Дуэль

Глава 5. ФОРШМАНУТЫЙ

Едва нырнув в кусты. Леший вмиг забыл, зачем его отпустили. И, присыпая следы едучей махоркой, бежал вприскочку меж коряг, валежин, одолевая завалы, пни.

Он живо содрал с себя «маскарад». И, сунув его в сумку, какую по счастью иль по случайности не проверили и не забрали проверяющие, во весь дух помчался к реке, видневшейся внизу, у сопки.

Едва выскочил на берег, приметил лесовоз. Тот мчал порожняком, видно, в лес, на деляны.

Леший мигом сообразил, что прорываться ему теперь в Корсаков не стоит. Именно его, а не другого, будут ловить милиция и пограничники на всех подходах к городу. И маскарадные, и родные описания внешности теперь будут известны каждому постовому. «А значит, надо «лечь на дно», затаиться на время где-нибудь. Но где? Ведь не вечность, надо будет на материк сорваться, к кентам. А как? Ксива форшманута. С нею лишь в берлогу к медведю. Никому иному не покажешь. Тот майор все паспортные данные велел проверить», — нагнал Леший лесовоз. И, закинув сумку, подтянулся на ходу, заскочил на грузовую площадку и, пригнув голову, чтоб водитель не приметил, лежал, свернувшись в серый, маленький ком человечьего страха и усталости.

Куда идет машина, куда везет его, он не знал. Зато осознавал, что спасается от погони, пуль, собачьих клыков и от расстрела.

Машина подпрыгивала на каждой кочке. И один раз Леший едва удержался. Он пытался определить, куда ведет эта дорога? В село, в тайгу или на погрузочную площадку к каким-нибудь складам стройматериалов?

Но, как ни вглядывался, ничего не мог понять. Дорога шла глухою тайгой. Здесь каждый звук и голос умирали в полуметре.

А лесовоз бежал, поскрипывая на выбоинах, оставляя позади себя легкий запах бензина.

Леший уже еле удерживался на маленьком пятачке. Его так растрясло, что руки устали держать тело. По его подсчетам, машина прошла не менее сотни километров, а конца пути не было видно.

«Слинять? Но как отсюда оторваться? Где я? Средь тайги только копыта откину. Ни похавать, ни примориться негде. Смыться, а куда? Отсюда сам черт ходов не сыщет», — дрогнуло что-то внутри. И тут приметил, как лесовоз свернул на боковую дорогу, сбавил скорость, проехав с километр, вовсе остановился.

Водитель вышел из кабины, громко хлопнув дверцей. Помочился на колесо. И пошел куда-то.

Леший слез с машины. Огляделся. Он едва приметил две деревянные будки, прижавшиеся друг к другу боками, как кенты на параше. И вдруг из раскрытой двери одной из них донеслось:

— Генка, что за пидора ты на хвосте приволок, мать твою! Если он без склянки, пусть, падла, на себя пеняет!

Лешего разозлил такой отзыв о своей персоне. Но по смыслу понял, что попал к своим и опасаться ему здесь нечего. Он спокойно подошел к будке, стал перед дверью, глянув на мужиков, определил по глазам говорившего о нем водителю и сказал:

— Тебе, паскуда, видать калган помеху чинит, коль, не зная званья, трехаешь, гнилой козел, о фартовом гнусное. Так засеки, сучья блевотина, я хоть и не твой пахан, но жмуром тебя сделать мне легче, чем два пальца обоссать.

— Иди ты, дядя, ко всем хуям! — не сморгнул и глазом тот, в лицо которого уставился Леший.

— Век свободы не видать, если ты, отрыжка бухой шмары, не станешь выносить мою парашу! — вперился Леший в нахальные рыжие глаза мужика, смеявшегося ему в лицо.

— А не ссышь, что и тебя с парашей под муди налажу, старая гнида? — встал мужик с чурбака и подошел вплотную к Лешему.

— Кто тут пахан? Чей кент? — спросил Леший и услышал над головой:

— Я тут пахан!

— Тогда с какого хрена ты сорвался, что своих фартовых не секешь? И принимаешь за сявок? Иль разборки давно не нюхал, падла?

— Ты хвост не подымай, дядя! Кто есть — глянем! Нам сюда всяких подбрасывали. И сучню тоже… С ксивами и наколками. Отбою от них не было. Чем докажешь, что фартовый? Кто ты есть?

Леший назвал свою кликуху. Она ни на кого не произвела впечатления. И тогда он коротко рассказал о себе.

Показал «маскарад». О части общака умолчал не случайно, и кирзовую сумку не выпустил из рук.

— Выходит, ты в бегах?

— Ну и силен!

— С самого поста смылся! Во шкура! Полторы сотни километров на нашем драндулете пёр! Небось легавые его в Корсакове стремачат, а он у черта на куличках! — хохотали мужики.

— И знаешь ты, куда влип? Мы ж условники! Фуфло! Доперло? Лес для бумкомбината валим. На бумагу! Уже третий год здесь канаем. От вида человечьего отвыкли. Сюда либо легавые на проверку, либо суки возникают. Своего, с воли — впервой! Иди, хавай! А там потрехаем, как дальше тебе дышать средь нас, — предложил пахан условников, какого все мужики звали Мустангом.

Леший умылся перед будкой, сняв рубашку, решил подышать теплом у печки. Мужики подвинулись, давая ему место, и со смехом, с удивленьем разглядывали татуировки на теле.

— Да у тебя живого места нет! — смеялись они, увидев наколки даже на ступнях ног. — Без стольника — не будить!

— А как же вы, фартовые, сфаловались вкалывать, нарушили закон наш? — спросил Леший.

— Сфаловались, ботаешь? А как дышать нам было? Теперь в зонах всех зажали. Работяги хвосты подняли, не хотят нас держать. Бузу чинят, свои разборки. Брали их на «перо», без понту. Ночью наших арматурой размазали. Администрация от доли отвернулась. Мол, не желаем беды себе. Дышать хотите — пашите! И пришлось, чтоб не сдохнуть. Нас, как сознательных фрайеров, на условное выдавили. Закон нарушили? Его хавать не станешь. Припрет брюхо, похиляешь на пахоту! — говорил Мустанг.

— А чего не линяете отсюда? — удивился Леший.

— Пятеро смылись. И прямо на дальняк влипли. На червонец. А до воли им две зимы оставалось кантоваться.

— Кто-то заложил?

— Хрен там, легавые попутали, когда те кенты к рыбакам на керосинку мылились, чтоб подбросили на материк. Там их и накрыли. Мол, откуда эти фрайера нарисовались? Всех за задницу взяли. И в Воркуту! Нам такое не по кайфу!

— Им не обломилось, другим бы повезло! — не поверил Леший.

