Душа для четверых

Глава 1 Галочье гнездо

Полуночное кафе Галка любила особенно, даже называла его «моя любимая рыгаловка». Уже с порога в лицо било духотой и запахом горелых свиных шкварок, но голодной Галке и эти ароматы казались божественными. Напарницы фыркали, что готовят здесь хуже, чем в школьных столовых, а Галка любила и клеклое картофельное пюре на воде, и мясные тефтели, и наваристый, с золотистыми бляшками жира суп-лапшу… Тем более что приходили сюда не есть: музыка грохотала до рассвета, на крыльце было не протолкнуться от полуголых людей, размахивающих в холодном ноябрьском воздухе красными огоньками сигарет, а жители окрестных панелек давно объявили заведению войну, но победителями так и не стали. Привыкла Галка и к дракам, и к разбитым головам, и к нарядам полиции – один из молоденьких оперативников казался ей ничего таким, сладко улыбался и кивал издали, но отчего-то не подходил.

Только вот любви Галке и не хватало для полного счастья.

Она быстро набросила серо-желтый кружевной передник, подколола невидимками колпак: хозяину нравилась эта клоунада, и за отсутствие рюшечек и оборок он нещадно штрафовал. Напарницы побурчали для порядка, потому что на смену она умудрилась опоздать, и Галка покивала для виду, но быстро забыла об этом, бегая от столика к столику, собирая заказы и передавая их на кухню. Стащила кусок белого душистого хлеба, запила чьим-то недопитым кофе.

Напарницы оттаяли, глядя на ее рвение.

Работы было немного: публика только начала подтягиваться, заказывала крепкие напитки и закуску, а Галка белозубо улыбалась каждому и черкала в блокнотике карандашом. На шлепки чуть ниже спины она показывала кулак или средний палец, хмыкала, как глупая, понимая, что проще обратить все в шутку, чем звать ребят с кухни, выключать музыку, наводить суету… Каждый норовил ущипнуть или пожелать хорошей смены, взгляды липли и кололи, но Галка предпочитала их не замечать. Если не видишь проблемы, то ее и нет.

Спустя пару часов Галка начинала больше напоминать ощипанную ворону, чем предмет чьего-либо пьяного воздыхания, и проблема решалась сама собой. Самые упорные, конечно, не сдавались, но они были исключением из любого правила.

– У кого-то квартиру разбирали, да? – спросила одна из официанток, сорокалетняя полная Юлька, которая до сих пор выплачивала кредит за иномарку бывшего мужа, а сама ютилась с двумя детьми в съемной однушке.

Галка любила добродушную и тихую Юльку, иногда предлагала посидеть с ее малышней, иногда помогала с продуктами. Наивная, чересчур уж человечная, Галке она казалась кем-то вроде постаревшей на лицо Маши.

– Да, старушка одна попалась, с котом больным и лысым. Одинокая.

– И как?

Галка, оглядев наполняющийся человеческими телами зал, рассказала ей немного. Гремели басы, музыка заглушала и слова, и мысли в голове, но Юлька все равно напряженно вслушивалась, тянулась к чужой мертвой памяти.

– Решилась? – крикнула Галка ей в самое ухо. – Включить тебя в список?

– Да нет пока. – Юлькин голосок был едва различим. – Времени не хватает, дети болеют, денег нет…

Кажется, ее завораживал рассказ о чужой жизни и пустых квартирах, состоящих из голых стен, где все еще жили призрачные, криво вырезанные из памяти образы мебели и забегающие на чай соседки. Юлька жадно расспрашивала и тут же пугалась, находила тысячу причин, почему не может даже попробовать.

– Официантка! – рявкнули из дальнего полутемного угла с такой ненавистью, что Юлька сжалась в комок.

Галка подхватила блокнот с барной стойки и направилась к очередному любезному посетителю. Днем кафе работало как кулинария, сюда забредали неспешные, будто бы уже давно усопшие бабульки, забегали студенты или заходили мамаши с выводками детей. Голые локти липли к клеенчатым скатертям, под ногами хрустели сухие картофельные ломтики, мутно-пыльные окна слепо таращились на улицу. Только вот Галка чувствовала себя здесь нужной, она зарабатывала здесь небольшие, но деньги, могла поболтать с Юлькой по душам… Тут ей было почти хорошо.

