Душа, отдохнув в дупле дерева, куда она забралась сутки назад, успокоилась немного. Решила, что другого выхода все равно нет – надо возвращаться в Надино тело. И, обдумав положение, пришла к выводу, что все не так плохо, как показалось ей сначала. По тому, как с ней разговаривали Вершители, было понятно, что у Нади длинная Судьба. Кроме того, они еще о каком-то даре упоминали. Как же она будет пользоваться своим даром, если я умру? Конечно, надо будет постараться войти в более тесный контакт с разумом девочки. Надо постараться…
И Душа, потянувшись, взлетела над лесом и направилась прямо к зданию детской городской больницы, где в палате № 7 неврологического отделения над девочкой «колдовали», впрочем, совершенно безуспешно, врачи.
Подлетев к открытому окну, она заглянула в палату. Там находились четыре девочки, но Надю Душа узнала сразу. Возле неё на кровати сидел растрепанный седой, похожий на Эйнштейна, старик. Интеллигентного вида с добрыми василькового цвета глазами. Эйнштейн держал девочку за руку. Он оглянулся и, увидев Душу, встал.
– Не покидай её больше. Особенно так надолго… Пожалуйста.
– Ангел? Y?
– Ей и так очень трудно, – проигнорировал он вопрос. И так должно быть понятно, кто он.
Душе стало стыдно.
– Я испугалась, – призналась она.
– Я знаю… но не будем терять времени…
Душа опустилась на Надино тельце и растворилась в нем. Растворился и старец.
Надя зашевелилась, глубоко вздохнула и открыла глаза. Но тут же закрыла. Ей показалось, что кто-то вонзил в них два кинжала. Прислушавшись к своим ощущениям, она поняла – у неё сильно болит голова. У Нади и раньше иногда болела голова, например, после того как она увидела ту странную женщину за спиной у Саши Салихова. И еще, когда бабушка ругала её за то, что она, загулявшись с девочками, пришла домой позже девяти часов вечера. Но так сильно она болит в первый раз.
– Ма-а-ма! – Надя с трудом издавала звуки.
В ответ она услышала незнакомый мужской голос.
– Надя… Надя… Наденька… – ласково звал голос. Она снова, но уже очень медленно, открыла глаза и увидела крупного мужчину в белом халате и шапочке. Сощурившись от боли, постаралась сосредоточить взгляд на его лице. Большое, почти круглое, оно светилось добротой. Карие глаза тоже показались Наде добрыми, а еще внимательными и умными.
– Наденька. Ты в больнице. А я – доктор, Юрий Иванович. Что у тебя болит?
– Голова, – с трудом промямлила Надя, – и еще глаза… внутри…
– Сейчас, сейчас, милая, я тебе помогу. Я тебе укольчик сделаю, и болеть перестанет, ладно?
– Ладно…
Юрий Иванович, несмотря на крупную, казавшуюся тяжелой фигуру, легко встал и, повторяя: «Слава Богу… Хорошая девочка… Слава богу…» – быстро вышел из палаты.
На следующее утро Надя чувствовала себя почти хорошо. К ней пришла бабушка. Мария Ивановна испытывающе и строго смотрела на внучку, хотя и принесла много всяких вкусностей, какие покупала только по большим праздникам: молочный шоколад «Алёнка», вафли «Артек» с шоколадной начинкой – Надины любимые, два мандарина и свежий суп из самой настоящей домашней курицы.
– Как ты себя чувствуешь, Надя? – спросила она с металлом в голосе.
– Хорошо.
Надя не могла понять, за что «мама» сердится на неё. Она ни в чём не виновата. Девочка не делилась с бабушкой своими детскими проблемами. Всякий раз, когда она пыталась объяснить, что её волновало: не принимают в игру дети во дворе или как тяжело складываются взаимоотношения с другими девочками в школе, – Мария Ивановна с неприязнью отвечала: «А ты с ними не водись, с проститутками этими. А то будешь такая, как твоя мать. Учись вот лучше. А то одни тройки в дневнике».
Это казалось Наде несправедливым, потому что в дневник уже давно никто не заглядывал. В него вообще редко заглядывали, разве что тогда, когда Надя сама показывала написанные красными чернилами приглашения в школу на родительское собрание. Возле такого «приглашения» родители должны были расписаться, вот Наде и приходилось показывать свой дневник. Конечно, там не были «одни тройки». Были там и четверки по географии, русскому и украинскому языках и литературе; и пятёрки по английскому, биологии, физкультуре и рисованию. Но этих оценок Мария Ивановна почему-то не замечала. Быть такой, как мать, категорически не хотелось. Надя собиралась стать самой доброй и внимательной мамой на свете. Она найдет своему сыну или дочке самого хорошего папу, и у них будет дружная счастливая семья, как у Аллы. Или даже еще лучше – как у Саши Салихова.
Но с некоторых пор Надя перестала рассказывать о своих проблемах, которые никто не принимал всерьез. А бывало и ещё хуже, когда бабушка начинала бурчать, что её, Надю, «навесили на шею» и лучше, если бы родители сами воспитывали своих детей, которых нарожали.
Не хотелось обсуждать этого и теперь, в больнице, тем более что совершенно непонятно, почему бабушка так строго смотрит на неё. И голос… как лёд…
– Мам, можно я пойду с тобой домой? Я хорошо себя чувствую. Правда…
Надя, чтобы показать, как «хорошо» себя чувствует, встала с кровати и попрыгала на месте. Вот, смотри.
– Врач пока не разрешает тебе идти домой, – Мария Ивановна опять строго посмотрела на Надю, – он не знает, почему это с тобой случилось. А ты знаешь?
– Нет.
Ты что-нибудь съела плохое?
– Нет.
– Может, ты курила?
– Ну что ты, мам. Конечно, нет!
– Тогда что?
– Но я же сказала, не знаю… – тихо прошептала Надя и опустила глаза.
К её горлу опять стал подкатывать противный комок, опять появилось липкое чувство страха, что сейчас станет трудно дышать. Почему-то подумалось, что ей не поверят. Почему? Ведь она ничего такого не делала. Ну почему ей никто не верит?
Немного закружилась голова, и она опять села на постель.
– А можно мне супа?
– Конечно, конечно.
Взгляд Марии Ивановны вдруг потеплел. Она открыла пол-литровую банку, которую заботливо обмотала махровым полотенцем, чтобы суп не остыл, пока донесёт его до больницы.