Дуэль под Дрезденом

октября 1927 года, в лесном заповеднике под Дрезденом, неподалеку от уллердорфской мельницы и широкого шоссе, пересекающего лес, должна была состояться дуэль на пистолетах. Прибыли дуэлянты: асессор земельного суда, по фамилии Кинне, сорока лет от роду, длинный как жердь, и молодой химик,

по фамилии Графф. С ними приехали приятели и врач из городской больницы, знакомый Граффа.

На перекрестке Радебергского шоссе и уллердорфской проселочной дороги ожидали три автомашины. Шоферы играли в карты. Им велели уклончиво отвечать на расспросы любопытных. Но расспрашивать оказалось некому: никто не проходил мимо — ни помощник лесничего, ни молочник, развозящий на тележке молоко, ни экскурсанты. Шоферы захватили с собой несколько бутылок пива. По крышам машин прыгали зяблики, улетали и садились снова. Небо медленно светлело и становилось прозрачно-голубым.

Но вот четверо мужчин вынесли из леса тело химика. Их сопровождал врач. Асессор Кинне, замыкавший шествие, нес ящик с пистолетами и курил сигару. Шоферы бросились по местам. Спустя несколько минут автомобили уже мчались к городу.

Дуэль так и не состоялась. Не успели еще отсчитать шаги, как вдруг Графф упал. Он умер от разрыва сердца. Когда врач сообщил о своем заключении асессору, Кинне потер руки, словно мыл их, и произнес: «Ну что ж… так или иначе, господин Графф добился своего».

Графф был жертвой войны, но жертвой не явной — таких, как он, не включали в списки потерь. Тот факт, что он умер через десять лет после заключения мира, не меняет дела. Его призвали в армию, когда старые фронтовики, которых отправляли в четвертый раз на передовую, спорили — вернутся они домой через неделю или только через две. По дороге на фронт— чаще всего в Брюсселе — они отделывались от командира эшелона, какого-нибудь нерасторопного кандидата в офицеры, продавали полевое обмундирование, шатались по кабакам, облюбованным военными, посещали девиц и, наконец, объявлялись, пожимая плечами, в родном городе, на сборном пункте резервистов; перспектива отсидеть несколько недель под арестом ничуть их не пугала.

Вот тогда-то верховное командование осенила идея о крестовом походе детей; Граффа и его сверстников призвали на военную службу. Выстроившись в длинные колонны, они шагали к пустым казармам. Играл жиденький оркестр. А матери смотрели из окошек на этот парад пушечного мяса. После обеда юношам нахлобучили пропотевшие каски, кое-как подогнали непомерно широкую форму, и на следующий день началась муштра. Их учили отдавать честь, стоять «смирно», печатать шаг, приседать, — словом, всему, что считалось необходимым, чтобы умереть за отечество.

Графф попал в резервный пехотный артиллерийский полк вместе с другими гимназистами и банковскими учениками. Их было так много, что пришлось сформировать роту одногодичников. Подбором воспитателей занимался командир роты, кавалер Железного креста 1-го класса, обер-лейтенант запаса Кинне. Выбирал он придирчиво: ни один сержант не был в его глазах достаточно жесток. Казалось, детские лица новобранцев вызывают у Кинне острую ненависть и он не успокоится, пока не сживет их со света. Когда обер-лейтенант, облаченный в зеленый парадный мундир, обходил строй, усы его, нафабренные и закрученные, как у кайзера, сладострастно подрагивали; если ругань унтер-офицеров была, по его мнению, недостаточно циничной, Кинне с полным знанием дела подсказывал им подходящие выражения.

Одного из ефрейторов, неодобрительно относившегося к «системе воспитания», принятой в роте (до войны он был учителем), Кинне отправил на фронт. После этого остальные ефрейторы и унтер-офицеры распоясались вовсю. Как злые демоны, терзали они своих подопечных, старались перещеголять друг друга, изобретая подлые каверзы и наказания. На учениях, перетаскивая ящики с гранатами, новобранцы часто падали без чувств. После прививок тифа или холеры Кинне всякий раз заставлял одногодичников делать по двести пятьдесят приседаний и следил, чтобы приседали по всем правилам, как можно ниже. Одного из новобранцев, пытавшегося было обратиться с жалобой к полковнику, заставили под каким-то предлогом бегать и ползать по учебному плацу три часа подряд. С ним случился солнечный удар, и его отправили в лазарет.

Если у кого-нибудь не хватало решимости выполнить в высоких и тяжелых сапогах так называемый соскок с турника через перекладину — опасный прыжок, при котором колени должны быть поджаты к груди, — его громогласно объявляли дерьмом. На дежурстве в конюшне полагалось убирать навоз только голыми руками. Граффу для обучения верховой езде досталась злющая лошадь. Она брыкалась словно ошалелая и кусала кого попало; каждый день Графф возвращался весь в ссадинах и в изодранной рубашке; каждый день лошадь, неистово лягаясь, швыряла его на землю, в проход за стойлами. Однажды она так его лягнула, что Графф полчаса не мог прийти в себя й, лежа на земле, тихо стонал. Обступив его, унтер-офицеры отпускали злорадные шутки. Все просьбы Граффа заменить лошадь ни к чему не привели.