За столиком сидели три женщины, вокруг вилось сизое облако табачного дыма. Все были немолодые и ярко накрашенные, с нитками жемчуга на морщинистых шеях, жирно блестящими алыми губами и скомканными веками в синих тенях. Пьяные, конечно, но тут других и не бывало. Галке они показались похожими на бухгалтерш, только вот обычно такие дамы к ним не забредали. С первого взгляда заметно было, как им здесь неуютно и непривычно, как лениво они поддевают кольца лука в тарелках и морщатся от музыки.

– Я вас слушаю.

– Сколько можно-то?! Ты сюда работать пришла или…

– Аня, – поморщилась соседняя дамочка. – Креветок нам, тигровых. С лимоном.

– У нас такого нет. Принести вам меню?

Музыка затихла, раздался вскрик, и вязкая тишина, прямо как в квартире у Анны Ильиничны, подобралась со всех сторон. Галка стояла над столиками, над этими тетками, которые явно готовили новый возмущенный залп, и чувствовала, как снова давит в желудке.

– Креветок нет? – хищно переспросила первая, и глаза ее вспыхнули прожекторами. – А что у вас есть вообще в этом клоповнике?

– Бифштексы из единорогов, – улыбнулась ей Галка, – и саламандры в собственном соку.

Снова загрохотало, мигнуло, ожило. Тетка потяжелела лицом.

– Это шутка или что?

– Это помощь дорогим клиентам. Нет креветок, говорю. Будете что-то брать?

– Ротик прикрой. Или язык длинный, не помещается?

Сколько раз Галке обещали переломать руки? Сколько раз поджидали на улице, чтобы избить или пообщаться, а она сидела за барной стойкой, пока повара не вымоют и не сдадут кухню новой смене? И били, бывало, и щипали до черных синяков, и просто орали – таких больше всего. Галка не вслушивалась в пьяные угрозы.

– Язык нормальный, рот тоже. Жду ваш заказ.

– Ты не хами тут! – взвизгнула третья, тощенькая, костлявая, с торчащими реберными дугами. – Я таких, как ты, сопливок, по школам в узел завязываю, чтобы мне…

Галка улыбнулась еще шире: ничего себе, уважаемые педагоги, ученые дамы. Да, такие к ним давно не забредали, брезговали обычно. Отчаяние? Последняя попытка найти мужские штаны и обрести то самое загадочное женское счастье? Или просто хотят почувствовать себя выше всех обитателей любимой Галкиной рыгаловки?

– Дамы, ни мне, ни вам проблемы не нужны. Давайте вы сделаете заказ, а я принесу его максимально быстро, хорошо?

Ничего хорошего. Тощая схватила Галку за руку, больно схватила, царапнула ногтями, и Галка дернулась, скорее от удивления, чем от испуга. Пляшущие по стенам разноцветные огни сошлись на светлом Галкином предплечье сине-красными пятнами, словно синяки.

– Отпустите.

– Я тебя воспитаю, мерзавку. Не учили со старшими разговаривать?

Галка поняла, что соскучилась по своим привычным алкашам: никаких сюрпризов или грубостей, пьяные джентльмены извинялись за душок, разбросанные по столу вилки и рыбью чешую, обещали, что все у такой красавицы сложится хорошо. Голоса звучали смазанно, одна из теток попробовала вмешаться, вскрикнуть, но слова ее утонули в шумном зале, как скрывшийся под водой камень.

– Успокойтесь, и давайте…

Тощая выкрутила руку, и Галка не выдержала – рванулась и легонько толкнула тетку в грудь, та послушно рухнула обратно на стул. Заморгала удивленно, заалели щеки-складки. Галка склонилась над ней и рявкнула:

– Полицию вызываем, да? Хотим, чтобы по месту работы сообщили?

– Галь, все нормально? – Это Юлька, безоружная и скрюченная страхом, бросилась на подмогу.

