Дурная кровь

Глава 21

Полицейский инспектор Рид прибыла первой. Я думал, она собирается меня арестовать. Гвардия, оказавшись на месте происшествия, всегда считает, что надо кого-то арестовать, а я – самая подходящая кандидатура; тут я с ними согласен. Но звание инспектора полиции не дают просто так. Фиона Рид была невозмутима и осторожна, она не собиралась горячиться с арестами, пока для этого нет убедительных доказательств. Она выслушала мой короткий, тщательно обдуманный отчет: я провел ночь с Линдой в отеле; потом мне пришлось пойти домой переодеться; я встретил Кей Престон, урожденную Бёрк, выразил соболезнование по случаю постигшего ее горя – смерти матери; затем Линда просила меня приехать, я приехал, но обнаружил лишь ее труп. Я показал Рид сообщение, которое Линда прислала мне на мобильник, и она отметила время звонка. Потом попросила меня поехать с полицейским в участок Сифилда, написать там заявление обо всем случившемся.

В наше время соседи не сбегаются к катафалку, но стоит появиться полицейским, толпа набежит тут же. Когда я шел по подъездной дороге Линды в сопровождении полицейского в униформе и садился в сине-бело-желтую полицейскую машину, наверное, создалось впечатление, будто меня арестовали: спортивного вида блондинка в розовом тренировочном костюме, стоявшая возле черного «мерседеса», прикрыла круглый ротик наманикюренными пальцами; пухлый загорелый мужчина в белом махровом халате вышел прямо на тротуар и, сложив руки на выпиравшем животе, сжал губы, покачав головой с видом оскорбленной добродетели; двое в пиджаках замерли на своих лужайках, когда машина сделала поворот, объехала их квартал и двинулась вверх по огороженной трассе. Низкое небо, затянутое облаками, быстро темнело; воздух был сырым, и я промерз до костей.

В полицейском участке Сифилда у меня взяли заявление, и оставшуюся часть утра я провел в пустой комнате для допросов. Вскоре пришел Дэйв Доннли, попросил у меня мобильник, я отдал. Ненадолго меня перевели в камеру, но дверь не закрыли: мне давали понять, что я пока не арестован. Мне было все равно: ничто уже не волновало, кроме одного – Линда мертва. Я сидел неподвижно и смотрел на грязные стены цвета охры, чувствуя только скорбь и возмущение. Руки все еще сохраняли аромат ее кожи; ее запах прилип ко мне, как ощущение горя. Я закрыл лицо руками. Дэйв Доннли заглянул в камеру, вошел, постоял возле меня, потом постучал костяшками пальцев по моему плечу.

– Ну что, опять вляпался в неприятную историю, – сказал он бесстрастным тоном владельца похоронного бюро. Я покачал головой. Не хотелось разговаривать ни с ним, ни с кем-то другим. Но этого нельзя было избежать.

– Здесь люди из НОУР, хотят задать тебе пару вопросов, – сказал он.

– Это еще что за штука?

– Национальный отдел уголовных расследований, – пояснил он. – Они прибыли, чтобы… гм… помочь нам. С убийством Линды Доусон. И с другими делами.

Я не понял, раздражал ли Дэйва их приезд или, наоборот, радовал. А может, он вообще отказался от этого дела? Наконец он подмигнул мне, и все стало ясно.

Меня отвели в комнату для допросов, в ту, где сообщили, что найдено тело Питера Доусона. Меня ждали два детектива в штатском. Сержант полиции Майлс Джерати был среднего роста, грузный, похожие на жесткую шерсть волосы – с проседью; одет он был в потертый бежевый костюм, в котором, похоже, и спал. Инспектор полиции Джон О'Салливан – высокий коротко стриженый шатен; одет в кремовые брюки, оливковую хлопковую рубашку и бутылочно-зеленый пиджак из ткани в рубчик; мощные плечи и руки. О'Салливан кивнул, и Дэйв вышел из комнаты.

У них была отработана техника ведения допроса: Джерати изображал доброго клоуна, а О'Салливан был строг, но справедлив. Я уже решил никому не рассказывать, что Халлиганы были возле дома Джона Доусона. Может, даже Дэйву не скажу. Мне необходимо самому разобраться в этом деле. Позже я все заслуги припишу Дэйву, если он захочет, особенно если это поможет ему в карьере, но сейчас это дело целиком касалось моих умерших близких, и я должен сам их похоронить. Джерати уже начал свои штучки; когда я настроился его слушать, он вещал на тему частных детективов.

– Ты, значит, частный детектив, да? Всегда на быстрых машинах, и всегда стаканчик виски и сорок пятый калибр, да? Это так, Эд? Стрельба, двойной обман, дамочки?

Он поднял воротник своего твидового пиджака и оскалился. Джерати напоминал статую, высеченную из камня, какие ставили на крышах средневековых церквей.

– Нет, – ответил я, – у нас это не так.

– А-а, брось, из всего этого ты должен был получать какой-то доход. Ты когда-нибудь ломался, брал взятку или говорил: «К черту эту работу», или чаще всего оставался дома долгими одинокими ночами, наедине со своей чистой совестью?

– Чаще всего я оставался сидеть в машине всю ночь. Пил остывший кофе, ел отсыревшие сандвичи, ссал в бутылку, фотографировал когда надо мужа на выходе из квартиры подружки, а потом передавал его жене снимки. И прекрасно понимал при этом, что счастливы будут только адвокаты, – пояснил я.

Я был по горло сыт беседой с Джерати. Видимо, О'Салливан это понял.

– Правильно ли я понял, что у тебя есть лицензия на работу частным детективом в Лос-Анджелесе? – спросил он.

– Да, в Калифорнии.

– Эта лицензия действительна во всем штате?

– Да.

– Кто ее выдал?

– Отдел безопасности и следственной службы, Сакраменто.

– И для этого надо быть гражданином США?

– Достаточно и грин-карты.

– Ты вернешься туда? Нам сказали, что ты приехал домой, чтобы похоронить маму.

– Пока не знаю. С тех пор как я приехал, много чего произошло…

– Можно сказать, неприятности следуют за тобой по пятам.

Именно так и можно было сказать. Как не согласиться с ним?

– Твоя лицензия не дает тебе права работать здесь частным детективом.

Это заявил Джерати. Теперь он меня запугивал: хмурил брови, ну прямо клоун. Старается изо всех сил.

– Не дает.

– Значит, ты признаешь, что работал в этом регионе и брал деньги как частный сыщик, не имея на это права? – продолжал Джерати.

– Да, признаю.

– Что собираешься теперь делать?

– Ну… вы мне скажите, где я могу получить лицензию, и я подам заявление.

– Раньше надо было об этом думать, до того как начал совать нос куда не надо, верно?

– Да я раньше…

– Что ты раньше?..

– Думал об этом. Я звонил в Агентство частной безопасности. Они руководят этой сферой деятельности. То есть будут руководить, когда получат разрешение от всех своих комитетов и проработают организационные вопросы. В данный момент нет такого понятия, как лицензия для частного детектива в этой области. Но вы, конечно, сами знаете об этом, не так ли?

Джерати минуту смотрел на меня, сочась злобой, потом закинул голову назад и фыркнул, как бык; невозможно было понять, смех это или гнев.

– Что у тебя с лицом? – спросил О'Салливан.

– Споткнулся, упал, – ответил я.

– Ты упал? – Ухмыляющееся лицо Джерати придвинулось ко мне совсем близко.

– Именно так. А у тебя с лицом что? – спросил я в свою очередь.

– Ты убил Линду Доусон? – завопил он.

– Ты прекрасно знаешь, что не я.

– Я смотрю, ты в курсе, что я знаю и чего не знаю, да?

– Откуда нам знать, что это не ты? – спросил О'Салливан.

Я посмотрел на них: выпуклые серые глаза Джерати налились кровью, усталые синие О'Салливана наблюдали за мной с интересом и вниманием. Трудно было понять, подозреваемый я или нет.

– Во-первых, у меня не было мотива. Во-вторых, я тогда не мог бы выйти сухим из воды. А в-третьих…

У меня дрогнул голос, может быть, от душевных переживаний. Но, скорее всего, я не мог сообразить, что на самом деле собираюсь сказать. Неужели я готов сообщить этим дрессированным ищейкам главную причину, по которой я не мог убить Линду: потому что ее любил? Представляю, как бы они хохотали потом в баре для полицейских. В минуту отдыха они приводили бы меня как пример ученикам полицейской школы. Потому что всегда первый подозреваемый – муж или любовник. И он всегда будет говорить, что любил свою жертву. Джерати ухмылялся. Он просто дождаться не мог, пока я озвучу эту причину.

– Ну, и что там «в-третьих»? – ехидно спросил он.

– У вас были близкие отношения с Линдой Доусон? – поинтересовался О'Салливан.

– Да… Правда, они только начались…

Выбирайся из ситуации, Лоу, иначе у тебя будет время пожалеть о том, что могло бы быть. Времени будет больше, чем достаточно.

– Линда ехала в своей машине или взяла такси? – спросил я. – Я хочу сказать, из отеля домой. – Оба они молчали. – Потому что если она ехала в своей, это ваше дело – найти машину. У нее была красная «ауди» с откидным верхом, машины не оказалось возле дома, когда я к ней приехал, и не было в гараже, когда я уезжал. Все говорит о том, что в «ауди» уехал убийца.

– А как он прибыл, пешком?

Я пожал плечами:

– У меня даже нет лицензии. В этом округе вы отвечаете за порядок.

Глаза Джерати вспыхнули гневом. О'Салливан слегка улыбнулся. Взяв в руки мое заявление, он постучал им по столу.

– Мы говорили с ночным портье в гостинице и с миссис Престон из Фэйган-Виллас. Они подтвердили ваши слова. И, конечно, у нас есть сообщение, которое Линда послала вам на мобильник.

– Он и сам мог себе его послать, – подсказал Джерати.

Я переводил глаза с одного на другого.

– Ты прав, – сказал я Джерати. – Я доехал от дома Бёрк до Линды за четыре минуты. Когда я туда приехал, она была уже мертвой. Но могла быть живой. И я мог ее задушить как раз, когда услышал звуки сирены полицейских машин. Теоретически я подозреваемый. Но ведь это не похоже на правду, согласен?

– Что ты можешь рассказать нам о смерти Питера Доусона? – спросил О'Салливан.

– Все, что я выяснил, я рассказал сержанту Доннли.

– Это полная чушь, – рявкнул Джерати.

Какое-то время посидели молча. Я не знал, почему Джерати настроен против меня; и как понимать страдальческое выражение лица О'Салливана: то ли его смущала грубость Джерати, то ли он сосредоточился на решении этой непростой задачи… И вдруг меня осенило.

– Кто позвонил в полицию? – спросил я. – Вы знаете?

– Звонок был анонимным.

– Когда позвонили? До того, как она послала мне сообщение?

Джерати и О'Салливан обменялись взглядами.

– Значит, я правильно понял – до того? Значит, сообщение отправила мне вовсе не Линда. Его послал убийца. Потому что кто еще мог знать об убийстве? У нее в доме никого не было. Допустим, позвонил бы сосед с жалобой, что Линда слишком быстро ездит. Но по этому поводу не приедут полицейские машины с сиренами, согласны? А ее задушили, так что не было слышно ни выстрелов, ни криков.

Джерати не собирался сдаваться:

– Это означает, что ты мог сам послать сообщение с мобильника Линды Доусон на свой.

– Понятно, значит, я позвонил в полицию анонимно и торчал там в ожидании, пока меня заберут. Тот, кто послал мне сообщение, хотел подставить меня как убийцу.

– А может, ты поспорил с кем-то, – не уступал Джерати. – Может, побился об заклад, что выкрутишься, именно потому, что все обстоятельства так похожи на сфабрикованные. Может, ты настолько хитер, что сам себя перехитрил, мистер Крутой Уокер из Лос-Анджелеса.

Я посмотрел на него. Он не отводил глаз, на лице его застыла усмешка, в которой смешались издевка и сатанинская радость. У него это получалось талантливо.

– Я хочу попросить тебя сдать паспорт, пока идет следствие, – сказал О'Салливан.

– На неопределенный срок?

– Да нет, следствие ведь не будет тянуться бесконечно.

– Конечно, почему нет?

Сержант полиции Джерати встал и с улыбкой протянул руку, как будто мы только что играли в сквош, теперь эта трудная партия закончена, и мы снова друзья. Потом выставил вперед кулак с торчащим указательным пальцем, как пистолет, и прицелился в меня.

– Не забудь, тебе довольно скоро надо подавать заявление на получение лицензии. Учти, они очень разборчивы, когда решают, кто может быть частным детективом. Очень разборчивы.

И, дергая средним пальцем, как будто спуская курок, он сделал вид, что стреляет мне в лицо.

В отделе охраны мне вернули мобильник. Полицейский в форме пригнал мой автомобиль от дома Линды; теперь он собрался сопровождать меня домой, чтобы забрать паспорт. Вышли на стоянку. Шел дождь, мы побежали к своим машинам. На пассажирском месте в моем «вольво» сидел Дэйв Доннелли. Он вручил мне большой коричневый конверт.

– Это записи телефонных разговоров. Все обошлось, Эд?

– По-моему, да. Спасибо. А у тебя? Ты не возражаешь, что чужие суются в твое расследование?

– По крайней мере, дело сдвинется с места, и Кейси окажется в дерьме, когда станет известно, что он препятствовал расследованиям всех дел о смерти Сеозама Маклайама и Питера Доусона.

– Я думаю, даже ему не удастся доказать, что Линда Доусон сама себя задушила.

Дэйв посмотрел на меня с удивлением:

– Ты провел с ней ночь. Это что-то серьезное?

– Не хочу об этом говорить, – буркнул я, отрицательно покачав головой.

– Ну, прости. – Дэйв явно был рад, что мы не будем больше обсуждать эту тему. – Если в итоге Кейси уйдет, для меня это обернется к лучшему: Рид повысят, а я займу ее место. Стану наконец инспектором полиции, причем не раньше положенного срока. Да я не обижаюсь, хотя мне уже лет пять назад должны были присвоить это звание.

Дождь лил как из ведра. Я подумал, что «дворники» на такой старой машине могут не сработать, эту мелочь Томми вполне мог упустить. И все-таки я включил их и понял, что недооценил машину и Томми: они щелкали, как вязальные спицы, но обязанности свои выполняли. Я передал Дэйву разговор с О'Салливаном и Джерати. Но я не сказал ему о том, что у Халлиганов были контакты с Доусонами, и о том, что нашел Томми и отослал его из страны.

Полисмен, которому предстояло сопровождать меня, замигал фарами с другой стороны стоянки. Я сказал Дэйву, что мне, пожалуй, лучше отправляться, он кивнул, но не шевельнулся.

– Эд, у меня новость, не знаю, хорошая или плохая, – думаю, ты бы хотел получить все это в упаковке на блюдечке, но… – короче, мы установили личность трупа из бетона: у портного Фитцхью с Кейпл-стрит сохранились записи тридцатилетней давности. Это не твой отец, этот человек проживал недалеко от Южного шоссе. Его звали Кеннет Кортни.

Глава 22

Я отдал полицейскому паспорт и подождал, пока он уедет, потом стал смотреть через кухонное окно на дождь. Он лил на прогнившие карнизы, сверкающие капли отскакивали от каменных плит дорожки. Дождь поливал пожухшую от недавней жары траву; с твердых зеленых яблок, висевших на деревьях, начисто смыл пыль, которая накопилась за долгую засуху. Ребенком я думал, что деревья мужского и женского рода должны расти рядом, чтобы их ветви в какой-то день соприкоснулись. Теперь я так не думал. Все сильнее чувствовался запах Линды: смесь грейпфрута и сырого мускуса, опьяняющий сладко-соленый пот… Мне все хотелось обернуться и увидеть ее, у меня в голове не умещалось, что она больше не придет. Никогда. Наконец, я вышел под дождь и встал между яблонями, пока не перестал ощущать все запахи – кроме аромата размякшей земли и мокрого камня. На это ушло много времени.

Наконец я вернулся в дом. Принял горячий душ, оделся. Небо потемнело; казалось, наступил ноябрь. Я тщательно просмотрел записи телефонных разговоров Питера Доусона. Обратил внимание на два обстоятельства: первое – звонок с мобильника на номер Джорджа Халлигана в 21.57 в четверг – в тот вечер, когда Питера в последний раз видели живым. Это был его последний звонок. Второе: высветились цифры 3459 – последние цифры номера, начинавшегося с 086, по этому номеру Питер неоднократно звонил в прошлом месяце, последний раз – за два дня до смерти. Я поискал его среди номеров, которые собрал на своем мобильнике, но там такого не оказалось. Тогда посмотрел надпись, нацарапанную на обратной стороне обрывка фотографии моего отца и Джона Доусона, и прочитал: «…ма Кортни 3459».

Я набрал этот номер и нарвался на автоответчик: молодой женский голос с явным дублинским акцентом назвал себя Джеммой и попросил оставить имя и номер, что я и сделал. Когда отключился, то услышал, как у меня стучит сердце. Если это и не паранойя, то весьма близко к ней. Но само по себе это дело не сдвинется с места. Теперь я не мог позволить себе никаких ошибок. Прежде всего, нужно держаться подальше от Халлиганов. Дважды я позволял им взять верх; дважды они меня за это наказывали. Третий раз должен быть последним.

Я проверил мобильник – не пропустил ли каких звонков, и оказалось, что нечаянно его отключил. Снова включил и заблокировал. Я ждал звонка от Джеммы Кортни, но сидеть возле трубки вредно для психики. По стационарному телефону в справочной службе я узнал номер фирмы по утилизации отходов и заказал транспорт, чтобы вывезли все обломки мебели, которые я сложил в гараже; такой дождь совсем не на пользу машине, изготовленной в шестьдесят пятом году. Я заталкивал в мешок одежду, требующую стирки, когда зазвонил мобильник. Это звонила женщина, но не та, кого я надеялся услышать.

– Эд Лоу? Говорит Кэролин Дэгг, жена Рори Дэгга, помните меня?

Я ее помнил, но сейчас у нее был другой голос: живой, бодрый, решительный.

– Мистер Лоу?

– Да, это я.

– Рори хочет поговорить с вами, мистер Лоу. Он вспомнил кое-что, и надеется, что это вам пригодится.

– О его умершем дяде?

– Да, о дяде, и вам лучше поскорее узнать все это.

Я сказал, что сейчас свободен, объяснил, где живу; она обещала приехать немедленно. Я съездил в прачечную на Сифилд-роуд, отвез мешок белья. Купил пива, виски и кое-какой закуски. По дороге домой зазвонил мобильник, на этот раз мне сказали, что у меня два новых сообщения на голосовой почте.

Сообщение номер один: «Эд Лоу, говорит Джемма Кортни, я свободна сегодня вечером с девяти до полуночи, буду рада тебя увидеть, перезвони, договоримся о встрече».

Сообщение номер два: «Эд, вот что я должен сказать: с Толстяком что-то надо делать. Никаких обид, хотел пригласить тебя утром на завтрак в Королевский яхт-клуб, – чувствую, сегодня вечером совет примет правильное решение, и завтра мы будем праздновать на широкую ногу. Не волнуйся, Толстяка не будет. Приходи, я сделаю все для тебя в лучшем виде».

