёс Моисей Григорьевич. — Мысль — не в смысле ремешка, а в смысле физического воздействия на организм. Если лень вызывает желание не двигаться или нежелание двигаться, то мы должны заставить организм совершать движения. Очень, очень, очень логично! Сегодня же разрабатываем научный комплекс принудительных движений.

— Желаю успехов! — сказал полковник Егоров и поехал в управление.

Не успел он войти в кабинет, как ему принесли сообщение от Бокса-Мокса. Полковник Егоров не поверил своим глазам: Фонди-Монди-Дунди-Пэк уже выполнил половину задания — добыл офицера Лахита. Но — как? Каким чудом он вытащил помощника генерала Шито-Крыто? Вытащил из самого центра «Гроба и молнии»!

Однако радовался полковник Егоров преждевременно, потому что сразу с аэродрома офицера Лахита пришлось везти к психоневропатологу Азбарагузу М.Г.

— Ещё один, — сказал полковник Егоров. — Тоже угостился балдином. Это важная птица. Придётся оставить здесь охрану. Вот его надо вылечить как можно скорее.

— Мне бы его доверили! — с большой завистью воскликнул старший санитар Тимофей Игнатьевич. — Я бы его без всяких научных методов вылечил. Раньше науки куда меньше было, а ничего, тоже людьми выросли. Я вот до старшего санитара дорос.

Никто не обратил на его слова внимания, и он обиделся самым серьёзным образом.

Офицеру Лахиту сделали переливание крови.

— Будь моя воля, — сказал полковник Егоров, — я бы этому типу всю свою кровь отдал, только бы его скорей вылечить!

— Я всё прекрасно сознаю, — ответил Моисей Григорьевич, — но не имею права рисковать. Для вас это важная птица, а для меня пациент.

Вернувшись в управление, полковник Егоров получил второе сообщение от Бокса-Мокса: задание выполнено. Значит, в руках у него балдин! Вот это работа!

Но в душе полковника Егорова возникло недоброе предчувствие. В подобных случаях говорят: на душе словно кошки скребут.

«Интересно всё-таки устроена жизнь, — думал он, шагая по кабинету. — Работал, работал, дело своё знал, а тут вдруг… дети, лень, балдин… крупнейший шпион сдаётся третьекласснику… Одна из самых коварных разведок мира задумывает совершенно чудовищную операцию, подобно которой не было в истории человечества… И как бы я ни старался, каждый шаг связан с огромным риском…»

Полковник Егоров подошёл к столу, ещё раз перечитал сообщение Бокса-Мокса и понял, откуда в душе возникло недоброе предчувствие: Фонди-Монди-Дунди-Пэк желал счастливых рыбалок… Видимо, мало у него надежд выбраться обратно.

И чем бы сейчас ни занимался полковник Егоров — а дел у него хватало, — из головы не выходила мысль о том, что бывший ЫХ-000 попал в очень большую беду.

Было, правда, маленькое утешение: по неизвестным причинам офицер Лахит выздоравливал с поразительной быстротой, чего не мог объяснить даже Моисей Григорьевич.

Глава № 48 Генерал Шито-Крыто не по своей воле принимает балдин

Бросив трубку на рычаг, генерал Шито-Крыто заскрипел зубами и приказал нечеловеческим голосом:

— Немедленно ко мне офицера Лахита! Немедленно! Ко мне! Душа из него вон!

Но в это время душа могла выйти вон из самого начальника «Гроба и молнии».

— Мракобесие! — вопил он. — Скотинство!.. Опять предательство!.. Опять заминка!.. Убьююю-ууууу!

— Шеф, господина офицера Лахита нигде не обнаружено! Мы обыскали всю страну. Двадцать семь с половиной минут назад он вернулся в «Гроб и молнию» на своей машине, но сейчас его нигде нет.

— Ы-ы-ы-ы-о-о-о-уууууууу! — взревел генерал Шито-Крыто. — Предатель! Обормот! Надуватель! — Он бросился к стене, постучал о неё своей огромной, без единого волоска головой и закричал в микрофон: — Если не найдёте Лахита, всех расстреляю из пушки, всех! Всех зарежу! Задушу! Зажарю! За левую ногу к потолку присобачу! Гав-гав!

И от невероятнейшего приступа невероятнейшей злобы генерал Шито-Крыто грохнулся в обморок.

В кабинет вошёл Бокс-Мокс и в изумлении остановился. Странно было Боксу-Моксу, а тем более ЫХ-000 и Фонди-Монди-Дунди-Пэку видеть такого типа, как генерал Шито-Крыто, в бездействии. Сколько помнил его агент, генерал даже тогда, когда был всего-навсего сержантом, всегда отличался неимоверной работоспособностью. Редко встречался человек, которому удавалось застать Шито-Крыто отдыхающим или спящим.

А тут генерал свесил свою огромную, без единого волоска голову набок, похрапывал, посапывал, посвистывал — ну совсем как обыкновенный человек!

Но вот генерал Шито-Крыто дёрнулся один раз, дёрнулся второй раз, издал звук, похожий на хрюканье, положил руки на стол и зашевелил бровями, пытаясь открыть глаза.

Когда он открыл глаза, Бокс-Мокс протягивал ему стакан воды и приговаривал:

— Выпейте, пройдёт. Выпейте, поймают. Выпейте, пройдёт. Выпейте, поймают.

Генерал Шито-Крыто, опираясь на Бокса-Мокса, с трудом поднялся, выпил воду и заговорил усталым голосом:

— Я всегда подозревал, что этот проныра предаст меня. Он всегда врал, что не умеет водить машину. Предатель… обормот… надуватель… Куда он мог деться? Куда? — Он то багровел, то зеленел, два раза подряд посинел. Зевок перекосил его рот. — Что это?.. Срочно… теле-фо-о-о-о-он… — Он опять зевнул шире прежнего. — Балдин… сто тринадцатый отдел… кого-нибудь… как-нибудь… что-нибудь… это же лень… все пре… все… да… все те… все ли… у-у-у — … — Генерал Шито-Крыто попытался приподняться, но, сморённый ленью, захрапел.

Бокс-Мокс передохнул облегчённо, снял телефонную трубку, вызвал сто тринадцатый отдел, сказал:

— Срочно к шефу все запасы балдина и все инструкции по изготовлению. Срочно.

Чтобы проверить степень воздействия балдина на организм начальника «Гроба и молнии», Бокс-Мокс подразнил его:

— Дурак ты, дурачок, Шито-Крыто. Бездарная ты личность, Шито-Крыто. Болван ты неотёсанный, господин генерал.

В ответ раздался мощный, похожий на рёв сирены храп.

Глава № 49 Старший санитар Тимофей Игнатьевич применяет метод физического воздействия на организм офицера Лахита

Поразительная быстрота, с которой выздоравливал офицер Лахит, объяснялась тем, что старший санитар Тимофей Игнатьевич втайне от охраны и медицинского персонала применял метод воздействия на заднюю поверхность организма.

Он, то есть старший санитар Тимофей Игнатьевич, брал ремень, проникал в палату и производил, как он выражался, профилактическую санитарную обработку пациента.

Пациенту, естественно, было больно, и он, естественно, пытался вырваться, прыгал, скакал, а движения, тем более резкие, — одно из средств борьбы с ленью.

Вот и получалось, что комплексное использование обыкновенного ремня с научными методами давало наибольший эффект.

Однако первым из троих, заражённых балдином, поправился лейтенант Васильков. В одно прекрасное утро он проснулся, полежал ещё немного не двигаясь, потом встал и сам себе шепнул:

— Кажется, я чем-то был болен.

— Дорогой мой Юрочка! — растроганно воскликнул Моисей Григорьевич, увидев его сидящим на постели. — Вы первый, кого я вылечил от заболевания ленью, вызванного введением в кровь препарата балдина!

— А что это такое?

— Со временем узнаете.

На другой день выздоровел офицер Лахит. Произошло это следующим образом.

Не надо забывать, что по специальности офицер Лахит был проныра. И едва только его сознание стало к нему возвращаться, он сразу начал хитрить. Он уже кое-что понимал, но вида не показывал. Сквозь огромную лень всё настойчивее в голову пробивалась мысль о какой-то опасности.

Офицер Лахит очень боялся старшего санитара Тимофея Игнатьевича, и это ощущение явилось как бы первым шагом к выздоровлению. С каждым сеансом профилактической санитарной обработки задней поверхности организма офицер Лахит всё больше приходил в себя. И однажды он дал старшему санитару Тимофею Игнатьевичу такую сдачу, что тот бухнулся на пол без памяти, а от сильного и резкого движения из больного организма помощника начальника «Гроба и молнии» выскочили остатки лени.

Хорошо ещё, что тут же подоспела охрана.

И хотя старший санитар Тимофей Игнатьевич применял ненаучный метод лечения пациента, он, пациент, выздоровел, а сторонник метода физического воздействия на организм с этого дня гордо именовал себя жертвой науки.

Моисей Григорьевич сразу догадался о том, как в действительности протекал курс лечения, но всё-таки радовался. Вполне может быть, что старший санитар Тимофей Игнатьевич сделал какой-то маленький вкладыш в науку, хотя и ненаучным путём.

Но ведь был ещё один больной, лечение которого пока не давало никаких результатов.

Беда-то заключалась в том, что лень у каждого своя! Предположим, если грипп там или ревматизм (или насморк хотя бы) имеют какие-то одинаковые признаки и требуют примерно одинаковых методов лечения, то лень-матушка, повторяю, у каждого своя. И к каждому лентяю надо найти, как говорят специалисты, индивидуальный подход и методы лечения. Ленивую Тамару надо лечить несколько иначе, чем, к примеру, ленивого Алёшу.

Когда-нибудь, со временем, наука, конечно, добьётся успеха в борьбе с ленью. Но ведь пока она этого добивается, может произойти масса неприятнейших событий. Например, вот вы, держащий данную книжку в руках и читающий эти строки, возьмёте да и станете, на горе всем родным и близким, тунеядцем! Видите, какое серьёзное создалось положение…

В организме Толика Прутикова образовалось два вида лени: одна — его собственная, и вторая — которая развивалась под действием балдина. Моисей Григорьевич старался вернуть мальчику вкус к пище, осознанное удовольствие двигаться. Этим да ещё многочисленным вливанием крови людей энергичных и деятельных предполагалось удалить из детского организма оба вида лени.

Утром санитары с трудом будили мальчика и несли его под холодный душ.

Затем Толика сажали в специальное кресло для кормления, в так называемое кормокресло. Руки вставлялись в зажимы, под подбородком укреплялось жевательное устройство. Включался мотор, и аппарат заставлял Толика брать пищу, класть её в рот, жевать. На мгновение через горло мальчика пропускался ток высокого напряжения, вызывал короткую спазму — пища проглатывалась.

Таким образом удалось избавиться от применения искусственного питания.

После завтрака Толика сажали на специальный велосипед или в специальную лодку, и аппараты заставляли мальчика крутить педали или грести.

Увы, увы, всё это пока не давало никаких положительных результатов!

Глава № 50 Фон Гадке спасается от почётной спиртизации и убегает от солдат из охраны Центрхапштаба

Вечером господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера фон Гадке привезли на площадь перед шпионской школой, чтобы подвергнуть почётной спиртизации.

Здесь на гранитном пьедестале стояла стеклянная банка, наполненная спиртом и закрытая притёртой пробкой.

По инструкции фон Гадке должен был выпить три литра спирта и забраться в банку. Но конвоиры — два солдата и офицер — стали пить сами, словно им предстояла почётная спиртизация.

«Вот я и закончил свой жизненный путь, — с очень большой грустью подумал фон Гадке. — Завтра здесь будет стоять почётный караул. Молодые шпионы, проходя мимо, будут кричать мне „Майль!“. А ответить им я уже не смогу. Конечно, это почётно, но глупо и несправедливо. Я не хочу уходить на тот свет с пустыми руками! Я должен сделать человечеству большую пакость! У меня отобрали гавриков, но я могу достать самолёт и бомбу и шарахнуть её куда следует!»

И фон Гадке улизнул от своих захмелевших конвоиров.

Сделал он это просто: забежал в здание, влез в отверстие мусоропровода и полетел вниз. Надо было придумать, что же делать дальше, но фон Гадке не успел ничего сообразить, как внизу загремело, заскрежетало, и он оказался в кузове автомашины.

Долгое получилось путешествие. Через каждые несколько минут машина останавливалась, открывался кузов, и на фон Гадке обрушивалась груда мусора. И каждый раз он упрямо выкарабкивался наверх.

Наконец кузов был заполнен до предела, и машина помчалась дальше. Эх, надо выжить во что бы то ни стало! Назло барону Барану, назло всему Центрхапштабу, назло всему человечеству! Фон Гадке даже сейчас, в обстановке, как он выразился, позорной мусоризации, не собирался отправляться на тот свет, хе-хе, с пустыми руками. Он ещё прихватит с собой несколько миллионов человек! Ради этого он готов перенести самые жестокие испытания.

Выжить, выжить, выжить, выжить, выжить, чтобы не дать жить другим!

Кузов раскрылся, опрокинулся, и фон Гадке полетел в огромную железную коробку — бункер, и на него обрушились горы мусора из нескольких машин сразу. Едва ему удавалось выбраться наверх, как очередная группа автомашин снова засыпала его.

И, выбиваясь из сил, фон Гадке снова выбрался на поверхность. Ни на одно мгновение в его покрытую шишками, ранами и ссадинами головку не проникла мысль о том, что он зря старается. Нет, нет, он действовал и действовал, потому что впереди у него была главная цель: выжить, чтобы сделать человечеству пакость.

Бункер всё наполнялся и наполнялся. Когда до края стенки, за который можно было ухватиться, осталось метра полтора, загудел мощный мотор — включили пресс.

— Прекратите! — не своим голосом завопил фон Гадке, но сам не услышал своего голоса. — Выключите мотор, а то человека раздавите!

Плита пресса над его головкой стала медленно опускаться.

Ах, какой ужас! Какое глупое безобразие!

Фон Гадке подпрыгивал, подпрыгивал, подпрыгивал, никак не мог ухватиться за край бункера и верещал.

Плита пресса опускалась всё ниже и ниже.