Галке стоило большого труда не улыбнуться: она смотрела на теток хищно, оскалившись. Да, женщины иногда били покрепче мужиков, но эти-то явно не матерые, скорее тоскующие по приключениям, и не с такими справлялись.

В кармане завибрировал телефон.

Галка поняла, что представление закончено. Она распрямилась, поправила передник.

– Заказ будете делать? Или мне попросить Игоря вас вывести?

– Не надо, пожалуйста, – жалобно улыбнулась самая трезвая. – Компот нам, пожалуйста, можно? Вишневый. В графинчике.

– Сейчас принесу.

… Музыка разрывает голову.

Галка уходит, не дослушав, почти бежит. На ходу быстро благодарит трусливую Юльку, которую непременно обняла бы, но сейчас все ее мысли лишь о телефоне. Он трется о ногу, зовет, почти вопит беззвучно, и Галка чувствует холодную капельку пота, бегущую по спине, цепляющуюся за выступы позвоночника.

Это мама. Точно мама. Время к двум часам – и звонок. Она должна спать, наколотая обезболивающим, она же, она…

Галка забивается под стойку, присаживается на корточки. Отвечает:

– Да?

Сквозь завывания о несчастной любви не слышно ничего, кроме собственного изломанного голоса. Это слабость, этого нельзя показывать, и Галка щурится, прижимает ладонь к свободному уху.

– Ничего не случилось, ты только не переживай.

– И какого черта ты тогда пугаешь?!

– Ты же в ночную сегодня, да? Я и думаю, дай позвоню, все равно не спится… Я эсэмэску написала, ты не видела?

Вооружившись сигаретами, Галка набрасывает куртку и скрывается на улице. Снова идет дождь, и под козырьком не протолкнуться, не вздохнуть от горечи и дыма, но Галка вжимается в витрину и вслушивается в чересчур бодрый мамин голос. Льется с крыши вода, брызжет на джинсы. Галка чувствует, как оглушительно, до боли в ребрах стучит сердце.

– Как самочувствие? – спрашивает она, прикурив от чьей-то зажигалки.

– Хорошо.

– А честно?

– Честно хорошо.

Юлька, наверное, уже принесла вишневый компот ученым дамам. А где сейчас, интересно, Анна Ильинична? В морге, в холодильнике, на металлической каталке? И кто будет ее, одинокую, хоронить?

Галка рвано выдыхает дым подальше от динамика, чтобы мама не услышала. Глупо прятать от мамы курение, когда живешь одна, работаешь ночами в рыгаловке, а от всех вещей пахнет так, что глаза режет. Но мама не задавала вопросов. Она никогда не лезет с ногами в душу, и Галке нравятся такие правила игры. Это ведь тоже забота, что с одной, что с другой стороны.

– Поговорим? – негромко спрашивает мама, и исчезает все вокруг. И Анна Ильинична, и кафе, и чьи-то вопросы, и люди, и сам ноябрь…

Под утро, перед общежитием, Галка все же решилась забить на пары в колледже и съездить к маме. Галка давно не навещала ее, да и маме ночные звонки были не свойственны. Даже если бы она свалилась в туалете и не смогла подняться, то не позвонила бы, чтобы не беспокоить дочь по пустякам. Значит, надо ехать. К трем-четырем часам Галке казалось, что она проваливается в дрему даже стоя, а вот к семи наконец-то пришла нервная, нездоровая бодрость, будто сна нет ни в одном глазу.

К рассвету небо очистилось, подмерзли новорожденные лужи, и Галка шла по ломкому хрусту, слабо улыбаясь мыслям. Из-за панельных пятиэтажек поднималось негреющее красное солнце, забитые маршрутные газели только успевали подбирать сонных пассажиров и развозить их по городским окраинам. У дома, где Галка выросла, все было по-старому: лимонно-желтая газовая труба, нестриженый тополь, вопли и ругань на первом этаже. Постаревшие соседи давно жили без детей, но ругались все так же задорно, как в молодости. Даже это согревало как-то по-домашнему, по-родственному.