Подъезжая к дому, на обочине я увидел серебристую машину Кэролин Дэгг. Рори раскрыл над женой зонтик, чтобы добежать от автомобиля до дома. Мы втроем толпились в гостиной, пока я объяснял, что случилось с мебелью. Рори Дэгг смотрел на меня с хитрым выражением; говорить он предоставил жене. Кэролин Дэгг, в синем костюме, с блестящими как розовые леденцы губами и подведенными глазами, слишком четко выговаривала каждое слово и натянуто улыбалась. Из-за этой улыбки мне все казалось, что она меня отчитывает.

– Рори – ну, я не собираюсь говорить за своего мужа, мистер Лоу, скажу только, что, по-моему, Рори хочет вам сказать – вот я снова о том же!

Она засмеялась, но как-то невесело. Рори Дэгг уставился в потертый ковер.

– Я только скажу, что Рори ошибся, когда сказал, что его дядя умер, дядя на самом деле жив, и Рори… вообще-то Рори знает, где он, он в доме престарелых, так ведь, Рори? – Дэгг что-то буркнул в ответ.

Она смотрела на него, улыбалась, кивала и делала жесты руками, как учитель, уговаривающий упрямого ребенка извиниться. Дэгг не поднимал глаз от пола, дрожащие ладони сжал в кулаки.

– Пусть он вам сам расскажет. Нечего стыдиться, это прекрасно лечится. Ну, признавайся! А я пошла, мне надо детей забрать у подруги, а то она недолго останется подругой, если ей придется терпеть кроме своих двух еще и моих трех. Оставляю вас, мальчики, одних, и вы все обсудите, ладно?

Рори Дэгг избегал беспокойного взгляда жены. Ее наигранная веселость висела в воздухе между ними, как дым. Кэролин сверкнула на меня глазами, подняла брови, как будто ее муж, как и садовник, послан ей, чтобы испытывать ее неистощимое терпение, потом улыбнулась мне очень храброй улыбкой и ушла.

Отвернувшись к окну, Дэгг следил, как жена уплывает под дождем, высоко возносясь над землей в своей серебристой колеснице. Потом перевел смущенный взгляд на меня:

– Мы с ней решили, что я алкоголик, – начал он. – Наверное, лучше так, чем признаться, что мы просто больше не нравимся друг другу.

– Ну, тогда выпьете?

– А как же!

«Джеймсон» мы пили стаканами, вдогонку ему пошли бутылки «Гиннесса». Я сообразил, что не ел весь день, – в полицейском участке Сифилда мне предлагали какого-то похожего на резину цыпленка и размякшие чипсы, но соблазнить меня этим им не удалось. Так что я съел пиццу с помидорами, свежим базиликом и пармезаном, крылышки цыпленка в соусе из черных бобов и целую лоханку салата из авокадо, помидор и красного лука. Было вкусно, достойно своей цены – мне закуска обошлась дороже, чем выпивка. Рори Дэгг не ел вообще, он налил себе еще виски и с трудом сдерживался, чтобы не опрокидывать стакан за стаканом. Может, он и вправду был алкоголиком; да мне-то все равно: я не социальный инспектор и не психотерапевт. Может, и я стал бы алкоголиком, если бы женился на Кэролин Дэгг. А может, я уже и так алкоголик. Кому какое дело? Могло быть хуже: мы могли уже умереть, а может как раз сейчас мы на пороге смерти. Я присоединился к Рори на втором стакане виски, у меня стало спокойнее на душе, и все прояснилось.

Дэгг начал рассказывать, что его жена изменилась с тех пор, как перестала работать и занялась воспитанием детей. Ее кругозор сузился, ей ничего не интересно. Но я не слушал, а наслаждался иллюзией проницательности, которая возникла под действием виски. Конечно, это ненадолго, но пока такое ощущение есть, окружающий мир обретает четкость, ясность и позволяет мне видеть свою задачу простой, а ее решение – неизбежным. Я насторожился, когда Дэгг заговорил о своем дяде.

– Я записал адрес дома престарелых. – Он протянул мне листок линованной бумаги.

– Вам лучше поехать со мной, меня могут не впустить к нему.

– Я никогда у него не был. – Покраснев, Дэгг протянул трясущуюся руку к бутылке виски. Я схватил бутылку первый. Алкоголик – одно дело, но глупый сентиментальный пьяница мне ни к чему. Я вместо виски вручил ему еще одну бутылку «Гиннеса».

– Я только оплачивал его счета. Я вовсе не обязан с ним видеться. Это выше моих сил. После того, что он устроил моему отцу…

– И что же? Подделал подпись вашего отца под ежедневными отчетами при строительстве здания ратуши?

Дэгг все еще смотрел на меня, как будто раздумывал, рассказывать ли обо всем. Наверное, не стоило отпускать его жену. Наконец он выпалил:

– Откуда вы знаете?

– Подписи под ежедневными отчетами всегда немного различаются, но все же в пределах нормы. Многие расписываются небрежно. Но в книге отчетов по ратуше все подписи абсолютно идентичны, они копируют подпись вашего отца на чертежах каркаса здания. Понятно, что он старался делать их аккуратнее, ведь их отправляли на выставку. Но в одной книге с ежедневными отчетами подписи слишком сильно отличаются от остальных. Потому что это тщательно выполненные копии. Может, если бы их было одна-две, я сказал бы, что подделка блестящая.

На лице Рори Дэгга мелькнула угрюмая улыбка.

– Джек Дэгг не только блестящий фальсификатор. Он блестящий взломщик домов, блестящий вымогатель, блестящий карманник – и это еще не все. А врать как умел! И по-настоящему талантлив был, если требовалось воспользоваться щедростью отца.

– Вы имеете в виду – исполнить его роль?

– У Джека всегда были проблемы с деньгами. У него они утекали сквозь пальцы: он их проигрывал или пропивал. Прежде, когда мой отец был разнорабочим, он разрешал Джеку заменять его, если тому срочно были нужны деньги. Потом, когда отец стал расти как специалист, обрел опыт, сдал экзамены, ему все еще приходилось подыскивать Джеку работу. У его брата не было нужной квалификации или способностей, но когда дело доходило до того, чтобы распоряжаться, он всегда умел справиться с этим. Он очень раскован, умеет обратить на себя внимание, – больше, чем мой старик, – так что, когда отец был прорабом, Джек мог выступить в его роли и заработать себе на выпивку на несколько дней. Но строительство ратуши – совсем другое дело.

– Почему? Потому что он позволил вашему брату там работать за него?

– Прежде всего поэтому. И это стало началом конца. Я ведь вам говорил: у него началась депрессия, потому что я завалил экзамены и рухнули его великие планы на мой счет. Но дело было не только в том, что я не стал архитектором. Его отстранили от строительства ратуши. Он больше никогда не разговаривал с Джеком, не здоровался, если встречал на улице.

– Так в чем там было дело? Ваш дядя его шантажировал, что ли? Каким образом?

– Не знаю. Но виноват был Джон Доусон. Я хочу сказать, отец ушел от Доусона, хотя проработал на него много лет. Он мне не объяснял, что случилось. И, честно говоря, я ничего не хотел знать. Ссоры между братьями и отчуждение, длящееся годами, – все это издавна известно, еще со времен Ноева ковчега, прямо настоящая древняя ирландская племенная склока. Ну, это я так воспринимал. Потом мне позвонили, примерно год назад. И сказали, что Джек Дэгг, полоумный, без медицинской страховки, без семьи – из родных только я остался, когда-то у него в Англии были жена и дети, но он их давно бросил, представления не имею, где они сейчас, – ну, короче, «Большой» Джек Дэгг болен лейкемией, он просит меня о помощи. Ему нужен медицинский уход, короче, нужно поместить его в дом для престарелых. Первым моим побуждением было сказать – это меня не касается. Но… ведь кровная родня, правда? Ведь у него нет никого другого. Он брат моего отца. Не бросишь ведь просто так.

– Вы не спрашивали его о ратуше, что там произошло?

– Пробовал. Он сказал, что никому, кто вырос в Фэйган-Виллас, не приходится ждать легкой жизни. Он якобы сделал то, что должен был сделать, и ничего больше. И добавил, что никогда не был предателем и не собирается им становиться сейчас. А если мне его слова не нравятся, я могу идти куда подальше.

– И все же вы ему помогли?

Дэгг пожал плечами, как будто был смущен.

– Я же говорю, у него больше нет никого. И, наверное, я все же надеялся, что со временем он мне обо всем расскажет.

– Почему Кэролин заставила вас идти ко мне?

– Потому что я не хотел ничего знать. Пусть старая сволочь помрет, прошлое ушло, и слава богу…

Я кивнул, это-то мне было понятно.

– И тут вчера вечером позвонили из дома для престарелых. Какая-то сестра Урсула. Сказала, что дядя Джек умрет на днях. Он меня не звал, но она решила, что я захочу его повидать. И тут Кэролин стала выступать, мол, ты должен, наконец хоть «закроешь тему», и все такое… Я начал пить. А она все молола: и что надо снова поговорить с вами, и что я спиваюсь, и все такое… Я ушел из дому, опять напился, вернулся, всех перебудил, еще поорал, разбил что-то, вырубился на полу в гостиной. Все плачут. А теперь я, оказывается, алкоголик и должен пройти программу, состоящую из двенадцати пунктов, в противном же случае – уйти из дома…

Я посмотрел на него: лоб покрыт бусинками пота, глаза красные, руки трясутся. Не следовало пренебрегать мнением Кэролин Дэгг только потому, что ее манеры действовали мне на нервы; или потому, что я не хотел считать этого человека алкоголиком. Но сейчас не было времени все это обдумывать.

– Давайте поедем, повидаемся с вашим дядей, – предложил я.

Глава 23

Дом для престарелых Святого Бонавентуры, большая вилла из красного кирпича викторианской эпохи, располагался на тихой площади в западной части Сифилда. Здание в неоготическом стиле с окнами-витражами, коническими башнями и шпилями, под дождем производило впечатление замка с привидениями из детских сказок. Каменная резьба над главным входом изображала ангелов, ведущих трехмачтовик по бурному морю. Сестра Урсула в серой униформе, серо-белом головном уборе и серебряным распятием на шее оказалась угловатой, энергичной женщиной лет шестидесяти. Она поднялась с нами по лестнице на второй этаж и по коридору, обшитому деревянными панелями, повела все еще слабо сопротивлявшегося Рори в комнату Джека Дэгга. Я остался на лестнице. Витраж в окне этого этажа изображал девятый этап испытаний души, третье грехопадение; выше в окне на повороте лестницы изображался четвертый этап, встреча с Девой. Интересно, подумал я, есть ли логика в размещении витражей, или они произвольно разбросаны по этому дому для умирающих. До меня доносились женский плач, звуки работающего телевизора – шла передача о скачках. Свистящим шепотом две пожилые женщины обменивались мнениями об онкологах, анализах и благословенном освобождении.

Рори Дэгг выскочил в коридор через две-три минуты. Пробегая мимо меня, он махнул рукой, указывая на дядину комнату, но не произнес ни звука. Сестра Урсула подошла ко мне, и мы вдвоем смотрели, как он с грохотом скатывается по лестнице и бегом кидается через вестибюль к двери. Сестра Урсула покачала головой.

– Чего, по-вашему, он испугался, мистер Лоу? Своего дяди? Или себя?

– Прошлого, – ответил я.

Сестра Урсула проводила меня до двери в комнату Джека.

– Вот здесь, мистер Лоу, и живет Джек Дэгг. За свои прошлые грехи.

Ее глаза яростно сверкали. Мне импонировали ее энергия и сила духа; я захотел остаться в этой атмосфере; мне пришла мысль – интересно, умирающих вдохновляет или удручает созерцание такой мощной жизненной энергии, когда их собственная жизнь подходит к концу?

С Джеком Дэггом жизнь расставалась, и об этом свидетельствовали впалые щеки, восковой цвет лица, тусклое мерцание темных глаз. Красные пятна отмечали железы на горле; волосы оттенком напоминали мокрый цемент; костлявые пальцы лежали на покрывале, как два старинных веера. Глаза он закрыл, голова подергивалась из стороны в сторону. Я сел на стул у кровати, вытащил из кармана фляжку с «Джеймсоном», отлил чуть-чуть в стеклянный стаканчик, стоявший на прикроватном столике, и поводил у него под носом. Он открыл глаза и потянулся за виски. Я поднес стаканчик к его губам и влил содержимое ему в рот. Он глотнул и вздохнул.

– Благослови тебя Бог, сынок. Рори мне сказал. Ты про гараж? – спросил он через некоторое время. Голос у него посвистывал, будто в горло воткнули свирель.

– Нет, про ратушу. Они нашли тело.

– Да, ратуша, – кивнул он. – Прости, если я болтаю вздор. Видишь ли, кровь у меня вся испорчена. Мне должны были влить чужую. И костный мозг. Но теперь это ни к чему. Слишком поздно.

– Кеннет Кортни – знаете такого?

– Я их всех знал, сынок. Тогда, в те дни всех знал.

– Джона Доусона?

– Да, с мистером Доусоном… Я для него пару раз делал работу.

– Какую работу?

– Разную. Когда ребята получили тендер, который хотели выиграть мы, я увел их грузовики и бетономешалки, все их инструменты. Иногда каменщикам ломал руки, рабочим делал внушение. Все это для него.

– Это вы похоронили Кеннета Кортни в фундаменте ратуши?

– Я, я его похоронил, только я не знал, кто это. Не задавал вопросов, а как же еще?

– Голова у трупа не была закрыта. Если вы сами его хоронили, то должны были узнать. Должны были знать его по Фэйган-Виллас.

– Когда я его увидел, он лежал лицом вниз. Я только залил его бетоном.

– И эта работа тоже была для Джона Доусона?

– Ага, Джон Доусон мне звонил.

– То есть он вам позвонил и сказал, что на стройке лежит труп, надо его похоронить?

– Ага, позаботиться об этом. Да ведь не впервой. Не мое дело, кто там был.

– Вы еще кого-то хоронили?

– Ага, под гаражом.

Гараж. Общий гараж Джона Доусона и Имона Лоу.

– А вы знаете, кто там был?

– И не хотел знать, сынок. Это вредно для здоровья. В брезенте. Негашеная известь и все такое.

– Вы бы согласились дать показания под присягой обо всем этом? Для «Гарды»?

– У тебя есть еще виски?

Я налил ему еще мензурку. Допивал он уже с закрытыми глазами, но когда я снова спросил, даст ли он показания, старик с неожиданной силой ухватился за мою руку:

– Если я еще буду жив, сынок, я расскажу все даже полисмену. Мне нужны кровь и костный мозг. Но слишком поздно, уже ничто не поможет.

Глаза его на миг блеснули последней вспышкой злобы, потом он что-то быстро и бессвязно забормотал. Когда я выходил из комнаты, он уже спал.

Я позвонил Дэйву Доннли из дома для престарелых и все в подробностях описал. Потом разыскал сестру Урсулу и сказал, чтобы ждала детектива из «Гарды». Она быстро прочитала молитву и коснулась рукой распятия.

– Как вы думаете, он согласится теперь на исповедь? – спросила она.

Я знал, что ее интересует только исповедь, и ответил:

– Если он поговорил со мной и поговорит с полицией, не вижу причины, чтобы ему отказываться побеседовать со священником.

Сестра Урсула приняла оскорбленный вид, и выставила меня за дверь, прикрывая рукой улыбку. Ее глаза при этом сверкали. Она сказала, что будет молиться за меня. Я поблагодарил, причем вполне искренне.

Гараж, которым управлял мой отец, стоял наискось от объездного шоссе, среди лабиринта участков с домами постройки шестидесятых-семидесятых годов, между Каслхиллом и Сифилдом, километра на полтора вверх от побережья. Объездное шоссе было еще там, но вместо гаража теперь располагалось нечто под названием «Парк восстановления прекрасных домов» – об этом сообщала небольшая медная табличка на гранитной глыбе у входа: там были супермаркет «Сделай сам», салон ковров, садовый центр, павильоны, в которых торговали мебелью, склад сантехники и электротоваров.

Двор заполоняли толпы решительно настроенных покупателей, загружавших в свои машины картонные ящики и коробки. Люди с интересом толпились на складах, рассматривая ковры, глазея на кафель и благоговея перед холодильниками и стиральными машинами. Здесь царила атмосфера сосредоточенности. Каждый хотел наилучшим образом устроить свой дом. Я пытался вызвать в душе какие-то чувства, зная, что тело моего отца покоится под всем этим залитым светом великолепием. Я ведь годами мечтал найти его, живого или мертвого, представлял тот момент, когда открою истину. Теперь я знал, что он был здесь, но у меня в душе ничего не всколыхнулось; даже хуже – я испытывал только то, что и суетящиеся вокруг меня люди: страстное желание что-то приобрести.

Купил коробку белых свечей. Вытащил одну и установил ее на гранитной глыбе у ворот, зажег. К тому моменту, как я добрался до своей машины, свечу уже задуло ветром.

Глава 24

Джемма, дочь Кеннета Кортни, жила в Чарнвуде, рядом с Большим каналом, в трех километрах к юго-западу от центра. Я поехал по шоссе Н11 на север. У меня болела челюсть – там, где были выбиты зубы, левое ухо пульсировало от боли, левый глаз подергивался, и я никак не мог унять этот тик. Я старался сосредоточить внимание на собственной боли; лучше так, чем думать о Линде. Проехал через Доннибрук, свернул на Гранд-Парад у моста на Лисон-стрит и потащился вслед за медленно ползущим транспортом вдоль канала, пока не доехал до кабака «Фогарти». Нашел, где припарковаться, и забросил несколько монет в автомат. За кабаком «Фогарти» находились контора букмекера, магазин «Все за два евро», газетный киоск, магазин напитков навынос и еще один кабак, Майкла Дэвита. Пешеходная тропа между газетными киосками и лавчонками вела вниз к воротам, за которыми раскинулся небольшой парк. Дождь прекратился, в воздухе повис довольно густой туман, небо стало грязно-белым, как молоко, припорошенное угольной пылью; в воздухе чувствовалась прохлада, первый вечерний холодок, который я ощутил со времени приезда сюда. Парк был выстроен беспорядочно, как будто его закладывали поздним вечером в пятницу; тут и там петляли дорожки из разбитых каменных плит; территорию окружал высокий забор из мелкой сетки. В парке была небольшая игровая площадка для детей – с качелями, горками и лесенками, песочницей, парой разбитых деревянных скамеек, засохшей лужайкой и колючими кустиками.

Земля по всей территории парка была усыпана пакетами из-под чипсов, смятыми сигаретными пачками, фантиками от конфет, использованными презервативами, окурками, собачьими экскрементами, банками из-под пива, пластиковыми бутылками и осколками стекла. Через ворота в противоположном конце парка я вышел в узкий переулок, а затем на широкий пешеходный проход в поместье Чарнвуд. Тропинки с обеих сторон вели к площади, вокруг которой стояли небольшие дома из песчаника с крошащейся, некогда белой облицовкой верхних этажей. Между двумя тропинками высились восемь колонн из красного кирпича, за ними находился неухоженный овальный газон, где трава перемешалась с грязью. Этот кошмар занимал треть расстояния до площади. Колонны возвышались на метр, около них несколько подростков в спортивных сине-белых костюмах курили, пили из длинных горлышек «Роллинг Рок» и бросали пустые бутылки в грязь. Когда я проходил мимо них, они что-то забормотали в мой адрес и захохотали вслед.

