Душа в чемодане. Записки бортпроводницы

Первый блин

Мой первый самостоятельный рейс, и снова Одесса на Боинге 737. Два часа собираюсь, отглаживаю новенькую форму, делаю «форменный макияж» как учили: тушь, помада, румяна. Укладываю волосы в «форменную причёску», выливаю на неё тонну лака. Как говорит наш преподаватель, лака много не бывает, главное – чтобы ни один волосок не торчал. Обязательно накрашенные ногти, это уж совсем непривычно, но так положено. Двадцать раз перевязываю шейный платок – хоть бы инструкцию дали, как с ним управляться! Форменная юбка мне явно велика, так что после нескольких примерок решаю лететь в форменных брюках. Складываю всё необходимое в лётную сумку, сто раз проверяю документы, и, наконец, я вроде готова. Долго смотрю в зеркало – всё ли идеально, «по форме»? Вроде, да. На предполётном брифинге нам объявляют приблизительную длительность полёта, номер стоянки воздушного судна, состав экипажа, распределение обязанностей в рейсе и задают несколько вопросов по аварийно-спасательной подготовке. С этим у меня пока нет проблем – всё зазубрено так, что ломом из головы не выбьешь. На этом рейсе моя дверь – вторая левая. А, значит, я сегодня старший экономического класса, отвечаю за питание и делаю все доклады шефу по салону. Всего два часа полёта, а успеть надо так много: принять и пересчитать всё питание на прямой и обратный рейс, проверить документы, подготовить стойку и проконтролировать своевременность действий остальных бортпроводников эконом-класса. То есть Вадима, моего одногруппника. Надо же было такому случиться! Два бортпроводника в эконом-классе вместо обычных трёх, да ещё и оба новенькие! Первые пять минут мы бестолково шатаемся по самолёту, не можем сосредоточиться и с чего-то начать. Со всех сторон дёргают – подтвердите качество уборки, распишитесь за питание, примите бытовое имущество… Голова идёт кругом, надо взять себя в руки.

«Вадим, где лимоны?!». Кажется, он в ещё большем шоке, чем я. Вадим раньше работал преподавателем английского языка и внешне абсолютно этому соответствует – высокий, статный, с отточенными чертами лица и аккуратной причёской. Даже неудобно, что такой интеллигентный человек должен искать стаканы с нарезанными лимонами. На учёбе Вадим всегда был в рядах отличников, но видно, что и он теряется в «свободном полёте». Определённо, это слишком короткий рейс для первой практики. Хочется всё бросить и помочь ему, но тогда я не успею сделать свою работу.

Тем временем борт заполняют пассажиры, самое время дать себе мысленную пощёчину и прийти в себя. Взлетать всего десять минут, значит, надо быть наготове: обслуживание начинается сразу после отключения табло «пристегните ремни». Застилаю телеги одноразовыми скатертями, делю соки на два пролёта – туда и обратно, распихиваю молоко, лимоны, салфетки в контейнеры и ящики, закрепляю оборудование специальными стопорами. «Экипажу приготовиться к взлёту», – эта команда значит, что бортпроводники должны занять свои места и пристегнуться. Мечусь по стойке, пытаясь ничего не забыть закрепить, иначе у нас с Вадимом отличные шансы получить тяжеленным контейнером в лоб при взлёте.

Надо сказать, я ещё не готова оставаться наедине с этой работой. Но старшему бортпроводнику (шефу), думаю, всё равно, первый у меня самостоятельный рейс или последний, надо, чтобы работа была сделана чётко и вовремя. Мы с коллегой то и дело что-то забываем, то стаканы, то салфетки, то дорожные наборы, то чай вместо кофе. Грязную посуду собираем уже перед самой посадкой. Сказать, что шеф нами недоволен – не сказать ничего. Я мысленно ругаю диспетчеров и планировщиков, которые додумались поставить на один рейс двух вчерашних стажёров. Во время стоянки мы носимся по самолёту как сумасшедшие, меняем подголовники, контролируем службу уборки, которая почему-то всё забывает, и мусор находится снова и снова, я пытаюсь сообразить, всё ли мы выполнили по плану. Где же та самая чёткая отлаженная работа, о которой я так мечтала? У меня всё валится из рук! Оказывается, зазубрить материал ещё полдела, нужно пробовать всё делать своими руками, учиться брать на себя реальную ответственность.

Обратный полёт проходит лучше, пассажиров меньше, можно не бояться, что чего-то не хватит, и смело разливать людям все соки, включая такой популярный томатный. Вадим в одиночку собирает грязную посуду, а я пытаюсь вспомнить процесс сдачи питания, считаю оборудование, пломбирую дверцы телег, заполняю бумаги. Но, конечно, не успеваю до посадки. Пассажиры выходят, а мы с Вадимом в полной прострации сдаём бортовое питание и бытовое имущество. На послеполётном брифинге оба получаем устные замечания – куча нарушений в технологии, опоздания в докладах и сдаче борта. Мы это понимаем и признаём. Мне стыдно, неприятно и хочется ныть. Как раз этим я, пожалуй, и займусь дома. Может, хоть Катя меня пожалеет. Или Рамиля, когда я напишу ей про весь кошмар, что творился со мной сегодня. Главное не нажаловаться родителям, а то ещё скажут: «Ну и кто тебя гнал в эту Москву?!».

Мы с Вадимом уныло бредём к службе, обсуждая наш суетливый первый полёт. Хочется верить, что всё приходит с опытом. На этот раз у нас есть какое-никакое оправдание – мы оба выполняли свой первый самостоятельный рейс. Но на душе от этого не легче. Всего четыре часа полёта, не считая двух часов предполётной явки и сдачи самолёта. А столько ошибок, невероятно. Мне казалось, всё будет проще. С досадой сажусь в автобус до метро Домодедовская. И тут понимаю, что за всё время полета ни разу не посмотрела в иллюминатор! Где же романтика?

Мой следующий рейс вновь в Южно-Сахалинск, что не может не радовать. Мы вылетаем по расписанию, всё идет спокойно. Вокруг меня опытные бортпроводники, и мне не страшно что-то забыть – они обязательно напомнят. Пассажиры ужинают при неярком свете, некоторые уже спят. В салоне довольно тихо, чётко слышно, как работают двигатели. Замираю в конце салона и наблюдаю за людьми. Должно быть, у них отличная выдержка, если они живут так далеко от своих близких. Я пока не успела понять это на своём опыте, некогда было скучать. Не знаю, каково тем, кто остался, быстро ли для них прошло это время, чувствуют ли они как-то моё отсутствие? Я знаю, что где-то там, далеко, меня помнят. Но плохо помню, что чувствовала, когда решилась уехать. Неужели мне не было страшно? Я смотрю на этих людей, которые летят на Дальний Восток, слушаю ровную работу двигателей, мне так спокойно и уютно от этого тусклого света в салоне и так радостно, что я в пути. Где же смысл? Если бы меня вдруг кто-то спросил об этом, я бы ответила: «Это ведь работа». Но какой смысл в этом всём для меня? Зачем я здесь, зачем мне снова на Сахалин? У меня будто загадочная связь с маленькими точками на карте, которые вдруг превращаются в города, изрисованные улицами, реками, мостами… Маленький кругляшок на карте с названием «Южно-Сахалинск» через несколько часов ещё раз станет для меня живописной горной местностью, разольется Тихим океаном, приютит меня в большом гостиничном номере с зелёным покрывалом. И я буду чувствовать, что беседую с этим островом, что проживаю нашу историю, никак не связанную с другими людьми. Возможно, вы когда-то чувствовали нечто подобное, забравшись на гору в полном одиночестве. Смысл, наверное, в том, чтобы чувствовать жизнь. Она есть, она вокруг и внутри нас, она во многих километрах под нашим фюзеляжем, и она внутри него, в каждом из этих людей. И она в сердце Сахалина, который ждёт с нами встречи. Кто-то создал всё это и, определенно, для того, чтобы мы чувствовали покой от единения друг с другом. Мир такой огромный, и такое счастье – чувствовать, как он живёт, и как ты движешься навстречу разным его уголкам. Разве я могла подумать, что когда-то окажусь за тысячи километров от дома, что моя жизнь будет исчислять свой ход в тысячах километров. Пожалуй, каждый бортпроводник немного потерян в жизни, находится в поиске, иначе зачем превращать свою жизнь в непрекращающееся путешествие?

Под утро в стойке становится очень холодно, и когда появляется свободное время, я устраиваюсь на откидном кресле поближе к иллюминатору, завернувшись в плед. Пассажиры на удивление мирные, спокойные. Улыбаюсь, смотрю на них с умилением. Потом смотрю вниз – какая же красота! Розово-горчичный рассвет, густо застеленные облака, хочется улечься в них, как в горячую ванну с пеной. Как жаль, что почти все спят – они же ничего этого не увидят!

Очень болят ноги, хочется снять туфли, но без них будет совсем холодно. Жаль, что нельзя носить обувь без каблуков, восемь часов в таких туфлях – просто невыносимо для моего плоскостопия. Но даже это не портит общего состояния радости и покоя.

Кормить пассажиров завтраком весьма приятно – они сонные, милые, согласные есть всё, что дадут. Хотя, надо сказать, омлет выглядит омерзительно. Никого не удивляет, что мы долго кружим перед посадкой – жители Сахалина привыкли к затруднённым погодным условиям, задержкам и отменам рейсов. Самолёт сильно сносит ветром, и мы садимся только со второго захода. В автобусе экипаж дружно молчит, в гостинице задумчиво расходится по номерам, а потом собирается за обедом. Через какое-то время после отдыха мы встречаемся в SPA-комплексе, и я сладко засыпаю на горячих камнях. А потом снова пронзительно чистый воздух, вечер, сон, сборы, прическа, макияж, фото на память (на этот раз в лётной форме), экипажный автобус, пыльный город, красная икра на рынке, аэропорт, медосмотр, смена бригады. Вот и всё. Ещё одно маленькое путешествие подходит к концу.

Обратный рейс более оживлённый, снаружи светло, пассажиры не спят, бродят по салону, опираются руками на аварийные выходы, глядя в иллюминаторы, сидят, вытянув ноги, на откидных креслах бортпроводников, не реагируют на наши замечания и постоянно просят что-нибудь попить. В средней стойке проходит бурная дискуссия: пожилой мужчина в тельняшке что-то объясняет, вокруг стоят несколько человек, в том числе наш шеф. И мне даже негде присесть отдохнуть – всё занято пассажирами. Радует, что вообще атмосфера на рейсе дружелюбная, даже почти домашняя люди с Сахалина летят простые, добрые, с ними приятно общаться.

Наконец, раздаются аплодисменты – мы приземляемся в Домодедово. Каждый бортпроводник быстро сдаёт то, за что отвечает, и мы садимся в экипажный автобус. Сдаю переносную бортовую аптечку в службе и иду на остановку. Полтора часа в пути до дома с пересадками – автобус, метро, снова автобус – всё это так сложно после рейса. Человеку в форме не пристало спать в общественном транспорте. Так что держусь из последних сил, читая книгу. Долгожданная мягкая постель и двенадцать часов самого глубокого в мире сна.

Спокойной ночи, Сахалин.

Чукотские каникулы

Как же интересно узнавать – куда дальше? Это постоянные маленькие путешествия, маршрут для которых выбирают за тебя. Всегда наготове чемодан с тёплыми вещами и сумка среднего размера с самым необходимым в зависимости от длительности рейса. Есть ещё такое понятие как резерв: ежедневно десять или более бортпроводников по двенадцать часов находятся «в резерве», с восьми утра до восьми вечера или с восьми вечера до восьми утра, в номерах гостиницы рядом с аэропортом, готовые в любой момент вылететь куда угодно, если срочно понадобится заменить кого-то из коллег в случае опоздания на рейс, проблем с документами, здоровьем и т. д. Поэтому в резерв нужно брать всё, от купальника до тёплого свитера, в зависимости от того, какие рейсы наша компания выполняет в этот период. Так что набор вещей для резерва тоже всегда наготове. Итак, куда дальше?

Звонок от диспетчера раздается рано утром, но я уже не сплю. Волнующая новость – с четвёртого по восьмое мая у меня эстафета в Анадырь. Отлично! Чем дальше, тем интереснее! Почему-то все считают этот рейс ссылкой. Когда говорю коллегам о предстоящей командировке, мне сочувствуют и спрашивают, не провинилась ли я в чём, у начинающих ведь всякое бывает по неопытности. Вряд ли тут виноват мой первый неудачный рейс, просто так выпало. Для меня любая эстафета – большая радость, особенно в город, где я ещё не была. Говорят, экипаж там никто не кормит и еду надо брать с собой на все четверо суток. Интригует! Ещё говорят, что «май месяц» это не про Анадырь, даже если сейчас май месяц. В Москве уже довольно тепло, и, пожалуй, я нелепо смотрюсь в метро с зимним пальто в руках. Чемодан забит тёплыми вещами и едой. Как же любопытно – за что его все так не любят, этот Анадырь?

Ещё до вылета в службе наш экипаж получает множественные соболезнования от инструкторов и врачей медпункта по поводу предстоящей экспедиции на Чукотку. На улице май месяц, а мы все с тёплыми вещами – без лишних объяснений понятно, куда мы держим путь. Даже лётчики как-то без настроения. В Анадыре нам не загружают питание, так что в Домодедово нам грузят в багажный отсек контейнеры с замороженной едой для обратного пролёта, во время полёта там минус пятьдесят, уж точно не испортится. Конечно, довольно муторный процесс, но на Чукотке никто не делает бортпитание, а на обратном пролёте людей тоже приходится кормить.

Рейс очень шумный, хлопотный, полный самолёт народа. Томатный сок заканчивается ещё во время ужина. Почему люди так любят пить его в самолёте?! Это удивительная загадка. Я даже спрашиваю у некоторых пассажиров, пьют ли они томатный сок дома. Все отвечают, что пьют его только в самолёте, и никто не знает, почему. Тайна. Что же делать на завтрак, если они снова будут требовать томатный сок?

Ещё хочется спросить, зачем они все летят на Чукотку, но стесняюсь.

Мы кое-как приземляемся, как мне кажется, прямо в сугроб. В иллюминатор не видно ровным счётом ничего. Белое пространство. Не вижу особой радости на лицах пассажиров, когда они покидают салон. Вместо «всего доброго» хочется пожелать им мужества, выдержки или чего-нибудь в этом роде. Но зачем-то же они сюда прилетели? Если домой – значит, не привыкать, если по делам – страшно интересно, какие тут могут быть дела? Опять же, было бы уместно пожелать мужества в данном случае или хотя бы не простудиться этой суровой чукотской весной.

Знающие бортпроводники привезли с собой немного фруктов, чтобы порадовать работников службы уборки на борту. Видимо, у них с этим делом туго, они и вправду радуются даже самым обычным бананам. Мы с ребятами из последних сил сдаём борт, рейс был изматывающим. Зимнее пальто я надеваю ещё в салоне после открытия дверей, какой уж там май месяц, жаль, что шапку не взяла!

Наконец, мы сдаём всё улетающей бригаде и покидаем самолёт, заходим в аэропорт – гостиница находится в этом же здании. Аэропорт весьма приличный, современный, всё чисто и аккуратно. А вот гостиница явно не пятизвёздочная, самая простая обстановка: две кровати, шкаф, погнутая батарея, немного ржавая сантехника и скатавшиеся выцветшие покрывала когда-то коричневого цвета. В детстве у меня был плюшевый мишка, похоже, из этого же материала. Жить, конечно, можно. Главное, что есть где спать, потому что больше тут, видимо, заняться нечем. Высовываться на этот мороз снова меня совсем не тянет.