В подъезде пахло душистым узбекским пловом, вилась под ногами белая домашняя кошка. Галка почесала ее за ушами.

Мамина квартира была не заперта – здесь никогда больше не закрывались замки, но Галка все равно автоматически порылась в сумке и нашарила холодные ключи. В прихожей не осталось других запахов, кроме лекарств и едкого хозяйственного мыла, и это напомнило стерильную квартиру Анны Ильиничны.

– Галочка пришла, Гала! – защебетала мама издали, как только Галка толкнула дверь.

Скрипнула кровать, заныла на одной ноте, но мама так и не смогла подняться, а когда Галка заглянула в комнату, то и вовсе сделала вид, что просто усаживалась поудобнее.

В ее распухшем, раздутом лице все труднее было разглядеть маму. Казалось, она совсем не спала: синева под глазами налилась мутью, словно настоявшийся индийский чай, в глазах лопнули сосуды, и белки стали розоватыми, мутными. Пальцы бегали по одеялу, словно в поисках сил.

Высунулась из кухни соседка, заулыбалась золотыми зубами.

– Ну чего? Не подохла еще? – спросила у мамы Галка.

– Не дождешься!

– Галочка… – Соседкино лицо вытянулось, хотя пора бы и привыкнуть к их общению.

Галка с мамой захохотали.

– Ну, иди сюда, хоть обниму…

– Опять твои телячьи нежности.

Галка обхватила маму руками, почувствовав твердость костей под тонкой кожей, густой тяжелый запах болезни. Даже дыхание у мамы стало прохладным, словно Галка приоткрыла дверцу холодильника. Ввалившиеся глаза лихорадочно блестели.

Ей становилось хуже – Галке не надо было даже спрашивать, чтобы это понять. В окружении мягких перьевых подушек, утопающая в тепле и пестрых наволочках, мама улыбалась, но даже сидела с трудом, выставив вперед правое плечо. Она специально натянула бесформенную вязаную кофту, чтобы прикрыть худобу, но это не помогло.

Ей ничего уже не помогало.

Лысину по обыкновению закрыл платок, на этот раз Галкин любимый – с пальмами и ананасами, такой пестрый, что рябило в глазах. Лицо в сухих красных прыщиках, редкие волоски вместо бровей, выпавшие ресницы… Галка помнила маму красавицей и сейчас любила ее не меньше, но все равно старалась лишний раз не разглядывать, не смущать. В голове теперь жили будто бы две разные мамы, и обе без конца храбрились.

– Идем ко мне, садись. Рассказывай, как с учебой?

– Да нормально, не выгнали пока.

Соседка присела напротив и кивала на каждое слово, пучила от любопытства глаза. Галка нашла твердую мамину ладонь, крепко стиснула в своих руках. Та слабо пожала в ответ.

Лицо ее вздрогнуло, напряглось, она сделала какой-то знак соседке, но та, безмозглая, ничего не поняла. Галка прикинулась, что тоже не замечает: снова рассказывала про Анну Ильиничну, про смену на работе, про Машу – мама называла ее солнышком и всегда спрашивала, как у той с учебой. Сегодня общение не задалось.

– Ой, таблетки же пора… – засуетилась соседка, видимо сообразив.

Галка взяла ее к матери в сиделки потому, что у Лилии Адамовны была квартира на той же лестничной клетке, патологическое любопытство и желание для всех быть хорошей. Таблетки выдавать она не забывала, могла принести чашку супа или подать резиновое судно, когда маме становилось совсем тяжело…

Она пока еще вставала. Но Галка знала, что это ненадолго.

Ярко-зеленая таблетница с нарисованной улыбкой в этой полутьме от плотно задернутых штор, в этом бесконечном умирании выглядела насмешкой. От пары глотков холодной воды мама в изнеможении откинулась на подушки, причмокнула бескровными губами. Галке хотелось сорваться с места, впустить в комнату слабый рассеянный свет, ноябрьскую хмурь и свежесть, но сквозняки могли стать приговором. А поэтому Галка сидела, опустив плечи, и смотрела куда угодно, только бы не на нее.