С Чарнвуд-сквер по тропе, ведущей вниз, я добрался до Чарнвуд-драйв. Стены домов украшали граффити: «ИРА», «Наркотики», и «Ниггеры, убирайтесь домой». Некоторые из домов, мимо которых я проходил, были чистыми и ухоженными, с цветами или новыми машинами в палисадниках; другие были обветшалыми, рассыпающимися и неухоженными. Вообще грязь была повсюду: бумага, пластик, битое стекло, покореженные коляски и детские велосипеды, остовы кроватей и поломанные электроприборы, свернутый ковер и деревянный чайный поднос – все просто выброшено за ненадобностью. Толпой бегали детишки, они сновали по лужам и брызгались, что-то кричали. Очень толстая женщина в халате винного цвета и прожилками того же оттенка на жирном лице стояла перед входной дверью дома, курила и пила из банки сидр; за ее спиной стереосистема играла «Нация опять».

В конце Чарнвуд-драйв была еще одна тропинка; мне показалось, что там промелькнул Десси Делани, но это оказался кто-то другой, немного похожий, в сине-белом тренировочном костюме. С ним было двое: один, в черной кожаной куртке, джинсах и ботинках на толстой подошве. С собакой-боксером на поводке он сам напоминал боксера, отошедшего от дел. Другой, лет пятидесяти, с зачесанными назад серебристыми волосами, в черных тренировочных брюках и белоснежной куртке с капюшоном, весь увешанный золотом, смахивал на босса.

– Все в порядке, брат? Чего-то ищешь? – спросил первый, в тренировочном костюме.

– Ищу Чарнвуд-авеню, – ответил я.

– Иди прямо до конца, сверни за угол и поверни назад, и ты пришел. Тут у нас вроде лабиринта, верно?

– Спасибо. – Я попытался пойти дальше.

Боксер начал теснить меня, а Тренировочный Костюм загородил дорогу. Я взглянул на Босса, тот пожал плечами. Тренировочный Костюм быстро обшарил меня сверху донизу, а я стоял и ждал, выбора у меня не было. Он наклонился ко мне и прошептал:

– Ты точно не полисмен. Знаешь, как я догадался?

– Как?

Он двумя пальцами щупал мою куртку:

– Те не потратятся, чтобы купить приличную тряпку, парень.

Взглянул на Босса, тот кивнул, потом взглянул на меня и улыбнулся:

– Дома пятьдесят два и пятьдесят три. Коричневый налево, белый направо. Тебе, похоже, нужен белый, так ведь, приятель?

– Все так, – ответил я.

Тренировочный Костюм отступил в сторону, я пошел дальше. Слева, на полоске мокрой травы среди собачьего дерьма валялся выброшенный костюм-тройка, в бежево-коричнево-желтую полоску.

В конце тропинки напротив последней террасы с десятком домов виднелась крытая автобусная остановка; тут дорога сворачивала к окружному шоссе. Я завернул за угол, свернул направо, затем еще раз и оказался уже на Чарнвуд-авеню. Джемма Кортни жила в доме номер тридцать шесть, в ее палисаднике не было мусора, но не было и цветника. Дверь освещал слабый желтый свет уличного фонаря, отклонившегося от вертикали, как молодое деревце под ветром.

Джемме Кортни можно было дать двадцать четыре года, или одиннадцать, или сорок девять; огромные, как у олененка Бэмби, глаза, полные губы и короткие белокурые волосы; костлявая и высокая и, судя по скулам, потребитель героина. В черной кожаной мини-юбке и в том, что с первого взгляда я определил как красный топ и что при ближайшем рассмотрении оказалось просто красным лифчиком. Мои глаза не сразу адаптировались к обстановке, потому что в крошечной гостиной горели всего две лампы, обе окутанные красными шелковыми шарфами; стоял дым от ладана и ее сигарет. Когда Джемма Кортни откинулась на спинку дивана и раздвинула ноги, демонстрируя кружевной край чулок и трусики в тон лифчику, я понял, в чем дело. Она растянула в улыбке красные губы и похлопала по дивану рядом с собой.

– Прошу прощения, я не клиент, – объяснил я. – Частный детектив.

Улыбка исчезла с лица Джеммы Кортни. Она взглянула на часы.

– Да пошел ты… Я в это время зарабатываю. Ты сказал – тебе нужен час, так что плати.

Судя по голосу, она не рассердилась, мне даже показалось, что облегченно вздохнула.

– Сколько ты обычно берешь?

– Сотню.

Я сомневался, что Джемма Кортни обычно получает сотню за час, но решил, что спорить себе дороже, поэтому отдал ей деньги и попросил включить свет. Она поставила чайник на огонь, потом отправилась вверх – лестница была в середине гостиной – и вернулась в розовом тренировочном костюме и розовых сандалиях. С лица она начисто смыла макияж. Ее тонкое тельце без должных выпуклостей в районе попки и грудей в темноте позволяло предположить, что она еще далека от совершеннолетия. Но при ярком свете стали заметны морщины. Пока она в кухне готовила чай, я оглядел небольшую гостиную: потолок из древесины магнолии, стены, по углам отсыревшие, дешевый и вздутый в трещинах деревянный пол, электрический камин с искусственным пламенем; телевизор и видео, подержанная мебель… Кипа фотографий в рамках. Они лежали на комоде изображением вниз; я поставил их вертикально и увидел, что на всех изображен ребенок в разном возрасте: младенец, ковыляющий годовалый малыш, улыбающийся трехлетний мальчик. Когда Джемма Кортни обнаружила, что я их рассматриваю, она так быстро пролетела через комнату, что я решил – сейчас меня ударят. Она сгребла фотографии и положила изображением вниз на диван, потом села рядом, зажгла сигарету и выдохнула дым так резко, будто выполнила какое-то физкультурное упражнение.

– Ну, и чего вам надо, мистер детектив? – она скрестила ноги и стукнула ступнями одна о другую.

– Это не так просто объяснить. Видите ли, ваш отец, Кеннет Кортни, мертв. Его тело нашли неделю назад.

Я объяснил, при каких обстоятельствах нашли тело и что это означает, то есть как давно он мертв. Все то время, пока я говорил, она не сводила с меня глаз, кивала. Когда я все сказал, она сжала губы и встряхнула головой.

– И какое, по-вашему, это имеет отношение ко мне? – голос был резким, как удар кнута.

– Он ведь был вашим отцом, верно?

– Ну, и что из этого?

Она сощурилась. Лицо ее скрылось за пеленой дыма. Она уходила в себя, я должен был быстрее ее разговорить.

– Видите ли… мой отец исчез примерно в то же время, что и ваш. Его тело еще не найдено, но я считаю, что он мертв, его убил тот же человек, который убил Кеннета Кортни. Когда-то все они были большими друзьями. Но что-то произошло, а что – я еще не знаю. Я стараюсь выяснить. Вы могли бы мне помочь. Мне нужна ваша помощь.

Какое-то человеческое выражение блеснуло в ее глазах, большой рот дрогнул. Она некоторое время глубоко дышала, как будто принимала решение. И вдруг с силой потерла запястья одно о другое, как будто сдирала с них кожу. А потом закивала головой, притопнула ногами и сверкнула глазами сквозь дым, окутывавший ее светлую голову. Из нее полились слова, обгоняя одно другое, как будто они годами копились в ней в ожидании возможности найти выход.

– Кеннет Кортни не был мне отцом в обычном смысле слова. Я его никогда не знала. Он ушел, когда я была младенцем. Оставил маму, предоставив ей самой устраиваться в жизни. А как она могла? У нее все пошло прахом. У нас раньше был дом – я этого не помню, но мама всегда помнила, настоящий дом, недалеко от Южного шоссе. Конечно, у мамы был нервный срыв, когда Кортни слинял, она не могла платить ренту. Потеряла дом, и мы в итоге оказались «подселенцами». Это так называлось: не владеть домом, а просто тебя «подселяли». Главное, он ее оставил с ребенком. А этот квартал только что построили, с красивыми новыми домами, с зелеными лужайками, и зазвали уйму людей поселиться тут вместе по списку приоритетного приобретения. И вот там оказалось слишком много семей, которых выселили из других мест за несоответствие социальным требованиям. Их решили загнать туда, где все новое. Никто не возражал. Это место было, как чертов зоопарк. И тогда был слишком дешев героин, впрочем, как и теперь. И он прошелся по этому месту, как серп по полю. Но если даже не говорить обо всем этом, моя мама просто не была способна жить в таком месте, где из-за стен слышен шепот соседей, и она, как человек воспитанный, не могла допустить такого позора, чтобы кто-то слышал, что у нас происходит. Не скажу, что она одна держалась на таблетках; конечно, тут и сейчас есть такие дамы, которые до обеда ходят в халатах, несмотря на наш великий экономический подъем, но мама ясно давала понять, что считает себя классом выше, так что ее стали называть Леди Навоз, и все в этом роде. Если ты такая замечательная, почему ты оказалась тут, с нами? И я росла среди всего этого, девочка с сумасшедшей мамой, девочка, которая считает себя маленькой принцессой в ярких штанишках… Я стала стыдиться ее, считала ее болезнь слабостью, я ненавидела ее! Я хотела бы, чтобы мой папа никогда не уходил, не понимала, почему он ушел. Но так жить неправильно. И вот вы говорите, что его убили. И что я должна делать, по-вашему? Пожалеть его? Потому что перед этим он оставил маму? Он ушел незадолго до того, как с ним что-то случилось.

– Это вам откуда известно?

– Он прислал маме письмо. Написал, что просит прощения, но ему пришлось уйти. Сказал, что когда-нибудь он постарается все исправить.

– Письмо это еще у вас?

Она пристально посмотрела на меня, словно сомневаясь, можно со мной иметь дело, потом второй раз застучала каблуками вверх по лестнице.

С улицы донеслись крики, шум, скрежет тормозов. Я подошел к окну, выходящему на фасад, отодвинул занавеску. Дальше, вверх по дороге, улица сворачивала на площадь, и шум доносился вроде бы оттуда. Джемма Кортни подошла к окну и задернула занавеску.

– Правило первое: здесь нельзя отдергивать занавеску. Если чего не увидел, то и вреда тебе не будет, – особенно, если речь идет о Ларри Найте.

– Это Ларри Найт обосновался в домах пятьдесят два и пятьдесят три? Крэк слева, кок справа?

– Вы что, проходили через пункт проверки на тропинке?

– Тип с седым и волосами, в куртке с белым капюшоном – как будто у них главный.

– Это и есть Ларри, – объяснила Джемма. – Наверное, подворачивается что-то крупное, если он осчастливил нас своим присутствием.

– А что, он живет не в Чарнвуде?

– Он трахаться любит, у него большой дом в Рейнла и дети в навороченном интернате. Он жил тут раньше, сначала в доме пятьдесят два, но потом переехал. А тут у него теперь живут кузены, они у него на побегушках, когда он играет в гольф, приезжает, приглядывает и все такое. Вот куда приводит жизнь, когда торгуешь наркотиками. Но тут никто и слова против него не скажет. Мы все тут куплены и оплачены. Или боимся до чертиков, какая разница? Теперь подойдите сюда, посмотрите.

Я вернулся вместе с ней на диван, где она показала мне большой бумажный коричневый пакет с веревочными ручками, полный фотографий:

– Письмо где-то тут.

У нее тряслись руки. Я взял пакет, подержал ее за руку, осторожно, но твердо. Джемма противилась. Ее запястье было в красных ссадинах. Я поднял рукав розового топика. Предплечье было сплошной раной, некоторые царапины свежие, еще кровоточили.

– Все еще употребляешь?

– Нет.

– Мне это все равно, – я попытался сказать это убедительно.

– Я резала вены, чтобы хоть что-то почувствовать. И ничего. Я не даю им зажить.

Она откинулась на спинку дивана и подтянула к себе на колени фотографии маленького мальчика.

– Умер? – спросил я.

– Нет, – покачала она головой, – но иногда думаю: лучше бы умер. Но это неправильно. Он жив, но он не тут. Ему там лучше, без меня.

– Ты так считаешь?

Она закурила сигарету, выдохнула облако дыма, как будто пробежала километр, соревнуясь с кем-то на скорость.

– Я не смогла. Все время забывала о нем. Я не уследила, и он выбежал на шоссе. Его нашли и забрали у меня в приют. Если бы я пришла в себя вовремя, то смогла бы забрать его назад. Но я не хотела. Знаешь, что самое плохое? Я не хотела его брать назад. Была в жутком стрессе, и моя первая реакция: хорошо, по крайней мере, малыш не будет все время болтаться у меня под ногами. А к тому времени, как я поняла, что наделала, было слишком поздно. Так что я действительно считаю, что ему лучше без меня. Наверное, за такие мысли мне нечего делать в клубе матерей, точно?

– Я сказал бы, что это не твои мысли, а героина.

– Откуда тебе знать? Может, я и без героина была бы такой. Нельзя все списывать на наркоту.

– Ты его получала у Ларри Найта?

Она пожала плечами:

– Ну, не он, так был бы кто-то другой.

– Это не обязательно. Если ты не можешь достать героин, ты не пойдешь его разыскивать. Все знают, какое это зло – особенно те сволочи, которые его изготавливают. Поэтому сначала наркотик дают бесплатно. Немного покуришь, заведешься на первый укол, потому что с ним намного лучше себя чувствуешь. А потом все на свете кажется отвратительным – кроме еще одного укола. А потом тебя заставят платить.

Она кивнула, посмотрела на фотографию своего трехлетнего мальчика и заплакала. Я ее не винил. Ей было о чем поплакать. Я был готов плакать вместе с ней – чувствовал в ней близкого человека, в этой Джемме Кортни, хотя мы только что познакомились; общее прошлое сделало нас братом и сестрой. Я просмотрел пакет с фотографиями в поисках письма. И нашел, оно было нацарапано на линованной бумаге из детской тетради:

– Твоя мама работала на государственной службе?

– В Департаменте образования, – кивнула Джемма. – Но после ухода отца ее на работу не взяли. Места не было. И вообще ее мать восприняла уход папы так, как будто моя мама – падшая женщина, знаешь, как считается, а иначе почему бы муж ушел от жены, виновата, должно быть, она сама. И не захотела помочь. Я думаю, в итоге она помогла бы, но мама сразу отказалась от ее услуг. Так что некому было меня подкинуть. Не было никакой системы поддержки, не было работы, ничего. И мы с ней скатились на дно, обе.

– Как это произошло?

– Выпивка, таблетки, дурная смесь. Несколько раз ее госпитализировали. Потом она сообразила, сколько таблеток ей надо, чтобы все закончилось. Накопила их и одним махом приняла. Она была моложе папы, ей было где-то около сорока. Но выглядела мама старше.

Джемма поднялась и ушла в кухню, я услышал металлическое дребезжанье чайника. Вдруг раздались немыслимый шум, музыка, и голос диктора объявил: «Последние новости». Звук был таким громким, как будто его источник находился тут, в комнате. Джемма засунула в дверь голову и объяснила:

– Это бабулька из тридцать седьмого, почти глухая. Но все лучше, чем толпа из дома напротив, там молодой парнишка готовится в ди-джеи. К счастью, сейчас он в отпуске.

Новости гремели. Я вспомнил о миссис Бёрк, последней из наших жителей в Фэйган-Виллас, о ее телевизоре, из которого несутся вопли об эксгумированных трупах, об откровениях из могилы. Она называла моего отца и его друзей тремя мушкетерами, и вот теперь я сижу тут и рассматриваю их фотографии. Я увидел ее, ту фотографию, клочок которой носил в кармане. На моем обрывке не было Кенни Кортни. И винить в этом надо Джона Доусона. Странно смотреть на них двоих, стоящих рядом: убийцу и обе его жертвы. У Доусона челюсть покрепче, более мясистое лицо, холодный взгляд, больше выражена физическая сила; у Кортни глубже посажены глаза, более полные губы; но сходство между ними сразу же бросается в глаза: не близнецы, но явно братья. И рядом мой отец: очки снял, темные глаза блестят. Четыре сияющие улыбками девушки, стоявшие сзади, казались неуместными, как джаз-бэнд на похоронах.

Джемма принесла еще чаю, посмотрела на часы:

– Ко мне придут в десять, тебе лучше уйти.

– Вот мой папа, Имон Лоу, а это человек по имени Джон Доусон.

Она посмотрела на Джона Доусона:

– Боже, копия папы, точно? И ты считаешь, что он убил их обоих?

– Я так считаю. Джемма, твоя мама говорила когда-нибудь о моем папе или о Джоне Доусоне?

– Мама не знала никого из папиных старых друзей. Он был в Англии, работал там на стройках, копил деньги. Когда вернулся, они познакомились на каких-то танцульках и вскоре поженились.

– Кто был на свадьбе?

– Мамины сотрудники. С его стороны никого, я так думаю.

– А эти фотографии…

– Я даже не знала, что они у нас есть, пока не позвонил твой человек, Питер Доусон, – его так, что ли, звали? Сын Джона Доусона?

– Да. И что он сказал?

– Почти то же, что и ты. Наши отцы дружили, есть ли у меня фотографии того времени? И все в этом роде. Я сказала, что вряд ли, но он оставил свой номер телефона. Я поискала в доме и нашла эти снимки под матрацем. Это все папины бумаги. Я догадываюсь, что мама не хотела их видеть, но и избавиться от них не могла.

– Что он еще говорил?

– Он сказал, что заплатит за них, если они мне не нужны.

Она некоторое время колебалась, потом встряхнула головой:

– Возьми, если хочешь. Но тебе лучше уйти. Я не люблю, когда мужчины встречаются в дверях, это неприлично выглядит.

Она улыбнулась мрачной улыбкой, от которой морщинки прорезались вокруг ее больших улыбчивых глаз.

– Да брось ты это, я тебе дам денег, – сказал я, вспомнив, как меня подкупала Барбара Доусон. Какое может быть лучшее применение для этих денег, которыми она откупалась от совести?

– Я вполне благополучна, – сказала Джемма Кортни. – Я сама все делаю. Мне не нужна ничья помощь.

Провожая, она взяла меня за руку:

– Дай знать, если что случится.

Я пообещал, направился было к выходу, но вспомнил еще о чем-то:

– Джемма, тебя называли когда-нибудь «большой»?[1]

Она снова улыбнулась своей мрачной улыбкой:

– Большая в смысле не слишком плохая или большая дурочка?

– Нет, именно как прозвище «Джемма Большая».

– Нет. Единственное, что тут есть большое, так это канал, и даже у него когда-то были времена получше.

Глава 25

Когда я вышел из ее дома, уже стемнело; клубы тумана плыли вверх и поглощали свет, чернело покрытое облаками небо. Я прошел до того места, где улица сворачивала налево, на площадь. Мероприятие Ларри Найта как будто сконцентрировалось в двух домах на противоположном углу. Стены, огораживающие сад, украшали орнаментальные металлические решетки, и в свете прожекторов, размещенных на крышах обоих домов, высокие ворота с черными и золотыми пиками сверкали и мерцали, как эмблема наркоторговца. Владелец поместья, племенной царек Ларри Найт.