Со мной в номер заселяется коллега Вера, мы обе страшно устали и неспешно разбираем чемоданы. За окнами светло, падает обычный майский снег. Мы не спали, кажется, целую вечность, раз уже успели оказаться здесь, в каком-то параллельном измерении. Будильник можно завести на день обратного рейса, за пару часов до вылета, чтобы собраться, а сейчас – смело впасть в спячку. Даже не нужно напрягаться и приводить себя в порядок для традиционного совместного обеда с экипажем после рейса – кушать тут всё равно негде, да и кормить нас никто не намерен. Приходится надеть маску для сна, иначе слепит глаза и не понятно, почему я пытаюсь уснуть днём. Долго не могу сомкнуть глаз, вроде, хочется есть, но так мутит после полёта, что на еду не могу смотреть. Катастрофическая усталость. Не хочется ничего: ни читать, ни разговаривать, ни есть, ни спать. Хочется, чтобы просто всё закончилось, ушло это состояние прострации.

Неожиданно я просыпаюсь в следующем дне. Вроде, на самом деле всё кончилось. Только спина немного болит от восемнадцатичасового сна. Я словно выпала из времени. Что вообще произошло, почему такое ощущение, что я не ела уже неделю, и почему снова настала зима?

Вылезаю из-под некрасивого, но тёплого одеяла, и мы с только что проснувшейся Верой начинаем потрошить продуктовые запасы. Оказывается, я страшно, невозможно хочу есть. Какие вкусные сухари и шпроты! Наевшись, мы с Верой обнаруживаем, что в коридоре гостиницы полная тишина, из других номеров не слышно ни звука, видимо, из спячки никто не собирается вылезать до самого вылета. А раз уж мы вылезли, надо что-то делать. Например, обследовать территорию – говорят, тут рядом есть залив, а прямо из окна видно горы. И вообще, где мы? Не вижу ни одного здания из окна. Где Анадырь?

Укутавшись во все имеющиеся вещи, в страхе обморожения, беру с собой тёплые носки, чтобы в случае крайней необходимости надеть их на руки – я почему-то не догадалась, что в мае мне могут понадобиться варежки. У администратора гостиницы мы выясняем, что находимся рядом с посёлком Угольные Копи, поэтому аэропорт и называется Угольный. Аэродром используется стратегической военной авиацией, наверное, поэтому мы встретили в холле людей в военной форме. Из окна видно большой зелёный вертолет, запорошенный снегом. Мы так крепко спали, что даже не слышали, как он прилетел. Говорят, отсюда летают даже пассажирские самолёты на Аляску. Ещё говорят, что в сам Анадырь мы попасть не сможем, так как в мае транспортировка туда возможна только вертолётом, а сегодня их нет, да и вряд ли мы потянем такие затраты. До Анадыря семнадцать километров и его немного видно вдали – пожалуй, этого достаточно. Поверим на слово, что город со сложным названием Кагыргын («Анадырь» на чукотском), находящийся в зоне вечной мерзлоты, прекрасен. Что там и правда есть шестиметровый мемориал из красного гранита, построенный к 60-летию Победы, что большинство зданий города построено на сваях, что там есть самый большой в мире памятник Николаю Чудотворцу и деревянный собор, один из крупнейших в мире, и прочее, о чем я успела прочитать в интернете перед командировкой. Всё это очень интересно, но в такой холод я бы не рискнула лететь туда на вертолёте с такой же любопытной коллегой, оставив в гостинице экипаж, который за нас отвечает, и вместе с нами уж точно лететь не собирается.

Набравшись смелости, мы всё же выходим наружу. Капюшон тут же срывает ветром, приходится заворачивать голову шарфом, снег залепляет глаза и мне совсем не смешно надевать на руки носки. Лучше позор, чем обморожение. О чём я, перед кем тут позориться? Не вижу ни одного человека в радиусе километра, кроме Веры, которая тоже надевает носки на руки.

Идти до гор мы не решаемся, а вот пройтись до лимана жутко интересно. Кажется, тут совсем недалеко. Этот залив является частью Берингова моря, хочется побывать там, я ведь никогда в жизни не была на море.

Уже через пять минут мы промерзаем насквозь, ветер сбивает с ног, но поворачивать обратно как-то несерьёзно. Собрав все силы, плетёмся дальше. Полчаса пробираемся по сугробам, но лиман не становится ближе. Казалось, он прямо под окнами аэропорта, а теперь ясно, что это оптический обман из-за белоснежного поля. Надо идти, рано или поздно он всё-таки окажется в зоне нашей видимости. Правда, я уже не уверена, что смогу дойти обратно, я почти не чувствую ног, рук, ушей и всех остальных частей тела. Но разве можно вернуться вот так, на полпути?! Вера тоже замёрзла, но пока полна решимости. Ещё пять минут, и я понимаю, что это глупо – мы просто не сможем дойти обратно. Не знаю, говорить ли об этом Вере.

Вдруг нам навстречу едет МАШИНА! Настоящая легковая машина, здесь, посреди глухого поля, едет по остаткам занесённой дороги, ведущей к лиману. Мы застываем в изумлении, машина останавливается рядом с нами, и мужчина в большой меховой шапке спрашивает, что мы тут делаем. Только отвечая на его вопрос, я понимаю всю абсурдность ситуации. Мы обе на грани обморожения, а я рассказываю, что ни разу не видела море, поэтому мы идём к заливу, а вообще мы стюардессы из Москвы. Мужчина без лишних разговоров усаживает нас в машину, и мы двигаемся в сторону аэропорта. Как же радостно снова оказаться в тепле. По пути он спрашивает, откуда мы вообще тут появились и с чего взяли, что до лимана можно дойти пешком в такую погоду. Он несколько удивлён, что мы стюардессы, хоть наши рейсы в Анадырь регулярные, видимо, мало кто чувствует себя здесь туристом и встречается на пути местных жителей. Уже на пороге гостиницы он говорит нам, что до залива около трёх километров, а учитывая, что его основная часть ещё замёрзшая, воды бы мы так и не увидели. А вот шанс остаться где-то в сугробе навсегда у нас, определённо, был. По его словам, дойти обратно мы бы точно не смогли, и большая удача, что он как раз ехал по этой дороге, встретить там машину – большая редкость. Только тут мы начинаем понимать, как рисковали, и, немного придя в себя, благодарим его. В этот момент я вспоминаю, что у меня на руках носки. Но какое это имеет значение, я могла бы примерзнуть в них в сугробе, и никто бы этого не увидел уже никогда. А этот мужчина вряд ли чему-то удивится, подобрав столичных гостей возле замёрзшего залива. Он предлагает нам отведать чукотских деликатесов – мяса лося или оленя. Звучит заманчиво, мы договариваемся о встрече здесь же, вечером. И он на самом деле приезжает в назначенное время и привозит нам по два килограмма мяса, отказавшись брать деньги взамен. Удивительные здесь местные жители! Спасают жизни, дарят мясо.

В гостинице мы с Верой долго отогреваемся у батареи, пьём много чая, едим сладости и недоумеваем, как нам повезло. Второй заход к лиману решено не тестировать. Может, когда-нибудь летом.

Не знаю, можно ли считать, что теперь я побывала на море, я ведь его так и не увидела. Как и не увидела загадочный город Анадырь на краю мира, и грузовые корабли, отправляющиеся куда-нибудь в Канчалан из его морского порта. Не оставляет сомнений хотя бы тот факт, что я побывала на Чукотке. Есть в этом какая-то доля романтики. Две глупые стюардессы на пути к морю. Но разве можно усидеть в гостиничном номере, когда вокруг такая манящая вечная мерзлота?

Ради интереса мы идём обследовать аэропорт, находим там продуктовый магазин. Тут мне становится ясно, почему еду́ в эту командировку надо брать с собой и почему пассажиры пили так много сока. Килограмм груш здесь стоит четыреста двадцать рублей, шоколадные конфеты также, а литр самого дешёвого сока двести рублей. Более того, почти все продукты просроченные. Конечно, может быть, такие цены только в аэропорту, но тем не менее, это ведь безумие!

На следующий день наш «спасатель» вызывается показать нам посёлок Угольные Копи, который находится в паре километров от аэропорта. Это так трогательно, он на самом деле был удивлён, что в их местах гостят московские бортпроводники, и искренне захотел, чтобы мы полюбили его родной край. Наши коллеги так и не дали о себе знать, и мы не стали на них ориентироваться, поехали на экскурсию вдвоём с Верой. Неожиданно в окне автомобиля снежное поле начинает пестрить разноцветными зданиями, жёлто-голубыми пятиэтажками – оказывается, тут ездят настоящие машины и ходят живые люди. Мне так интересно, чем занимаются жители в таком небольшом посёлке. Первые семь лет своей жизни я провела в маленьком военном городке Борзя в Забайкалье. Так как мой отец военный – понятно, чем занимались люди в этом месте. Все они были военными и были направлены туда служить вместе с семьями. А здесь? Наш «гид» рассказывает нам, что в Угольных Копях раньше находились воинские части, а также в течение практически целого века тут ведётся добыча бурого угля для всей Чукотки. В посёлке проживает около трёх с половиной тысяч человек, есть школа-сад, отделение Почты России, поликлиника – жить можно. И правда, выглядят Копи очень мило и уютно, не считая полуразрушенных двухэтажек на въезде. И ведь живут здесь люди, в этой вечной мерзлоте, учатся, выходят замуж, рожают детей и ничего, вроде, не скучно. Наверное, и я могла бы навсегда остаться в Борзе и никогда не узнать о Боингах и о посёлке Угольные Копи.

Наша экскурсия длится недолго, мы снова замерзаем, и мужчина везёт нас обратно в гостиницу. Там мы обнаруживаем, наконец, наших коллег, вяло беседующих в коридоре. Мы начинаем бурно рассказывать про наши подвиги последних двух дней, коллеги явно удивлены – что за безумие, выходить из гостиницы в Анадыре на улицу?! Вера – девушка ещё более эмоциональная, чем я, от её смеха закладывает уши, по всей видимости, не только у меня, потому что через десять минут из соседнего номера выходит высокий солидный мужчина в военной форме и просит нас помолчать, так как ему нужно выспаться перед вылетом. Мы смущённо расходимся, но потом ещё долго тихо хихикаем в номере вместе с Верой.

Под вечер я понимаю, что простыла, на губе вылезла простуда. Видимо, второй день испытаний холодом – это уже слишком. За окном всё также идет снег, но мне почему-то не грустно. Возможно, экипаж посчитал бы меня ненормальной, но мне тут нравится. Может, это место напоминает мне о детстве, о Забайкалье. А может, просто радостно от этого спокойствия, тишины, аномального для нас майского снега, а военные самолёты не только не нарушают идиллии, напротив, возвращают меня в «солдатское» прошлое. Где-то рядом красивый город Анадырь, Анадырский залив и Берингово море, хоть я их и не увидела, но я уверена, что мне бы понравилось.

Вера спрашивала у нашего гида, нельзя ли тут купить красной икры, он сказал, что узнает. И вот вечером он приезжает в гостиницу с трёхлитровой банкой красной икры. Конечно, за неё Вера уже дает деньги, но цена невероятно низкая для такого объёма деликатеса.

Время пролетает так быстро. Вот и звонит будильник – через два часа обратный рейс. Я бы осталась здесь ещё. Вдруг резко наступит весна… Я делаю форменную причёску, крашу ногти, сидя на широком подоконнике, и жду, когда за окнами появится наш самолёт. Буквально за час над аэропортом нависает непроглядный туман, не видно ничего дальше метра от окна. Я слышу, как в коридоре ругаются коллеги – все уверены, что теперь рейс надолго отложится, как это часто бывает на Чукотке. Как выяснилось, это одна из причин, по которой коллеги не любят Анадырь – здесь можно застрять надолго из-за непогоды. Говорят, однажды один из наших экипажей просидел тут месяц…

Время нашего вылета уже прошло, а самолёт так и не появился. Туман становится всё гуще. Я начинаю верить, что мы останемся здесь надолго, только нельзя говорить об этом экипажу, а то меня отправят в «Кащенко» сразу после прилёта. Меня радует возможная перспектива побыть здесь дольше. Хотя у нас почти не осталось еды, и я немного болею, а экипаж практически бьётся в истерике от нежелания оставаться здесь ни одной минутой более. Они просто не увидели, не поняли всей прелести этих мест. Как можно не полюбить Чукотку? Хотя, сидя в гостиничном номере несколько суток, наверное, можно.

Вдруг прямо под нашим окном появляется большой белый нос Боинга 767 – это за нами. Экипаж ликует. Что ж, значит, можно не распускать причёску и тащить чемодан на борт.

Пассажиры ещё более оживлённые, чем на прямом рейсе, они выпивают сок литрами и едят всё, что им дают. Теперь-то я их хорошо понимаю, и мне не жалко наливать сок хоть каждые пять минут. Конечно, пока он не закончится – вот тут могут начаться недовольства. По салону бегают дети, в средней стойке серьёзные мужчины беседуют о политике, кто-то спит, кто-то читает, кто-то разговаривает. А я так устала.

Мы прилетаем в Домодедово поздно вечером восьмого мая. Завтра День Победы и день рождения моей сестры Карины, которую угораздило родиться девятого мая в Германии. Совершенно без сил я добираюсь домой. Мы ещё ни разу так надолго не расставались с ребятами. Катя удивленно смотрит на двухкилограммовый кусок лосятины на столе, а я рассказываю, что мы творили на Чукотке. Ещё недавно я замерзала в снежном поле, а теперь за окном московская весна с цветущими яблонями. Разве всё это не удивительно?

Мне хотелось бы спать двое суток после этих приключений, но какая-то сила заставляет меня встать рано утром и ехать на парад на Площади Победы. В путеводителе по Москве написано, что станция метро Парк Победы – самая глубокая в московском метрополитене, 84 метра. Эскалатор там такой длинный, что по пути можно прочитать половину путеводителя. Мне нравится в свободное время изучать город, станции метро, кормить уток с Малого Москворецкого моста недалеко от станции Новокузнецкая. После рейса, бывает, совсем нет сил, вот как сейчас, но ведь на улице весна и в Парке Победы играет оркестр, а я это очень люблю, разве можно оставаться дома? Толпятся люди, цветут тюльпаны, развеваются флаги. А в Анадыре сейчас идёт снег. Хотелось бы мне, чтобы наш гид из Копей сейчас оказался здесь, погрелся бы на настоящем майском солнце, и я бы провела ему экскурсию по Москве в знак благодарности за его неожиданную помощь. Я долго стою чуть вдали от массы народа и думаю о том, как всё премудро устроено – миллиарды людей живут на этой планете, разбросанные по всему миру, каждый занят своим делом, выполняет какую-то свою роль в этой великой системе под названием «жизнь». Какова вероятность того, что два человека из этой огромной массы окажутся посреди заснеженного поля на Чукотке, а другой человек будет вдруг проезжать мимо? Люди, которые никогда в этой огромной вселенной могли бы не встретиться, сталкиваются в нужное время в нужном месте. Благодаря этому я здесь, смотрю на чудесный парад, вдыхаю аромат белоснежных яблонь. В такие моменты я даже думаю – а может, Бог всё-таки есть, и ничего не происходит зря?

Станция метро Парк Победы оказывается закрытой, и я пару остановок иду пешком, чтобы сесть в автобус. Погода бесподобная, солнце переливается на свежей листве, а у меня нет сил радоваться, мне надо вернуться домой и ещё поспать. Добираюсь до дома, расправляю кровать, звонок от диспетчера: «Екатерина, завтра у вас Хабаровск». Дальний Восток манит меня обратно – я этому рада.

Неудавшийся Хабаровск

Вылет не такой уж поздний, так что мне надо быть в службе к обеду. Я приезжаю даже слишком рано и успеваю как следует повторить конструкцию Боинга 767, на котором нам предстоит лететь через несколько часов. Постепенно подтягиваются остальные члены экипажа, двое из них заранее писали заявления, чтобы попасть на этот рейс – они родом из Хабаровска, у отца одной из бортпроводниц юбилей, и она летит на празднование.