Тогда фон Гадке начал готовиться к последней попытке спастись. Он передохнул, присел, собрал все силёнки, подпрыгнул, ухватился за край бункера и через три мгновения был уже на земле.

Спасён! Жив! Майль!

На четвереньках он помчался к воротам. Было темновато, проскочить мимо дремавшего сторожа не стоило труда.

— Кыш, кыш! — сквозь сон равнодушно крикнул сторож, полагая, что в ворота прошмыгнула кошка.

За воротами фон Гадке выпрямился во весь ростик и побежал по обочине шоссе. Ножки у него подкашивались, он спотыкался на каждом шагу и наконец упал, больно ушибив коленки и содрав кожу на ладошках.

Сразу встать не удалось. Он бы с удовольствием уснул прямо вот тут. Увы, нельзя! Времени у него в обрез. Ещё неизвестно, что сейчас происходит в Центрхапштабе. Вполне возможно, что там объявлена полнейшая наибоевейшая тревога для поимки фон Гадке.

Очень огромным усилием воли он заставил себя подняться и побрёл, еле-еле переставляя ножки. Оба сапожка и остатки перчаточек от грязи были уже одинакового цвета — чёрные. Мундирчик и галифе — в лохмотьях, все в пятнах и мусоре. Панамка потерялась.

Конечно, появляться в таком виде в городе опасно: поймают тут же. Задержит первый же полисмен, и попробуй докажи, что ты знаменитая личность, которую незаслуженно хотели подвергнуть сначала почётной спиртизации, а затем она, личность, еле спаслась от позорной мусоризации.

Совсем стемнело. Силёнок у фон Гадке почти не оставалось, но отчаяние и сознание безвыходности придали ему наглость, а наглость, как известно, на некоторое время способна заменить силёнки.

Но страшнее всего были муки голода. Большую часть организмика фон Гадке занимал пищеварительный аппарат, и сейчас он тррррребовал еды!

Дорога пошла под уклон, и фон Гадке побежал, вернее, его побежало, понесло. Но вот спуск окончился, фон Гадке остановился, покачнулся, попятился и упал, запутавшись в своих двух ножках.

Лежал он на спинке, раскинув ручки, и упрямо думал, превозмогая очень острые боли в пищеварительном аппарате: «Всё равно не умру. Всё равно выживу. Я должен сделать человечеству большую пакость. Пусть меня лишили счастья бороться с детьми. Я достану самолёт с бомбой и шарахну её куда следует».

И он продолжал путь на четвереньках!

Майн бог, как тяжко! Галифе на коленках протёрлось, и казалось, что он прикасается к асфальту косточками. Окровавленные ладошки горели.

Откуда он брал силёнки?!

У самого своего фонгадского сердчишка хранил он, хотя и знал на память, берёг, как бесценное сокровище, карту мира, на которой были с военной точностью обозначены места наибольшего скопления детей. «Подождите у меня, малюточки-деточки… бомбочку достану я для вас, чтоб вам…»

Преодолев подъём, фон Гадке встал на дрожащие ножки и опять продолжал двигаться вперёд, поражаясь посла каждого шажка тому, что не упал. Временами он терял сознание, но, очнувшись, с гордостью и радостью обнаруживал, что идёт, идёт, идёт, идёт… А потом он полетит, полетит, полетит, полетит… нажмет рычаг, и огромная бомба помчится к цели… Ах, как замечательно! Много-много детей погибнет…

Его совиные глаза уже видели впереди огни города. Сколько там еды! Пищи сколько! Очень острые боли в пищеварительном аппарате стали просто невыносимыми. Больше всего фон Гадке боялся, как бы он машинально не начал есть сам себя.

Рассудок у него помутился. Ножки переставлялись сами собой. Ручки сами собой размахивали. Шагал он военным шагом. Совиные глаза уже ничего не видели. Острейший нос ничего не вынюхивал. Широченный рот был широко раскрыт. Пищеварительный аппарат работал вхолостую, жадно и больно перегоняя большие количества воздуха.

Фон Гадке шагал по городу. Прохожие в страхе и брезгливости уступали ему дорогу.

Организмик фон Гадке вёл своего владельца на запах съестного. Пахло любимым шпионским блюдом — сосисками с кислой тушёной капустой.

Ножки заработали быстро-быстро, ручки замахали чаще-чаще. Широченный рот раскрылся ещё шире. Пищеварительный аппарат замер, приготовившись к большой работе.

Очнувшись, фон Гадке увидел огромный плакат:

Оказалось, что он попал в шпионский ресторан «Руки хох!», где собрались старые шпионы на вечер, посвященный чёрной памяти знаменитого фон Гадке. Он, никем не замеченный, прошёл к свободному столику, на котором высилась груда сосисок с кислой тушёной капустой. Ручки его начали быстро, быстро, быстро, ещё быстрее, совсем быстро складывать еду в широко раскрытый широченный рот.

Вокруг раздавалось громкое чавканье, сопровождаемое радостным и удовлетворённым хрюканьем, и сквозь всё это — голос:

— Из всех нас он был самый шпионистый шпион, большой мастер немаленьких подлостей. Он принес людям столько горя, сколько не смогли принести все мы, вместе взятые. Жаль только, что он подвергся почётной спиртизации, не успев свершить главного дела своей жизни. Он ушёл на тот свет, как любил говорить заспиртизованный, ХЕ-ХЕ! — с пустыми руками. Несколько десятков лет, а может, и чуть побольше Дядя Съем будет для шпионов положительным примером. Майль!

— Фиг майль! Фиг майль! Фиг майль! — хором ответили старые шпионы.

Проглотив к этому моменту все сосиски и всю кислую тушёную капусту и облизав блюдо, фон Гадке бодро крикнул:

— Я жив! Я не заспиртовался! Сам майн бог привёл меня сюда! Я против почётной спиртизации раньше времени! Я не могу больше ждать, когда наконец начнётся новая большая война! Дайте мне самолёт с большой бомбой, и я шарахну её куда следует! Майль!

— Фи-и-ииг… ма-а-а-а-айль… — нестройным, негромким и неуверенным хором отозвались старые шпионы.

— Бомбу! Самолёт! Самолёт! Бомбу! Шарахну! — И фон Гадке принялся за новую груду сосисок с кислой тушёной капустой. — Мир давно не вздрагивал от огромного страха! А я — его — вздрогну! Уууух, как ещё вздрогну!

Сквозь громкое чавканье послышались голоса:

— Скандал…

— Мировая общественность…

— Последствия…

— Всегда он был выскочкой…

— Всегда ему больше других было надо

— Ответственность…

Фон Гадке крикнул

— Ответственность беру на себя! Мировую общественность я тоже беру, хе-хе, на себя! Чихал я на неё, кстати! Помогите мне достать бомбу и самолёт! И я — ууух! Майль!

Ответом ему было громкое, но настороженное чав-чав-чавканье.

Самый старый шпион сказал:

— Если ты избежал почётной слиртизации, значит, ты не выполнил приказа командования. Ты предатель.

— Ты предатель! Ты предатель! Ты предатель! — радостно повторили старые шпионы.

Фон Гадке уже разделался с третьей грудой сосисок, сглотал всю кислую тушёную капусту и яростно заговорил, чувствуя, что к нему вернулись все силёнки и ещё новых прибавилось:

— Это вопрос, кто предатель! А вы жалкие трусы и бездельники, это уж точно! Тунеядцы! Как вы можете спокойно есть сосиски с кислой тушёной капустой, когда в мире ещё смеются дети?! Скоро они подрастут и дадут нам жизни! Нельзя ждать, когда они подрастут и поумнеют! Дайте мне, дайте мне самолёт с бомбой, и я ахну её куда следует!

— Ты не выполнил приказа Центрхапштаба, — упрямо сказал самый старый шпион. — Ты должен храниться в банке со спиртом. Там в честь тебя стоит почётный караул из молодых кадров. А ты живой. Позор с безобразием! Живой ты больше никому не нужен.

— Хорошо, хорошо, очень гут! — рявкнул фон Гадке. — Не хотите мне помочь, не надо! Я сам достану самолёт с бомбой! Вы обо мне ещё услышите! Сосисочники вы склеротические! Капустники вы маразматические!

В дверях показались солдаты из охраны Центрхапштаба. Они расступились, и в зал вбежал барон Баран, закричал:

— Взять его!

Фон Гадке очень ловко выпрыгнул в окно.

Глава № 51 Офицер Лахит торгуется и около восьми часов рассказывает об операции «Братцы-тунеядцы»

— Поздравляю с полным выздоровлением, — сказал офицеру Лахиту полковник Егоров, — рассказывайте, что вы знаете о пребывании нашего агента Бокса-Мокса в «Гробе и молнии» и как ему удалось отправить вас к нам?

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил офицер Лахит, судорожно обдумывая, как бы ему выкрутиться из этой в высшей степени неприятной истории. — Я выдал ему план операции «Братцы-тунеядцы», не полностью, правда, мы договорились об оплате, выпили по бокалу лёгкого вина, я захотел спать и больше ничегошеньки не помню. А если Бокс-Мокс не вернулся, значит, его уже подвесили к потолку за левую ногу.

— Сомневаюсь, — твёрдо сказал полковник Егоров. — Его не так легко разоблачить. Чтобы между нами не было недоразумений, чтобы не тянуть время, знайте, что Бокс-Мокс — это Фонди-Монди-Дунди-Пэк, бывший ЫХ-три нуля.

— Эт… эт… это! Непо… непос… непости… жимо! — заикаясь, воскликнул офицер Лахит. — Это невероятно! Недаром шефу его голос показался знакомым. Какая проницательность!

— Итак, не будем тратить время на уговоры. У нас находятся, как вам известно, Стрекоза и Муравей, вся диверсионная группа «Фрукты-овощи». Теперь к этой коллекции добавились и вы.

— А на что я могу рассчитывать? — испуганно, но деловито спросил офицер Лахит. — Свобода? Деньги?

— Ни свободы, ни денег вы не получите. У вас есть возможность лишь смягчить свою участь.

— Но мне уже обещали заплатить! Слово надо держать! Меня ещё никогда так подло не обманывали! В конце концов, это просто глупо — быть бесплатным предателем. Надо мной будет дико хохотать весь шпионский мир. Вы мне обязаны запла…

— Вы участник подлого и грязного дела, — перебил полковник Егоров. — Спасайте себе жизнь, а не торгуйтесь. Рассказывайте об операции «Братцы-тунеядцы».

— Это насилие, но я сдаюсь, — обиженно произнёс офицер Лахит и, вздохнув, начал рассказывать.

Надо сразу сказать, что с первых же слов, произнесённых офицером Лахитом, наступила такая тишина, что если бы в помещении была хотя бы одна муха, то все бы услышали, когда бы она полетела.

Жуткая стояла тишина, несмотря на то, что в кабинете собралось много людей.

И если бы существовало слово жутче, я бы написал, что с каждым словом офицера Лахита тишина жутчела…

Говорил он шесть часов восемь минут, а если учесть, что часто приходилось прибегать к услугам переводчика, то рассказ длился около восьми часов.

— Незаурядная гениальность генерала Шито-Крыто, — так заканчивал он, — заключается в том, что в плане операции «Братцы-тунеядцы» удачно сочетаются самые разнообразные способы испорчивания детей. Их, этих способов, в плане более четырёхсот семидесяти. Бороться против нашей операции бессмысленно. Она неуязвима. Какой ребёнок, например, догадается, что, перестав мыть руки перед едой, он действует нам на руку? А у какого ученика, скажите на милость, хватит ума понять, что мы всячески добиваемся, чтобы он стал двоечником или хотя бы троечником? И уж никакая сверхзаботливая бабушка не узнает, что, балуя внука, она фактически выполняет задание шпионской организации «Гроб и молния».

Мы незаметно научим ваших детей не уважать старших, обижать младших, слоняться целыми днями без дела, мучить кошек и собак, стрелять птиц из рогаток, ездить зайцами на всех видах городского транспорта, ковырять в носу большим пальцем и так далее и тому подобное. Дети подсознательно примерно уже знают, чего мы от них требуем. Задача наша и способы её реализации настолько просты и естественны, что никто ничего и не заметит, — хвастливо продолжал рассказывать офицер Лахит. — Даже если вы развернёте самую широкую пропаганду, углубите разъяснительную работу, призовёте на помощь все виды искусства, всех лекторов… Короче говоря, что бы вы ни предприняли, победа за нами. Поймите это и не суетитесь. Отпустите меня и подумайте о себе. Дети ваши, внуки и внучки, считайте, уже погибли. Сматывайтесь от них, пока они не бросились на вас. Спасайте себя! — С огромным удовлетворением оглядев присутствующих, офицер Лахит самодовольно и громко высморкался и возобновил свою речь: — Наша сила в том, что мы ничего не требуем от ребёнка. Делай всё, что хочешь. А что хочет делать нормальный ребёнок? Хулиганить, пакостить, никого не слушаться, дразниться и так далее и тому подобное, всем известное. Вы говорите в таких случаях ребёнку: ай-я-яй. Мы говорим: молодец! И ребёнок пойдёт за нами, а не за вами. Дети хотят делать глупости. И мы разрешаем им это. Операция «Братцы-тунеядцы» продиктована такой ненавистью к мальчишкам и девчонкам, что в мире не найдётся столько любви, чтобы спасти их от нас. Наша операция — плод огромной работы учёных, врачей, педагогов, военных и прочих, прочих очень крупных специалистов. Она будет выполнена во что бы то ни стало. Мы убеждены, что детям с их детским умом не устоять против соблазна вырасти тунеядцами и тунеядками. Мы абсолютно убеждены, что каждый ребёнок — в душе лодырь. Мы поможем ему в этом важном для нас деле — полностью раскрыть свою ленивость. Поможет нам и то, что ещё никто в мире, за редким исключением, толком не представляет подлинного значения детей. Тем более не подозревают об этом сами дети. Неоценимую услугу окажет нам и человеческое невежество, заключающееся, в частности, в том, что человечество недооценивает опасности, которую несёт лень. Мы первыми взяли её на вооружение. Всё.

— А у вас у самого есть дети? — спросил полковник Егоров.

— Что вы?! Что вы?! — Офицер Лахит весь брезгливо передёрнулся. — Мы их не перевариваем. У нашего шпионского гимна припев такой:

— Моим бы оболтусам это послушать, — шепнул полковнику Егорову седой майор. — Избалованы так, что уже сейчас сойдут за иностранных агентов.