Народ тонким ручейком вытекал из переулка в дальнем конце авеню и направлялся к домам пятьдесят два и пятьдесят три; я догадался, что там находится другой «пункт проверки». Начал пробираться через скопление грязи, мха и сорняков, которые в этом городе назывались газонами. На полпути я увидел типа в тренировочном костюме на посту у ворот: он проверял клиентов. По крайней мере, он мне показался тем парнем, который напомнил о Десси Делани; подойдя ближе, я заметил загипсованную руку. Значит, я не ошибся. Я двинулся назад, к переулку в дальнем конце. На полпути свернул к какому-то дому, окна и двери которого были закрыты, а в палисаднике виднелись кучи домашнего скарба. Устроился за горой мусора, отключил мобильник и стал ждать. Было сыро и холодно, пахло пылью, плесенью и собачьим дерьмом. Большую часть площади скрыл туман, но благодаря прожекторам на крышах два дома освещались, как на сцене.

У Делани зазвонил мобильник; он ответил, потом отправился в дом. Оттуда вышел в сопровождении похожего на него типа, того, в тренировочном костюме, с Боксером в кожаной куртке и с собакой-боксером на поводке. Тренировочный Костюм направился к тропинке в дальний конец авеню, а Боксер протопал вверх, мимо дома Джеммы Кортни. После этого поток посетителей стал скудным и вскоре совсем иссяк. Прошло минут двадцать, за это время никто на улице не появлялся. Вернулись Тренировочный Костюм и Боксер, посовещались с Десси, вошли в дом. Спустя несколько минут выключились прожектора. Какое-то время ничего не происходило, за исключением: а) снова пошел дождь; б) по моим ногам пробежала крыса, и мне пришлось прикусить губу, чтобы не заорать. Дождь стекал по лицу и спине, я уже начал сомневаться, произойдет ли что-нибудь, стоящее внимания. Но ждать, когда ничего не происходит, – это часть моей работы, иногда мне кажется, что вся работа только в этом и заключается.

Первым прибыл «БМВ», темно-синий или черный; подъехав к большим воротам, водитель выключил мигалку. Второй автомобиль, один из новых «ягуаров», с широким капотом и обтекаемым корпусом, серебряного цвета, встал нос к носу с «БМВ».

Из «ягуара» вышел Ларри Найт. Его седые волосы стояли торчком, белая куртка с капюшоном блестела под струями дождя. Толстяк Халлиган вышел из «БМВ» и пожал руку Ларри Найту. Толстяк был в бейсбольной кепочке; кожаный жилет, как у байкеров, он напялил поверх куртки. Каждый держал по спортивной сумке. Когда эти двое вошли в дом, ворота распахнулись, вышел Десси, оглядел площадь и снова закрыл ворота. Через несколько минут погас свет, и для меня потянулись томительные минуты ожидания. Лаяли собаки, где-то вдалеке парочка вела пьяный спор, бесконечный, как плохая погода. С главного шоссе непрерывно доносился шум машин, иногда, правда, мне удавалось отключаться от этого грохота и гула.

В полночь с обеих концов улицы потянулись люди, они тихо расходились по домам; наверное, «контрольно-пропускной пункт» временно прекратил функционировать, потому что еще целый час не было никакого движения; в час ночи все повторилось. В двадцать минут второго опять включились прожекторы, Десси Делани открыл ворота с пиками по верхнему краю; из дома вышли Толстяк и Ларри Найт, и опять началась показуха: ритуальные рукопожатия, бросание спортивных сумок в машины. Первым отбыл Ларри Найт, за ним Халлиган. Десси не сел в машину к Толстяку, он снова вошел в ворота. Затем на авеню появился поток людей, среди них стайка юнцов в бейсбольных шапочках, которых впустили в дома пятьдесят два и пятьдесят три.

Мне нужно было поговорить с Дэйвом Доннли, но я не хотел упустить Делани. Конечно, он мог никуда не уйти. Он мне рассказывал, что брат его подружки вел дела в Чарнвуде и что он, Десси, имел тут связи; может быть, потому он и не сел в машину Толстяка, что участвовал вместо Ларри Найта в его бизнесе. Теперь, когда дела были закончены, шум на улице достиг нормального уровня; из одного открытого окна зазвучал тяжелый рок, из другого монотонно завывал Вольф Тоунс. Я решил, что это звуковое сопровождение меня вполне прикроет, и я могу позвонить. У Дэйва мобильник был отключен, я набрал его домашний номер. Он взял трубку.

– Дэйв, Халлиган возвращается из Чарнвуда, у него, по-моему, мешок героина в машине.

– Из Чарнвуда? От Ларри Найта? Какого черта?

– Толстяк давно вынашивал этот план: захватить всю местность, взять ее под свой контроль. Мне говорил об этом Томми Оуэнс.

– Ты видел Томми Оуэнса? Где он? Эд…

– Он в безопасности.

– Что ты меня дурачишь, Эд…

– Клянусь, ты узнаешь все, что знаю я…

– Если эти стервятники из НОУР подумают, что я тебя покрываю…

– Подожди, ты им предъявишь Толстяка Халлигана на блюдечке. Тебе нужно установить три пункта перехвата, причем быстро.

– Три? Не знаю, получится ли…

– Почему не пригласить Джерати и О'Салливана? Скажи им: анонимный звонок, работа твоей собственной агентуры. Установи перехват у дома Толстяка, у бывшего паромного терминала в Сифилде.

– А третий?

– У дома Джона Доусона.

– Эд, ты серьезно? Даже Джерати и О'Салливан не захотят допрашивать Доусона, если не будут уверены, что на то есть основания.

– Тебе не надо никого допрашивать, просто покарауль у дома.

Я описал Дэйву «БМВ» и назвал номер машины. До того, как я отключил мобильник, он рассказал мне, что городской совет Сифилда проголосовал большинством в три голоса за превращение территории гольф-клуба в Каслхилле в плотную городскую застройку. Братья Халлиганы сегодня были очень деловиты.

Я уже подумал, что Десси настроился тут переночевать. Когда меня принялась обнюхивать очередная крыса, я понял, что пора выбираться из этой кучи мусора. Потянулся, потопал ногами, отошел подальше от тропинки и отлил. Потом направился в сторону дома Джеммы. Уже на углу площади я увидел, что вспыхнули прожекторы на крышах, и услышал лязг ворот. Тут же скорчился в три погибели у грязного газона под покровом тумана и увидел, что фигура в сине-белом спортивном костюме сворачивает на тропинку. Я последовал за ней в надежде, что это Делани. Тропинка выходила к небольшой террасе, которая сворачивала прямо на Чарнвуд-сквер. Скрытый туманом, я держался поблизости. Мы ушли отсюда, пересекли парк и спустились налево, на боковую улицу. Впереди я видел рекламу кабака «Фогарти». Побежал и, оказавшись рядом с ним, заметил гипс на правой руке преследуемого. Всего в нескольких ярдах от кабака он обернулся, услышав мои шаги; я прижал его к стене, придавив левой рукой горло, а правой вцепившись в его левое запястье.

– Привет, Десси, – сказал я.

– Ничего не выйдет. – Он затряс головой.

– Выйдет, – убедительно сказал я. – С Толстяком покончено. Его ждут полицейские. Он загремит надолго. Я могу и тебя упечь с ним заодно, если не захочешь помочь.

– Как же, болтать можно все, что угодно, – скептически сказал Делани.

– Если скажешь то, что мне надо, – свободен. Для разминки: куда Толстяк сегодня везет героин: к Доусону или к паромному причалу?

Десси затряс головой.

– Забудь об этом. Если не Толстяк, то Ларри Найт. Впрочем, я не в курсе.

– Они узнают о Ларри Найте только то, что им скажет Толстяк. Источник будет неизвестен. Я не обязан передавать тебя им, если не захочу.

– И Толстяк не узнает, что раскололся именно я? Ну, тогда ладно.

– Нет, не ты, это я раскололся. Ты просто сузишь мне круг поисков.

– Ты ничего не знаешь, только болтать горазд, и все.

Зрачки Десси были расширены: он достиг высшего кайфа благодаря каким-то качественным смесям и был нечувствителен к боли. Надо было напомнить ему, что такое страх. Я сильно нажал ему на кадык, потом отпустил его и поднял руки кверху. Он наклонился вперед, схватившись за горло, и его вытошнило. Я ждал, пока у него пройдет боль.

– Конечно, есть и другой вариант: устроить так, что Толстяк узнает, что проболтался ты.

– Как это он это узнает, если я ничего не говорил? – заорал Делани. Голос у него был пронзительным, глаза снова налились кровью.

– Про тебя ему скажем мы. И про нового лучшего друга Толстяка – Ларри Найта, все знают, что ты и Ларри вернулись. И каждый раз, когда будет взят кто-то из распространителей Толстяка, хоть в Сифилде, хоть в Виклоу, даже в Уэксфорде, полицейские вспомнят о твоих заслугах, Десси. Кап-кап-кап в ухо Халлигана. И что будет в результате однажды утром? Может, ты как раз повезешь детей в школу? И получишь пулю в висок. Или, представь, открываешь дверь дома, и что ты увидишь последним в жизни? Черную маску и ствол обреза? И какова альтернатива? Понтовать будет некогда.

У Десси взмок лоб; с дрожащих губ текла слюна. Глядя в землю, он сказал напряженным, подавленным голосом, который, казалось, донесся из могилы:

– Он разгрузит героин на бывшем терминале парома в Сифилде.

– Остальное рассказать мне не хочешь, а, Десси?

По-прежнему не поднимая головы, он кивнул.

Я позвонил Дэйву Доннли и все передал. Потом повел Десси к своей машине. При виде старого «вольво» его лицо засветилось от радости, как у ребенка. Он изумленно сказал:

– Надо же, «122S»! И в прекрасном состоянии! Откуда она у тебя?

Я рассказал ему про отца и Томми Оуэнса.

– Ты можешь что угодно говорить о Томми Оуэнсе, но уж в машинах он разбирается, – он повторил буквально то, что говорил Томми о моем отце. Это такое инстинктивное братство автомобильных асов.

– Десси Водила, – усмехнулся я. – Сядешь за руль?

– Ты это серьезно?

– А сможешь, у тебя ведь рука в гипсе?

Дилейни согнул руку в локте, согнул кисть в запястье.

– Нет проблем, парень.

Я занял место пассажира. Делани был так возбужден, что никак не мог умолкнуть:

– Ее называли «амазонка». Такой машиной управлять приятно. И легко заводится, такую машину делали не на один год. Говорят, сейчас они надоели, но в свое время это были классные машинки. В шестьдесят четвертом, шестьдесят пятом? Годы свинга, шестидесятые. Противоугонная система, как у шведских. Такая была у того парня, Саймона Темплара, его называли Святой, у него была такая же белая, нет, не «амазонка», у него была предыдущая модель, «П1800». Более спортивная и все такое. А у нас бизнес, черт побери, это ведь бизнес!

– О чем ты, Десси?

– О коке. Столько коки, и все ожидает сбыта. Мне пришлось быть их посредником, – потому что Ларри меня знал. На случай, если Толстяк решит его провести. И Ларри хотел все это провернуть в Чарнвуде, потому что тут он чувствует себя в безопасности, здесь никто не будет от него нос воротить. Но ты не волнуйся, у меня есть с собой кое-что, если надо будет взбодриться.

– Там, в гараже у Доусона…

– Прости, что так вышло, я для тебя, парень, сделал все, что мог, но Толстяка было не удержать…

– Нет, конечно, тебе спасибо, но ты ничего не мог сделать. Ты знаешь, что Толстяк в тот же вечер изнасиловал Томми Оуэнса?

Делани повернулся ко мне, вытаращив глаза.

– Следи за дорогой, Десси!

Но дорогу он видел. Водителем он был неплохим.

– Да, этот парень такой, сволочь. Я, знаешь, наслышан о Толстяке. Про молодых ребят и все такое. Но со мной он никогда не пытался… Я знал, что он псих, но… что там говорить, сволочь и есть.

– Вот поэтому мы хотим упрятать его понадежней, Десси.

– Мне показалось, ты говорил, что он загремит надолго.

– Действительно надолго он бы засел за убийство советника Маклайама. Ты ведь был с ним в ту ночь, верно? На яхте Питера Доусона?

Дилейни снова повернул голову ко мне и разинул рот:

– Откуда ты…

– Я сомневался – до сих пор. Но тебе нет смысла исчезать, согласен? Ты снабжал Маклайама, тебе он доверял. Его связывали с Толстяком прочие дела. Но надуть его мог только ты. И только ты мог помочь ему передумать.

– Я говорил Толстяку, что доза для нас двоих, я, черт побери, ему это сказал.

Какое-то время мы ехали молча. Наверное, Десси думал то же, что и я: если станет известно, что он снабжал советника наркотиками и то, что был на яхте в ту ночь, он никак не сможет уйти от наказания. Может быть, он и не заслуживает спасения.

На горизонте замаячила станция техобслуживания, я попросил Десси заехать туда. Взял кофе и сандвичи с цыпленком и беконом, и мы остановились у ограды автостоянки, утопавшей в густой зелени, где-то между Рэтмайнсом и Рейнла. Пока мы ели и пили, Десси рассказал, как умер Джозеф Уильямсон.

– План был такой: Питер Доусон позовет этого человека на яхту, предложит ему деньги, объяснит, за что они ему даются: чтобы он не выступал против их планов на гольф-клуб. И еще скажет ему, что Джордж готов списать за это его картежные долги и гарантирует свой голос в пользу любых будущих планов строительства Доусона. А этот человек сказал – не выйдет. Я знал, что он так скажет, он был как… он был настоящим героинщиком, у него было совершенно нереальное представление о себе. Я что хочу сказать: он бесплатно получал героин от людей, про которых знал, что они преступники. Кто еще, черт побери, для него бы его доставал! И он играл, как сумасшедший, который, наверное, думает, что ему сам черт не брат. Долги накапливались. Он такое вытворял, и при этом думал, что остается честным человеком: я, мол, неподкупный, говорю «нет» строительству, я такой, не беру взяток, мне можно доверять. Хочу сказать, черт возьми, это называется самообольщение, понимаешь? Мне он нравился, я бы с ним о многом поболтал: об освобождении, и об ирландском языке, и о Фиане Файл, и обо всем таком… Но в итоге все это был лишь треп, ты понял? Жена была ему как мать, а он вроде такой умный детеныш, но из таких… Знаешь, героинщики, они ведь ждут, что случиться может что угодно, они прячутся от всего: от людей, от правды, от мира, от всего, кроме своего эго. Героин – самый худший наркотик, он позволяет прятать голову в песок… И вот мы тут все сидим и ждем, мы – команда по уговариванию, потому что, если Питер Доусон не смог достать Маклайама снаружи, мы должны достать его до печенок.

– Мы – это кто?

– Я и Толстяк.

– Только вы вдвоем?

Десси кивнул:

– Значит, Питер звонит Толстяку, тот зовет большого Коулма Хайланда, а тот отвозит нас на яхту Питера, туда, в залив, и мы поднимаемся на борт. Маклайам даже не представляет, что происходит, он в восторге от себя, он – на яхте, в летнюю ночь, и тут все его новые друзья, которые позволяют ему делать все, что он захочет.

– А где Хайланд?

– Коулм не поднялся на яхту, но он должен был быть рядом, потому что он выходит на сцену чуть позже. Но где он был, не знаю. И вот я начинаю подбивать клинья, потому что уже понял: Толстяк считает Маклайама чертовым психом. Так что я начинаю: мол, советник то, советник се, и про бизнес-планы Джорджа, и обо всем этом дерьме болтаю, прямо как сука, понял меня? Чтобы Толстяк соображал, что он не может так вот запросто утопить этого ублюдка, ему это с рук не сойдет. И мы пьем все, что нашлось на яхте, это дурацкое… вино, у Питера было на борту. И крэк понемногу, потому что Питер управляет этой дерьмовой яхтой, и мы набираем скорость, и ночь прекрасна, и все такое. Я думаю: все получится отлично, понял меня? Никаких неприятностей. Потом мы увидели купальни, знаешь, бывшие пруды для плавания – там, между Сифилдом и Бэйвью, и Маклайам начинает говорить, что они не собираются кланяться строителям, отреставрируют купальни как общественное достояние, ради детей… – мы все высыпали на борт, получилось, как будто вещал всему миру, все говорил о справедливости, очень красиво, – …как детишки когда-нибудь снова начнут плавать в купальнях Сифилда, потому что море принадлежит нам всем, а не только тем, кто может позволить себе заплатить за все это. Короче, он в восторге от себя, кричит на весь мир, и тут я вижу, что Толстяк завелся, знаешь, головой качает, ногой притоптывает, глаза вытаращил: все это – опасные признаки. Ну, и пока он что-то не предпринял, я подгребаю к Маклайаму: как мол насчет небольшой дозы? И он: «Да, отличная мысль!» Вот мы и пошли вниз, или на нижнюю палубу, как его, черт, там называют, вдвоем с ним, и я зажигаю газ на плите, там на яхте плита есть, и начинаю готовить, чтобы потом разделить на двоих. И я помню, что Маклайам нашел этот синий пластиковый пакет, увидел в нем пачку старых фотографий, не знаю, что там были за снимки, ну, в общем, он начал что-то молоть про них. И тут спускается Толстяк, подпрыгивает, языком прищелкивает, и все такое. И весь в нетерпении принять, сам знаешь, каким он становится в такие моменты. А Маклайам вместо того, чтобы испугаться, как любой нормальный человек, начинает: мол, Толстяк то, да Толстяк се, и сам он возбужден, потому что добился своего, о-о, Толстяк, может, и ты хочешь этого попробовать, о-о, Толстяк, Толстяк, Толстяк… Тот чуть ли не писает кипятком, какие они друзья, и показывает мне взглядом – мол, иди наверх. И глаза отводит. Я ничего не могу сказать. Кто знает, может, он только потрясет дурака за грудки, пошлепает его немного, пока тот не образумится. И ничего ему не сделает плохого.

– Значит, ты приготовил две порции, одну для Маклайама и одну для себя.

– Ну да. И вот я поднялся на палубу, где Питер, и он меня спрашивает, что Толстяк собирается делать? А я говорю, что он просто хочет поболтать, типа пусть Маклайам изменит свое решение насчет голосования. И Питер говорит:

– А не позвонить ли Джорджу? Я не доверяю Толстяку, давай позвоним Джорджу.

И тут Толстяк вылезает на палубу и спрашивает:

– Зачем звонить Джорджу?

А Питер говорит:

– Где Маклайам?

Тослтяк отвечает:

– Там, внизу глюки ловит.

И голос у него такой… Он чем-то очень возбужден, ему нравится момент, когда дело уже сделано, – и Питер вручает мне руль и идет вниз. А Толстяк загораживает ему дорогу и говорит:

– Знаешь, ты тут единственный моряк, не хочу я доверять управление яхтой Делани. Мы опомниться не успеем, как окажемся в Холихеде.

Это он так шутит. Питер опускает голову, он трясется над своей яхтой, и кричит, что не собирается подчиняться указаниям какого-то неандертальца. Я подумал, что Толстяк уделает его тут же, но нет, он отошел в сторону и пропустил Питера вниз.

Группа пьяных подростков шла, пошатываясь, вдоль улицы. Один споткнулся о машину, потом поднялся, цепляясь за нее. Когда увидел меня, он в первый миг испугался, потом опомнился и скорчил гримасу из-за стекла. Я ему кивнул, и он отпрянул, громко заорал, захлопал ладонями по бокам, как обезьяна, и отскочил, побежал за друзьями.