На предполётном брифинге инструктор спрашивает меня об отличиях Боинга 767—200 от Боинга 767—300; как попасть в кабину пилотов; что делать, если один из них потерял сознание; сколько аварийных выходов конкретно на том самолёте, который ждёт нас для выполнения рейса. Для каждого самолёта есть своя схема расположения аварийно-спасательного оборудования, и все эти схемы надо иметь при себе. Каждый борт имеет регистрационный номер, нанесённый на фюзеляже, он состоит из латинских букв. В авиации эти буквы имеют свои международные расшифровки для удобства обмена информацией. Например, буква «B» читается как «Bravo», «L» – «Lima», «F» – «Foxtrot» и так далее. Последняя буква регистрационного номера обычно становится внутренним «именем» воздушного судна в компании. Наш сегодняшний борт – Боинг 767—200 («двухсотка»), последняя буква номера – Z (Zulu). Со временем начинаешь понимать, о чём идёт речь в службе – «двухсотка Зулу» или «сняли со старта» – это, например, значит, что член экипажа был отстранён от выполнения рейса во время прохождения предполётного медосмотра. Такой большой и далекий мир авиации оказывается совсем рядом, надо только захотеть в него окунуться.

Мы летим всего на сутки, но я надеюсь успеть хоть немного посмотреть город. Учитывая, что двое бортпроводников с нами в гостинице жить не будут, у меня остается мало шансов найти единомышленников. Но, может быть, меня отпустят одну? В этих мечтах я расталкиваю упаковки с пледами по багажным полкам. У нас полный борт пассажиров – опять начнут ругаться, что из-за мешков им некуда положить сумки. Такие странные, ведь это всё для них.

Вскоре салон наполняют люди, я встречаю их в середине самолёта. В иллюминаторы ярко светит весеннее солнце, и я представляю, как гуляю по набережной Амура, ем мороженое и любуюсь бликами на воде. Надо только подождать семь часов. Рейс ночной, пассажиры будут спать большую часть полёта.

После взлёта проходит пятнадцать минут – пора раздавать пледы, которые так мешали людям при рассадке. Но табло «пристегните ремни» не выключается. Может, командир забыл? Однако выходить в салон без этого сигнала мы не имеем права. Зато есть время приготовить всё к ужину. Проходит полчаса, а табло всё не гаснет. Старший нашей стойки звонит шефу по интерфону (внутренняя связь на самолёте), но он говорит, что тоже не в курсе, в чём дело. Вдруг по громкой связи командир объявляет, что по техническим причинам мы вынуждены вернуться в Домодедово. Так как самолёт не оснащён аварийной системой сброса топлива, мы будем примерно четыре часа кружить над Москвой и сжигать его, иначе борт слишком тяжёлый для посадки. Технические неполадки, в общем-то, очевидны, так как мы летим на небольшой высоте, хотя с момента взлёта прошло уже более получаса, по идее мы должны были уже лететь на эшелоне около 9 000 метров. Странно, что никаких подробностей не сообщили экипажу – мы понятия не имеем, насколько всё серьёзно и к чему готовиться. Нас учили совсем по-другому, в такой ситуации командир должен был проинструктировать экипаж, а уже потом сообщать о сложившейся ситуации пассажирам. Но, видимо, мне ещё многое предстоит узнать на практике.

В салоне начинается паника. Нас с коллегами разрывают на части: «Что случилось?! Мы падаем?!». Единственное, что я могу им ответить: «Нет, летим, как видите». Мы сообщаем лётчикам о ситуации в салоне, и им приходится делать дополнительное сообщение: «Всем сохранять спокойствие, ситуация под контролем. Через несколько минут вам предложат ужин».

Ужин! Волшебное слово, после которого люди забывают о возможной аварийной посадке. И мы с натянутыми улыбками катим телеги в салон, кормить пассажиров. Это их хоть как-то отвлечет. Пледы никто не просит, да и кушать многие отказываются. Зато просят выпить чего-нибудь покрепче, но сегодня у нас нет продажи алкоголя на борту. Меня удивляет, что пассажиры, которым не досталось курицы, активно возмущаются – казалось бы, какая разница?! Нам предстоит аварийная посадка, а они в еде копаются. С точки зрения члена экипажа, меня волнует только одно – будет ли эвакуация. И отвечая на неиссякаемые вопросы пассажиров вроде «А что случилось?», «Мы падаем?», «Мы теперь умрем?» чувствую превосходство. Наконец, касалетки (алюминиевый контейнер для горячего питания на борту) могут уйти на второй план и люди узнают, что бортпроводник – это не просто официант.

Конечно, не самое приятное занятие кружить над городом в ожидании аварийной посадки. Если расслабиться и есть свою курицу, то можно, пожалуй, не сильно напрягаться. Но большинство переживает. Временами появляется ощущение, что мы в коробке, из которой невозможно выбраться. Внизу три тысячи километров, и это не трамвай, чтобы сойти на следующей. Интересно, как всё пойдёт, чем закончится. Вспоминаю про себя команды эвакуации, местонахождение страховочной стропы для крепления на крыле, присматриваю быстрый проход до аварийного люка, мысленно расталкиваю обезумевших пассажиров. Моё место сегодня у крыла слева по борту. Значит, если что, эвакуировать пассажиров я буду на трап-рампу, который надувается при открытии аварийного люка, и спадает с крыла на землю. Эх, здорово, буду во всё горло кричать: «Расстегните ремни! Снимите туфли! Оставьте всё! Ко мне!». Сколько власти в этих словах. Вот тут-то можно вдоволь покомандовать, и они не имеют права не слушаться. Ух, я вас всех спасу! А может быть, понадобится и трогательная, в чём-то даже драматичная команда «Следуйте за мной!». Представляю, как они, опешившие, бегут ко мне, и я увожу их за сто метров от пылающего самолёта. Что-то я увлеклась.

Три часа проходят в нервной обстановке и в постоянных расспросах – это начинает раздражать. Мы снижаемся над аэропортом Домодедово, я занимаю своё место в середине салона и в иллюминатор наблюдаю невероятную картину – в сумерках виднеются огни «скорых», полицейских и пожарных машин. Нас с нетерпением встречают эти тревожные огни, готовые разбирать наши останки. А мы живы, сидим смирно в нашей коробочке и любуемся необычным видом. Ну, по крайней мере, я любуюсь. Когда ещё меня будут встречать колонны спасательных машин? Надеюсь, в принципе, что никогда. В салоне тихо, никто больше не бьётся в истерике. Я спокойно повторяю команды и мысленно открываю аварийный люк выхода на крыло. Жутко интересно, не терпится попрактиковать знания. Главное – не растеряться, не запаниковать. Кажется, я даже слышу гул сирен. Как в кино. Чувствую себя героем фильма-катастрофы.

Шасси мягко касается взлётно-посадочной полосы, включается реверс и через несколько минут командир объявляет: «Мы приземлились в аэропорту Домодедово. Всё в порядке».

Всё в порядке. Значит, никакой эвакуации. Ладно хоть я не бросилась открывать люк, уйдя с головой в свои мысли. Пассажиры отчаянно хлопают, радостно кричат, обнимаются. Покидая самолёт, кто-то целует руки командиру. Многие спрашивают, полетим ли мы с ними дальше, когда дадут другой самолёт на этот рейс. Без капли сомнения отвечаем, что да. Наверное, сейчас нас отвезут на другой 767-ой и мы попробуем улететь снова. Салон наполняют разные службы, лётчикам задают массу вопросов. Тем временем старшему бортпроводнику поступает звонок из диспетчерской. Он глухо отвечает: «Да. Хорошо. Понял». Мы вопросительно смотрим на него, в ожидании чего-то неприятного. Он грустнеет и сообщает: «Нас снимают с рейса, всем команда ехать по домам отдыхать».

Это на самом деле грустно. Мы должны были закончить этот рейс сами, с нашими напуганными пассажирами! Да, иногда они раздражают меня своими глупыми вопросами или невежественным отношением. Но потом, когда они покидают борт и снова становятся адекватными, они мне даже нравятся. Может, просто во время полёта я слишком много думаю о технической стороне, а не о людях, и поэтому на дружелюбие остаётся мало сил. Наверное, так нельзя. Они нам верят, они нам иногда даже благодарны.

В салоне повисает тишина. Вот так взять и уйти? Даже командир слегка растерян. Медленно выкатываем чемоданы и спускаемся на землю, не проронив ни слова.

Сажусь в последний автобус до станции метро Домодедовская. За окном темно, слышно только, как гудят двигатели взлетающих самолётов, чётко срабатывают реверсы. Я вдруг начинаю плакать. Бортпроводница, которая не попала на юбилей к отцу, тоже плачет позади меня в автобусе. Её можно понять. А мне жаль, что наш экипаж не полетел вместе с пассажирами вторым заходом, мы ведь им обещали – наверное, они расстроятся, увидев другого командира. Жаль, что я не увидела Хабаровск. И, пожалуй, мне всё же страшно. Всё могло сложиться не так благополучно, меня внезапно захлёстывает реальность, которая чуть не сыграла с нами последнюю шутку. Нет уже ничего забавного в эвакуации, командах, аварийных трапах. В один момент всё это становится не просто игрой в спасателя, а настоящей жизнью, с настоящими людьми, каждый из которых немыслимо важнее, чем мои жалкие попытки «попрактиковать знания». Это жизнь, которую невозможно дать и невозможно вернуть своими силами.

Позже мы узнаем, что наших пассажиров пересадили в другой Боинг 767, но по каким-то причинам он снова вернулся в Домодедово. Возможно ли такое – два раза подряд?! В нашей компании вообще мало случаев, когда самолёту приходилось возвращаться, а тут аж два раза с одним и тем же рейсом. Под утро пассажиров посадили в Ту-214, и… он не взлетел. Он НЕ ВЗЛЕТЕЛ. Ещё на земле у него отказал двигатель, и командир не стал выполнять рейс. Страшно подумать, как чувствовали себя наши пассажиры. Для нас, пожалуй, даже лучше, что мы не полетели с ними на другом самолёте и не стали участниками ещё одной незапланированной посадки, но мне всё же обидно, что мы не были с ними рядом. Что же было не так с этим заколдованным «Хабаровском»?!

Домой я приезжаю около часа ночи, ребята меня, конечно, не ждут. Мы с Катей до трёх ночи пьём чай на кухне и беседуем. Я даже не снимаю форму.

Рассвет в Екатеринбурге

Однако немного мне дали времени, чтобы прийти в себя. Уже на следующий день ночной рейс в Екатеринбург. Стараюсь не вспоминать о вчерашнем происшествии, ничего не бояться и не накручивать себя. Да и не в страхе дело, а в каком-то неожиданном разоблачении, изменении восприятия, резком переходе к реальности. Мне не хочется быть занудным, механическим реалистом, мне хочется видеть лучшее, важное.

Больше миллиона человек встречают этот новый день в привычном, родном городе. И, конечно, не знают о том, что я прилетела сюда только для того, чтобы увидеть рассвет из маленького иллюминатора Боинга 737.

Хочется думать, что планировщик рейсов – большой романтик. Он всё рассчитал так, чтобы обычный короткий разворотный рейс стал особенным – три часа стоянки специально для того, чтобы экипаж встретил рассвет на Урале и, вдохновлённый, вернулся в Москву. Чтобы мы проснулись в холодном салоне, укутанные в пледы, и увидели, как ласковыми розовыми лучами солнце просится к нам в самолёт. Сначала даже забываю, что мне сейчас встречать пассажиров, куда-то лететь. Последняя пара минут спокойствия. Конечно, планировщик не такой уж романтик и время вылета подобрано таким образом, чтобы пассажиры прилетели в Екатеринбург ночью и могли отдохнуть в родном (или не родном) городе перед началом рабочего дня, а вылет – чтобы люди успели в самое начало дня кипящей Москвы. Три часа между этими точками во времени я пробуду здесь гостем. Просто сидеть и смотреть в иллюминатор невозможно, тянет спать. Но я засыпаю со сладким чувством, что открою глаза уже не в этой темноте со слабыми огнями аэродрома, а с праздничными лучами солнца чужого города. Он встретит меня с радостью, словно давно ждал. Аэродром почти пустой, вокруг так просторно, светло. Но вот рушится рассветный покой, и в салон медленно входят сонные пассажиры. Я их почти люблю. Как можно не любить людей после вчерашнего? Да и просто глядя на рассвет из иллюминатора закрытого самолета на поле аэропорта Кольцово очевидно – мир прекрасен.

Снова здравствуй, Москва. Знаю, ты не ждала меня. И сотни непроснувшихся лиц в метро тоже не ждали. Наверное, вас ждёт скучный день, раз вы с таким недовольством смотрите в экраны своих телефонов. А я только что с Урала, я встретила там чудесный рассвет. Если бы вы знали, как огромен мир, как величественно глубоко чувство того, что ты живёшь. Не просто существуешь между одинаковыми днями, а живёшь, летишь навстречу новому дню, смотришь, как меняется рисунок в десяти тысячах метрах внизу, дышишь воздухом другого города. Какая-то сила тянет меня в небо, тянет меня в новые города, просторы. Я бы хотела разделить своё счастье хоть с одним из вас, показать, что радость есть – вот она, в моём чемодане, который несколько часов назад был в Екатеринбурге, а завтра будет сопровождать меня куда-то ещё, в моих глазах, в том жгучем чувстве, которое заставляет меня радоваться сегодня, забыв об опасности. Но никто не оборачивается на меня и не отвечает на мою улыбку. Они не знают, какой яркий свет сейчас в моей душе, как ясно для меня одно: жизнь – это великий дар. Вчера в глазах пассажиров я поняла это очень чётко. Они спускались по трапу, сбросив все упреки и недовольства, они радовались, что живы. Стоит только нам понять, что мы не имеем власти над жизнью, как она становится удивительно важной.

Домой, в гости

За свою жизнь я моталась по всей России от края до края, но заграницей была только однажды, и то до своего рождения. Мои родители жили в ГДР, в городе Людвигслуст, куда моего отца определили служить в танковом полку начальником склада ГСМ. Там родилась моя старшая сестра Карина и там могла бы родиться я. Но перед моим рождением отца перевели служить в Забайкалье. Вот и весь мой заграничный опыт.

Мне всегда нравилось рассматривать фотографии Нойштрелица, где родилась Карина. На чёрно-белых картинках роддом выглядел как настоящий старинный замок, окружённый неизвестными мне цветами и пышными деревьями. А ещё у неё в фотоальбоме было вклеено немецкое свидетельство о рождении – вот уж на самом деле повод для гордости. Я часто обижалась, что среди массы её фотографий лежала всего одна моя с надписью «Кате один год». А где была Катя до этого? Я даже доставала родителей домыслами, что они меня удочерили. Но здравый смысл говорил мне – зачем им чужой ребенок в этой дыре, где нет то воды, то света? Тем более, что Карина ещё маленькая. И всё же, где мои фотографии? Мама говорила, что в Борзе просто не было столько возможностей для фотографии, как в Германии. А я бы тоже хотела фото, где я лежу, завёрнутая в плотный рогалик из одеяла, перевязанная бантом, или с биркой на крошечной ручке. Но нет – «Кате один год».

Моё детство прошло на суровых степных просторах Забайкалья. Городок был огорожен высоким бетонным забором, и мы с сестрой лазили за него через подкоп, организованный детворой, чтобы собрать ярко-фиолетовые сибирские подснежники маме на восьмое марта. А иногда мы гуляли с родителями в сопках, усыпанных ярко-жёлтыми купальницами и пёстрыми саранками, как в сказке. Никогда и нигде больше я не видела таких пышных цветов.

Потом мы ещё много раз переезжали по стране, а заграницей я так и не побывала. Самое время что-то менять. Мир такой большой, и я ни за что не смирюсь с мыслью, что не увижу его.

Ещё перед отъездом в Москву я сдала документы на оформление загранпаспорта в Набережных Челнах, но получить его пока не было возможности.