— Давно вы начали производство балдина?

— Об этом я мало что знаю, — ответил офицер Лахит. — Его производство находится в страшной тайне. Пока он стоит невероятно дорого. — Он оглядел присутствующих, усмехнулся высокомерно и закончил свою речь тоном приказа: — Я рассчитываю на то, что меня поняли правильно.

Когда его увели, полковник Егоров сказал:

— Мы всегда знали, товарищи, что враг не дремлет. Мы всегда знали, что враг жесток и коварен. Но каждый раз поражались его жестокости и коварству. Вот как сейчас. Медлить нельзя. Нам предстоит работа невиданной трудности. Наши дети в опасности.

Глава № 52 Бокс-Мокс идёт на рискованнейший шаг и попадает в ещё более безвыходное положение

Положение Бокса-Мокса было крайне опасным и безвыходным. До тех пор, пока генерал Шито-Крыто не вылечится, бывшему ЫХ-000 ничего не грозило, кроме встречи с врачом Супостатом.

За эти дни Бокс-Мокс ловко пользовался балдином, и более трёх десятков сотрудников обленились и храпели прямо в своих служебных креслах.

Врачи, как говорится, в поте лица уже не переливали, а прямо-таки перекачивали кровь больным ленью. Самому генералу Шито-Крыто кровь перекачивали уже восемь раз.

Никого в общем-то не беспокоило бесследное исчезновение офицера Лахита, но всех ужасало, что будет со всеми, когда выздоровеет начальство.

Начальство же пока ещё только мычало.

Какое-то время в такой обстановке Бокс-Мокс не вызывал особых подозрений, потому что под подозрением находились все.

Однако с каждым днём, а точнее, с каждым часом, он чувствовал на себе всё более подозрительные взгляды. Он догадывался: сотрудники выбирали, кого бы подсунуть генералу Шито-Крыто на расправу под горячую руку.

Боясь встречи с врачом Супостатом, своим бывшим приятелем, бывший ЫХ-000 прятался в укромных местах, лишь изредка делая рискованные попытки добраться до рации, чтобы передать полковнику Егорову сведения о балдине. До рации ему добраться не удавалось, пароля на выход он не знал, и узнать его было нельзя: сотрудники боялись разговаривать друг с другом.

Надо было что-нибудь да предпринимать! Как только генерал Шито-Крыто окончательно придёт в себя, он сразу вспомнит, кто подал ему стакан воды. Затем ему станет известно, что запасы балдина и инструкции по его производству украдены. И висеть Боксу-Моксу на левой ноге под потолком!

Обдумав своё безвыходное положение, наверное, в тысячный раз, Бокс-Мокс принял рискованнейшее, но единственно возможное решение. Он очень твёрдым шагом направился в госпиталь, разыскал кабинет «Ухо, глаз, нос и вся физиономия в целом» и вошёл.

За столом сидел толстенный врач Супостат. Он спросил своим толстым голосом:

— Чего надо?

— Начальника, — ответил Бокс-Мокс, внимательно следя за выражением его лица.

— Я начальник. Чего надо?

— Перед своим бесследным исчезновением господин офицер Лахит начал оформлять меня на работу в штат.

— В штат или штаб?

— В штат штаба. Присутствовавший при этом генерал Шито-Крыто имел со мной разговор, в котором назначил меня на пластическую операцию лица типа шестнадцать бис. А что мне сейчас делать? Уйти я не могу, не знаю пароля на выход. А быть в бездействии, когда все работают, стыдно.

— Руки вверх! — скомандовал врач Супостат, выхватив пистолет. — Приветик, Фонди-Монди-Дунди-Пэк! При-ветик, ЫХ-три нуля! Руки вверх, говорю!

— Я ничего не понимаю, — спокойно сказал Бокс-Мокс, — на каком языке вы разговариваете?

— Разговаривать с тобой будет шеф. — И врач Супостат ловко защёлкнул на руках Бокса-Мокса наручники, тем более, что он не сопротивлялся. — Вот так. Садись. Гы-гы-гы, будь как дома. Я всегда поражался твоей наглости, но на сей раз она граничит с безумием. Отчего тебе взбрело в голову показаться мне? Я ведь столько раз перекраивал твою подлую физиономию, что знаю наизусть все её варианты. А голос? А руки? А бородавка на левом ухе? А принести тебе отпечатки твоих пальцев, например, с правой ноги?

После всего услышанного притворяться не имело смысла, и Фонди-Монди-Дунди-Пэк ответил:

— Сейчас я работаю на самого себя. Решил на старости лет пожить нормальным человеком. Рыбку половить, к примеру, на так называемой утренней и так называемой вечерней зорьках.

— Чисто медицинский вопрос: с мозгами у тебя в порядке?

— Как никогда.

— Почему же я ничего не понимаю? — удивился врач Супостат. — Похоже, что ты заговариваешься. Бред какой-то. Или тебе ТАМ много платят? Сколько ты заработал на том, что выдал «Фрукты-овощи»?

— Две рыбалки.

— Ты зря разыгрываешь меня! — рассвирепел врач Супостат. — Дружба дружбой, а шпионская служба шпионской службой! Ты в моих руках, не забывай!

— Я в твоих наручниках, — весело поправил Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — А пришёл я к тебе потому, что надеюсь договориться. Мне надо выбраться отсюда, пока не выздоровел Шито-Крыто.

— Меня душит смех. Гы-гы-гы!

— Зря гыгыкаешь. Здесь ты за меня ничего не получишь, тем более я сумею подвести тебя. Заявлю, что был с тобой в сговоре, что это ты пустил меня сюда!.. Ну? Где твои «гы-гы-гы»?

— Тебе не поверят! — в страшном ужасе завопил врач Супостат.

— Ещё как поверят! Даже разбираться не будут! Раньше меня на левой ноге под потолком повиснешь!.. А я тебе заплачу — из рук в руки — в хорошей валюте сорок тысяч.

— А где я получу деньги? Когда?

— У меня. Сразу, как только я выберусь отсюда.

— Эх, Фонди, Фонди! Эх, Монди, Монди! Эх, Дунди, Дунди! Пэк ты Пэк! Разве я могу тебе, понимаешь, тебе поверить? Это же, гы-гы-гы, смешно!

— Сорок тысяч в хорошей валюте. Из рук в руки. Ты ничем не рискуешь. Я имел дело только с Лахитом и генералом. Меня здесь никто не знает. Я нигде не числюсь.

— Ох… боюсь! Ух… боюсь! Ах… боюсь здорово!

Но Фонди-Монди-Дунди-Пэк прекрасно знал шпионскую натуру вообще и врача Супостата в частности и спокойно смотрел, как страдает его бывший приятель, потом сказал:

— Ты ведь боишься только того, что не получишь деньги. А ты не бойся. Сними-ка с меня наручники и дай мне закурить. Мерсибо. Ты стал плохо соображать.

— Измотался. Устал. Все трясутся от страха. И я трясусь. А твои деньги спасли бы меня. Подал бы я в отставку и смотался бы куда-нибудь подальше.

— Соображай быстрее! — уже нервно сказал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Генерал может выздороветь в любой момент, и тогда плакали твои сорок тысяч в хорошей валюте.

— Мои?!

— Твои. Ведь если очнётся генерал, ни тебе, ни мне не выбраться отсюда живьём! Соображай! Сорок тысяч в хорошей валюте! Думай! Да побыстрее!

— У меня никуда не годные нервы, — чуть не плача, пожаловался врач Супостат. — У меня голова работает с перебоями!

— Можешь узнать пароль на выход отсюда?

— Это трудно. Его часто меняют. А сами мы выходим по пропускам… Как ты сказал? Сорок тысяч в хорошей валюте? Сорок тысяч в хорошей валюте! Я буду думать! Я обязательно что-нибудь приду…

— Всем, всем, всем! — загремел из радиодинамика голос генерала Шито-Крыто. — Всем оставаться на своих местах! Под страхом смертной казни через подвешивание к потолку за левую ногу не шевелиться, не двигаться, не разговаривать, не сводить друг с друга глаз! Среди нас предатель! Сверхспецразведка, приступить к обыску!

Фонди-Монди-Дунди-Пэк спокойно курил, а врач Супостат смотрел на него вытаращенными от страшного ужаса глазами и толстыми губами бормотал:

— Сорок тысяч в хорошей валюте… сорок тысяч в хорошей валюте…

Глава № 53 Начало разъяснительной работы по пропаганде задач научной регистрации ленивых и склонных к лени детей

В городе была объявлена сугубо научная и в достаточной степени добровольная регистрация ленивых и склонных к лени детей.

С утра в научно-исследовательском институте по борьбе с ленью (НИИПОБОСЛ) и в городском комитете по работе с ленивыми детьми толпились

обеспокоенные,

НАПУГАННЫЕ,

ВЗВОЛНОВАННЫЕ,

разгневанные,

возмущённые,

РАЗДРАЖЁННЫЕ,

ВЗВИНЧЕННЫЕ,

растерянные,

ошеломлённые,

РАССЕРЖЕННЫЕ,

заплаканные,

насторожённые,

безутешные,

РАЗДОСАДОВАННЫЕ,

ОСКОРБЛЁННЫЕ,

ПРИГОРЮНИВШИЕСЯ

бабушки и дедушки, папы и мамы не только ленивых и склонных к лени детей, но и вполне хороших мальчиков и девочек.

Все они чего-то испугались, будто всем им что-то грозило.

— Читайте внимательно наше объявление! Читайте внимательно наше объявление! — радостно и торжественно советовал им Моисей Григорьевич. — Сразу всем всё станет ясно! Все всё сразу поймёте!

Но никто ничего почти не понимал, хотя сотни глаз читали и перечитывали, сотни ушей слушали и слышали объявление, которое было расклеено по городу, передавалось по радио и телевидению, печаталось в газетах:

В день предполагаемого начала регистрации город украсился лозунгами и плакатами:

Разъяснительной работе среди детского, взрослого, пожилого и престарелого населения был придан невиданный размах.

Но ещё ни один лентяй не зарегистрировался сам. Ещё ни один родитель не зарегистрировал ни одного ребёнка. Не проявили сознательности дальние и близкие родственники.

Многие бабушки и дедушки пытались дискредитировать саму идею научной регистрации, заявляя, что, дескать, вон сколько на белом свете прожили, а о таком и не слыхивали.

Было ясно: сугубо научная регистрация находится под угрозой полного провала, а это означало, что и борьба с ленью находится тоже под угрозой полного провала.

Казалось вполне естественным — растеряться в такой обстановке. Но Моисей Григорьевич не думал сдаваться или хотя бы отступить, он даже предчувствовал, что впереди ещё много трудностей и неудач.

— Ничего, ничего, ничего! — твердил он самому себе. — Если мы не спасём ленивых детей, никто их не спасёт!

Глава № 54 Врач Супостат прячет Фонди-Монди-Дунди-Пэка в свинцовый гроб, а генерал Шито-Крыто превращает этот гроб в лепёшку

Фонди-Монди-Дунди-Пэк спокойно курил, а врач Супостат смотрел на него вытаращенными от страшного ужаса глазами и толстыми губами бормотал:

— Сорок тысяч в хорошей валюте… сорок тысяч в хорошей валюте…

Из радиодинамика гремел голос генерала Шито-Крыто:

— Не сводить друг с друга глаз! Среди нас предатель! Никому не двигаться с места! Не шевелиться! Среди нас предатель! У-у-у-у-У-У-У-У!

— Что будем делать? — спросил Фонди-Монди-Дунди-Пэк.

— Не знаю, не знаю, не знаю, я ничегошеньки не знаю! — прошептал врач Супостат. — И не соображаю я ничего-го-шеньки! Ведь предатель — это ты! Тебя ищет сверхспецразведка. Я обязан сообщить о тебе, чтобы ты погиб, а я остался жив-живёхонек!

— Если я погибну, ты не получишь сорок тысяч в хорошей валюте. Кроме того, если ты меня выдашь, я тебя тоже продам. Я умею это делать лучше тебя. Тебе не выкрутиться. А спасёшь меня, сорок тысяч в хорошей валюте твои. Давай что-нибудь придумывай да побыстрее, балда ты такая тугодумная!

— Пусть балда! Пусть балда! Пусть балда! У меня не соображается! Соображай ты!

— Сиди спокойнее, — посоветовал Фонди-Монди-Дунди-Пэк, сам внешне спокойный так, словно ему абсолютно ничего не угрожало. — Придумай, куда меня спрятать. Остальное я беру на себя.

— Нам не обмануть сверхспецразведку! Она вот-вот будет здесь! АааааааАХ! Если бы сорок тысяч в хорошей валюте были с тобой, я бы сот всей души, честно выдал тебя и остался бы живым и богатым! — Толстый голос врача Супостата от ужасного страха и несусветной жалости к себе стал тонким, почти писклявым. — Ты просто надуваешь меня! У тебя же не может быть таких денежек!

— У меня их с собой, конечно нет, — невозмутимым тоном проговорил Фонди-Монди-Дунди-Пэк, — но они ждут тебя там, за проходной. — Спрячешь меня — получишь денежки, не спрячешь — будешь висеть рядышком со мной под потолком за левую ногу.

Врач Супостат выскочил из-за стола, нажал в стене кнопку, стена раздвинулась, и за ней оказался стол, а на столе большой свинцовый гроб. Врач Супостат нажал кнопку на столе, крышка приподнялась. Он шепнул:

— Залезай. Запас кислорода на четыре часа.

Фонди-Монди-Дунди-Пэк забрался в гроб, крышка опустилась, половинки стены соединились, врач Супостат выпил пол-литра валериановых капель и сел в кресло с таким видом, словно приготовился умереть.

В кабинет с тремя офицерами и пятью собаками из сверхспецразведки ворвался генерал Шито-Крыто, заорал:

— Где Бокс-Мокс? Где этот негодиссимо, этот наглиссимо, будь он драйбман проклятиссимо?

Если бы врач Супостат даже и захотел ответить, то не смог бы: от дичайшего страха и наисильнейшего ужаса челюсти ему свело судорогой, он стоял как столб.

— Если ты через четырнадцать секунд не ответишь, висеть тебе под потолком за левую ногу! Приготовить приспособление!

