Два лика пустыни

Дети пустыни

Жаркое солнце будто застыло на небе. Песок накалился, жжет ноги. Я бреду по пустыне, присматриваюсь. Насекомых мало. Между зелеными стеблями небольшого и корежистого кустарника дзужгуна мечется крохотная с красным брюшком оса. Выглянула из тени кобылка и обратно забралась в нее. Огибая поверхность бархана, торопливо пролетела светлая бабочка.

Но вот по крутому склону мчится какой-то бесформенный комочек. Через лупу я успеваю заметить совершенно непонятное и несуразное: небольшую и сильно помятую мушку. Она, конечно, мертва, но взбирается кверху со сложенными крыльями и прижатыми к телу ногами. Я поражен неожиданным чудом, ветер тут ни при чем, он так слаб, что едва ощущается, и дует в другую сторону. А мушка уже на гребне бархана и теперь, набирая скорость, еще быстрее понеслась дальше. Я обескуражен, заинтригован, хотя по давнему опыту знаю, что непонятное обязательно откроется и окажется обыкновенным.

Впрочем, находка все же удивительна. Только внимательно присмотревшись к мушке, я заметил, что ее волочит почти неразличимый муравей, настоящий муравей-невидимка, замечательный песчаный бегунок в совершенно светлой и незаметной на песке одежде, с едва различимыми черными точечками глаз. В солнечную погоду его выдает только одна тень. Только по ней и можно обнаружить это детище пустыни. В пасмурную погоду его бы не разглядеть. Он самый быстрый и неутомимый из муравьев и живет только в песчаных пустынях на голых сыпучих песках, развеваемых ветрами, и прекрасно к ним приспособился. Живет там, где никто из других муравьев не способен поселиться. Научное его название катаглифис паллидус. Я давно знал о его существовании, но встретил впервые.

Мертвая мушка раза в три крупнее муравья, но разве это тяжелый груз для такого энергичного создания! Я не спускаю глаз с удачливого охотника. На самой вершине голого бархана у небольшой дырочки толпятся и бегают такие же едва заметные муравьи-бегунки. Впрочем, слово «бегунок», пожалуй, к ним не подходит, так как они не бегают, а совершают молниеносные броски из стороны в сторону, настолько стремительные и быстрые, что временами чудится, будто муравьи летают над поверхностью песка. Если бы не тень, уследить за этими мечущимися крошками не было бы никакой возможности. Да, по быстроте передвижения песчаные муравьи непревзойденные рекордсмены!

Счастливый охотник не сразу скрылся в свое подземелье, а некоторое время покрутился возле него. Подобный прием мне уже хорошо знаком. Очевидно, так полагается делать, чтобы ознакомить остальных с добычей. Благодаря подобной информации муравьи-охотники узнают о наиболее массовой и доступной добыче и принимаются ее разыскивать.

Хорошо бы для коллекции поймать хотя бы несколько экземпляров этого редкого муравья! Но как это сделать? Бегунки совершенно неуловимы. Их нельзя схватить пальцами, ни примять ударом ладони, ни, конечно, поймать пинцетом. Кроме того, несколько моих неудачных попыток испугали скороходов, и они быстро попрятались.

Что-то следовало придумать. Тогда я убил слепня, вознамерившегося полакомиться моей кровью, положил его возле муравейника, подождал. Вот из похода вернулся очередной разведчик. Нашел слепня, бросился из стороны в сторону, никого не встретил из своих. Попытался утащить добычу сам, но не осилил, слишком она тяжела. К разведчику примкнул второй муравей. Но и сил двоих все равно не хватило. Один разведчик помчался к входу, но, не добежав до него, поспешил обратно: вдруг такую ценную добычу кто-нибудь утащит, а в пустыне так трудно с едой! Наконец все же решился — нырнул в норку.

Через одну-две секунды наверх выскочила целая орава светло-желтых муравьев, заметались в страшной суете и покрыли слепня копошащейся массой. Тогда скрепя сердце — все же жаль малышек — я хватаю слепня вместе с прицепившимися к нему несколькими муравьями и бросаю в морилку.

Среди оставшихся на песке переполох, неуемная беготня, поиски. В этот момент к норке приближается охотник с маленькой мушкой. Его мгновенно обступают со всех сторон. Но добыча ничтожна, помощи не требуется, и толпа расступается также быстро, как сбежалась.

Долго в недоумении метались муравьи в поисках исчезнувшего слепня.

Суровые условия жизни в сыпучих песках пустыни выработали у муравья-невидимки, этого крошечного создания, умение бороться с песчаными заносами своего жилища с помощью ловкого и никаким другим муравьям неизвестного способа.

Песок часто засыпает двери муравьиного дома. Он коварен, даже когда нет ветра и барханы застыли в немом молчании, все равно он тонкой струйкой обрушивается вниз, закрывая сверху подземелье. Поэтому каждый бегунок, кто бы он ни был — строитель, разведчик или охотник, прежде чем отправиться по делам, выскочив наверх, обязательно одну-две минуты отбрасывает песок от входа в сторону. В это время глаза не способны уследить за ногами, так быстро они мелькают. Привычка отгребать песок от входа настолько постоянна, что ей следуют даже тогда, когда, казалось бы, в этом нет необходимости. Эта привычка — общественный долг, всем присущий и свято выполняемый.

Когда песок, влекомый ветром, течет струйками или за ночь покрывает муравьиный домик толстым слоем, тогда происходит самое удивительное в жизни этого жителя пустыни. Бегунки выстраиваются аккуратной и ровной цепочкой по пять — десять особей и, соблюдая строго одинаковую дистанцию между собою, примерно около сантиметра, начинают быстро перебрасывать друг другу песок. Он летит непрерывной струйкой по живому конвейеру, работающему будто заведенный механизм — слаженно, ритмично и без помех.

Удивительнее всего то, что за конвейером будто ведется неукоснимое наблюдение других, находящихся вблизи бегунков, так как тех, кто устал и выбыл из строя, мгновенно подменяют, и цепочка лихорадочно работающих муравьев-невидимок не обрывается.

Иногда конвейер внезапно распадается: муравьи разбегаются в стороны и каждый гребет песок по-своему. Затем через некоторое время муравьи столь же неожиданно вновь выстраиваются поточной линией.

Песчаный Калкан, или, как его еще называют, Поющая Гора, удивительное место в Семиречье, да и, пожалуй, на всем земном шаре. Здесь чистый однородный и многократно перевеянный ветрами песок улегся громадным барханом, высотой около трехсот метров и длиной в несколько километров. Когда наметенный ветром песок начинает скатываться вниз, гора, слегка вибрируя, начинает громко жужжать.

Кусты саксаула, песчаной акации и дзужгуна атакуют гору снизу, пытаются ею завладеть и закрепиться на ней. Несколько кустиков поднялись до половины склона, но гора не сдается. На каждом шагу следы трагедии: то из-под песка тянутся верхушки погребенных и погибающих кустарников, то торчат, будто скелеты, обнаженные корни.

Поющая Гора — обитель муравья-невидимки, и никакие другие муравьи на ней не могут ужиться. Гнезда его повсюду, даже там, где песок голый и совершенно безжизненный. Долгое время мне было непонятно, чем питаются здесь песчаные бегунки. Загадка, как всегда, разрешилась неожиданно. Поющая Гора подобна раскаленной сковородке, и многие насекомые, попавшие на нее, гибнут от нестерпимого жара. А бегункам не страшен сыпучий раскаленный песок. Они быстро разыскивают и волокут на съедение таких несчастливцев. Так Поющая Гора кормит песчаных бегунков.

Какова она — мы еще не знаем.

Однажды свирепый и прохладный ветер с востока дул беспрерывно весь день, и вершина Поющей Горы закурилась длинными космами песка. Ветер замел все следы, нагромоздил валы возле кустов саксаула, песчаной акации и дзужгуна, а когда к вечеру прекратился, сразу потеплело и солнечные лучи согрели остывшую землю. Во время песчаной бури муравьи-бегунки сидели в своих подземных ходах. Они несложны, идут на глубину до полутора метров, до слоя плотного и слегка влажного песка.

Под землей муравьи отлично угадывают, когда кончился ветер и можно выбираться наверх, приниматься за раскопку своих хором. Вот и сейчас, едва космы песка улеглись на Поющей Горе, как на округлом и голом бархане сразу появилось четыре команды бегунков. Усиленно работая, они уже наскребли по порядочному холмику вокруг ходов, и, судя по ним, можно было догадаться, что заносы были немалые.

Я невольно засмотрелся на работу неутомимых тружеников. Каждый из них, широко расставив вторую и третью пары ног и слегка приподнявшись, быстро-быстро отгребал песок передними ногами, подобно тому, как собаки роют землю. У каждого сзади летела струйка песка. Зрелище целой команды муравьев, пускающих струйки песка позади себя, выглядело необыкновенно.

Обычно песчаные бегунки живут изолированными муравейниками. Каждый такой муравейник состоит из одной-двух сотен рабочих и единственной самочки. Но здесь друг около друга расположилась целая колония муравейников. Как бы свидетельствуя о царящем в этом обществе мире, один из бегунков тащил к себе от соседей заимствованный у них небольшой «пакетик» белых яичек. Такой заем укрепляет дружественные отношения и препятствует враждебности.

В то время как возле каждого муравейничка трудилась аварийная команда, которая ликвидировала последствия песчаной бури, другие члены общества уже возвращались с добычей: маленькой мушкой, нежной незрелой кобылкой, крохотной гусеничкой, невесть где добытой среди царства голых песков.

Глядя на эти тельца, переполненные до предела кипучей энергией, я думал о том, что, очевидно, этим муравьям свойственно только два состояния: или безмятежный покой в подземном жилище, или безудержная деятельность наверху в мире света и жары.

На следующий день утром, когда солнце поднялось из-за скалистых гор и обогрело пустыню, над редкими цветами зажужжали дикие пчелы и мимо прошуршали дальние путешественницы-стрекозы, я поспешил проведать компанию песчаных бегунков. Думалось, что там сейчас кипит неугомонная деятельность. Но, к удивлению, выходы в муравейники были пусты. Лишь несколько светлых головок с черными точечками глаз выглядывали из темноты подземелья да высунувшиеся наружу шустрые усики качались во все стороны.

Не было видно ни строителей, ни разведчиков, ни охотников. Странное поведение бегунков меня озадачило. Что бы оно могло значить?

Я сел на походный стул и стал приводить в порядок записи, поглядывая на холмики муравейников. Прошло около часа. Солнце еще больше разогрело песчаные барханы. По ним стали носиться забавные песчаные ящерицы-круглоголовки. Быстро, будто торопясь, прополз обычно медлительный и степенный удавчик. Большая муха с громким звоном стала крутиться возле кустика саксаула. Бегунки, такие почитатели жары, не показывались наружу.

Вдруг по склону дальнего бархана промчалось что-то серое и кругленькое, похожее на зверька. Я сразу не догадался, что это сухой кустик перекати-поля. Затем мимо прокатились, будто живые, несколько пушистых шариков семян дзужгунов. Потом шевельнулись ветви песчаной акации, засвистел ветер в безлистных ветвях саксаула, вершина Поющей Горы закурилась желтыми космами несущегося песка, всюду песок стронулся с места и побежал струйками.

Началась песчаная буря.

За несколько минут исчезли крошечные холмики муравейников песчаного бегунка и ничего от них не осталось.

Так вот почему неугомонные бегунки сегодня не вышли на охоту! Они заранее узнали о приближении бури. Но как они могли угадать предстоящее изменение погоды и наступление бури? Какие органы чувств с такой точностью подсказали им, что надо сидеть дома и никуда не отлучаться?

Когда-нибудь ученые узнают про этот таинственный приборчик, спрятанный в крошечном тельце муравья-бегунка, и смогут построить подобный аппарат для своих целей.

Все же удивительные создания песчаные бегунки!

С края обрывчика во все стороны видно синее озеро; легкие волны, набегая на галечниковый берег, тянут монотонную песню. Слева — выгоревшая пустыня с редкими карликовыми кустиками солянок. Вдали на небе белеют кучевые облака. Пахнет водным простором, душистыми цветами подмаренника.

Каменистая пустыня, окружающая озеро, бедна жизнью. Очень здесь мало и муравьев, и поэтому я, возвращаясь к бивуаку, на ходу приглядываюсь к каждому холмику или норке.

Вот на пути небольшой курганчик размером с чайное блюдце, и в его центре виден круглый широкий полузасыпанный ход. Из темной ниши хода молниеносно выскакивает и столь же стремительно прячется обратно какое-то светло-желтое существо. Пока я присаживаюсь на корточки, чтобы лучше разглядеть незнакомца, он успевает совершить несколько быстрых бросков вперед и назад.

Я поражен. Мне хорошо известны все муравьи Семиречья, и я могу их узнать издалека по облику. Но этот светло-желтый и такой шустрый — неизвестен, я встречаюсь с ним первый раз в жизни. Представляется совсем особенный муравей с необычным темпераментом. Неужели только он один занят делом, требующим такой необыкновенной поспешности? А это уже непохоже на муравьев, работающих всегда сообща, особенно в случаях, требующих быстроты и энергии.

Тогда я наклоняюсь еще ниже, пытаясь разглядеть забавное существо. Но мне не удается увидеть ничего, кроме мелькания желто-коричневого тельца. Тогда я вынимаю из полевой сумки эксгаустер^[2] и приставляю его трубочку ко входу. Как только торопливая крошка выскочит наружу, я сделаю энергичный вдох и засосу ее в стеклянный резервуар.

Необычный предмет, видимо, пугает незнакомца, он некоторое время не желает показываться наружу и прерывает работу. Но вскоре успокаивается и принимается за свое, требующее поспешности дело. Теперь я различаю, как странное создание выскакивает каждый раз с крохотным кусочком земли или маленьким камешком. Значит, оно одно без помощников занято земляными работами.

А мой эксгаустер беспомощен. Я не могу изловить этот комочек. У меня слишком медленная реакция, и я делаю вдох, когда моя добыча уже успевает спрятаться. К счастью, неуемный землекоп непуглив и можно продолжать совершенствоваться в охоте.

Множество неудачных попыток служат своеобразной тренировкой, идут мне на пользу, и я наконец замечаю, как светло-желтый комочек устремляется вместе с песчинками в трубочку эксгаустера. Я вытаскиваю из полевой сумки лупу, с величайшим интересом подношу ее к глазам и вижу… моего старого знакомого, страшного врага муравьев — паучка-парализатора. Впервые я его нашел в горах Заилийского Алатау, в гнезде муравья-амазонки. А теперь вижу здесь, в пустыне. Не ожидал, что он здесь может встретиться! Он ловкий охотник, его яд мгновенно парализует муравьев, и аппетит у него отменный. Это самочка. У нее светло-желтые грудь и ноги и коричневое брюшко. Вот так муравей, да к тому же еще и землекопатель!

Дела паучка становятся сразу понятными. Суровые условия пустыни выработали у него способность разыскивать муравейники, раскапывать замурованные в них входы, пробираться в подземные камеры за добычей. Не знаю, есть ли еще такие паучки, способные к подобной охоте.

Но кто она, его добыча, и почему общественное жилище оказалось наглухо закрытым? Уж не ошибся ли паучок и не ломится ли он в опустевший и всеми заброшенный дом? Хотя, когда нет добычи, иногда летом так делают муравьи-жнецы: замуровываются и сидят в глубоких камерах муравейника без движений, экономя силы и запасы пищи.

Внимательно осматриваю землю вокруг холмика. В пятидесяти сантиметрах через крохотную дырочку в земле высовываются шустрые усики. Они размахивают в воздухе. За ними выглядывает черная головка, и наконец наружу выскакивает небольшой муравей, но не жнец, как я ожидал, а бегунок. Через некоторое время в эту же ловко замаскированную дырочку заскакивает другой, поменьше размерами бегунок. Странная дырочка, настоящий потайной ход!