В нашей авиакомпании ценятся сотрудники с загранпаспортом, это расширяет возможности планирования. Поэтому меня с лёгкостью отпускают на два дня для поездки в Набережные Челны – получать первый загранпаспорт! Так странно ехать туда «в гости», уже не домой. Или пока что домой? У меня, пожалуй, никогда не было определённого понятия, где именно мой дом, их было так много. Единственная стабильность – это Башкирия, туда я возвращаюсь всегда, из любого места проживания. Если у меня и есть малая родина, то это Байки.

Ощущение, будто едва затянувшаяся рана снова начинает кровоточить. Легко снова поддаться чувству тоски по дому после первичной адаптации на новом месте жительства. Только-только я начала втягиваться в новый ритм, в постоянное чувство одиночества, в самостоятельность без права передумать. И тут я еду туда, где вроде дом, и вроде уже нет, там – место, откуда я уехала, чтобы повзрослеть окончательно. Где-то внутри шевелится жалкий червячок, стонущий: «Вот бы здесь остаться и больше не трястись по этой Москве». Молчи. Надо пережить эту минутную слабость, не показать никому своей усталости и страха. Сколько было знакомых, которые рвались в Москву и потом бежали оттуда, поджав хвост через пару месяцев. А я не рвалась в Москву и не собиралась никому ничего доказывать, значит, и бежать не от чего. Заикнуться о том, что я чем-то недовольна или чего-то боюсь – значит сдаться. Я еду только чтобы получить загранпаспорт и открыть новые возможности, стать более «удобным» для планирования бортпроводником.

Всё происходит быстро – поезд, миграционная служба, долгожданный «загранник», наспех встречи с родственниками, друзьями, которые наперебой звонят мне и хотят увидеться. Последний раз встречаюсь с Сэром Ёжиком перед его уходом в армию, они с Кузьмичом встречают меня в центре, и я рассказываю им про свою новую жизнь. Поздно вечером мы с Рамилёй сидим на кухне их съёмной квартиры в отдалённом районе города и долго беседуем о жизни, она делится открытиями семейной жизни, рассказывает про свою маму и сестру. А Маша с мужем снимают уютную квартирку в 56-м комплексе, они всё также светятся счастьем, как на свадьбе.

И снова поезд. Меня словно достали из одного футляра и поместили в другой, а затем обратно. В голове бродят безумные мысли вроде «а надо ли мне это», «а может остаться». Да, надо. Нет, не остаться. Просто Челны были таким привычным местом, где не надо ломать голову над тем, как жить. А Москва – что там будет дальше? Можно навсегда остаться дома и никогда этого не узнать. Но я рискну. Я ведь давно всё решила. Только не ныть.

Бездушный Казанский вокзал снова тащит меня в свою сумятицу, а я безвольно поддаюсь. Здесь я не могу встретить ни одного знакомого, никто не спросит, почему я плачу. С детства не привыкла плакать на людях. Поэтому беру себя в руки и трясусь в метро, прижимая к груди сумку с заветным загранпаспортом.

Дома я надолго закрываюсь в комнате, пересматриваю свои лекции по конструкции и воздушному праву. Нет, мне не показалось, это на самом деле важно. Останься я там – не было бы мне прощения. Чем бы я оправдалась перед собой?

С гордостью несу в службу загранпаспорт и жду звонка о наряде в первый международный рейс. Почему-то им оказывается Новосибирск. Не совсем то, что я ожидала, но туда я ещё не летала, так что оставим промах незамеченным.

Рейс ночной, спокойный, набитый пассажирами во всю вместимость Боинга 737. Фулл, как говорится! Лететь предстоит четыре часа в одну сторону и чуть больше в обратную – это довольно долго, учитывая время подготовки, стоянки в аэропорту Толмачёво и время сдачи борта по прибытию. В аэропорту я спускаюсь под борт в ярко-жёлтом сигнальном жилете и контролирую разгрузку и загрузку багажа. Погрузка начинается поздно, и я возвращаюсь на борт, когда он уже полон пассажиров. На здании аэропорта на самом деле написано «Новосибирск». Всего сорок минут я в гостях у Сибири.

На обратном рейсе страшно хочется спать, но меня приводит в чувство пассажирка средних лет с оригинальной просьбой – поговорить с её дочерью, которая боится летать. Только так, чтобы она не поняла, что я хочу её успокоить. Задача!

Дочке на вид около двадцати лет, красивая, с длинными русыми волосами. Начинаю как бы невзначай разговаривать с ней о ерунде, спрашивать, что она будет делать в Москве. Оказывается, она спортсменка и летит на сборы. Минут десять болтаю без умолку, смеюсь, шучу, рассказываю про цыплят в бассейне, пока она не начинает улыбаться. Её мама вроде тоже спокойна, и я ухожу в стойку. Улыбаюсь – во все времена, в любых условиях человеку нужен человек.

Я, в свою очередь, разговариваю ни о чём с коллегами в стойке во время заполнения накладных, и мне тоже становится хорошо и спокойно. Наш рейс немного задерживается, и мы сдаём борт из последних сил. В Москве сегодня настоящая весна, отличная погода для прогулок, но я мечтаю только добраться до кровати.

Переезд в авиагородок

Пришло время переезжать от ребят, я итак слишком у них загостилась. К тому же теперь мне нужно постоянно ездить в аэропорт, а это очень далеко от их дома. Вполне логично, что мой выбор остановился на Авиагородке – он находится в семи километрах от аэропорта, ближе только в самом аэропорту.

Снимать квартиру в одиночку ни к чему, да и у меня просто не хватит денег. Я постоянно летаю, квартира будет пустовать. Поэтому мы решили скооперироваться с одногруппницей Нарине. Искали мы, само собой, самую дешёвую квартиру, перевалочный пункт не обязательно должен быть «пентхаусом». И она нашлась. Заплатить надо сразу за два месяца, да ещё комиссия агентству. Это колоссальные затраты для тех, кто только начал летать. Но всё же, учитывая довольно лояльную цену для Московской области, мы соглашаемся арендовать эту квартиру и едем заключать договор.

Вечером я сообщаю Кате с Вовой, что переезжаю. Им грустно это слышать, мы ведь привыкли друг к другу. Но всё происходит как должно, я не могу больше оставаться у них, это их дом, их семья, да и мне очень уж утомительно и дорого ездить через всю Москву на рейсы. Ребята помогают мне собраться, отдают свой телевизор, чтобы хоть какая-то техника была в квартире. У меня нет ни компьютера, ни современного телефона, который мог бы его заменить. Мы грузим вещи в машину почти ночью и направляемся в Авиагородок.

Худшие условия существования сложно даже представить. Однокомнатная квартира на первом этаже старой пятиэтажки, запах сырости, грязь, мусор, свет настолько тусклый, что вещи кидаем наугад в полумрак. В углу ютится крошечная кровать, а возле окна развалился большой диван, который, вероятно, гораздо старше меня и уже изрядно перекосился. Я выбираю крошечную кровать в углу, диван достается Нарине. Холодильника нет, стиральной машины тоже. Да и вообще ничего нет – ни чайника, ни посуды, ни столовых приборов, ни тумбочки под телевизор. Но, тем не менее, это квартира и в ней можно жить. И до аэропорта очень близко – если без пробок, то десять минут на автобусе.

Когда ребята видят этот кошмар, они ужасаются и совершенно серьёзно спрашивают: «Ты уверена, что хочешь тут остаться?! Поедем обратно, а?». Но я невероятно счастлива, что я наконец-то буду жить одна. Правда, только первый месяц, пока не переедет Нарине. Зато сейчас у меня есть время освоиться, навести порядок, сделать это место максимально уютным. Ребята долго сидят со мной, не желая оставлять меня в этом жутком месте. А потом становится уже очень поздно, и я всё же остаюсь одна. В квартире страшно холодно, а у меня нет даже одеяла. Начинать уборку на ночь глядя смысла нет. Так что заворачиваюсь в форменное пальто и засыпаю в своем тёмном углу под глухие звуки взлетающих самолётов.

Утром я брезгливо выбираюсь в захламлённое пространство, пробираюсь в ванную и умываюсь, стараясь не задевать лишний раз руками грязную сантехнику. Потом выгребаю мусор изо всех углов этого убогого места. Меня не пугают эти условия, за свою жизнь мне приходилось менять множество нечеловеческих условий существования. Меня не пугают мокрицы, пауки, мыши и подозрительная тишина в тёмной кладовке. Ну, почти не пугают. В кладовке столько хлама, что мне приходится выносить мусор на улицу в контейнер заходов в восемь. Там какие-то вещи, бутылки из-под водки, окурки и прочая мерзость. Кладовка находится рядом с моей кроватью, и там чувствуется вонь из тёмного страшного бардака, так что от него нужно избавляться в срочном порядке.

С чувством героизма любуюсь на чистую кладовку. Невероятно, сколько же лет там не убирались?! Зато теперь там не так страшно, и можно даже сложить какие-то вещи. Далее берусь за отмывание мебели, то есть старого шкафа, трельяжа, маленького кухонного стола и пары табуреток. Несколько часов отчищаю пол и ковер, в котором такое невероятное количество грязи, будто там разводили свиней, потом берусь за сантехнику. Ванна очень большая, добротная, чугунная, и после того как я её отмыла, в неё даже хочется влезть, погрузившись в густую пену.

Наконец, можно разложить вещи. Одну табуретку ставлю посреди комнаты, заворачиваю её пледом, так как она очень страшная, и ставлю на нее телевизор. Вообще я не любитель телевидения, но другого источника звуков в квартире нет, а сидеть постоянно в тишине в этой квартире жутковато. Из-за деревьев за окнами создается ощущение, что я в подвале. Но я всё равно рада, что переехала. Правда.

Стены ужасные, с кусками ободранных обоев, поэтому я не раздумывая заклеиваю их разными билетиками, листовками и распечатками нашей переписки из форума с Сэром Ёжиком.

На кухне есть «холодный шкаф» вместо холодильника, там тоже была куча разной тухлятины, но теперь это вполне пригодный для использования объект. И там на самом деле холодно, так как шкаф расположен под окном, которое стоит тут, кажется, просто для красоты. Вообще холодно по всей квартире, особенно в кухне, так что продукты в любом случае не должны портиться.

На улице май, а в квартире декабрь в самом разгаре, и почему-то не топят батареи. У меня ничего нет своего – ни подушки, ни одеяла. Выхожу на обследование Авиагородка, нахожу торговый центр советского типа «Поляна». Там есть всё необходимое. Покупаю матрац, подушку и плед. Конечно, не в один заход, но Авиагородок маленький, можно полдня ходить туда и обратно. Покупаю минимальный набор продуктов, распихиваю их в холодный кухонный шкаф. Ещё покупаю клеёнку на стол, чтобы не видеть его потёртую поверхность. В общем, тут уже можно жить! Главное, что теперь здесь чисто.

Мне пока не надо никуда лететь, следующий наряд только на восемнадцатое мая. К вечеру я просто без сил, набираю горячую ванну, рядом ставлю табуретку с бокалом вина и свечами. Я заслужила отдых.

Когда приедет Нарине, она просто не узнает эту квартиру! Она более брезгливая, чем я, удивительно, что она вообще согласилась тут жить. Видимо, желание летать сильнее любви к удобствам.

Делаю для себя открытие – оказывается, до Авиагородка легко добираться на автобусе от аэропорта. Жаль, я не знала об этом раньше и тратила кучу денег и времени на дорогу до станции Домодедовская и потом в Авиагородок. А ведь тут всего семь километров, где была моя логика?

Первый международный рейс

Ну вот, похоже, про мой загранпаспорт всё же узнали. «Удобный» бортпроводник в сезон курортов чаще всего следует в разворотные чартерные рейсы. Чартер – это рейс, заказанный туристической компанией или кем-то ещё. В моём случае это Ларнака. Заодно мне решают дать допуск на Боинг 747. Обучение на него я уже прошла, но для выполнения самостоятельных полётов я должна слетать один рейс с инструктором – вдруг окажется, что на деле я не знаю, как открыть дверь или отправить лифт с питанием в аппер-дек (верхняя палуба).

Впервые еду на рейс из Авиагородка, что меня сильно радует – не надо спускаться в метро и ждать автобус до аэропорта. Всего десять минут, и я на месте! Конечно, я как знатный перестраховщик, всё равно выхожу за час и ещё сорок минут жду остальную бригаду. Зато неспешно прохожу предполётный медосмотр.

Итак, мой первый зарубежный рейс – Кипр. И не будь он разворотным, я бы увидела церковь Святого Лазаря, пушистые пальмы живописной набережной, знаменитый старый водопровод. Но нет, я увижу только аккуратный аэропорт, покидающих борт пассажиров, а потом новых пассажиров, уже загорелых, довольных и избалованных. С виду они не очень-то радостные, думаю, потому что отпуск закончился, а они не хотят это признавать. Я чувствую влажный тёплый воздух и невыносимое желание сбежать с самолёта. Итак, вторую попытку побывать на море тоже можно официально считать провальной. Пожалуй, в Анадыре я была даже ближе к цели.

Безусловно, Боинг 747 производит на меня ошеломляющее впечатление, подробнее об этом удивительном самолёте я напишу чуть позже.

А пока инструктор засыпает меня вопросами по конструкции, аварийно-спасательному оборудованию и тщательно следит за технологией обслуживания. Борт наглухо забит пассажирами, и работать надо очень оперативно. 47-й (Боинг 747) снижается медленно и степенно, разница с 37-м очень ощутима. За весь рейс я так и не встречаю лётчиков, настолько далеко их кабина от середины салона. Зато бортпроводников на рейсе аж тринадцать! Я даже не могу запомнить их по именам. С именами тут вообще у всех проблема, бывает, пролетишь рейс туда и обратно, а имени коллеги так и не запомнишь – некогда вникать. Хорошо, что есть бейджики.

Итак, все вопросы инструктором заданы, моя работа проконтролирована, и теперь у меня есть допуск на Боинг 747, что делает меня ещё более «удобным» бортпроводником.

Путь домой меня тоже несказанно радует, маршрутка несётся по обочине, объезжая пробку на светофоре, и я в Авиагородке уже через семь минут. Восхитительное облегчение, что дорога теперь занимает в шесть раз меньше времени. Прихожу домой, в комнате как всегда прохладно, наклеиваю на стену новый посадочный талон, забытый пассажиром после рейса, с указанием направления «Ларнака», и, не разбирая лётную сумку, отправляюсь на водные процедуры. Растягиваюсь в огромной ванной и даю ногам прийти в себя после рейса. А мне тут нравится!

Сэр Ёжик уходит в армию. Служить ему предстоит в Казани, совсем недалеко от дома. Насколько известно, его ждёт офисная работа по специальности. Думаю, сослуживцам не придется долго придумывать ему кличку, что может быть круче, чем человек с фамилией Китель в армии? Теперь у меня будет адекватный повод снова писать ему письма – по-моему, вдали от дома нет ничего приятнее, чем получить настоящее бумажное письмо. А мне так нравится писать письма, жаль только, что это уже совсем не модно. И ещё у меня быстро начинает болеть рука, когда пишу – после перелома у неё появился свой характер.

У меня целых два выходных! Есть время, чтобы освоиться в новом жилище и сориентироваться на местности. Я всё не нарадуюсь своему скромному уголку, всячески пытаюсь его облагородить – отдраила плиту, помыла окна. Жаль, что нет стиральной машины, ведь стирать форму вручную очень неудобно, да и сохнет она долго из-за влажности и холода. За окном кто-то натянул верёвку для сушки белья между двумя ржавыми турниками, так что помимо полного отсутствия солнца в моей квартире, теперь в ней также нет никакого вида из окна, только чей-то выцветший оранжевый плед в катышках. Голубям очень нравится сидеть у меня под окном и о чём-то увлечённо курлыкать, время от времени улетая по делам и оставляя следы этих дел на том самом пледе. По стенам бегают пауки, что начинает меня раздражать. Нужно избавиться от них сегодня же.

