Дух времени (Zeitgeist)

9

Старлицу осточертели авиаперелеты. Самолет представлялся ему теперь слишком чистым, нечеловеческим, отупляющим транспортным средством. Он взял в Стамбуле напрокат дешевый автомобиль и радостно покатил через всю Турцию в плотном потоке местных приверженцев скоростной езды по плохим дорогам. Он нашел Зету в номере Немки. Девочка крепко заснула, не вынеся голода, расстройства биоритма из-за дальнего перелета и нервотрепки, неизменно сопровождающей фанатичное поклонение поп-звездам. Сон пошел ей на пользу. Теперь она радостно барабанила пальцами по своему персональному чемоданчику из телячьей кожи.

— Правда, папа, иметь много денег — это здорово?

— Еще бы!

— Когда Немка заработает свой миллион? Старлиц откашлялся.

— У Немки талант. У нее лимузины, ее встречают орущие толпы. Но таланта сохранить денежки она лишена.

— Знаешь, что она мне сказала? Что люди думают, будто быть звездой здорово, ведь она носит красивые шмотки и не вылезает с вечеринок. А она вкалывает не разгибаясь, папа. Все время в гимнастическом зале, никогда не наедается досыта. Она говорит, что дождется Y2K, заберет свой глупый миллион, вернется домой, в Бремен, и завалится спать лет на пять. Якобы такой у вас договор.

— Возможно, так и будет, но это уже не наша проблема. Помочь «Большой Семерке» теперь невозможно. Она застряла в Турции и преображается на глазах. Скоро от нее вообще ничего не останется. Если кто-то и вырвется из повествования и унесет с собой заработанное, то это будем мы.

Зета погрузилась в задумчивое молчание, сменившееся через некоторое число километров укаченной угрюмостью, близкой к рвоте.

Переночевав в Анталии в приморском отеле, они погрузились с утра на автомобильный паром, отправлявшийся на турецкий Кипр. На берег они сошли зеленые от качки и дизельного выхлопа и снова покатили по суше, через остров, к Лефкосе с ее тесными средневековыми улочками.

Виктора они отыскали в рабочем квартале столицы турецкого Кипра. Виктор облюбовал обшарпанный ресторанчик на первом этаже иссеченного пулями многоквартирного жилого дома шестидесятых годов. Там было уютно, как в бункере: толстые бетонные стены, маленькие, затянутые занавесками окошки на северную сторону, единственная дверь. Когда-то в доме был выход на юг и соответствующий приличный вид из окон — на Зеленую линию и греческий Кипр. Немудрено, что южную стену наглухо заложили кирпичом.

На Викторе была цветастая рубаха, темные очки, модные брючки цвета хаки и псевдоитальянские турецкие ботиночки. Он поглощал густое темно-красное харчо. За соседним столиком утоляли голод четверо солдат ООН — усатые аргентинцы в сапогах, камуфляже и небесно-синих беретах. За острым кебабом они болтали по-испански о местных шлюхах. У них были внимательные глаза снайперов, однако служба в войсках ООН не слишком их тяготила. На свете наперечет уголки, где ветеранов Фолклендской кампании [85] согласны считать миротворцами.

Владелец заведения сновал между столиками в грязном фартуке. Один глаз у него был затянут бельмом, и он смахивал на жулика настолько, насколько скромный повар имеет возможности для жульничества. Старлиц полистал малограмотное многоязыкое меню. В скитаниях он успел соскучиться по превосходной кипрской кухне и теперь отважно заказал тушеные мозги, острую жареную печень и почки. Зета ограничилась супом из белого риса.

— Мне нравится ООН, а вам? — сказал Виктор по-русски, косясь на военных. — Она гораздо добрее НАТО.

Старлиц оторвал кусок лепешки и окунул его в ну-товый соус. Виктор наигранно вздохнул.

— Почему я люблю ООН? Потому что они не демократы. Несовременные, не рыночники, ничего не смыслят в высоких технологиях. А какие пройдохи! Что это за мировое правительство — организация ни к черту, неуклюжее, продажное, убогое! И все же сейчас, на закате века, они тут как тут — курят цигарку за цигаркой и лопают от пуза. — Виктор бросил потертую ложку и глубокомысленно сложил ладони домиком. — Само понятие «мировое правительство» как будто подразумевает чистоту, абстракцию, утопичность. Но это не голая концепция мирового правительства — вот оно, настоящее, рядом, обедает рядом с нами! Правительство, чьи скучающие солдаты из Украины и Шри-Ланки тянут лямку в гнилых захолустьях, среди племенных вождей и пиратства.

Объединенные Нации — мировая империя, только слабая, продажная, лживая, вся в очагах бунтов. Прямо как империя турецких султанов. Или русских царей.

Зета не сводила с Виктора расширенных, сияющих глаз. Она не понимала ни слова по-русски, но сразу улавливала главный смысл и понимающе дрожала.

— Как указал Пелевин в своем романе «Жизнь насекомых», — разглагольствовал Виктор, — мы живем как паразиты. Почему? Потому что нас это устраивает. Закон, порядок, правосудие — абстракции, они слишком обтекаемы, для людей с сохранившейся душой это модернизм. Большинство людей на этом свете живут как крысы в щелях. В жульнических империях таких щелей больше. Больше убийств, но и больше местечек, где можно спрятаться.

— Полностью согласен, — проурчал Старлиц. — Обожаю русские теории. Но после того, как погорел бухгалтер «Большой Семерки» Ник, все мои любимые здешние банки кишат крысоловками. Я столкнулся с конкретной проблемой, Виктор: при мне два чемодана. С ними надо что-то делать.

Виктор ухмыльнулся, облизывая ложку.

— Новая миссия с вашими вещичками через Зеленую линию, мистер Старлиц?

— Мне надо отмыть деньги на греческом Кипре, Виктор. С турецким Кипром покончено, это вчерашний день. Мне нужно, чтобы ты перебросил мои денежки в прачечную на той стороне. Если банки греческого Кипра годятся для семейки Милошевичей, то мне они тем более подходят.

Старлиц и Виктор перешли к прямым переговорам. Юный Виктор прожил полный событий год. В отсутствие Старлица и Хохлова он не терял времени. Наоборот, без присмотра взрослых предпринимательские инстинкты Виктора расцвели буйным цветом. Тайком переходя взад-вперед Зеленую линию, Виктор сделал блестящую коммерческую карьеру.

Этнический апартеид создал колоссальное осмотическое давление [86] между двумя экономиками маленького острова. Табу национальной ненависти не пропускало товар на рынки, поэтому Виктор стал специализироваться на поставках женщин. В процветающей греческой половине Кипра проститутка славянской национальности и православного вероисповедания стоила впятеро-вшестеро дороже, чем на турецкой стороне. Посещение турецкого Кипра требовало минимума формальностей, тогда как официальный въезд в греческую часть по воде или по воздуху был немыслим без визовой бюрократии. Поэтому Виктор накапливал опыт в противозаконной переправке женской плоти прямиком по мусору, под лучами прожекторов, через колючую проволоку. Это занятие всегда было прибыльным, но редко приносило столько денег, как в 1999 году. Политические катаклизмы неизменно приводят к повышению качества уличных женщин.

Виктор попросил его извинить, закурил и стал звонить по мобильному телефону.

— Что он говорил, папа?

— Мы обсуждали причитающийся ему процент, надежность сделки и ликвидность средств.

— Папа, Виктор хороший?

— Нет.

— Так я и знала!. — торжествующе провозгласила Зета. — Знала, и все. Теперь я разобралась в Викторе.

Мамашам Номер Один и Номер Два не хотелось бы, чтобы я с таким познакомилась, правильно?

— Правильно.

— Как и с тобой, папа. Они не хотели, чтобы я знакомилась с тобой и тем более — с Виктором.

— Я рад, что ты разобралась с Виктором. Взгляни на него! Это же кошмар любой мамаши!

Зета поставила локти на стол, сцепила пальцы.

— Хочешь, я кое-что тебе скажу, папа? Виктор — крутейший парень. Раньше я думала, что ребята из рок-групп самые крутые, но теперь вижу, что самый крутой — Виктор Билибин. Он — настоящий гангстер из моей мечты. У него потрясающие глаза, совсем как у моей домашней змеи.

Старлиц обдумал это бесхитростное признание. На первый взгляд, это был повод для тревоги, но, с другой стороны, она недаром была его дочерью.

— Виктор тебе ни к чему, — сказал он, аккуратно подбирая слова. — У тебя теперь собственный, совершенно законный американский паспорт. К твоим услугам весь мир, за исключением Кубы, Ливии, Северной Кореи, Ирака, Сербии и Черногории.

Виктор вернулся, сел и заказал турецкий кофе.

— Думаю, наше дельце выгорит, — сказал он по-русски. — Главное, чтобы деньги не оказались поддельными.

— Купюры настоящие. Не думаю, чтобы Озбей-эффенди подсунул мне фальшивые левы.

— Мехмет Озбей? — Виктор испуганно встрепенулся.

— Он самый. Или ты знаешь других владельцев чемоданчиков из белой телячьей кожи, набитых наличными?

— Но Мехмет Озбей мертв!

— Заблуждаешься, мой мальчик! — сказал Старлиц со смешком. — Я виделся с ним вчера вечером.