Десси Делани занервничал. Действие коки кончалось, больше с собой у него не было. Он начал дергаться, собираясь достать где-то еще дозу, но я ему не разрешил – пока не расскажет до конца. Я прикурил две сигареты, одну дал ему и подтолкнул, чтобы он говорил дальше.

– Мы к тому времени проплыли мимо Бэйвью. Было темно, только светились большие дома Каслхилла, все окна освещены. Я, помнится, подумал: красиво, когда с воды смотришь на все это. Если у тебя есть выпить и хоть немного мороженого, и ты в таком, знаешь, белом махровом халате, какие дают в отелях. И сверху на это смотришь. Очень красивое зрелище. Помню эти свои мысли. А потом я услышал крик Питера: «Боже мой… Господи…» или что-то вроде того. Выходит он на палубу и плачет. Настоящими слезами. И все твердит: «Он мертв, он мертв». «Да быть того не может», – говорит Толстяк. «У него нет пульса, он не дышит», – настаивает Питер. И тут же берет свой мобильник, а Толстяк спрашивает: «Кому ты звонишь?» А Питер говорит: «999». Шлеп! Один раз по голове, и Питер отрубился. Толстяк позвонил Джорджу с мобильника Питера, потом решил им не пользоваться и выбросил в море. А со своего вызвал Коулма. Тот появился, они поговорили несколько минут, потом Толстяк снова взялся за мобильник.

Было решено, что мы с Толстяком уедем на катере Хайланда и увезем Питера, а Джордж договорится, чтобы нас встретили у бывшего парома. Это потому, что только Коулм может отвести яхту Питера в Королевский яхт-клуб и не вызвать подозрений. Ну, мы с Толстяком погрузили Питера в катер Хайланда, сели и отплыли.

– И ты ничего не говорил?

– Кому? Толстяку? Что ему можно было сказать? Первое правило: когда что-то происходит, не говори, черт возьми, ни слова. Да и что тут можно сказать? Зачем говорить? Что он мне не нравится? Давай вызовем полисменов? Мне бы отдышаться, парень, я говорил «да, Толстяк, нет, Толстяк», иначе я был бы там же, где другие, да я и сейчас еще могу там оказаться. Об этом чертовом пароме я тебе не говорил, парень.

– А Хайланд остался на яхте Питера?

– Ну да, и выкинул за борт Маклайама. Это я так думаю, я сам-то этого не видел.

– А вы поплыли к парому?

– Ага, сам Джордж был там и кое-кто из ребят, и Джордж прямо как с цепи сорвался, загнал Толстяка в угол и не то что кричал на него, – ничего не было слышно, – просто махал рукой и тыкал пальцем в лицо Толстяка, понимаешь?

– Толстяка не беспокоили слова Джорджа?

– А ты как думаешь? Ты мне поверь, он бы тебя кончил тогда в гараже. А теперь, когда у него своя цепочка снабжения героином по всему юго-востоку, – это должно понравиться всем новым друзьям Джорджа, так?

– Ну, и чего добивается Толстяк?

– Он просто делает, что хочет. Ему плевать на все. Он не хочет быть бизнесменом, он хочет быть преступником. Ну, любит он это, и точка. И, конечно, любит мучить сук тоже, потому что он психованная сволочь.

Я зажег еще две сигареты. Дым смешивался с туманом в медленно разгорающемся свете зари; серебряные колечки огибали тяжелые от влаги листья каштана.

– Значит, Джордж орал на Толстяка. А дальше что было?

– Заставил ребят положить Питера Доусона в белый фургон фирмы «Иммьюникейт», чтобы отвезти его в дом родителей.

– Почему туда, а не к нему домой?

– Не знаю.

– Так и сделали?

– Нет, появился Хайланд. Он привел яхту Питера к парому, Маклайама на ней уже не было. Он поговорил с Джорджем, и они решили, что на яхте надо прибраться.

– Еще что-нибудь можешь вспомнить, Десси?

Он жадно втянул дым в легкие:

– Синий пластиковый мешок с фотографиями, который я видел внизу, был теперь у Хайланда, он передал его Джорджу Халлигану. Тот отвез Питера Доусона. Вот и все. А потом мы с Хайландом всю ночь мыли яхту Питера каким-то чистящим средством, и все такое. Прекрасный конец прекрасного дня.

– Значит, Толстяк убил Маклайама.

– Убил, убил, как ни крути.

– Он знал, что там двойная доза героина, он тебя отослал и убедился, что Маклайам принял ее всю. Именно этого он и хотел. И ты говоришь, что по глазам догадался, что он собирался сделать.

– Ты хочешь сказать, почему я его не остановил?

– Понятно, ты не хотел рисковать своей шкурой.

– Ты вроде бы говорил, что твои дружки из полиции собираются задержать его сегодня. Не знаю, буду ли свидетелем, но точно ни за что не скажу ни слова, пока он на свободе.

Я вдруг понял, что Дэйв Доннли до сих пор не позвонил. Проверил, работает ли мобильник. Оказалось, я его выключил еще в Чарнвуде, и мне было четыре звонка, все от Дэйва. Они взяли Толстяка с двадцатью килограммами героина, по рыночным ценам это тянет больше чем на два миллиона евро.

Я рассказал это Десси. И добавил, что если он будет молчать в полиции Сифилда, Толстяк узнает лично от меня, что его с героином сдал Десси. Если даже Толстяк будет в тюрьме, это не значит, что он не сумеет организовать убийство. С другой стороны, если Десси будет правильно вести себя в полиции, ему гарантируется защита как главному свидетелю в деле об убийствах, и его семье тоже.

Делани заволновался, но это не моя проблема. Я хотел бы ему помочь. Мне было жалко его детей. Но ничего не поделаешь. Он сам вляпался в это дерьмо, и выход у него был только один.

Я не знал, досидит ли он свой срок в заключении. Подумал, что он все это заслужил, если не за смерть Маклайама, то за помощь Толстяку в покупке героина, который, поступи он в продажу, привел бы к множеству смертей, осиротил бы уйму детишек. Может, Десси и выберется, и станет чист, и получит табличку с номером такси, и достойно вырастит своих детей, и они все когда-нибудь поедут в отпуск на тот греческий остров, открытка с изображением которого лежит в его бумажнике. Может быть, во всей этой истории для кого-то наступит счастливый конец, даже если никто его и не заслужил.

Глава 26

– Это кто? Что нужно?

– Ты слушаешь радио, Джордж?

– О-о, Эдвард Лоу! Рад, что не держишь на меня зла. Я рассчитывал, что ты не будешь таить обиды, когда дойдет до дела. Кстати, мое предложение по-прежнему в силе.

– Ты радио слушал?

– Да, слушал. Опять растут цены на жилье, налоги на доходы, банки объявили о рекордных прибылях. Пока ни слова о том, что городской совет Сифилда своевременно решил отдать территорию гольф-клуба Каслхилла под уплотнительную застройку. Первое сообщение, видно, появится, когда тут появятся толпы бездельников-социалистов и марионеток из университета.

– Первый пункт утренней сводки новостей: в Сифилде захвачена партия героина стоимостью более двух миллионов евро. Задержан один человек. Кто – не сообщается, и где конкретно задержали – тоже.

До меня донеслось тяжелое прокуренное дыхание Джорджа.

– Продолжай, – прохрипел он.

– Его арестовали возле бывшего паромного терминала, куда он ехал. Он сидел за рулем синего «БМВ».

– Я убью эту суку!

– Может и придется. Потому что у полиции есть свидетель убийства советника Сеозама Маклайама. Он даст показания против Толстяка, и по ходу дела твое имя неизбежно всплывет в связи с тем, на что они пытались склонить советника.

– Кто это? Не Хайланд. Конечно, подлец Делани…

– Джордж, Толстяка взяли с героином. И собираются предложить Десси сделку, чтобы его семья была в безопасности. Так что на твоем месте я подумал бы не об устранении, а об ограничении.

– Ты ловко все устроил, верно, сынок?

Джордж Халлиган, который младше меня на год, вдруг заговорил с одышкой, как старик.

– Какого черта он добивается, со всем этим героином?

– Давай встретимся на пляже напротив отеля «Бэйвью», и я расскажу.

– У меня завтрак с инвестором в Королевском яхт-клубе, – отрывисто сказал Джордж.

– Хорошо, встретимся там. А этот ваш «инвестор», он тоже занимается наркотиками?

Сначала я выслушал от него поток оскорблений, но потом он согласился встретиться на пляже.

– Только будь один, Джордж, – добавил я.

Но сначала, еще до рассвета, я передал Делани Дэйву Доннли. Дэйв хотел, чтобы я отвез его в участок, но я сомневался, что спокойно выйду оттуда, если уж войду, так что мы назначили встречу в шесть тридцать в сосновом лесу в Каслхилле. До того, как отвезти туда Десси, я позволил ему встретиться с подружкой. Я не был уверен, стоит ли ему доверять, в то же время не мог понять, чем он мне так симпатичен, ведь в нем так много было неприятного. Наверное, хорошего все же было больше. Я всегда считал, что человеку надо дать шанс. Впрочем, часто оказывался неправ.

Я стоял в очень маленькой прихожей дома по улице Джеймс-Коннолли-Гарденс, а он пошел наверх поговорить со своей девушкой. Через несколько минут она спустилась и прошла на кухню. Делани тоже спустился и кивнул, чтобы я шел за ней.

Он представил мне девушку как Шерон. Выражение ее худого лица было жестким, его обрамляли крашеные волосы цвета меди, зеленые глаза холодно смотрели на собеседника. Сигарета, казалось, приросла к руке. Я встречал ее и раньше с Десси, они гуляли по бульвару вдоль моря. Интересно, подумал я, употребляет ли она наркотики.

– И что будет с нами? – спросила она. – Куда нам уезжать? Мы не можем тут оставаться.

Я сказал, что это не мой вопрос, это дело полиции – решить, будет ли им предложена программа защиты свидетелей.

– Ясно, но сейчас, сейчас-то нам куда деваться? Если что-то станет известно, Толстяк через пять минут пришлет сюда своих людей, даже если он окажется в тюрьме. Могут пострадать дети.

Это была не паника, она просто искала возможный выход. Девушка явно не употребляла наркотики, героин, во всяком случае. Ее глаза были чистыми и умными – Делани повезло с ней.

– Может, к Колетт? – предложил он.

– В Голвэй? Как мы туда доберемся?

Десси посмотрел на меня. Я кивнул, соглашаясь на все. Он достал из кармана деньги в банковской упаковке, протянул ей. Она посмотрела на банкноты, как на грязь, потом на него тем же взглядом. Делани уже впадал в прострацию, как бывает, когда заканчивается действие героина; я подумал, что под ее взглядом, он, наверное, чувствует себя куда хуже.

– Это деньги за наркотики? – она словно выплюнула слова.

– Эти деньги дал ему я, – соврал я, – берите спокойно. Возьмете такси до Хьюстона, оттуда поездом в Голвей. Я узнаю, что собирается делать полиция, потом свяжусь с вами.

Она посмотрела на меня. Ее взгляд было трудно выдержать, особенно после бессонной ночи. Она мне нравилась. Если у Десси не хватит сил, чтобы вынести то, что ему предстоит, то у нее наверняка хватит.

– Если они не гарантируют ему защиту, забудь о нас, – сказала она.

Я кивнул.

В верхней части холодильника была морозилка с тремя отсеками. Из третьего она достала коробки с рыбными палочками, потом – пластмассовую коробку для сандвичей и передала ее мне. Я открыл: внутри, в герметично закрытой упаковке, лежал шприц с кровью.

– Орудие убийства, так это называется?

Я удивленно смотрел на нее, она же улыбалась.

– Когда мы с Коулмом приводили в порядок яхту Питера, я спрятал это в кармане куртки, – объяснил Делани.

– Подождите в прихожей, я попрощаюсь с этим онанистом.

Звуки, доносившиеся в прихожую, больше напоминали прощание матери с сыном, чем женщины с мужчиной.

Когда мы выходили из дома, Десси плакал. А что ему еще оставалось делать?

За руль сел я. По дороге к сосновому лесу Делани достал из кармана дозу героина. Он вспотел и дергался: я понимал, что сейчас ему это необходимо. Потом он опустил стекло и вышвырнул упаковку из машины.

– Что это ты? – удивился я.

– Полицейские и так ненавидят наркоманов. Если я наберусь, только хуже будет.

Утро было пасмурным, мы дрожали в холодном влажном тумане.

– Десси, у тебя в бумажнике еще лежит та открытка с видом греческого острова?

Он кивнул.

– Откуда она?

– У моего брата там есть половина ресторана и бар. За пятьдесят кусков я могу купить вторую половину. Я об этом мечтаю, понял?

Мечтает он!

Дэйв Доннли стоял под соснами, возле своей машины. Я подъехал и обернулся к Делани:

– Сделай мне любезность. Не упоминай имени Джорджа Халлигана.

– Да он по уши замешан во всем этом.

– Он был там, у паромного терминала. А ты просто не вспоминай о нем.

– Почему? Ты работаешь на него, что ли?

– Нет. Но мне нужно от него кое-что. Согласен?

– Согласен.

Я вышел из машины и приветствовал Дэйва:

– Вижу, ты доволен собой.

– Дела идут, – ответил Дэйв.

И рассказал мне, что ребята из Национального отдела по борьбе с наркотиками хотели перехватить это дело, но он подключил О'Салливана и Джерати, и они преподнесли все как заслугу Дэйва.

Я отдал ему шприц и объяснил, в чем дело.

Дэйв был так счастлив, что ущипнул меня за руку.

Я спросил его, что можно сделать по программе защиты свидетеля, и он сказал, что это надо обсудить с Рид, а может быть, и с О'Салливаном и Джерати.

– А что будет со старшим офицером Кейси?

– Считай, Кейси повезет, если он остаток жизни будет играть в гольф, – сказал Дейв. – С ним покончено, хорошо, если не загремит в тюрьму. Ребята из НОУР не поверили своим глазам, когда читали его решения по убийствам Доусона и Маклайама.

– Но в тюрьму он не сядет?

– Конечно, нет. Это просто я на минутку размечтался, будто мы живем в другой стране, где плохие полицейские получают по заслугам.

Я вывел Делани из машины, Дэйв усадил его в свою. Потом он прислонился ко мне:

– Эд, мне Джек Дэгг кое-что рассказал…

– Послушай, Дэйв, плевать на Джека Дэгга, у меня сейчас на это нет времени, – и я завел машину. – Слышь, ты поаккуратнее с Десси. Он неплохой парень.

У Дэйва было непроницаемое лицо:

– Если он поможет посадить Толстяка Халлигана за убийство, я куплю ему игрушечного медведя.

Прибрежная полоса у Бэйвью была широкой и каменистой и круто спускалась к покрытой пеной седой равнине моря. Я стоял спиной к линии прибоя и смотрел вверх. Сквозь туман светились огни поезда, который, как змея, огибал мыс. Рев прибоя заглушал все звуки, и поезд бесшумно исчез в гранитном туннеле в северном направлении.

Хрустя галькой, подошел Джордж Халлиган. На нем был синий костюм и того же цвета плащ. Из верхнего кармана он достал платок и смахнул пыль со своих черных мокасин.

– Эти чертовы пляжи. Вот для чего строят купальни, – он закашлялся и все не мог прийти в себя. Я подождал, пока кашель стихнет, но это еще было не все. Он достал кубинскую сигару «Коиба», развернул фольгу, откусил кончик, зажег ее и отбросил упаковку в сторону.

– Подбери, – сказал я.

– Что? – не понял он.

– Подбери.

Какую-то секунду он настороженно смотрел на меня, потом поднял ее и положил в карман плаща.

– Ну, насчет того дела в доме, – сказал он. – Я не предполагал, что до этого дойдет. Честно говоря, меня вызвали, а потом сообщили, что там ты, что Толстяк тебя схватил, и… ну, это не должно было произойти.

– Что не должно было произойти? Ты сам подсунул мне какое-то дерьмо. Что это было? Рохипнол?

– Вместе с другими наркотиками. Толстяк эту смесь принимает.

– Принимал. Чего ты добивался?

– Хотел просто напугать тебя. Чтобы ты перестал совать нос повсюду. В итоге ты должен был оказаться в своей машине где-нибудь тут недалеко, с сильной головной болью и запиской: «Смотри, куда идешь».

Джордж покачал головой, как будто он тут был ни при чем.

– Толстяк просто увлекся. Ну, ошибся.

– Ты же мог меня убить. От этой смеси я запросто мог загнуться.

– Пришли мне счет. От зубного врача или еще от кого.

Черные глаза Джорджа сверкали, как блестящие жучки. Через плечо он выплюнул крошки табака, потом отвернулся от меня, как будто разговор был закончен. Я смотрел на его итальянские туфли, на шелковый галстук, прекрасно отглаженный костюм, светло-голубую рубашку с белым воротничком. Это был босс, такого никогда не уволят, убийца, которого никогда не поймают, генерал, которого никогда не расстреляют.

– Теперь расскажи мне о Толстяке, – потребовал он, – не торчать же мне тут весь день.

И тогда я решился. Джордж был сантиметров на пятнадцать ниже меня и килограммов на пятнадцать легче. Я взял его за лацканы плаща и швырнул спиной в море. Откос берега был очень крутым. Он барахтался, пытаясь сохранить вертикальное положение, но я последовал за ним в воду, схватил за плечи, и тут же оказался сверху. Мы были на глубине не больше полуметра, и я подержал его некоторое время под водой, потом позволил подняться. В руке у меня был камень, и я собирался применить его по назначению. В его глазах заметался страх, он не ожидал, что кто-то помыслит поднять на него руку. Потом я почувствовал, что мне в подбородок уперся ствол полуавтоматического пистолета. Не знаю, оказалась ли у меня быстрой реакция, или медленной, или мои хромосомы просто отказывались передать в мозг важную информацию, но я вместо того, чтобы отпрянуть, снова протаранил головой Джорджа, сбросив его в воду, зацепив при этом виском ствол пистолета. Он сделал один выстрел в воздух, и я камнем ударил его по его руке, так что пистолет упал в воду. Теперь он отчаянно бил ногами, цепляясь за мои руки. Казалось, время тянется невероятно медленно, я чувствовал на губах холодную соленую воду и думал: может, проще утопить его и одним махом покончить с этим делом. Потом отбросил эту мысль, дал ему подняться и вытащил на берег. Он сел на камни, кашляя, сопя, отплевываясь, стараясь восстановить дыхание, чтобы излить на меня поток ругательств и угроз. Я вернулся в воду и отыскал его оружие. Это был «Сиг Сойер Компакт», рассчитанный на восемь выстрелов, в нем осталось семь патронов. Я показал ему пистолет, засунул оружие к себе в карман, раскурил сигарету и стал наблюдать за Джорджем.

Спустя некоторое время он протянул мне руку. Я зажег и протянул ему сигарету. Несколько секунд он смотрел на меня холодными напряженными глазами, потом взял сигарету. И я заговорил:

– От Ларри Найта, там, в Чарнвуде, Десси Делани получал героин, которым они снабжали советника Маклайама. Вчера ночью Толстяк купил большую партию у того же Ларри. Стало известно, что он собирался распространять наркотики по всему юго-востоку. Это вряд ли улучшит мнение полиции о Халлиганах, согласен? И вряд ли поможет твоим бизнес-планам.