Делаю полный пеший круг по Авиагородку, нахожу ещё пару магазинов, санчасть, где я уже была во время прохождения медосмотра, станцию скорой помощи, морг, школу, небольшой продуктовый рынок, маленькую деревянную церковь, отделение почты. Всё это занимает около часа неспешным шагом. Что ж, всё необходимое для жизни тут есть! Хотя, морг, пожалуй, для жизни мало потребен. В торговом центре «Поляна» есть даже небольшой салон красоты с солярием, цивилизация как-никак! Мимо постоянно проходят лётчики и бортпроводники с чемоданами. И, если всмотреться, за рулём проезжающих машин тоже часто сидят люди в форме. Интересно, как сюда попали люди, не связанные с авиацией, ведь и такие тут, наверное, есть?

Над головой постоянно взлетают и снижаются самолёты, можно даже рассмотреть надписи на фюзеляже. Всё это ещё больше погружает меня в лётную атмосферу, ничто не отвлекает от новой жизни. Здесь нет метро, огромных торговых центров с километрами витрин ненужного барахла, необъяснимого чувства страха перед столицей, есть только самолёты и все, кто с ними связан. Даже продавщицы в местном торговом центре, наверное, в этом замешаны – их мужья, скорее всего, лётчики, бортпроводники или механики. Хотя, может, я преувеличиваю, и это обычный маленький городок.

В одном из дворов нахожу свою вечную слабость – качели! Осматриваюсь по сторонам, нет ли рядом бабушек, которые могут меня отругать, что «качели для детей, а не для взрослых». Да ладно вам, сейчас школьники весят больше меня! Полчаса безнаказанно наслаждаюсь качелями, потом из окна высовывается бабушка, и по её лицу я понимаю, что именно она мне кричит. Я её не слышу потому, что в наушниках у меня поет Михаэль Райн. Но она всё испортила. Грустно покидаю качели и иду дальше гулять. Возле небольшого продуктового магазина нахожу магазин «Хозтовары» – невероятно, я таких магазинов не видела с семи лет. Как им удалось остаться в СССР?! В углу этого магазина расположен небольшой цветочный магазин, покупаю там себе белые гвоздики – на что хватило денег. Может, в моём доме станет хоть немного веселее.

А ещё должно стать весело моим паукам, которых я сейчас буду травить вонючим жутким спреем. Кто не спрятался – я не виновата! Брызгаю все углы и потолок отравой, открываю окна и ухожу на улицу с книжкой. Может, хоть тёплый майский воздух прогреет мою холодную комнату. Рядом с домом расположен небольшой дворик с детской площадкой и скамейками в тени высоких тополей. Сажусь там читать, попивая яблочный сок. Через два дома вправо от меня – та самая санчасть и морг. Волнительное соседство. А тем временем в моей квартире массово умирают пауки.

Погода чудесная, людей вокруг нет, и у меня ощущение, что я здесь шпион. В любой момент я могу собрать сумку и уехать куда угодно, и никто не поймет, не заметит, никто не знает меня здесь. А пока я просто читаю в книгу в тихом дворике авиационного городка. Мне пока не одиноко, не грустно, но чувство новизны меня не покидает. Вот сейчас тот самый момент, когда всё свершилось. Я переехала, отучилась, я летаю и живу в отдельной квартире одна. Всё это – то, чего я хотела. Мне даже немного страшно начать анализировать, вдруг развеется радость и очарование от этого момента.

Спустя пару часов выметаю трупы пауков из квартиры и готовлю себе ужин. Нет, не из пауков. Хорошо, что тут хоть плита есть.

Второй выходной день, потрясающе! Такое крайне редко случается. Сплю аж до десяти утра, завернувшись в одеяло и зимнее форменное пальто. В комнате так холодно, что можно вспомнить Анадырь и надеть на руки носки.

Как же здорово – проснуться одной в квартире и делать, что хочется! От этой радости я готова забыть о холоде и о том, что в моей квартире последний раз делали ремонт лет двести назад.

Включаю любимую немецкую музыку в телефоне и радостно готовлю себе яичницу. Открываю окна – на улице явно теплее, чем внутри. За окном пищат воробушки и голуби, пахнет свежей листвой тополей и берёз. Обычно на цветение берёзы у меня дикая аллергия, но с московскими берёзами, видимо, что-то не так – я чувствую себя вполне нормально, даже насморка нет. И это тоже не может не радовать! Бесподобное утро.

На всякий случай наглаживаю форму и готовлю лётную сумку – рано или поздно должен поступить звонок от диспетчера. Теперь со спокойной совестью можно идти гулять. Не хочется никуда выбираться из городка, даже в ближайший город Домодедово, хотя для прогулок там есть парк с озером. Пока нужно досконально обследовать мой городок, да и просто хочется спокойствия, время, чтобы привыкнуть к этому месту.

Обхожу весь городок двумя кругами, останавливаюсь около церкви и долго на нее смотрю. Вспоминаю тот рейс в Хабаровск – мы выжили тогда, хотя могло сложиться по-разному. Может, зайти? И что я там буду делать? Минут десять во мне борются «за» и «против», но страх перед неизвестностью перевешивает. А вдруг я зайду, и мне скажут, что нельзя в джинсах или нельзя заходить в это время? Да нет, вообще я бывала в церкви, я помню, как меня крестили в семь лет в старой церкви Байков, но я ещё не разобралась в своих отношениях с Богом.

Как-то глупо себя чувствую. Впервые за время, что я живу в Авиагородке, мне хочется с кем-то поговорить. Но не с кем. Вокруг ходят какие-то люди, но кто станет со мной разговаривать?

Скорее бы следующий рейс, а то ещё начну себя жалеть. Почему, когда добиваешься, чего хочешь, становится немного грустно? Я рада, всему рада, но мне не с кем этим поделиться, от этого на душе пусто. Я могу позвонить маме или Рамиле, но тогда они по моему печальному голосу подумают, что мне здесь плохо, и будут уговаривать одуматься, вернуться. А я не вернусь, мне тут нравится. У меня всё хорошо.

Если бы не звонок диспетчера, я могла бы далеко зайти в размышлениях. Для меня предаться меланхолии – крайне просто. Завтра у меня рейс в Астану на Боинге 737.

Моя вторая «Астана». Первая была в качестве стажёра, теперь всё по-настоящему. Единственный вариант, при котором я могла бы посмотреть сам город – это поломка самолёта. Нежелательный вариант, так что обойдусь видом из иллюминатора. А, говорят, Астана очень красивый город в степной местности, разделенный рекой Ишим на правый и левый берег – прямо как Ульяновск, где я тоже хочу однажды побывать. Но Ульяновск более достижимая цель, чем города Казахстана, вряд ли я смогу когда-нибудь полететь туда самостоятельно, в качестве туриста.

Пассажиров на рейсе в Астану отличает интеллигентность. Как на подбор! Наверное, в столицу Казахстана в основном летят командировочные с важными культурными или политическими вопросами? В любом случае, очень приятно работать на этом направлении. Не только Астана, а все рейсы в Казахстан отличаются хорошими пассажирами. А за рейс в Алматы есть ещё и специальная доплата экипажу, что также приятно.

Встреча пассажиров проходит очень дружелюбно. Они даже сами пристегивают ремни безопасности после включения табло. Мне остается только раздать им конфеты и между делом подсмотреть, всё ли в порядке. Конфеты – это вообще универсальный прием. Их раздают уже перед взлётом, когда все расселись и растолкали свои сумки. Пока ходишь с подносом по салону, можно проверить, туда ли они растолкали сумки, не загородили ли ими аварийные выходы, все ли пристегнули ремни, опустили подлокотники, вытащили наушники из ушей и прочее. «Пожалуйста, конфеты. Уберите сумку от аварийного люка». Так это и работает. Правда, часто бывает, что обнаруживается проблема и времени на её решение совсем мало, так как самолёт в это время уже рулит к взлётно-посадочной полосе. Например, если пассажир полный и ему не хватает длины ремня – надо оперативно принести ему дополнительный ремень, удлиняющий штатный ремень. И подобных нюансов может быть много, так что при встрече пассажиров лучше сразу обращать внимание на тех, кому может понадобиться что-то особенное. Но в этот раз всё идёт гладко, ни одного замечания, все пассажиры большие молодцы. Летим!

После окончания обслуживания мы убираемся в стойке, и к нам заходит пассажир – мужчина лет пятидесяти, интеллигентный, в приличном костюме, с очень приятным, круглым добрым лицом. Говорит, что давно не был в Казахстане, на своей родине, и сейчас летит туда, чтобы презентовать свой сборник стихов. Как это трогательно! По приветливым глазам этого человека думается, что его стихи должны быть хорошими, возможно, патриотическими, или просто вдохновляющими. Минут десять он рассказывает нам о том, как прекрасен Казахстан, его необычная природа, о том, как надо ценить семью, свои корни, знать историю своего народа. Обычно нас раздражают пассажиры, разговаривающие в нашей стойке и отвлекающие от работы, но сегодня – приятное исключение: нечасто выпадает удача пообщаться с таким интересным человеком. Меня всегда поражают такие открытия – в каждом самолёте, на каждом рейсе рядом со мной сотни невероятных судеб, о которых я чаще всего ничего никогда не узнаю. И этот человек, который из обычного пассажира вдруг превратился в казахского поэта – увижу ли я когда-нибудь его снова? Вряд ли. Но я всегда буду помнить, что он был.

Нам пора готовиться к посадке. В Казахстане нам загружают обратное питание для пассажиров и экипажа, в том числе мюсли с очень вкусным густым йогуртом. Никогда не пробовала более вкусного завтрака. Как же уютно здесь сегодня, в этом закутке, напичканном телегами и контейнерами.

На обратном пролёте мне уже не терпится скорее приехать домой, в свой укромный уголок, где меня никто не знает. Расплываюсь в сладкой улыбке – да, у меня есть местечко, где я могу побыть одна! И этот факт имеет единственный минус – теперь меня будет что-то отвлекать во время полёта, будет тянуть на землю. Не люблю, когда меня что-то отягощает, приземляет, так сказать. Жить налегке куда приятнее.

А тем временем мы пролетаем над Авиагородком, и я высматриваю свою улицу. Наверное, людям, у которых есть своя квартира или дом, особенно тяжело от них оторваться, поэтому они часто оседают там на всю жизнь, никуда не переезжают, не путешествуют и думают о разных осязаемых вещах. Тянутся домой, к своей мебели, одежде, любимым безделушкам. А меня дома не ждет ни дорогая мебель, ни домашний кинотеатр, ни шикарный гардероб с дорогими платьями, ничего! Пустые затёртые стены, незамысловатый набор одежды, обуви, и всё равно меня туда тянет! Странное существо – человек.

Малыш Джамбо не чувствует боли

Начинается сезон отпусков, дешёвых курортов, чартерных рейсов, пьяных ещё до вылета пассажиров, забытых вещей, детей, паспортов. Да здравствует Анталия! Это слово с первого раза врезается в моё сознание как нечто мучительное и неприятное, хотя я ни разу не была в Турции. Хотелось бы мне ассоциировать это слово с южным портом Турции, с древней Византией, со Средиземным морем или хотя бы с приятной аналогией – город Анталия также, как и Набережные Челны поделён на старый и новый город. Разве что в Набережные Челны не летают развязные толпы поддатых туристов, уверенных, что купили авиакомпанию и могут творить, что им заблагорассудится.

Ежедневно наша авиакомпания отправляет в Анталию по несколько рейсов туда-обратно, обычно от трёх до шести в сутки. И, как правило, на Боинге 747, двухпалубном гиганте, нашем великолепном «Титанике», нашей «горбатой» маршрутке с мировой известностью. Бестселлер авиации, первый в мире широкофюзеляжный самолёт, получивший прозвище «Джамбо Джет» за свою громоздкость. Наверное, в честь знаменитого циркового слона Джамбо. Изначально он проектировался как грузопассажирский двухпалубник, поэтому кабина пилотов была помещена на верхний этаж, на нижней палубе планировалось сделать аппарель для погрузочных работ. Однако позже лайнер было решено выпустить с уменьшенной верхней палубой, отчего самолёт имеет «горбатую» форму. Персонально для этого красавца был построен завод в городке Эверетт, где сейчас производятся несколько моделей Боингов. Разработка Боинга 747 была настолько масштабной и затратной, что чуть не разорила компанию. Во время топливного кризиса 70-х годов цена билетов на эти самолёты стала слишком высокой из-за большого расхода топлива, поэтому авиакомпании, закупившие Джамбо, вынуждены были совершенствовать его интерьер для привлечения клиентов, и даже переоборудовать гиганты в грузовые суда. Конечно, в будущем он окупился и принёс небывалую известность и прибыль производителю – самолёт «рос» в длину, вмещая всё больше пассажиров, обрёл близнеца-грузоперевозчика, более мощные двигатели, увеличил скорость и продолжительность беспосадочного полёта. Итак, дальность полёта Боинга 747 превышает 12 000 км, крейсерская скорость 893км/час, вес пустого самолёта более 170 тонн, он вмещает более 500 пассажиров! И это чудо техники, способное без посадки долететь из Москвы в Денпасар, скользящее по воздуху, как горячий нож по маслу, парящее, будто в невесомости, устойчивое, невероятное, восхитительное, унижено до выполнения разворотных рейсов в Анталию. Малыш Джамбо мотается туда-обратно ради общего налёта в 5 часов 20 минут, перевозя тонны пьяных туристов, которые норовят поджечь его своими окурками в туалетах, сломать все его составные части, выразить недовольство по всем пунктам конструкции. Люди, как вам не жаль этот прекрасный лайнер, почему вы думаете, что, заплатив 14 000 рублей за путёвку в Турцию, вы можете требовать, чтобы командир лично вас поприветствовал или чтобы бортпроводники нашли вам парикмахера? Почему вы просто не восхищаетесь величием этой машины высотой с пятиэтажку? В наш век избалованного пользователя просто остановитесь, подумайте – сколько сил приложено для воплощения сложного чертежа в этот белоснежный воздушный корабль. Даже президент компании Боинг говорил потом: «Для нас это был слишком масштабный проект». Четыре турбореактивных двигателя размером чуть ли не с диаметр фюзеляжа Боинга 737! Какая разница, гораздо важнее, почему на завтрак не дают курицу…

Каждый раз, приходя на борт, мы проводим досмотр воздушного судна, в том числе проверяем наличие и сроки годности аварийно-спасательного оборудования. И каждый раз для меня это так интересно – ведь кто-то придумал этот трап-плот, аккуратно сложенный до случая, которого, как все надеются, никогда не произойдёт. А кто-то придумал аварийный радиобуй, кислородные маски, огнетушители. А что могла бы я придумать? Или что могли бы придумать для этой грандиозной машины наши пассажиры? Неужели что-то более полезное, чтобы чувствовать себя так вольготно, чтобы ломать эти приспособления? Мне всегда обидно за каждого человека, приложившего руку к созданию самолёта и его интерьера – хорошо, что они не видят, как грузчики швыряют чемоданы в багажные отсеки или как пассажиры тушат окурки об раковину в туалете. Вообще, когда в туалете кто-то курит, моё сознание приходит в полный ступор – почему?! Наверное, экипаж для них как нудная нянька, которая увещевает, сама не знает о чём – вроде так надо, а почему, непонятно, так гласит инструкция. Но самолёт – это место, где ничего не бывает зря, каждый элемент, каждое приспособление, каждая команда продуманы. Уж если сказано не курить на борту – поверьте, к этому стоит прислушаться. Есть множество факторов, осложняющих тушение пожара в самолёте. Но никому это не интересно, кроме экипажа. Ведь если что, нам тушить. Зато если пожар потушить не удастся, и искра проникнет туда, куда ей не стоит проникать, погибнуть может не только экипаж, а все, кто причастен к этому, и кто не причастен. Когда я стою около двери в туалет, учуяв запах дыма, и жду пассажира, который оттуда сейчас выйдет, и которого мне надо будет отчитать, мне всегда грустно. Ведь он не будет меня слушать. Что бы я ни сказала, у него есть путёвка за 14 000 рублей, в которую всё включено, в том числе, видимо, и право рисковать жизнью пятьсот тридцати пассажиров и пятнадцати членов экипажа. Итого жизнь одного человека он оценил в 25 рублей 69 копеек. Свою в том числе. Я уже молчу про самолёт – разве он что-то стоит? Я же заплатил за путёвку! Люди, люди…

А ещё есть такой нонсенс – «моему ребёнку и так хорошо». Это я про мамочек с пухлыми детишками на коленях, которым «так удобно и не надо их пристёгивать». Видимо, человек, который придумал детский ремень безопасности, просто не нашёл себе другого занятия – может, мечтал стать слесарем, но не вышло, вот и решил – ну хоть придумаю какую-нибудь бесполезную штуку для самолёта. О, точно! Ремень для детей. Кому нужно, к примеру, чтобы ребёнок в случае резкого торможения не пролетел полсалона и не свернул себе шею? Никому! Отлично, значит, моё приспособление будет абсолютно никчемным, вот этого-то я и хотел.