Трое офицеров свирепого вида быстренько укрепили в потолке верёвку с острым крюком на конце.

— Начинайте счёт!

— Раз!.. Два!.. Три!.. — хором начали считать свирепого вида офицеры из сверхспецразведки, и с каждой цифрой врач Супостат всё сильнее ощущал при… при… приближение своей смерти. Левую ногу от предчувствия свело сулорогой, и он бухнулся в кресло.

— Четырнадцать! — рявкнули свирепого вида офицеры, а страшенные собаки завыли шпионский похоронный марш.

— Эуамаы… — еле шевеля сведёнными судорогой челюстями, произнёс врач Супостат. — Ауыю…

— Ну, ну!.. Подвесить его! Ап!

Врач Супостат дико замычал и выпученными до предела глазами показал на кнопку в стене. Генерал Шито-Крыто вдарил по кнопке кулаком, стена раздвинулась.

Он сквозь зубы процедил:

— Попался, голубчик… нет, я не подвешу тебя за левую ногу к потолку… я тебя изрежу перочинным ножиком на мелкие-мелкие-премелкие частички и зажарю на комбижире… И скормлю своим шпиончикам… Отвечай, что ты успел сделать?

— Я оставил тебя в дураках, — раздался голос Фонди-Монди-Дунди-Пэка. — Ты не успеешь разрезать меня перочинным ножиком на мелкие-мелкие-премелкие частички. Ты лопнешь от дикой злобы.

Генерал Шито-Крыто с превеликим трудом удержался на ногах; он мгновенно побагровел, ещё мгновеннее посинел и, мигом став совершенно чёрным, прохрипел:

— Это ты взял балдин?

— Я, конечно. Офицера Лахита я переправил ТУДА, понимаешь, оболтуссимо, что это значит? И Стрекоза твоя ТАМ. Жалкий специалистишка ты, а не генерал! Точнее, провал-генерал или генерал-провал! Сейчас я буду хохотать над тобой…

Генерал Шито-Крыто побелел, пошёл коричневыми пятнами, заРРРРычал, заХРХРХРХРипел и заколотил по гробу кулаками, сплющил его в лепёшку, сложил вдвое, ещё раз сплющил и заорал в отчаянии:

— Где, где правда? Справедливость где? Кругом одни предатели и надуватели! УУУУУУУУУ!!! — И его затрясла такая трясучка, что три офицера страшного вида повисли на нём, но унять его не могли — долго тряслись вместе с ним, пока не отлетели в стороны и не ударились затылками о стены, да так ударились, что остались валяться на полу.

Страшенные собаки вместе с врачом Супостатом спрятались от страха под столом.

Трясучка понемногу затихала, и генерал Шито-Крыто бормотал, борясь с ней:

— Ни совести… ни стыда… ни у… кого… нетуУУУУУУ! — завыл он. — Все предатели! Надуватели все! Ни одного порядочного человека! Негодяи! Креста на вас нетуУУУУУ!!! Честности ни у кого ни на грош… совесть у вас давно прокисла… в душах у вас моль завелась…

Конечно, это был бред. Уж если генерал Шито-Крыто заговорил о желании иметь рядом порядочных людей, значит, с головой у него было что-то крупно не в порядке. Свихнулся генерал Шито-Крыто.

Врач Супостат вылез из-под стола и поставил в огромную, без единого волоска генеральскую голову несколько уколов.

— Где правда? — жалобно бормотал начальник «Гроба и молнии». — Справедливость где, Супостат? Я всю жизнь работал, трудился, не жалея ни себя, ни людей… недосыпал… недоедал… недопивал… стыдно сказать, даже в туалет ходил редко… а они… предатели… а они надуватели… Где, где правда? А?

— Правды нет, шеф, и быть не может. Справедливости тоже нет…. Сорока тысяч в хорошей валюте и то нет.

— Какие сорок тысяч? Какая хорошая валюта?

— Эту сумму обещал мне расплющенный вами Бокс-Мокс, если я предам вас.

— И ты не предал?! — поразился генерал Шито-Крыто. — Что с тобой?

— Вас… никогда… ни в коем случае… ни за какие валюты… Я специально спрятал его в гроб, чтобы он не убежал. Вы знаете, кто такой был Бокс-Мокс?

— Предатель, проходимец и приятель проныры Лахита!

— Это ещё далеко не всё, шеф, — предельно осторожно выговорил врач Супостат. — Это был… ЫХ-три нуля.

Генерал Шито-Крыто очень нервно хихикнул, совсем нервно кряко-хрюкнул, и спросил:

— Ты осмелился меня разыграть? С какой целью? — И он в высшей степени неуверенно выговорил: — ЫХ-три нуля давно нет на свете…

— Шеф, это был он, уверяю вас! Я его сразу узнал! Да он и сам потом в этом признался!

— Пошли вон, — вяло приказал генерал Шито-Крыто свирепого вида офицерам, которые к этому времени уже почти очухались, те скомандовали страшенным собакам, и когда вся опергруппа из сверхспецразведки поспешно убрались, продолжал: — Может получиться скандальный крах. Финитка комедитка! Драйбалд!.. Значит, Лахита выкрали. Значит, выкраден и план операции «Братцы-тунеядцы»… Балдин тоже спёрли… Ну, я теперь…

— Но ведь я не имею к этому никакусенького отношения! Шеф, я чист, стерильно честен! — Врач Супостат бухнулся на колени. — Я никогда никому нигде ни за что не предавал вас и даже не продавал!

— Значит, не было подходящего случая. Почему ты сразу не сообщил мне, что у тебя в гробу спрятан ЫХ-три нуля?

— У меня судорогой свело челюсти от ужасного страха перед вами. Ведь вы мне дали всего четырнадцать секунд, и я растерялся. Плохо у меня с нервами. Устал. Измотался. Видно, пора отдыхать.

Генерал Шито-Крыто согласно, понимающе и вроде бы даже сочувственно покачал своей огромной, без единого волоска, похожей на арбуз, футбольный мяч и глобус головой, проговорил:

— Я тоже устал. У меня тоже с нервами плохо. Но отдыхать мне некогда. Много срочной работы. А я остался без помощника… Но не всё ещё потеряно. Нет, нет!.. Главное — в сохранности! Только не раскисать! Не медлить! — Он резко вскочил. — А этот негодямиссимус, ЫХ-три нуля не рассказывал тебе, каким образом он смог проникнуть обратно к нам?

— Никак нет, шеф.

— Мне понятно, почему он выдал «Фрукты-овощи», — начальник «Гроба и молнии» впился взглядом в сверхперепуганного врача Супостата. — Это вполне естественно. Но… если он вернулся к нам, то почему не предал тех, кто его послал сюда? А? Что его заставило вернуться к нам? А?

— Понятия не имею, шеф.

— Все вы одинаковы. Понятия не имею, понятия не имею… Один я здесь только головой и работаю. — И генерал Шито-Крыто направился к вызоду.

— Ше-е-е-еф… — тихонько позвал врач Супостат. — А не прикажете ли убрать это? — И показал на верёвку, закреплённую под потолком и с острым крюком на конце.

— Пригодится ещё, понадобится!.. Кстати, идея! Сейчас же прикажу устроить такие штучки во всех отделах… А? Где провинился, тут же тебя и вздёрнут! Ве-ли-ко-леп-но! — генерал Шито-Крыто очень удовлетворённо хрюкнул и вышел.

Врач Супостат крестился левой рукой вместо правой и не пальцами, а кулаком и бормотал упоённо:

— Пронесло, господи! Пронесло, господи! Господи, как пронесло!

— Нет, не пронесло! — раздался голос Фонди-Монди-Дунди-Пэка, и он сам собственной персоной оказался перед столом. — Зачем же так легко отказываться от сорока тысяч в хорошей валюте? Тем более, другого выхода у тебя нет. Одно тебе осталось, если ты не совсем уж окончательный дурак, — иметь дело со мной.

— Как ты… как тебе… как тебя… как… — И врач Супостат, закатив глаза, застыл в неподвижности, не в силах ни говорить, ни даже толстым пальцем пошевелить.

— Я все ваши штучки знаю, — объяснил Фонди-Монди-Дунди-Пэк, закурил и уселся в кресло. — Просто вылез из гроба и спрятался под столом, на котором он стоял. Ну, пришёл в себя, трусишка?.. Слушай внимательно. Задача проста: сейчас меня уже нет. Меня уже не ищут. Ты помогаешь мне выбраться отсюда и тут жеполучаешь сорок тысяч в хорошей валюте… Что тебя ещё беспокоит?

— Я не представляю… Нет, нет, я тебе не верю.

— Мне остаётся пойти к Шито-Крыто и…

— Гы-ы… гы-ы-ы… гы… — попробовал рассмеяться врач Супостат. — Сдрейфишь!

— Мне терять нечего. Но в любом случае Шито-Крыто разделается и с тобой. Выбирай. Либо моё предложение, либо наши жизни на рассмотрение начальства.

— О-о-о-о, зачем ты явился сюда? О-о-о-о, зачем свалился на мою бедную голову? Уж лучше бы ты не вылезал из гроба! Как было бы хорошо!

В радиодинамике что-то затрещало, и раздался радостный и грозный голос генерала Шито-Крыто:

— Всем, всем, всем! Предатель уничтожен мною лично! Наши ряды очищены! Дела наши идут прекрасно! В организации сию секунду вводится наичрезвычайнейшее наивоеннейшее положение! Изредка поглядывайте на висящую в каждом кабинете верёвку под потолком и с острым крюком на конце! И ждите необычайно важного, почти исторического значения приказа!

— Вот-вот… — тонким голосом прошептал врач Супостат. — Слышишь?.. Пожалей меня… погибни один… у меня же семья, у меня дети, правда, выродки сплошные…

На какое-то мгновение, а может быть, и на несколько десятков секунд Фонди-Монди-Дунди-Пэк пожалел своего бывшего приятеля, но жалость эта быстро прошла, и Бокс-Мокс сердито сказал:

— Не врач ты, а враг. Ну потряси своей глупой головой, пораскинь, как говорится, мозгами, если, конечно, они у тебя есть. Подумай. Поразмысли. Сообрази. Всю жизнь ты имеешь дело только со шпионами. Ты знаешь нашу натуру…

— Знаю, знаю, ещё как знаю! — прокричал врач Супостат. — Я не только вашу натуру знаю! Я у каждого из вас даже каждый нос помню! И не верю я ни одному вашему слову! Всё равно обманете!

Фонди-Монди-Дунди-Пэк возвысил голос:

— А я разговариваю с тобой не как шпион, а как человек. Пойми! Я ухожу в отставку. Мне всё надоело. Я устал. Измотался. Помоги мне выбраться отсюда… Даю тебе честное человеческое слово, что ты получишь обещанное!.. Семь с половиной секунд тебе на размышление… — рассердился Фонди-Монди-Дунди-Пэк, увидев, как врач Супостат опять закатил глаза и будто окаменел. — Да пойми ты! Мы с тобой связаны одной верёвочкой. Я без тебя никуда не денусь. И тебя от себя никуда не отпущу. А ты чепуху городишь. Опять трусишь?

— Трушу, — признался врач Супостат, — никогда в жизни так не трусил. Просто не знаю, что и делать. Понятия не имею…

Вот тут-то даже Фонди-Монди-Дунди-Пэк приуныл.

Глава № 55 Первый вполне человеческий поступок младшего сержанта Стрекозы на пути её превращения из агеноточки в нормальную девочку

Случилось совершенно невероятное событие — лейтенант Васильков отказался выполнять задание, заявив следующее:

— Прошу освободить меня от этого задания, не могу больше. Весь хожу искусанный и исцарапанный, а толку никакого. Разве это служба получается? Пошлите меня на самое опасное дело, только от Стрекозы освободите!

Полковник Егоров нахмурился, помолчал и спросил:

— А что такое Стрекоза, знаете? Она младший сержант по званию, агент иностранной разведки. И вы обязаны с ней справиться, как обязаны справиться с любым агентом. А вы малодушничаете, расписываетесь в собственном бессилии.

— Ну не получается если? Я ведь стараюсь! Я ведь не царапин и укусов боюсь, а стыдно мне, что ничего у меня не получается! Я из-за неё ночей не сплю! А результат? Нуль!

— Кто же ею, по-вашему, заниматься будет? Я, что ли? Вам не нравится, что она кусается и царапается. Это действительно неприятно, я понимаю. — Полковник Егоров усмехнулся. — Значит, вы предлагаете другого работника ей на растерзание отдать? Правильно я вас понял? Пусть кто-нибудь помучится, так? Вы этого хотите?

— Я не так ставил вопрос, товарищ полковник. Просто у меня ничего не получается. А время-то идёт. Если бы она человеком была… а то зверёныш какой-то!

— Нет, она человек, но воспитали её зверёнышем. Не могли же из неё вытравить всё человеческое! И мы не имеем права посадить её в клетку, как настойчиво рекомендует бывший генерал Батон, который рядовым работал у них на площадке молодняка. Что-то надо придумать наше. Не исключена, кстати, возможность, что мы встретимся со шпиончиками генерала Шито-Крыто. Вполне вероятно, что они примут участие в операции «Братцы-тунеядцы». Продолжайте выполнять задание, и чтоб больше я не слышал от вас всяких там… отговорочек и оговорочек.

— Есть, — уныло произнёс лейтенант Васильков. — Разрешите идти?

Надо сказать, что судьба младшего сержанта Стрекозы занимала, даже волновала полковника Егорова не только с той точки зрения, что со шпиончиками генерала Шито-Крыто рано или поздно придётся иметь дело, и в этом смысле агенточка может оказать неоценимые услуги, если, конечно, удастся её перевоспитать, то есть превратить в нормального человека. Просто полковнику Егорову как отцу троих детей было важно узнать: можно ли из ребёнка вытравить всё детское?

Жаль, что насчёт Стрекозы своевременно не посоветовались с Фонди-Монди-Дунди-Пэком. А теперь… когда он вернётся, да и вернётся ли? Давно он молчит. Видно, дела его там, в «Гробе и молнии», плохи. Но будем надеяться, что с его знаниями, связями и опытом он как-нибудь выкрутится.