Однако надо приниматься за раскопки. Вход в муравейник вскрыт, и я вижу многочисленных, сильно встревоженных моим вмешательством бегунков. Здесь довольно большая семья.

Находка ставит меня в тупик.

Бегунки всегда деятельны днем, и если иногда закрывают входы, то только поздно вечером, на ночь. Еще закрывают входы молодые зачинающиеся и поэтому очень осторожные семьи. А здесь?

Неужели такие деятельные бегунки замуровали парадный вход своего жилища и обрекли себя на вынужденное заточение и столь необычное для них безделье только для того, чтобы избавиться от заклятого врага-паучка? Впрочем, из одной поверхностной и прогревочной камеры они пробили все же крохотный ход, через который я и увидел проскальзывавших наружу юрких разведчиков.

Видимо, паучки-парализаторы основательно надоели муравьям, и они, чтобы избавиться от их набегов, применяют подобную уловку.

Всюду и везде — загадки. Вот одна из них. По голой земле пустыни мечется, носится едва заметная глазом светлая точка, крошечное существо. Оно ни на секунду не остановится, вечно в движении, суете, в неутомимо стремительном беге. Уследить за ним очень трудно. Только что было вот тут возле камешка, а через секунду уже оказалось совсем в другом месте.

По быстроте своего бега это существо необыкновенно и среди животных, пожалуй, чемпион мира. Длина его тела едва ли миллиметр, а за секунду оно пробегает не менее пяти сантиметров — расстояние больше в пятьдесят раз длины своего тела. Это в секунду. В минуту будет в три тысячи раз, в час — в сто восемьдесят тысяч раз. Антилопа сайгак, славящаяся своим быстрым бегом, может развить скорость в шестьдесят километров в час, то есть в шестьдесят тысяч раз больше длины своего тела. Но сайгак может бежать с такой скоростью едва ли десяток минут.

Такого бегуна создала суровая пустыня. Не зря он вечно в движении, носится, крутится, на бегу заглядывая во всевозможные закоулки. Наверное, без этого не найти добычу или друга. Пустыня громадна.

Я и раньше встречал эту крошку в самых бесплодных местах, но поймать — как поймать такую быструю!

Сегодня во время обеда она промчалась мимо моей ноги. Я, отставив в сторону миску с супом, бросился за нею. Но что-то случилось с моей незнакомкой. Она еще больше заметалась и пошла крутиться кругами. Уж не дошла ли до изнеможения?

Нет, в этом, оказывается, повинна другая такая же крошка. Она выскочила откуда-то на эту же глинистую площадку и, почуяв собрата, заметалась в невероятно быстром темпе. Теперь они обе затеяли что-то вроде игры. На бегу едва прикоснутся друг к другу и замечутся в бешеной пляске, будто демонстрируя друг перед другом свои способности. Но иногда одна из них остановится, замрет, спрячется до тех пор, пока ее не найдет другая и не заденет слегка ногою. И так продолжалось долго. Наконец одной крошке надоело. Она скрылась в глубокую щелку. За нею туда же исчезла и другая.

Почему они так неожиданно сменили залитую сверкающим солнцем пустыню на темноту подземелья? Что они там делают — никак не узнаешь. Если и приняться за раскопку, как найти среди комочков сухой земли и пыли таких маленьких созданий?

Я сетую на то, что загляделся, не поймал красную точечку. Вот уж сколько лет никак не могу посмотреть на нее через лупу. Но счастье улыбается мне. Вскоре примчалась еще одна и стала носиться в возбуждении. Теперь не зевать, ловить ее!

Но как ловить? Послюнявить палец и дотронуться. Но палец попадает в то место, которое неутомимый бегунок уже давно оставил.

Тогда я вспоминаю про эксгаустер. Но и он не приносит успеха. Пыли и камешков в него попало уйма, а добыча как ни в чем не бывало носится по земле, что-то ищет, не обращает внимания на меня, не подозревает, что за нею гонятся. В жизни ее предков не бывало такого. Кому она нужна, такая маленькая.

Для поимки столь шустрого создания необходим особенный прием. А что, если прикасаться трубочкой эксгаустера не в то место, где видна добыча, а вперед по ее ходу! Как стреляет охотник в летящую птицу с опережением. Но легко сказать. Крошка не мчится по прямой линии, а кружит зигзагами, и не угадаешь, куда она повернет. И все же удача! Попалась в эксгаустер! Только что-то с нею там случилось, вздрагивает и судорожно машет скрюченными ножками. Наверное, током воздуха ударилась о камешки, захваченные вместе с нею.

Осторожно тонкой кисточкой, смоченной в спирте, пленник переносится в пробирку. Через сильную лупу я вижу маленького, светлого, слегка красноватого клещика с длинными ногами.

Так вот кто ты, торопливая крошка! Известна ли ты, дитя пустыни, ученым? Это может сказать только специалист по низшим клещам. Клещей очень много на свете. Больше ста тысяч видов.

История с саксауловым грибкоедом началась из-за черной бабочки. Зимой 1940 года в низовьях реки Чу лесничий Коскудукского лесхоза Б. И. Кравцов, проходя по саксауловому лесу, увидал летающих черных бабочек. Он сбил шапкой несколько бабочек и спрятал их в спичечную коробку. Какими-то путями спичечная коробка со странными бабочками после Великой Отечественной войны дошла до Зоологического института Академии наук в Ленинграде и попала ученому — специалисту по бабочкам.

Ученый открыл коробочку, и сердце его учащенно забилось. Бабочки были невиданные, ярко-черные, с большой бахромкой необыкновенно длинных чешуек по краям крыльев и большими шипами на голенях передних ног. Их нельзя было отнести ни к одному известному до сего времени семейству.

Все бабочки оказались самцами. Но что значат несколько, к тому же поврежденных, бабочек в спичечной коробке? Интересно еще поймать таких же, кстати, поискать и самок, выяснить, почему бабочки летают зимой и как они, такие маленькие, ухитряются жить среди холодного и заснеженного саксаулового леса.

И ученый прислал мне письмо с просьбой поискать загадочную бабочку и разведать тайны ее жизни.

День, когда мы собрались в дорогу, был теплый. Ярко светило солнце, и хотя в тени домов было холодно, по улицам кое-где пробивались ручейки талой воды. В Средней Азии зимой нередки такие совсем весенние дни. И утром следующего дня ничто не предвещало дурной погоды. Но когда город остался позади и дорога повернула вдоль гряды холмов Курдайских гор, сразу похолодало, а тент грузовой машины стал яростно трепать ветер. По широкой Чуйской долине поползли косматые серые облака. Они закрыли небо и заслонили солнце. По сугробам побежали струйки поземки.

Один за другим промелькнули поселки с высокими тополями. Дальше в стороны раздвинулись горы и шире стала заснеженная долина. В сумерках промелькнули огни станции Чу. Еще час пути, и вот уже яркий луч фар автомашины скользит по узкой дороге среди саксаулового леса, взметывается на песчаные барханы и уходит за горизонт в ночную темень. Потом поворот в сторону по целине, остановка и сразу такая неожиданная тишина, чуткая и настороженная, жаркий саксауловый костер, устройство бивака, торопливый ужин и непривычный сон на морозном воздухе в спальных мешках.

Перед утром палатка начинает слегка вздрагивать, а в тонких веточках саксаула раздается посвист ветра.

Если остановка в пути произошла ночью, то рано утром интересно, выскочив из палатки, осмотреться вокруг. Тогда оказывается все по-другому, чем казалось в темноте, и будто сняли покрывало с невиданной картины. Но сейчас небо покрылось белесоватой пеленой, горизонт задернуло сизой дымкой и саксауловый лес с низенькими деревьями, похожими друг на друга, раскинулся во все стороны, серый и монотонный, без единого бугорка или прогалинки.

Еще громче начинает свистеть ветер в веточках саксаула, на землю падает белая снежинка, за ней другая, и вскоре на все окружающее накладывается редкая сетка белых линий. Можно ли надеяться в такое ненастье встретить бабочку?

В ожидании хорошей погоды проходит день. Потом наступает второй, такой же серый и заснеженный. Вынужденное безделье надоедает. Тогда, захватив с собою немного еды, спички и ружье, мы бредем гуськом по серому и однообразному саксауловому лесу. Не сидеть же весь день в тесной палатке. Быть может, где-нибудь мелькнет черной точкой меж белых снежинок, несущихся по воздуху, черная бабочка. Но лес пуст, и только снег шуршит о голые тонкие стволики.

Один раз, низко прижимаясь из-за ветра к земле, промелькнула стайка стремительных саджей. Потом далеко на ветке показалась черная точка, и мы долго шли к ней, пока она не взлетела и не обернулась канюком.

Через несколько часов монотонного пути мы втроем замечаем, что каждый из нас старается идти по своему, им избранному, направлению. А когда мы пытаемся выяснить, где наш бивак, то все показываем в разные стороны, почти противоположные, и мне кажется, что оба моих спутника неправы и надо держать путь в другом направлении. Становится ясным, что мы заблудились, и тогда приходит мысль идти обратно только по своим собственным следам.

Оказывается, что путь наш совсем не прямая линия. Следы тянутся всевозможными зигзагами, и наше счастье, что здесь, в безлюдной местности, нет более никаких следов, кроме наших, и редкий снежок еще их не замел.

Иногда в местах, поросших черной полынью, слабо припорошенные следы теряются, и приходится их подолгу разыскивать. Вглядываясь в отпечатки наших ног, я случайно вижу маленькую темную точку, мелькнувшую по стволу саксаула, и думаю, что мне померещилось. Но темная точка показывается с другой стороны ствола, перебегает несколько сантиметров и скрывается в глубокой щелке на коре дерева.

Неужели действительно какое-то насекомое бодрствует в такую снежную и сырую погоду?

Насекомые при низкой температуре быстро окоченевают. Может ли кто-нибудь из них жить на холоде без тепла и солнца?

Но по стволу саксаула коротенькими перебежками движутся странные создания не более трех миллиметров длины, серые, в черных пятнышках, с большими выпуклыми глазами, тонкими, вытянутыми вперед усиками и вздутыми, как у тлей, брюшками. Они очень зорки, хорошо улавливают мои движения и прячутся от меня на другую сторону ствола. В лупу можно различить, что у некоторых есть сбоку черно-матовые зачаточные крылья. Только они очень узкие, неподвижно скреплены с телом и, конечно, не годятся для полета. Видимо, крылья представляют собою своеобразный аппарат, улавливающий тепло солнечных лучей. Поэтому они так толсты и, наверное, обильно снабжаются кровью.

В лупу также видно, как эти странные насекомые подолгу останавливаются на одном месте и скусывают верхушки едва заметных грибков, растущих на коре саксаула. Они очень забавны и, встречаясь, ощупывают друг друга усиками, а иногда бодаются, как молодые бычки, стукаясь большими припухшими лбами. Бодаются не зря: кто посильнее, тот прогоняет со своего пути слабого. Только их поединки не похожи на серьезную драку, а скорее напоминают игру. Быть может, так нужно, чтобы согреться и не замерзнуть: ведь температура воздуха около трех-четырех градусов мороза.

По форме это типичные сеноеды.

Названия насекомых не всегда соответствуют действительности. Сеноеды — мелкие насекомые, обитатели влажных мест. Только некоторые из них живут в сене, откуда и возникло название этого отряда. Большинство же сеноедов не имеет никакого отношения к сену. Все они питаются крошечными грибками.

Саксауловых грибкоедов немного, они встречаются небольшими скоплениями и только на отдельных деревьях. Как жаль, что вечереет, снег грозит запорошить наши следы. Надо спешить на бивак, и как можно скорее.

Но какой уютной кажется теперь наша тесная палатка, как тепло греет в ней железная печка, весело на душе, все тревоги остались позади, и с интересом думается о странном, не боящемся зимы насекомом.

Потом грибкоеды оказываются и поблизости от бивака, и два других серых дня незаметно пролетают в наблюдениях за ними. Когда же наступает теплая солнечная погода, становится понятным, на каких деревьях нужно искать этих странных жителей зимы. Они, оказывается, селятся главным образом у основания толстых стволов, там, где больше грибков, куда не попадает тень и где солнце беспрерывно светит с восхода до захода. Отогревшись на солнце, сеноеды становятся очень подвижными, ловкими, с отменным аппетитом поедают грибки, весело бодаются своими большими лбами. Под теплыми лучами солнца им нипочем и холод, и снежные сугробы, наметенные ветром. Но на снегу они беспомощны, неловко перебирая ногами, соскальзывают, беспрерывно падают на бок. Видимо, им не полагается отлучаться от заселенного ими дерева, его они не покидают всю зиму.

Но почему сеноеды саксауловые стали зимними насекомыми?

Во время долгих походов по саксауловому лесу в поисках черной бабочки возникло такое объяснение. Жизнь грибкоедов издавна связана с саксаулом. В течение многих тысячелетий эти насекомые приучились питаться только грибками, растущими на этом растении. Летом в саксауловых лесах царит жара и сухость, грибки подсыхают, перестают расти, не могут жить и грибкоеды, насекомые влаголюбивые с нежными покровами. Грибки трогаются в рост осенью, когда начинаются дожди. Растут они и в теплые дни на солнце всю зиму до самого конца весны, до наступления губительной летней жары и сухости.

Благодаря грибкам и приспособились к зимней жизни саксауловые грибкоеды, хотя в природе обычно все насекомые на зиму исчезают. По-видимому, к весне они подрастут, окрылятся, разлетятся во все стороны и, отложив яички, погибнут. Яичкам же, одетым в плотную оболочку, будет нетрудно перенести засуху и жару. Так влаголюбивые насекомые стали бодрствовать в пустыне зимой и приобрели выносливость к холоду.

В лаборатории я помещаю грибкоедов в банки и кладу туда куски саксаула с грибками. На ночь банки выношу на холод, днем выставляю на солнышко в комнате. Такой ритм, видимо, подходит под веками установившийся порядок жизни на воле в саксауловых лесах, и мои пленники энергично грызут грибки, но почти не растут, хотя линяют, постепенно обрастая крыльями. Потом они кладут яички и, закончив свои жизненные дела, погибают. Предположение о порядке жизни этих крошек оправдалось.

По взрослым насекомым мне удалось установить, что находка представляет собою новый для науки вид, и он был назван мезопсокус хиемалис. Очень было бы интересно изучить физиологию устойчивости этого насекомого к резким сменам температуры. Тут, наверное, вскрылось бы что-то необычное.

Черную бабочку мы не нашли. Но эта неудача не была огорчительной. Поездка в саксаульники не прошла даром. Впереди еще столько путешествий, и можно будет не раз поискать таинственную черную бабочку и отгадать секреты ее жизни.

Скрытая жизнь

Яркое зеленое пятно среди светло-желтой и выгоревшей на солнце пустыни показалось необычным. Оно сверкало на солнце и переливалось различными оттенками от светло-сизовато-зеленого до сочной зелени малахита.

Нам надоела долгая дорога, надоел и горячий ветер. Он врывался через поднятое лобовое стекло и, казалось, дул из раскаленной печи. Поэтому зеленое пятно в стороне от дороги невольно привлекло нас к себе, и мы решительно свернули к нему и вскоре оказались в обширном круглом понижении среди выгоревших пустынных холмов. Здесь, в бессточной впадине, весной скоплялась вода, образуя мелкое озерко. Обильно напитав влагою почву, оно постепенно высохло, но на его месте теперь росла хотя и коротенькая, но пышная зелень. Следы овец говорили о том, что растения здесь не раз были объедены, но они упрямо боролись за свою жизнь и тянулись кверху.

Зеленая чаша разноцветная. Снаружи ее окружала сизоватая татарская лебеда. К средине от нее шло широкое зеленое кольцо мелкого приземистого клевера. К нему примыкала узкой каймой светло-серая птичья гречиха, и, наконец, весь центр этого большого, роскошно сервированного блюда занимала крошечная темно-зеленая травка с миниатюрными голубыми цветочками. Между этими поясами, разделяя их, располагались узкие кольца голой земли.