Он устраивал вечеринку и просмотр видеофильмов с неистовыми курдами и моделями, демонстрирующими нижнее белье.

Виктор побелел.

— Я знаю, что он мертв! Я сам его заказал. Никто не мог выжить.

Старлиц огляделся. Температура в ресторанчике упала градусов на десять, но этого никто не замечал. Разговоры с участием одиннадцатилетних девчонок редко подслушивают.

— Папа, — задумчиво произнесла Зета, — Виктор кого-то убил?

— Нет.

— Он считает, что убил.

— Это разные вещи.

Виктор выставил указательный палец, изображая револьвер.

— Я убил человека, — сказал он Зете по-английски гулким голосом приведения. — Он сам хотел меня убить, потому что я слишком много знаю. Он включил меня в список на ликвидацию. Но я его опередил. Бабах — и его нет в живых!

— Здорово! — восхитилась Зета. Глаза у нее стали размером с блюдца, по рукам побежали мурашки. — Какой кошмар!

— Так действует уличное правосудие, — произнес Виктор нараспев.

— В этом он весь, — бросил Старлиц и перешел на русский. — Виктор, я думал, ты постараешься не высовываться. Тебе этот тип не по зубам. Ты — малолетний хулиган, а он засел в Стамбуле в собственном дворце и всеми помыкает, что твой министр. Если будешь задирать нос и кричать в наркотическом одурении, что убрал Мехмета Озбея, я сочту тебя радиоактивным и буду тебя сторониться.

Виктор был уязвлен.

— Я не утверждал, что сам в него стрелял. Но я знаю, когда Озбей появляется на Кипре, — потому что это знают все. Я его выследил и заложил международному отряду классных киллеров. А они разнесли его на кусочки! — И Виктор победно ухмыльнулся.

— Что? Кто? Как? У тебя связи с какими-то супер-ниндзя?

— Именно!

Старлиц отодвинулся от стола.

— Ты псих!

— А вот и нет! Зачем мне такое выдумывать? Это были тайные агенты из ГУУАМ.

— Откуда?

— ГУУАМ. Я напишу. — Виктор вооружился дешевой ручкой из греческого отеля в Никосии и написал на грязной салфетке несколько букв.

— Это кириллица, но в русском языке такого слова нет, — сказал Старлиц.

— Тогда латинскими заглавными буквами… — И Виктор аккуратно вывел: «GUUAM».

— Гуам? — удивился Старлиц. — Причем тут этот остров? Я там был.

— Нет, — не унимался Виктор, — это многонациональная организация людей из бывших советских республик: Грузии, Украины, Узбекистана, Азербайджана, Молдовы. Вот вам и «ГУУАМ».

— Что еще за чертовщина? — Старлиц усмехнулся. — Какая-то инвалидная команда!

— В ГУУАМ Озбея ненавидят. Чего он только не вытворял на их территории! Шантажировал сына азербайджанского президента, взорвал машину с заместителем министра обороны Узбекистана. Они знают, как опасен Озбей, но кто им поможет? НАТО? Озбей в НАТО! Россия? Но в ГУУАМ собрались националисты, ненавидящие Россию. — Виктор так двинул по столу кулаком, что подскочила его тарелка с супом. — Если вы не слыхали о ГУУАМ, ничего не могу поделать! ГУУАМ существует и по величине почти не уступает Европе. Что же им, задрать лапки и признать победу какого-то турка?

— Ты хочешь сказать, что Молдова держит за границей отряд убийц? Страна без нормального фондового рынка?

— Она состоит в ГУУАМ. Они могут делить расходы на пятерых.

— Ммм… — промычал Старлиц, щуря глаза.

— ГУУАМ может воевать. У этих стран есть сухопутные и военно-морские силы. У них тысячи ветеранов Советской армии, никогда не дравшиеся под родным флагом.

Старлиц поразмыслил над услышанным. При всей беспрецедентности такой организации ее существование нельзя было полностью исключить. Ведь шел 1999 год. Напоследок планета усиленно чудила.

— Где его укокошили?

— Могу показать.

— Любопытно взглянуть, — согласился Старлиц.

Они расплатились, захватив в дорогу долму в виноградных листьях и липкий кусок пахлавы. Японский автомобиль, арендованный Старлицем, ждал их в тени мечети — бывшего собора французских крестоносцев в Леф-косе, заморского Нотр-Дам, обросшего минаретами.

До разрушенной деревни у Зеленой линии оказалось сорок минут приятной езды. На задворках турецкого Кипра осталось много таких городков-призраков: дороги, связывавшие их раньше с побережьем, оказались перерезаны, их жители-греки в ужасе бежали, а годы экономического эмбарго совсем их прикончили.

Взволнованный Виктор указал на проселочную дорогу под разросшимися деревьями, ведущую к заброшенной ткацкой фабрике. Ржавая железная крыша фабрики местами провалилась, стены покрыла буйная субтропическая растительность. Приблизительно так же выглядели старые хлопкоочистительные заводики в романах Фолкнера.

— Какого дьявола здесь надо Озбею? — удивился Старлиц.

— Не знаю, но он часто сюда приезжает, привозит друзей, иногда подружку… Я решил, что они перерабатывают здесь героин.

— Разумная мысль.

— Чувствуете запах гари? — спросила Зета, отрывая подбородок от покусанного края своего белого чемоданчика.

Старлиц запер оба чемоданчика в багажнике машины и спрятал в карман ключи.

— У тебя есть пистолет? — спросил он Виктора.

— Нет, а у вас?

— У меня есть спутниковый телефон, — похвастался Старлиц, вынимая из-под сиденья аппарат. Прочный корпус и огромная батарея делали его похожим на дубинку.

— Лучше купим настоящее оружие! — жизнерадостно предложила Зета. — У нас полно денег!

Фабричный поселок не полностью обезлюдел: кое-где виднелись подрезанные апельсиновые деревья, подлатанные каменные стены, скромные фермерские грузовички. В разгар прозрачного средиземноморского дня, на свежем ветерке, гоняющем по небу облачка, было бы абсурдом по-воровски красться вдоль стен. К тому же одиннадцатилетняя девчонка, пытающаяся передвигаться крадучись, — одно из самых вызывающих и мелодраматических зрелищ.

Ситуация с каждой минутой делалась все сложнее. В зарослях у самой заброшенной фабрики обнаружился рухнувший с небес вертолет. Машина была не из маленьких — размером с лондонский двухэтажный автобус, с огромными обутыми в резину шасси и чудовищным пятилопастным винтом. На продолговатом фюзеляже типичной советской камуфляжной раскраски — «песок со шпинатом» — не оказалось ни национального флага, ни регистрационного номера.

— Эй, папа, папа, папа, не заглядывай внутрь! — взмолилась Зета дрожащим голоском. — Вдруг внутри мертвецы?

— Может, тебе лучше вернуться в машину, детка? На это Зета даже не соизволила ответить. Они молча заползли в заросли.

— Папа, папа, — зашептала девочка, — что, если это и вправду страшно? Вдруг у кого-нибудь оторвало руку? — Зета охнула, но шелест ветвей на ветру был громче ее охов. — Папа, что, если там лежит оторванная рука? Что, если это рука мертвеца, а на ней крутые часы, но ты до нее не дотронешься, потому что — ик! — Она икнула.

Виктор сердито рванул ветку дерева.

— Зачем мы взяли ее с собой?

— Эй, папа, — не унималась Зета, — я бы не могла прикоснуться к руке мертвеца, если она оторвана. Никогда, ни за что! Ик! Разве только если в руке зажат синий слоненок Бини-Арахис: коллекционеры дают за него пять тысяч долларов!

— Зета, дай мне сообразить, что к чему. — Старлиц ободряюще похлопал ее по тощей спине. — Виктор, откуда здесь взялся этот чертов вертолет? Как мог вертолет бывшего Советского Союза залететь так далеко на юг? Турция нашпигована натовскими радарами.

— Из Сирии! — догадался Виктор, показывая пальцем на восток. — Сирия здесь, под боком.

Старлиц задумался. Его представление о планете уже повернулось на девяносто градусов.

— Ты хочешь сказать, что Хафез Асад [87] или какая-то неведомая организация совершает из воздушного пространства Дамаска налеты на турецкого сателлита?

— Очнитесь! Холодная война закончилась, когда мне было девять лет. Теперь все друг друга ненавидят.

— Да, нет, может быть… — пробормотал Старлиц.

Вертолет лежал среди поломанных деревьев, сильно накренившись, лопасти сорвались с винта, как крылышки стрекозы, ударившейся о ветровое стекло разогнавшегося спортивного автомобиля. Следов попадания зенитной ракеты заметно не было, хотя для этой огромной и мощной уродины наибольшую угрозу представляли именно ракеты с тепловой системой самонаведения. Не было и цепочки пробоин от снарядов зенитной пушки. Оставалось предположить, что дрянные тридцатилетние двигатели, сделанные русскими еще во времена холодной войны по украденным образцам, наконец отказали.

Впрочем, эта версия тут же отпала. Забравшись на облезлый бронированный фюзеляж, Старлиц обнаружил, что пилоту вертолета выстрелили в голову. Стреляли из оружия небольшого калибра, несерьезными пулями, которые тем не менее пробили и пуленепробиваемый плексиглас, и бронированный радиошлем. После этого вертолет врезался в склон, погубив и второго пилота.