— Другим того хреновей. Всех троих — собаки порвали. В тайге… Нагнали — и в клочья. Легавые списали, будто при побеге застрелили. Мать их — сука!

Лешему от этого рассказа холодно стало. Не только рубаху, — телогрейку чью-то нацепил на плечи. Озноб пробирал до макушки.

— Вмажем, что ли? — предложил Мустанг и кивнул водителю лесовоза. Тот к машине пошел, кивнув понятливо. Приволок из-под сиденья десяток поллитровок.

— Расчет за тобой, слышь, Леший? — глянул Мустанг в сторону гостя и добавил: — Твою волю обмываем. Гони монету! Склянка — стольник — ходовая цена! С тебя кусок! Не жмись, кент!

Леший нырнул в сумку, выложил пачку червонцев и первым подставил стакан.

— С прибытием!

— За спасенье!

— За кента! Хоть раз фортуна подкинула к нам человека! — осклабился в улыбке Мустанг, глянув в тайгу, и вдруг лицо его вниз потекло. Рука с наполненным стаканом упала.

— Легавые! — выдохнул коротко, открыв рот в беспомощном полукрике.

Леший глянул в дверной проем. Лицо его перекосило. Он вмиг выскользнул из будки и не успели фартовые выдохнуть, исчез из вида, словно его и не было здесь никогда.

Милицейские служебные овчарки, спущенные с поводков, неслись к будкам оскалясь. С клыков их текла слюна.

Фартовые едва успели захлопнуть дверь перед их мордами. Овчарки стали на дыбы, драли дверь когтями, подняли лай.

— Назад! Сидеть! На караул! — послышались голоса милиционеров, колотивших в будку кулаками, требующих открыть дверь немедля.

Мустанг велел придержать собак. И, когда лай стих, открыл двери нараспашку.

— Чего надо? — спросил угрюмо, зло.

— Гостя своего давай сюда! Или самого за укрывательство преступника в каталажку сунем! — надвинулся на фартового старший милицейского наряда — грузный, высокий капитан.

— Гостя?! Где я его нарисую? Какого гостя? Да мы уж три зимы медведями дышим!

— Ты мне зубы не заговаривай! А ну, марш все из будки! — скомандовал фартовым.

— Обыскать обе будки! — приказал милиционерам, еле сдерживающим собак, а сам вышел следом за условниками.

— Искать! — бросились в будку милиционеры. Но одна из овчарок, крутнувшись у порога, нюхая запах, бросилась в тайгу с рыком. С клыков ее клочьями полетела пена. Она перескочила бревно, поваленное ветром у самой будки, и, не пригибаясь к земле, неслась, обгоняя собственное дыхание, рассвирепевшим зверем.

Милиционер не успел, не смог удержать поводок. Он мотался длинным хвостом, цеплялся за коряги, кусты. Но под силой рывков овчарки с треском вылетал и давал свободу бегу.

— Назад! — кричал милиционер.

— Стоять! Сесть! Жди! — Но собака не слышала команд. Она, будто оглохла, взяв след. Вскоре овчарка исчезла из вида.

В будках тем временем шел обыск. Тщательный. Придирчивый.

— С хрена ли загуляли? — указал капитан на бутылки водки, выставленные на стол.

— К встрече с вами готовились, — хихикнул кто-то из условников.

— А что? Водяра западло? Где такое было. Не сперли. За свои! Родные и кровные потратили! После «пахоты» бухнуть кто запретит? Кому мы не потрафили? Нынче на кента по две нормы заколотили! Не грех обмыть! — говорил Мустанг.

— Ты кончай брехать! Не многовато ли обмывки? — считал стаканы дошлый капитан и усмехнулся: — Вас восемь рыл. А стаканов — девять. Для кого девятый? Уж только не темни, что для Генки! Он за рулем не пьет.

— Он — не в счет. У нас Умора водяру водой запивает. Требуха чистую не переносит. Вот и стакан лишний получился.

— А ест он тоже двумя руками? Девять ложек и мисок?

— Это в расчете на Генку. Не похавает, хрен рейс лишний сделает.

— Ишь, нашелся, ферт! А чей след, скажи мне, собака взяла? Прямо из будки в тайгу рванула? — смотрел капитан вприщур на условников и предупредил: — Его поймаем, и вам несдобровать, — предупредил, хмуро оглядев условников.

— Чего давишь? На понт берешь? Не допру, чего шмонаете? Кто смылся, что ли, с тюряги? — спросил Мустанг.

— Кого ищем — понял. По глазам твоим вижу. Знаешь, что за укрывательство тебе светит? И не только тебе, а всем!

— А ты нас не пугай! Мы всего отбоялись, — отмахнулся Мустанг. И дрогнул всем сердцем, увидев ринувшихся в тайгу с собаками милиционеров. Их насторожило, что овчарка, взявшая след, не подает голос и не возвращается.

— В будках нет никого! — подошли к капитану милиционеры, проводившие обыск.

— Возвращайтесь к себе! — глянул тот на условников и натянул на голову капюшон брезентовой куртки.

С хмурого неба внезапно хлынул дождь.

Условники гурьбой ввалились в будку. Там все вверх дном перевернуто. И Мустанг взревел от злобы, крикнул вслед уходящему в машину капитану:

— А ну, веди своих козлов! Пусть ажур наведут. Срач развели! Нам день потребуется, чтобы все прибрать. А пахать когда? Решили нас на наваре обжать? — орал Мустанг хрипло.

— Не стоит, бугор! Пусть линяют отсюда, я духу легавого не переношу, — просил Мустанга Умора.

— Отвали! Я парашу ни за кем не убирал! И легавую жопу не мыл.

— Смотри, Мустанг, договоришься ты у меня! — привел капитан четверых милиционеров к будкам. Те молча принялись наводить порядок.

А дождь тем временем набирал силу.

— Последний в этом году! Завтра снег пойдет. Вон тучи какие сизые. Дров на ночь надо запасти. И в будку, чтоб не намокли, — говорил Умора Мустангу, указывая на небо.

— Обеспечу вас теплом. Всех разом. Сейчас приволокут вашего гостя, вместе с ним — все отправитесь, — поддержал разговор капитан.

— Отваливай отсюда, козел! — не выдержав издевки, вспыхнул Мустанг и скрипнул зубами.

— Остынь, бугор! Не тронь говно, оно не воняет. Чего себе душу рвешь? Пошли его ко всем… И не слышь…

— Что ты сказал обо мне? — подошел капитан к Уморе. Но условник повернулся к нему спиной, сделал вид, что не слышит. Позвал мужиков на перекур в убранную будку. И ни на шаг не отпустил от себя Мустанга.