Мы с удовольствием расположились среди зелени. Здесь даже воздух казался влажнее, чище и дышалось легче.

Меня не зря потянуло в этот небольшой уголок пустыни размером всего лишь в какие-нибудь триста метров в диаметре. Физики и любители парадоксов назвали бы его антипустыней, настолько он резко контрастировал с нею. Здесь кипела разноликая жизнь. Сюда с окружающих земель, обреченных на прозябание в ожидании далекой весны, собралось все живое.

Едва я ступил на зеленую землю, как с низкой травки во все стороны стали прыгать многочисленные и разнообразные кобылки, большей частью молодежь, еще бескрылая, большеголовая, но в совершенстве постигшая искусство спасения от опасности. Кое-где среди них выделялись уже взрослые, серые, с красноватыми ногами, кобылки-прусы. Отовсюду раздавались короткие трели сверчков. До вечера и поры музыкальных соревнований было еще далеко, но им уже не терпелось. Представляю, какие концерты устраивались в этом маленьком рае с наступлением ночи!

Кое-где на высоких травинках сидели, раскачиваясь на легком ветерке, сине-желтые самки листогрыза — гастрофиза полигони. Они так сильно растолстели, что их крылья едва прикрывали основание спинки и казались нарядным жилетиком на толстом тельце. Ленивые, малоподвижные и совершенно равнодушные ко всему окружающему, они рассчитывали на свою неотразимость подчеркнуто яркой одеждой, предупреждающей о несъедобности.

Над зеленой поляной порхали бабочки-белянки, бабочки-желтушки. Перелетали с места на место ночные бабочки-совки, пестрые, в коричневых пятнышках и точках. Они собрались большой компанией на одиноких куртинках шандры обыкновенной и жадно лакомились нектаром. Странно, почему бы им не заниматься этим с наступлением темноты, как и положено бабочкам-ночницам! Возможно, потому, что здесь не было растений, цветущих ночью, а шандра выделяла нектар только днем. Ничего не поделаешь, пришлось менять свои привычки.

Среди совок не было ни одного самца. Мужская половина этого вида ожидала темного покрова ночи.

Тут же на цветах этого скромного растения шумело разноликое общество разнообразных одиночных пчел, почитателей нектара, грузные антофоры, пестрые халикодомы, маленькие скромные галикты. Красовалась смелая и независимая крупная оранжево-красная оса-каликург, истребительница кобылок. Шмыгали всегда торопливые осы-помпилы, не спеша и степенно вкушали нектар осы-эвмены. Сверкали яркой синевой бабочки-голубянки. Нежные светлые пяденицы тоже примкнули к обществу дневных насекомых. Тут же, возле маленьких лабораторий нектара, зачем-то устроились клопы-солдатики и клопы-пентатомиды. Что им тут надо было — непонятно. Может быть, на высоком кустике не так жарко?

К обществу насекомых незаметно пристроились пауки-обжоры. На веточке застыли пауки-крабы: кто в ожидании добычи, а кто занятый пожиранием своих охотничьих трофеев. Молодые паучки аргиопа лобата смастерили свои аккуратные круговые тенета, и в каждом из них висело по трупику очередного неудачника, плотно запеленутого в белый саван, сотканный из нежнейшей паутины.

На каждом шагу встречались разные насекомые. Вот громадный ктырь уселся на веточке, пожирая кобылку. Вот его родственники, крошечные ктыри, сидят на земле, сверкая большими выпуклыми глазами. Как ягодки красовались красные в черных пятнах божьи коровки, уплетая толстых и ленивых тлей. Слышалось тонкое жужжание крыльев осы-аммофилы. Парализовав гусеницу, она принялась готовить норку для своей очередной детки. В бешеном темпе носилась над землей пестрая оса-сколия, исполняя сложный ритуал брачного танца. По травинкам, не спеша и покачиваясь из стороны в сторону, пробирался молодой богомол, высматривая большими стеклянными глазами на кургузой голове зазевавшегося насекомого.

Всюду копошились насекомые, их было здесь великое разнообразие. Они собрались сюда будто на Ноев ковчег, только спасаясь не от потопа, а от катастрофической засухи в умирающей пустыне.

Среди этой ликующей братии не торопясь бродили маленькие и толстобрюхие жабята, лениво, на ходу, как бы нехотя смахивая с травы в свой объемистый широкий рот зазевавшихся неудачников. Иногда жабята выскакивали из-под ног целыми стайками и неторопливо разбегались в стороны. Некоторые, увидев меня, прежде чем скрыться, на всякий случай оставляли позади себя мокрое пятнышко.

В одном месте шевельнулась трава и поползло что-то большое. Я догнал, посмотрел: осторожная гадюка попыталась избежать встречи с человеком. Она забрела сюда не случайно: вот сколько добычи для нее, предпочитающей кобылок любой другой пище.

Видный издалека небольшой серый камень давно привлекал мое внимание. Как он сюда попал? Случайно? Вдруг я заметил, что он шевельнулся. Это, оказывается, молоденькая черепаха пожаловала в этот оазис. Мигая глупыми подслеповатыми глазами, она вовсю уплетала сочную зелень. Все ее родичи давно зарылись в норы, заснули до следующей весны, а эта, вопреки принятой традиции, продолжала предаваться обжорству.

В этих джунглях растительности незримо, на самой земле, копошилось величайшее множество мелких насекомых: крошечных трипсов, мушек, комариков, жучков. Их было здесь так много, что казалось, если собрать сюда энтомологов разных специальностей, всем бы нашлась работа, каждый для себя составил бы удачную коллекцию. Это был настоящий, хотя и крошечный, заповедник! И в этом изобилии форм и красок время летело быстро и незаметно.

Едва мы расстелили тент и приготовились завтракать, как на него сразу уселось множество крохотных кобылок, не преминувших занять место на свободной площади. На дужке чайника угнездилась большая светло-зеленая стрекоза. Посидела немного и улетела: уж очень горячим ей показался чайник. Появились крохотные мушки и закружились в погоне друг за другом, устроив подобие веселого хоровода. Тент им очень подошел для этого занятия. Слетелись большие мухи. Они бесцеремонно полезли в кружки, миски, садились на ложки, вели себя самоуверенно и нагло. Когда же мы собрались продолжать прерванное путешествие, они забрались в машину, проявив удивительную проворность, и без промедления принялись слизывать капельки пота с наших лиц.

С сожалением я прощаюсь с крохотным сверкающим зеленым оазисом и живущими в нем насекомыми.

Угрюмые скалистые горы хребта Мотай, а ниже бесконечные холмы, покрытые мелкими камнями. Дорога идет вдоль гор, то опустится в глубокую расщелину с черными валунами, исчерченными древними рисунками, то поднимется кверху. Всюду крупные камни, о которые легко разбить машину, и нет нигде свертка в равнину, такую знакомую, с горами Калканами и маленькими рощицами Мынбулака. А там дальше, в синей дымке, видны также знакомые исхоженные места: Поющая Гора, река Или, горы Богуты, Сюгаты и Соленые озера.

Долго ли так будет продолжаться, сможем ли мы на легковой машине проехать трудный путь и попасть на главную дорогу? Может быть, лучше возвратиться обратно? Жаль, не у кого спросить о пути и нет нигде живой души.

С высокого бугра видно далеко внизу что-то темное, наверное юрта, а рядом с ней — ярко-желтое пятно, будто платочек, повешенный на куст. Надо туда пройти. Остановив машину, я бреду вниз, поглядывая по сторонам: всюду голо и нет никаких насекомых. Даже муравьев не видно. Иногда взлетает каменка-плясунья и, сев на камень, начинает презабавно раскланиваться. Чем она, бедняжка, здесь питается?

Путь не близок, юрта и желтый платочек далеки. Уж не возвратиться ли обратно, к тому же они скрылись за холмом и идти приходится наугад. Но вот неожиданно из-за бугра открываются дали, и как обидно: юрта оказывается куртинкой колючего кустарника чингиля, а платочек — густым кустиком караганы в обильных желтых цветах. Здесь же кусочек земли, покрытый зеленой травкой, кажущейся такой яркой среди унылого желтого фона пустыни. Видимо, под землей недалеко вода. Крошечный оазис среди голой каменистой пустыни радует глаза.

Кустик караганы в большом почете у насекомых, и над ним раздается неумолчный звон крыльев многоликого общества. Гроздьями повисли ярко-зеленые жуки-бронзовки. Иногда они взлетают и, покружившись, вновь садятся, жадно льнут к цветам, лакомятся нектаром. Для жуков карагана не только стол и кров, а и условное место встречи. Как же иначе найти друг друга в такой большой и безжизненной пустыне! Но истинные хозяева цветов караганы — большие желто-коричневые пчелы-антофоры. Это их хозяйство. Только они умеют по-настоящему раскрывать цветы этого растения, так, что «лодочка» отходит вниз, «весла» расправляются в стороны, а вверху начинает пылать красивый «парус». Пчелы переносят на своем пушистом костюме пыльцу. Блестящие гладкие бронзовки — расхитители чужого добра, от них растению никакой пользы.

С громким жужжанием подлетает к карагане очень крупная сине-фиолетовая пчела-ксилокопа и, покружившись, уносится вдаль. Куда? Всюду голые камни и нет нигде более цветов. Некуда деваться ксилокопе, и через несколько минут она вновь прилетает и опять скрывается. И так много раз. Бедная ксилокопа! Затерялась в пустыне и боится расстаться с крохотным зеленым мирком.

Наверное, здесь, на карагане, все хорошо знают друг друга. Увидев ксилокопу, в воздух взмывает бронзовка и, погонявшись за пчелой, возвращается обратно. Но поднимается другая, и опять происходят веселая погоня в воздухе, неожиданные нападения, взлеты, повороты. Что это? Игра, соревнование в ловкости или выражение вражды? Но бронзовка неуклюжа и не чета ловкой ксилокопе, и та будто издевается над грузными увальнями-жуками.

Весь этот эпизод мог бы показаться случайным, но жуки слишком явно гоняются за синей пчелой, а ей будто нравится, она рада хотя бы такому развлечению в своем одиночестве. Только коричневые пчелы равнодушны к ней. Они очень заняты.

Неужели ксилокопа будет все время крутиться возле этого зеленого пятнышка? Или наконец решится, ринется в далекую равнину к реке, зеленым тугаям, к своим собратьям, к другим цветам, ожидающим ее, искусную опылительницу. Ведь у нее такие сильные крылья и такой быстрый полет!

Вчера я колесил по едва заметным дорогам высохших гор Сюгаты, преодолевая головоломные спуски и подъемы, и ничего не нашел интересного. Выгорели горы, третий год стоит засуха. Потом пересек обширную Сюгатинскую равнину, добрался до подножия пустынных гор Турайгыр. Но и здесь меня ждало разочарование. Два ущелья, в которых ранее были родники, оказались сухими, и горы тоже опалены зноем. Оставалось третье ущелье. Что оно покажет? Больше я не знал мест с водою.

Вот и это ущелье — с громадными и нависшими над узкой полянкой черными скалами. Начало не предвещало ничего хорошего. Там, где раньше струилась вода, было сухо, на дне бывшего родничка белели камни и травы давно посохли под жарким солнцем. Но чем дальше и выше пробирался газик, тем все зеленее становилось ущелье, и вот наконец какая радость: на пути появились заросли мяты и с сиреневых цветков их взлетела целая стайка бабочек-сатиров. Здесь уже влажная земля, значит, вода доходит сюда ночью, когда нет испарения.

Еще дальше — еще зеленее ущелье, гуще травы. Цветущая мята сиреневой полоской вьется по ущелью, с боков ее сопровождают лиловый осот, кое-где желтая пижма, высокий татарник и шары синеголовника. Всюду тучи бабочек, такого изобилия я никогда не видел. И масса птиц! Высоко подняв головки и со страхом поглядывая на машину, бегут по земле горные куропатки, стайками поднимаются полевые воробьи, шумной ватагой проносятся мимо розовые скворцы. Сейчас они молоденькие, серенькие, и слово «розовые». к ним как-то не подходит. С водопоя взлетают стремительные голуби.

Я не сомневаюсь в том, что такое множество бабочек не могло здесь вырасти. На каждый квадратный метр зеленой полоски растительности ущелья приходится не менее чем две-три штуки. Их гусеницы объели бы все растения. Между тем никаких поражений растительности нет. Да, сюда, в этот спасительный уголок, слетелось, сбежалось, сошлось из соседних засохших ущелий немало жителей гор.

В ущелье уже легла глубокая тень, хотя всего лишь около четырех часов дня и вершины противоположного склона еще золотятся от солнца. Кончилась жара, и легкий ветер кажется таким прохладным и милым после долгого, изнурительного жаркого дня.

На рассвете вокруг стоянки раздалось множество разных звуков. Кричали кеклики, порхали птицы, со свистом крыльев над пологом пролетели скворцы и голуби. Мой спутник фокстерьер нервничал и настойчиво требовал пробуждения, пытаясь выбраться из-под полога.

Вскоре в ущелье заглянуло солнце и сразу стало усердно припекать. Я отправился бродить по ущелью, сопровождаемый роем бабочек и не переставая удивляться их изобилию. Как бывает в природе, когда какой-либо вид появляется в массе, бабочки были непугливы, смелы — собирай их руками.

Меня обрадовало это многоликое общество насекомых, давно не встречал такого их изобилия. И главное, не видно никаких следов человека. Скотоводы ушли рано весной, и за лето густая трава покрыла истерзанную за зиму землю.

Приглядываюсь к самым многочисленным бабочкам — бабочкам-сатирам и замечаю у них то, что давно открыл у многих других насекомых. Каждая бабочка, в общем, придерживается определенного участка и, если ее не особенно настойчиво преследовать, далеко не улетает и возвращается обратно. Благодаря такому неписаному правилу происходит равномерное распределение бабочек по всему ущелью и по всем пригодным для их жизни местам. Конечно, это правило в какой-то мере относительно, но оно явно существует и помогает поддерживать определенный порядок.

Солнце припекает сильнее и сильнее. Последние жаркие дни середины августа. Пчелам-ксилокопам в черной одежде нелегко, они стараются держаться на цветах с теневой стороны.

Я замечаю еще одну особенность поведения бабочек-сатиров. Кое-где они усаживаются вместе тесно друг к другу, штук по десять, на отцветших синеголовниках. Их хоботки неподвижны. Здесь им делать нечего, разве что вот так проводить время в бездеятельности. Но зачем? Понять поведение сатиров трудно. Я пытаюсь сфотографировать такую тихую компанию, но куда там! Попытки заканчиваются неудачей. Бабочки в обществе оказываются зорки и осторожны не в меру. Их не проведешь.

Незаметно бежит время, и хотя жарко и очень сильно жгут лучи солнца, невзгоды знойного дня переносятся незаметно. Ощущение жары очень субъективно и при сильном отвлечении каким-либо делом не столь тягостно.

На группке лилового осота угнездилась кучка черных пчел-галиктов. Почему-то они собрались только в одном месте, рядом, на трех соцветиях, и больше нигде. Они все заняты, тычут головки в цветки, насыщаются пыльцой и нектаром, не теряя друг друга из вида. От моего любопытства милая компания в испуге разлетается во все стороны, но вскоре вновь собирается. Нет, пчелки не могут жить поодиночке, быть может, потому, что редки, кое-как встретились и дорожат своим обществом. Нигде более не видел я черных пчелок, сколько ни пересмотрел цветов.

Через час на стоянке я вытряхиваю содержимое морилки, чтобы взглянуть на черных пчелок, и поражаюсь от неожиданности. Маленькие черные пчелки особенные. У самок, в общем-то, нет ничего примечательного, не считая забавных зазубренных ножек. Зато самцы! Голова их большая, вытянутая в длинный хобот с выступами, выглядывающими наружу шипиками и стилетами. Выглядят пчелки странно, и эту странность еще подчеркивают большие, овально посаженные косые глаза. Никогда в жизни не видал я таких необыкновенных пчелок и думал, что, возможно, они неизвестны даже специалистам по пчелам.