— Не может быть! — пробормотал Старлиц, съехав вниз и задумчиво сплюнув в траву.

Но нелепости этим не исчерпывались. В упавшем вертолете было только два трупа, хотя трудяга Ми-8 мог взять на борт двадцать четыре солдата. Пилот успешно их высадил и был застрелен, когда возвращался в отчаянной попытке снова сесть и забрать их.

Стены безмолвного здания пугали уже издали. — Стой здесь и гляди в оба, — велел Старлиц Зете. — Увидишь кого-нибудь из местных — свисти изо всех сил и сматывайся.

Кто-то уже разрядил целый магазин Калашникова в замок и цепь на фабричной двери. Ничто не помешало Старлицу и Виктору проникнуть внутрь.

Брошенная фабрика была превращена в театр, где репетировали смерть. Озбей устроил в ней нечто вроде военного тренировочного зала, мастерской для отладки старых шпионских рефлексов. В огромных исцарапанных пулями зеркалах отражались силовые стенды и штанги, «груши» для боксирования, зеленые армейские маты и запертые стальные ящики. Здесь же находился пистолетный тир. Там и сям были разбросаны тюки с кипрской шерстью, выглядевшие откровенной декорацией, и весь огромный ангар цеха больше всего походил на заржавевший полигон ужасов в брошенном «Диснейленде». Над головой раскачивались зловещие крановые крюки, вдоль стен тянулись неповрежденные конвейерные ленты, торчали обмотанные канатами стропила, громоздились пустые намоточные барабаны, светящиеся дырками от автоматных очередей.

Но самым занятным элементом декорации был пролом в дальней стене, идеально воспроизводивший очертания спортивного автомобиля. Судя по высоте пролома, автомобиль умел летать.

То, что здесь произошло, не подходило под понятие «перестрелка», потому что для бойни, в которой один человек отправляет на тот свет полтора десятка вооруженных вояк, требуется другое название. Здесь состоялся не бой, а нечто вроде героического, семиотического балета. Профессиональные убийцы действовали на совесть. Они представляли собой традиционный Spetsnaz, диверсионную группу мгновенного развертывания, обученную устранять вражеских лидеров. Все были в тропическом камуфляже, шлемах, бронежилетах. При них было нешуточное оружие — АКС-74 и жуткие бесшумные пистолеты, пояса были увешаны ручными гранатами, в шлемы были встроены радиопередатчики. У одного из убитых, юноши с бесконечно изумленным и удрученным выражением мертвого лица, был даже противотанковый гранатомет SA-7.

Старлиц и Виктор переходили от трупа к трупу, молча переглядываясь. Спецназовцев не просто убивали — их уничтожали разнообразными, невиданными способами. Один рухнул спиной на стену, обрушив ее, другой лежал, засыпанный канистрами. Некоторые, беспомощно паля в воздух, были перед смертью ослеплены вылитой им в лицо краской. Один бедняга сгорел заживо, не успев упасть.

Обычно жертвы смертельной перестрелки валяются как бесформенные куклы у Матью Брэйди [88], эти же почему-то выписывали перед лицом гибели балетные па и оставались лежать на спине с картинно задранными ногами, закручивались в падении штопором, врезались в стену с вычурно повернутой головой.

Как ни странно, двое-трое не то ожили и попытались оказать сопротивление, не то просто пришли в сознание под конец бойни, и Озбей, почему-то не прибегая уже к своему безотказному оружию, скосившему всех остальных, забил их насмерть ногами и кулаками.

Виктор нагнулся и потрясенно поднял обрывки веревок и тонкий оранжевый платок. Понюхав платок и почувствовав запах дорогих духов, он молча встретился глазами со Старлицем.

Все это с самого начала было ловушкой. Их было двое: Озбей и Гонка Уц. Озбей затащил ее сюда. Хуже того, плохие парни ее захватили, а Озбей освободил.

Озбей и его любовница покинули сцену вместе, торжествуя, в той самой спортивной машине, которая перед этим, уподобившись птице, врезалась в стену. При этом она не потеряла стекол, не обронила ни чешуйки краски. Правда, на полу остались лежать обугленные покрышки с ее колес.

Старлиц и Виктор вышли на свежий воздух, молча ежась. Говорить было не о чем. Случившееся не поддавалось описанию. Для такого нагромождения чудовищных нелепостей не было ни английских, ни русских выражений.

В кронах деревьев чирикали птички. Зета, терпеливо караулившая свой пост, посмотрела на Старлица и, разом побелев, испуганно спросила:

— Что там произошло, папа?

Старлиц хотел было ответить, но издал только нечленораздельное мычание. Слов у него не нашлось. Ему показалось, что он навсегда лишился дара речи.

И тут ожил его спутниковый телефон. Старлиц обнаружил, что способен вертеть головой, даже нажать клавишу ответа и выдавить ритуальное «алло»:

— Deus ex machina [89]. — Голос в телефоне был далекий, неузнаваемый, со смазанными интонациями.

— Что это значит? — простонал Старлиц.

— Попробуй произнести это вслух. Скажи: «Deus ex machina».

— Зачем?

— Deus ex machina, «дух из машины» — моя сюжетная линия. У тебя тематический затор, Старлиц, кризис главного повествования. Ты не можешь двинуться ни вперед ни назад. Безвыходная ситуация! Но тут появляется бог в сверхъестественном летательном аппарате и спасает тебя. Это я о себе. Пришел мой черед. Улавливаешь?

— Вроде… — Старлиц растерянно почесал потную голову. — Это Тим из «Эшелона»?

— Он самый, прошу любить и жаловать. Старлиц поглядел по сторонам. Виктор смотрел на

него с удивлением, ужасом, неуверенной надеждой. Зета не сводила взгляд с деревьев, широко разинув рот и вобрав в плечи голову.

— Не вижу, кого мне жаловать, Тим.

— Посмотри вверх, — посоветовал Тим. Старлиц послушно поднял глаза к синим небесам.

Разведывательный спутник?..

— А вниз?

Датчики движения? Сейсмографы?

— Вокруг! Видеокамеры?

— Не потеряй штаны! — радостно сказал Тим. — Левая вставка, правая вставка. Точка с запятой, перенос, скобка открывается.

— Эй, папа, — неуверенно проговорила Зета, тыча пальцем в воздух. — Кто это? Чего ему надо?

— Какой он из себя? — спросил Старлиц.

— Похож на Билла Гейтса. Если бы у Гейтса были более сильные очки и жалкая официальная должность.

— Ха-ха-ха! — засмеялся в телефоне Тим. — Какое чувство юмора! Позволь пожать тебе руку, девочка! Можешь называть меня дядя Тим.

— Он говорит, что хочет пожать тебе руку, — передал Старлиц. — Говорит, что его зовут Тим.

— Слышу, слышу! — Зета схватила воздух, яростно тряхнула рукой, поморщилась, когда невидимка потрепал ее по голове.

— Настал момент истины, — сказал механический голос Тима. — Охранять беззащитную американскую молодежь от угрозы международного терроризма — вот моя задача.

— Что происходит? — неожиданно крикнул Виктор. — Что за уродливая черная тень там, в лесной чаще?

— Он говорит, что помогает нам, — сказал Старлиц.

Виктор дернул ногой, вскрикнул, схватился за поясницу. Его бумажник, выпорхнув из кармана, раскрылся, в высокую траву полетели визитные карточки и денежные купюры разного достоинства.

— Велите ему прекратить! — потребовал Виктор.

— Тим, — сказал Старлиц в телефон, — мой партнер недоволен твоим вторжением в его частные дела.

— Пусть катится! — бойко ответил Тим все тем же неодушевленным голосом. — Куда ему деваться? Русский панк остался с пустыми руками. Он мелкий статист. Интереса для наблюдения не представляет.

Виктор отчаянно сверкнул глазами. Происходящее его категорически не устраивало.

— Остынь, Виктор, — посоветовал ему Старлиц. — Сейчас я скажу тебе важное словечко: это «Эшелон».

— Вы сказали «Эшелон»?

— Не слыхал? Произнести по буквам?

— Конечно, слыхал! «Эшелон» — легендарная капиталистическая система глобального наблюдения, наивысшее достижение темных сил, воюющих с прогрессом!

— Это близко к действительности.

— «Эшелон» — совместный проект Великобритании, США, Австралии и Новой Зеландии. Они подключаются к подводным линиям связи и используют шпионские спутники «Аквакейд», «Риолит» и «Магнум». Шпионят за Интернетом и держат под контролем электронную почту по ключевым словам.

— Заткнись! — посоветовал голос Тима в телефоне. — Это секретные сведения.

Старлиц пристроил телефон на плече и, щурясь, уставился на солнце.

— Ты видишь Тима, Виктор? Сам я слышу его по спутниковому телефону, но ни черта не вижу. Этот парень абсолютно невидим.

— А я вижу какого-то черного уродливого психа, — доложил Виктор. — Похоже на безликий кошмар, растекшийся по всей Земле.

— Что видишь ты, Зета?

— Я его отлично вижу и слышу, даже чувствую его запах. Он редко меняет одежду.

— Я слишком занят, — пожаловался Тим.

— И вообще, он смахивает на одного мерзкого типа, моего учителя математики. На переменках он заглядывал нам под юбки.