Капитан тоже вошел в будку. Видно, решил дождаться результатов погони здесь, у печки. И чутко прислушивался к каждому звуку, доносящемуся из-за будки.

— Ну, чего канаем? Похиляли дров заготовим. Иначе ночью яйцы в ледышки замерзнут. Ты, Умора, хамовку сваргань, — распорядился Мустанг и первым вышел из будки.

Вслед за ним поднялись и остальные условники, разобрав топоры и пилы, еще не остывшие после напряженного рабочего дня.

Вскоре тайга огласилась их голосами, криками, пеньем пил, стуком топоров.

А в будке, пригревшись у печки, задремал капитан, как вдруг услышал хлопок, похожий на пистолетный выстрел. Вскочил испуганно, побледнел. По лбу холодный пот льет. Огляделся.

Умора, посмотрев на него, улыбнулся ехидно. И капитан, заткнув нос и рот от удушающего зловония, выскочил из будки в один прыжок:

— Засранец! — донеслось запоздалое ругательство. А Умора хохотал до слез, переломившись в поясе.

Капитан вглядывался в тайгу. За шумом дождя он все же услышал, как возвращается погоня.

Вон и милиционеры показались. Волокут кого-то, браня тайгу и ливень.

— Накрыли! — мелькнуло радостное предчувствие, и капитан бросился навстречу, не глядя под ноги.

— Поймали гада?!

— Никого там нет. Собака за хорьком побежала. Нагнала его. А он ей горло прокусил и всю кровь выпил. Вон его волосы у нее на морде. Да и нора неподалеку. Выкурили мы его. Здоровый гад!

— За хорьком в тайгу бегали? Да вон в будке его родной брат живет! Какого черта так долго канителились? Вы зачем здесь? Кого искать надо? — орал капитан.

— Нет там никого. Собаку только жалко.

— Ну ведь след она взяла с самой будки? — недоумевал капитан.

— Нет никого! Все собаки привели к этой норе. Сбил хорек с толку. Пусто здесь. Видно, он сюда не успел добраться. А теперь, нас увидев, носа не сунет никогда. Для них форшманутое место — западло, — щеголял знаниями молодой милиционер.

— Сам он форшманутый! И моих рук — не минует этот Леший! Из-под земли, мерзавца, достану! — пообещал капитан. И, велев закопать собаку где-нибудь в тайге, пошел к машине, спотыкаясь о каждую кочку.

Умора, выставив зад в дверной проем, хлопнул изо всех сил. Капитан вздрогнул, оглянулся, пригрозив кулаком, сказал грубо:

— Доберусь я до вас, придет время.

Через несколько минут милиция уехала, не пожелав проститься с условниками, какие тут же вернулись в будку.

— Не накрыли они Лешего! Ни собаки, ни легавые, — встретил их Умора, растянув в улыбке рот от уха до уха.

— Весь кайф сорвали, козлы! Только бухнуть собрались. Они, что говно на кентель! — ворчал Мустанг и, словно спохватившись, спросил: — Но где теперь Леший? Как дать ему знак, что смылись легавые?

— Дай стемнеет. Костерок у будки разожжем. Он и прихиляет, — предложил кто-то из условников.

— Легавые, может, в засаду сели и стремачат нашу хазу, — предположил Умора.

— Не дергайся, смотались пидоры! Все до единого! — неслышным призраком стоял на пороге Леший.

— Кент! Задрыга! Чтоб тебя ишак коленом! Цел? Как пофартило тебе? — обрадовался Мустанг Лешему, словно родному.

— Как два пальца… Я — на елку вскочил, забрался в самые лохмы. Приморился. Глядь, овчарка мой след на носу волокет. И к ели. Царапает ствол, пасть в пене, аж брехать не может. Я за ветку схватился. Срезал. Соскочил пониже. И каюк. Несколько раз в горлянку. Она и загнулась. А тут хорек. Усек, что я псину не хаваю, всю шею овчарке порвал, покуда кровь не остыла, как кент водяру, до капли выжрал. Я ж успел подальше смыться. А тут дождь. Запах мой начисто смыло. Так и пофартило от легавых оторваться. Но была минута. Один из мусоров, что нору хорька искал, подошел к березе, на какой мне канать довелось. Я свернулся вокруг ствола. А легавый зырит и трехает своей собаке:

— Какая оригинальная чага выросла! А с виду совсем здоровое дерево…

— Полюбовался он моей тощей сракой, я дышать перестал. Ну да надоело, смотался. И я увидел, как они в «воронок» влезли и поехали, сиганул с дерева. Из чаги снова Лешим стал. Промерз. Пора и кирнуть по малой.

Мужики выпили залпом. Соскребли из миски тушенку черствыми корками хлеба.

— А что, кенты, файной хамовки у вас не водится? — спросил Леший.

— Да что ты, родной, одни концы в сраку. Так мы концентраты зовем, — заплетался язык у Мустанга.

Пропустив еще по стакану, фартовые и вовсе потеплели. Всяк свое стал вспоминать, былые годы, молодость, лихие, дерзкие дела, в какие ходили они по городам и весям.

Леший от повторной порции отказался. Знал свою норму, давно не перебирал. То ли помнил свое нынешнее положение, то ли не хотел ударить в грязь лицом перед новой кодлой, какую решил сблатовать на побег.

— Э-э, да что ваши дела? Пыль трясли из деревенских точек. Вот то ли мы в Одессе с кентами погуляли! — расслабился Мустанг.

Леший вдруг резко подскочил. Рывком открыл дверь наружу. Та, распахнувшись широкорото, сшибла кого-то с ног, вскрикнувшего жалобным голосом.

— Какая падла тут прикипелась? — вмиг отрезвел Мустанг.

Старый лесник сидел у будки, в грязной луже, обхватив руками лицо и голову. Стонал на весь белый свет.

— Ты чего сюда приполз, старый таракан? — удивился Умора.

— С обхода вертаюсь. Хотел у вас курева испросить. Взаймы. Свое кончилось. А в город когда выберусь? Да впотемках дверь не мог нашарить. Тут же — в лоб получил. Чуть башку мне не снесли, черти вы окаянные, — жаловался старик, роняя невольную мокроту. Вытирая с лица кровь, грязь, слезы.

— Нет у нас, дед, излишков. Сами на подсосе. Пачку папирос дадим. На большее губы не раскатывай. И не шляйся вокруг нас. Особенно по ночам. Опасно это для тебя. Усеки. Побираться лучше днем. А станешь стремачить нас — не то рыло, душу выбьем. Допер? — поднял старика из лужи Мустанг. И, сунув ему в руки пачку «Прибоя», повернул за плечи от будки.

— За что забидел меня, старика, сынок?