План операции «Братцы-тунеядцы», в общих чертах сообщённый офицером Лахитом, сейчас рассматривается командованием. В ближайшее время начнётся подготовка к контроперации под условным названием «Каюк». Работа предстоит необычная и по масштабам невиданная. Одна из сложностей заключается в том, что офицер Лахит многих важнейших деталей операции не знает. Неизвестно, например, когда начнётся её осуществление, как именно начнётся и какими путями будут перебрасываться большие группы агентов.

И если полковник Егоров имел дело с планом операции «Братцы-тунеядцы» в целом, то лейтенанту Василькову предстояло решить частную задачу — воевать с младшим сержантом Стрекозой до победного конца.

Казалось, с каждым днём характер её становился всё злее и ожесточённее; дежурные отметили, что это особенно обнаружилось, когда у неё отобрали таблетки балдина (одну из которых она в своё время подбросила в стакан лейтенанта Василькова).

Из мешка агенточку выпускали только поесть, попить да ещё кое для чего. Фруктовки она пила много, а вот ела не чаще одного раза в два-три дня, и только котлеты.

Лейтенант Васильков всё ждал, когда же она устанет сидеть в мешке, вернее, висеть, потому что, если мешок опускали на пол, она принималась кататься, и тогда её опять приходилось подвешивать. И ещё лейтенант Васильков надеялся, что если она и не устанет висеть в мешке целыми сутками, то, по крайней мере, ей это когда-нибудь да надоест.

Кроме ругательств, от Стрекозы не слышали ни одного путного слова. Купили ей куклу — агенточка разорвала её тут же и ещё долго грызла.

— Посадить тебя в клетку? — рассердившись, спрашивал лейтенант Васильков.

— Эфорт, билдинг! (Валяй, балда!)

Ну что тут будешь делать? Приказ, конечно, есть приказ, надо его выполнять, но — как?!

И вот тут-то лейтенант Васильков, совершенно отчаявшись хоть немного воздействовать на Стрекозу, предпринял невероятный шаг — решил отказаться от задания. Возвращаясь после объяснения с полковником Егоровым, он подумал, что ещё дёшево отделался. Могло бы попасть, и здорово.

В камеру к Стрекозе он вошёл раздражённый, готовый на всё, сказал:

— Так вот, госпожа Стрекоза, чтоб тебе пусто было! Давай окончательно договоримся. Сколько это может продолжаться и какой от этого прок тебе? На что ты рассчитываешь? На искривление позвоночника? Что за охота висеть в мешке? Превращайся давай в человека!

— Гутто мурирэ! (Лучше умереть!)

— Ты пойми, что дела вашей «Гроб и молнии» — гроб без молнии. Какой смысл тебе безобразничать?

— Рэхитиг амил! (Ругательство.)

«Вот и поговори с ней, — уныло подумал лейтенант Васильков. — Её даже припугнуть нечем. Голода она не боится. Холода она не боится. Выносливости необыкновенной. Зверёныш и зверёныш. За что мне такое наказание? Нет ничего хуже, когда тебе поручат дело, а ты и понятия не имеешь, как его делать. Одно только и утешение, что никто вообще не знает, на что эта агенточка годится. Даже полковник Егоров не знает. Тогда получается, что я должен гордиться оказанным доверием? Ладно, погоржусь. Но дело от этого с места не сдвинется».

Однако надо действовать.

Он сходил за бутылкой фруктовой воды, опустил мешок на пол, Стрекоза сразу начала кататься.

— Фруктовку принёс, не дёргайся!

Младший сержант моментально притихла. Лейтенант Васильков выпустил её из мешка, предложил:

— Садись, потолкуем. Ты офицера Лахита знаешь?

— Он помощник шефа, — впервые на человеческом языке ответила Стрекоза, не сводя глаз с бутылки.

— Хочешь его увидеть?

— Дёрки! (Враки!)

— Он бы тебе объяснил обстановку. Сообщил бы, что мы знаем план операции «Братцы-тунеядцы».

В глазах Стрекозы мелькнул испуг, она крикнула:

— Авэк провокт нон загер! (С предателями не разговариваю!)

— Он не предатель. Он просто нам попался. Он говорит, что генерал Шито-Крыто отдал приказ, чтобы тебя, как предателишку, обезвредить.

И все десять пальцев обеих рук младшего сержанта Стрекозы едва не вцепились в лицо лейтенанта Василькова. В сердцах он вывернул ей руку так, чтобы агенточка не могла пошевелиться, и крепко отшлёпал её по тому самому месту, по которому и наказывают провинившихся детей.

Старший санитар Тимофей Игнатьевич назвал бы эти действия санитарной обработкой задней поверхности организма младшего сержанта при помощи верхней правой конечности лейтенанта.

Но Стрекоза — вот чудеса! — притихла, не двигалась, хотя лейтенант Васильков больше не держал её, и вдруг разревелась во всё горло, разревелась совсем по-человечески, как обыкновенно ревут обиженные девчонки.

От величайшего удивления лейтенант Васильков стал гладить её по голове, растерянно приговаривая:

— Перестань, ну перестань… больше не буду… сама виновата… перестань… больше не буду…

— Больше не буду! Больше не буду! — сквозь рыдания совсем по-человечески выкрикивала Стрекоза. — Сама виновата! Сама виновата!

Совершенно обескураженный лейтенант Васильков не знал, что ему и делать, забыл, что перед ним агенточка иностранной державы, пожалел её (не державу, конечно, а девочку) и поцеловал её от этой жалости в лоб.

Зарыдав ещё громче, Стрекоза обхватила его за шею руками, прижалась мокрым от слёз лицом к его лицу и бормотала, содрогаясь от рыданий:

— Сама виновата… больше не буду… сама виновата… больше не буду…

А не мешало бы эту сцену посмотреть генералу Шито-Крыто. Если бы он не лопнул от дикой злости или с досады, то, по крайней мере, ему было бы о чём подумать своей огромной, без единого волоска головой. Но ничего бы он ею, похожей на арбуз, футбольный мяч или глобус, не понял! Не он первый пытался из человека сделать зверя или болвана (вспомните хотя бы гавриков фон Гадке), затратив на это мерзкое дело массу времени, подлости, сил и умения. Всё учёл генерал Шито-Крыто, всё, кроме того, что его шпиончики родились людьми, что у них были папы и мамы, пусть даже и плохие, но всё-таки люди!

Отнесись лейтенант Васильков к Стрекозе только как к младшему сержанту иностранной разведки, неизвестно, чем бы это закончилось. Может быть, и пришлось бы Стрекозу и на всю жизнь в клетку поместить (чтобы не было искривления позвоночника, которое могло произойти, если бы оставить её в мешке). Вполне вероятно, что агенточка могла даже и покончить с собой, убедившись, что ей не выполнить задания генерала Шито-Крыто, а простить себе этого она не могла.

Но лейтенант Васильков в сердцах отшлёпал её, как обыкновенную провинившуюся девчонку, и по тому самому месту, по которому шлёпают именно детей.

Вы помните, конечно, что Стрекоза умела драться, и дралась жестоко, и её били жестоко, но били по каким угодно местам, только не по тому, которое специально предназначено для шлёпанья. И обратите внимание: шлёпанья, а не битья. Ударь лейтенант Васильков младшего сержанта (чего, конечно, быть не могло!) — и никакого воспитательного эффекта, разве что сдачи, не получил бы в виде укусов и царапин.

К тому же у детей, как известно, место для шлёпанья имеет прямую внутреннюю связь с глазами, единственным местом, где вырабатываются и откуда выделяются слёзы во внешнюю среду. Шлёпнешь по специальному месту, а из глаз — слёзы! Прямая внутренняя связь!

А начав плакать (чего шпиончики не умели), Стрекоза тем самым уже совершила вполне человеческий поступок.

Когда же, пожалев агенточку, лейтенант Васильков поцеловал её в лоб, она разрыдалась ещё громче: ведь впервые в жизни её пожалели и впервые в жизни поцеловали.

И всё это ей очень понравилось. И чем растеряннее лейтенант Васильков просил её успокоиться, тем громче она рыдала и, наконец, стала рыдать так безутешно, что лейтенант Васильков, не зная, как быть дальше, неожиданно для себя предложил:

— Давай-ка лучше пообедаем!

Стрекоза перестала рыдать, спросила недоумённо:

— Пожрём, что ли?

— Такого слова не употребляю. У нас говорят: пообедаем, поедим…

— По…по…пожрём?

— Нет, нет! Пообедаем. По-о-бе-да-ем!

— По…о…о…бе…да?..ем?

— Вот именно.

И они пошли — на глазах изумлённых дежурных — в столовую. Стрекоза держалась за его за руку обеими руками, сказала неуверенно:

— Хочу котлету…

— Будет у тебя котлет столько, сколько ты только захочешь!

— А хлеб?

— Ещё больше! А главное — компот!

— Не знаю…

— О, пальчики оближешь!

В столовой Стрекоза растерялась и испугалась. Среди обедающих было немало людей в чужой военной форме, а Стрекозу воспитали так, что каждого человека, и особенно военного, она считала заклятым врагом, и если она первой не успеет выстрелить в него, то он выстрелит в неё обязательно.

Но никто не наводил на неё дуло пистолета, никто не командовал «Руки вверх!» — самые страшные для шпиона слова, и она не выпускала руки своего сопровождающего, держась за неё обеими руками.

— Суп есть будем? — спросил он, и Стрекоза ответила:

— Хочу котлету.

— Сколько штук?

— А сколько можно?

— Сколько, как говорится, влезет.

— Не знаю. Много-много.

— Десять штук достаточно?

— Ах!

Официантка, поставив на стол тарелку с грудой котлет, не сводила с девочки глаз. А та проглотила, почти не жуя, одну котлету, вторую, третью…

— Не торопись, не торопись! — испуганно попросил лейтенант Васильков. — А то худо тебе будет с непривычки. Объешься, чего доброго!

— Бедная, бедная! — воскликнула официантка. — Где же ты так проголодалась? Будто бы года два не ела… Звать-то тебя как?

— Стрекоза, — ответила Стрекоза, съев последнюю котлету, и принимаясь за хлеб.

— Стрекоза?! — удивилась официантка. — Кому же это в голову взбрело такое имечко дать? — Она хотела ещё что-то спросить, но лейтенант Васильков выразительным взглядом велел ей молчать.

Уничтожив хлеб, Стрекоза уставилась на его тарелку, на которой была нетронутая порция. Конечно, он пододвинул тарелку.

Официантка принесла десять стаканов компота и, не сдержав любопытства, спросила:

— Да где же она, бедная да болезная, проголодалась так?

— Там, — уклончиво ответил лейтенант Васильков и едва успел подхватить Стрекозу, чтобы она не упала со стула: девочка крепко спала.

Он взял её на руки и, провожаемый десятками любопытствующих взглядов, направился к выходу.

Шёл он и без большого удивления думал, что впервые в жизни бережно несёт на руках агента иностранной разведки. Но куда его, то есть её, нести? Камера напомнит ей, где она и кто она такая, и всё опять начнётся сначала. Опять лейтенант Васильков несколько раз в день будет посещать медпункт, чтобы смазать йодом царапины и укусы.

И, поразмыслив, он прямым ходом двинулся к полковнику Егорову, в кабинете осторожно опустил Стрекозу на диван и облегчённо произнёс:

— Вот. Докладываю: отшлёпал по одному месту, когда у меня нервы не выдержали. Плакала она. Рыдала и ревела. В столовой накормил. Уснула там.

— Интересно, — помолчав, проговорил полковник Егоров. — Даже понятно. Её толком ни разу не кормили, всегда жила впроголодь, а на сытый желудок нормальному человеку хочется спать. Вот она и сморилась. Что дальше предпринимать намерены?

— Не знаю, — вздохнув, признался лейтенант Васильков. — Но считаю, что в камеру её обратно нельзя.

— Верное соображение. А куда? Ведь нет никакой гарантии, что, проснувшись, она не бросится на вас или кого другого.

— Константин Иванович! — очень порывисто сказал лейтенант Васильков. — Вы всегда учили меня работать, не боясь риска. Вы всегда учили меня работать с выдумкой, без стандарта и шаблона. Случай мы имеем необычный; значит, и подход надо отыскать тоже необычный. Разрешите мне под мою личную ответственность взять агенточку, а в спящем виде — просто девочку, к себе домой? Я живу с мамой…

— Нет, нет, слишком рискованно! — покачав головой, ответил полковник Егоров. — А если она вытворит что-нибудь? А если, хуже того, улизнёт?

— Вроде бы не должна, Константин Иванович. Не знаю, как объяснить, но я уверен, что иного выхода нет.

— В принципе-то я с вами согласен. Убеждать меня не надо. И уговаривать тоже не требуется. Но ведь только сегодня утром вы утверждали, что это зверёныш.

— Виноват, поторопился с выводами.

Они одновременно взглянули на Стрекозу. Та крепко и сладко спала, как обыкновенная нашалившаяся девочка. Но они понимающе переглянулись, подумав: сколько ещё нужно сделать, чтобы она действительно превратилась в обыкновенную девочку!

Лежит себе на диване, сладко и крепко спит, и вроде бы никому в голову не придёт, что не девочка это обыкновенная, а самый настоящий агент иностранной разведки. Вот и соображай тут, вот тут и принимай решение! Подумаешь, что она обыкновенная девочка, а она тебе из пистолета три пули в сердце! Решишь, что она шпион, а она всё-таки девочка…

— Вот что! — решительно сказал полковник Егоров. — Продолжайте выполнять задание. У нас нет иного выхода. Скоро-скоро начнётся осуществление операции «Братцы-тунеядцы». В ней наверняка примут участие шпиончики. И если мы не справимся с одним, вернее, с одной из них, что же будем делать с большим количеством?

— Товарищ полковник, я приму все меры, — заверил лейтенант Васильков. — Обязательно возьму кого-нибудь на помощь.

— Машину! — приказал полковник Егоров в телефон. — Всё, по-моему, правильно. Попав в совершенно незнакомую обстановку, человеческую обстановку, она захочет быть девочкой, а не агенточкой. Ну, желаю успеха. Ни пуха, как говорится, ни пера, а в данном случае — ни укусов, ни царапин. Вечером позвоните мне домой.