— Девочки не любят математику, — проворчал Тим. — Двоеточие, дефис, левая скобка.

— Математика мне нравится, Тим. А ты — нет.

— В общем, хватит мне терять с вами время! — фыркнул рассерженный Тим. — У меня восемнадцать акров в пещерах под Форт Мид занято старым «Крэем» [90], и нам надо еще сделать апгрейд перед Y2K.

— Могу себе представить… — кивнул Старлиц.

— Зачем ты притащил эту девчонку в эпизод третьего уровня национальной безопасности? Это непрофессионально. Вам, болванам, просто повезло, что я появился.

— Тебе не надо было появляться, Тим. Я тебя не звал. Не знаю, зачем ты здесь. — И Старлиц небрежно пожал плечами.

— Тогда позволь мне тебя просветить. Ты меня даже не видишь, потому что чаще всего я опережаю на много световых лет твой убогий, уличный, приземленный дискурс. Потому что «Эшелон» — это Олимп сетевой глобализации. Мы настолько для тебя непостижимы, что даже невыразимы. Такие примитивы, как ты, не могут даже поднять тему «Эшелона» в разговоре о современной реальности. Мы, «Эшелон», всесильны, вездесущи, всеведущи, абсолютно технически совершенны. Мы тайно спасаем шкуру англо-американской империи еще с тех пор, как Алан Тьюринг стал заниматься минетом на автостоянках. Мы всегда все записываем, но никогда ничего не говорим. Улавливаешь?

— Да, нет, может быть.

— А это значит, что такой парень, как я, никак не может проникнуть в повествование традиционным путем. Я всегда deus ex machina. Главное повествование двадцатого века не работает, если за кулисами не стою я. Если о возможностях и деятельности «Эшелона» всем станет известно, изменится весь мир. Покушение на «Эшелон» — это нарушение всех политических и общественных законов. Это переворачивает всю историю двадцатого века. Это как если бы на Би-би-си снимали спокойную телепостановку в британском духе — и вдруг из Темзы вылезло огромное извивающееся чудище!

— Ближе к делу, Тим. За что нам такая честь?

— Мне позвонила Бетси. Мы поговорили до душам.

— Так… — Старлиц обдумал услышанное и обнаружил некий смысл. Возможно, дела были не так уж плохи. — Чем именно мы можем быть тебе полезны, Тим?

— Будучи богом из машины по профессии и по природной склонности, — заговорил Тим, — я, кажется, могу помочь вам выпутаться. Я заглянул в свои базы данных и нащупал основные параметры проблемы. Дано: разгулявшийся турецкий супершпион, возомнивший, будто двадцать первый век будет турецким, и строящий из себя образцового культурного героя. Следите за мыслью?

— Следим.

— Этого мы допустить не можем. Это идет вразрез с тенденцией глобализации в главном повествовании. Все равно как если бы блуждающая подпрограмма подавила главные циклы обработки данных. Сейчас, когда НАТО демонизирует Милошевича, мы не можем тратить время и силы на какие-то турецкие выверты. Если эта периферийная ветвь попадет на Си-эн-эн, будет испорчено самое лучшее представление НАТО.

— О чем вам толкует эта мерзкая темная сила? — нервно спросил Виктор.

— Кажется, он вербует нас в отряд прикрытия, — отозвался Старлиц.

— Правильно, — сказал Тим. — Вам вообще не нужно было встревать в такие тонкие государственные дела. Теперь, когда вы влипли, в повествовании для вас осталась всего одна законная роль. Управление последствиями.

— То есть мы — плебеи, наше дело — подобрать за Озбеем отходы, — перевел Старлиц.

Виктор помрачнел. Было видно, что этого он и ждал.

— Вам придется убрать все следы и улики, — твердо произнес Тим. — Судя по спутниковой съемке, у местных жителей есть тракторы с навесным оборудованием. Скажите им, что вас прислал Озбей, позаимствуйте их технику и заройте все и всех. Потом подожгите здание.

— Как быть с вертолетом?

— Пусть местные снимут с него лопасти и элероны. Из фюзеляжа выйдет славная закусочная с шиш-кебаб.

— Столько возни! — проворчал Старлиц. — Что, если я откажусь?

Телефон зловеще смолк. Через некоторое время Тим проговорил:

— Насколько я понимаю, Старлиц, ты не очень любишь видеокамеры.

— При чем тут это? — насторожился Старлиц.

— Как ты отнесешься к тому, что сверхчувствительная орбитальная камера стоимостью в сорок восемь миллионов долларов, рассылающая кадры по всему миру, сфокусируется лично на тебе?

— Только не это! — быстро ответил Старлиц.

— Ты превратишься в щепотку сажи, приятель. Тебя развеет легким ветерком, как в мультиках Industrial Light and Magic [91].

— Я все понял, Тим, и все сделаю.

— Вот это другое дело.

— Он нам заплатит? — с надеждой спросил Виктор.

— Nyet! — рявкнул Старлиц по-русски.

— Вот дерьмо! Так я и знал.

Неприятное присутствие Тима стало действовать Старлицу на нервы. Ему не терпелось покончить с тематическим беспорядком, вернуться в предсказуемый мир, перестать решать глобальные проблемы.

— Чем еще мы можем тебе помочь, Тим?

— Сейчас скажу. — Тим заглушил высокие частоты и перешел на шепот. — Я немного придвинусь, чтобы меня не услышал ребенок… Вот так. Расскажи мне о Бетси Росс. До чего она хороша! Как у нее с оральным сексом?

— Спроси ее сам.

— Но ты ведь знаешь? Я превращаю ее в знаменитость на alt точка nude точка celebrity. Бетси будет звездой alt точка binaries точка erotica точка voyeur. Я уже убрал экранную заставку с Моникой Левински и заменил

ее Бетси. — Том вздохнул со всей искренностью, на которую была способна его плоская душа. — Настанет день, когда я смогу к ней прикоснуться!

— Почему это тебя так беспокоит, Тим? Бетси Росс мечтает переспать со всем миром. Это как будто не подразумевает сильной разборчивости.

— Я же работаю на правительство, дубина! На этой службе не сколотишь состояние. У меня нет сверхдоходных акций интернет-компаний, я не миллионер, не связан с коммерцией. Что я могу предложить такой горячей штучке, как Бетси?

— Власть.

— Действительно! — обрадовался Тим. — Как я сам не додумался? Отлично. Ну, пока! — И связь прервалась.

Престарелые киприоты, доживавшие свой век в деревне, не слишком удивились появлению Виктора и Стар-лица. Еще меньшим оказалось их удивление, когда Старлиц изложил свое намерение. Местные жители были рады помочь, но вопросов не задавали. Дед в жилетке завел дряхлый ковшовый экскаватор и молча указал на ближайшую лимонную рощу.

Пока бабушка в платке поила Зету лимонадом, Виктор и Старлиц заехали на дребезжащем агрегате в сад. Там их взору предстал длинный ряд заросших холмиков разной давности и размеров.

Это были без вести пропавшие. Люди, легшие в эти могилы, слишком далеко ушли от турецкого повествовательного консенсуса, как его представлял себе Оз-бей: кто в коммунистическую партию, кто в курдский национализм, которому не полагалось существовать, кто в жертвенный шиитский культ. Этим они подписали себе негласный смертный приговор. Им не полагалось некрологов, могильных камней, слез безутешных близких. Вообще ничего.

— Ты когда-нибудь работал на экскаваторе? — спросил Старлиц Виктора.

— Нет.

— Хочешь научиться?

— Я что, похож на крестьянина?

— Ладно, хвастунишка, будешь подтаскивать трупы.

Виктор и Старлиц трудились почти до темноты. Старлиц оказался мастером могильного дела: он выкопал в саду второй ровный ряд могил.

С наступлением вечера картина бойни, устроенной Озбеем, изменилась. Трупы солдат не ожили, ибо это было бы слишком. Наоборот, они коченели и на глазах теряли недавние лихие позы, все больше приобретая вид нормальных жертв кровавого боя. Вместо аккуратных круглых дырочек в местах расположения жизненно важных органов появились раны, оставленные пулями, рвущими человеческую плоть. Оказалось, что на вылете пули выдирали клочья мяса, а перед этим гуляли внутри тел, дырявя внутренности и дробя кости. Картину завершали чудовищные гидростатические кровоподтеки. Ободрить это зрелище не могло, но оно означало, что труд Старлица и Виктора не напрасен: аномалия исчезала, вместо нее утверждалась банальность. Система снова стала функциональной.

На закате беззубая бабка догадалась принести им баранины, молока и лепешек. В деревне жили сердобольные люди, им нельзя было отказать в гостеприимстве.

— Как вы можете есть? — спросил Виктор. Его испачканные землей руки мелко дрожали.

— Проголодался от тяжелой работы. Физический труд преобразил не только убитых, но

и Виктора. Теперь его можно было принять за юного, но уже успевшего опуститься наркомана: модная рубашка превратилась в измызганную робу, изящные ботинки лопнули по швам, на коже краснели комариные укусы и прыщи. Он сам не заметил, как потерял один зуб.

— Я не должен этим заниматься, Старлиц. Я не для этого создан. У меня в жизни другая роль.