Изумляясь загадочным сооружениям головы, я строю различные догадки. Для чего они предназначены? Почему самцы так сильно отличаются от самок? Может быть, их роль заключается еще и в том, чтобы открывать своим массивным хоботком цветы, облегчая доступ к ним своим подругам? Поэтому, возможно, пчелки и держатся вместе стайкой.

Надо бы еще собрать загадочных пчелок для коллекции. И я, превозмогая усталость, изнывая от жары и мокрый от пота, плетусь по ущелью. Вот и место моей находки. Но пчелок нигде больше нет, и мои настойчивые поиски напрасны. Перекочевали куда-то странные пчелки в другие места. Сразу всей стайкой!

Воды в наших канистрах мало, путь впереди неясен, и поэтому немного боязно, что у нас могут возникнуть трудности, если случится неладное с машиной. Но она мерно и весело стрекочет мотором, перемахивая через холмы и небольшие распадки.

Желтая пустыня, окаймленная голыми фиолетовыми горами, совершенно съедена овцами. Они уничтожили все что только выросло весной. Остальное засушило знойное солнце. И вдруг неожиданно из-за бугра выглянули ярко-зеленые вершины деревьев, а под ними крохотный родник, густая тень, прохлада, влажный воздух. Как мы рады всему этому раю!

К машине нельзя прикоснуться, такая она горячая, но и она стынет в тени. Не беда, что со всех сторон к нам, размахивая длинными ногами, бегут клещи-гиаломмы. Неважно и то, что несколько тощих комаров заявляют о себе острыми уколами, предупреждая о предстоящей вечерней атаке, — всем хочется отдохнуть от жары.

Деревья большие и раскидистые. На них невольно заглядишься. Некоторые необычные — распластали по земле толстые стволы, извиваются, будто гигантские удавы. И сколько же им человек нанес ран топором и пилою!

Непрерывно распевает иволга. Здесь живет только одна парочка, для другой не хватило бы места. Ее никак не разглядеть в густой зелени листьев. А если выскочит на секунду на голую ветку, то, заметив на себе взгляд человека, сразу же спрячется. Безумолчно пищат птенцы воробьев. Здесь их только одно гнездо. Пустыня голая, еды в ней мало.

Тихо… Но иногда будто загрохочет поезд. Это громко зашелестят листья от порыва ветра, а одно дерево запоет тонким страдальческим голосом. Интересно, какая ветка трется о другую и так жалобно плачет? Не угадать, где она, где-то там, в гуще листвы, закрывающей жаркое солнце.

Все проголодались и дружно принялись готовить обед. Мне, водителю, привилегия. Пользуясь ею, я усаживаюсь возле родника. С десяток жаб, толстых-претолстых, солидных и, наверное, уже старых, шлепается в воду, десяток пар глаз высовывается из воды и уставляется на меня: «Что здесь понадобилось человеку в нашей тихой обители?»

У жаб много времени, к тому же они терпеливые. Вот так, застыв, будут глазеть на меня хоть целый час. Но и мне от усталости не хочется двигаться. Посижу здесь, послушаю крики иволги, воробьев, шум листвы и плач деревьев.

Прилетела маленькая стайка розовых скворцов, покружилась, проведала свои старые гнезда на деревьях и умчалась снова в жаркую пустыню. От скалистой горы слетела каменка-плясунья, посмотрела на людей, покрутилась, взобралась на камешек, покланялась и скрылась обратно в жару, полыхающую ярким светом.

Родничок — глубокая яма около двух метров в диаметре, заполненная синеватой мутной водой. Один край ямы пологий и мелкий. Через него струится слабый ручеек и вскоре же теряется в грязной жиже. К пологому берегу беспрестанно летят насекомые: большие полосатые ежемухи, поменьше — тахины, цветастые сирфиды. Еще прилетают черные, в желтых перевязях осы-веспиды. Все садятся на жидкую грязь и жадно льнут к влаге.

Вскоре жабы примирились со мной, они почувствовали ко мне, такому неподвижному, доверие. Одна за другой, не спеша и соблюдая достоинство, приковыляли к мелкому бережку и здесь, как возле обеденного стола, расселись, спокойные и деловитые. Но ни одна из них не стала искать добычу. Зачем? Вот когда муха окажется совсем рядом, возле самого рта, тогда другое дело: короткий бросок вперед, чуть дальше, с опережением, — и добыча в розовой пасти. Вздрогнет подбородок, шевельнутся глаза, помогая проталкивать в пищевод еду, и снова покой, безразличное выражение глаз и застывшая улыбка безобразного широкого рта.

Если муха села на голову, незачем обращать внимание. С головы ее не схватишь. Пусть сидит, кривляется, все равно рано или поздно попадет в рот.

Страдающим от жажды насекомым достается от жаб: одно за другим исчезают они в прожорливых ртах. Только осы неприкосновенны, разгуливают безнаказанно, и никто не покушается на их жизнь. Да еще неприкосновенна одна безобидная и беззащитная муха-сирфида. Ей, обманщице, хорошо: ее тоже боятся жабы, не зря она так похожа на ос, такая же желтая, в черных поперечных полосках.

Как мне захотелось в эту минуту, чтобы рядом оказался хотя бы один из представителей когорты скептиков, противников мимикрии, подвергающих сомнению ясные и давно проверенные жизнью факты. Чтобы понять сущность мимикрии, не обойтись без общения с природой. Что стоят голые схемы, рожденные в тиши кабинетов вдали от природы. Как много они внесли путаницы, ошеломляя простачков своей заумной вычурностью.

Жабы разленились от легкой добычи, растолстели от беспечной жизни. Их самих никто не трогает: кому они нужны такие безобразные, бородавчатые и ядовитые.

Но как ни хорошо в глубокой тени, пора продолжать путь. Теперь нам предстоит вновь ехать через выжженную солнцем и жаркую пустыню, но уже без дороги. Есть только сухое русло, оставленное весенними потоками да летними ливневыми дождями. Ровное, из мелкого гравия ложе потока извивается в саксауловых зарослях, обступивших обрывистые берега. Иногда оно разбивается на несколько узких рукавов, и тогда необходимо напряженное внимание, чтобы успешно проскочить узкий коридор, не застряв в нем и не поцарапав машину. Иногда рукава сбегаются в один широкий, подобный отличному асфальтовому шоссе, поток.

Впереди нас видны далекие сиреневые горы Чулак, перед ними — едва зеленая полосочка тугаев реки Или, еще ближе — белые пятна такыров. Вокруг каменистая пустыня, черный щебень, покрывающий землю, редкие саксаульчики, никаких следов человека, суровое величие, простор и тишина.

Иногда мы останавливаемся, бредем по сухому руслу между кустиками саксаула. Вот по земле ползет муравей-крошка кардиокондиля. Стремительная вода недавнего бурного потока закрыла его жилище слоем земли не менее чем на десяток сантиметров. Но муравьи-крошки пережили наводнение, отсиделись в подземных камерах, потом откопались и сейчас налаживают жизнь.

Раскачиваясь на камнях, машина спустилась вниз по ущелью, повернула за скалистый выступ и исчезла. Я остался один.

Опаленные зноем горы пустыни поблекли, и редкие травы да кустики таволги на их склонах побурели. Черные зубчатые скалы венчали вершины гор, и только одна узкая зеленая полоска прорезала сухой склон ущелья. Она казалась яркой и необычной. По самой ее середине теснились молодые тростнички и горчак. С краев к ним примыкала мята, дикая конопля, в вершине зеленой полоски из-под камней тек маленький родник. Он образовал две лужицы, соединенные между собою перемычкой. Из нижней лужицы через заросли трав сочилась крохотная полоска воды. Она заканчивалась третьей лужицей, мелкой и полузаросшей растениями.

Возле камней, из-под которых бил ключик, со дна поднимался вулканчик ила, поблескивая маленькими искорками слюды.

Вокруг, я это хорошо знал, нигде не было воды, и поэтому сюда слеталось множество ос-полистов и крупных мух и над родничком стоял неумолчный гул их крыльев. Кое-когда на мокрую землю опускались бабочки-белянки. Еще вокруг ползали муравьи-тетрамориумы. Таились здесь и другие жители ущелья, привлеченные водою. Вот шевельнулись травинки, и я увидал извивающееся туловище обыкновенного ужа, а потом на узенькой тропинке, ведущей в гору, навстречу мне бросился молодой щитомордник. Глупышка, видимо, долго ждал на ней свою добычу, какую-нибудь маленькую мышку или ящеричку, да обознался и, поняв ошибку, быстро скрылся среди камней.

День близился к концу. В ущелье протянулись длинные тени, и одна из них закрыла зеленую полоску с родничком и мою наспех растянутую палатку.

Стало прохладно. Удивительная тишина завладела ущельем. Но легкий шорох заставил вздрогнуть от неожиданности: из кустов выскочил заяц, присел, огляделся и, не заметив ничего подозрительного, не спеша заковылял к ручейку. Потом раздался тихий крик каменной куропатки-кеклика, замолк, повторился коротко и негромко, а через десяток минут, когда я выглянул из палатки, от ручейка с громким шумом взлетела большая стайка птиц. Я не ожидал такого ловкого маневра. Обычно крикливые кеклики на этот раз подкрались к ручейку совершенно бесшумно, опасаясь неожиданного пришельца.

Рано утром, услышав крики кекликов, я не встаю, хотя только что собрался приняться за дела, — боюсь напугать пернатых визитеров, подсматриваю за ними в щелку, терпеливо жду. Им, бедняжкам, целый день бродить по сухим и жарким горам. Скоро начнется и мой рабочий день. В зеленой полоске растений у родничка найдется за кем понаблюдать.

Как только исчезли кеклики, я, наспех позавтракав, уселся на походный стульчик возле родничка. Нагляделся вдоволь на ос, на то, как они стремительно садились на воду, как утоляли жажду, как, отяжелев от воды, садились на камни и, ритмично подергивая брюшком, отдыхали и грелись на солнце. Когда же, отвлекшись, взглянул на лужицу, обомлел от удивления: все дно ее стало красным и мохнатым, подобно ворсистому ковру. Но едва я шевельнулся, как произошло другое чудо: красный ковер внезапно исчез и дно стало опять серым. Неожиданное превращение совсем меня сбило с толку. Что будет дальше?

Я подвинул к воде походный стульчик, приготовился наблюдать.

Ждать долго не пришлось. Вот через ил высунулась одна, за нею другая красные ниточки и стали быстро-быстро мотаться в воде во все стороны. К первым двум присоединились еще, и вскоре опять покраснела вся лужица. Кто они такие, крохотные существа: то ли какие-то пресноводные черви, то ли личинки насекомых? Надо взглянуть на них через лупу. Но едва я шевельнулся, как все общество безумствующих незнакомцев, будто по мановению, вновь мгновенно исчезло. Тогда я понял: все величайшее множество малюток реагировало на ничтожное сотрясение почвы, но не обращало внимания на ос, садящихся на воду и на меня, когда я тихо сидел и не шевелился. Испокон веков из этого крохотного ручейка пили воду животные, и те из червячков, которые в такие моменты не научились прятаться в ил, пропадали, попадая вместе с водой в желудок овец, верблюдов, лошадей, диких горных козлов и даже куропаток-кекликов. С большим трудом я выловил незнакомцев и под лупой узнал в них личинок комаров-звонцов.

Пока я наблюдал красных личинок, осы все чаще и чаще прилетали к ручью, и чем жарче грело солнце, тем громче гудели их крылья. Упав на воду, осы жадно к ней припадали. Если в этот момент осу начинало сносить вниз течение, она, как-то по-особому вибрируя крыльями, ловко скользила вверх против течения, подобно крошечному глиссеру, пока одна из ее ног не натыкалась на бережок, на выступающий из воды комочек земли или какое-либо растение.

Одна оса-полист, попив воды и быстро-быстро вибрируя крыльями, объехала первую лужицу, затем проскользнула по перемычке в другую, покрутилась там и, изрядно накатавшись, взмыла в воздух. Это водное турне было проделано полосатой хищницей с такой ловкостью и изяществом, а крошечный глиссер был настолько изумителен, что я с горечью пожалел, что со мною не было кинокамеры.

Захотелось узнать, умеют ли так кататься остальные осы или среди них нашлась только вот эта искусница, наверное опытная и веселая посетительница родничка. Долго и безуспешно я ждал повторения осиного балета на воде, поглядывая на подводный ковер из красных личинок.

Осы-фигуристки я так и не дождался. Что поделаешь, таланты так редки!

Надоело сидеть возле родничка. Не проведать ли третью заросшую лужицу. Здесь оказалась совсем другая обстановка. Красные личинки меня нисколько не боялись и, как я ни топал ногой, не желали прятаться. Кроме того, дно оказалось усеянным мертвыми осами. Некоторые из них еще лежали на боку на поверхности воды, безуспешно пытаясь подняться в воздух.

Отчего красные личинки небоязливы, почему в лужице гибнут осы?

Я принимаюсь спасать терпящих бедствие ос, сажаю их, мокрых и жалких, на кустик дурнишника. Здесь они долго греются на солнце, сушатся, но почему-то не желают следовать принятой у насекомых традиции: не приводят в порядок свой костюм, не чистят усики, не прихорашиваются. Тогда я внимательно к ним приглядываюсь. Да они все слабые, немощные старушки с сильно потрепанными крыльями. Кое-кто из них, обсохнув, пытается лететь, но не всегда удачно.

Внимательно всматриваюсь в лужицу и, кажется, нахожу ответ на загадку. Здесь стоячая вода, ее поверхность покрыта пыльцой растений и просто пылью, принесенной ветрами из пустыни. Поверхностное натяжение воды нарушено, и осе, прилетевшей на водопой, не легко оторваться от посадочной площадки. Молодые и сильные осы еще могут освободиться из плена, слабые же не в силах преодолеть притяжение воды, валятся на бок, постепенно теряют силы, тонут.

Осталась еще другая загадка: почему густые скопления красных личинок не пугаются сотрясения почвы, им неведом страх, в котором живут их сородичи в верхней лужице? Неужели только потому, что из этой заросшей растениями лужицы не утоляют жажду животные. Быстро общество красных личинок усвоило правила поведения и проявило способность к приобретению столь необходимых для сохранения жизни навыков!

Прошло около десяти лет, прежде чем я снова заехал в знакомое ущелье. У родничка все также было много насекомых и более всего ос. Но что меня удивило. Ни одна из них не вела себя так, как прежде, все попросту садились на воду и пассивно плыли по течению. Случай, казалось бы, малозначительный. Но он говорил о том, что прежде одна или, быть может, несколько ос стали глиссировать на воде, а им начали подражать остальные. Сейчас не нашлось ни одной осы-изобретательницы, которая бы подала пример остальным.

Я с удовольствием посидел возле родничка.

Прилетела попить воды большая муха, великан среди мух пустыни, размером с ноготь большого пальца мужчины. Посидела на мокром бережке и потом, то ли неожиданно, то ли случайно, то ли завидев сидящих на воде ос, вознамерилась сама порезвиться, села на воду и поплыла. Добралась до конца ручейка, перелетела обратно, снова проехалась, но когда ее с ходу стукнула беспокойная водомерка, будто обидевшись, поднялась и улетела.

Потом появилась большая, желтая, в черных поперечных полосках стрекоза-анакс. Полетала над ключиком и уселась на лист тростника. Когда же вблизи появилась другая, такая же большая стрекоза, сорвалась с листика, бросилась на пришелицу, да с такой яростью, что крылья зашелестели, ударяясь друг о друга. Прогнала соперницу и снова уселась на свой листик, успокоилась: мол, мой ключик, не дозволю никаким другим стрекозам здесь прохлаждаться и охотиться, не зря летела сюда за тридцать километров с далекой реки Или.