— Я из-за таких, как ты, два червонца на Колыме загорал. Чуть не сдох. А те старики и поныне дышат. Хиляй, старый, не доводи до греха. И сам его бойся. Нынче я никого, кроме себя, не жалею. Отваливай. Пока по соплям не согрел, — уговаривал Мустанг лесника.

— О! Горе, горе! Вовсе люд озверел. Старого, как собаку, забидели. А за што? Ить ничего худого не учинил, — пошел, причитая, в ночь.

Старый лесник не видел, не мог услышать легких, как шелест опадающих листьев, шагов. Они шли за ним от самой будки. След в след. Слыша каждое слово, вздох, жалобу.

Вот старик вышел на дорогу. И вместо того, чтобы повернуть к зимовью, огляделся, прижимаясь к кустам, прячась в них от самой темноты, пошел к повороту, торопясь, не оглядываясь.

У самого поворота свернул к ели. Старой, лохматой, как ведьма, скрывшей под юбкой двоих мужиков, какие, едва услышав шаги старика, вышли к нему навстречу.

— Ну, что, дед? Есть там чужой? — спросил сиплый голос.

— Никого не приметил. Дверью в лоб получил. Чуть, не зашибли насмерть бандиты. Да еще грозили голову оторвать, — жаловался лесник.

— Ты в будку заходил?

— Не впустили.

— А чужой голос слыхал? Такой скрипучий, тележный.

— Не разобрался. Не успел.

— А слышал, чтоб кого-нибудь они назвали — Леший?

— Да они только про чертей и говорят. Даже ночи не пужаются, анчихристы.

— А Леший? Слышал иль нет?

— Леший? Кажись, Мустанг, главный ихний, брехал про ево.

— Что говорил о нем?

— Ох, батюшки, дверью память вышибло насовсем, — схватился лесник за голову.

— Он обращался к Лешему или говорил о нем?

— Кажись, окликнул. А может, и почудилось.

— Ладно, дед. Иди. Мы уж сами теперь проследим, — пообещал уверенный голос.

— Держи табачок! Свежий. Твой любимый. Золотой ярлык. Кури на здоровье, — зашуршало коротко.

Лесник обронил:

— Благодарствую, — спешно вышел на дорогу и, не прячась, не пригибаясь, шел к зимовью, уверенный, что никто его не увидел.

Он миновал дорогу, ведущую к условникам. Оглянувшись коротко, обронил злое:

— Будьте прокляты! — сплюнул и повернул к себе в зимовье, маленькую хибару, похожую на курятник, где он жил одиноко уже не первый год.

Лесник ненадолго зажег свечу. Выкурил самокрутку. И вскоре лег спать. А через час взметнулось в небо пламя. Осветило поляну, участок, где рядом с хибарой, в десятке шагов, приютилась могила жены лесника. Она умерла пять лет назад. Едва вернулась из тюрьмы, где отсидела долгих шесть лет по доносу мужа. Лесник сообщил властям, что его жена Акулина ругала вождя за то, что отказали ей в пенсии за погибшего на войне сына…

Недолго горело зимовье. Из него донесся морозящий душу крик. Но обвалившаяся крыша раздавила, заглушила его. И через полчаса от хибары и лесника остался только пепел.

Никто не пришел на помощь деду. Проспали, не приметили или просто не захотели спасти. К утру усилившийся дождь превратил пепел в грязь. И от зимовья не осталось ни следов, ни памяти.

Условники ничего не знали. Не видели, куда исчез Леший. Он не вернулся ночью. Не спал в будке, хотя двери обеих были всю ночь открыты для него.

Они не увидели зарева пожара на участке лесника. Да и приметь, на выручку не поспешили б. Недолюбливали, не верили ему.

Условники ждали Лешего. Мустанг даже ночью вставал. Но гость не появился.

Лишь под утро проснулся Мустанг от того, что кто-то дергает его за рукав. Открыл глаза. Леший просил выйти из будки.

— Обложили меня. Со всех сторон, хотел сорваться. Не пофартило. Едва не напоролся на засаду. Хана! Весь кислород перекрыли легавые! Как слинять? Выручай!

— Имею одну шару. Там дышать станешь. Ни один легавый не сыщет. Никто не прохиляет. Да и место гиблое. Кроме меня, о нем ни одна душа… Приклейся ненадолго. А там… Что-то подвернется. Обломится шара. Погоди, хамовки тебе прихвачу, — нырнул в будку.

Когда вышел с рюкзаком, Лешего и след простыл. Двое с погранзаставы стояли перед Мустангом, озираясь.

— С кем ты тут говорил? — спросил пожилой пограничник, какого все, даже милиция, называла уважительно — Сергеич.

— Да сам с собою ботаю, — огляделся Мустанг невольно.

— А харчишки кому? — указал на рюкзак.

— На обед сегодня не сможем сюда прийти. Далеко будем. Вот и приготовил заранее. Чтоб время на сборы не терять, — ответил Мустанг сразу.

— Сегодня воскресенье. О какой работе говоришь, — удивились пограничники.

— Иль забыли, кто мы есть? Для условников выходных не бывает. Чем выше выработка, тем больше зачетов.

— Тебя тут никто не навещал?

— Лесник вчера приходил.

— Нет его. Сгорел. Вместе с домом, сегодня ночью…

У Мустанга на лице ни один мускул не дрогнул. Он вздохнул. Сказал тихо:

— Жаль деда. Видно, печка подвела. А ведь советовали ему в город переехать. Ну да что теперь о том впустую говорить?

— Кроме лесника, никого не было? — спросил Сергеич.

— Были еще гости. Милиция. Целой кодлой. Тоже искали кого-то. Все будки раком поставили. Грозились нам мусориловкой. Тайгу шмонали. С собаками. Ни хрена не надыбали. Смылись, когда темнеть стало.

— А кроме них?

— Никого.

— Слушай, из Охи ушла от облавы группа преступников. Во главе с матерым рецидивистом по кличке Леший. Его по случайности упустила проверка на нашем перевале. И теперь мы ищем его. Должны найти, чтобы люди спокойно спали. Он где-то неподалеку. Круг поиска смыкается. Ему не уйти. Слишком опасен. А потому имеем право стрелять в него без предупреждения. За свою голову я не держусь. А вот вас жаль будет. До воли уже немного осталось всем. Работать умеете лучше других. Многое пережили. Может, сумеете устроить судьбы свои. Может, соседями жить будем. Поберегите себя. На завтра. Чтоб не впустую пережитое. Пойми, беды вам не хочу. Но коли найдет у вас пристанище, не обижайся. Чтобы другим он жизни не укоротил, прихлопну его и любого, кто вступится за него и примет…

— Я не видел его, — охрип голос Мустанга, знавшего, Сергеич всегда держал свое слово.