Когда пришло время подниматься, мама нервно оттолкнула протянутую к ней руку:

– Не надо мне тут! Нашла калеку. Сама дойду.

Упорная. Едва может лежать на кровати, а все равно сама. Несгибаемая, сильная мама, пережившая и детский дом, и смерть первого мужа, и уход второго, поставившая на ноги Галку, всю жизнь пропадающая на металлургическом комбинате с лопатой в руках, с сорванной спиной, грыжей, геморроем, бог знает чем еще – и ни одной жалобы! И есть было нечего, и жить негде, а справилась, все пережила.

Кроме рака.

Только соседке разрешалось держать маму под локоть, легенькую, невесомую, словно гусиный пух. Под закатанным рукавом мелькнула черная от капельниц кожа. Мрачная Галка шла следом, бурчала что-то саркастичное, что само ложилось на язык, но готовилась подхватить маму хоть на руки, как только она начнет заваливаться.

Мама молчала. Значит, ей очень больно, – она становилась или молчаливой, или раздражительной, срывалась по пустякам, швыряла пластиковыми баночками с таблетками и орала матом. Галка теперь легко считывала каждую ее эмоцию.

Соседка усадила маму на стул, кинулась зажигать газ под чайником.

– Лилия Адамовна пряников принесла, – забормотала мама, зажмурившись. – Душистые, свежие… С мятой. Сейчас чаю попьем.

– Конечно, так попьем, как никто еще не пил. – Галке казалось, что они раз за разом разыгрывают новые мизансцены из постановки, а не говорят как обычные, живые люди. – Лилия Адамовна, можно вас на минутку?

Вышли из кухни – мама, казалось, этого даже не заметила. Только Галка видела все слишком уж четко: сухое тельце кактуса в прихожей, скомканная забытая маска, зеркало в разводах – это ее, Галкина вина. Даже просто приехать сложно, сложно говорить вроде бы о пустяках, сложно видеть, как мама поправляет на лысине пестрый платок. Сложно не замечать стоящие в углу тазики для рвоты, разложенные цитрусовые леденцы, кружки со следами высохшей воды.

Соседка коснулась Галкиного рукава – не дернула даже, так, легонько провела по вязаным петлям. Галка вздрогнула, будто ее поймали подглядывающей за чужой жизнью. Или смертью – она в последнее время училась не бояться этого слова.

– Да, вот. Это вам. – Сунула в соседкин кулак деньги. – За маму.

Лилия Адамовна медленно развернула каждую купюру, прогладила пальцами, разве что на свет не проверила. Поджала морщинисто-белые губы, покосилась на Галку с неудовольствием, заклокотала горлом и спрятала деньги в карман халата. Похлопала по нему, улыбнулась с таким видом, что лучше бы и не пыталась.

– Да ты чего, Галчонок. Мы с Иваном Петровичем и рады вам помочь, тем более такая беда страшная, того и гляди рак сожрет…

– Да-да, а еще крабы покусают… – Не церемонясь, Галка схватила соседку за плечи и развернула к кухне. – Идемте, а то мама там одна.

– Ты не волнуйся, – заговорщицки продолжала соседка. – Я до конца с ней буду, до последнего вздоха. Только вот кормить мне ее нечем, сама понимаешь, как пенсионеры живут: супчики овощные делаю, хлеб – за праздник…

– Я еще принесу, только маме не говорите. Она расстроится.

По правде говоря, расстройство – неправильное слово. Мама была бы в бешенстве, и даже в ее умирающем теле нашлись бы силы выгнать соседку-сплетницу взашей. Галка знала, что та приходит в лучшем случае пару раз за день, морщит нос и повторяет одну и ту же историю о том, как ее свекровь умерла от рака молочной железы, только вот никого не мучила, после первой химии ушла во сне…

На настоящую сиделку мама не соглашалась, зная, какие войны Галка ведет с тараканами в общежитии и как иногда натягивает рукава водолазок на ладони, чтобы с запястья ненароком не выглянул лиловый синяк. Мама доказывала, что пока еще может сама подняться с кровати и доковылять до унитаза, а значит, никакие сиделки ей не нужны.