Прощаясь с родничком, я вспомнил, что куда-то исчезли красные личинки. Наверное, в тяжелые годы засухи родничок высыхал совсем и они погибли.

Ничего в природе не остается неизменным!

Лето 1968 года выдалось сухим и жарким. В конце июля несколько особенно знойных дней убили пустыню. Она совсем выгорела, замерла. Потом наступила ранняя, холодная и тоже сухая осень. В такое безотрадное время мы подъехали к северному и дикому берегу озера Балхаш. Окруженное безжизненными берегами озеро, как всегда, сверкало чистыми синими, зелеными, бирюзовыми тонами и среди царящего кругом запустения и мертвой тишины было особенно великолепным.

Выдался теплый день. Ветер затих, озеро успокоилось, стало на редкость гладким. В испарениях заструились его дальние берега, поднялись над водой, приняли причудливое очертание.

Недалеко от нашей стоянки виднелись красные обрывы. Я направился к ним с помощником. Растительность здесь также давно угасла. Кустики и травы стояли безжизненные. Нигде не было видно и насекомых, лишь изредка по берегу пролетали бабочки-желтушки. Сухая пустыня была для них непривычной, чуждой, и они очень торопились. Другой перелетный странник, быстрый в полете бражник-языкан, покрутившись на берегу и не найдя цветов, зигзагами взвился в небо и, разомчавшись, растаял в синем небе.

За два часа пути нам повстречался только один длинноногий жук-чернотелка. Он очень спешил. Да несколько прибрежных уховерток, недовольно размахивающих и грозящих своими клешнями на конце брюшка, разбежались в разные стороны из-под перевернутых камней. Берега озера, всегда такие интересные, казались безжизненными. Даже птицы исчезли. Не было видно ни чаек, ни пеликанов, ни чомг, ни куличков.

В этом месте озеро особенно красивое: высокие красные берега, отложения озер, существовавших более двадцати миллионов лет назад, гармонично и нежно сочетались с лазурью воды. У самого берега волны взмутили красную глину и вода стала нежно-розовой. Тростники, тронутые холодными утренниками осени, полыхали золотом.

Мы ложимся на землю и начинаем копаться под кустиками. Может быть, под ними увидим что-либо интересное. Вдали от кромки берега в пустыне наши поиски ничего не дают. Но у берега на галечниковых валах, издавна намытых волнами, под редкими кустиками черной полыни есть хотя и небольшое, но довольно разнообразное общество крошечных обитателей пустыни.

В одном месте галечниковый вал занят колонией самых маленьких, не более одного миллиметра длиной, муравьев-пигмеев. Их семьи расположились под каждым кустиком у самого корня. Около двухсот таких семейных убежищ, связанных друг с другом, составляют настоящее муравьиное государство. Кое-где, преодолевая нагромождения камней и валы выброшенного на берег тростника, между муравейниками ползают крошки муравьи-связные. В этом глухом уголке пустыни колония живет своей особенной и таинственной жизнью и муравьи-пигмеи даже в тяжелую пору находят для себя пропитание: много ли им надо!

Осторожно переворачивая ножом мусор, я неожиданно замечаю плавно скользящее по камешку крошечное существо с ярко-белым отростком на кончике тела. Эксгаустер помогает поймать незнакомку. В стеклянной ловушке на нее можно взглянуть внимательней. А под лупой я вижу совершенно необыкновенную многоножку, светлую, с черными точечками глаз, небольшими усиками, всю покрытую многочисленными ветвящимися шипами. Яркое белое пятнышко на конце тела — отросток, сложенный из пучков жестких и прилегающих плотно друг к другу волосков.

Никогда в жизни не видал такой забавной многоножки, не встречал ее описания или рисунка в книжках. Находка поднимает настроение, и серая безжизненная пустыня уже не кажется мертвой и неприветливой.

Но как трудно искать загадочную малютку! Сколько кустиков полыни, курчавки, кермека, боялыча отогнуто в сторону, а под ними не видно ни одной. Наконец, какое счастье: одна за другой попадаются еще две. Теперь в стеклянном резервуаре эксгаустера разгуливают не спеша уже три пленницы во всем великолепии многочисленных шипов и отростков.

— Илюша! — говорю я своему помощнику. — Садитесь спиной к ветру и осторожно пересадите многоножек в пробирку со спиртом.

Но Илья что-то не в меру рассеян, поглядывает на небо, на озеро, на пустыню.

— Что стало с солнцем? — спрашивает он. — Мгла какая-то нашла, что ли?

И действительно, как я, увлекшись поисками, сразу не заметил: небо ясное, чуть розовое, солнце клонится к горизонту, будто померкло, не греют его лучи и озеро потемнело у горизонта, стало густо-синим, ржаво-коричневым у берегов.

— Странное творится с солнцем! — твердит Илья. — Пыльная буря поднялась на западе, что ли?

Необычное освещение неожиданно порождает неясное чувство беспокойства. Но надо заниматься поисками, и я, засунув голову под очередной куст, напрягаю зрение, пока не слышу возгласа моего помощника:

— Вот чертовщина! Сдул ветер многоножек!

Случилось то, что я больше всего опасался…

Солнце же еще больше потемнело. Странные тени побежали по земле. Озеро стало зловеще фиолетовым, с белыми, будто снежными барашками. Заснять бы на цветную пленку неожиданную игру цветов простора, но экспонометр показывает очень малую освещенность.

Пустыня, фиолетовое озеро, красные горы, розовые тростники, холодное, будто умирающее солнце — все было необыкновенным. Надо было посмотреть на солнце. Но от беглого взгляда через сильно прищуренные веки в глазах замелькали красные пятна. Через ткань сачка тоже ничего не увидеть. Были бы спички, можно было бы закоптить стекла очков. Но оба мы некурящие.

Чувство тревоги еще больше овладевает нами. А тут еще наша собака села рядом, прижалась, слегка заскулила.

Но надо искать малютку многоножку, и если сейчас ее упустить, быть может, уже никогда не удастся с нею встретиться. Сколько раз так бывало. Ее же, как назло, нет.

Неожиданно я вспомнил о фотопленке, перематываю ее в фотоаппарате в кассету, отрезаю свободный кончик, подношу к глазам и вместо солнца вижу узкий багрово-красный серп. Солнечное затмение! Как мы об этом забыли. Ведь о нем писалось в газетах!..

Серп солнца медленно-медленно утолщается. Светлеет. Поглядывая на небо, на черное озеро, на темную пустыню, мы стараемся не прекращать поиски. Наконец под одним кустиком мы сразу находим пятнадцать крошечных многоножек и, счастливые, бредем к биваку.

Потом оказалось, что шиповатая крошка представляет собою действительно редкую находку для науки. Близкая к ней многоножка до сего времени известна только в Северной Африке.

Рассматривая ее причудливое тело, я невольно вспоминаю солнечное затмение, потемневшее озеро Балхаш и притихшую, сумеречную, изнуренную засухой пустыню.

Сегодня, двадцать второго апреля, по-настоящему второй теплый день и муравьи все сразу проснулись. Кто отогрелся, выбрался наверх, а кто еще продолжает париться в поверхностных камерах. Там жарко, как раз то, что необходимо после долгой зимовки и холода.

Каменистая пустыня у каньонов Чарына изменилась за два засушливых тяжелых года. Редкие кусты боялыча и других солянок посохли, и от них остались одни сухие стволики — скелетики. Не стало чудесных толстячков кузнечиков-зичия. Совсем голая пустыня, один щебень да галька!

По крутым склонам я спускаюсь в глубокий каньон. Вода, ветер, холод и жара создали картину, напоминающую фантастический древний разрушенный город. Каньон ведет к реке Чарын, и я его хорошо знаю. Она тоже течет среди высоких обрывистых скал. Заканчивается каньон у реки небольшим тугайчиком. Может быть, там есть какая-либо жизнь?

Путь недолог. Вскоре я слышу шум реки. Вот и знакомый тугайчик. Подальше от реки он зарос саксаулом, ближе к ней — колючим чингилем и барбарисом, у самой воды возвышается узкая полоска леса из ив, лавролистного тополя и клена Семенова.

Из-за недавно прошедших в горах дождей по реке мчится бурный, кофейного цвета поток. Он вздымается буграми над скрытыми под водой валунами. Прежде так не бывало. Сейчас дождевые потоки скатываются по оголенной земле, унося с собою поверхностные слои почвы.

Тугайчик маленький, метров триста длины и около ста метров ширины. Он тоже, как и пустыня, выгорел, и только тополя разукрасились крохотными зелеными почками. В прошлые годы сильно снизился уровень воды в реке и деревья не смогли добывать влагу из-под земли. Но саксаул, детище пустыни, может переносить длительную засуху и в таком положении. Только долго ли?

Я брожу по тугайчику, заглядываю под куски коры на старых тополях и всюду встречаю муравьев — древесных кампонотусов, блестящих, будто отполированных, с ярко-красной головой и грудью и черным брюшком. Им засуха нипочем. Вся их жизнь связана с деревом. Оно их кормит. А у самой реки ему ничего плохого не делается. На нем еды вдоволь.

Еще я вижу на молоденьком тополе невероятное столпотворение возбужденных муравьев Формика куникулярия. Они мечутся, снуют туда-сюда. Что обеспокоило этих энергичных созданий? Гнезда их находятся в земле, на дерево же они забираются только ради тлей. Сейчас еще рано, тлей еще нет и в помине. Придется приглядеться к бушующей компании.

На другой стороне стволика дерева, оказывается, тоже мечутся муравьи, но только другие — маленькие черные лазиусы алненусы. Осматриваюсь вокруг. Гнездо куникулярий от дерева находится метрах в пяти, а черные лазиусы, судя по всему, совсем недавно поселились у самого стволика в земле. Так вот в чем дело! Муравьи-куникулярии обеспокоены. Дерево находится на их территории, а занял его чужой народ. Наверное, летом на нем немало тлей — дойных коровушек, так что причин для беспокойства много. Плохую новость принес куникуляриям первый день пробуждения! Пока муравьи мечутся, кое-кто уже схватился с черными чужаками. Не миновать здесь ожесточенному сражению!

Бреду дальше по тугайчику. Земля голая, и будто нет на ней ничего примечательного. Проснулись муравьи-жнецы, с десяток рабочих выносят наружу землю, подновляют свои помещения. У самой реки во влажной почве под камнем прогревается многочисленное племя маленьких муравьев-тетрамориумов. Они влаголюбивы и от воды далеко не отходят.

Посмотрим, что есть под камнями, их немало в тугайчике. Под первым же камнем я вижу большую самку желтого черноголового кампонотуса. Она красавица. Гладкая, блестящая, голова желтая, в густо-черной шапочке, на светлой груди тоже бархатная накидка, а большое черное брюшко расчерчено ярко-желтыми поперечными полосами. Она уже завершила свой брачный полет, высоко в небе встретилась с единственным в жизни нареченным, опустилась на землю, обломала роскошные крылья и вот уже нашла себе крышу и под ней успела вырыть норку. Она счастливица, ее миновала опасность, в воздухе не поймала птица, а на земле — ящерица, да и другие муравьи, как раз занятые охотой на таких, ищущих укрытия самок. Теперь, если в ее крепость не проберется никакой неприятель, она из каморки проведет вглубь норку, сделает вторую пещерку, отложит яички, вырастит первых крошечных дочерей-помощниц, а потом пойдут дела, начнется строительство подземного дома, добыча пропитания и воспитание потомства. Ей же, родительнице семьи, достанется одна забота: класть яички, множить потомство.

Самочка, потревоженная мною, в беспокойстве мечется, не знает, куда спрятаться. Осторожно положил камень на место. Пусть живет, занимается своим трудным делом.

Потом же будто произошло какое-то наваждение. Под каждым камнем я вижу таких же самок, часто даже по две-три, иногда в одной и той же каморке. Немало их ползает и по земле — заняты поисками жилища. Такого изобилия отлетавшихся самок, как у черноголового кампонотуса, мне никогда не приходилось видеть ни у одного другого вида муравьев. Откуда они взялись, почему избрали для своего поселения этот крошечный тугайчик?

После долгих поисков я наконец нахожу под большим камнем и старый муравейник этого вида. Но только один-единственный. В нем сейчас находится скопище крылатых самок и черных самцов. Их еще не успели выпустить в полет: здесь у реки прохладней и сроки развития запаздывают.

Еще брожу по тугайчику, но не нахожу более гнезд черноголового кампонотуса. Все отлетавшиеся самки прилетели сюда, в этот маленький мирок среди громадной пустыни, откуда-то издалека.

День же сегодня не на шутку знойный, щедрое и горячее солнце катится по небу словно огненный шар.

Возвращаясь обратно к биваку по каньону среди нагромождения скал, я с удовольствием забираюсь в тенистые уголки, чтобы отдохнуть от неожиданного зноя. И тогда вижу, как сверху из голой пустыни в тугайчики летят вниз большие красавицы — самки черноголового кампонотуса.

Обратный путь скучен и труден. Особенно тяжел крутой подъем из каньона наверх, и я стараюсь отвлечься и раздумываю о виденном.

Муравей, задавший мне загадку, чаще всего живет в каменистой пустыне. После двух засушливых лет 1974 и 1975 годов в сухой и бесплодной каменистой пустыне ему живется несладко, многие семьи вымирают от бескормицы. Да и весна этого года тоже стоит сухая. Из-за этого и летят продолжательницы муравьиного рода, руководимые древним и мудрым инстинктом, в места пониже, поближе к воде, — места, которые могут спасти от невзгод, постигших их племя. Неважно, что там будет очень тесно. Кто-нибудь да выживет!

Сложна и многообразна жизнь муравьиного народа!

До вечера еще далеко, но солнце уже близко к горизонту, и косые его лучи выделяют рельеф мелких ложбинок.

По проселочной дороге, сидя за рулем, не особенно поглазеешь по сторонам: отвлечешься на секунду — и попадешь в ухаб. Тогда вещи в кузове смешаются в кучу, спутники начнут недовольно кряхтеть и охать.

Мы миновали горное Кокпекское ущелье, выехали на простор обширной Сюгатинской равнины и, свернув с асфальта, потащились по проселочной дороге к горам Турайгыр. Лето 1974 года выдалось сухое, пустыня стояла голая, весной травы не успели подняться, высохли, едва тронувшись в рост. Вокруг пыльно, серо, безотрадно.

И все же я заметил на унылой и однообразной поверхности земли небольшие ярко-белые пятнышки едва ли не через каждые полсотни метров друг от друга. Но видны они, только если смотреть против солнца. Глянешь в обратную сторону на восток — и на земле ни одного пятна не видно. Что бы это могло быть такое?

Оказывается, белые пятна — плотная, густая, размером с обеденную тарелку, паутина. Она растянута ровной площадкой над самой землей, едва-едва над нею возвышаясь. Глядя на нее, я не сразу узнал тенета хорошо мне знакомого паука агелена лабиринтика. Обычно его строения подобны трубе старинного граммофона; большие, густые и раскидистые, они представляют отличнейшую ловушку для добычи. От них под куст или в норку грызуна ведет паутинный тоннель, заканчивающийся логовом самого хищника. Паука не видно, он сидит в глубине укрытия, недвижим. Но стоит какой-либо скачущей кобылке приземлиться на паутинную площадку, как из темноты укрытия молниеносно выскакивает хозяин сооружения, с налету кусает насекомое и тотчас же прячется обратно.

Считайте до трех — и насекомое мертво. Яд агелены действует на насекомых молниеносно, и это было мною доказано специальными опытами.

Здесь же от плоского пятна паутины шла узкая паутинная трубка в основание чахлого и приземистого кустика солянки. При первых же признаках тревоги из норки выскочил паук и попытался скрыться.

Сейчас, осенью, по законам развития этого вида, пауки должны быть взрослыми и с коконами. Но вместо больших самок я всюду вижу жалких карлиц, бездетных матерей без каких-либо следов потомства. Стало ясно: пауки голодают и у них нет сил закончить свои жизненные дела, предписанные природой.