Старлиц присел на корточки. Счастья он не испытывал, но настроение стало гораздо лучше.

— Братская могила, привыкай. В двадцатом веке они появлялись без счета.

— Может, вас это устраивает, а меня нет! У вас вид могильщика. И замашки могильщика. Вы превратились в какого-то тролля. Только посмотрите на себя! Вы смахиваете на отродье, прячущееся под мостами и нападающее на невинных людей. Меня от вас тошнит!

— А что, мне нравится на самом дне жизни. Приятно сознавать, что у системы еще сохранилось каменистое основание. Даже в 1999 году.

— Почему мы зарываем людей, которых угробило это чудовище Озбей? Я даже не смог похоронить своего любимого дядю! Зачем мне заниматься грязной работой на дурацком турецком острове? Где мой гордый дух? В Югославии герои славяне выходят на мосты и дружно поют, бросая вызов натовским воякам!

— Ты ошибаешься, парень. В Югославии все в точности как у нас с тобой здесь, только в еще большей степени.

— Нет, Югославия — маленькая отважная страна, она отстаивает свою честь в борьбе с наглым агрессором!

— Отстаивает честь, сжигая документы и воруя номерные знаки?

— Слушайте, Старлиц, вы должны взглянуть правде в лицо. Нас принудили к мерзкому, подлому делу. Озбей и Тим действуют заодно, вопреки разуму, традициям, всем понятиям. Мы не должны допустить исторического унижения! Надо объединиться и бороться против жестокой всемирной диктатуры одной стороны!

Старлиц безразлично зевнул.

— Просто тебе противен честный труд.

— Спасем живую душу нового века! Нельзя позволить, чтобы великая православная система, наследница угасшей Византии, оказалась зажатой между мусульманами и НАТО и раздавленной ими. Славянский мир — единственный настоящий мир во всем мире!

Старлиц выпрямился и оперся о заступ.

— Что конкретно ты предлагаешь? Объясни.

— Мне опасно оставаться на Кипре. Я должен покинуть этот остров, прежде чем Озбей вернется и убьет меня. Этого не избежать. В Белград, под бомбы, мне не хочется, но я серьезно подумываю о Будапеште.

— Не пропусти вечернее представление, Виктор. Как только мы зароем последний труп, я спалю эту спортшколу Озбея. Уверен, ты никогда не любовался настоящим искусством поджога. Полезная наука, ее стоит перенять.

— Хватит болтать как грязное животное, Старлиц! Я вижу славное будущее — видение посетило меня внезапно, когда мы складывали украинцев в ямы. Пять миллионов сербских женщин! Сербки находятся в еще более отчаянном положении, чем женщины России. Они сильнее нуждаются в деньгах, у них меньше предрассудков. К тому же сербки очень красивы. Это сулит блестящие коммерческие возможности для первого, кто начнет разрабатывать эту золотую жилу.

— Ты портишь прекрасный момент, — сказал Старлиц. — Конечно, мы грязны, мы смердим, у меня выпадают волосы, а ты теряешь зубы, но в повествовании появляется много свободного места, когда ты подходишь к краю геноцида и хаоса. Представляешь, стоит проявить немного небрежности с керосином — и мы подожжем половину этой хреновой деревушки. Пусть пакостник Тим увидит со своей орбиты языки пламени. Ему это полезно.

Виктор зажмурился, нарочито содрогнулся и снова открыл глаза. Они были полны светлой славянской убежденности.

— Вот ты и спятил.

— Нет, на самом деле это ты свихнулся, Виктор. Говорю это не в осуждение тебе.

— Ты безумец, Старлиц. Ты утратил всякое представление о пропорциях. Приближается Y2K, и ты достиг конца своей веревки. Тебя покинула последняя выдержка и достоинство. Осталось только лопнуть и исчезнуть, как биржевой пузырь.

— Не смей называть меня безумцем, Виктор, понял? У меня ребенок и хорошая репутация среди коллег. А ты, ты даже под ковровой бомбардировкой не занялся бы честным трудом. Ты такой молодой, а уже стопроцентный вымогатель.

— Все! — Виктор засопел. — С меня довольно. Я знал, что рано или поздно услышу от тебя несмываемое оскорбление. Когда-нибудь, когда ты преодолеешь свою мерзкую алчность к долларам и дурацкое преклонение перед технологией, ты пожалеешь, что пытался разделаться с вольным духом Виктора Билибина.

— Прекрасно! — Старлиц махнул рукой. — Ступай, наплюй на недоделанную работу. Посмотрим, куда это тебя заведет.

Виктор встал, отвернулся и поспешил в кипрскую тьму, в стрекот цикад. Ему так хотелось убраться, что он перешел с шага на бег вприпрыжку.

Старлиц продолжил работу в одиночестве. Это его не слишком огорчило. Дело было зловещим и разговоров не требовало.

Около полуночи он поджег тренировочный зал. Из темноты, озаренная пламенем, вышла Зета.

— Эй, папа!

— Что?

— Почему ты стал таким уродом?

— Я стал уродом?

— Да, папа. Ты весь в противной краске, воняешь дымом и кровью. — Она ударила в землю носком ботинка. — А на затылке у тебя теперь проплешина.

Старлиц потрогал затылок и убедился в ее правоте: у него действительно стали вылезать волосы.

— Не знаю, как тебе об этом сказать, Зенобия, но иногда взрослым приходится заниматься неприятными делами…

— Послушай, папа, пока я сидела с этими стариками и смотрела репортажи о войне и футбол по их спутниковому телевизору, у меня появилось новое чувство… Что-то легло на сердце. Кажется, я поняла, кем хочу стать, когда вырасту.

— Поняла, говоришь?

— Да, папа! Я знаю. Я хочу быть похожей на тебя.

— Ничего себе… — Старлиц вздохнул.

— Это правда, папа. Я хочу проводить много времени в машинах и самолетах. Ездить в заброшенные, грязные места, где происходят ужасные события. О которых большинство людей ничего не знает. Но они все равно важные, пусть до них никому нет дела. Вот какой будет моя жизнь. Дело моей жизни.

— Не скажи, — отмахнулся Старлиц. Языки пламени рвались все выше.

— Нет, скажу, папа. Теперь я тебя поняла. Я твоя дочь, и я наконец познакомилась со своим отцом. Со своим славным старым папой. Хотя, конечно, ты хоть и старый, но не такой уж славный. Ты плохой, папа.

Старлиц наблюдал, как обрушивается стена, поднимая столб искр.

— Плохой, Зета?

— Совершенно, папа! То есть не активно злой, но весь такой условный, совсем без морали. Ты можешь олицетворять тенденции текущего дня в своей жизни, но никогда не опережаешь тенденции. Ты никогда не совершенствуешь мир. Для этого у тебя нет сил, в тебе это отсутствует. Но дело в том, что я-то не плохая. Я хорошая, я это в себе чувствую. Я хочу быть по-настоящему прозорливой, уступчивой, мудрой. Могучей силой на службе добра.

— В таком случае тебе лучше будет вернуться к своим мамашам. А старого папу оставить на обочине.

— А вот и нет! Теперь, когда я побыла с ними врозь, я и их поняла и не хочу на них походить. Они убогие хиппи, мелкие мошенницы и наркоманки. Они — вчерашний день, папа. Я уже прошла Y2K. В моем сердце двадцатому веку пришел конец. — Старлиц помалкивал. — Двадцатый век никогда не был так важен, как ты воображал, папа. Это был грязный век, дешевый и подлый. В ту самую секунду, когда он испустит дух, о нем все позабудут. В двадцать первом веке у нас не будет ваших пакоаных проблем. Наши проблемы будут серьезными и сложными.

Зета проследила за медленным сползанием крыши в бушующее море огня.

— Я рада, что увидела это, потому что это мое посвящение. Значительная часть моей жизни пройдет в подобных ситуациях. Твоя жизнь проходит так же. Разница между нами в том, что, когда появляюсь я, люди рады меня видеть. Когда появляется Зета Старлиц, люди принимают ванну, устраивают чистый туалет, начинают нормально питаться, перестают чесаться. Дети прекращают крик. Приходит конец панике и ужасу.

— Ты сказала «Зета Старлиц»? — спросил Старлиц, удивленно приподнимая брови. — Ты станешь Зетой Старлиц?

— Да, папа, я возьму эту фамилию. Так мне хочется. Нельзя же заставлять людей произносить: «Зенобия Б. Г. Макмиллен прилетела со спасательными вертолетами»! «Зета Старлиц» — это то, что надо. Стиль Си-эн-эн, оживляющий и бодрящий. Да еще начинается и кончается с буквы "Z". Разве не здорово? Старлиц потер жирный, грязный подбородок.

— Как я погляжу, ты видишь себя бюрократкой из гуманитарной организации вроде «Врачей без границ»?

— Правильно, папа. Только очень высокого уровня. Владение девятью или десятью языками, костюмчик от модного дома, медицинская научная степень, почетные ленты и медали от шведских благотворительных комитетов…

— Твой старый папа лопнет от гордости. Зета вздохнула.

— На самом деле, папа, цель как раз в том, чтобы держаться подальше от тебя. — Она подняла глаза. — Не физически, а в самой удаленной части повествования.

— Понимаю. Рад, что ты мне это сказала, Зета. Очень продуманно и осуществимо. Думаю, все так и будет.