— Дай Бог, чтобы это было так. И помни, что я сказал тебе. Мы — не милиция, лишь в экстренных случаях помогаем ей. Но если беремся, доводим до конца… И знай, я — не грожу, я — прошу тебя!

Мустангу стало как-то неуютно, словно в чужую «малину» на разборку попал. Он переминался с ноги на ногу. И впервые не знал, что ответить.

Сергеичу, единственному из всех, он не мог хамить. Была минута. Лихая, черная. О какой пограничник никогда не напоминал.

Но Мустанг ее помнил.

Это был первый год его прибытия сюда — на деляну, бригадиром условников его выбрали уже здесь. Ответственным за все разом. За выработку и жизни. Каждого.

А тут ураган поднялся. Не сразу бешеным драконом вздыбился. Поначалу — поземкой, пургой, какие тут не редкость. Трассу сначала перемело, а потом и вовсе спеленало в сплошные сугробы.

Продукты у бригады подошли к концу, когда ураган поднялся.

Такого коренные жители не припомнили.

На третий день условники топили снег и пили кипяток. Без сахара и заварки, чтоб как-то сохранить тепло в душах. Из продуктов не было ничего. Ураган не прекращался. Кончился запас дров. Выйти наружу — в тайгу, было безумием. Условники лежали в будке, прижавшись друг к другу. Коченели руки, ноги. Даже дышать стало больно. А ураган не слабел. Прошли еще два дня. Они стали пыткой. Замерзать заживо на глазах друг у друга, когда ничего невозможно предпринять.

На пятый день Умора потерял сознание. От холода. Начал бредить. Его тормошили, растерли, но ненадолго. С ним промучились долго. Потом завернули в телогрейки, рубахи. И ожил мужик. Уснул.

«Проснется, чтобы околеть», — думал тогда Мустанг. Он понимал, что в городе и леспромхозе теперь не до них. Кому нужны условники?

И вдруг, сорванная с крючка, распахнулась дверь будки. И в нее снежным сугробом влетел вбитый ураганом Сергеич.

Рюкзак на плечах тяжеленный. Лицо обморожено. Губы еле разодрал.

— Живы! Радость-то какая! А я вот вам харчей принес. И курева! Может, пригодится? — оставил рюкзак у стола. И, передохнув немного, ушел к себе — на заставу. С собакой, какая всегда ждала его снаружи.

Как дошел, ни слова не сказал, не обронил ни одной жалобы. Помог выжить всем условникам. Молча, по-мужски…

С того дня они до весны не виделись. И вздумал Мустанг удариться в бега. Но нарвался на пограничников. Те к Сергеичу привели. Тот узнал бригадира сразу. Понял, зачем тот ночью оказался в море на колхозном катере. Посадил Мустанга в машину, не связав. И повез… Не в милицию. На деляну. Когда открыл дверь машины, сказал:

— Уже поздно. Иди отдыхай. Постарайся выспаться. А когда освободишься, приходи. Помогу тебе устроиться рыбаком. Хорошо судно водишь. Но до моих ребят, помни, тебе далеко…

Мустанг смотрит вслед уходящему Сергеичу и молодому солдату.

Нет, никакой закон фартовых не заставит его поднять руку на этого человека…

Никто из условников о том неудавшемся побеге ничего не узнал.

Мустанг стыдился вспоминать о нем.

Условники тоже относились к Сергеичу по-особому. Не матерились при нем. Помнилось его доброе. Всегда. Они слышали разговор Мустанга с пограничником. И, если никто из них не боялся милиции, не верил ей, то Сергеичу доверяли.

— Пасти станет, — высунул голову из спального мешка Умора.

— Ладно бы только это, — вздохнул Мустанг и добавил тихо: — Не базлал ведь, просил. По-человечьи.

И услышал за спиной шорох. Оглянулся. Из куста багульника, как наказание, встал Леший. Он знал, что к этому вонючему кусту никогда не подойдет ни одна собака, даже по малой нужде. Его запах не любили таежные обитатели. Даже комары держались подальше. От вони багульника, хуже чем от ерша, болели головы у отпетых ханыг. С него лишь по жестоким холодам опадали листья, да и то не все. Он всегда был похож на дремучую голову неземного зверя.

В его утробе и отсиделся Леший, не замеченный никем. Знал, вонь багульника поглотит человечий запах и собака не сыщет его. Он свернулся клубком в корнях куста и остался незамеченным. Но видел и слышал все.

— Ну, что? Все по боку? И закон, и клятву фартовую? Наполохал кузнечик вас? — усмехался Леший.

Мустанг оглянулся. «Вот из-за этого рисковать головой? Мужиками? Пройдя зону, прожив здесь на деляне столько трудного? И все под хвост Лешему! Забыть о воле?» — мелькало в мозгу.

— Хиляй, кент, отсюда! Линяй сам! Не то помогу! Пока не вломил тебе на все рога! За форшманутого мы не в ответе! Колганы наши дороже твоей шкуры! Отваливай!

— Не духарись, праведник! Ты что есть? Дерьмо! Ссышь кузнечика! Какой ты фартовый, если на волю не смылся из фуфло? И за кентов не дыши. Они — сами за себя вякнут! Линяем, фартовые! Со мной! Ваш бугор — западло! Бздилогон. Фрайер! Кто со мной?

Условники не шевелились. Никто не двинулся с места. Мустанг оглядел Лешего. Теперь, когда условники предпочли остаться с ним, не лажанули, не поверили чужому пахану, бугор рассмеялся Лешему в лицо:

— Линяй, падла! Иначе разборку учиню. Сам! — двинулся на гостя с кулаками.

Тот отскочил в сторону и процедил сквозь зубы:

— Мы еще свидемся. Но кто разборку поведет, увидим…

Леший свернул в тайгу и тут же исчез в ней. Условники вскоре забыли о нем.

…А ночью ударил мороз. Он опустился на тайгу густым туманом. Белым, как саван. Он сковал тайгу, отнял последнее тепло у веток и стволов. Наделил их голоса звоном. А утром обрушился снегом. Крупным, щедрым…

Леший пробирался к морю. Там он рассчитывал на транспорт, чтобы перебраться на материк.

Холодно… Так холодно, что ноги немеют и отказываются слушаться. Еще бы! Сколько раз их промочил, со счету сбился. Туфли расклеются от сырости. Но до них ли теперь?

Пиджак не держит тепло. Да и как ему справиться, если с неба целые сугробы валят. С одной стороны, они — спасенье. Скрывают следы, мешают погоне, засадам. Но и Лешему нелегко.

Вот опять слышится команда псу:

— След! Вперед!

И Леший с головой ныряет под кочку. Сидит, скрутившись ужом на трясине. Хорошо, что по холодам она не имеет газов и не засасывает, не губит попавшую в нее жизнь.