При беглом взгляде на пауков я ни за что бы не признал в юрких крошках-заморышах взрослых самок агелены. Неужели во всей большой Сюгатинской равнине пауки не оставили после себя потомства?

Я продолжаю дальше рассматривать логовище. Нет, всюду неудачники, бесплодные пауки-заморыши. Но когда терпеливо ищешь, всегда сталкиваешься с исключениями из правила. У одного паука паутина побольше, чем у других, ловушка устроена небольшим граммофончиком, а трубка логовища направлена не в основание кустика, а в норку грызуна. Да и сам хозяин сидит во входе, застыл на страже. Нет, не застыл, ошибся я, — страж мертв. Заботливая мать закончила дела и погибла не как попало, а на часах. Она сидит будто живая, устрашая своим видом возможных недругов.

Я вытаскиваю из норы все ее логовище. В густое скопление паутины вплетены панцири одной из самых неприхотливых и распространенных чернотелок пустыни. Она — единственная добыча. Не будь этой чернотелки, плохо бы пришлось паучихе. В плотном комке паутины завит и единственный кокон счастливой матери с темными паучками-малолетками. Им полагается зимовать в коконе. Когда же я разрезаю оболочку кокона, они, бедняжки, спасая жизнь, быстро переходят из состояния глубокого покоя к величайшему оживлению и с поспешностью разбегаются.

Есть все же среди пауков, терпящих бедствие засушливого лета и сопутствующего ему голода, удачники. Дадут они потомство, продолжат свой род, и когда придут хорошие времена, над пустыней засверкают в лучах солнца, склонившегося к горизонту, большие ловчие сети, похожие на трубы старинного граммофона.

Закончив осмотр остатков жилища счастливой самки, я собрался идти к машине, к моим уже давно потерявшим терпение спутникам, как что-то меня остановило. Заглянув в темень одной норки, я увидал то, что никак не ожидал: там белели четыре маленьких, меньше обычного, кокона ядовитого паука-каракурта. Только тогда, осмотрев детальней свою находку, заметил, что логовище было двойным: сверху располагался паук-агелена, снизу — паук-каракурт. Как они, хищники, поделили такую маленькую территорию — непонятно.

Самке каракурта пришлось тоже нелегко этим летом. Коконы были крошечные, паучков, застывших в них до весны, было мало. Самой матери семейства не было — наверное, погибла.

Находка была интересной и объясняла действие ядов паука-каракурта на млекопитающих.

Пришлось моим спутникам запастись терпением. Я же поспешил разыскивать норки грызунов. Их было очень мало. В бесплодной пустыне голодали и грызуны. И все же в каждой норке — какое ликование! — я нашел логовище ядовитого паука.

Каракурт — а мне над ним приходилось ставить много опытов — обладает ядом, сильно действующим на организм млекопитающих, и в том числе на человека. Ничтожно маленькая капелька яда, почти невидимая глазом, впрыснутая острыми коготками хелицер в тело, способна убить не только человека, но и такое большое животное, как верблюд. Вместе с тем яд каракурта слабо действует на насекомых. Добыча каракурта, повиснув на паутинных тенетах, долго мучается, прежде чем погибнет. Эта кажущаяся несуразность объясняется тем, что каракурт сформировался как вид в условиях бесплодных пустынь и не раз переживал катастрофы. В такие тяжелые и засушливые годы его выручали только норы грызунов. Туда прятались на жаркий день и насекомые. Но у нор были хозяева. В борьбе с хозяевами нор за жилище, за удобное место для ловли добычи и выработалась ядовитость к млекопитающим. Она оказалась важнее ядовитости к насекомым.

Приходится человеку и его домашним животным расплачиваться за родство с грызунами!

Сегодня хорошо, на небе облака и можно отдохнуть от жары. Вокруг же голая пустыня, солончаки, да слева ярко-желтые с белыми и красными прожилками обрывы. Еще в мареве колеблющегося воздуха маячит что-то темное: кибитка, курган или дерево.

На пухлый солончак налетел вихрь, закрутил столбик белой пыли, свил ее веревочкой, помчался дальше, наскочил на ложбинку с сухим перекати-полем, расшвырял его во все стороны. Следом пошел куролесить второй вихрь, поднял и закружил хороводом в воздухе сухие растения все выше и выше, совсем высоко, метров на триста или больше.

Я загляделся на необычное зрелище и не заметил, как ко мне подъехал на коне всадник. Вдали шла отара овец.

— Что делаешь? — спросил он меня без обиняков.

— Да вот смотрю, как ветер гонит перекати-поле.

— Чем занимаешься? — повторил он вопрос.

— Всем понемногу. Растения смотрю, птиц, зверей.

Старик хитро прищурил глаза.

— Вон видишь? — показал он кнутом на темный предмет на горизонте. — Посмотри обязательно. Там звонкое дерево.

И больше ничего не сказал. Поскакал за отарой. Забавный старик, такой неразговорчивый.

И я шагаю по жаре под ослепительным солнцем и щурю глаза из-за белого солончака. Темное пятно не так уж далеко, все ближе, больше, уже не колышется, и вскоре я вижу перед собою дерево пустыни — одинокий разнолистный тополь-каратурангу. Как он здесь оказался, один в пустыне?

На дереве — гнездо из груды сучьев. С него слетают два пустынных ворона и, тревожно покрикивая, кружат в небе в отдалении: боятся меня.

Я люблю эту редкую птицу. Она мне кажется особенной, по-особенному мудрой. Люблю за привязанность ее к самым диким и малодоступным местам пустыни, за то, что пары так преданы друг другу, всегда вместе, неразлучны. А больше всего люблю за музыкальный нрав. Весной в брачную пору вороны выписывают в воздухе замысловатые фигуры пилотажа, переговариваются флейтовыми голосами, кричат, каркают, позванивают по-особенному. Сколько у них этих звуковых сигналов, и каждое, наверное, вороново слово своего, особенного значения.

Уж не из-за воронов ли назвал старик дерево звонким?

Вокруг дерева земля истоптана, валяется верблюжий помет, почти вся кора стерта, ствол выглажен, отполирован. Видимо, верблюды любят о него чесать свое тело, измученное клещами и болячками. Где им еще заниматься этим в пустыне?

Дерево действительно звенит тонким многоголосым писком. Он несется откуда-то сверху, потом раздается почти рядом, над головой.

Это старик виноват, внушил мне про звонкое дерево. Вот и почудился звон странным. А это самый обыкновенный рой крошечных ветвистоусых комариков. Они держатся компанией, то упадут вниз, то поднимутся кверху или взметнутся в сторону резко и неожиданно. Быть может, одинокое дерево издавна служит местом встречи этих крохотных насекомых. Оно видно издалека в голой пустыне, найти его нетрудно. Комарики толкутся возле него с подветренной стороны, напевая свою несложную, но звонкую песенку.

Потом прилетает большая синяя пчела-ксилокопа. Она что-то ищет, грозно гудит, будто негодующе разговаривает с кем-то басом, пока наконец не находит в древесине свою щелочку с гнездом. Их здесь не одна, а несколько, этих свирепых на вид ксилокоп. Может быть, из-за них тоже старик назвал дерево звонким?

Над стволом дерева основательно поработал дятел, выдолбил два аккуратных летка. Дерево внутри совсем пустое, и если по нему постучать палкой, раздается глухой звук барабана.

Я заглядываю в один из летков, в тот, что пониже, но ничего не вижу в темноте. Опускаю в него былинку и слышу тонкий дружный писк птенчиков. Наверное, его, дятла, семейство.

Вихрь не угомонился. Примчался сюда за мной к дереву. Теперь не миновать беды ветвистоусым комарикам, до единого размечет по пустыне. От ветра дерево зашумело ветвями, потом тонко загудело и заныло. Неужели это второе дупло, что повыше, так гудит? С комариками же ничего не случилось. Где-то благополучно переждали. Улетел вихрь, и они как ни в чем не бывало снова затеяли свою тонкую песенку крыльев.

Прошло много времени. Пора расставаться с деревом, и хочется побыть возле него. Сколько у него сожителей: и верблюды, и вороны, и комарики, и ксилокопы, даже дятел и, наверное, еще кто-нибудь. Здесь так интересно, чувствуется биение жизни.

Но пора пожалеть воронов и дятла. Им, наверное, давно пора кормить своих птенцов или высиживать яички, они страдают, тревожатся. Лучше возвратиться на бивак, а прийти еще раз вечером, сфотографировать лампой-вспышкой ветвистоусых комариков.

Что же творилось возле дерева вечером! Воздух звенел от величайшего множества солончаковых сверчков, хор их неистовствовал так громко и безудержно, что казалось, в пустом стволе дерева отдавалось глухое эхо.

Вышагивая в темноте по едва заметной тропинке, я вспоминал старика. Что он имел в виду, посоветовав поглядеть на дерево? Ну, как бы там ни было, дерево действительно оказалось звонкое!

Жара и жажда

Горы Каратау остались позади. Впереди ровная, как стол, бесконечная сухая пустыня, истощенная засухой и горячим солнцем. Всюду по горизонту пылают обманчивые миражи. Я поглядываю на термометр, прикрепленный к лобовому стеклу машины. Столбик ртути медленно ползет кверху. Было тридцать шесть, стало сорок два градуса. Горячий воздух врывается в кабину.

Миновали селение Байкадам, за ним маленький аул Кызылкум. Еще немного пути, и дорога перерезается арыком с кристально чистой водой. Она бежит с гор в сухую низину и будто весточка далекого мира. Еще несколько километров пути, и вдруг слева показывается озеро в красных берегах.

Озеро это или мираж? Будто озеро!

Все устали. Все равно едем к миражу или к озеру. Но вот перед нами заросли зеленого тростника, солянок и спокойное зеркало соленой густо-синей воды, отражающей ослепительное солнце.

Скорее в воду!

После купания мы усаживаемся в тени машины. Теперь не страшна жара и страдания наши миновали.

А пустыня продолжает полыхать миражами, мертвая и страшная.

Есть ли что-либо живое на берегах озера? Что-то есть живое! Вот крошечное существо мчится по светлой земле. Я узнаю чудо пустыни — черного муравья-бегунка. Он не боится жары, носится по раскаленной земле от кустика к кустику, от тени к тени. Один бегунок побольше размерами, не останавливаясь, мчится прямо к озеру. Видимо, путь этот ему хорошо знаком. И вдруг наткнулся на машину и людей, замешкался, закрутился, размахивая усиками. Что подскажут локационные органы? Разобрался, но испугался: кто-то необычный на дороге. Повернул обратно и помчался точно по тому же маршруту.

Вблизи берега озера расположена колония мокриц. Вокруг аккуратного круглого входа насыпана кучка земли и мелких цилиндриков. Нелегко копать землю мокрицам, строя подземные жилища! Засуха и жара принесли заботы, заставляют их углублять норки до влажного и прохладного слоя. Сейчас колония этих сухопутных рачков будто вымерла. Во входах не видно ни одной мокрицы, никто не охраняет жилище, не закрыл двери норки зубастыми отростками, растущими на спине. Разве можно выдержать адскую жару, земля накалена так, что рукой к ней нельзя прикоснуться.

Среди жалких и сухих былинок кое-где видны чистые площадки с холмиками земли. Это муравейники муравьев-вегетарианцев — жнецов. Желая повидать обитателей подземных жилищ, я вскапываю холмики маленькой походной лопаткой. Но поверхностные камеры пусты. Даже сторожей не оставили. Все ушли в глубокие подземелья…

Ночью ярко светила луна, озеро будто уснуло, спокойное и тихое.

Под утро разыгрался ветер и струйки прохладного воздуха стали пробираться под одеяло. Солнце показалось над горизонтом красное и овальное и осветило мелкие облака. Похолодало. Я вздохнул с облегчением. Наверное, закончилась жара этого лета: конец августа, пора. Наспех оделся, поспешил взглянуть на колонию мокриц. Появились ли они или, быть может, вымерли все до единой?

Пустынные мокрицы интересные создания. Они живут семьями. Самец и самка строят норку, заводят потомство, кормят своих детей, пока они не подрастут.

Поверхность земли кишела от мокриц. Они не спеша ползали во всех направлениях, взбирались на сухие травинки, копошились в мусоре из палочек и соринок, кое-где покрывавших сухую землю, что-то там находили, чем-то там лакомились. Молодь, судя по всему, уже начала самостоятельную жизнь, прогуливалась по земле, искала пропитание.

Кое-где вышли на поверхность земли и муравьи-жнецы, но делать им было нечего: урожая трав — никакого.

Солнце еще выше поднялось над землей, проглянуло из-за тучек, стало пригревать. Мокрицы забеспокоились, заторопились, стали прятаться в норки, но ни куда попало. Молодежь настойчиво стремилась туда, где сидели на страже старики. В таких норках было безопасней.

Постепенно поверхность земли опустела. Но кое-где возле некоторых норок толпилось множество молодых мокриц. В центре каждого скопления сидело несколько мокриц, настойчиво пытавшихся прорваться в убежище, закрытое зубастыми гребешками. Остальные теснились вокруг, дожидаясь своей очереди, отгребали ножками землю от входа наружу, как бы оберегая двери жилища от того, чтобы их не засыпала земля.

Почему возле некоторых норок скопилось так много молодых мокриц?

Пришлось заняться раскопками. В первой же норке я застал трагедию. У самого первого просителя нетерпеливые собратья, ожидавшие очереди, отгрызли брюшко. В норке же, охраняемой стариком, скопилось несколько десятков мокриц. Квартира была занята до предела, и пускать в нее жильцов не полагалось, иначе в нижней, прохладной части норки не хватит всем места, когда днем земля нагреется от солнца. В других норках обошлось без линчевания просительниц, но картина была все та же: помещения заселены до предела.

Так вот в чем дело! Молодые мокрицы, размером почти такие же, как и взрослые, все еще нуждались в опеке и не желали занимать норки, пустующие без взрослых.

Становилось понятным и другое. Теперь молодь уже не разбиралась, где чей дом, братья и сестры разошлись по всей обширной колонии и, бездомничая, бродяжничая ночью, на день забирались куда придется.

А старики? Они продолжали заботиться о детях, только теперь уже не как прежде — только о своих, а о всех потомках большой колонии. Дети стали общими.

Нашлись, наверное, и такие, кто ушел далеко странствовать в поисках мест и других миров, гонимые могучим инстинктом расселения.

Ослепительно светлая и горячая пустыня полыхает миражами, и ветер, сухой и обжигающий, несется над ней, поднимая облачка пыли. Казалось, все замерло, спряталось. Лишь неумолчно кричат цикады, и песня их, громкая и сверлящая, действует на нервы.

Если бы не горячий ветер, еще можно было бы терпеть жару. Но он попутный, и в машине несносная духота. Пожалуй, лучше остановиться, растянуть тент и лечь под ним в тени.

Но неожиданно на светлой пустыне появляются темные, почти синие пятна. Это тени от редких облачков. Одно пятно впереди нас и совсем близко. Оно мчится по нашему пути прямо по дороге. Немного газа, и я догоняю тень, мы забираемся в нее и путешествуем под ее защитой. И сразу легче, прохладней. И еще отчего-то приятней. Сразу не догадался. В тени не поют цикады. Они провожают нас вместе с тенью молча, замерев на кустах боялыча и полыни. Вокруг же совсем рядом, как и прежде, сверкает горячее солнце.

Иногда будто облачко бежит быстрее, иногда медленнее. Но счастье наше недолгое. Тень уходит в сторону — и опять духота, яркий свет и скрипучие крики цикад. Хотя впереди появилась еще тень от другого облака, и мы вновь спешим в него забраться, как под зонтик.

Никогда не приходилось путешествовать под тенью облаков, и погоня за ними кажется такой необыкновенной!