– Что готов рассказать Делани?

– Все. На что они поймали советника, про его картежные долги, героин, возможности для шантажа, про то, что ему надо было голосовать по твоей указке, ночь на яхте, где Толстяк вколол ему двойную дозу, и о том, как ты приказал убрать все улики с места преступления.

– Я связан только с одним – с паромным терминалом. Все было организовано Толстяком. Мне надо было только забрать оттуда Питера Доусона и отвезти его в дом родителей. Если меня втянут в это дело, Доусоны тоже будут замешаны. А этого нельзя допустить.

– Теперь дело в руках НОУР. А старший офицер Кейси уходит на повышение. Это значит, что Доусонов больше некому прикрывать.

– Что тебе надо? Я просто не понимаю, зачем я тут торчу, когда мне надо инструктировать адвоката Толстяка…

– Ты здесь потому, что я знаю обо всем этом деле больше всех. Потому что я на один шаг опередил полицию, а если мы сейчас обменяемся информацией, ты тоже будешь на один шаг опережать копов.

– Какой информацией? Что ты знаешь?

– Я знаю, что ты, после того, как доставил Питера Доусона в дом его родителей, какое-то время околачивался там. Знаю, что когда он покончил с собой или его убили, ты взял тело или прислал за ним Толстяка, запихал его куда-то, а через неделю перенес на яхту. Знаю, что орудие убийства лежало где-то в доме Толстяка, Томми Оуэнс украл его, оно оказалось в машине, которую я арендовал, ты его снова получил, когда разгромили мой дом, и ты же подбросил его на яхту вместе с телом Питера. Я знаю, что ты по уши во всем этом…

Джордж Халлиган покачал головой:

– Все это одни слова. Дело по ним не сошьешь.

– Дело не в том, чтобы обвинить тебя в убийстве, Джордж. Дело в другом: закончится твой полулегальный бизнес. Ты ведь понимаешь, что все эти порядочные ребята из приличных заведений, которым есть что инвестировать, не будут принимать тебя всерьез. Мало того, что у тебя брат – психически больной. А если станет известно о твоей причастности ко всем убийствам? К трем? Или больше?

– Я не убивал Питера Доусона. И Толстяк не убивал.

– А Линду?

– Зачем нам ее убивать? Чего ради?

– Слишком много знала.

– О чем? Не понимаю. Послушай, скажи, чего ты добиваешься?

– Я хочу, чтобы ты убрал своих ребят из «Иммьюникейт» от дома Доусонов. Это и в твоих интересах, туда скоро понаедут полицейские, а если в доме окажутся люди из банды Халлигана, под видом охраны, это будет еще одним звеном цепи, которой ты привязан к этому делу. Но проблема не в тебе, мне нужен час наедине с Джоном Доусоном.

– Зачем?

– Зачем? Потому что все это начал он, когда вступил в связь с моей матерью. Потому что он обманывал и давал взятки, стремясь к успеху, которого не заслужил. Потому что он убил Кеннета Кортни, а затем моего отца. Потому что он сидит там, на вершине холма, ждет, когда я приду и скажу ему, наконец, что все кончено. Потому что мне нужно знать правду.

– Думаешь, узнаешь ее от него? Ну, удачи тебе.

Джордж встал и отряхнулся, как собака после купанья. Снял плащ и свернул его.

– Знаешь, сколько стоит эта одежда? Тебя убить за нее мало.

Я достал из кармана пистолет и протянул ему. Он неуверенно посмотрел на меня, потом взял оружие и прицелился в меня:

– Еще раз напомни, почему я не должен тебя убивать.

– Потому что тебя поймают, – ответил я. – И вообще, подумай, сколько я для тебя сделал.

– Опять! О чем это ты?

– Я все для тебя сделал. Рассказал о Толстяке, о Десси. Раньше никто тебе этого не говорил. Тебе не позвонили ни ребята Толстяка, ни он сам. Они все готовились заниматься сбытом героина. Это было бы совсем некстати для твоего бизнеса, Джордж. Теперь ты хочешь вызвать своего адвоката. А я тебе советую: уйди в подполье и не обращайся к таким людям, которые не хотят тебя знать. Через несколько месяцев ты спокойно сможешь продать эту землю. После того, как ее перекроят, цена не упадет.

Джордж засунул пистолет в карман плаща. Провел рукой по лицу и волосам, и на его помятом лице появилась ухмылка.

– У меня все будет хорошо, если ты останешься на моей стороне. Должность еще вакантна, я тебя не тороплю. Хотя и не знаю пока, что ты собираешься делать.

– Делани о тебе не скажет ни слова.

– И про паром?

– Ни про что.

– Почему это?

– Потому что я его попросил. Конечно, я могу передумать.

– Не надо.

Джордж Халлиган вытащил мобильник и поговорил сначала со своим адвокатом, потом с кем-то, кто слушал его приказы, не задавая вопросов. И после этого он рассказал мне о том, что знал сам.

– Все началось в Фэйган-Виллас, – начал он.

Его слова прозвучали для меня, как набат.

Глава 27

Черные железные ворота усадьбы Джона Доусона были открыты. Я припарковался напротив дома и спустился по длинной, обсаженной деревьями и посыпанной гравием подъездной дороге. Это был огромный особняк из кирпича в готическом викторианском стиле; он напомнил мне дом престарелых Святого Бонавентуры, но этот был больше и солиднее, башни и башенки тут были выше, и их было больше, оконные витражи – роскошнее, И сквозь туман его желто-серые кирпичные стены, казалось, тускло светились, придавая дому облик призрачного замка, парящего в облаках.

Перед особняком был припаркован только «лексус» угольного цвета; машин «Иммьюникейта» не было. Я прошел туда, где находились подсобные помещения. Из старомодного гаража с деревянными дверями, рассчитанного на шесть машин, казалось, автомобили разъехались совсем недавно. Другие гаражи были заперты, на дверях некоторых висели замки. Я обнаружил три машины: черный «фольксваген поло», зеленый спортивный «ягуар» и красную «ауди» с откидывающимся верхом, принадлежавшую Линде.

Тяжелая парадная дверь была приоткрыта, я ее распахнул и вошел в холл с мраморным полом, лестница из красного дерева вела наверх, в дальнем конце она делала поворот; с потолка свисала хрустальная люстра. Стены холла были увешаны портретами суровых особ в темных одеждах девятнадцатого и начала двадцатого веков: купцы и дельцы, явно не королевской крови; на каждом раскормленном лице – самодовольное выражение благополучия и респектабельности. Интересно, кто они, подумал я. Кем их тут представляют, и вообще какое они могут иметь отношение к тем, кто проживает в этом доме?

Один из жильцов как раз стоял у камина в гостиной, размеры которой составляли добрую половину футбольного поля. Здесь были представлены разные стили: мебель эпохи регентства сочеталась с завитушками в стиле рококо, они в свою очередь уступали место китайщине; здесь были и кожа, и шелк, и шерсть, отделанные рюшами драпировки и жалюзи, ковры, паласы и лакированный паркетный пол, диваны, шезлонги и кресла с подлокотниками; позади громоздился белый рояль, на нем валялась сумочка из розового вельвета в горошек. Казалось, что владелец этой комнаты не хотел или боялся принять решение, для чего предназначены эта комната и весь дом. Это был образец социальной нестабильности и полной сумятицы в голове.

За решеткой камина пылал огонь, сосновые поленья трещали и шипели. К большой каминной полке из резного дерева прислонился человек в пиджаке в мелкую клетку (рисунок «пепита»), в бежевых галифе из твида и коричневых замшевых туфлях. В зеркале я видел отражение его худого в пятнах лица, а он – моего.

– Имон Лоу, – приветствовал меня он.

– Эдвард, – поправил его я.

– Прошу прошения, твоего отца звали Имон. Знаешь, почему тебя так назвали? Эдвард – это Имон по-английски. Он хотел быть современным, что ли?

– Рассказывали, что его мама хотела назвать его Эдвардом. Но священник был сторонником Де Валера[2] и не хотел крестить ребенка именем английского короля. Вот он и стал Имоном.

– Зато отыгрался на тебе, сынок. Так и должно быть, настоящее смывает грехи прошлого.

На его изнуренном лице засветилась улыбка, от которой маленькие водянистые глазки показались еще более пустыми.

– Вы не удивились моему появлению, – заметил я.

– Я тебя ждал. Дольше, чем сам это осознавал.

Он жестом указал мне на белый диван у камина. Я отрицательно покачал головой, вытащил полученную от Джеммы Кортни фотографию и показал ему. Он опустился в белое кресло у огня и стал рассматривать снимок.

– Три мушкетера, – нежно произнес он. – А вот кто эти женщины, не помню.

– Потому что ты замечал только меня, Джон, – раздался резкий язвительный женский голос. Я раньше не замечал, что у нее такой явный акцент, у Барбары Доусон; может быть, она не считала нужным его скрывать, когда в руках есть пистолет.

– Он тут уже ни к чему, милая, – сказал мужчина, – на этом этапе уже ничего не добьешься.

– Мне нравится ощущать его в руке, – пояснила она.

Барбара Доусон, в черном брючном костюме, на шее шарф цвета баклажана, уселась в белое кресло по другую сторону камина, держа в руках иссиня-черный тусклый «Сиг Сойер Компакт».

– У Джорджа Халлигана такой же, – сказал я ей. – Он годами исправно снабжал вас оружием. Сначала «Глок-17», теперь этот.

Она взвесила пистолет в руке, лицо ее было непроницаемо.

– Помните миссис Бёрк из Фэйган-Виллас? – спросил я у Барбары.

Барбара отрицательно покачала головой.

– Зато она прекрасно помнит и вас, и то, как вы бегали за двумя мужчинами: Джоном Доусоном и Кенни Кортни. Не могли их различить, сказала она. Не знаю, тогда ли я понял или позже, что кто-то не хочет, чтобы я видел фотографию, где Доусон и Кортни вместе; а может, когда обнаружил, что Кортни бросил жену и дочь после того, как исчез мой отец. У него появился второй шанс заполучить любовь всей его жизни, так он объяснил. Честно говоря, думаю, что я понял все только минуту назад, когда увидел его лицо в зеркале.

– Понял что? – спросила Барбара.

– Что Джон Доусон мертв и его тело похоронено в фундаменте ратуши. И все эти годы его роль исполняет Кеннет Кортни.

После этих слов в комнате стало так тихо, что у меня зазвенело в ушах, как от ветра в туннеле. Первое, что я услышал, было шипение поленьев в камине; потом щелкнул предохранитель; потом через окно неожиданно донеслись отдаленные крики чаек.

– Ну и хорошо, – спокойно сказал Кеннет Кортни. В его глазах стояли слезы. – Молодец. Наконец-то.

– Полиция опознала тело, найденное в ратуше Сифилда, как Кеннета Кортни, – заявила Барбара.

– Кортни опознали по одежде, в которой он был. Сейчас они проверяют слепки с зубов Джона Доусона. Думаю, что они совпадут.

– Еще бы им не совпасть! – улыбнулся Кеннет Кортни.

Туман клубился за огромными окнами, и на миг передо мной мелькнул Капитан Привидение, ожидающий на берегу возвращения своего брата-близнеца и своей потерянной любви.

– Заткнись, – зашипела на него Барбара. – Больше ни слова.

– А что такого? Ты видишь, все выясняется. Самое малое, что мы можем сделать, – это рассказать бедному парню, где похоронен его отец.

– Мне-то откуда знать, где он похоронен.

– Следовало узнать, прежде чем мы…

– Заткнись, предупреждаю тебя.

– А иначе ты меня застрелишь? Ты прекрасно знаешь, я готов уйти в любой момент.

– И оставить меня одну в доме, полном призраков?

– Ах, вот в чем дело! Тогда, если не возражаешь, давай без угроз. И поставь, пожалуйста, пистолет на предохранитель.

Кеннет Кортни поднялся, подошел к инкрустированному столику под большим подъемным окном, взял с него бутылку виски с черно-белой этикеткой, бутылку воды и три хрустальных стакана. Он разлил виски и раздал нам.

– Это «Лафрейг», – объяснил он. – Кажется, будто пьешь горящий торф.

И одним залпом выпил свой. Слезы снова выступили у него на глазах. Он никак не мог перестать улыбаться, но улыбка была не от удовольствия, не от радости. Он казался актером без роли, самозванец в жизни, которая не была уже его жизнью. Он налил себе снова. Барбара не обращала на него внимания, но пистолет на предохранитель все же поставила. Я чувствовал, что мне не надо пить, но не мог отказаться. Вкус напитка вызвал у меня в памяти ту ночь, когда я выпивал с Томми Оуэнсом, ночь после похорон матери. Казалось, это было очень давно.

– Моего отца убил Джон Доусон, да? – спросил я ломающимся голосом.

Барбара посмотрела в свой стакан и кивнула. Я это знал уже давно, но, услышав подтверждение, понял, что все-таки питал какую-то надежду. Я сделал глоток из стакана и заговорил.

– Я не могу понять вот чего. Если Джон Доусон был готов убить моего отца, чтобы быть с моей матерью, то как он мог жить до конца жизни с женой, которую оставил, если он пролил кровь ради того, чтобы ее оставить? Нет логики.

– А он как раз думал, что у него это получится, – сказала Барбара. Она тоже начала пить, и это развязало ей язык. – Он думал, что сможет приползти ко мне назад, потому что его драгоценная Дафна его отвергла. А у меня на руках девятимесячный ребенок. Он думал, что у него есть кое-какое преимущество. Но оказалось, что нет. Ох, устала я все это носить в себе, – вырвалось у нее. – Мне тоже было тяжело все эти годы.

– Да, пожалуй, тяжелее, чем мне, – грустно сказал Кенни. – Тяжелее, чем мне.

Они обменялись взглядами и улыбками. Между ними была сильная связь – то ли любовь, то ли ненависть, то ли просто общая вина, мне было не понять; когда они стали копаться в прошлом, я понял, что делают они это не ради меня, а скорее друг для друга: прошлое им было и едой, и питьем, и сексом, для них теперь это была вся жизнь.

– Ты представь, мы переехали сюда, родился ребенок, Питер, и вдруг Джона нет рядом. Конечно, он работал, а когда появляется ребенок, для мужа остается мало места, по крайней мере, тогда было так. Скажу тебе честно, у меня не было никаких подозрений, пока эта связь не прервалась. Как-то вечером он ворвался сюда через окно, весь в слезах, и говорит мне, что встретился с твоей мамой. Я была такой глупой, я все спрашивала его: а что в этом такого, что он хочет сказать? Ну, встретился, и что? Зашел к ней на работу в «Арноттс», что ли? И ему пришлось мне все объяснить. А потом он сам выболтал, что дрался с твоим папой, и драка становилась все яростней, и кончилось тем, что он его убил.

– В смысле – это был несчастный случай?

– Он старался изобразить это так. Но все они так говорят, правда ведь? Он знал, что делал. А потом твоя мама его выставила в два счета.

– Он сказал ей, что убил папу? Как вы думаете, она знала?

– О, нет! Пойми меня правильно, пусть она уже в могиле, но я никогда не могла простить твоей маме, что она отняла у меня моего мужчину. Ей пришлось со многим мириться в твоем папе, и все же она никогда бы… она не была…

– Дафна Лоу была истинной леди, – вмешался Кортни. – Всегда такой была.

Барбара уставилась на него, сжав губы.

– Значит, Доусон вернулся к вам, – напомнил я.

– Вернулся в слезах, – продолжала она. – И моим первым импульсом было сказать ему: «Не думай об этом». Бессонные ночи, плачущий ребенок, твой мужчина немного загулял, и вот он вернулся. Но на самом деле я не могла этого так оставить. Он убил человека из-за любви. Причем не из-за любви ко мне, из-за любви к другой. Я не могла видеть его рядом с собой после этого. Не для этого я родилась, чтобы быть на вторых ролях. И откуда мне было знать, что их связь кончилась? Я начала ненавидеть ребенка, которого родила от него. И как-то вечером, когда я смотрела на эту фотографию – у нас тоже была такая, – мне пришла в голову идея.

– Она меня ждала возле моего дома, – сказал Кортни. – Я забыл, что она знала мой адрес.

– Твой адрес был написан на рождественской открытке.

– Она меня околдовала.

– Я знала, что сделала ошибку, что моим мужчиной всегда был Кенни.

– Конечно, я плохо поступил, оставил жену и ребенка, но мне было все равно. Мне было наплевать!

– Мы убили Доусона тут, около этого камина.

– Камин был другой, мы потом новый построили.

– И заново оштукатурили, и выбросили ковры, и песком чистили доски пола. Ты не представляешь, сколько было крови.

Лица их светились страстью, когда они вызвали к жизни все эти воспоминания; безумная мелодия их общего кровавого преступления звучала, как любовный дуэт.

– Помнишь, тебя стошнило, – ласково сказала Барбара Доусон Кеннету Кортни.

– Я не ожидал, что будет столько крови. Я не думал, что у меня кишка тонка. Особенно когда узнал, что он убил Имона, твоего папу. Убил моего друга. Я подумал – да, я это сделаю, – но никогда не знаешь, хватит ли мужества, пока не окажешься в нужной ситуации. Я выстрелил первым.

– А прикончить его пришлось мне.

– А потом мы все вымыли.

– Доусон говорил, что Джек Дэгг прятал тело твоего папы, так что мы снова вызвали его, чтобы он сделал то же самое. Кенни позвонил Рори и сказал, что ему нужен его брат.

– Я так нервничал, когда разговаривал по телефону, – признался Кортни. – Но с чего бы им что-то заподозрить Они привыкли делать то, что им говорят.

– А где был тогда ребенок? Питер где был? – спросил я.

Этот вопрос вызвал у Барбары раздражение:

– Здесь был, наверное.

– Он не плакал? Из-за выстрелов?

– Этот ребенок плакал всегда, из-за всего, ему не надо было для этого слышать выстрелы. Как я его оставлю, он тут же в рев. Если детей брать на руки, когда они ревут, у них появляется такая привычка.

Барбара встряхнула головой, как бы отбрасывая неудобную мысль о сыне, и снова перевела взгляд на Кортни.

– И мы надолго уехали в отпуск в Америку. А пока мы были там, Кенни поправился – сейчас он снова похудел, – и ему сделали пластическую операцию.

Кортни указал на фотографию.

– Губы сделали немного тоньше, убрали морщины вокруг глаз. Мелочи, конечно. Но когда он прибавил в весе, вот тогда стал точной копией. Я стал Джоном Доусоном.

– Ты и есть Джон Доусон, – заметила Барбара.

Кортни отрицательно покачал головой:

– Нет, Барбара, все кончено. Слишком много трупов.

– Ты так и остался слабаком, – она сплюнула.

– Ты слышала, что сказал этот парень? Полиции все известно.

– Мы умеем находить общий язык с полицией. Всегда умели. Таких, как Кейси, хватает. Конечно, кто поверит в историю, которую мы только что рассказали? Никогда с ней не пойдешь в суд, в суде только посмеются.

Виски добавил Барбаре уверенности в себе. Она все еще думала, что они свободны. Мне надо было дать ей понять, что ей грозит тюремная камера, и что туда она сама себя загнала.