— След! — слышится совсем рядом. Но на трясине вода замерзает не сразу. Гораздо позднее, чем в лужах, и не держит ничьих запахов.

— Ищи, — наступила на кочку нога человека.

Леший чуть не взвыл от боли и тяжести. Прямо на голову угодил, сапогом. И стоит на ней, как наказанье…

— Искать! — Леший задыхается в воде. Но наконец-то тяжесть исчезла. Леший с трудом вытягивает голову из плеч.

— Пронесло, — вздыхает с облегченьем, увидев, как человек с собакой удалились в обратном направлении.

Пахан вылезает из трясины мокрый, грязный. Встреться на пути настоящий болотный лешак, за родного брата признал бы фартового.

Не поверил бы никогда, что перед ним — человек…

А тот, махнув рукой на себя, в сумку смотрит. Нет, в нее вода не попала. Купюры сухие, целые.

Леший этому больше всего рад. Имеются деньги — дышать можно. И, виляя меж кустов, снова идет через тайгу. День, ночь, снова день…

Одежда на нем в панцирь смерзается. Обжигает, дерет тело. Леший торопится. Надо спешить до вечера выбраться к морю. Там отмыться, и прощай, Сахалин, навсегда…

Фартовый замечает, что руки и ноги его отчего-то дрожать начали.

«Экую парашу на колгане держал! Чуть не отбросил копыта. Верняк, приморил бы! Теперь вот клешни дергаются. Но ништяк, к морю прихиляю, все, как ветром, унесет. Линять надо! Шустрее! — подгоняет себя Леший. Но дрожь от ног перешла на тело. Неугомонная, злая. — Покемарить бы с часок. Да где? Накроют мусора, как падлу! И тут же в тюрягу — на досып. Мало не покажется. Хиляй, кент, шевелись, пока дышишь», — уговаривал самого себя. И снова — день, ночь…

Завалы и буреломы вскоре стали крутиться перед глазами. Голова раскалывалась от боли и холода. Хотелось пить. Но ни ручейка, ни лужицы на пути, лишь серая тайга и белый снег смешались в серое месиво.

Леший пошатнулся. Впервые почувствовал, что ему не хватает воздуха.

«Держись, пахан! Чтоб дышалось, надо линять, — уговаривает себя из последних сил. И идет от дерева к дереву, держась за стволы, едва передвигая ноги. — К морю надо, на юг. Сюда, чтоб не сбиться, — разглядывает мох на стволе и убеждает себя, что мох растет на северной стороне ствола, а ему нужно двигаться в обратном направлении. Нужно? А куда идет? Где море? — Сколько еще до моря?» — ухватился за лохматую еловую лапу. И удивился, откуда на ней огонь?

Хотел отойти, чтоб не сгореть. Упал. Ни ноги, ни руки не стали слушаться. В голове шум, в ушах звон, в груди жар…

«Баста! Расклеился. Надо покемарить малость. Сколько уже не спал?» — пытается вспомнить Леший, но не может. Проваливается, словно в яму на той трясине. Там много воды. Пей, сколько хочешь. Ну что за наказанье? Опять овчарка и, как назло, мочится в воду…

«Пить…» — сверлит мозг единственное желание. Вон кто-то льет воду из ведра. Рядом. А ему — не дотянуться.

— Пить, падлы! Я уплачу! Имею башли! Не морите, паскуды! Дайте пить! — кричит Леший, потеряв сознанье…

— Мама! Глянь! Черт! Живой черт! — метнулась от елки девушка и, обхватив мать за плечи, тащит подальше от увиденного.

— Где? — не верит женщина.

— Там, под елкой. Дергается, сдыхает, небось. Видно, и нечистые не вечны.

— Пошли глянем! — осмелела женщина и выглянула из-за кустов.

— Дурная! Кой это черт, коль ни хвоста, ни рогов нет. Мужик какой-то, завалящий. Может, этот, геолух? Глянь, как мается? Захворал. В болото влез где-то. Давай его в избу. Авось, выходим, с Божьей помощью.

Старая лесничиха ловко управлялась. Быстро вытряхнула Лешего из грязной одежонки. Истопленная баня исходила жаром.

— Ты сама его мыть будешь? — удивилась дочь.

— Помирает он, отходит уже. Вовсе худо ему. Грех — не отмыть. Кончается. Видать, не выходится, страдалец, — пожалела женщина. И, положив Лешего на лавку в бане, принялась отмывать, парить мужика.

Когда из-под слоя грязи появились татуировки, головой покачала укоризненно, велела дочери постирать одежду человека, да обувь его помыть и просушить.

Ивановна стегала Лешего березовым веником, вызывая кровь, замерзшую в глубине, к каждой клетке. Обдавала горяченной водой, пеленала в пушистую мыльную иену и снова обливала из таза обжигающей водой и парила, парила, истрепав на Лешем пяток веников.

До самой темноты вытаскивала из болезни за уши. Мочалкой терла так, как в жизни своей никогда не мылся сам.

— Пить, — просил пахан, шевельнув сухими губами.

— Пей, милок! — вливала малиновый чай.

— Пить! — То ли пот, то ли слезы катили по впалым щекам.

— Воды… — шептали блеклые губы…

Ивановна до утра вымоталась вконец. Леший стонал, падал с койки, бредил, кричал. Лесничиха терпеливо выхаживала его.

Фартовый то огнем горел, то дрожал, как в лихорадке. Он не понимал, где он, что с ним, не видел и не слышал никого.

— Кто он есть? Глянь в его сумку! Может, документы там? Не приведись, помрет. Хоть знать имя будем, кого поминать, — сказала лесничиха.

И Настенька, заглянув в сумку, ахнула:

— Деньги! Как много! Небось, миллион целый! Откуда? — удивилась девушка.

— Может, чей-то кассир иль инкассатор, заблукался в тайге. Оклемается, скажет…

— Давай его на печку, на лежанку положим. Там дух теплый. Глядишь, выправится быстрее, — предложила Ивановна и вместе с Настей живо уложила Лешего на печь, задернула лежанку занавеской.

— Ты, смотри, об нем ни слова никому, покуда не очухается. Помни, отца твоего, когда из ссылки сбежал, тоже люди спасли. Чужие. Пусть и скрытно, но цельных десять лет с ними жил. Своей смертью отошел. По-людски.

Этот — не беглый. Иначе, откуда б деньги взял? — говорила Ивановна.

— Может, вор какой или бандит? — поежилась Настя.

— С этого сморчка — бандит, как из моей задницы — соловей. Бандиты не хворают. Их и чума не берет. Потому, как они, родня черта. А этот брат сучка гнилого. Его в карман фартука положить можно и спину не сорвать, — смеялась Ивановна.