И я становлюсь врагом №1 для любой мамы, чей вольготно спящий ребенок не пристёгнут. Приходится рассказывать о возможных последствиях или сообщать, что мы не взлетим, пока ВСЕ пассажиры не будут пристёгнуты. И уже под десятком осуждающих глаз, которые хотят вылететь вовремя, мамаша начинает гневно шевелиться. Как будто не проводились многочисленные опыты, тесты для выявления возможных последствий. Нет, это тоже никому не интересно. А ещё никому не интересно, что бортпроводник – это не официант, как все считают, а в первую очередь человек, способный грамотно и быстро провести эвакуацию. А командир ещё и полётом управляет, а не только рассказывает, какая погода в Анталии. Возможно, пассажиры регулярных рейсов об этом догадываются, но на чартерах у людей загадочным образом происходит массовое изменение сознания.

Примечателен и нагляден случай на сегодняшней Анталии. Шесть утра, просторный «стадион» Боинга 747 встречает сонных, радостных, возмущенных, пьяных и прочих других пассажиров. Ещё слишком рано для скандалов, поэтому все возможные поводы люди аккуратно оставляют при себе до удобного случая в полёте. Мы это знаем и не ждём, что они забудут про них. На чартерных рейсах мы готовы, пожалуй, ко всему. Я стою в конце пятого салона слева по борту – это самый хвост. Почему-то считается, что пятый салон – это самое злачное место во всем самолёте. Будто на регистрации у пассажиров спрашивают: «Простите, вы планируете пить, курить и всячески хулиганить во время полёта? О, отлично, тогда прошу, вот вам посадочный в пятый салон». Ещё ни разу эта теория не провалилась. Также я слышала, некоторые пассажиры считают, что хвост – самое безопасное место в самолёте. Соответственно, туда просятся пассажиры, которые больше всех боятся за свою жизнь. А, значит, будут пить, курить и хулиганить как в последний раз, ведь хоть они и в самом безопасном месте – всё равно должно что-то случиться, это же САМОЛЁТ! Ну а если не случится, то хоть повеселятся. Главное, чтобы это веселье не кончилось депортацией – но это уже их, как правило, не волнует. Зато мне отлично видно их всех из конца пятого салона. Я как страж на посту, я даже не пытаюсь натянуть приветливую улыбку, потому что на меня всё равно никто не смотрит, я холодно оцениваю ситуацию, пытаясь уловить все попытки пассажиров достать бутылки с алкоголем из пакетов «duty-free» и положить их поближе ко рту. Надо успеть отнять, как отбирают соску у подросшего малыша, невзирая на вопли и капризы, иначе во время полёта на моём рабочем фартуке снова может оказаться чья-то блевотина, ведь в воздухе алкоголь переносится совсем иначе.

На рейсе в Анталию нас обычно сопровождают сотрудники авиационной безопасности, их помощь часто бывает нужна в жалких попытках вырвать бутылку из рук возмущённого пассажира. Удивительно, насколько отважен и отчаян русский турист. Опустим напоминание, что в 14 000 рублей всё включено, в том числе право пить на борту и хамить сотруднику безопасности. И не станем говорить о том, что в службе безопасности работают, как правило, бывшие военные, спецназовцы или вышибалы (я бы не решилась им хамить просто из уважения ко всем людям в форме). Так вот, русский турист почему-то непременно хочет напиться еще в самолёте. Никогда не понимала логики.

Сегодня среди наших пассажиров сидит простой русский мужик – скорее всего, не москвич, может быть, работник завода где-нибудь в Миассе, водитель-дальнобойщик из Новосибирска или инспектор по охране труда из Череповца. На нём спортивный костюм «abibas», синие шлёпанцы поверх носков, кепка с погнутым козырьком, тяжеленная серебряная цепь с крестом на груди и лёгкая небритость второго дня. Шесть утра, полчаса до вылета на самый популярный курорт, огромный самолёт, красивые надушенные бортпроводницы с идеальным макияжем, свежий воздух, предвкушение запаха моря – всё чудесно. И ему предстоит чуть больше двух часов полёта – самое время морально подготовиться к отпуску, проверить документы, повторить самые нужные слова по-английски, поспать, чтобы приехать в гостиницу и сразу после заселения пойти на пляж. Но нет! Можно же напиться! Чтобы, как подобает русскому туристу, ввалиться в гостиницу не в состоянии найти паспорт и закрепить стереотип о русских людях у каждого встречного местного жителя. Ну, или огрести проблем ещё на паспортном контроле.

Впереди могла бы быть неделя, а то и больше, незабываемого отдыха с занимательными экскурсиями, тёплым морем, чистеньким песчаным пляжем, посещением археологического музея и мечетей, живописных парков с экзотическими цветами и деревьями, прудами, раскуриванием кальяна в настоящем османском шатре… Хотя, я слышала, многие не уходят дальше бара в гостинице – наверное, это шутка, ведь на 14 000 рублей можно и в России неплохо напиться. Тем не менее, бывают пассажиры, которым воздушные приключения доставляют больше удовольствия, чем изыски туризма. Сначала несколько раз подойдет вежливая стюардесса и скажет, что не стоит пить. Потом подойдет менее вежливый сотрудник безопасности и скажет, что НЕ СТОИТ ПИТЬ. Но пассажир уже не слышит, ему всё смешно, весело и всё равно. Я же говорила – алкоголь в полёте переносится иначе.

Именно так всё происходит сейчас с нашим монтёром из Кирова, или сантехником из Нового Уренгоя в модном спортивном костюме. Жена дёргает его: «Хватит пить, не позорь меня, нам ещё в гостиницу ехать!». Дети бесконтрольно шатаются по салону, а он уже не в состоянии остановиться. И вот в его одурманенную голову приходит блистательная идея – можно же покурить в туалете! Кое-как он выбирается из кресла, придавливая жену своим круглым животом, и плетётся по направлению к туалету с сигаретой в зубах, шаркая шлёпками. Я не имею права запретить ему идти в туалет, всё что мне остается – причитать за его спиной, что нельзя курить на борту. Кажется, мне даже удаётся сделать по-настоящему строгий голос. Но он меня не слышит. И я стою грустная за дверью в ожидании, когда он выйдет. Мне жаль его семью, которая мечтает об отдыхе на море, ведь понятно, что он не даст им спокойно отдохнуть. Но по глазам жены понятно, что ей не привыкать. Я сообщаю шефу о том, что пассажир покурил на борту, проверяю туалет, не осталось ли где не затушенного окурка, тем временем слышу, как мужик матерится на бортпроводников и шефа. Мне больше незачем ввязываться, он сделал всё, чтобы о его поведении узнал командир. Нам остаётся только любыми путями угомонить его перед посадкой, но тут уже нам пытается помочь его жена, которая итак чувствует себя достаточно опозоренной и чуть не плачет.

По прибытии в Анталию нас ожидает неожиданная развязка, наш победитель получает главный приз – депортацию. Жена с ребенком остаются в Турции – жалко терять деньги за путёвку, да и вообще, без пьяного мужа есть шанс провести нормальный отпуск. А гневный муж, щедро осыпая всех окружающих отборным матом, выкрикивая: «Да вы знаете, сколько я за путевку заплатил, у меня всё включено, да кто вы такие, я вас всех уволю!», в окружении сотрудников службы безопасности возвращается вместе с нами в Москву. Больше ему никогда не продадут билет на рейс нашей авиакомпании. И скорее всего ему будет запрещён въезд на территорию Турции в течение трёх лет. Зато было весело и, кажется, он ни о чем не жалеет. По крайней мере, пока не протрезвеет.

Мы летим обратно с новой партией пассажиров, отдохнувших, загоревших, избалованных турецким сервисом. Рядом кто-то требует томатный сок, курицу, ещё воды, «присмотрите за моим ребёнком», «официант, чаю». Мы привыкли, кажется, ко всему. Малыш Джамбо не чувствует боли, он просто тащит свою разносортную ношу по воздуху, надеясь раскрыть всю свою мощь, но его снова сажают на землю через два с небольшим часа. А я грустно наливаю сок, помня – нет, я не просто официант. Наш депортированный пассажир уже не возмущается, кажется, приходит в себя.

Наконец, снижаемся. Пристёгиваюсь на своём откидном кресле, наблюдаю за пассажирами, время от времени громко говорю: «Сядьте, закройте багажную полку, сумку достанете после приземления». Я не улыбаюсь, всё равно никто не смотрит. И не слушает. Да и не люблю притворяться, не умею. А наш герой всё требует воды, видимо, отходит.

Ещё только обед, а я без сил. Ведь для выполнения рейса в шесть тридцать утра мне пришлось проснуться в половине второго ночи: явка на рейс, выполняемый на Боинге 747 – за 2 часа 45 минут. А ещё надо превратиться в стюардессу и добраться до аэропорта. Устало плетусь в службу, чтобы услышать: «Завтра у вас Анталия, вылет в 06:30». Классика жанра, спасибо.

Этот день совпадает с днём рождения нескольких моих знакомых, которые давно уже остались в других городах, в полузабытом прошлом. И ещё как-то в этот день был последний звонок, в школе за моим домом толпились десятки ребят в школьной форме, девочки с огромными бантами, в белых передничках. Я тогда им завидовала, у меня ведь никогда не было последнего звонка – после девятого класса я поступила в колледж, а потом в институт. Сейчас это, конечно, не имеет значения, но много раз было обидно, и преследовало чувство, будто меня чем-то обделили в жизни.

Когда-то мне казалось, что люди не могут оставаться в прошлом, уж если вас что-то связывает – это навсегда. Но со временем и множеством переездов оказалось, что рядом остаются только те, кто на самом деле нужен. Они всегда рядом в мыслях, переживаниях, в ворохе писем, в редких телефонных звонках или долгожданных встречах. Все остальные легко остаются там, на перевернутых страницах жизни. И только в такие дни как сегодня вдруг вспоминаешь про чей-то день рождения, молчишь, улыбаешься и идёшь дальше, как ни в чём ни бывало. Иногда это даже пугает – значит, можно думать, что дружба вечная, делиться мыслями и мечтами, а потом просто уехать с ними в другой город?… Видимо, можно. Но бывает и иначе. В моей жизни было и то, и другое.

Помню, когда мы жили в Уфе, мне было тринадцать, я дружила со своей одноклассницей Машей Нориной, которую я упорно называла Мы́шей, хотя ей это жутко не нравилось. Маша была высокая, в отличие от меня, фигуристая, с необычной внешностью, которая всегда запоминается на фоне основной массы. У неё были короткие светлые волосы цвета липового мёда, яркие голубые глаза с озорной хитринкой, прямой отточенный нос – просто красавица. И тем не менее, она была, как и я, не слишком общительной с другими одноклассниками. Думаю, поэтому мы и подружились. Маша училась в музыкальной школе, играла на домре, а я понятия не имела, что это. Ещё она занималась фехтованием, и у неё была собака Дэта породы миттельшнауцер, которую однажды отравили какие-то негодяи во дворе, и мы обе долго плакали. Маша жила недалеко от нашего общежития, в красивом многоэтажном доме, построенном ещё при Сталине. Её мама была женщина волевая, строгая, раньше она работала стюардессой в Уфимском аэропорту, а когда Маше было три года, перевелась на землю. Маша никогда не общалась со своим отцом, только знала, что его зовут Григорий, и с пяти лет росла с отчимом, который часто пил, и дома постоянно были скандалы. Какое-то время он даже не работал, так как был уволен за пьянство, и маме приходилось кормить всю семью. Но мне всегда казалось, что Маша такая сильная, что ей ни по чем все эти проблемы. Она ведь даже занимается фехтованием! Наверное, Маша и была очень сильной девочкой, иначе всё это могло бы сломать ей психику раз и навсегда.

Домой к Маше я заходила редко, боялась ее суровой мамы и пьяного отчима. Да и Маша бывала у меня не часто – что делать в военной общаге? Поэтому мы много гуляли, прыгали в сугробы со здания обкома, которое находилось ровно посередине между нашими домами, подглядывали за солдатами, которые стройно шли на обед в солдатскую столовую, находившуюся на первом этаже нашего общежития, кидались в них снежками.

Мы дружили по-настоящему, как это только может быть у девочек-подростков. Делились всеми секретами, переписывались маленькими записками, даже придумали свой собственный алфавит из разных закорючек, так что никто не мог понять, что мы пишем. Я и сейчас помню некоторые буквы из него… мы дружили около двух лет, потом мой папа вышел на пенсию, мы переехали в Набережные Челны. Какое-то время мы с Мышей переписывались, кое-как впихивая длиннющие письма в конверты, скучали, и я мечтала вернуться в Уфу, когда вырасту. Иногда мы встречались, если я бывала в Уфе, а потом Маша вдруг переехала. И мы потерялись…

Ещё я дружила с Альбиной, моей соседкой по общежитию. Семья Альбины приехала из Казахстана, её отец был худощавым, небольшого роста мужчиной с впалыми скулами и оттопыренными ушами и отличался крайне добродушным и кротким характером. А вот мама, пышная круглолицая женщина по имени Фарида, заправляла всем домом, и никто не имел права её ослушаться. При этом она была очень гостеприимна и вкусно готовила. Альбина тоже была круглолицей, с тёмно-русыми волосами, восточными глазами, обгрызенными ногтями и жёсткой походкой. Она была настоящей пацанкой, носилась по школе как угорелая, играла в футбол и баскетбол, дралась с мальчишками и постоянно получала замечания насчёт поведения. Зато дома она была очень послушной, ответственной, и обращалась к маме на «Вы».

Часто мы играли на улице втроем – я, Мыша и Альбина. А вечерами, когда Мыше пора было возвращаться домой, в широком коридоре общежития мы с Альбиной секретничали, бегали по чердаку и по гаражам рядом с общагой. С Альбиной мы тоже какое-то время переписывались после моего переезда. Когда я бывала проездом в Уфе, я обязательно заходила в общагу и стучалась в её дверь без всякого предупреждения и, как ни странно, каждый раз она оказывалась дома. Мы проводили несколько часов вместе, болтали, гуляли, а потом я ехала дальше. Но постепенно мы потерялись. Я стала реже бывать в Уфе, уже не считая ее лучшим городом в мире, письма мы перестали писать, так как я считала, что общагу, наконец, снесли, как обещали последние два года, что мы жили там. А куда писать? Да и почему-то писать стало не о чем. Больше мы никогда не виделись.