Но ровная дорога отклоняется в сторону, и теперь прощайте, облака, нам с вами не по пути, и незачем перегревать мотор, пора сделать до вечера остановку да вскипятить чай, чтобы утолить жажду.

Скучно сидеть под тентом. Надо решиться и прогуляться по знойной пустыне. Быть может, не все замерло и что-нибудь есть живое. Здесь нет цикад, зато раздаются странные птичьи крики светлокрылой кобылки-пустынницы. Она единственная способна вынести такую жару. Самки, я знаю, забрались под кустики, а самцы взлетают, совершая замысловатые зигзаги: над землей не так жарко, как на ее поверхности, и в полете кобылка остывает.

Долго хожу за одной кобылкой. Она не желает улетать с облюбованного места… Это ее территория. Лишь один раз уносится далеко к кустикам саксаула, но вскоре возвращается обратно.

Иногда над саксаулом с жужжанием проплывают большие золотисто-зеленые златки-юлодии и грузно падают на его ветки. Златки — дети солнца и тоже, как и светлокрылые кобылки-пустынницы, не боятся жары.

И больше нет никого. Пустыня мертва. Даже муравьи-бегунки спрятались в свои подземные убежища. Но вот из-под кустика терескена выбегает клещ гиаломма азиатика. Учуял меня, не выдержал, не испугался жары. Ждал, наверное, такой встречи с самой весны, почти два месяца. Сейчас наступил решительный момент в его жизни. И клещ мчится изо всех сил на своих полусогнутых ногах. Возле меня конец его пути. Но я отхожу на несколько шагов в сторону.

У клеща отличнейшая ориентация. Он моментально поворачивается и бежит ко мне с еще большей быстротой. Но почему-то вскоре сбился, закружился на одном месте, лихорадочно замахал ногами и вдруг скрючился, застыл, замер. Неужели потерял меня, заблудился?

Я трогаю прутиком клеща. Он мертв, погиб от несносной температуры, сжарился на перегретой земле, такой горячей, что к ней нельзя прикоснуться руками.

А солнце полыхает, залило все нестерпимо ярким светом, во рту пересохло, хочется пить, и в глазах мелькают какие-то красные полосы. Нет, надо спешить к машине и прятаться, чтобы не уподобиться несчастному клещу, так неосторожно решившемуся на безумную попытку расстаться со спасительной тенью.

Удивительны контрасты климата пустыни. Вчера у подножия голых гор Богуты мы, надев ватники, зябко жались к костру, сложенному из сухих веточек полыни, поглядывали на серое небо и мечтали о тепле. А сегодня на небе ни облачка, горы заволокло дымкой, яркое и жаркое солнце немилосердно раскалило землю.

Кончаются запасы воды, и мы перебираемся в далекие роскошные тугаи по речке Чарын. В тугаях — тень, прохлада, но рядом с ними, на голой глинистой площадке, земля жжет ноги через подошвы ботинок. Хорошо бы перебраться в тень развесистого ясеня, но надо терпеть, разгадывая поведение красноголового прыткого муравья Формика куникулярия. Он забрался на одинокую веточку, на самый ее верх, и, не желая спускаться вниз, ищет путь кверху. Поиски муравья бесполезны, и он спускается вниз, стремительно мчится по голой земле и снова забирается на растение. И так много раз, перебежками от растения к растению. Почему он избрал такой странный путь?

Я подбираюсь к муравью поближе, чтобы его лучше рассмотреть, а он, такой чудной, мчится мне навстречу, пытаясь забраться под ботинок. Я поспешно отступаю, он преследует меня. Выходит, я ему зачем-то необходим. Странный муравей!

Впрочем, нет никакой странности. Ведь жжет же раскаленная почва мои ноги через подошвы ботинок, и бедному муравью, наверное запоздалому разведчику, возвращающемуся домой, тоже достается.

На травинки он поднимается потому, что на них прохладнее, ко мне мчится — желает воспользоваться тенью от ботинок.

Я осторожно ловлю пальцами неудачника и кладу на край голой глинистой площадки. Здесь прохлада и тень. Потом вынимаю термометр из полевой сумки: в воздухе в тени 35 градусов, над землей 42 градуса, а почва раскалена так, что едва терпит рука, у термометра не хватает шкалы — наверное, не меньше 80 градусов!

Дорога тянется вдоль невысоких гор. Утреннее солнце неглубокими тенями очертило ущелья, и мы заезжаем в них, надеясь найти родник. Но всюду сухо, склоны гор давно выгорели на солнце, и от легкого ветра позвякивают в твердых коробочках семена давно отцветших тюльпанов. Ущелье с водой должно быть где-то обязательно, и мы его все же находим. Прозрачная тихая вода струится по камням, и чем выше, тем ее больше, гуще рядом с нею травы по берегам, и кажутся они такими яркими на желтой земле.

Я иду навстречу ручейку и удивляюсь: всюду против течения плывут жуки-водолюбы, небольшие, около сантиметра длиной. Их здесь немало, более сотни, целая стайка. Среди черных жучков встречаются светло-коричневые. Это или другой вид, или молодь, еще не успевшая приобрести отвердевшие покровы.

По пути жучки охотятся за мелкой живностью, забираются под камни, обследуют все закоулки. Иногда плывущие впереди останавливаются. Их как будто берет сомнение в том, что путь верен, поворачивают обратно вниз по течению. Но, встретив своих соплеменников, вновь поворачивают к верху ущелья.

Поведение жучков кажется непонятным. Почему они так дружно плывут вверх по течению, чем вызван такой согласованный со всеми маршрут?

Солнце поднимается все выше и выше над горами. Синие тени в ущельях давно исчезли, а порывы легкого ветерка приносят из пустыни сухой и горячий воздух. С ручьем происходит странная история. Вода в нем быстро мелеет, постепенно исчезает, и вскоре там, где плыла эскадрилья жучков, поблескивают одни мокрые камни. И они вскоре высыхают, покрываясь налетом белых солей.

Но ручей совсем не исчез. Он просто сильно укоротился. В нем стало меньше воды, она испарилась под горячим солнцем в сухом воздухе.

На следующий день рано утром мимо нашего бивака тихо заструилась вода: за ночь ручей набрал силу. Сюда, совершая свои охотничьи набеги, спустились сверху и мои знакомые жучки-водолюбы. Пока мы сворачиваем бивак, собираясь ехать вниз, на асфальтовую дорогу, начинает пригревать солнце и бодрая компания жучков направляется в обратный путь. Так мы и разъезжаемся в разные стороны.

Из узкой долины дорога выходит на высокий холм, с которого открывается широкий распадок с довольно большими густыми зарослями тростника. За ними виднеется глиняная оградка могилы и несколько раскидистых кустов колючего чингиля. Откуда здесь, в сухом месте, посреди обширной безводной лёссовой пустыни, могли оказаться тростники и вода?

Наши запасы воды в бачке давно исчерпаны, так что найти воду было очень кстати.

К тростниковым зарослям с проселочной дороги идет едва заметная тропинка, заросшая цветущими маками. На ней, видимо ранней весной, когда земля была еще влажной, верблюды оставили следы своих больших ступней, и теперь машину слегка подбрасывало на этих ямках.

Каково же было наше огорчение, когда выяснилось, что такие стройные и высокие тростники, которым под стать расти на берегу большого озера или реки, были на совершенно сухой земле без каких-либо признаков воды. Дело осложнялось: дорогу в ближайшее ущелье, где мог бы оказаться ручей, мы не знали.

Пока я раздумываю о создавшемся положении, из гущи тростников раздается радостный крик моего товарища. Он нашел воду! Да, это была настоящая вода в колодце, старательно выложенном камнями и глубиной около шести метров. Рядом с колодцем лежала перевернутая кверху дном и хорошо сохранившаяся деревянная колода, из которой поят скот. Вот почему здесь тростник! Растения добывали воду из-под земли из водоносного слоя и, хотя росли на сухом месте, чувствовали себя неплохо, словно на берегу настоящего водоема.

Но как прижились на сухом месте первые поселенцы, как выросли молодые тростники из крошечных пушинок-семян? Возможно, заселение произошло много лет назад в особенно влажную весну, когда на месте теперешних зарослей образовалось небольшое озеро. И хотя оно исчезло, с тех пор и растут в пустыне тростники, добывая из-под земли воду.

Видимо, здесь был промежуточный пункт при перегоне скота с весенних пастбищ на летние, так как кругом виднелись свежие следы стоянки отары овец.

Вскоре из ремней и шпагата мы соорудили веревку, опустили в колодец котелок. Не беда, что в сводах колодца оказалось несколько гнезд воробьев и белый помет попадал в воду. Не страшно и то, что на поверхности плавал случайно попавший в колодец тушканчик. Радуясь находке, мы прежде всего умываемся прохладной и прозрачной водой и расточительно расходуем до этого столь драгоценную влагу.

Здесь же у колодца наспех и разбиваем бивак.

Пригревает солнце, становится жарко. Приходит пора распроститься с последней буханкой хлеба, которую решено поджарить ломтиками. Со следующего дня мы переходим на лепешки из муки, портативность которой особенно ценна в условиях путешествия. Но едва налито масло в сковородку, как в нее падает оса, за ней другая. Обе осы беспомощно барахтаются и не могут выбраться. Злополучные осы выброшены из сковородки листиком тростника, но на смену им сверху падают новые и новые осы. Почему осам так понравилось подсолнечное масло? На хлеб, смоченный им, они не обращают внимания.

Война с осами продолжается долго, пока я не догадываюсь о причине столь необычного их поведения. Блестящая поверхность масла отражала солнечные лучи и походила на лужицу с водой. Пролетая мимо бивака, страдающие от жажды осы замечали искрящееся на солнце пятнышко и, не подозревая о своей ошибке, прямо падали на сковородку. В колодец они не догадывались спуститься, так как солнечные лучи туда не заглядывали и поверхность воды их не отражала.

Кто бы мог подумать, что при помощи подсолнечного масла можно ловить ос! Пришлось сковородку прикрыть крышкой, перевернуть колоду и устроить водопой. За короткое время на этом водопое перебывало много ос, и среди главных посетительниц — ос-веспид — наведывались и иссиня-черные осы-помпилы, истребительницы пауков, осы-аммофилы, охотящиеся за гусеницами бабочек, и многие другие насекомые, страдающие от жажды.

Когда мы только что остановились возле тростников, раздался тоненький, почти комариный писк множества мелких мушек. Они назойливо полезли в уши и глаза, садились на открытые части тела, но не кусались. Потом писк мушиных крыльев усилился, стал дружным и нас облепил целый рой этих надоедливых насекомых. Почти бессмысленно было от них отмахиваться. Назойливые мушки, согнанные с одного места, немедленно перелетали на другое. Оставалось единственное средство — терпение.

Мушки принадлежали к той группе, которая питается исключительно пóтом крупных животных. Но откуда они могли взяться в таком большом количестве среди необъятной пустыни? По всей вероятности, этот рой сопровождал отару овец и каким-то образом отстал от нее. Быть может, овцы были подняты с ночлега ранним утром, когда оцепеневшие от прохлады мушки еще спали.

Становилось жарче, и назойливость мушек еще больше возрастала. Видимо, они к тому же сильно проголодались. Но и наше терпение скоро истощилось, и когда стало невмоготу, решили поспешно сняться с бивака.

Попробуйте теперь догнать нас, когда мы на машине!..

Когда среди бесконечных голых и сухих холмов, покрытых черным, загоревшим на солнце щебнем, показались красные скалы с расщелиной между ними, мы оживились. На дне расщелины сияла такая яркая и чистая зелень! Может быть, она казалась такой потому, что находилась в обрамлении красных скал?

Мимо такого места нельзя проехать, чтобы его не посмотреть. Здесь среди обездоленной длительной засухой пустыни теплится жизнь. Остановив машину, я спускаюсь вниз и обхожу стороной заросли могучего тростника. Что там за ним на крошечной полянке? Она так красива, заросла курчавкой, перевита цветущими вьюнками и по краям окружена высокими и яркими цветами кипрея. Там гудят пчелы, и мне приятно слышать эту симфонию беспрерывно работающих крыльев среди каменистой пустыни. Весной в этой расщелине тек ручей. Но теперь он высох и вода ушла под камни.

Но едва я ступаю в густое переплетение стеблей вьюнка, как со всех сторон из тенистых укрытий, заглушая жужжание пчел, с нудным звоном вылетает туча комаров и облепляет меня. Вслед за ними, шурша крыльями, поднимается целая эскадрилья стрекоз-симпетрум и набрасывается на кровопийц.

Стрекозы и их добыча, трусливо спрятавшаяся на весь день от своих врагов, жары и сухости в заросли трав, прилетели сюда с попутными ветрами с реки Или, находящейся отсюда по меньшей мере за двадцать километров. Отсюда река виднеется едва заметной белой полоской.

Пока над крошечным оазисом происходит ожесточенный воздушный бой, я, побежденный атакой кровососов, позорно бегу наверх в пустыню, к машине. Нет, уж лучше издали, с безопасного расстояния, на ветерке полюбоваться скалами и узкой ленточкой зелени.

Но скоро комары, сопровождаемые стрекозами, добираются и до машины, и мы, поспешно хлопая дверками, удираем, ползем к скалистым вершинам, ныряя с холма на холм по едва заметной дороге, усыпанной камнями.

Вот на нашем пути распадок между горами, поросший саксаулом, караганой и боялычом. Надо хотя бы на него взглянуть. Я бреду по редким зарослям кустарников, присматриваюсь.

Из-под ног прыгают кобылки-прусы. Много их здесь собралось с выгоревшей от летнего зноя пустыни! Благо есть зелень кустарников. Мечутся муравьи-бегунки. Проковыляла чернотелка. И будто больше нет ничего стоящего внимания. Хотя в стороне на большом камне колышется что-то темное. Надо подойти. Большая, в шикарном одеянии из черного бархата, украшенного сверкающими бриллиантами — светлыми пятнышками, лежит, распластав крылья, бабочка-сатир.

Я осторожно наклоняюсь над прелестной незнакомкой. Бабочка вяла, равнодушна, меня не видит, едва жива. Легкий ветерок колышет ее распростертые в стороны крылья, и она не в силах ему сопротивляться.

Эта бабочка — обитательница гор, горных лугов, сочных трав, скалистых склонов, заросших густой растительностью. Она, неудачная путешественница, попала сюда с севера, с гор Джунгарского Алатау или с хребта Кетмень, до которых добрая сотня километров. И оказалась в суровой выгоревшей пустыне без единой травки и цветка.

Может быть, неудачницу еще можно возвратить к жизни? Я готовлю капельку сладкой воды и опускаю в нее головку бабочки. Но сладкая вода — запоздалое лекарство, моя пациентка к ней безучастна. Тогда я вспоминаю, что органы вкуса бабочек находятся на лапках передних ног. На цветах с помощью ног насекомое узнает пищу, прежде чем приняться за трапезу. Я осторожно смачиваю лапки сладким сиропом. Но и эта мера запоздала. На моих глазах бабочка замерла, уснула. Она не долетела до маленького зеленого рая с цветами кипрея всего какую-нибудь половину километра.

Пустыня безжалостна к тем, кто не приспособлен к ее суровым условиям жизни.

В пустыне под камнями прячется много разной живности. Под ними находятся убежища гусеницы бабочек-совок, уховертки, жуки-чернотелки и жужелицы, скорпионы, фаланги — всех не перечтешь. Поднимешь камень, и те, кто под ним укрылся, разбегаются в стороны. Жуки-чернотелки семенят ножками в поисках новых мест; уховертки, размахивая клешнями, скрываются в ближайшую тень; фаланги тоже спешат спрятаться от яркого света, щелкая с досады своими кривыми челюстями. Не торопятся гусеницы бабочек, пока расшевелятся, все остальные разбегутся. Но дольше всех спит скорпион. Проходит несколько минут, прежде чем он очнется, почует, что дела плохи, надо спасаться. И, подняв над своей головой грозное оружие — хвост с ядоносной иглой и размахивая им во все стороны, неожиданно проявит величайшую прыть.