— Может, ждут его дома?

— Нехай живым воротится, — перекрестилась лесничиха и снова в этот день парила Лешего в бане. Тот под вечер глаза открывать стал. В них муть исчезать начала.

— Кто ты? — спросил хрипло лесничиху.

— Ивановна я, милок. Тайги тутошней хозяйка.

Леший подумал, что спит. Откуда рядом с ним возьмется баба? Разве за деньги в сиделки? Деньги! — вспомнилось ему мгновенно, и он попытался вскочить, чтобы узнать, где они?

— Ты про сумку не сумлевайся. Вот она. Рядом с тобой. Целехонькая! Сам наладься, выходись, — поняла баба.

— Где я?

— В дому, лесничьем.

— Кто меня сюда приморил?

— Мы с дочкой. Вдвух тебя принесли. Помирал ты совсем. В тайге. Как лешак. Дочка тебя за черта признала. Спужалась насмерть. Все думали, не воротим в свет. Ан оклемался. Все твои хвори в баньке выколотили. Вениками березовыми.

Леший глаза округлил. Бабы его мыли? Ну уж это слишком!

— Тут, кроме вас, возникает кто?

— Никого, голубчик, нету. Тайга здесь глухоманная, крутая! Потому и заблукался ты в ней, как козленок. И не мудро… Не первый и не последний.

Леший попытался встать, оглядеться. Ивановна, заметив это, помогла ему.

— Сядь, милок. Не то и вовсе отощаешь, — проворно накрыла на стол. И, не спрашивая согласия, легко, как пушинку, перенесла пахана к столу, усадила на лавку, укутала заботливо. На ноги надела теплые валенки.

Леший ошарашенно молчал. Не верилось, что выходили, отмыли, отстирали, кормят и… на халяву…

— Лопай, милок. Тебе нынче силенки возвернуть надо. Трескай, — подвинула миску борща, пахнувшего так знакомо и забыто.

— Как звать тебя, голубчик ты наш? Ить словно родной нам стал, сколько души вложили, чтоб твоя — В теле удержалась.

— Алешка я. Алексей, — вырвалось сквозь тугой комок, застрявший в горле.

— Господь тебе в помощь. Светлое имя. Как и у моего старика. Он давно уже помер, царствие ему небесное, — перекрестилась баба. И подала гостю ложку, хлеб, сметану.

— Мне б подальше от глаз. Я большие деньги выиграл. По облигации. И за мной следят теперь, соображаешь? Отнять хотят, — поняв, что заглянула баба в сумку, соврал Леший.

— Тут тебя не сыщет никто. Сюда нос не суют, — успокаивала Ивановна.

— Я в тайгу от них смотался, чтоб не убили…

— Знакомо дело. Кому помирать охота? Но тут, милок, деньги тебе не годятся. Сунь их на лежанку, чтоб не сопрели, и набирай силенок, не то вон какой тщедушный да хворый, — подвинула тарелку жареных грибов, пельмени, кружку парного молока.

— Старуха имеется у тебя? — спросила баба.

— Нет, — мотнул головой.

— Померла? А внучат много?

— Пока нет их. Но будут, — улыбнулся загадочно.

— Ты ешь! Заставь, приневоль себя. В еде — сила! — настаивала Ивановна.

Вечером она снова парила Лешего, поворачивала с боку на бок, как игрушечного. Потом, укутав в тулуп, принесла в избу.

— Ты что ж это? Уже и за мужика не держишь, ровно я — тряпка какая! — беззлобно ругался Леший, впервые млея, пусть от чужого, но домашнего тепла.

Ивановна, присев у стола перед керосинкой, вязала носки Лешему. Без просьб, без платы.

Настенька, заменив мать, заставляла пить чай с малиновым вареньем, с пирогами…

Леший немел от изумления.

«Узнай они, кто — я, в легашку побежали бы», — подумалось невольное.

— Ты, Алексей, к своим, небось, торопишься. Вот мой старик тоже хворать не любил. Беспокойный был человек, заботливый…

— Кем он был? — спросил Леший.

— Пасечником. Вот такой же махонький, верткий, как и ты. Даже лицом схожие. Имечко опять же одно. И руки он имел — чисто золотые. Все умел. Сам, ровно пчела, весь век трудился. А ссылки — не миновал. За то, что на войну не пошел. Отказался. Да и то верно. Раскулачили его родителей. Все нажитое отняли. А когда немец пришел, мой дед и сказал, что давно пора этих коммунистов, как трутней, перебить. За то, что они хозяев у земли отняли. Сказал у соседа. А власти прослышали. И пока немец к нам не нагрянул, в ссылку отправили, чтоб не помогали ворогу, помня старые счеты. В самую что ни на есть Сибирь загнали. Оттуда — на Сахалин увезли. Меня — в лесничихи определили, деда в Ногликах держали. Он оттуда сбежал. В землянке прятался, неподалеку. Но, грех сказать, за все годы никто его не искал, не спрашивал. Забыли, видать. И нас не дергали. Но и нынче за ссыльных считаемся. Видать, уж до смерти. Но тайге все одинаковы…

— Ты о чем молотишь, Ивановна? Южный Сахалин, то дурак секет, нашим аж после войны стал? И сослать вас могли лишь на северный Сахалин. Что-то ты не то несешь! — засомневался Леший.

— Я не путаю. А где же мы живем? Иль ты с луны свалился? Да тут же до Луполово пятьдесят верст, самый что ни на есть — север. Чуть выше и мыс Кайган. Эко далеко ты ходил, голубчик, — сокрушенно вздохнула баба, пожалев человека. И продолжила: — Потому мово Алешу не искали, что куда ни беги — едино северный Сахалин. Дальше семьи — не уйдет. Вот и не забрали его отсель.

— Луполово. — Леший похолодел. Выходит, сбился. Погони и болезнь вернули его обратно. И вместо Корсакова, материка, кентов своими ногами вернулся обратно, в ловушку, поближе к Охе. «Сколько же я шел? Ехал на лесовозе, потом от деляны Мустанга бежал несколько дней. А сколько? Легче счесть, сколько раз мог попасть в руки милиции. День казался ночью, спать было некогда и опасно. Шел к морю. А пришел в тайгу. Вернулся на свой след, в его начало. Значит, теперь уже хана, крышка. Не вернуться к кентам, не увидеть воли. Не слинять от судьбы. Такое бывает один раз и последний в жизни».

Леший сник. Зачем вернулся? Судьба посмеялась. Так надо. Коль в беспамятстве воротила — недаром. И вспомнилось…

— Конечно. Надо вытаскивать из тюряги кентов, Бурьяна! Они должны выйти на волю. А сам, как повезет…

Леший вздыхает тяжело, слышал, когда фартовый сбился с пути, с удачей разошлись его тропинки.