— Как же мне этого добиться, папа? Есть же какой-то приличный способ? До этого я еще не додумалась.

Старлиц покорно кивнул.

— Школа благородных девиц в Швейцарии.

— Что это такое?

— Элитарное европейское учебно-воспитательное учреждение для детей дипломатов и богатых мафиози. Я отдам тебя в дорогой швейцарский интернат. Там тебя научат ужимкам аристократических леди — гордой осанке, игре на скрипке. Дальше — элитное медицинское училище и всякие… как их там… гуманитарные курсы.

— Звучит отлично, папа! Давай начнем немедленно. Переправим наши денежки прямиком в швейцарский банк, без всякой «отмывки» на Кипре.

— Нет, милая. В Швейцарию отправишься ты. Без меня. После этого мы будем видеться уже нечасто.

Возможно, мы будем встречаться на Рождество, и то не всегда. По крайней мере, не на Рождество Y2K. Скорее, годом позже. Если я окажусь поблизости. Ну, и иногда на рождественские праздники в следующем столетии. Если я смогу. Во всяком случае, я попытаюсь. И подарю тебе что-нибудь полезное. Идет?

Щеки Зеты алели от пожара. По ним текли слезы.

Из дальнего угла закусочной за ним наблюдали. Турок шестидесяти с лишним лет, очки, утомленный вид. Не то отставной адвокат, не то учитель на краю могилы. Старлиц решил не обращать на него внимания и продолжил есть. Горячие лепешки. Тушеный ягненок. Кебаб. Котлетки. Потроха с пряностями. Бутылка за бутылкой «Эфес Пилснер». Теперь, оставшись один, Старлиц никак не мог наесться. Он вознамерился проглотить все до последней крошки.

Человек оставил на столике рюмку с ракией, встал и приложил к груди фетровую шляпу с узкими полями.

— Вы ведь мистер Старлиц?

Старлиц приподнял голову, рыгнул, убрал жирные волосы с воротника.

— Вам-то что?

— Меня зовут Джелал Кашмас. Пишу обзоры. Для Milliyet. Вы о ней, конечно, слыхали.

— Слыхал.

— Ведь вы подкупили нашего обозревателя высокой моды, чтобы он расхвалил наряды ваших танцовщиц.

— Когда это было, мистер Кашмас! Я больше не занимаюсь поп-бизнесом. У меня компания грузовых перевозок.

— В свое время вы обещали, что группа «Большая Семерка» прекратит существование с наступлением двухтысячного года.

— Хотите фаршированных баклажанов? У меня много.

— А «Большая Семерка» вместо этого готовится совершить в двухтысячном году крупный тур: Марокко, Тунис, Алжир, Египет, Пакистан, Малайзия.

— У нее новый импресарио.

— Какая разница? Вы же обещали. Старлиц беспомощно пожал плечами.

— Озбей все переиначил. Все перевернул с ног на голову. Девушки должны были остаться жить, а группа — исчезнуть, как мыльный пузырь. Вместо этого выживет группа. «Большая Семерка» превращается в чрезвычайно успешный проект. А девушки умирают одна за другой.

— Забавно…

— Это не шутки, приятель. Кашмас выдвинул табурет и сел.

— Вы читаете мою колонку? «День, когда пересох Босфор». «Как я потерялся в зеркале». Романтические рассказы о гангстерах в Бейоглу. Обозревателю всегда нужен свежий материал.

— Я не читаю по-турецки.

— А турецкого писателя Орхана Памука читали? Его много переводят. Он написал «Белый замок» и «Черную книгу».

— Кажется, я видел рекламу его книг.

— Памук понимает турок. Нашу благородную, измученную светскую республику. Со всеми ее воспоминаниями и забывчивостью. Он еще молод, но уже сравнялся с Кальвино и Гарсия Маркесом.

— Итало Кальвино умер, а Гарсия Маркес угодил в больницу.

— Что ж, значит, в следующем веке настанет время, когда мир хотя бы немного прислушается к Турции.

— Не возражаю, — пробурчал Старлиц.

Кашмас поставил обтянутые пиджаком локти на стол и почесал висок.

— Каким ветром вас занесло в этот уголок нашей страны, в цитадель Северика Бея? Разве вас не предостерегал ваш Госдепартамент?

— Я не турист, а владелец компании грузовых перевозок, вожу товары, продукты. Плевать я хотел на госдеп!

— Вы разлюбили музыку? Гонку Уц? Это ее родной город. Она родилась у сирийской границы. Здесь ею очень гордятся. Наверное, вы видели ее на афишах, ее компакт-диски, видеокассеты. Она повсюду. — Старлиц не прореагировал. — А мистер Мехмет Озбей? С ним вы хорошо знакомы?

— Неплохо.

— Почему у него нет детства?

— Что?!

— Можно прочесть о его публичных появлениях, деловых контактах. На его светских встречах толпится народ. Но детства у Мехмета Озбея нет. Я проверял. Ни школьных табелей, ни родителей. Никаких исходных анкетных данных. Копнуть чуть глубже — и Мехмет Озбей исчезает.

Старлиц положил вилку.

— Послушайте меня. Верно, я раз десять вымогал денежки у этой вашей Milliyet, поэтому я вам кое-что растолкую, но повторять не буду. Не вздумайте раскапывать прошлое Мехмета Озбея, иначе от вас останется только меловый контур на тротуаре. Если вы все равно приступите к раскопкам, то хотя бы не занимайтесь этим в родном городе Гонки Уц. Здесь хозяин Северик Бей, а он — горский бандит, барон-разбойник средневекового замеса. Похититель людей, вымогатель, автомобильный вор, наркоторговец первой гильдии. К тому же у него собственный телеканал. Журналисты, начинающие задавать здесь вопросы, кончают жизнь с наручниками на руках в украденных машинах, отправленных на дно озера.

Кашмас устало пожал плечами.

— Вы думаете, для турецкого журналиста это новость? Эта страна — моя родина. Я прожил здесь всю жизнь. Это моя плоть и кровь. А Северик Бей — известный сторонник правительства, член парламента от правящей партии, выступающий с речами о светском государстве и политехническом образовании.

— Образцовый персонаж!

— Я вас утомляю, мистер Старлиц? Иностранцам скучны разговоры про турецкую политику. У нас ведь одни дервиши, убийства и скандалы. Лучше поведайте свою историю.

— У меня ее больше нет.

— Вижу по вашему лицу, что есть, и прелюбопытная. Некоторые различают истину в кофейной гуще, а я наблюдаю ее в лицах.

— Я стар и утомлен, заядлый курильщик. Тут и сказочке конец.

— Правда, что вы гоняете свои машины по всей Турции, уговаривая людей обменивать старые лампы на новые?

— Это правда. За океаном существует большой коллекционный спрос на старинные турецкие изделия из меди.

— Я беседовал с водителями ваших грузовиков, — продолжил Кашмас. Его глаза, отягощенные мешками, глядели тепло и доверчиво. — Они рассказывают о вас странные вещи. Месяцами вы прочесывали закоулки Стамбула и Анкары. Вас видели вблизи мечетей с рухнувшими минаретами, среди старых развалин, в домах, переживших пожары и землетрясения, в брошенных лачугах дервишей. В грязной одежде, но в зеркальных очках. Вас интересуют грязные сделки, местные чудеса, тени погибших мошенников и наркоманов. Вы вечно спешите, словно за вами гонятся, словно ваше время истекает. У вас бледное лицо и бегающий взгляд. Стамбульские ночи никогда не кончаются.

— Послушайте, Шахерезада, я вынужден рассеять ваше заблуждение насчет водителей-турков. Они непроходимые невежды. Да, я смотрю на часы, потому что внедряю современную эффективность в вашу хромающую систему доставки. Я осуществляю поставки в строго назначенное время, заказы выполняются за одну ночь, и это в стране с паршивыми дорогами без дорожных знаков. Это наука, ясно? Грузовики должны приезжать в точное место в строго назначенное время. Глобальный контроль, компьютерное слежение.

— Как таинственно и поэтично! Почему здесь, мистер Старлиц?

— Мне нравится здешняя кормежка. Я здесь завсегдатай. Постоянный клиент. Мое любимое кафе.

— Почему этот пограничный турецкий городок? Здесь не проворачивают больших дел. Жизнь здесь дешева и скучна. Здесь селятся отставные полицейские. Те, кто выходит в отставку после половинной выслуги из-за предпочтения к традиционным методам пыток, а не к новым, интернациональным.

— Мне нравится собирать антиквариат, — сказал Старлиц и встал из-за стола, чтобы отодвинуть занавеску и выглянуть в окно.

По крутой извилистой дороге ехал один из его грузовиков, груженный обычным грузом. Обязательным, на котором он нес убытки. И другим, упрятанным в запечатанный, не дребезжащий даже на самых гиблых ухабах контейнер.

— Не думайте, что я напрашиваюсь на неприятности, — сказал ему Кашмас. — Или что хочу доставить вам беспокойство. Кто нынче читает газеты? Это вам не шестидесятые годы. Я безобидный чудак, интеллектуал от поп-культуры, писака со смешными идеями, пользующийся языком меньшинства. Иногда мне самому кажется, что я пахну смертью.

С горы донесся высокий рев. С каждой секундой он становился ближе.