Глава № 56 Несмотря на неудачи с началом сугубо научной регистрации ленивых и склонных к лени детей, психоневропатолог и учёный М. Г. Азбарагуз не падает духом

Бывает так: хотят человеку помочь, а он, не уразумев именно того, что ему хотят помочь, бежит от этой помощи сломя голову.

Так и случилось с задуманной психоневропатологом Моисеем Григорьевичем Азбарагузом сугубо научной и в достаточной степени добровольной регистрацией ленивых и склонных к лени детей. Невиданный размах разъяснительной работы привёл, как ни странно, к тому, что в городе началось что-то, похожее на маленькую панику. Сначала она охватила престарелых, затем — пожилых, потом — взрослых. Последними не выдержали дети — тоже вроде бы запаниковали.

Шуму, разговоров, споров, слухов было много, а регистрации не было!

Особенно упорно держался слух о том, что зарегистрированных детей посадят в грузовики и куда-то увезут на какую-то дезинфекцию.

Наиболее страшным был слух о том, что зарегистрированные будут учиться без каникул и выходных дней.

Настроение у Моисея Григорьевича было боевое, хотя и несколько растерянное. Сдаваться он не собирался, но вот беда: боевое настроение с каждым днём таяло, и растерянность росла и росла. Честно говоря, он не понимал такого сильного сопротивления регистрации со стороны всех слоев и возрастов населения.

Можно было понять, почему самые заядлые, всем известные лодыри куда-то запропастились, и активисты городского комитета по работе с ленивыми детьми не могли обнаружить хотя бы один след хотя бы одного тунеядца.

Огромная разъяснительная работа шла впустую. Каждый взрослый всеми правдами и неправдами оправдывал своего потомка-лодыря и спасал его от научной регистрации.

В чём дело? Что делать?

Моисей Григорьевич сидел в кресле, устало вытянув ноги, и думал, поникнув головой.

Большие настенные часы настойчиво спрашивали:

— В чём дело? Что делать? В чём дело? Что делать?

Машинально стараясь попасть в такт стука часов, Моисей Григорьевич вслух повторял:

— В чём дело? Что делать? В чём дело? Что делать?

Часы громко и отчётливо посоветовали:

— От-сту-пить! От-сту-пить! От-сту-пить!

— Никогда! Ни за что! Ни в коем случае! — резко встав, сказал самому себе Моисей Григорьевич. — Чему я, собственно, удивляюсь? Что меня не сразу поняли? А почему меня должны понять сразу? Люди привыкли не считать лень большой опасностью. А им надо доказать, что в лени кроется один из опаснейших врагов человечества! И я докажу им это! Честное психонервнопаталогическое!

Скрипнула дверь, и раздался голос старшего санитара Тимофея Игнатьевича:

— Можно мне заявить о самом наболевшем? — Он вошёл в кабинет и, не дожидаясь ответа, заговорил: — Напугали вы людей регистрацией. Даже взрослый тунеядец покоя лишился. Он рассуждает: сегодня я своего ленивого отпрыска на учёт поставлю, а вдруг завтра и меня при всём честном народе притянут?!

— Чушь какая! — сердито воскликнул Моисей Григорьевич. — Нас интересуют только дети! Скрытые резервы лентяйства! Нам просто необходимо установить, сколько, понимаете, сколько у нас в городе ленивых и склонных к лени детей?

— Я извиняюсь изо всех сил, — упрямо сказал старший санитар Тимофей Игнатьевич, — но не могу не выразить мои мысли. Жизнь и людей я хорошо знаю. И заявляю категорично и ответственно: ничего у вас не получится. Где вы найдёте родителя, который добровольно отдаст своего лентяя или лентяйку на всеобщее позорище под названием «научная регистрация»?

— Постойте… постойте… А у вас самого есть дети?

— Четверо. Три сына и дочь.

— Ленивые?

— Просто спасу нет.

— По отношению к ним вы применяете метод физического воздействия?

Старший санитар Тимофей Игнатьевич тяжко вздохнул, потупил глаза и признался с усилием:

— Нет. На своих-то рука не поднимается. И регистрировать жалко. Я ведь не хочу, чтобы они выше старших санитаров не поднялись. В министры или академики хочу вывести. К хорошей жизни приучил, вот они и обленились. Гордые растут, важные. Смотреть приятно, а жить с ними не очень удобно.

— Вот мы с вами всё и выяснили, — удовлетворённо сказал Моисей Григорьевич. — И откуда вы взяли, что министры и академики вырастают из тунеядцев? И чем это старший санитар хуже министра или академика?

— Запутался я…

— Регистрируйте! Людей из них сделаем! Может быть, министров или академиков! Наука протягивает вам руку помощи, не отталкивайте эту руку!

— Ладно. — Старший санитар Тимофей Игнатьевич помрачнел. — Даю согласие на добровольную регистрацию четырёх детей. Видно, другого выхода нет.

Глава № 57 Отчаянные попытки фон Гадке сделать человечеству, хе-хе, большую пакость и гибель фон Гадке в верхних слоях атмосферы

Выпрыгнув из окна шпионского ресторана «Руки хох!», чтобы вторично избежать почётной спиртизации, господин оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке уже в воздухе понял, что сейчас разобьётся и останется от него только мокрое местечко.

Третий этаж плюс асфальт.

Но успел он подумать и о том, что умирать не имеет никакого морального права. Не было смысла всю жизнь отдавать борьбе с людьми и детьми, достичь в этой борьбе ряда успехов, избежать почётной спиртизации, поприсутствовать на вечере в честь своей собственной смерти, убедиться, что старым шпионам — коллегам по профессии — не дороги твои идеалы, а дороже сосиски с кислой тушёной капустой, смело и ловко выпрыгнуть в окно, когда тебя хотела схапать охрана Центрхапштаба, и — вот на тебе! — погибнуть, хряпнувшись об асфальт.

Эх, если бы не надул его генерал Шито-Крыто, если бы не облапошил его несуществовавший фон Хлипке, если бы не отобрали у него гавриков, всё было бы иначе. Не в воздухе сейчас бы он летел, а в кресле бы сидел!

Ох, как ему нужен самолёт с большой бомбой! А куда её шарахнуть, он знает. Только ему одному известны места наибольшего скопления детей на земном шаре!

Но сначала надо ещё выжить, чтобы не дать жить другим.

О мой готт, помоги!

Помог ему не бог, а грузовик, выскочивший из-за угла, вернее, не только грузовик помог, но и мешки с чем-то мягким, лежавшие в кузове. На них-то и угодил фон Гадке.

«Сверхмерсибо, майн бог! — подумал он. — Я опять спасён, опять жив! Майль!» Правда, он что-то всё-таки отбил себе, внутри его что-то стряслось, но в целом он был целёхонек.

Солдаты, стоявшие у входа в шпионский ресторан «Руки хох!», в темноте, конечно, не видели, как из окна выпрыгнул и угодил в кузов грузовика фон Гадке, и поэтому ничего не могли сообщить выбежавшему к ним разъярённому барону Барану.

— Прочистить весь город насквозь! — тут же приказал он. — Выпустить всех собак-ищеек, даже щенков!

Фон же Гадке чувствовал себя прекрасно. Ему бы только добраться до одного секретного аэродрома, где всегда наготове самолёт типа «Бух-трах-13» с большой бомбой, и тогда — ух!

Ощупывая мешки, в которых находилось что-то мягкое, фон Гадке развязал один и хехекнул: там была одежда. Он быстро разделся и разулся, выбрасывая свои отрепья и остатки сапожек на мостовую.

Одежда оказалась военной, но к какому роду войск она принадлежала, в темноте определить не удалось. Переодевшись, фон Гадке разыскал мешок с обувью. Сапоги были чрезмерно велики, но это были пустяки!

В душонке фон Гадке всё пело и ликовало и ещё больше запело и заликовало, когда он обнаружил, что грузовик катит в сторону Центрхапштаба: это было и ему по дороге, хе-хе!

Одет фон Гадке был добротно, но всё на нём висело, рукава пришлось подвернуть, брюки были неизмеримой ширины. Но ведь он не стиляга, а попадающий в одну смертельную опасность за другой матёрый шпион — душа из всех вон! чего он скоро сотворит! — лишь бы на глаза никому не попасться.

В длиннейших его ушах уже гудел двигатель реактивного самолёта типа «Бух-трах-13», ручки как бы нащупывали рычаг, который освободит от зажимов большую бомбу, и — ух!

А в это время собаки-ищейки обнаружили на мостовой его отрепья и остатки сапожек, разорвали всё это в клочья (хотя и рвать-то было нечего!), уловили один знакомый и ясный запах — стойкий аромат сосисок с кислой тушёной капустой. Вы сами должны сообразить, что, унюхав этот запах, собаки бросились в шпионский ресторан «Руки хох!», ворвались в зал, где старые шпионы продолжали объедаться сосисками с кислой тушёной капустой, уже и позабыв, что угощают их по случаю мнимой почётной спиртизации фон Гадке.

Собаки сбили шпионов со стульев на пол и не давали им шевельнуться. Вид у собак был страшенный и гордый. Самый старый шпион хотел возмущённо брыкнуть ногой, но получил укус в ухо, а потом ещё и в нос.

Барон Баран долго и довольно тупо смотрел на эту картину, ничего, конечно, не мог понять и рассуждал сам с собой, уверенный, что больше никто воспринять его мысли не способен:

— Ошибиться собаки не могли. Но какое отношение имеют эти старые мумии-обжоры к выскочившему из окна с третьего этажа негодйному мерзавцу фон Гадке? И что делать? Почётная спиртизация объявлена. Солдаты полбанки уже вылакали, спят в карцере. Позор со всех сторон! Что, что делать? Разбавить спирт водой и сунуть в банку любого из этих капустников. А что? Выбрать самого невысокого, щупленького, одеть его в мундир оберфобергогердрамхамшнапсфюрера, и пусть себе плавает! Какая разница, кто почётно заспиртован, важно, как он называется! А называться он будет гад Фонке, точнее, фон Гадке. Приказываю! Слууу-шай меня!

Между тем от страха, обиды, возмущения, а также от чрезмерного изобилия съеденной, но ещё не переваренной пищи старые шпионы тихо один за другим отдавали богу свои многогрешные души. И когда отогнали собак и раздалась команда «Встать! Смирно!», половина шпионов впервые в жизни не могла повиноваться. Одного из них, самого маленького, отобрали, чтобы он плавал в банке с разведённым спиртом вместо фон Гадке, но под его именем.

А настоящего, живого фон Гадке грузовик привёз — о майн бог! — прямо во двор шпионской школы Центрхапштаба. Тут он был у себя дома, знал все ходы и выходы и без всякого особого труда (не считая того, что сапоги пришлось нести в ручках) через потайную дверь проник сразу в кабинет барона Барана.

Здесь фон Гадке, не зажигая света и впопыхах поставив сапоги на стол, позвонил на один секретный аэродром и от имени начальства приказал подготовить к боевому вылету самолёт типа «Бух-трах-13».

И едва только фон Гадке выскользнул через потайную дверь, в обычную дверь вошёл сам барон Баран.

Увидев на своём столе сапоги, он так завопил от очень сильного возмущения и не менее сильного негодования, что фон Гадке услышал это и захехекал во всё горлышко. Он влез в бароно-баранскую машину и помчался, взвизгивая от восторга.

Проезжая по центральной площади перед центральной шпионской школой, он увидел на чёрном мраморном пьедестале стеклянную банку, в которой плавал какой-то старикашка в форме оберфобергогердрамхамшнапсфюрера. В почётном карауле застыли четыре штуки молодых кадров (правда, один застыл не совсем — ковырял в носу с таким старанием, словно пытался задеть глаз изнутри) с автоматами в руках.

Фон Гадке притормозил и крикнул в окошко:

— Майль!

— Фиг майль! Фиг майль! Фиг майль! — рявкнули три штуки молодых кадров, а четвёртый не рявкнул: не смог быстро вытащить палец из носа.

«Удивительное я существо, — с упоением подумал фон Гадке. — Получается, что я и в банке почётно плаваю, я и здесь вот в бронированном автомобиле этого барона Барана! А сапоги мои у него, хе-хе, на столе! А скоро я сяду в самолёт с большой бомбой. Ух! Внимание, приготовились… только бы руки не дрогнули! Не дрогнут!»

Ворота раскрылись, и машина с ходу вырвалась на шоссе, сбив начальника караула, который хотел остановить её поднятой вверх рукой с пистолетом-пулемётом, заметив за рулём незнакомую личность, правда, похожую на заспиртованного фон Гадке.

Загремели выстрелы, затрещали длинные автоматные очереди.

«Пуляйте, пуляйте! — насмешливо, даже саркастически подумал фон Гадке. — В бронированный-то автомобиль! Хе-хе!»

Машина мчалась на дичайшей скорости, на поворотах она лишь чудом не переворачивалась. Конечно, анекдот получился самый настоящий! Ведь автомобиль барона Барана был самым быстроходным в гараже Центрхапштаба, и ни одна машина не могла догнать фон Гадке.

Загудел телефон, он улучил момент и сбросил трубку на сиденье — опасно было руки отрывать от баранки. Но и так было слышно, даже сквозь шум мотора, как орал барон Баран:

— Фон Гадке! Гад ты Фонке, вот ты кто! Куда тебя, старого микроба, несёт?! Машину разобьёшь, проходимец ты незаспиртованный! Пожалей машину, а я тебя пожалею! Верни машину, я всё прощу!

Прижав трубку плечиком к шейке, фон Гадке тоже заорал:

— Баран ты Барон недорезанный! Я за твоей баранкой! Ты лишил меня самого главного в жизни — работы! Сам тунеядец, и другим трудиться не даёшь!

— Останови машину! Потом поговорим! По душам!

— Я тебе покажу, как надо трудиться! Вкалывать как надо, не жалея ни сил, ни жизни, ни машины! Ма-а-а-айль! — И фон Гадке вырвал трубку вместе с проводом, чтобы брань барона Барана не мешала ему.

Впереди было наиболее опасное место — железнодорожный переезд. Вот тут его, конечно, и подкарауливают. Надеются, дураки примитивные, что, дескать, сейчас он остановится, а мы его цап-царап-сцап! Я вам устрою иллюминацию!

Вам нужна машина начальника Центрхапштаба?

Пожалуйста, получите, будьте настолько любезны!