И смерть за плечами стоит. Как самый надежный стремач и кент…

«И почему не мне, а другому обломилась подарком судьбы эта баба? Почему не раньше, а теперь? Когда от жизни — одни медяки на сдачу остались. За что теперь? Зачем смущает душу мою? Почему так не хочется линять от нее? Ведь не своя… А тянет, ровно к родной. Остаться бы… Но кем я стану сам себе?

Любовником? Любить уж нечем. Кормильцем? Что смыслю в том? Фартовым? Кого трясти тут? Медведя иль рысь? Кому я нужен нынче? Вместо домового в избе никто держать не станет. А Лешего «малины» — сживет таежный лешак. У всякого своя судьба. И от нее не отвертишься, не уйдешь», — думает пахан.

— Вертаться вздумал? А к кому? — словно мысли прочла Ивановна и продолжила: — На что маета тебе? Живи с нами. Памятью старика. Вместе, оно все легше. И старость не гнет и сердце не ломит. Оставайся, Алексей, заместо хозяина. Мы приросли к тебе, как к своему. Глядишь, и ты со временем обыкнешься, признаешь нас, — просила лесничиха.

Леший не знал, куда девать себя. Не он, его просят остаться навсегда.

— Подумай, голубчик наш. В дому без мужика — не можно. Не подмогой, мы сами управляемся. Стань для души теплом. На что тебе одиночество? Ить даже звери семьями живут, нешто люди глупее их поделались?

— Не думал я о том, Ивановна. Такое враз не делают.

— А я — не тороплю. Выхаживайся. Приглядись, авось, и прикипишь к нам, — улыбалась доверчиво, светло.

— К сыну мне надо. Навестить хочу. Помочь на ноги встать. Чтоб свет увидел. А там… Может, и ворочусь. Старость доживать. Если не откажешь.

— А надолго ль к сыну? — глянула Ивановна с надеждой.

— Как получится. Но чем скорей к нему доберусь, тем шустрее вернусь. Может, месяц, а пофартит, за неделю управлюсь. И тогда — к тебе. Но насовсем, — решил что-то важное для себя. И наутро, одевшись в выстиранную, отглаженную одежду, подошел к Ивановне.

— Возьми вот деньги. За хлопоты твои, за работу, — подал запечатанную пачку полусотенных.

— За что забижаешь, Алексей? Разве худое в нас приметил? Иль нищие мы совсем? Не надо нам твоей подмоги. Коль сердца тут не оставляешь, живи памятью. А деньги — сыну отдай. Нам они без нужды, — отказалась Ивановна. И, оглядев Лешего, собравшегося в путь, руками всплеснула: — Кто ж зимой по тайге в такой одеже ходит? Ну-ка, ожди чуть, — и вскоре принесла теплую шапку, валенки и тулупчик покойного мужа. Велела надеть. А сама принялась набивать рюкзак продуктами. Хлеб и сало. Рыба и грибы. Вяленое мясо, копченую колбасу — ничего не забыла. Даже пару запасных рубашек положила. И носки, какие успела связать.

— Счастливого пути тебе, Алексей! Вертайся, коль сердце твое к нам потянет. Мы ждать тебя станем, — говорила Ивановна, проводив Лешего на дорогу, ведущую из тайги к людям.

Он пошел, не оглядываясь. С рюкзаком за плечами, со старой сумкой в руках. А она смотрела ему вслед, смахивая со щек стылые слезы. Чувствовала сердцем — не придет, не воротится никогда…

…В Оху Леший приехал вечером. Одетый, как лесник, он остался неузнанным. И все же на Сезонке его разглядела городская шпана. И рассказала пахану обо всех новостях.

— Линяй, пахан, скоро суд! Фортуне так кайфово! Смывайся! Пока не замели…

Но Леший три ночи не отходил от прокуратуры и увидел, как тюремная машина привезла на последнюю очную ставку кентов его «малины». Они сидели в освещенном кабинете второго этажа. Большом и белом, перед Кравцовой. Ближе всех к окну сидел Бурьян.

Леший смотрел на него с противоположного тротуара. Сердце заныло от боли… Может, и не удастся больше увидеться, увезут сына на дальняк. В ходку — на север. Выйдет ли он из нее на волю? А если нет? Как вспомнит он Лешего? Или забудет его навсегда?

Как много охраны у дверей. Сквозь них не прорваться. Они — не пропустят. И вдруг мысль осенила. Шальная, как пуля… И, оглядевшись по сторонам, выбрал момент. Нырнул за угол. Да, вот эта рябина. Она растет под боковым окном. Его не охраняют. Отсюда не ждут беды. Леший в три рывка оказался у окна. Вышиб его ногой. Рамы оказались незакрытыми и распахнулись, охнув слегка.

Леший выхватил из-за пояса нож. Метнулся к Ирине, успев крикнуть короткое:

— Линяйте, кенты!

Кравцова хотела нажать кнопку вызова. Но, увидев нож, закрыла лицо руками. Ей стало страшно. Она поняла, что ничего не успеет.

Леший не хотел терять время, отшвырнул Бурьяна к окну. Но тут же почувствовал удар по шее ладонью. Этому он учил лишь сына.

Нож, звенькнув, выпал из руки. Леший поднял, но был сбит с ног, и цепкая рука, резко вывернув кисть пахана, повернула нож в грудь Лешего, надавила резко, коротко.

— Не надо, Борис! — послышался пронзительный крик Кравцовой.

Леший лежал на полу, в расстегнутом тулупчике. Такой чужой и такой знакомый.

Бурьян отпрянул в ужасе. Неужели это он убил его?

Фартовые, собравшиеся выскочить в окно, онемело остановились. Леший оглядел всех, улыбаясь:

— А все же, ты — падла, мой сын! Только мы умеем мокрить отцов! За прошлое, убивая свое завтра, — сказал, пересиливая боль.

У Бурьяна дрожали руки. Он смотрел на фартовых, каких выталкивала из кабинета охрана, на бледную Кравцову, затихшего Лешего, чьи стекленеющие глаза смотрели в раскрытое настежь окно…

— Освобождается от уголовной ответственности за спасение жизни следователя городской прокуратуры Кравцовой при нападении на нее рецидивиста по кличке Леший, — слушал и не слышал, не вникал в смысл сказанного Бурьян. Да и не верил, что все это относится к нему.

— Идите, вы свободны! — открыл перед ним решетчатую дверь молодой конвоир.

— Свободен?! Но разве бывает такое? — глянул на свои руки человек. Ему показалось, что он снова ощутил тепло хлынувшей на них крови. Увидел глаза мертвого, кому воля — никогда не была свободой…