Дума иван-чая

Генрих

Ты плачешь?

Семен

Просто так.

Генрих

Случилось что-то?

Семен

Так, ничего.

Генрих

Не мучь меня, скажи.

Семен

Я не хотел — мне страшно захотелось

стать коммунистом. Это как болезнь —

сильней меня.

Генрих

Так, может быть, пройдет?

Болезнь сдается, если мы приказы

ее не выполняем и о ней

никто не знает, кроме нас самих.

Семен

Я подал заявленье о приеме.

Генрих

Тогда прощай.

Семен

Нет, Генрих, погоди.

Ты смотришь так, как будто обвиняешь

меня в предательстве. Но разве в прошлом

году меня не отпустили вы

из нашего отряда? Я считал,

что я вполне свободен.

Генрих

Ты свободен.

Но у меня есть сердце, и оно

надеялось, пусть вопреки рассудку,

что ты, Семен, вернешься к нам, а ты

избрал иное.

Семен

Выслушай меня.

Так получилось. Я ходил в райком

без всякой цели — просто отдохнуть,

послушать то доклад, то сообщенье,

в которых столько ясности и правды,

не сознавая, что в моей душе

давно уже творится. Секретарь

райкома проницателен, как всякий,

кто никого не любит. Он заметил,

что я не пропускаю выступлений

пропагандистов; что дрожит мой голос,

когда докладчику я задаю

вопросы. И сегодня он прочел

то на моем лице, что утаить

не мог я, раз не ведал, что со мной.

И он спросил, хочу ли я вступить

в ряды, в шеренги — знаешь сам.

Генрих

И ты?

Семен

Ответил да и подал заявленье.

Генрих

Что ж, этим да со мною ты навеки

прощался и прекрасно это знал.

Могу ли я, нацист, антисемит,

тебя, как прежде, видеть каждый день

и помнить, что у сердца ты хранишь

жидомасонский партбилет? Прощай.

Не плачь, Семен, ты выбрал сам разлуку.

Семен

Мне отказали, Генрих.

Генрих

Отказали?

Семен

Да, отказали, и надежды нет.

Генрих

Выходит, большевицкий секретарь

дал волю проницательности, только

чтоб щегольнуть уменьем разбираться

не в классовых одних конфликтах, но и

в сердцах людей? Завидное уменье!

Тщеславие, достойное марксиста!

Семен

Он не тщеславен, он правдив. Но мне —

мне плохо, Генрих. И сейчас впервые

я понимаю, сколько вынес ты,

полжизни умолявший о приеме

в число борцов за чистоту славянской

и просто русской крови. Пусть тебя

не принимали, ты не перестал

ни верить в идеалы высшей расы,

ни, главное, содействовать партийной

организации. Ты лучше всех

мое утешишь горе.

Генрих

Стой, Семен!

Ты говоришь не принимали, будто

под вечной резолюцией с отказом

стояла подпись не твоя, а чья-то

чужая! Будто встретив не тебя

во френче черном с вышитым орлом,

я раз и навсегда поклялся жизнь

борьбе с евреями отдать! А ты

меня в архивы только посылал,

хвалил мой ум, но формы так и не дал.

Ты запер от меня волшебный мир,

где льется кровь, витрины бьют и крики

агонии и торжества слышны!

Я и не говорю про детский сад.

Семен

Про «Юную славянку»?

Генрих

Про нее.

Когда в отряде приняли решенье

ночами строить садик judenfrei,

я так хотел в бригаду записаться,

а ты сказал, что из меня строитель

такой же, как боец.

Семен

Зато сейчас

ты самый там любимый воспитатель.

Генрих

Но всякий раз, когда туда вхожу,

мне чудится, встречаю укоризну

в глазах детей и слышу тихий шепот:

не он, не он построил эти стены,

и ради нас не он не спал ночей.

Семен

Я думал, Генрих, ты великодушней.

Когда я разуверился в нацизме

и бросил наш отряд, ты мне сказал,

что на меня не держишь зла. А позже

ты согласился видеться со мной,

хотя я в штатском и постыл мне китель,

владеющий твоим воображеньем.

Простив однажды, навсегда простить —

не в этом ли достоинство партийца?

Генрих

Легко сказать прощаю. Как забыть,

что и светловолосые малютки,

и кровь, за них пролитая, и пламя,

сжигающее пыльные страницы, —

всё, всё, что стоит жизни и восторга,

сошлось в твоих глазах, Семен, в твоих

губах, произносивших отказать!

А голос занимающих твой пост,

хоть скажет да, всё будет как-то пресен.

Семен

Мои глаза и голос — как у всех,

кто отвечает за прием в отряд.

И ждут тебя полуночные стройки,

погромы, схватки: дети — всюду дети,

кровь — вечно кровь, огонь — всегда огонь.

Перед тобою — жизнь. А я один.

Генрих

Всю жизнь отряда ты унес с собой.

Вот и надежду отнял. Но вернемся

к тебе. Сейчас один — и вдруг звонят,

и голос в трубке говорит: ты принят.

Я много лет такого ждал звонка

и знаю: ожиданье пуще членства

привязывает к партии. Ты будешь

рыдать при виде здания райкома

и даже поворота к переулку,

ведущему туда, но посещать

открытые собранья парт-ячейки

не перестанешь, за секретарем

следя: не пригласит ли в кабинет,

не скажет ли: мы рассмотрели снова

твое, товарищ, заявленье, и —

Семен

Не издевайся надо мною, Генрих.

Я знаю: шансов нет.

Генрих

Пусть нет, хоть странно,

что коммунисты, при своем хваленом

уменьи кадры подбирать, тебя

совсем не ценят!

Семен

Генрих, перестань.

Всю жизнь ты смотришь на меня глазами

юнца из гитлер-югенда. В райкоме

не дети — трезво на меня глядят.

Генрих

Мерзавцы и слепцы. Но я не это

хотел сказать. Ты бойся не отказа —

иное страшно: страшно полюбить

приемную райкома, где твои

сосредоточены мечты и горе,

сильнее, чем партийную работу,

которой чаешь, — чем листовки, марши

и митинги. Вот истинное горе:

вдруг чудо, солнце, партбилет — а ты

не в силах отказаться от бесплодных,

протоптанных маршрутов. Плачь, Семен!

Что слаще слез? А у меня их нет.