Ещё раньше, когда мы жили в Затоне, это отдалённый район Уфы, в котором находилась воинская часть, я часто гуляла с девочками из своего класса, Юлей Захаровой и Юлей Низамутдиновой. Юля Захарова была высокая, стояла среди первых в строю на физкультуре, у неё были короткие кудрявые волосы русого цвета, тёмно-карие глаза и красивые ровные зубы. Мы жили в соседних домах, поэтому часто ходили вместе до школы и обратно. Зимой мы ходили по двору на детских пластмассовых лыжах, и я постоянно падала, а Юля надо мной смеялась. На мой день рождения она подарила мне плюшевого клоуна в ярко-красном костюме в белый горошек, колпаке, с дико-рыжими волосами. Этот клоун Клёпа и сейчас лежит где-то дома у моих родителей, но я никогда не писала Юле писем, хотя и знала её адрес.

Юля Низамутдинова была примерной ученицей, круглой отличницей, с длинными русыми волосами, милой улыбкой и всегда хорошим настроением. Не сказать, что мы дружили – я всегда чувствовала, что мы слишком разные, она была как бы выше меня, и я терялась в её тени. Я была обычной девочкой, тихой и незаметной, хотя и тоже с длиннющими волосами и пятерками в дневнике, а Юля была звездой. Писем я ей тоже никогда не писала, но недавно мы нашлись в интернете и перекинулись парой дежурных фраз вроде «кем ты стала». Я стала стюардессой с техническим образованием, а Юля – моделью и певицей в ресторане.

Учитывая множество моих переездов, таких историй много. Историй тех людей, которые остались далеко в прошлом и вряд ли всплывут снова. Некоторых людей мне хотелось бы сохранить, но не удалось. Так что – кто-то остаётся в памяти смутным воспоминанием, а кто-то идёт в ногу, несмотря на расстояние и время.

Например, Мыша снова появилась в моей жизни спустя пять лет, когда мне было восемнадцать. Она нашла меня в «Одноклассниках», мы обменялись адресами электронной почты и стали снова писать друг другу письма, на этот раз электронные. Маша всего на год старше меня, но, как оказалось, уже вышла замуж и родила сына Никиту. Вот это новости! Я была просто ошарашена, а с фотографии на меня смотрели голубые глаза её сына с такими же волосами липового цвета. Мне столько всего надо было ей рассказать! Что я закончила школу, поступила в колледж и успешно закончила его, а теперь учусь на первом курсе института; что у меня появилась подруга Рамиля, с которой мы неразлучны, как раньше с ней…

Долгое время мы не могли нарадоваться, что нашлись снова. Позже Маша стала часто писать, что их отношения с мужем начали портиться, и жизнь со свекровью стала невыносимой. Впервые для меня прозвучало страшное слово «развод». Правда, фактический развод так и не случился, они просто стали жить отдельно. Маша снова доказала мне, что она – сильная и независимая личность, когда сняла дом и начала вести хозяйство вместе с маленьким сыном. Мы с Машей и сейчас крепко дружим, она поражает меня своими мудрыми советами, реализмом, лёгким отношением к жизни. Мы живём в разных городах, но это не мешает нам быть рядом.

Сегодня этот день лёгкой ностальгии для меня совпал лишь с одним важным событием – рейсом в Северную Африку, Тунис, город Монастир. Коллеги говорили мне, что на этот курорт обычно летят люди среднего и преклонного возраста, так как отдых там более размеренный, чем в Анталии. И правда – обстановка во время полёта не идёт ни в какое сравнение. После ужина пассажиры мирно спят, а я задумчиво смотрю в иллюминатор, вспоминая свою жизнь. Мне двадцать три года, кто-то скажет, что я ещё не жила. Но в моей душе столько воспоминаний, что они едва успевают вытеснять друг друга.

Судя по всему, у меня выходной, раз диспетчер так и не позвонил. Хотя в нашей работе никогда нельзя быть до конца уверенным, что у тебя выходной, могут в любой момент позвонить и вызвать на рейс в срочном порядке. Эта относительность вызывает постоянное чувство напряжения, если только в голову приходит мысль покинуть Авиагородок. Отсюда я могу в течение часа собраться на рейс и доехать до аэропорта.

Но сегодня я отваживаюсь поехать в Москву. Честно сказать, я всё ещё не горю желанием покидать своё убежище, но совсем рядом столица, вдруг ей обидно, что я не обращаю на неё внимания? Да и мне хочется сходить в книжный, здесь его нет, а читать на скамейке у дома стало моей привычкой.

Сначала я добираюсь до станции метро Домодедовская на автобусе. До въезда в Москву мы едем по трассе, с обеих сторон спрятанной лесом. Потом на метро до центра. Метро по-прежнему завораживает меня, поглощает, но течение оптоволокна за окнами уже не напоминает о предыдущей работе.

Пока мы учились, всё было так занятно, мы переживали друг за друга, сходили с ума, пытаясь запомнить новые термины, мы не знали, что нас ждёт. Теперь мы почти не видимся, переживаем в одиночку каждую подготовку к полёту, надеваем форму без лишних эмоций. Только если на ней вдруг обнаруживается пятно от томатного сока за час до вылета. Мне немного не хватает того задора, что подстегивал нас в учебных классах, тех зависаний в неопределённости, размышлений о будущем. А, может, мне просто не хватает общения.

Москва стоит на месте, как выяснилось, книжный открыт, люди также ходят по улицам и толкаются в метро. Нет, ничего не изменилось, я ничего не пропустила.

К вечеру заезжаю в гости к Кате и Вове на пару часов, рассказываю о том, что ужасная дыра, в которую они меня привезли, стала квартирой, и Авиагородок нравится мне больше, чем Москва. Конечно, я скучаю по ребятам, но видимо я в чём-то отшельник. Меня тянет обратно, в мою квартирку с видом в никуда.

Нарине

Закончилась моя маленькая власть. Закончилось моё уютное одиночество, к которому я начала привыкать и которым начала весьма дорожить. Ко мне переезжает Нарине. Конечно, я итак довольно пожила одна, она сильно задержалась с переездом – никак не могла собрать вещи и решиться, ведь до этого она жила у каких-то родственников в Москве, и, насколько я понимаю, жила весьма хорошо: о ней там заботились, и условия жизни были достойные, но ездить оттуда в аэропорт очень уж долго. Наша квартирка не идёт ни в какое сравнение с приличным жилищем в Москве, так что понятно, почему она не торопилась, хотя всё уже было оплачено. Итак, в моем скромном обжитом уголке появляется невероятная куча вещей Нарине, все полки и шкафы разом заканчиваются. Даже немного грустно смотреть на то, как мой устоявшийся покой рушится. Нарине грустно от того, что теперь надо жить в таком жутком месте, мне – потому что теперь придётся делить дом с кем-то ещё. Снова. Зато теперь не будет одиноко, рядом будет человек, способный понять моё негодование по поводу томатного сока или ранней Анталии. Как ни крути, вместе веселее!

У меня возникает необоснованное чувство стыда, что ей приходится жить в таких условиях. Будто она приехала ко мне в гости, а я живу в унылой конуре с обшарпанными стенами, и у меня нет даже холодильника. А она такая принцесса, изящная и красивая, привыкшая к полному комфорту, изнеженная и хрупкая, что мне её жаль – как же она будет существовать в этом холоде, спать на этом затхлом скрипучем диване, вешать свои дорогие платья в полуразвалившийся гнилой шкаф? Я вроде не виновата в этом всём, она сама пошла́ на это, и всё же возникает неловкое стеснение, что я могу жить в таких условиях, а ей это в тягость, значит, я… Военный сухарь, а не настоящая девушка?

Как-то нашей семье пришлось жить на втором этаже банного корпуса в нашем гарнизоне, в крошечной комнатке, бывшей столярной мастерской. Мы не жаловались, в общем-то, но, когда я шла с ребятами из школы и они говорили: «А давай к тебе в гости зайдём», у меня сердце уходило в пятки, я краснела и всячески отговаривала их от этой затеи. Дети такие злые, они смеялись надо мной потому, что у меня слишком бледная кожа и слишком длинные волосы, или что у меня рюкзак немодный, так что бы они со мной сделали, узнав, где я живу?!

Сейчас, в этой квартирке, во мне роится примерно то же гаденькое чувство. Не потому что мне тут плохо, а потому что мне всё равно где жить, а людям это непонятно.

Как ни странно, снова Монастир. Этот рейс, определённо, лучше Анталии – больше налёт и спокойнее пассажиры. Стоянка в Монастире обычно случается в ночное время, так что я понятия не имею, как он выглядит, и для меня это просто рабочая смена от взлёта до посадки. В густой темноте мелькают смуглые лица сотрудников аэропорта, чувствуется лёгкая приятная прохлада, слышится шелест редких пальм и глухой шум вспомогательной силовой установки. Разбросанные ощущения – усталость после довольно длительного ночного полёта, настойчиво клонит в сон, а в воздухе неприступный запах моря, которое мы не увидим. Всего пять минут на трапе, шейный платок трепещет на ветру, голова тяжёлая от слишком туго стянутых волос, ноги гудят от напряжения. Только пять минут, и мне пора раскладывать пледы по багажным полкам. Мимолётное ощущение, что я на самом деле где-то побывала.

Монастир – это небольшой портовый городок, к нему примыкает район Сканес с массой отелей, растянутых по побережью аж на шесть километров. Арабские древние постройки, мавзолей первого президента Туниса, кафе и ресторанчики. В отелях множество программ по оздоровлению, очевидно, что этот курорт не для буйных дискотек и пьянок. Лично для меня это только плюс, так как пассажиры ведут себя прилично на борту. В салоне почти пятьсот человек, и все они могли бы рассказать мне, как они провели время в этом загадочном уголке, который я никогда не увижу. Но у меня нет привычки заводить беседы с пассажирами, только если они сами на этом сильно настаивают. А настаивают они крайне редко. Так что до свидания, город-невидимка.

Завтра первый день лета и у меня выходной! Можно будет поехать в Москву, погулять в Сокольниках, на Чистых Прудах, побродить по Красной Площади, рассматривая туристов из разных стран, легко соглашаясь на просьбы их сфотографировать. Потом пешком пройтись до метро Третьяковская и посидеть в любимом кафе «Апшу», читая первую попавшуюся книгу с полки, дописать письмо Сэру Ёжику и опустить его в ближайший почтовый ящик. А ещё долго стоять на Чугунном мосту, рассматривая движение воды и солнечные блики. В конце концов, можно просто побыть собой, не бортпроводником, не девушкой в красивой форме, а просто собой, той самой, что иногда чувствует себя страшно одинокой и не хочет улыбаться через силу.

Сегодня рейс в Хорватию, город Пу́ла, последний рейс в этом месяце. Всего четыре часа лёта туда-обратно, за которые можно успеть полюбоваться малахитовым пейзажем под крылом самолёта, вдохнуть свежий воздух Адриатического моря, стоя на трапе в ожидании пассажиров. И, конечно, это не Турция, и это чувствуется по добродушным лицам людей на борту.

Детский рейс

Болгарский портовой город Ва́рна на Черноморском побережье пережил за свою многовековую историю и осаду, и оккупацию, и власть Османской империи, но сегодня ему предстоит новое испытание, не уступающее по своей опасности и разрушительности всем перечисленным событиям. На этот раз в эту историю втянута и я. Однако, обо всем по порядку.

Наш уютный Боинг 767 привычно и обыденно готовится к вылету, нагружается телегами с питанием, заливается вода, заполняются топливные баки, служба уборки приводит в порядок салон после выполненного рейса в Красноярск. Наш экипаж привозят на борт слишком рано, и мы толкаемся с лётными сумками, в чистенькой свежей форме среди больших чёрных мешков с мусором, натыкаемся на шланги пылесосов и скользим на мокрых тряпках. Обычно под конец рейса меня не волнует, как выглядит форма, но в начале всё же хочется смотреться опрятно. Некоторое время мы мешаем друг другу готовить борт, но вскоре уборка уходит, и всё становится на свои места. Теперь мы спокойно, без лишней суеты проверяем аварийно-спасательное оборудование, кресла, двери. Шеф беседует с командиром, техники бродят вокруг самолёта, проверяют шасси, двигатели, хвостовое оперение. Ни с чем не сравнимый момент созерцания, тихого единения с атмосферой, с самолётом. Есть я и есть он, и я почти чувствую его дружескую поддержку. Но сегодняшняя тишина перед вылетом не глубоко умиротворяющая, она гнетущая, как затишье перед бурей, нервная, гулкая.

Шеф бодро объявляет по громкой связи о прибытии пассажиров, и мы встречаем их, кто в начале салона, кто в конце, я – в середине. Уже через пару минут испаряется только что витавшая здесь тишина. Так всегда бывает: сначала борт только наш, пока мы готовим его, как дом перед приходом гостей, но всё меняется, когда приходят ОНИ. Как нам говорили на учёбе: «Никогда не забывайте, что вы хозяева на самолёте, а пассажиры – гости, не позволяйте им лишнего». Я часто вспоминаю об этом, чтобы не начать волноваться перед конфликтным пассажиром или чтобы подбодрить себя в борьбе с нарушителями порядка. Бывает, сложно выпроводить из своего дома перебравших гостей, а здесь такого варианта нет вообще, остаётся только ждать конца вечеринки. Но это не рядовой случай, я вдруг начинаю понимать, что здесь происходит нечто труднообъяснимое. Всматриваюсь в толпу пассажиров, непривычно звонкую, возбуждённую, практически гудящую, как рой пчёл. Что же не так? Запах сигарет или алкоголя я бы почувствовала за милю, так что нет, тут другое. Чемоданов вроде тоже никто с собой не тащит, разрушая интерьер самолёта. И, тем не менее… Постойте, а где же… взрослые?! И тут я ошеломлённо понимаю, что за всё время встречи пассажиров мимо меня не прошёл ни один взрослый человек! Панически осматривая борт, нахожу-таки в середине и в конце салона человек пять, которые ростом повыше остальных – надеюсь, что взрослые. Да что тут происходит, как это вообще возможно? Загрузка на сегодняшнем рейсе – 215 пассажиров, если учесть, что максимум пять человек из них взрослые, то у нас на борту 210 детей! От несмолкающего крика, смеха и летающих над головой предметов вроде мягких игрушек или мячей, сердце уходит в пятки. Нам, что, лететь с ними?! Вспоминается роман Уильяма Голдинга «Повелитель мух», где самолёт разбивается, все взрослые погибают, а группа детей выживает и начинает самостоятельную жизнь на необитаемом острове. Ничем хорошим детские игры, конечно, не заканчиваются. Автор явно написал эту книгу после такого рейса.