– А теперь поговорим о той ночи, когда Питера привезли сюда, – в ту ночь Толстяк Халлиган убил советника Маклайама, – сказал я. – Питер хотел позвонить в полицию. Он был в панике из-за смерти Маклайама, из-за Халлиганов, из-за всех ошибок, которые он сделал в проекте перестройки Каслхилла.

– Он начал вести разговоры, не подготовившись, – рявкнула Барбара. – Предлагал взятку, не зная, какое сейчас наступило время.

– Он просто шел по стопам отца, – объяснил Кортни. – Джон Доусон никогда не заработал бы и пенни, не убедившись, что смазана нужная рука. Представители совета, инспекторы на строительстве, местные и государственные политики… Джек Парланд написал свод правил тогда, в шестидесятых, и Доусон все время поступал в точном соответствии с ним. Но, честно скажу, он обращался к семье Халлиганов только если требовалась наемная физическая сила.

– У Питера было еще много карточных долгов, – сказал я. – Он, видимо, почувствовал, что нет другого выхода, надо отдать Джорджу Халлигану часть фирмы. Он увязал все глубже и глубже. И потом в ту ночь, после смерти Маклайама, он хотел во всем признаться. Вы не могли ему этого позволить, верно?

– Его можно было уговорить этого не делать, – пожала плечами Барбара. – С этим проблемы бы не было.

– В тот вечер проблема была в другом. Кроме всего этого, Питер накинулся на нас, – добавил Кортни. – Джордж Халлиган в ту ночь притащил в дом синий пластиковый мешок с фотографиями. Эти фотографии были на яхте Питера «Леди Линда».

– Он эти фотографии украл из дома, – перебила его Барбара. – Я их прятала, чтобы он не нашел. Они не были, конечно, убедительным доказательством. Но я боялась, что вдруг он, когда вырастет, засомневается насчет папы, – знаешь, сейчас дети интересуются всем, что касается их родителей, даже если ничего тайного нет, – вот я и прятала от него эти снимки.

– Что говорить, он интересовался своим прошлым, – сказал Кортни, – только все понимал неправильно.

– Он думал, что Джон Доусон был моим отцом, – заметил я.

– Именно это он нам и заявил в ту ночь, – начал Кортни.

Барбара его прервала:

– Ты ведь не знаешь, что он сказал. Ты ушел спать и принял таблетку. Ты ведь не знаешь, что произошло в ту ночь. Кроме меня, никто не знает.

Я испугался, так блестели ее глаза. Она поддразнивала нас загадкой, как умер ее сын. Она щелкала предохранителем пистолета, будто это зажигалка. Пора было кончать.

– Я знаю, что произошло, Барбара. Вы считали, что Джордж Халлиган ушел из вашего дома. Но он не ушел, он ошивался тут, на участке. Ночь была жаркой, окна открыты. Легко было подслушать сцену, которая разыгралась между матерью и сыном. Особенно, когда оба кричат во весь голос.

Барбара затрясла головой. Кортни кивал.

– С Питера было достаточно, верно? Он был по горло сыт указаниями, что ему делать. Он знал, как его отец проворачивал свои дела: нечестными методами. Это его не смущало. Но он не мог примириться с убийством. Может быть, его можно было уговорить не идти в полицию. Может быть, ему можно было внушить, что смерть Маклайама – несчастный случай. Но он знал, что Халлиганы – подонки. А кто предложил ему к ним обратиться за помощью? Мать. Барбара Доусон сказала, что Халлиганы нужные люди, надо их иметь под рукой, когда дела осложнятся. Он сказал вам, что вы неправы, так было? И объяснил, почему. «Ничего удивительного, что ты мне их посоветовала, – сказал он, – ты сама Халлиган. Все это знают. Все, значит, началось с Фэйган-Виллас». Он так сказал, да?

– Нет! – закричала Барбара. – Нет, нет, нет, нет, нет!

– И еще он сказал: «Бог знает, почему отец терпит тебя столько лет, ты отравила его жизнь так же, как твоя грязная кровь Халлиганов отравила мою», – вот что сказал ваш сын, а потом раздались два громких выстрела.

Теперь Барбара плакала, тихо сквозь рыдания повторяя «нет».

– До недавнего времени я не был в этом уверен. Питер был застрелен из того самого пистолета «Глок-17», что и человек, чей труп нашли в ратуше. Если бы там было тело моего отца, или если бы там был Кеннет Кортни, связь не просматривается. Но если тот труп – Джон Доусон, значит, одним и тем же оружием убили и отца, и сына, значит, скорее всего спустила курок одна рука. И вполне возможно, что это сделали вы, Барбара.

Глаза Барбары Доусон вызывающе горели, но лицо ее посерело.

Кортни налил себе еще виски, выпил почти до дна и поднялся, качаясь, но владея собой; он в обвиняющем жесте направил указательный палец на дрожащую Барбару Доусон.

– Значит, собственного сына, – голос у него дрожал. – Свою плоть и кровь. – Барбара не смотрела на него, не доставила ему удовольствия удовлетворить неожиданные потуги изобразить оскорбленную добродетель. Он обернулся ко мне: – Я-то считал, что это было самоубийство.

Его блеклые глаза молили о понимании, о прощении, об отпущении, которое никто ему не мог дать. Он осушил свой стакан, снова его наполнил и рухнул в кресло. Я обратился к Барбаре:

– А Линду-то за что? Зачем вам понадобилось убивать ее?

– Она знала. Или почти знала. Или навела бы тебя, – сказала Барбара.

– Знаю, Барбара. Да иполиция тоже в курсе. Им известно, что сообщение на мобильник было сфальсифицировано, чтобы получилось, будто я сам его послал. Они искали машину Линды. А теперь, когда я им сказал, где она, они готовы вас забрать.

– Я не собиралась… – ее голос дрогнул.

– Не собирались что? Душить ее?

– Я только хотела поговорить с ней. Попытаться объяснить… Она закричала, чтобы я ушла. Повернулась ко мне спиной, начала по мобильнику вызывать полицию. Я не знала, что делать…

– Не знали, что делать, оставалось только убить. Вы оказались в тупике, верно? Давайте я вам расскажу, как вы это сделали. Очень легко. У вас всегда на шее шарф, верно? Пластическая хирургия не помогла. Вы его сняли, и ее им задушили, – высказал я свою догадку.

У Барбары задрожали губы, в ее огромных глазах заблестели слезы.

– Бедная Линда, – громко заявил Кортни, как будто только сейчас проснулся. – Я ее очень любил. Она была для меня как дочь.

У него был гулкий голос, хриплый с перепоя, а эти слова прозвучали, как заранее заготовленная речь. Пьяные слезы потекли по его одутловатому лицу.

– Лучше бы Джемму оплакивали, свою родную дочь, которую бросили, – сказал я ему.

– Думаешь, я ее не оплакивал? Думаешь, я не жалел каждый день о выборе, который сделал?

– Джемме Гранд нужна ваша помощь. Вы знали, где она живет? В той дыре у канала. И ничего для нее не сделали?

– Я принял меры, чтобы ей помочь, когда умру, – признался Кортни. – Я бы давно для нее что-нибудь сделал, но мне эта женщина не давала, эта Барбара Доусон, Барбара Лэмб, а может, лучше сказать так: Барбара Халлиган. Потому что Питер говорил правду, Барбара – Халлиган.

Барбара подняла голову и посмотрела на Кортни, ее залитое слезами лицо исказила боль. Кортни пересек комнату и присел рядом с ней.

– Да, мы все об этом знали. Барбара Лэмб, незаконная дочь старого Джорджа Халлигана. Потому она и была такой неуправляемой, потому и разрешала она себе больше, чем остальные святоши у нас в Виллас. Она позволяла себя трахать, когда остальные не разрешали даже поцеловать. Причем в глубине души, при такой внешности, она была порочна. И сейчас такая. Если это есть в крови, от этого никуда не денешься.

Был такой момент, когда я понял, что сейчас произойдет. Но слишком поздно. Время как бы повернуло вспять, и лицо Барбары Доусон снова стало залитым слезами лицом ребенка, болезненно переживающего очередное унижение; и в этот момент путь Барбары от Фэйган-Виллас до вершин Каслхилла закончился, и она вернулась назад, прямо туда, откуда его начинала.

Барбара Доусон выстрелила в Кеннета Кортни три раза. Первые две пули попали ему в грудь, третья в горло, кровь брызнула фонтаном из его затылка. На пол он упал уже мертвым.

Она поднялась и повернулась ко мне, губы ее запеклись:

– Он все наврал, – она трясла своей прекрасной головой. – Наврал, наврал, наврал.

Она все повторяла эти слова, отрицая позор, отрицая – что? Свое рождение? Свою судьбу? И твердила одно: «Наврал, наврал, наврал».

Уже второе утро подряд от холмов Каслхилла эхом отдавались сирены полицейских машин. Я поднялся и направился к двери.

– Ты куда? – спросила она.

– Домой, – ответил я уже от дверей холла.

– Я – Барбара Доусон, я у себя дома, – объявила неизвестно кому Барбара. – Я – Барбара Доусон. Это мой дом.

Я услышал выстрел, но не остановился. Послышался приглушенный шорох, как будто на пол падает пальто. Я прошел через холл, увешанный портретами воображаемых предков Барбары, и вышел через парадную дверь в туманный светлый день.

Глава 28

Там оказались все: из Сифилда – инспектор полиции Рид и сержант Доннли, из НОУР – инспектор О'Салливан и сержант Джерати, немыслимое количество полицейских. Они только мельком глянули на дом, и тут же обнесли его лентой. Ожидая прибытия технических служб и патологоанатома штата, мы стояли в палисаднике, и я отчитался за все, что произошло. Только не рассказал о своей встрече с Джорджем Халлиганом. Джерати то и дело прерывал меня, стараясь так повернуть мои слова, чтобы я оказался виноватым, пока О'Салливан не приказал ему заткнуться, пока Дэйв Доннли не дал ему в морду. После этого Джерати довольствовался тем, что хмурился и строил мне пугающие гримасы. После того, что я пережил, гримасы Майлса казались мне детскими страшилками. Когда я все сказал, двум полицейским поручили отвезти меня в полицейский участок Сифилда, где я должен был подать официальное заявление. Инспектор полиции О'Салливан, на котором крупными буквами было написано «начальник», заверил меня, что я получу любую необходимую консультацию. Для Майлса Джерати это было уж слишком, и он негодующе зафыркал:

– Консультации? Лучше бы хорошенько врезать ему сапогом по заднице.

Почему-то меня это высказывание невероятно развеселило, поскольку оно было родом из того мира, в котором все проблемы решаются просто. Поджидая, пока полицейские меня заберут, я поймал себя на том, что с ностальгией вспоминаю о том мире, том месте и времени, в котором не было ничего серьезнее, чем то, что решалось простым пинком сапога по заднице. Раза два Дэйв Доннли подходил с просьбой поговорить, но я просил его повременить. У меня уже не было ощущения срочности. Вроде бы больше некому умирать, верно?

В полицейском участке Сифилда со мой разобрались быстро: составили заявление, я подождал, пока его напечатают, подписал. И меня отвезли домой.

На подъездной дороге стоял желтый контейнер; я заказал его еще утром, до того, как передал Десси Дэйву и до встречи с Джорджем Халлиганом. Я подумал, что надо бы отдохнуть хоть немного, но в доме не на что было сесть, и я знал, что все равно не усну. Закатал рукава, открыл двери гаража и начал загружать в этот контейнер всю ломаную мебель, рваную обивку и прочий хлам. На все у меня ушло часа два. В контейнере еще оставалось много места, так что я выбросил все кровати со второго этажа; Халлиганы не успели их до конца доломать, но кровати все равно разваливались: покрытые пятнами плесени матрацы были продраны и просели, из них торчали пружины. Вместе с ними в контейнер отправилась самодельная спальная мебель из пластика и фанеры. Мама сберегла уйму старых игрушек и детских книжек, я их сложил в коробки, чтобы отнести в благотворительный фонд, вместе с книгами в бумажных обложках и журналами, которые собирала мама.

После того, как я проделал все это и освободил дом от рухляди, мне стало как-то легче, или, лучше сказать, я почувствовал, что сделал нужное дело. Я взял из гаража инструменты и принялся отдирать ковры. Это оказалось не так просто, как я думал; гвозди, которыми они были приколочены, заржавели и погнулись, а планки, которые крепили ковры к полу, расщепились и не поддавались; ковры были грязными, а пол под ними – и того грязней. Я сбил пальцы в кровь, пыль забила нос и легкие. Но ковры я все-таки отодрал, вытащил в палисадник и бросил поверх остального мусора. Мимо с пекинесом на поводке прошла миссис Фэллон, та, которая обнаружила мою маму на пороге; она мне кивнула и улыбнулась, я улыбнулся в ответ и помахал рукой. Туман уже рассеялся, и хоть небо еще хмурилось, погода сегодня обещала быть не такой переменчивой, как до сих пор.

Выбрасывать из дома уже было нечего, разве что заняться кухней и ванной; но я решил, что еще рано думать об этой перестройке. Я пошел наверх, собрал инструменты: молоток, стамеску и ломик, отнес их в гараж и закрыл за собой двери. По стенам гаража были развешаны разные инструменты, у задней двери стояло несколько металлических ящиков. Я решил проверить, что в них, но рассмотреть было трудно. В патроне висела лампочка, но она перегорела. Пришлось вывернуть лампочку из задней комнаты первого этажа. В гараже я поставил эти ящики один на другой, залез наверх и вкрутил новую лампочку. Включил свет и стал снимать ящики на пол. Третий был тяжелее других, я его неловко ухватил и выронил, он с грохотом рухнул наземь. Если бы не это, могли пройти годы, прежде чем я заметил бы то, что увидел теперь. В том месте, куда упал ящик с инструментами, цемент треснул и частично раскрошился – на глубину нескольких сантиметров. Под ним оказался другой пол. Я разгреб отколовшийся в месте удара бетон, отломал несколько кусков, потом огляделся и заметил на стене отбойный молоток.

Затем пошел к телефону, набрал номер дома для престарелых Святого Бонавентуры и спросил, нельзя ли поговорить с Джеком Дэггом. Ответила сестра Урсула.

– Мистер Лоу, очень любезно с вашей стороны, но вы немного опоздали, на несколько часов. Бедный Джек умер сегодня ночью, очень спокойно и тихо ушел из жизни. И вы знаете, я считаю, что ваш приход многое изменил, – я уж не говорю о том, что вы принесли виски, пусть это будет на вашей совести, но потом к нему пришел такой любезный детектив из полиции, а когда он ушел, Джек попросил позвать священника. Он полностью исповедался, принял святое причастие и уснул, как счастливый ребенок. Значит, вы сыграли свою роль в том, что помогли отправить еще одну душу к нашему Спасителю, мистер Лоу.

– Вы сказали – полностью исповедался?..

– Священнику, отцу Айвори.

– Сестра Урсула, боюсь, что я или забыл, или не знаю о существующей практике, но подозреваю, что Церковь все еще соблюдает прежнюю строгость в отношении тайны исповеди?

– Ах, забудьте о его исповеди, мистер Лоу, вы такой рисковый человек, ничуть не лучше бедного Джека; я чувствую, что мне придется усердно молиться за вас. Благослови вас Бог.

Значит, я ничего не узнаю от Джека Дэгга, ни от живого, ни от мертвого. Я вернулся в гараж. С помощью отбойного молотка раскрошил остатки бетонного пола и лопатой отгреб их в угол. Дворовой метлой смел пыль туда же. Я пока не понимал, чего ищу, и пошел в сад за домом. Старый садовый шланг, свернутый кольцами, лежал у задней стены. В кухне я подсоединил его к крану холодной воды, открыл кран, протащил шланг по проходу и вылил воду на пол. И обнаружил посередине бетона выделяющийся участок примерно два метра в длину и метр в ширину. Форма могилы. Очертания человека.

Я пошел в кухню, закрыл кран, вернулся в гараж и снова взялся за отбойный молоток. Я прошелся по краям этого участка. Я не знал, на какую глубину уложен бетон, и не хотел пробивать в нем отверстия. Я разбил бетон по периметру, потом расшатал его садовыми вилами, выбирая обломки и бросая их в тот же угол, куда сгреб цемент, пока в полу не мелькнуло что-то зеленое. Я начал поднимать бетон ломиком и стамеской, и наконец увидел зеленый брезент в виде савана.

Значит, Дэгг все же сказал мне правду. Он говорил: «В зеленом брезенте, в гараже». Не в гараже для автомобилей Имона Лоу, а в его домашнем гараже, в Куорри-Филдс. Наверное, Дэйв Доннли это и старался мне объяснить: скорее всего, Дэгг сказал ему про это в своем заявлении.

Я знал, что надо вызывать полицию. Но технические службы будут часами торчать в Каслхилле. К тому же теперь я вообще не собирался останавливаться.

Джек Дэгг, вероятно, считал, что негашеная известь разрушает трупы. Но чаще бывает обратный эффект: происходит поверхностное окоченение, а потом интенсивное тепло высушивает тело и сохраняет его в мумифицированном состоянии. Запах будет не очень приятный, но не хуже, чем вонь разлагающегося тела. Вид, конечно, тоже не ахти, но все-таки похоже на человека.

По всему телу виднелись колотые раны, с запекшейся кровью; лицо было рассечено, на нем застыла гримаса боли; глаз не было. На согнутом пальце левой руки блеснула золотое обручальное кольцо. Оно легко снялось; внутри кольца было выгравировано слово «Дафна». Имя моей мамы. Я вернул кольцо ему на палец. Это был мой отец.

Глава 29

Технические службы полиции буквально прописались в моем гараже почти на неделю. Они рисовали диаграммы и графики с изображением разных пятен крови. Сравнив их с углом нанесения и глубиной ран, с помощью команды патологоанатомов они сумели довольно точно воспроизвести, как проходило нападение Джона Доусона на моего отца. Один тип из патологоанатомов, который часто встречался мне в полицейском участке и на разных местах преступления, наверное, решил, что я уже свой человек, и с энтузиазмом рассказывал мне, что есть всего шесть типов кровавых пятен и что в сцене убийства Зеленого Брезента (под таким кодовым названием проходил у них мой отец – Зеленый Брезент) представлены все шесть, и спросил, знаю ли я, что такое встречается очень редко. Я сказал, что не знал, и он подтвердил – очень редко.

Я много времени провел в беседах с полицией, а остальное время – на похоронах. В частности, Джека Дэгга. Потом я пошел домой к Дэггам. Кэролин уныло улыбнулась мне, как будто я пришел конфисковать их столовое серебро. Рори Дэгг пил содовую. Он рассказал, что руководство Доусона организует какой-то прием и что он прекрасно обошелся бы без этого мероприятия. Он сказал, что зря не рассказал мне всего раньше. Я его успокоил: его рассказ ничего бы не изменил. Он сказал, что всегда будет счастлив оказать мне любую услугу. Я поймал его на слове.

Мы вместе поехали в Куорри-Филдс. Технические службы уже отбыли. Видимо они с удовольствием бы прихватили гараж с собой… Мы встали на подъездной дороге, я указал Рори на гараж:

– Хотел бы от него избавиться.

Он осмотрел гараж – плоская бетонная крыша, одной стеной примыкает к дому, с другой стороны переулок, – обернулся ко мне и кивнул:

– Проблем нет. А с полом что делать?