– А я как должна почувствовать, добралась ты до унитаза или нет? – огрызалась Галка, у которой от этих разговоров привычно тянуло в желудке. – Хоть пиши мне из туалета, чтоб я не нервничала.

– Договорились, – глядела с насмешкой мама. – И фотографии присылать буду. Если два-три дня новостей нет, то можешь с лопатой приезжать.

– Дурная ты.

– Не дурней тебя.

Чайник на кухне плевался густой струей пара, пока изломанная мама сидела на краю стула и смотрела на свои руки, напоминающие темные птичьи лапы. Лицо у мамы было чуть удивленное, непонимающее.

– Может, в комнате чаю попьем? – предложила Галка. – Я бы полежала после ночной смены…

– Нет, – вскинулась мама. – Тут пить будем.

Упрямая. И больно, и тяжело сидеть, а не уговоришь, даже под предлогом собственного бессилия. Пили чай – с липой и медовыми гранулами, с чабрецом и мятой. Галку от тепла и мягкого маминого голоса повело, потянуло в дремоту, и приходилось то щипать себя, то головой встряхивать, то широко открывать глаза. Мама рассказывала новости из телевизора, соседка смеялась невпопад – думала, наверное, что отрабатывает деньги перед заказчицей. Лучше бы заглянула лишний раз, какао на молоке развела…

Хотелось вынести маму на улицу и посадить на лавку, только бы она посмотрела на просыпающийся город, предчувствующий скорую декабрьскую стужу. Вспомнились детские прогулки до продуктового магазина, самые счастливые, когда мама несла в руках сложенный пакет и ровно пятьсот рублей, чтобы не набрать вредностей и вкусностей на последние деньги. Галка бежала перед ней, оборачивалась, смеялась.

Улыбка на полноватом и румяном мамином лице казалась теперь невозможной, никогда не существовавшей, – приснилось, мелькнуло в фильме, ложные воспоминания.

– Галчонок. – Мама дотронулась до ее плеча. – Ложись в большой комнате. А то свалишься где-нибудь на улице под куст, и не видать мне внуков.

– Это уж точно, внуков в наше время не допросишься, – закивала Лилия Адамовна. – Мой вон за тридцатку, а ни жены, ни детей, ни невесты приличной… Как ты вон, умру и внуков не повидаю.

– Да, вам-то совсем немного осталось, – сочувственно кивнула мама.

Соседка застыла, ее натянутая улыбочка прилипла к зубам. Галке захотелось одновременно расхохотаться и выбросить Лилию Адамовну за порог. Снова, что ли, поговорить с мамой про сиделку, ну невозможно же в одной квартире сидеть с этой бестактностью на кривых старушечьих окорочках…

Вместо этого Галка растерла щеки и решила:

– Чай допью, и в общагу. На последнюю пару надо заглянуть.

– Молодец, – покивала мама. Лицо ее отливало зеленцой. – Лучше уснуть на паре, чем у матери на мягком диванчике.

– Ты скажи, когда тебе в больницу ехать?

– Да никогда. Я здоровая как бык. Завтра нормы ГТО сдаю.

– Завтра и поедем, – влезла соседка. – Иван Петрович и спуститься поможет, и довезет. Только вот спина у него…

– Онколог же по расписанию, да?

– Нет. – Мама попыталась подняться. – Пойду полежу. Устала.

– Онколог, да. – Лилия Адамовна понизила голос и чуть наклонилась к столу. – Срезы сделали, биопсию и анализы, проверят, действует химия новая или нет. Но я думаю…

– Лучше пряники иногда жевать, чем думать. – Мама и правда встала, оперлась кулаками на стол. Заметила, как дернулись Галкины губы. – Еще повоюем, хватит уже заунывных панихид. Я живая вообще-то.

– Никто и…

Мама оборвала Галку, махнув рукой:

– Перестань. И переживать прекращай, химия сильная, а побочки – просто услада, вытравит и заразу, и меня заодно, но я-то быстро восстановлюсь. Забьем? Через пару месяцев носиться буду, на работу пойду устраиваться… Ну, Гала, улыбнись! Так люблю твою улыбку.

