Дурак

-- Господа! -- сказал после ужина старый полковник. -- Вот вы час тому назад толковали о смелости и находчивости нашего брата как о чем-то неопровержимом и отличительном. Мне не хотелось спорить с вами при дамах, но я знаю один пример, которого, по-моему, достаточно... Если хотите, я вам кое-что расскажу, только уж вы пожалуйста... того... держите в секрете.

Это было лет тридцать тому назад. Я, уже в чине поручика, служил в М-ском полку на Кавказе. Дело было осенью. Я выхлопотал двухнедельный отпуск и поехал "лечиться" в Кисловодск. Ну, вы знаете, от чего там лечатся -- от скуки и безделья, но, я вам скажу, теми же средствами. В первые два дня я перезнакомился почти со всем обществом и тут же сошелся с одним офицером, Тепляковым. Он был так же молод, как и я, такого же сложения, но совсем другого темперамента. Робкий, скромный, застенчивый, он держался как-то в стороне от других. С утра он уходил в горы и только к вечеру возвращался. На концертах, которые изредка давались в зале ресторации, Тепляков обыкновенно стоял где-нибудь в уголке, никогда не аплодировал и вообще старался не возбуждать к себе внимания. Встречались мы с ним довольно часто, за кружкой пива, но говорили мало, да и он казался мне не особенно далеким.

И вот в один прекрасный вечер я увидал его вместе с одной из дам, за которой я сам, признаться, немного волочился. Если бы вы знали, милостивые государи, что это была за женщина! Высокого роста, с дивным станом, гибкая и стройная как серна, брюнетка со жгучими глазами, которые пронизывали вас насквозь.

Она всегда была окружена толпой поклонников. Звали ее Лили -- в глаза и за глаза, и она, в свою очередь, называла всех по именам, переделывая их на французский лад. О ней ходили самые разнообразные слухи. Одни говорили, что она разведенная жена, другие -- что любовница какого-то посланника, у которого раньше служила в гувернантках, третьи -- что она поет где-то в опере, и прочее. Наверняка же не знал никто даже ее фамилии. Держала она себя очень свободно, одевалась оригинально, в яркие, кричащие цвета, что к ней замечательно шло. Однако среди ее обожателей никто не мог похвастаться чем-нибудь более существенным, нежели обыкновенное, полудружеское-полушутливое рукопожатие. Конечно, пытались прохаживаться и насчет горцев-проводников, но, как я узнал, она всегда ездила в горы одна, бесстрашно носилась по кручам, как ветер, и возвращалась, измученная усталостью. И я думаю, что слухи о горцах были местью неудовлетворенных исканий.

Так вот с какою женщиною я увидал моего молчаливого знакомца Теплякова. Они говорили, по-видимому, только что познакомившись. Это было заметно по тому нескрываемому любопытству, с которым Лили расспрашивала свою новую жертву. А что это была жертва, я ни минуты не сомневался. Тепляков застенчиво, как и всегда, с мягкой и словно виноватой улыбкой отвечал на вопросы, сдержанно и учтиво смеялся над ее остротами -- а эти остроты всегда бывали метки и злы. О, эта женщина отличалась змеиным умом. Этот ум и кокетливая недоступность, это умение ехидно посмеяться, а потом приласкать, эта страсть огорошить человека резким и холодным словом и сейчас же вслед за этим показать откуда-то издали кусочек сладкой надежды -- эти черты делали мужчин покорными ягнятами. Я не слыхал, о чем беседовали Тепляков с Лили, но был убежден, что этот разговор не пройдет ему даром.

Так и случилось. С этого вечера я почти не видал их отдельно друг от друга. Он ходил за ней, как верная собака, а ее, по-видимому, трогало и забавляло его поклонение. Впрочем, когда он был около нее вместе с другими, она была с ним сурова, почти пренебрежительна. Но зато, когда они оставались вдвоем, многие из нас с завистью следили за ними, и дорого бы дал каждый за одну ее улыбку, обращенную к Теплякову и вызывавшую на его щеках яркую краску.

Потом они стали ездить в горы и возвращались, как будто прячась от других, почти всегда в карьер на взмыленных лошадях. Впрочем, на их лицах еще ничего нельзя было прочитать, кроме усталости. И вот как-то раз я подметил растерянное выражение на лице Теплякова, а Лили в этот вечер была особенно весела и болтлива, окружила себя нами и смеялась так, что самые нелюдимые из мужчин подошли поближе и прислушивались в сторонке.

Зато на другой день Лили вернулась задолго до сумерек, и одна. Рассерженная, недовольная, она ушла к себе и не показывалась целый вечер. А Тепляков приехал через час и нервно обошел все закоулки, словно кого-то разыскивая.

Это возбудило мое любопытство. Я взял Теплякова под руку, мы походили вместе. Он все не мог успокоиться, а потом, за пивом, неожиданно разговорился, объявил, что питает ко мне доверие... И вот что я узнал.

Весь этот день Лили вела себя ужасно странно -- то не смотрела подолгу ему в глаза, а то вдруг так обжигала, что ему становилось жутко. Поминутно она заставляла Теплякова слезать с лошади и снимать себя, находила все какие-то поэтические уголки, в которых ей хотелось отдохнуть от езды, жаловалась даже на нездоровье. Тепляков, конечно, так и принимал все за чистую монету. Он осторожно поддерживал ее под руку, а когда она прижималась к нему и почти клала ему на плечо свою голову, краснел как девушка и не знал, что делать... Словом, он поступал далеко не так, как поступили бы, например, вы, господа, на его месте.

Ну, мне почти уже нечего рассказывать вам. В одном укромном уголке, между двумя отвесными скалами, Лили вдруг делается дурно на лошади. Тепляков едет рядом и волей-неволей обхватывает ее за талию. Она почти падает, закрывает глаза и шепчет: "Снимите меня... я умру... скорей". Молодой человек, растерявшись, бережно снимает ее с лошади и кладет на землю. Ее руки беспомощно падают вдоль тела, она почти не дышит. Потом она, полузакрыв глаза, протягивает к нему руки, обвивает его шею, а он стоит перед ней на коленях, молча, неподвижно, и смотрит на нее, выпучив глаза... Эта картина длится больше минуты. И вдруг Лили вскакивает с места, кричит: "Дурак!", легче перышка вспрыгивает на лошадь и с распущенными волосами мчится во весь дух, оставив нашего молодца в состоянии одеревенения. Надеюсь, вы хорошо понимаете, милостивые государи, почему я не привел этого случая при дамах? Они бы выцарапали мне глаза. Теперь открою вам, господа, секрет. Дело прошлое, искупленное долгими годами и... грехами. Тепляковым был я сам, а подобные случаи о себе как-то не рассказываются... Ну-с, что же еще? На другое утро я уехал из Кисловодска, чувствуя себя опозоренным на всю жизнь... Но жизнь переменчива, милостивые государи, и вы, я думаю, не сомневаетесь в смелости и находчивости вашего покорного слуги в некоторых случаях... А? Не правда ли? Ха-ха-ха!