– Я хочу, чтобы здесь была земля.

– Когда мы снимем бетон, – а внизу наверняка есть какой-то твердый слой, – мы вывернем все, что есть. Снизу, вероятно, будет песок, так что сверху накидаем для вас слой почвы. Это подойдет, если вы хотите сделать тут газон или посадить растения.

– В какую сумму мне это обойдется?

– Ни в какую. Я должен был вам прежде всего рассказать то, что знал. Для меня оказать вам услугу – возможность не чувствовать себя виноватым.

– Не чувствовать себя виноватым – неплохо звучит. Откуда вы знаете, что для вас этот путь подойдет?

– Надо же с чего-то начинать, – он залез в свой потрепанный черный «вольво» и укатил.

Я посмотрел на гараж, попытался представить себе, что тут будет просто лужайка и что я тут выращу все, что захочу. Я не знал, как устраивать лужайки. Придется научиться.

На пляже Бэйвью Джордж Халлиган был почти смущен, когда разговор зашел о его предполагаемом кровном родстве с Барбарой Доусон. Он рассказал мне, что отец перед смертью призвал его к своей постели и наедине заставил поклясться, что если Барбаре Доусон что-то понадобится, он, Джордж, должен для нее все сделать и не задавать лишних вопросов. Вот так много лет назад она получила «Глок-17». Он никогда не пытался спекулировать этими отношениями, пока Питер не обратился к нему насчет сделки с гольф-клубом. Он не знал, была ли она в родстве с его отцом и не очень-то этим интересовался.

Барбара попросила его забрать полдюжины папок из офиса Питера, и стереть последние записи в его компьютере. В пристройке к дому Доусонов в Каслхилле был чулан, там они и держали тело Питера. Это Толстяк сообразил вернуть Питера на его яхту. Джордж только попросил Толстяка стащить пистолет из моего дома и, опять-таки по просьбе Барбары, забрать все фотографии, какие там найдутся. Толстяк проявил инициативу и сделал неуклюжую попытку напасть на меня. Лучше бы они схоронили труп Питера где-нибудь в лесу. Когда таким людям, как Толстяк начинает казаться, что у них есть мозги, неприятностей не избежать.

Джордж приказал Коулму Хайланду подкинуть деньги для подкупа к трупу Маклайама, чтобы отвлечь внимание от советников, которые на самом деле брали взятки. Мол, все берут, кто без греха? Так полагал Джордж.

Полиция нашла много отпечатков Барбары Доусон в машине Линды. Мобильник Линды, с которого Барбара послала мне сообщение, отыскали в ее спальне. На нем также был записан звонок Барбары в полицейский участок Сифилда с сообщением об убийстве. Барбара старалась говорить с благородным акцентом. В другой пристройке к дому Доусонов нашлись материалы, пропавшие из домашней конторы Питера: фотографии из папок «Семья 1» и «Семья 2», документация по гольф-клубу, все его банковские документы, счета за телефон, акции и документы на аренду дома. И там же все мои семейные фотографии. И еще нашли нижеприведенное письмо. Оно было напечатано на стандартном белом листе бумаги и вложено в конверты, адресованные издателям газет, ведущим политикам, детективам полицейского участка Сифилда и различным руководителям местного городского управления, а также общественным деятелям:

В мусоре в доме Линды мне попался рецепт на лекарство от «Эбрил Стейшенерис». И я вспомнил: Дэйв Доннли говорил мне, что ушел на больничный его друг из отдела полиции, который собирался просмотреть материалы с жесткого диска в компьютере Питера. Так что виртуальный вариант этого письма в файле, обозначенном «ткэк», был случайно найден, распечатан и представлен Дэйву за три месяца до того дня, когда нашли тело Питера.

В письме Питера был некий намек, который поняли бы только некоторые из нас: когда он говорит, что «преступность по крови и преступность от жадности недалеко друг от друга ушли». Он имел в виду Джона Доусона из Фэйган-Виллас, который жил неподалеку от Халлиганов, в пользующемся дурной славой квартале Сомертон. А Барбара жила где-то между ними, или, лучше сказать, ближе к худшему из них. Письмо Питера не опубликовали. Текст был удивителен своей безрассудностью, честностью и пугающим цинизмом. Я думаю, Питер был готов умереть, лишь бы опозорить свою семью. Но в Ирландии свои представления о позоре: финансовые преступления тут ни при чем. Вот убить сына и невестку – это да, это несомненно. Но, несмотря на все усилия полиции Сифилда, НОУР и Эдварда Лоу, частного детектива, суд вернул дела об этих преступлениях следствию. Никто не хотел верить, что мать способна на такое, вот никто и не поверил. Все газеты, которые контролировал Джек Парланд, хотели избежать упоминания о какой-либо связи Халлиган–Доусон, опасаясь, что те издания, которые он не контролировал, могут вспомнить обвинения Джека Парланда в аферах с недвижимостью. Так никто ничего и не сообщил. Как будто ничего не произошло. Молчание – золото.

Документы и компьютеры взяли на экспертизу в отдел по борьбе с мошенничествами и отдел информационных технологий, а отдел по криминальным доходам готовился провести еще одну проверку источников состояния Джорджа Халлигана. Дэйв сказал мне, что если отдел по криминальным доходам считает, что ты живешь на доходы от преступлений и не можешь доказать обратного, они могут конфисковать твои капиталы.

Пока этого не произошло, адвокат Джорджа выступил с заявлением, что его клиент готов сотрудничать с полицией, что он будет очень сожалеть, если найдется хоть малейшее нарушение закона в его легальном бизнесе с группой Доусона, и что его частная недвижимость на территории гольф-клуба Каслхилла и других территориях полностью легитимная. А затем произошло неизбежное: адвокат Толстяка, оказавшаяся партнером адвоката Джорджа, как в личной жизни, так и в юридической практике, объявила, что ее клиент готов сознаться в убийстве Сеозама Маклайама. Прокурор не поверил свидетельским показаниям Десси Делани и обвинение в убийстве не предъявил; на орудии преступления были сплошь отпечатки Десси, и теперь он был им ни к чему. Суда не было, никакого публичного отчета ни о подробностях дела, ни о сомнительной связи с Джорджем Халлиганом. Просто была пьянка на яхте с трагическим финалом, а Толстяк – всего лишь паршивая овца в семействе Халлиганов. Не о чем говорить. Дэйв сказал, что Лео Халлиган, по сравнению с которым Толстяк вполне нормален, передал свои распоряжения; иначе у Толстяка ничего бы не получилось. А Лео выходит на свободу через год.

Коулм Хайланд не сказал ни слова. Ему дали пять лет за преступный сговор с целью помешать совершению правосудия. Его адвокат подал апелляцию.

Советника Сеозама Маклайама, он же Джозеф Уильямсон, как его назвал священник, после прощальной церемонии в Протестантском соборе на Мальборо-стрит в центре Дублина похоронили. Хор мальчиков исполнил «Реквием» Дюрюфле. Пришли все. По крайней мере, мне так показалось; я так давно не был дома, что не знал, кто тут входит в понятие «все», но, судя по их пальто, костюмам и автомобилям, это были люди богатые, обладающие властью и уверенностью в себе, какими бывают сильные мира сего в любой части света. Можно было подумать, что в город приехали какие-то высокие иностранные гости, потому что, когда я вышел на улицу, то обнаружил, что она перегорожена полицейскими. Возле протестантского собора нет кладбища, так что обычно после отпевания негде собраться, чтобы выразить сочувствие, если ты просто знакомый и не собираешься потом ехать на похороны. Семья Эйлин Парланд распорядилась перекрыть проезд, чтобы принять соболезнования. Я стоял в стороне, ждал, пока к ней можно будет подойти. Заметив это, она жестом подозвала меня. Как при нашей первой встрече, она была вся в черном, без макияжа (или он был совсем незаметен); серебряное распятие висело на том же месте.

– Я должна извиниться перед вами, мистер Лоу.

– Принято.

– Но вы не знаете, за что.

– Не имеет значения. Я сохраню ваше извинение про запас, а в следующий раз, когда оно мне понадобится, я его зачту в счет платежа.

– Я не должна была вас увольнять. Я должна была доверять вашим методам, пусть они и… необычны. Я ошибалась. Детектив О'Салливан из Национального отдела рассказал мне, что именно благодаря вашей работе удалось арестовать убийцу моего мужа.

– Жаль только, что мы не смогли добиться обвинения.

– Если я могу вам чем-то помочь, буду рада.

Помочь она могла, я так ей и сказал. Я сначала думал, она откажется, сумма уж больно велика, но мое предложение, наверное, совпадало с ее инстинктивным желанием приносить пользу.

– Это тот человек, которому вы сломали руку? Я сначала должна встретиться с семьей, убедиться, что они не… И если это так, я готова.

И речь-то всего о семидесяти пяти кусках, вот так. Хорошо быть богатым. «Убедиться, что они не…» Что она хотела этим сказать?

Дэйв Доннли устроил вечеринку по случаю повышения, он стал инспектором. Накануне Фиона Рид праздновала свое повышение на должность старшего офицера. Я не пошел ни к ней, ни в полицейский участок Сифилда, где всем составом отмечался перевод старшего офицера Кейси на придуманный специально для него пост в Штабе полиции, где он досидит восемнадцать месяцев до выхода на пенсию. Но у Дэйва я побывал. Ветер дул с моря, в саду было очень холодно, и сначала запалить костер под вертелом никак не получалось, а потом пламя сильно разгорелось, но многие уже так напраздновались, что еще одна вечеринка была им не под силу, и они ушли рано, так что осталось ядро компании, мы трое: Дэйв, Кармель и я. Мы сидели во дворе у большого мангала, ели недожаренное мясо и пили много пива. Мы то смеялись, то плакали, то дрались. Почему смеялись, не помню. Плач был вызван тем, что я нарушил молчание, когда меня стали спрашивать о моей романтической истории в Лос-Анджелесе. Я помню, как рассказывал им, что был женат, что у меня была дочь, что она умерла. Кармель тут же расплакалась. Дэйв отошел в конец сада и начал громить гигантский розовый куст. Он кричал и пинал ни в чем не повинное растение. Соседи выглядывали из окна своей спальни, и Кармель пришлось пойти его утихомирить.

Драка началась, потому что мы стали пить виски, чтобы развеселиться. Дрались мы с Дэйвом, потому что Кармель уже уснула. Из-за чего дрались – не помню, но подозреваю, что было как в известной истории:

– Сколько бутылок виски надо выпить двум ирландцам, чтобы затеять драку?

– Вот столько-то, дубина!

– Нет, вот столько-то, кретин!

Я проснулся в саду. Когда я сел и открыл глаза, все ребятишки Дэйва разбежались.

Я сдал кровь на генетический тест. Да, я сын Имона Лоу. Хорошо, когда узнаешь все вовремя.

Интересно, рассуждал я, мог ли я узнать правду раньше. Ведь Кортни оставил ключи к разгадке: назвал компанию, купившую территорию гольф-клуба, «Кортни-эстэйтс». Сделал директорами Кеннета Кортни и Джемму Гранд. А Барбара отрицала, что знает кого-то по имени Кортни, когда приходила ко мне домой.

Но я смог выяснить, кто такая Джемма Кортни, только когда получил записи с мобильника Питера и сравнил номер ее телефона с цифрами, нацарапанными на обратной стороне обрывка фотографии, который нашел на яхте.

А потом появился маленький обрывок фотографии, когда полицейские вернулись в последний раз на яхту Питера Доусона, надеясь отыскать какие-нибудь отпечатки или что-нибудь связанное с Коулмом Хайландом, и этого обрывка было достаточно, чтобы я увидел лицо Кеннета Кортни. Обрывок этот прочно застрял между диванными подушками, и его не нашли при первом обследовании места убийства, не нашел и я при осмотре. На нем он и был: третий мушкетер. Найди я его сразу, Линда была бы жива.

Что толку теперь об этом думать. Если бы Линда сразу рассказала мне все, что знала, она могла бы остаться в живых. Если бы полисмены Сифилда не были продажными, если бы Питер не связался с Халлиганами, если бы моя мать и Джон Доусон не стали любовниками, если бы все это не началось еще на Фэйган-Виллас…

Что попусту думать об этом! Но потом, долгими ночами именно эти мысли бродили у меня в голове.

Моего отца хоронили последним. Хуже всего были похороны Линды. Жизнь моя теперь протекала среди мертвецов, то в церкви, то на кладбищах. От запаха ладана меня уже тошнило.

Глава 30

Мама оставила достаточно денег на свои похороны. Вот как это у нее получилось: она перезаложила дом. Наверное, у нее были финансовые проблемы. Мне она ничего не говорила. Может, конечно, и говорила, а я был просто пьян и не обратил внимания на ее слова. Она не потратила всех денег, которые получила по залогу, так что после оплаты могилы и надгробия я выплатил остаток банку и переоформил залог на себя. Дэвид Маккарти руководил мной в этом процессе, как будто я некое химическое соединение, которое вот-вот взорвется. И получилось, что я должен выплачивать банку шестьсот в месяц в течение двадцати лет, так что скоро мне понадобится работа. Я попросил Эйлин Парланд порекомендовать меня своим богатым друзьям. Она решила, что я шучу, но мне было не до шуток. Кто еще мог мне помочь? Она сказала, что считала меня слишком честным, не привыкшим брать деньги у богачей. Я сказал, что предпочитаю быть честным с крышей над головой, и вообще от кого еще получать деньги, если не от тех, у кого их слишком много?

Состояние Доусонов-Кортни находилось в полном хаосе. Орды юристов бились за него; Дэвид Маккарти сказал мне с плохо скрываемой радостью, что лет двадцать никто не получит ни пенни, а к тому времени все равно все отойдет юристам. У меня еще оставалось восемнадцать кусков из двадцати, полученных от Барбары Доусон. Я вычел то, что мне должны были за розыск тела Питера, а потом – его убийцы, и остаток отправил курьером Джемме Кортни в Чарнвуд, приложив записку с подробным объяснением всего, что произошло. Она мне позвонила, и мы договорились поддерживать связь. Так всегда говорят кузены.

Томми позвонил мне как-то вечером из Уэльса, он был пьян и сказал, что сегодня вечером вспомнил, куда выбросили арендованную мной машину. Но сейчас снова забыл. Я повесил трубку, но он перезвонил и повторил слово в слово то, что сказал только что, как будто прежнего звонка не было. Я снова нажал на рычаг и снял трубку с аппарата. На следующий день я сообщил, что машину увели с моего двора. То есть сказал правду, хоть и не всю.

Эйлин Парланд полетела в Голвэй, где Шэрон Делани скрывалась у своей сестры Колетт. Оказалось, что в детстве мать Эйлин в период своего краткого увлечения идеями равенства (или это была реакция на то, что Джек Парланд ее бросил), отправила Эйлин на два года в бесплатную школу при монастыре. В ту же самую школу ходила Шэрон спустя пятнадцать лет. Так что у них оказались общие воспитательницы – монахини. И им обеим не хватало домашнего тепла, благодаря чему Десси Делани был реабилитирован, семья получила свою долю в ресторане его брата за пятьдесят кусков, а мне пришла открытка с греческого острова, о котором я никогда не слышал, так что хоть для кого-то вся эта история кончилась хорошо.

Кладбище находится между морем и холмами Уиклоу, если идти по берегу – в трех километрах к югу от Бэйвью. Гроб моего отца опустили в ту же могилу, где лежала мама, над ними насыпали свежий холм и отметили это место деревянным крестом. Я заказал овальный надгробный памятник из грубо обтесаного гранита, и когда он будет готов, крест уберут и поставят этот камень.

Ночь была ясная и холодная, какие бывают на исходе лета. Я выбросил сигарету, вышел от могилы родителей на тропу, спускающуюся от кладбища к морю. Свежий бриз гнал волны по темно-синей воде, пронзительно кричали чайки.

Я шел по берегу к Бэйвью и вспоминал всех своих умерших: Барбару Доусон и Кеннета Кортни, Линду и Питера Доусон, Сеозама Маклайама, Джона Доусона и Джека Дэгга. Маму и папу, Дафну и Имона Лоу. Это было как еженедельная литания, какие читают у алтаря на мессе, священник молится за упокой каждой души, а потом «за всех умерших».

За всех умерших.

Дэгг умер от лейкемии. Он говорил, что у него испорченная кровь. Может быть, все они умерли от этого. Может быть, у всех, кто связан с Фэйган-Виллас, дурная кровь – вплоть до маленькой Барбары, незаконной дочери старого Джорджа Халлигана. Или в их крови была продажность? Или все они были не те, кем старались казаться или кем себя считали.

Но это были еще не все мои умершие.

Я вспомнил, как мы поехали в горы во время отпуска, я, моя жена и дочь. И моя малышка Лили, ее так звали, сунула руку в раму со стеклом и разрезала себе артерию. Я перевязал ей руку повыше раны, разорвав свою рубашку… Я вспомнил, как ее везли в больницу, как у них не оказалось нужной крови для переливания, потому что у Лили была редкая группа. Тогда я попросил проверить, может, моя подойдет, а жена тут же сказала – нет, нечего терять время, не подойдет. Я стал с ней спорить, мы оба кричали, и все вокруг смотрели на нас с испугом.

– Проверьте мою кровь, – просил я, – рискните.

– Она не может подойти, – настаивала жена.

– Да почему же?

– Потому что у нее нулевая группа крови, а у тебя – АВ.

Медсестра, бросив взгляд на жену, вышла из комнаты.

– Я не понимаю, что это значит. Как это? – спрашивал я.

– Это значит, что ты ей не отец, – сказала жена. – Ты ей… не биологический отец, Эд.

Тогда это ничего не значило, главное было спасти жизнь моей девочки, даже если бы я был ее отцом, кровь все равно могла не подойти. Но они не могли разыскать ее биологического отца и не могли достать кровь, которая бы ей годилась. Они попытались перелить ей кровь самого близкого типа, какая у них нашлась, но ничего не вышло. Она уже потеряла слишком много крови, и ее маленькое сердце не справилось. Лили умерла, а мы все не могли в это поверить. Я помню, как мы с женой развеяли ее пепел над океаном в Санта-Монике и как в своем горе, беспомощности, отчаянии мы не могли оставаться вместе, не могли даже смотреть в глаза друг другу, и вот с тех пор, что бы я ни делал, ничто не имело для меня значения, вплоть до последнего времени.

Я был ее отцом. Кровь – не все.

От прошлого не убежишь. Я двадцать лет прятался в чужой стране, в уверенности, что такое возможно. Но моя уверенность не оправдалась. Твоя кровь может быть дурной, но это твоя кровь. Твое прошлое всегда будет с тобой, и чем дольше ты о нем не вспоминаешь, тем неожиданнее будет встреча с ним. Я прятался от своего прошлого слишком долго.

Я вскарабкался вверх по склону утеса, цепляясь за траву и кусты, прямо до опушки старого сосняка. Передо мной лежал Дублин, он ждал меня. Я видел, как в темноте загораются цепочки уличных фонарей.

Я видел большую гавань Сифилда, выстроенную из гранитных плит, взятых из старого карьера на Каслхилле. А между Сифилдом и Каслхиллом находился Куорри-Филдс.

Я повернулся спиной к ветру и стал спускаться с холма, в сторону дома.