Правой рукой обер-лейтенанта Кинне был некий Аурих. За отчаянную храбрость в боях этого субъекта назначили исполняющим обязанности офицера, но за невероятную жестокость разжаловали. Теперь он был сержантом. По вечерам Аурих набивался в компанию к сынкам богатых родителей, принимал от них денежные подарки, но в отместку за попытки задобрить его терзал новобранцев с удвоенным рвением.

У Граффа начало сдавать сердце. Однажды во время штрафных занятий ему стало дурно. Сержант Аурих приказал дежурному ефрейтору арестовать одногодичника Граффа — за недисциплинированность. Тогда Графф поднялся на колени, встал, опираясь на карабин, и поплелся вслед за колонной.

На обратном пути скомандовали петь. Графф, едва волочивший ноги, не запел. К нему подошел Аурих и, ехидно усмехаясь, спросил: «А ну-ка, Графф, признайся: ты пристрелил бы меня нынче утром, окажись у тебя в руках револьвер?» Графф вскинул голову и крикнул во все горло, напугав товарищей: «Так точно, господин сержант!»

Вечером, дома, — его отпустили на час из казармы, — юноша истерически разрыдался. Он метался по кровати, бил кулаками подушки и повторял: «Пристрелю этого пса! Пристрелю!»

Мать стояла возле него.

На следующий день она тайком от сына принесла сержанту коробку сигар и просила пощадить ее мальчика. Аурих взял сигары и рассмеялся ей в лицо.

Графф не мог теперь уже подняться по лестнице без одышки и болей в сердце. Он тщетно заявлял, что нездоров, и когда штабной врач еще раз признал его годным к строевой службе, потребовал освидетельствования главной медицинской комиссией. Врачи, заседавшие в этой комиссии, направили Граффа на месяц в госпиталь в Вейсер Хирш. По возвращении в роту он узнал, что Аурих только что отбыл на фронт. Его миссию взял на себя обер-лейтенант и за несколько дней добился того, что Граффу стало хуже, чем когда бы то ни было. Но юноше уже все было нипочем. Он утратил всякий страх перед наказаниями, не повиновался приказам и открыто выражал обуревавшую его ненависть к обер-лейтенанту, а Кинне, невзирая ни на что, упорно продолжал свое разрушительное дело.

Графф снова потребовал освидетельствования в главной медицинской комиссии, и его отправили в какой-то заштатный батальон, где живые трупы, собранные из всей саксонской армии, коротали свои дни за чисткой картофеля. Перед тем как покинуть роту одногодичников, Графф отвел душу в разговоре с обер-лейтенантом. Между прочим, он сказал ему тогда: «Вы погубили меня совершенно сознательно, с наслаждением. Вы обращались с нами, как со скотом. Я надеюсь встретить вас после войны».

Война кончилась. Графф вернулся в гимназию тяжело больным. Он сдал все экзамены, учился в высшей школе, снова сдавал экзамены, нашел скромное место в лаборатории пищевой химии, но был не в состоянии выполнять свою работу так, как ему хотелось, и не имел возможности восстановить здоровье с помощью длительного отдыха. В двадцать пять лет Граффу предстояло только медленное умирание, и он это понимал. Он старался выглядеть веселым и скрывал от матери, которая жила вместе с ним, сердечные приступы и горькую меланхолию. Он не курил и не пил. Он не встречался с женщинами и делал вид, что они его не интересуют. Лишь оставаясь наедине с собой, Графф не противился более желаниям, и они душили его. Тогда он садился к окну и смотрел на улицу, на дома, где жили чужие люди, смотрел так, словно сам находился где-то за пределами мира живых.

У него хватало сил на одну-единственную страсть: ненависть! Годами он тренировался в стрельбе — в саду одного из своих приятелей — и стал отличным стрелком. С любого расстояния он попадал прямо в сердце мишени, нарисованной им: это был офицер в зеленом мундире, с закрученными кверху усами. Приятель — судебный чиновник — регулярно сообщал ему о местонахождении и образе жизни асессора Кинне, которого встречал в суде. Графф ожидал удобного случая.

Случай представился. Это было в конце сентября. После обычной прогулки в Большом саду Графф с матерью вошли в трамвай. Вагон был переполнен, и они остались на задней площадке. Вдруг кто-то заговорил с ним: «Мы, кажется, знакомы?»

Графф вздрогнул и взглянул на говорившего, а тот без всякой видимой причины вдруг побледнел. Госпожа Графф схватила сына за руку. Графф вырвался — его била дрожь — и сказал: «Мама, это он!» — и, прежде чем успели вмешаться окружающие, ударил Кинне по лицу. Асессор стоял неподвижно и даже не пытался увернуться от пощечин, словно

сама судьба скомандовала ему «смирно». А Графф бил кулаками, молча и сосредоточенно, будто выполняя важную и срочную работу. Мать оттаскивала его. Стоявшие рядом пытались вмешаться. Кондуктор, ругаясь, остановил трамвай и вытолкал Граффа на улицу. Мать вышла вслед за ним.

Некоторые пассажиры решительно требовали составить протокол, но Кинне отер с губ кровь и сказал раздраженно: «Не суйтесь не в свое дело».

Дуэль состоялась через месяц. Отсрочки пожелал Графф, боясь, как бы мать чего-нибудь не заподозрила. Исход дела известен: жизненные силы молодого химика иссякли прежде, чем он успел отомстить. А может быть, судьба уберегла Граффа от худшего — не позволила мучителю, пристрелив его, увенчать свое черное дело.