— Иногда я улавливаю это в людях, — добавил Кашмас. — У меня особый дар.

Из-за поворота, издавая невыносимый визг резины, вылетела красная спортивная машина Гонки. Стар-лиц прижался к стеклу лбом, вобрав голову в плечи. На Гонке развевался длинный шарф, как на Айседоре Дункан, лицо закрывали малиновые солнечные очки.

Со скоростью крылатой ракеты она поравнялась с неуклюжим громыхающим грузовиком и тут же, дико сигналя, вырвалась вперед, как красная молния или как взмах опасной бритвы.

— Глазам своим не верю! — прошептал Старлиц. — Не думал, что у нее получится.

За спортивной машиной мчалась другая, противоположного класса, — тяжелый бронированный лимузин Северик Бея. За рулем восседал, вдавливая в пол педаль газа и безумно улыбаясь, сам феодал. Не успев отвернуть в сторону, он со всего маху врезался сзади в грузовик. Раздавшийся звук напомнил визг с концерта хэви-метал. Пуленепробиваемое стекло не треснуло, а сильно вогнулось внутрь салона, суперсовременная броня не лопнула, а пошла волнами. Тяжелый грузовик встал на дыбы, покачался на задней оси, с оглушительным стальным скрежетом осел на капот «мерседеса», как слон, насмерть пронзенный острым носорожьим рогом.

Старлиц бросил на столик деньги и без единого слова покинул придорожное кафе. Кашмас поспешил за ним, на бегу доставая из вместительных карманов твидового пиджака блокнот и фотоаппарат.

Вздыбленный металл возмущенно стонал и испускал жар. Кашмас топтался на месте, громко причитая по-турецки и пытаясь заглянуть внутрь автомобиля.

— Помогите! — обратился он к Старлицу по-английски.

У водителя сработала воздушная подушка. Окровавленный Северик Бей был еще жив. Кашмас замахал руками, останавливая транспорт, чтобы Старлиц, выволокший раненого курдского вождя из машины, мог уложить его на асфальт. Северик Бей мог бы пострадать гораздо сильнее: у него было сломано плечо и несколько ребер, но это не мешало ему ковырять асфальт ногтями, плеваться кровью и клясть судьбу.

Двум его пассажирам повезло меньше. Человека, сидевшего справа от старого бандита, швырнуло на бронированное стекло, так что от него осталась лишь кровавая масса в полицейском мундире.

А на заднем сиденье находился Озбей, которому претило пользоваться ремнями безопасности. Если бы за рулем сидел он, ничего бы не произошло. Но здесь, в Курдистане, он всего лишь убивал время, развлекая своих друзей. Увлекшись мартини и сигаретой, он ударился о потолок, как тряпичная кукла.

Из кабины грузовика выполз шофер — смертельно испуганный, в синяках и царапинах, но, в сущности, почти не пострадавший. Он застыл посреди дороги, не обращая внимания на скопившиеся машины, парализованный ужасом, как всегда бывает с участниками смертельных аварий, оставшимися в живых.

Старлиц подошел к нему и похлопал по спине.

— Герой! — сказал он.

Потрясенный шофер, увидев на асфальте кровь, что-то крикнул по-турецки и зарыдал.

— Извини, — сказал ему Старлиц, — я имел в виду, что тебя назовут героем. В будущем году. Когда закончится парламентское расследование.

— Это не Мехмет Озбей — тот самый, о котором мы только что говорили? — спросил Кашмас.

— Он все еще дышит? — осторожно спросил Старлиц.

Действуя, как рычагом, то носком башмака, то коленом, то плечом, Кашмас умудрился распахнуть заднюю дверцу. Озбей повалился на сиденье. Из рукавов щегольского пиджака высовывались безжизненные, словно восковые, руки, мускулистая шея выглядела хрупкой, как сломанный стебель одуванчика, из обеих ноздрей красивого носа текла кровь.

— Нет, не дышит. Он мертв.

— Вы уверены?

— Да.

— Абсолютно?

— Я не врач. Но я часто бывал на месте преступлений. Этот человек мертв.

— Сфотографируйте его. Не жалейте пленку.

— Хорошая мысль! — И Кашмас несколько раз щелкнул надежной автоматической камерой немецкого производства.

— Фотоаппарат исправен? — спросил Старлиц.

— Конечно!

— Хорошо. Итак, перед вами Мехмет Озбей, — осмелился выговорить Старлиц. — Вернее, Абдулла Октем.

— У Мехмета Озбея было два имени?

— Их было у него не меньше шести. Проверьте, есть ли при нем паспорта.

Подбежал водитель одной из остановившихся машин — пузатый торговец-турок с лицом доброго самаритянина. От удара у «мерседеса» распахнулся багажник, и кандидат в спасатели теперь в волнении размахивал руками: он обнаружил, что багажник лимузина набит автоматами.

— Вы знаете, кто этот полицейский? — спросил Кашмас.

— Знаю. Заместитель начальника Национальной полицейской академии Турции, специалист по психологической войне и борьбе с мятежами. Забыл его фамилию…

Старлиц залез в кузов грузовика. Висевший на капоте «мерседеса» кузов застонал от его шагов. Старлиц погладил плотно запечатанный контейнер — свой бесценный груз.

Медные кувшины. Старые сигареты «Бафра», давно снятые с производства. Турецкие буквари десятых и двадцатых годов с зебрами и цеппелинами на картинках. Непогашенные билеты государственных лотерей. Розовые турецкие лиры доинфляционной поры. Средства от зубной боли на травах. Запасные части для американских «паккардов» и «Де Сото». Банки с айвовым и вишневым вареньем. Пахнущая розой пена для ванны в протекающих пузырьках. Мятная зубная паста и шоколадные конфеты с коньяком, окаменевшие в фольге. Пожелтевшие противомоскитные сетки. Раскрашенные черно-белые фотографии юных улыбающихся невест. Сухой инжир в джутовых мешочках. Тяжелые черные телефоны и поеденные молью красные фески.

Пузырьки сладострастных очертаний с одеколоном «Йорги Томатис». Детские комиксы про Дикий Запад под названием «Техас» или «Том Микс». Треснутые доски для игры в триктрак с розовыми фишками. Засаленные, залитые кофе карточные колоды. Зажигалки в форме пистолета и жемчужные мундштуки. Монокли. Пояса-шарфы. Изъеденные червями воспоминания Са-фии Айлы, певички двадцатых годов, хваставшейся, что отдалась Кемалю Ататюрку.

Как долго он все это собирал! Трогательные материальные свидетельства турецкого двадцатого века, его падения в банальность и разложение. Неизбежное — о, какое неизбежное! — убожество столетия. Старлиц решил забрать с собой все эти улики, стереть их со сцены, подобно тому, как время стерло их значение. Но грузовик попал в аварию, а бесценный контейнер был слишком тяжел, чтобы сдвинуть его с места.

Приходилось все бросить. Дважды подчеркнуть, списать. Похоронить все мертвое внутри себя.

Тем временем появилась Гонка, оповестившая о своем приближении визгом резины и пронзительным гудком. Распахнув алую дверцу, она рванулась наружу, пронзила собравшуюся толпу, потеряла на бегу солнечные очки и уронила с плеча бретельку платья.

Воздев в горе руки, она опустилась перед телом возлюбленного на одно колено, потом обвила тонкими руками в браслетах, пальцами в кольцах его размозженную голову. На одно страшное мгновение возникло чувство, что эта преданность непобедима, что Озбей сейчас оживет, ухмыльнется и подмигнет. Но через минуту Гонка раскрыла рот и издала такой отчаянный крик, что одна женщина упала в обморок, а двое мужчин заплакали.

— Какой сюжет! — задумчиво произнес Кашмас. — У вас есть телефон?

К тому времени, когда в неповоротливой турецкой прессе разгорелся настоящий скандал, Старлиц успел продать свою компанию грузовых перевозок. При всех официальных попытках замять скандал, случившееся оказалось слишком вопиющим. Торговец героином, давно разыскиваемый Интерполом за побег из швейцарской тюрьмы в компании с высокопоставленным полицейским чином, бывшим телохранителем турецкого посла в Вашингтоне, и курдским вождем, оставшимся в живых, но отказывающимся говорить. Все они оказались связаны с хорошенькой поп-звездой из телевизионного игрового шоу. Слишком лакомая история.

Старлиц покинул Турцию. В последние месяцы и недели века он перенес свою штаб-квартиру в Швейцарию. Приближался Y2K, а в этой стране имелось золото, способы отмывать деньги, убежища от радиоактивных осадков. Старлиц стал совладельцем небольшой компьютерной компании и резко увеличил свои доходы благодаря хитрости под названием «изымание стоимости».

Многие продавцы компьютерных программ совершали непростительную ошибку: пускали в продажу лучший товар, какой только могли произвести. К счастью, изучение стратегии ценообразования в информационной отрасли показало, что в настоящей информационной экономике это не лучший источник дохода. Люди нервничали и огорчались, когда достойные программы им продавали по достойной цене. Достойные программы следовало продавать только по крайне завышенным ценам, непременно вместе с ненужными дополнениями, вроде колокольчиков и свистков. После этого среднему слою покупателей предлагалась более дешевая, хотя все еще дорогая, усеченная версия оригинальной программы. Новичкам, студентам, всему многотысячному нижнему слою сбывалась дешевка, едва работающая версия с «изъятой стоимостью».