Галка все-таки проводила ее до кровати, крепко обняла на прощание – ни веса, ни тела, одни полые кости и легонькая светлая душа. Галка уверяла себя, что мама выздоровеет, она всегда справлялась и выживала, выкарабкивалась, с чего бы этому измениться? Только вот Галка, видимо, и вправду выросла. Закрывать глаза и прятаться под мамину юбку не хотелось, мысли накатывали сами собой, тяжелые, неповоротливые, – а если нет? На что хоронить, с кем договариваться о месте на кладбище? В каком платье мама захочет лежать? И не спросишь у нее, она изо всех сил ерничает и устраивает клоунаду, только бы не показывать ровно такой же страх. Она уже сидит с ними на одной кухне, смерть, – не старуха с косой, а тяжесть, холодная и липкая, которая вдавливает в табуретку. Только чаю ей еще не налил никто, ждут.

Галка должна была подготовиться ко всему. Она копила деньги, заводила разговоры издалека и пыталась представить, как будет жить без мамы. Плакала по ночам до икоты, и соседки орали на нее, но легче не становилось. Грудь забило будто монтажной пеной, и та схватилась камнем – только вырезать. Матери уже вырезали опухоль, и все равно рецидив, и новая химия, и равнодушно-спокойный голос врача, отсекающий любой намек на Галкину истерику: «Прогноз плохой. Готовьтесь».

И Галка готовилась. Пыталась готовить и маму, но та вообще готовку ненавидела и предпочитала решать проблемы по мере поступления. Разве она уже умерла? Вот и нечего пока об этом говорить.

– Постарайся дожить до следующей встречи, – шепнула Галка маме в волосы.

– Клянусь своей вечной молодостью! Или ходить мне лысой.

Она снова улыбалась, и Галка смотрела на эту улыбку во все глаза, пыталась ухватить соскальзывающими пальцами. Ей казалось стыдным тянуться за мобильником, кричать «Не шевелись!», фотографировать, да и уйдет эта искренняя улыбка, стоит им чуть пошевелиться, вздрогнуть. Столько в ней было любви, что ни одна камера не справится.

Закрыв дверь, Галка прислонилась лбом к ледяному железу и выдохнула.

Она порой думала, что останется после ее, Галкиной, смерти, – что передадут семье или волонтерам, какие воспоминания? Вот эти деньги, спрятанные в карман халата, и сильное жжение в груди, как от изжоги? Разбор вещей Анны Ильиничны, перебравшие водки учительницы, вороватая Кристина? Или мамины шутки, неизменные, даже когда сатурация падает до минимума, а гемоглобин невозможно отыскать во всем ее бледно-немощном теле?

Но в том, что останется вот эта вот улыбка, Галка не сомневалась.

Маме давали два месяца, не больше. Она протянула полгода, а тут еще и новую химию попробовали, экспериментальный протокол… Надежда оставалась, съежившаяся и неразличимая глазом, но готовая в секунду вырасти под облака. Галка благодарила и небеса, и Бога, в которого не верила, и космос, и судьбу – она готова была просить кого угодно, только бы мама пожила еще. Даже не выздоровела, нет, иллюзий Галка давно не питала.

Просто пожила.

Общага опустела на время учебы, только стучал кто-то ножом по разделочной доске в общей кухне. Галка сунулась в холодильник, увидела, что весь ее пакет упрямая комендантша отправила на помойку, нашла контейнер одной из соседок и выхлебала оттуда разваренную сладкую картошку в бульоне. Кто-то по глупости поставил на полку в дверце питьевой йогурт, и Галка воровато отхлебнула из него, ощутила малиновые зерна на языке, зажмурилась.

Ни на какую пару она, конечно, не пошла. Упала на кровать прямо в куртке, натянула колючее одеяло на подбородок и долго еще не могла уснуть, вспоминая встречу. Все молитвы выветрились из головы, выдулись стылым предзимним ветром, и Галка просто лежала, обняв колени, с зажмуренными глазами.

Только бы мама еще пожила.