Дети у нас на борту в среднем от 7 до 12 лет, почти все – мальчики. От их визга и криков у меня закладывает уши, я кое-как могу расслышать слова шефа о подготовке к взлёту. Пора их пристёгивать. Пристёгивать! Как вообще до них донести, что мы сейчас летим, и для этого нужно пристегнуться? Я никогда не имела опыта общения с детьми, и меня пугает безумствующая передо мной перспектива. Конфеты заканчиваются ещё на первом ряду и у меня, и у коллеги в соседнем проходе. Маленькие кулачки агрессивно стаскивают карамельки с моего подноса, опрокидывая по десятку за раз на пол, хватают меня за руки с криками: «Дайте мне, я не дотягиваюсь!». Остальных нужно пристегнуть быстро и сурово, без отвлечения на конфеты и стенания о том, что кому-то их не хватило. Меня никто не слышит, пристёгивать приходится самой, опускать подлокотники, открывать шторки иллюминаторов, вытаскивать из ушей наушники тоже. Безусловно, это занимает массу времени, мы ещё никогда так долго не готовили пассажиров к взлёту, шеф уже нервно ходит по обоим проходам, строго командуя детям пристегнуться, так как сразу после меня они расстёгиваются снова, да ещё дразнятся в спину. Кажется, мы никогда не взлетим! Это начинает пугать и нервировать, если мы задержимся с вылетом, то следующее «окно» нам могут дать и через полчаса, и более. И тогда нам придется сидеть с ними на борту невесть сколько времени! Они съедят нас вместе с конфетами ещё до взлёта. Взрослые ничем не помогают нам угомонить детей, хотя, судя по всему, они должны их контролировать – насколько я поняла, они летят на сборы в спортивном лагере. Но взрослые уже пьют виски из пакетов «duty free» и тоже нас не слышат. Службы безопасности на борту нет, кто бы мог подумать, что она пригодится на таком безобидном рейсе как Варна. Меня всё это просто шокирует, добраться до взрослых невозможно из-за кишащей массы рук и ног в салоне, летающих предметов, а при этом я вижу, что они пьют. И ничего не могу сделать. Блюститель порядка во мне рвёт и мечет. Шефу удаётся немного успокоить толпу, дети вроде перестают расстёгивать ремни. Времени на показ аварийно-спасательного оборудования у нас остаётся крайне мало, самолёт уже рулит на взлётно-посадочную полосу, от пошатывания дети визжат ещё сильнее, как на аттракционе. И показ проходит как попало, так как дети стаскивают у меня ремень безопасности и жилет, и я показываю их с явным опозданием от текста по громкой связи. Звучит команда «Экипажу приготовиться к взлёту», и я бегу в стойку, чтобы успеть пристегнуться. По пути путаюсь в болтающихся повсюду проводах от наушников и лямках рюкзаков. Сразу после щелчка моего замка на ремне безопасности чувствую, как самолёт начинает разгон. В глазах коллег я вижу тот же нескрываемый ужас, который застыл в моём сознании. И это была только подготовка к взлёту. А нам ещё лететь. Нам ещё с ними лететь!…

На наборе высоты мы с коллегами молчим, пытаясь морально подготовиться к предстоящему кошмару. Деваться некуда, мы должны это пережить. Я уже готова к тому, что мы просто не успеем всех накормить, и шеф не будет нас ругать, видя ситуацию в салоне. Закрываю глаза и стараюсь отвлечься от крика двух сотен мальчишеских голосов.

Чтобы начать обслуживание, мне нужно выехать с телегой в начало салона, то есть провезти её сквозь весь проход. Чувствую себя как на финишной прямой, с волнением вглядываясь в предстоящий маршрут. Надо ехать. По пути у меня с телеги выхватывают бутылки с газировкой, соки, стаканы, а я даже не успеваю возвращать их обратно, только беспомощно верчу головой из стороны в сторону с возмущенным лицом и громкими возгласами: «Поставьте на место!», а руками пытаясь удержать хотя бы саму телегу. Мои жалкие манипуляции только разжигают безумие в салоне, и со всех сторон мне в уши летит гаденький смех маленьких хулиганов. К моменту, когда я подхожу к началу салона, мне уже нечего разливать и коллега тащит мне дополнительные бутылки с напитками и соки, отбиваясь от маленьких наглых ручонок. И тут начинается вторая часть аттракциона, дети кричат, визжат: «Мне колу! А мне сок! А мне всё!», среди гула я не слышу, кому что надо и наливаю всё подряд по стаканам, которые они тут же выхватывают у меня из рук. Один мальчик просит налить ему и колу, и фанту и спрайт, что, конечно, уже слишком, ведь остальным не достанется, да и начнут просить все по три стакана, так что в отчаянии наливаю все три напитка вместе в один стакан, мальчик визжит от счастья, и следующие мальчишки просят такую же ужасную смесь. Некоторые просят долить туда ещё и сок, мне ничего не жалко, наливаю всё подряд и вперемежку. Стаканы выхватывают у меня из рук и через телегу, проливая всё на мой фартук. К концу «моих» рядов, которые заканчиваются примерно в середине салона, выжимаю последние капли сока из коробки, пытаюсь вытереть фартук от сумасшедшего разнообразия пролитых на него жидкостей, и качу телегу к концу салона. По пути дети истошно кричат: «Налейте мне ещё!», но у меня ничего не осталось. Крики в салоне не стихают ни на секунду, пятеро взрослых продолжают пить виски, не обращая никакого внимания на детей и их поведение. Повезло им, что они в другом проходе! От досады и нервного напряжения я бы уж точно не сдержалась и высказала им всё, что думаю.

Вдруг мальчик с правого борта кричит: «Смотрите!» и тычет пальцем в иллюминатор. Не знаю, что он там увидел, но меня охватывает ужас от того, что все дети с радостным визгом бросаются на правый борт. Кажется, самолёт просто перевернётся! К счастью, всё обходится, видимо, ничего интересного справа по борту не оказалось, и ребята постепенно расползаются по местам. С питанием дело обстоит чуть проще, так как подносы находятся внутри телеги, и стащить их не так просто. Спрашивать, кто что будет, тоже бессмысленно, меня никто не слышит, так что раздаю всё подряд. Минут на десять в салоне возникает относительная тишина, крики прекращаются, слышно только шуршание и чавканье. Тем временем мы пытаемся отдышаться в дальней кухонной стойке, оттирая залитые и заляпанные фартуки. Никогда ещё они так не отрабатывали своё назначение! В принципе, на форму тоже попало – несколько пятен томатного сока рдеют на моей белой блузке как боевые ранения. После такого рейса надо медали выдавать!

После еды детишки немного успокаиваются, хотя нам уже всё равно, ведь самолёт снижается. Обычно мы провожаем пассажиров в разных частях самолёта, но на этот раз два бортпроводника стоят у открытой двери с трапом, а остальные забиваются в дальней стойке, чтобы их не сбили с ног. Пьяные взрослые выходят последними, кое-как переставляя ноги и лениво волоча за собой сумки. Честно сказать, мне всё равно, зачем они прилетели, и читать им нотации про алкоголь на борту тоже нет никакого желания, разве что, может, шеф им что-то скажет напоследок. Что ожидает Варну по прибытию этого рейса, страшно даже подумать. Хорошо, что мы улетаем обратно и не будем иметь с этим дело. Держись, Болгария!

Не сразу понимаю, куда посылает меня диспетчер словом «Керкира», надо было лучше учить географию в школе. Звоню сестре, прошу поискать в интернете, что же это за страна такая. Оказывается, где-то на Ионических островах Греции есть город Керкира.

У нашей компании это сезонный рейс, но выполняем мы его не на привычном Боинге 747, а на маленьком 737, что в моих глазах переводит этот рейс в разряд приятных и приоритетных. Когда одновременно летят отдыхать пятьсот с лишним человек – это, как правило, превращается в массовое безумие. Когда сто тридцать человек летят по делам или в гости – это обычно. А когда сто тридцать человек летят отдыхать – это приятно. На борту царит лёгкая, воодушевленная атмосфера, все становятся почти друзьями, расспрашивают друг друга о том, в какой гостинице они будут жить, знакомятся целыми семьями и добродушно беседуют о жизни. Проходя по салону, часто услышишь: «Да, у нас сын тоже в пятом классе…», «Ой, надо же, и мы были в Германии в прошлом году», «Замечательная книга, я её дважды перечитывала»… Это классика своего жанра, которая мне очень по душе.

Аэропорт «Иоаннис Каподистрия» острова Корфу потрясающе живописен и принимает нас душевно и оперативно, наземные службы ненавязчиво приветливы и не заставляют никого ждать, что ещё плотнее укрепляет этот рейс в моём сознании как положительный. Город с языческим названием Керкира находится всего в трёх километрах от аэропорта и, кажется, я даже вижу его очертания с трапа самолёта. Удивительное место, насыщенное всеми радостями и прелестями мира – Средиземное море небесно-изумрудного цвета, на воде играют переливы, серебряные блики солнца, а сочная листва деревьев плещется на свежем ветерке, в городе туристов ждет множество древних памятников, прекрасные пляжи, церковь, где хранятся мощи святого Спиридона Тримифунтского, к которым тянутся многочисленные паломники. Да уж, зачем лететь отдыхать куда-то ещё, если есть этот удивительный остров? Через двадцать минут я улечу обратно, в Москву, и Керкира останется только мимолетной радостью, о которой я всегда буду вспоминать с теплом. Ещё один драгоценный кусочек в багаж моей души.

Удавшийся Хабаровск

Дубль два, вновь попробуем долететь до Хабаровска! Чуть меньше месяца спустя мне выпадает второй шанс увидеть этот изящный дальневосточный город. Рейс также выполняется на Боинге 767, и из всего экипажа я не знаю ни одного человека. Это меня не расстраивает, ведь почти в каждом рейсе экипаж впервые видит друг друга. Зато как радостно, если встречаются одногруппники или кто-то из знакомых, с кем вместе выполняли рейсы или были в командировках! Как боевые товарищи, чувствуя поддержку, бортпроводники объединяются «фронтовыми» историями, приключениями, путешествиями.

На предполётном брифинге мы свободно рассаживаемся на мягких синих диванах в ожидании заданий на рейс. Ни за какую дверь я в этот раз не отвечаю, но на моей совести не слишком любимое занятие – бытовое имущество. Нужно пересчитать и растолкать по самолёту пледы, бумажные полотенца, салфетки, мыло и прочее. Почему-то я не в восторге от этих манипуляций, наверное, потому что каждый раз целая проблема найти место для всех этих предметов, и в суете забываешь радоваться предстоящему полёту. С питанием тоже много суеты и подсчётов, но эта работа мне очень нравится, я даже считаю высшей степенью доверия, когда шеф ставит меня работать в кухню. Когда я вижу, что в стойке кто-то работает медленно, лениво или неохотно, еле сдерживаюсь, чтобы не вмешаться. Мы все учились, сдавали экзамены и проходили практику, мы должны свободно себя чувствовать при исполнении любых обязанностей на рейсе. Так что независимо от моей любви или нелюбви, нужно чётко делать работу. И, тем не менее, при объявлении обязанностей на брифинге, уныло опускаю голову и записываю в блокнот информацию. Просто мне хотелось бы заниматься питанием, греть касалетки в печах, ловко раскладывать их по подносам, надев рабочие перчатки и фартук, молча улыбаться, затаив неловкую гордость – в стойке я управляюсь ничуть не хуже парней! Хотя, по сути, это не повод для гордости, бортпроводник, как говорят наши инструктора, существо бесполое. А коллегам нравится, когда я в стойке, ведь они уверены, что всё будет сработано чётко и вовремя, и это бесценно в нашей работе. Время рейса чётко ограничено, не будешь ведь кормить пассажиров на земле по прилету.

Тёплый день только начавшегося лета ещё не начал охладевать под тяжестью сумерек, и так радостно стоять на трапе, вдыхая запахи самолётов, слушая их переговоры: один рычит, тяжело взлетая в голубое небо, другой устало гудит после отработавшего реверса. А наш 67-й задумчиво пыхтит под пристальными взглядами техников, совершающих осмотр перед вылетом. Лучше момента не придумаешь – утихающая Москва провожает нас в путешествие длиной в шесть тысяч километров. Последние мгновения до отправления, предвкушение разгона по взлётно-посадочной полосе, отрыва от земли, и там, внизу, город будет становиться всё меньше и меньше, и мы ловим последние десять минут тишины, еле уловимой романтики среди массы людей. Всё же она есть, эта романтика, о которой думает каждый человек при слове «стюардесса». Она определённо есть, стоит только перестать суетиться и напрягаться по мелочам, стоит пережить период вживления в эту сферу, «набить руку» в обслуживании. И проходят стресс и страх, начинается период радости от любимой работы, от каждого мгновения – начиная с томительного ожидания нового направления, со сбора чемодана до сдачи груза и багажа под бортом самолёта где-нибудь в Турции, до того момента, как экипаж покидает борт и расходится по домам, остаётся оторванным от неба. Надо научиться не злиться даже на гневных пассажиров, не обращать внимания на мелкие конфликты и видеть только хорошее. Единственное, что мне так до сих пор и не начало доставлять радости – это бытовое имущество. Но даже это можно пережить, перетерпеть, ведь в конце рейса меня ждет прогулка по улицам другого города – что может быть лучшей наградой?

На этот раз всё проходит гладко, будто не было прежних неудач и разочарований. Командир объявляет: «Мы произвели посадку в аэропорту „Новый“ города Хабаровск. Погода хорошая, плюс пятнадцать». Слабые, уставшие аплодисменты проносятся по салону, пока самолёт медленно рулит на стоянку. Из иллюминатора уже виднеется надпись: «Вас приветствует земля Дальневосточная!», и так радостно становится на сердце – нас ждали! Подгоняют трапы, наземные службы ждут своей очереди, шеф открывает дверь и в салон проникает утренний воздух с тонкими нотками речной свежести. Становится ещё тяжелее ждать, когда же мы пройдемся по набережной, поплещемся в прохладном Амуре. Пассажиры искренне благодарят нас, покидая борт. Рейс и правда был приятный, без проблем и инцидентов. Они скрываются в здании аэропорта, а мы встречаем сменную бригаду, сдаём каждый свою зону ответственности и, наконец, касаемся ногами дальневосточной земли. За спиной остаётся наш самолёт, окружённый наземными службами, которые вьются вокруг него как подружки вокруг невесты на сборах. На сутки мы расстаёмся, отрываемся от неба, переключаемся на земные радости. Экипажный автобус везёт нас по центру города и, несмотря на усталость, я рассматриваю новые улицы, дома, улыбаюсь незнакомым памятникам. Неужели я в Хабаровске!

Наша гостиница находится на улице Шелеста, недалеко от улицы с заманчивым названием Тихоокеанская. Мы оставляем чемоданы около ресепшна и по приглашению вежливого администратора проходим в уютное кафе, где для нас накрыт великолепный завтрак. Шторы плотно закрыты, горит тусклый свет – может быть, они догадались, что мы не спали всю ночь и нам хочется позавтракать в полумраке, который бы нас подготовил к утреннему сну. На узорчатой синей скатерти расставлены белоснежные тарелки с салатами, омлетом, овощами. Кое-как вталкиваю в себя немного еды и мечтаю скорее добраться до кровати. Но тут мне на колени запрыгивает местная кошка, трёхцветная, кусок одного уха у неё оторван, глаза грустные, хотя видно, что кормят её здесь хорошо. Видимо, сражалась с недругами за сохранность своих котят, которые, очевидно, живут у нее внутри. Пока лётчики заканчивают трапезу, я вожусь с ласковой кошкой и узнаю у администратора, что её зовут Муся.

Нас приглашают заселяться в номера, мы покидаем кафе и расходимся по разным этажам и комнатам. Я захожу в просторный номер со светло-коричневыми стенами, мебелью из светлого дерева и мансардой. Первым делом душ и хотя бы пару часов сна. За окном жизнь кипит: по соседству с гостиницей частный дом с большим двором, по которому вольно гуляет корова, петуха не видно, но чётко слышен его утренний зов. И, тем не менее, я быстро засыпаю.

К обеду мы собираемся в кафе, где на этот раз полностью открыты шторы, и весь зал залит солнечным светом. Посередине умывается кошка, а молоденькая официантка проворно расставляет тарелки с супом на большой обеденный стол. Есть до сих пор не хочется, да и в целом состояние ватное, ленивое. Из риса я сваливаю круглешок, приделываю к нему глаза из оливок и рот из полоски красного болгарского перца – теперь это «дальневосточный крабик». Нехорошо играть с едой.

Втроём с другими бортпроводниками мы отправляемся гулять по городу. На улице настоящая летняя жара, я одеваюсь в короткие джинсовые шорты и майку. Никто из нас не знает города, так что решено ехать на набережную, уж про неё-то все наслышаны. Прохожие рассказывают нам, как туда добраться, и мы едем в душном автобусе около двадцати минут. Кругом по городу развешаны плакаты и стенды с надписью: «Хабаровску 150 лет». Оказывается, совсем недавно, 31 мая город был юбиляром! Недалеко от нас вдруг заблестела поверхность Амура, украшенная легкой рябью от ветра, вниз к реке ведёт широкая каменная лестница, сопровождаемая коваными столбами фонарей, а справа высится величественный Успенской собор с блестяще-синими куполами и золотыми крестами, возле которого шествует свадебная процессия. Мне всегда казалось странным, что многие пары приезжают к церквям, делают фотографии на фоне, но так и не заходят внутрь. Зачем тогда им эти фотографии, если они не верующие?