Старлиц занялся сознательным разрушением программ, и рынок щедро его отблагодарил. Через выходной он ездил в интернат к Зете. С ней самой он никогда не разговаривал, а только делал ее фотографии с помощью мощного телескопического объектива. Зета, которой очень шла школьная форма, стала появляться на фотографиях, что было отрадным признаком, учитывая ее карьерные устремления. Старлиц вел подробные досье на ее учителей, лелея утонченную форму мести людям, превращающим его дочь в принцессу, которая станет смотреть на отца сверху вниз, как на какого-то неотесанного деревенского автомеханика.

Преследование и подглядывание делали его жизнь пустой, но и у этого положения были свои плюсы. Он установил через океан неплохие отношения с Мамашами Номер Один и Номер Два. Вана и Джуди по-прежнему находились в ссоре и не разговаривали, но к швейцарскому интернату относились одинаково положительно — потому, вероятно, что самому Старлицу мысль о таком образовании не могла бы прийти и в страшном сне. Они читали его электронную почту и с любопытством рассматривали приложенные к письмам фотографии. Былая война полов затихала вместе с умиранием последних месяцев года. Старлиц объяснял это возрастом. Молодость и красота канули в прошлое, ставки были очень низки, чтобы за них бороться. Все они слишком постарели, чтобы их продолжало тянуть к людям, которых они не могли вынести.

Джуди даже предприняла усилие, чтобы подняться с инвалидного кресла и что-то заработать: арендовала косметический салон в Орегоне для участия в расходах на образование Зеты. Зета хорошо училась. Ее соученики были нервными, лишенными родительской ласки богатыми детьми, которыми она успешно помыкала. В свои двенадцать лет она была непререкаемым авторитетом, потому что зналась со звездами поп-музыки и могла это доказать. На ее восторженные письма отвечала сама Бетси Росс.

Со стороны Бетси это было весьма дальновидно. Зета или кто-то другой вроде нее мог бы в случае надобности поместить Бетси в лечебницу для наркоманов. У Зеты был железный внутренний стержень. Добро долго не живет, но к Зете это не относилось: она была слишком решительной и деловитой для ранней смерти. Просто выживать было для нее недостаточно, ей нужно было побеждать. Ей было на роду начертано похоронить всех, с кем ее столкнет жизнь.

Когда наконец Y2K наступил, Старлиц встретил его в толпе. Толпа отражалась во множестве зеркал и распевала хором. Все было совершенно предсказуемо. Он был всего лишь одним лицом из великого множества лиц, частицей в могучей волне, толстым, невзрачно одетым пьяницей посреди незнакомого ему города. Великая перемена не должна была его отыскать.

Но она все равно до него добралась и выместила на нем свою ярость. Удар был нанесен изнутри: сердце пронзил высоковольтный разряд, боль ударила в плечо. Он упал, как подстреленный олень, и молча канул в багровую тьму.

— По крайней мере, ты выбрал правильную страну для сердечного приступа, — сказал Хохлов.

— Верно, — хрипло отозвался Старлиц, — по части оживления сердечников Швейцарии нет равных.

— Как ты теперь себя чувствуешь?

— Я только что перенес операцию на сердце. Самочувствие такое, словно меня отдубасили молотком. — Старлиц навалился на хромированный бортик больничной койки, чтобы понюхать огромный букет цветов, принесенный Хохловым. — Спасибо, что пришел меня навестить, Пулат Романович. Да еще с цветами! Этого я от тебя не ожидал.

— Я подобрал их по пути, — сказал Хохлов в свое оправдание. — В соседней палате умер физик-ядерщик.

Старлиц кивнул.

— Их в Швейцарии что кроликов. В Женеве расположен Европейский центр ядерных исследований.

— Одного профессора они недосчитались.

— Умная была голова, судя по букету. — Старлиц почесал место, где ему вставляли иглу для внутривенных вливаний. — А теперь рассказывай. Как тебя занесло в страну скрытных гномов?

— Это очень странная история. В общем, когда разразился балканский кризис, я прилетел на своем невидимом для радаров самолетике на выручку Милошевичу. Он страшно обрадовался, увидев меня. Рассыпался в благодарностях. Его очаровательная дочь тоже была мне очень благодарна. Я уже готовился к семейному перелету в Грецию, как вдруг… Каким-то образом я оказался в эпицентре взрыва в белградском военном аэропорту. В ночь первого натовского налета. Наверное, я стоял прямо под крылатой ракетой стоимостью в миллион долларов.

— На твоем месте я никому бы не стал об этом трепаться.

— Произошло что-то вроде временного отключения новостей. Шипение на пленке. Какой-то щелчок. Утечка. Думаю, все из-за того, что я русский. У меня была полная событий жизнь. Россия получила от двадцатого века сполна, больше других стран. Наверное, я тоже превысил свой баланс на счету двадцатого столетия. В двадцатом веке мне уже нечего было делать.

— Это я могу понять.

— Меня нашли гораздо позже, в аэропорту косовской Приштины, когда русские войска бросились туда, чтобы опередить НАТО. Видимо, я лежал упакованный вместе со своим самолетом, герметически закупоренный.

— Что стало с самолетом?

— Конфискован. Отправлен на изучение в Москву, вместе с разбившимся американским бомбардировщиком «Стеле». Но со мной обошлись по-хорошему, выдали квитанцию.

— Не повезло тебе, Пулат.

— С тех пор мне полегчало. Кажется, благодаря этой невольной отставке я воспрянул духом. Я переехал к племяннику в Будапешт — у него там занятные делишки — и поправил здоровье. Когда наступил Y2K, меня просто продуло сквозь этот момент, только и всего. Подумаешь! Обычный день в календаре. А ты? — Хохлов подбоченился. — Не завидую человеку, угодившему в больницу!

— Вот лежу здесь и размышляю. Объясни, Пулат, почему для людей, творящих зло, всегда готов психоанализ? Все объясняется происхождением, генетикой, прошлым, нищим детством, дурным нравом и тому подобной ерундой. А когда ты сделаешь какое-нибудь беспримерное, неслыханное добро, на это всем наплевать.

— Хорошо, что ты снова философствуешь. Мудрость вырастает из страданий.

— Послушай, у меня есть теория. Хороший человек может включиться в повествование плохого. Ведь хорошему легко вообразить себя плохим. А плохой не может подключиться к повествованию хорошего, потому что понятия о нем не имеет. Это превышает его возможности, у них разные языки.

— Мне нравится эта теория, — сказал Хохлов. — Это математика. Поверхностные слои. Нравственная топология.

Старлиц молча кивнул. Летчики — хорошие математики, русские — очень хорошие математики. Русские летчики — асы математики.

— Кстати, о злосчастной «Большой Семерке», — вспомнил Хохлов. — Какой бесславный конец! Половина девушек мертвы…

— Половина живы, — возразил Старлиц.

— Отмена гастролей, увольнение персонала, скандал с турецким импресарио… Проект мертв. Вчерашняя новость, хладный труп. А как чудесно все было задумано!

— Проект отжил свое. Ничего не поделаешь: когда время для сюжета прошло, он превращается в фарс. Или становится смертельно опасным. Бывает то и другое сразу.

— Да, но если вникнуть в проблему, — не уступал Хохлов, — если не отвлекаться на твои обычные словесные выкрутасы, то в чем была сердцевина замысла «Большой Семерки»? Семь дрянных девчонок из семи могущественных стран, поющие поп-музыку и обреченные на скорое исчезновение.

— Именно так.

— А что, если изменить полярность? Вывернуть концепцию наизнанку, в духе нового тысячелетия? Получаем семь очень талантливых девушек из семи неспокойных стран, прозябающих в отсталости. Их музыка волшебна, чиста, искренна. И они намерены продержаться как можно дольше.

— Почему именно семь?

— Почему бы нет? Хорошее число, простое. Скажем, Восточный Тимор, Чечня, Кашмир, Курдистан, Косово… Ну, баскская девушка и индеанка племени мискито из ощетинившегося оружием социалистического Никарагуа.

Старлиц задумался. Поворот выглядел заманчиво.

— И они поют на своих никому не ведомых языках? Играют на туземных инструментах? На гамеланах? Если на Восточном Тиморе есть гамеланы…

— Все так, Старлиц, но музыка хороша! Самая лучшая музыка! Искреннее исполнение. Мировые гастроли женщин из стран, меньше всех подвергнутых глобализации! Моральное доверие всех честных критиков мира нам обеспечено.

— Не вижу коммерческого потенциала. Денег так не заработаешь.

— Это и есть краеугольный камень всей схемы, Ле-ха! Мы не зарабатываем деньги. Теперь мы выше этого.

Зачем заботиться о бюджете? После того, что нас заставил пережить двадцатый век, мы, может быть, лишились даже души. Мы будем терять деньги. Чужие деньги. Предложение нечистой совести неисчерпаемо. Они не успокоятся, пока не заставят нас просадить все их деньги.

Старлиц сел в кровати как здоровый.

— Все правильно! Вот оно! Я полностью за, братишка! Мне уже не терпится начать. Ты уловил дух современности. — Его физиономия разъехалась в улыбке от уха до уха. — Это будет та-а-кое!..