Фон Гадке до самого предельного предела выжал из мотора всю возможную скорость, еле-еле-е…е…е…ле! — открыл прижимаемую встречным ветром дверцу и выпрыгнул.

Сильным потоком воздуха его отбросило очень далеко назад, несколько раз перевернуло и швырнуло в кювет, а там было — опять майн гот! — что-то среднее между водой и грязью, но фон Гадке опять — майль! — остался жив.

Он выскочил из кювета и услышал взрыв, увидел пламя и громко-громко захехекал. пустяк, а — приятно!

Но медлить было нельзя, и он домчался до леса и побежал вдоль опушки, вскоре оказался у железнодорожного полотна, переполз через него и стал подбираться к мотоциклу, одиноко стоявшему в стороне от скопления машин. Людей поблизости не было, все, видимо, глазели на катастрофу по ту сторону полотна.

Красиво горела машина барона Барана!

Фон Гадке уехал на мотоцикле, никем не замеченный.

Теперь он уже особенно не торопился и особенно не нервничал. Ветерок приятно обдувал его разгорячённое личико, хотя сам он в мокрой одежде и босиком замёрз.

Сердчишко билось учащённо. От радости и подлости перехватывало горлышко.

Он загнал мотоцикл в кусты и, даже забыв выключить фару и заглушить мотор, стал пробираться среди деревьев. Не напороться бы в темноте на колючую проволоку, которой опоясан секретный аэродром. Прикоснёшься к проволоке — и прозвучит автоматический сигнал тревоги. Тут тебя и цап-царап-сцапают.

Три года назад, обучая здесь шпионов, фон Гадке на всякий случай оставил в одном месте лазейку, и вот сейчас сверхосторожно искал её.

О майн бог, помоги!

Но бог не помог — лазейки нигде не было.

Когда дело касалось подлости, мозгишки оберфобергогердрамхамшнапсфюрера работали на удивление результативно.

Он, как напуганная собакой кошка, взлетел на высокое дерево, по толстой ветке прошёл почти до её конца и фактически оказался уже на территории секретного аэродрома. Фон Гадке мысленно помолился, проклял барона Барана и прыгнул; очухался от страха и быстро пополз, прижимаясь к земле.

Его длиннейшие уши без труда уловили гул мотора самолёта. Он через уши проникал прямо в сердчишко.

Метрах в десяти от самолёта фон Гадке ненадолго остановился, чтобы посоображать. Ему, конечно, не хотелось метрах в десяти от цели допустить какую-нибудь оплошность.

Три солдата и механик о чём-то беседовали. Затаив дыхание от очень большого волнения, фон Гадке подполз к трапу, совершенно перестал дышать, полез наверх, забрался в кабину, задраил люк, и в полнейшем изнеможении откинулся на сиденье. Ууууффф.

Отдышавшись, он включил рацию и очень радостно начал кричать в эфир:

— Слушайте все! Все, кто меня слышит, внимательно слушайте! Готовьтесь пережить катастрофу! Где она будет, секрет! Какой она будет, тоже секрет! Поэтому все дрожите! Говорит оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке! Я в самолёте с большой бомбой! Хе-хе! Я наизусть знаю карту мира, на которой мною лично с военной точностью отмечены места наибольшего скопления детей! Хе-хе, что будет! Надеюсь, что история человечества меня не забудет! Взлетаю! Трепещите, ребятки! Гуд байдик!

Он прибавил горючего, и моторы взревели. Самолёт почти без разбега оторвался от земли. Из рации послышалось:

— Фон Гадке! Фон Гадке! Вы сели в самолёт-ракету типа «Антихрист-один»! Она ещё ни разу не была в воздухе! Это испытательный образец! Немедленно катапультируйтесь! Катапультируйтесь немедленно!

Не отвечая, фон Гадке судорожно искал рычаг с надписью «бомба» и не мог его найти.

Самолёт-ракета не слушался его — он шёл только вверх почти по прямой, а давно уже пора было сворачивать чуть влево.

Рация надрывалась:

— Катапультируйтесь немедленно! Иначе мы взорвём вас! Ручка катапульты внизу слева!

На лобике фон Гадке от ужасного страха выступил пот и тут же превратился в льдинки. С каждой секундой в кабине становилось всё холоднее, а дышать было всё труднее.

Фон Гадке начал задыхаться: ведь в кабине не оказалось кислородного прибора.

Босые ножки посинели.

— Катапультируйся, дурак фонгадский!

Холодеющей, почти окоченевшей ручкой фон Гадке тянулся к ручке катапульты.

— Через тридцать секунд взрываем тебя, псих ненормальный! Один, два, три…

Он тяяяянуууулся… тяяяянууууууулся…

— Девятнадцать, двадцать, двадцать один…

И в эти оставшиеся мгновения жизни, совершенно осознавая, что смерть его почти уже наступила, оберфобергогердрамхамшнапсфюрер фон Гадке успел подумать лишь об одном: как жаль, как страшно жаль, что ему не удалось уничтожить или сделать ленивыми наших детей! И если бы ему, фон Гадке этакому, предоставилась возможность убить или сделать ленивым хотя бы одного из вас, кто держит эту книгу в руках, не беспокойтесь: оберфобергогердрамхамшнапсфюрер без колебаний отдал бы за это свою фонгадскую жизнь. Призадумайтесь-ка над этим.

«Господи, майн бог! — успело пронестись в головке фон Гадке, когда он уже понимал, что „Антихрист-1“ скоро вместе с ним превратится в пыль. — Дай мне, майн готт, возможность уничтожить хотя бы одного ребёнка! Хотя бы одного киндера! Хотя бы одного анфанта! Или чилдрена! Или бамбино! Дай мне заразить их ленью! Тогда я погибну с великолепным сознанием исполненного долга! Майн гот, помоги мне сделать человечеству хотя бы маленькую пакость!»

Из рации донеслась команда:

— Двадцать девять… Тридцать!

От самолёта-ракеты в мгновение не осталось и пылинки. И от господина оберфобергогердрамхамшнапсфюрера не осталось ни пылиночки.

…И только до сих пор на центральной площади перед центральной шпионской школой Центрхапштаба на пьедестале из чёрного мрамора в стеклянной банке с разбавленным спиртом плавает какой-то старикашка под именем фон Гадке, и молодые кадры отдают ему шпионские почести.

Глава № 58 Папа Юрий Анатольевич овладевает искусством ведения домашнего хозяйства. Осложнения в семье Прутиковых в связи с приездом мамы

Мир и покой хотя всё ещё и не вернулись в семью Прутиковых, но дела в ней сейчас шли куда как лучше, если не учитывать того, что до сих пор Толик был в больнице, а мама на юге в санатории.

Перемены в семье в лучшую сторону начались с того дня, когда папа Юрий Анатольевич заявил торжественно и высокопарно:

— После долгих и мучительных раздумий, сопровождаемых глубокими переживаниями, я твёрдо решил в корне изменить свои взгляды на себя и на жизнь. Раньше семья жила для меня. Теперь я должен ей отплатить. Сейчас я буду жить для семьи. Одновременно буду положительным примером для сына.

— Большой принципиальный шаг вперёд делаешь, — одобрила бабушка Александра Петровна. — Овладел ты, Юра, наконец-то научным подходом к действительности.

— Я не знаю, как называется такой подход, но готовить пищу самостоятельно я научусь.

— Только переходи от слов к делу немедля, а то остынешь.

И папа Юрий Анатольевич от слов перешёл к делам — начал овладевать искусством качественного приготовления пищи на газовой двухконфорочной плите.

Не буду описывать все многочисленные случившиеся с ним мелкие, средние и крупные конфузы, которые он перенёс болезненно, но стойко.

«Книга о вкусной и здоровой пище» часто подводила Юрия Анатольевича, потому что была рассчитана на опытных хозяек, а он был начинающим хозяином. Однажды он, например, по всем правилам зажарил курицу, не вынув из неё ни зоба, ни внутренностей, не отрубив лапок и головы. Бррр — что получилось!

Но постепенно, консультируясь с Александрой Петровной и соседками, он кой-чему научился.

Настал день, когда в кафе он очень иронически сказал официантке:

— По всей вероятности, у вашего повара две бабушки.

— А почему вы так решили?

— Потому что он не умеет готовить. Такую бяку, простите, я могу сделать левой рукой на дырявой сковородке с прошлогодним маслом! — И, гордо подняв голову, Юрий Анатольевич вышел и больше ни разу не бывал ни в этом кафе, ни в других.

Дело не в том, что будто бы везде готовили плохо, а в том дело, что ему понравилось готовить. Вот так!

Конечно, времени на покупку продуктов и суету у плиты уходило немало. Но тут обнаружилось любопытное обстоятельство: ведь если делаешь много дел, получается, что у тебя много времени. Следовательно, для того, чтобы иметь как можно больше времени, надо делать как можно больше дел!

Однажды бабушка Александра Петровна, придя домой, обошла всю квартиру и, садясь за стол на кухне, очень удовлетворённо сказала:

— Если ещё и сына этому обучишь, я свою научную задачу могу считать выполненной.

— Ну а как суп?

— Душа больше желудка радуется. Только я в супе поджаренный лучок уважаю.

И они с Юрием Анатольевичем начали обстоятельно, со знанием дела обсуждать различные кулинарные тонкости.

Так вот и текла жизнь до приезда мамы. Она вернулась загорелой, помолодевшей, поздоровевшей и — недовольной.

— Представьте себе, я ни капельки не отдохнула, — заявила она, — ни на вот столечко не поправилась, почти не загорела и чувствую себя значительно хуже, чем до отъезда отсюда туда.

— Извини, — удивлённо сказал папа, — но твой внешний вид свидетельствует прямо о противоположном!

— Нельзя судить о человеке только по внешнему виду!

— Кормили, что ли, некачественно? — спросила бабушка. — Дождило? Или море недосоленное или пересолённое попалось?

— Там было много детей, — нервно объяснила мама, — и, представьте себе, у всех дети как дети. У всех бабушки как бабушки.

— А мамы как мамы там встречались? — сразу обиделась Александра Петровна.

— Я о другом! Все балуют детей, и дети растут нормальными! А я как вспомню… так весь загар сойдёт. Что с моим сынулей?

— Поправляется, — озадаченно ответил папа. — Уже принимает пищу, двигается. Немного разговаривает. Один раз рассмеялся.

— Ужас! Какой кошмар! — прошептала мама. — Разве я виновата, что все силы и время отдавала чужим детям? Но почему другим детям достаточно одной бабушки, и больше они ни в чём не нуждаются?.. О, ты, мама, вернулась к своим обязанностям? — спросила она, попробовав суп.

— Это моя работа, — скромно сообщил папа.

— Не смеши меня.

Александра Петровна и Юрий Анатольевич переглянулись и промолчали, ничего не стали ей объяснять. Она с курорта, устала, пусть, отдохнёт, придёт в себя.

Но в тот же день в семье начались осложнения. Узнав о научной регистрации ленивых и склонных к лени детей, мама предельно возмутилась:

— Какая бесчеловечная нелепость! Неужели мы должны и бедного Толика за… это… регистрировать?

— Да, это наш долг и спасение, — ответил Юрий Анатольевич, сразу приготовившись к тяжёлому разговору. — Неверным воспитанием мы искалечили ребёнка и…

— Кто искалечил? Я лично его почти не воспитывала. Это вы с бабушкой довели ребёнка второй раз до областной психиатрической больницы!

— Хорошо, мы с бабушкой. Тогда ты нам и впредь не мешай его воспитывать.

Не буду передавать этого длинного и действительно тяжёлого для всех разговора, который всё равно ни к чему не привёл — каждый остался при своём мнении.

Особенно была недовольна мама. Тоном, не терпящим даже самого маленького возражения, она заявила:

— Теперь моя очередь воспитывать сына. Я лучше вашего знаю детей, не первый год работаю в школе с большим контингентом учащихся.

Такого решения никто не ожидал, может быть, и сама мама, а поэтому оно вызвало сначала сильное недоумение, а затем не менее сильную растерянность.

— Решение твоё, мягко говоря… — пробормотал Юрий Анатольевич, — несколько… непродуманно. Ты просто не в курсе дела. Мальчика надо лечить личным примером.

— Ах, пожалуйста, не учите меня, учительницу, как надо воспитывать детей! — презрительно воскликнула мама. — Это смешно! — Она попробовала иронически рассмеяться, но ничего из этого не получилось.

Глава № 59 Визит Фонди-Монди-Дунди-Пэка к генералу Шито-Крыто и неожиданный результат этого визита

Генерал Шито-Крыто сидел один в своём огромном кабинете и думал своей огромной, без единого волоска головой. Как ни странно, он ещё и предавался переживаниям. Он сидел и жалел, что приёмная пуста, нету там офицера Лахита. Конечно, он был проныра, каких свет не видел, предатель был тоже несусветный, денежки любил пуще жизни, в руках врагов оказался по жадности. Проклясть бы его и забыть!

И всё же он был помощник, живой человек, с ним всегда надо было быть начеку, полаяться с ним можно было, сейфом в него запустить можно было, зная, что он всё равно увернётся.

Талантливый был негодяй!

А талантливых негодяев становится всё меньше и меньше. Как прекрасно погиб в верхних слоях атмосферы фон Гадке! Напугал весь мир! Когда он сообщил, что летит с большой бомбой и вот-вот шарахнет её в место наибольшего скопления детей, со всех аэродромов мира взлетели самолёты, чтобы что-нибудь сделать с фон Гадке! Вот молодец! Вот образцовый подлец!

Остался генерал Шито-Крыто один-одинёшенек. Кого ему взять в помощники, когда кругом одни им самим воспитанные предатели и доносчики?! Офицер Лахит, царство ему небесное, считал страх одной из форм уважения, а эти просто боятся его, своего шефа, без всякого к нему уважения.

Разрешив себе попереживать ещё восемь минут — а переживания он считал бездельничанием, — генерал Шито-Крыто встал и заговорил совершенно мрачным голосом:

— Делаю разбор своих ошибок. Меня преследуют неудачи. Одна за другой. Другая за другой. Потом другая за одной и так далее. Ошибки мои — следствие недостаточной трудоспособности. Я ещё очень мало работаю. Ем два раза в неделю, например, по целых полчаса каждый раз. Буду есть только один раз в две недели, чтобы не тратить время на принятие пищи и чтобы не тратить силы на её переваривание.

_{(Я, автор, умоляю вас, читатели, обратить внимание на данный факт. Вот почему мерзавец, негодяй — сами подберите все бранные, но справедливые слова — редко бывает ленивым? Они, эти безобразники, всё действуют и действуют, а мы, в общем-то хорошие люди, часто занимаемся всякой ерундой…)}

Генерал Шито-Крыто продолжал говорить самому себе:

— Я буду стойко переносить все заминки и неудачи, то есть не буду опускать руки перед бедой, впадать в истерики, падать от дикой злобы в обмороки. Теперь только я один знаю план операции «Братцы-тунеядцы» полностью. У врагов просто не хватит времени подготовиться к борьбе со мной. Но и медлить тоже нельзя. Если враги успеют зарегистрировать лентяев, наша задача значительно усложнится. Тогда они поймут всю меру опасности, нависшей над ними, и начнут усиленно действовать. Дай бог, чтобы регистрация лентяев у них затянулась! А я вот-вот, с минуты на минуту, с секунды на секунду отдам приказ о начале операции.

Закончив говорить, генерал Шито-Крыто снова стал прежним — грозным, хитрым, подлым, ловким, каким и был, пока его чуть не сломали следовавшие одна за другой неудачи. Он снова полностью был готов на самый трудный труд, на самую огромную и разнообразную деятельность на страх всему человечеству.

Он тут же приступил к делам как ни в чём не бывало, не подозревая, что где-то недалеко, прямо-таки поблизости, ему готовится очередная, но на этот раз почти смертельная неприятность.

Ведь в кабинете врача Супостата всё ещё сидел Фонди-Монди-Дунди-Пэк и говорил:

— Я уверен, что если бы ты был способен соображать более или менее здраво, я бы вскоре оказался на свободе, а в руках у тебя — сорок тысяч в хорошей валюте.

— Пойми, что во время наичрезвычайнейшего наивоеннейшего положения, — убеждал его собеседник, — никто не выпускается с территории «Гроба и молнии» без личного разрешения шефа и не в его машине. Ликвидируются все виды пропусков и пароли. Да и куда тебе спешить? Я спрячу тебя в подвал с медикаментами и…

— И обязательно предам при первом удобном случае! — добавил, усмехаясь, Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Безвыходных положений не бывает. Ведь я всё равно найду выход.

— Ты просто сумасшедший! Кстати, хочешь я устрою тебя в сумасшедший дом? А? Условия там у нас сносные, куда лучше, чем в карцере.

— Не мели чепухи. Мне нельзя ждать. Да и сорок тысяч в хорошей валюте долго ждать не будут. Ты думаешь, я не найду кого-нибудь, кто без раздумья возьмёт их? А?

Упоминание о деньгах, и особенно о том, что они могут достаться другому, совершенно вывело врача Супостата из всякого равновесия. Он закричал своим толстым голосом:

— А я тебе ни на грош не верю!

— Веришь. Иначе бы ты уже сто раз разделался со мной. Однажды ты со страху уже пытался выдать меня, — говорил Фонди-Монди-Дунди-Пэк, хотя на душе у него было тревожно и мрачно до того, что хотелось махнуть рукой и хлопнуть дверью. К тому же он боялся. Он боялся, что больше не вернётся обратно. Туда, где ждали его так называемые утренние и так называемые вечерние зорьки. Туда, где его не будут ловить. Там он сам будет ловить ершей и окуней.

Он сказал:

— Прощай, бывший приятель. С тобой каши не сваришь. Мне остаётся одно — уничтожить шефа. Тогда в суматохе я, может, и смогу выбраться отсюда и без твоей помощи, трус ты последний.

— Ты… ты… ты… — Врач Супостат шарил руками в столе, ища то ли оружие, то ля сердечное лекарство. — Ты соображаешь?.. Уничтожить шефа… это… этим не шутят!

— Я и не шучу. Давай расстанемся мирно, — предложил Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Я незаметно выйду из твоего кабинета, и ты тут же забудешь обо мне. Словно я там, в расплющенном гробу. А я обещаю забыть тебя.

— Ого! Вот это вэригутно! Вот это о’кейно! — Врач Супостат вскочил, но тут же обалдело выпучил глаза. — А сорок тысяч в хорошей валюте?

Тут не сдержался даже Фонди-Монди-Дунди-Пэк и показал бывшему приятелю большой палец, выразительно просунутый между указательным и средним.

— Без денег я тебя не отпущу! Без денег я тебя не отпущу! Руки вверх! — И врач Супостат вытащил два пистолета, один больше другого. — Деньги! Гони монету!

Фонди-Монди-Дунди-Пэку всё это надоело. Он закурил, мысленно ругая врача Супостата самыми последними словами. Вот уж действительно: свяжешься с дураком — сам соображать разучишься.

— А если, — предложил он, так как ещё не разучился соображать, — я добьюсь отмены наичрезвычайнейшего наивоеннейшего положения? Тогда ты, толстая твоя голова, ухитришься мне помочь?

— Ты меня абсолютно не интересуешь! — грубо рявкнул врач Супостат, уже действительно потервший способность сооражать, размахивая пистолетами. — Как мне получить деньги?

— Никак ты их не получишь, — брезгливо ответил Фонди-Монди-Дунди-Пэк, решительно вставая. — Аоиведерчик! Я иду уничтожать шефа. Сиди и не чирикай. Учти, что любым словом против меня ты навредишь только себе.

И он со спокойным и невозмутимым видом направился к дверям, а вслед ему неслось:

— Стой, стрелять буду! Стой, стрелять буду!

Едва за ним захлопнулась дверь, врач Супостат, как, впрочем, и рассчитывал Фонди-Монди-Дунди-Пэк, схватил телефонную трубку и прохрипел в неё:

— Шефа…

— Кто это? Чего надо? Быстро!

— Шеф… это я… Су… су…

— Супостат, что ли?

— Так… это… точно…

— Чего тебе, тунеядец? Быстро!

— Я не знаю… как… как сказать… не знаю…

— Тогда пошёл вон!

— Подождите, шеф, подождите! Нечто важное… катастрофическое… вас сейчас это… ну…

— Если ты быстро, в трёх-четырёх словах не скажешь ничего путного, я засажу тебя в карцер с крысами на двадцать с половиной суток! Кормить будут только мышами!

— Вас сейчас убьют! — заорал врач Супостат и с телефонной трубкой от страза залез под стол.

— У тебя что, мозги заплыли жиром? — тоже заорал генерал Шито-Крыто, но уже почти в психическом расстройстве.

— ЫХ-три нуля идёт убивать вас! У него много денег! Сорок тысяч в хорошей валюте! Я боюсь за вас, шеф! Прошу учесть, что я честно, хотя и трусливо, предупредил вас! Надеюсь получить по заслугам.

— Получишь, получишь по заслугам, немедленно получишь! — Генерал Шито-Крыто швырнул трубку на рычаг и приказал в микрофон: — Охрана! Врача Супостата, этого толстого пьяницу, в карцер с крысами на сто одни сутки! В меню только мышиное мясо!

Дверь открылась, и в кабинет вошёл Фонди-Монди-Дунди-Пэк, неторопливо приблизился к столу и сказал:

— Чао-мао, шеф. Вот мы и встретились ещё раз. Видимо, в последний.

Генерал Шито-Крыто, хрипло хрюкнув, вскочил, схватился правой рукой за грудь (пистолет он носил у самого сердца), покачнулся, хрипнул, но уже без хрюка, и осел в кресло, и замер, как бездыханный.

— Слаб ты нервами, оказывается, стал, — облегчённо вздохнув, произнёс Фонди-Монди-Дунди-Пэк и закурил. Курил он медленно, словно наслаждаясь каждой затяжкой, а на самом деле дым был горьким, в горле першило, и бывший ЫХ-000 просто пытался хоть немного унять волнение. Но ему было ещё и радостно: ни разу в жизни не работал он так рискованно и удачно, как вот сейчас.

Он включил рацию, настроился на нужную волну и начал передавать в эфир, не сводя глаз генерала Шито-Крыто:

— Щука… щука… я молодой рыбак… срочно готовь удочку… щука… щука… я молодой рыбак… срочно готовь удочку… Приём.

Из эфира полетел ответ:

— Молодой рыбак… молодой рыбак… я щука… я щука… удочка готова… удочка готова… Приём.

Фонди-Монди-Дунди-Пэк передохнул от подкатившей к горлу острой радости и ответил:

— Щука… щука… вас понял… щука… вас понял… Конец.

Теперь оставалось самое главное и самое опасное. Он включил микрофон и сказал:

— Срочно шофёра к шефу.

Итак, генерал Шито-Крыто неподвижно сидел в кресле, бывший его агент ЫХ-000 встал перед столом, и как только шофёр вошёл в кабинет, Фонди-Монди-Дунди-Пэк громко сказал:

— Слушаюсь, шеф! Немедленно еду, мы успеем, не беспокойтесь. У нас в запасе полчаса. — И, повернувшись к шофёру, приказал: — Быстро, быстро! Должны успеть! На аэродром!

Последние слова он договаривал уже в машине.

Ух… всё в порядке. Удочка, то есть самолёт, ждёт его.

«Прощай, „Гроб и молния“, бывшая „Тигры-выдры!“. Прощай, бывший мой шеф господин генерал Шито-Крыто! — думал Фонди-Монди-Дунди-Пэк. — Я больше не агент. Я просто рыбак. Больше меня ловить не будут. Я буду ловить рыбку большую и маленькую».

Он устало развалился на сиденье, взял телефонную трубку, попросил:

— Шефа.

Телефонистка ответила:

— Шеф в госпитале. Инфаркт. Кто спрашивает?

— Когда шеф выздоровеет, передайте ему от меня привет.

— От кого?

— Он знает.

— Простите, а что с шефом? — спросил шофёр.

— Разрыв сердца. По-научному — инфаркт. Это от переутомления.

…А утром Фонди-Монди-Дунди-Пэк уже спрашивал полковника Егорова:

— Когда я смогу поехать на рыбалку?

Глава № 60 Выздоровление Толика Прутикова

Психоневропатолог Моисей Григорьевич Азбарагуз перед тем, как выписать из больницы Толика Прутикова, принял его родителей и бабушку у себя в кабинете и заговорил довольно суровым голосом:

— Мальчик абсолютно здоров. Более того, он стал значительно лучше, чем был до заболевания. Теперь его отличает высокая степень сознательности и полное понимание своих жизненных обязанностей.

— Нужно его регистрировать или нет? — поспешно спросила мама.

— Я бы даже не стал задавать такого вопроса, — очень строго ответил Моисей Григорьевич. — Мальчик нуждается в постоянном медицинско-научном контроле. Всё теперь зависит от вас. Будет в семье трудовая обстановка — мальчик вырастет психически здоровым.

— Позвольте, простите, — растерянно пробормотала мама. — Я что-то не совсем допонимаю. Вернее, даже не понимаю. Вы его вылечили или нет?

— Мы его вылечили, — ответил Моисей Григорьевич, — но организм мальчика предрасположен ко всем заболеваниям, связанным с ленью. Спасёт Толика, повторяю, только трудовая обстановка в семье.

— Будет, будет такая обстановка! — заверила бабушка. — Я за неё отвечаю.

Дома Толик с удивлением смотрел, как папа Юрий Анатольевич возится у плиты, ловко накрывает на стол, а мама безуспешно пытается ему помочь.

— Вот отдохну денёк, — сказал Толик, — и все вместе будем трудиться.

— Зачем — все? — поразилась мама. — Доктор сказал, чтоб обстановка была трудовая. И речи не было о том, чтобы всем трудиться. Папа всё прекрасно умеет делать! А ты под моим руководством начнёшь готовиться к новому учебному году.

— Да я всё успею! Я в больнице научился супы и компот варить! Картошку с колбасой жарить умею и чай заваривать!

— Это всё пока ни к чему, — авторитетно заверила мама. — Будем воспитываться по плану. Сначала добьёмся. высокой успеваемости и примерного поведения на уроках и в перемены. Доверьтесь мне. Ведь у меня большой опыт обучения и воспитания детей.

— Меня больше не надо воспитывать, — сказал Толик, — я теперь сам всё понимаю, честное слово! Моисей Григорьевич, знаете, как надо мной потрудился? Всю дурь из меня вытащил! — Он рассмеялся. — Всю дурь, кроме одной. Контрразведчиком я всё равно стану!

— Это у тебя не опять началось? — обеспокоенно спросила бабушка.

— Что ты! Нет, теперь это серьёзно. Говорят, что кто хоть раз в жизни поймал шпиона, не ловить их уже не может. Пока я буду ловить лентяев, Моисей Григорьевич просил меня помогать ему.

Мама посмотрела на него, как на человека, которому осталось недолго жить на этом белом свете, сказала:

— Послушай меня, сынок… Эти лентяи… зачем они тебе? Зачем их ловить?

— Это общественная задача, мама. Понимаешь? Вот я на себе испытал, что такое быть ленивым. Умереть можно. А шпионы — самые подлые существа на нашей планете. Вот я и решил посвятить себя…

— Сначала надо окончить школу!

— Одно другому не мешает, мама. Пока я буду ловить лентяев и помогать папе по хозяйству.

Глава № 61, предпоследняя, без названия даже, потому что обрывается неожиданно

На другой же день после выхода из больницы Толик принялся помогать Моисею Григорьевичу в научной регистрации.

И в этот же день он убедился, что мальчишки боятся её, как завуча.

После многочасовой беготни и длиннейших уговоров ему удалось зарегистрировать только двух приятелей-лодырей и одну тунеядку, да и та пошла скорее за компанию, чем сознательно.

Но в этот же день четырёх своих детей зарегистрировал старший санитар Тимофей Игнатьевич.

Верно говорят: лиха беда — начало!

Надежда генерала Шито-Крыто на то, что регистрация ленивых и склонных к лени детей сорвётся или хотя бы затянется, не сбылась: регистрация началась.

Глава № 62, последняя и тоже без названия, потому что состоит всего из одной фразы

В 5 час. 00 минут по среднеевропейскому времени, едва и кое-как оправившись от болезни, начальник шпионской организации «Гроб и молния» генерал Шито-Крыто отдал приказ: приступить к выполнению операции «Братцы-тунеядцы»!