Но чаще всего селятся под камнями муравьи. Самые разные. Юркие черные бегунки, медлительные жнецы, всегда многочисленные и бесстрашные тетрамориумы, очень маленькие муравьи-пигмеи и многие-многие другие. Под камнями располагается и все их хозяйство: яички, личинки, куколки, готовые к полету крылатые братья и сестры. Иногда тут же можно застать и самую царицу — самку-основательницу, хотя, вообще говоря, ее место в глубокой каморке в самом надежном и далеком месте.

Под камнями муравьям хорошо. Камень — отличнейшая прочная крыша, и если даже кто-нибудь на него наступит, все живущие под ним останутся целы.

И еще есть большое достоинство у камня-крыши. Камень быстро нагревается и медленно остывает. Под ним — отличный инкубатор для муравьиной молоди, очень нуждающейся в тепле.

Над высокими горами южных стран часто висят облака. Несмотря на большую высоту над уровнем моря, солнце греет нещадно и ярко светит. Но найдет тучка, и сразу становится холодно. А камень в это время греет. И долго. Без камней муравьям совсем было бы плохо. Начнет камень остывать, да тучка уйдет — и снова засияет солнце. В общем, камень — отличная находка для муравьев, особенно если он не чересчур велик, плоский, не сильно закрыт землей и не слишком глубоко в ней сидит.

Правда, со временем муравьи сами губят свою защиту. Роют под камнем бесконечные залы, камеры, переходы, подземные трассы, вытаскивая землю наружу. Из-за этого камень под слабой опорой постепенно садится. Очень постепенно и незаметно. В год на один миллиметр или даже меньше. За десять лет на один сантиметр, за десятки лет и весь в землю уходит. В сырых и влажных местах эту работу выполняют дождевые черви, в пустыне — только одни муравьи. В каменистой пустыне, если бы не муравьи, вся земля была бы покрыта камнями и не было бы на ней свободного клочка земли, на котором росли бы травы.

Все это я хорошо знал. Но этим летом случай открыл мне еще одно значение каменной крыши для муравьев и других обитателей жаркой пустыни. Случилось это ранним утром в одном из ущелий со странным названием Турайгыр, что в переводе на русский язык означало — Пестрый жеребец. Только что заалел восток, а солнце еще не показалось над угрюмыми скалами ущелья. В это утро мои спутники сладко спали, будить их было рано и жаль, и я отправился бродить по ущелью, приглядываясь к его обитателям. Их было не так много. На голубых цветах дикого лука спали осы-сфексы да целой компанией застыли длинноусые самцы одиночных пчел-антофор. Они, не в пример своим деятельным супругам, не имели дома и после дневных баталий друг с другом за благосклонность самок на ночь собирались вместе дружной стайкой. Кое-где бегали сутулые длинноусые жуки-чернотелки, разыскивая на жаркий день надежное убежище. После ночной разведки и поисков пропитания спешил в свой муравейник светло-желтый муравей-кампонотус.

Больше по привычке, чем по необходимости, я перевертывал на ходу камень за камнем. И удивился. Под одним из них среди вялых от утренней прохлады муравьев-бегунков находились муравьи, брюшки которых были наполнены чем-то прозрачным и насквозь просвечивали.

Обычно полнобрюхие муравьи те, кто ходит доить тлей. Но сейчас в сухой и жаркой пустыне тлей не было. Еще полнобрюхие муравьи появляются глубокой осенью перед уходом на зимовку. Они как бы хранители пищевых запасов, что-то вроде бочек, принадлежащих всему обществу. Но сейчас до осени было далеко.

Под другим камнем с бегунками я увидел ту же картину. И под третьим, под всеми!

Загадка полнобрюхих муравьев меня сильно заинтересовала. Я стал наблюдать и наконец нашел ответ на нее: нижняя поверхность камней была влажной и даже сверкали несколько крошечных капелек воды. Эту воду и пили муравьи, страдающие летом от жажды.

Так вот еще какое важное подспорье оказывает каменная крыша жителям подземелий! За ночь камень охлаждается значительно сильнее, чем пористая почва, и на нем конденсируется влага, которую источает даже, казалось бы, совсем сухая и нагретая за день земля пустыни. С помощью камня муравьи, оказывается, добывают себе воду в жарком и сухом климате.

Какая замечательная каменная крыша!

Разве могут насекомые хоронить друг друга? Могут, и хоронят. Только умеют это делать общественные насекомые — муравьи. И то не все.

Рыжие лесные муравьи, складывающие в лесу муравьиные кучи, выбрасывают умерших собратьев в места, куда сносят кухонные остатки, оболочки куколок и прочий хлам. Удел погибших — быть на свалке мусора. Некоторые муравьи, живущие в местах особенно перенаселенных, тщательно высасывают все ткани из тел погибших и выносят из жилища только одну оболочку.

Муравьи-бегунки, жители пустыни, также едят трупы погибших, но остатки их прячут в гнезде в особых, большей частью поверхностных, камерах. Вместе с погибшими такие камеры забиты остатками еды и прочим мусором.

Маленький и бесстрашный муравей-тетрамориум живет многочисленными колониями. Иногда их постигает беда. Заразная грибковая болезнь тысячами косит крошечных муравьев, и тогда все здоровое население занимается исключительно одними похоронами. Погибших вытаскивают из муравейников наружу и здесь складывают в кучки чуть ли не настоящими пирамидками. Под лупой такие скопления погибших муравьев представляют собою печальное зрелище: трупы навалены друг на друга, застыли в самых различных позах, муравьи будто живые, на блестящих латах воинов играют блики света.

Если заболевание долго терзает муравьев, их кладбища выделяются издалека большими черными пятнами и невольно обращают на себя внимание. От таких, застигнутых несчастьем муравьев, у которых немногочисленные оставшиеся в живых все еще продолжают трудиться и сносить на кладбища мертвых соплеменников, веет печальным запустением.

Одни муравьиные похороны мне особенно хорошо запомнились.

Жаркое лето было на исходе. Пустыня, выгоревшая и посветлевшая, покрылась засохшими травами. Рядом — глубокий обрыв, с которого видна широко раскинувшая и зеленеющая тростниками пойма реки Чу. За нею сквозь сизую дымку проглядывают снежные вершины далеких горных хребтов. В пустыне часты муравейники жнецов. Округлые холмики светлой земли, отороченные очищенной от зерен шелухой, виднеются всюду. В этих местах водоносный слой располагается глубоко под землей. К нему ведут ходы муравьев. Жнецы не могут жить без воды и селятся только в тех местах, где она есть, хотя бы даже на глубине пятидесяти метров. Эту особенность жизни жнецов мне удалось довольно точно доказать, а также предложить по муравьиным жилищам искать воду.

Но сейчас уровень подземных вод понизился, и некоторые муравейники страдают от жажды. Что происходило, если к такому муравейнику я ставил блюдце с водой! Мгновенно поднималась невероятная суматоха, наверх высыпали толпы жнецов, они торопливо лезли в воду, и скоро тарелка скрывалась под тысячами копошащихся тел.

Один муравейничек на самом краю обрыва больше всех страдал от жажды. Здесь из-за нее давно начался падеж его обитателей. Мертвых муравьев выносили наружу.

Обычно муравьи-жнецы не беспокоятся о судьбе погибших. Они запросто выбрасывают их из муравейника, не удосуживаясь даже отнести трупы подальше от входа в жилище. Да и к чему! Возле гнезд жнецов всегда крутятся муравьи-бегунки. Они мгновенно хватают труп и утаскивают его к себе. Бегунки вообще любители трупов насекомых, и возле гнезда жнецов с завидной аккуратностью выполняют должность санитаров.

Но возле муравейника у обрыва бегунков не было. Или, быть может, они давным-давно насытились этой изобильной пищей. Поэтому от муравейника к обрыву тянулась нескончаемая похоронная процессия. Муравьи живые несли муравьев мертвых и сбрасывали их с обрыва вниз.

Был ли подобный ритуал случайностью или уж так полагалось прятать трупы, коли нет бегунков-санитаров, трудно сказать.

Похоронная процессия показалась мне очень печальной.

Вспоминая эту запечатлевшуюся в памяти до мелких подробностей картину, я жалею, что тогда с собой не имел киноаппарата, чтобы зафиксировать ее для ученых-скептиков.

Возле страдающего муравейника я тотчас же организовал обильный водопой и подливал воду до самого вечера, а утром, уезжая, оставил основательные запасы спасительной влаги в консервных банках.

Голод

Солнце склонилось к пыльному горизонту пустыни, и сухой, резкий ветер стал стихать. Желтым холмам будто нет конца, и синяя полоска гор почти не приблизилась. До воды далеко, сегодня не добраться до нее, и стоит ли себя мучать. В коляске мотоцикла лежит дыня — последнее, что осталось от продуктов. Сколько раз сегодня вечером хотелось съесть эту соблазнительную дыню, почему себе не позволить эту маленькую роскошь, если завтра конец пути.

Я сворачиваю с дороги в небольшую ложбинку с едва заметной полоской растительности по ее середине: уж если есть дыню, то так, чтобы покормить ее семенами муравьев-жнецов.

Жнецов здесь сколько угодно. На голой земле с жалкими растениями отлично видны их гнезда среди кучек шелухи от зерен когда-то собранного урожая. У входа, сверкая гладким одеянием, толпятся черно-красные муравьи. Им нечего делать. Дождей выпало мало, пустыня прежде времени выгорела, урожая нет. Тяжелый год.

Нож легко входит в мягкую дыню, на пальцы пролилась капля сладкого сока. Как он дорог, когда фляжка из-под воды давно опорожнена и так сильно хочется пить.

Кучку семян я положил возле входа в муравейник. Рядом с ней одну за другой пристроил дынные корки. Среди муравьев тотчас же возникает суматоха, один за другим подаются сигналы тревоги, из узкого подземного хода ручьем выливается кучка муравьев. Они мигом всё обсели, жадно впились в остатки дыни, сосут влагу.

Небольшие, продолговатые, в очень прочном панцире жуки-чернотелки часто крутятся возле гнезд жнецов. Они ковыряются в шелухе, что-то там находят съедобное. Что делать, если пустыня такая голая в этом году! Иногда муравьи бросаются на чернотелок. Не нравятся им посторонние возле их жилища. Но жуки вооружены мощной броней, ничего им не делается. Сейчас же оставили шелуху, отлично сообразили, отчего у муравьев переполох, и тоже обсели дынные корки.

Муравьи соседних муравейников всегда следят друг за другом. Весть о богатой добыче быстро дошла до ближнего гнезда жнецов, и добрый десяток смельчаков вторгся в чужие владения. Но возле каждого чужака кольцом собираются хозяева гнезда и один за другим награждают непрошеных гостей ударами челюстей.

Чужаки уступать не собираются: они умелые охотники и в таких переделках бывали не раз. Несмотря на усиленную охрану, кое-кто из них уже подобрался к дынным коркам.

А вот и еще гость! Я вижу его издалека. Большой кургузый жук-чернотелка, весь в крохотных острых шипиках, расположенных продольными рядками. Он, без сомнения, учуял издалека еду и добрался до нее по пахучим струйкам, текущим по ветру.

Кургузой чернотелке нелегко. Она не привыкла к нападению муравьев и вздрагивает от каждого удара их челюстей, но упорно добивается своего места у общего стола и вот уже рвет сочную ткань. А потом еще появляются такие же кургузые чернотелки.

Сколько сразу собралось сотрапезников! Кургузых чернотелок около десяти, узкотелых чернотелок десятка три, а муравьев — да разве их сосчитаешь! Наверно, несколько тысяч. Но жаркий, сухой и предательский ветер сушит дынные корки, и они одна за другой скрючиваются скобочками.

Все равно ужин вышел на славу и все остались им довольны!

У входа в гнездо муравья-жнеца лежит большая кучка маленьких зеленоватых семян. Муравьи бегают по ним, не обращая на них никакого внимания. Сборщики урожая очень заняты: созрели семена курчавки и дел по горло.

Быть может, эти семена ядовиты, и для того, чтобы они потеряли свои неприятные свойства, их необходимо просушить на солнце, прогреть под его жаркими лучами? Или вообще непригодны для еды, заготовлены по ошибке и поэтому выброшены обратно? Но тогда почему муравьи не смогли сразу распознать несъедобную пищу и вон какую кучу приволокли попусту. Кроме того, стоит ли оставлять негодное у самого входа и не лучше ли, по принятому обычаю, отнести подальше в сторону, чтобы не привлекать внимания неопытных сборщиков?

Вот сколько вопросов из-за такой, казалось бы, незначительной находки.

Я пересмотрел вокруг все травы, но не нашел таких маленьких, аккуратно-цилиндрических, со слегка шероховатой поверхностью зеленых семян. Я готов был еще искать хотя бы целый день, чтобы узнать, с какого они растения сняты. Но над пустыней взошло большое красное солнце и сразу стало разогревать землю. А вокруг ни воды, ни кусочка тени, и пора трогаться в путь.

В городе я показал семена ботанику, большому знатоку растений.

— Странные семена, необычные, — решительно сказал он. — Не встречались мне такие семена. Не принадлежат ли они неизвестному растению? Надо попытаться их прорастить.

И он забрал у меня все, что я собрал на гнезде муравьев-жнецов.

Прошла зима, наступила весна.

— Знаете ли, — сообщил мне ботаник, — не мог заставить тронуться в рост ваши семена. И не могу разыскать в почве их остатки. Исчезли куда-то.

Тогда я отправился в пустыню, разыскал то же гнездо муравья-жнеца с загадочными семенами. Быть может, растение, на котором растут они, можно разыскать весной? В пустыне многие растения успевают вырасти, созреть и засохнуть до наступления лета.

Но ничего не нашел.

Зато на серой полыни увидел светлую, с зелеными крапинками гусеницу. Она прилежно объедала пахучие листики, ежеминутно сбрасывая вниз зеленые катышки — испражнения, точно такие, как и те «семена».

Вот так загадочные семена! Они обманули своим случайным сходством не только муравьев, но даже и ботаника. Впрочем, не от хорошей жизни их собрали сборщики урожая. Лето выдалось сухое, жаркое, травы не уродились, и собирать было нечего, муравьи голодали. Хорошо, что осенью курчавка выручила. В такой обстановке и катышки гусеницы показались жнецам добычею.

Потом я не раз мог убедиться, что когда пустыня изнывает от засухи, муравьи-жнецы несут в свои дома все мало-мальски похожее на семена: пустые раковинки крошечных улиточек, маленькие круглые камешки и вот такие испражнения гусениц. Быть может, несут лишь ради того, чтобы удовлетворить инстинкт заготовщиков. Как говорится, от голода и рассудок может затуманиться. О своей ошибке я долго никому не рассказывал. Теперь же дело давнее, прошлое.

Весна 1970 года выдалась необычной. Ранние потепления чередовались с резкими похолоданиями. В природе произошла своеобразная пастеризация. Резкие смены температур погубили многих насекомых. Сильно пострадали нежные тли.

В июне обычно всегда много тлей, и жукам-коровкам не приходится голодать. Ныне же их не было. Самая обыкновенная семиточечная коровка, крупная, с черными пятнами, красная, привыкшая переносить невзгоды, приспособилась к бескормице. Она разыскивала муравейники в надежде найти возле них опекаемые старательными доильщиками тлевого молочка колонии тлей. Как-то странно видеть это, в общем, робкое насекомое, настойчиво обследующее общества ретивых разбойников.

Как только коровка доберется до строго опекаемой муравьями колонии тлей, она устраивается поблизости, поджидает заблудившихся тлей и поедает их. Так, благодаря муравьям, и переживают голод многие коровки, и если бы не эта косвенная помощь, истребительницам тлей пришлось бы плохо. Поэтому напрасно некоторые энтомологи, склонные к упрощению фактов и не утруждающие себя разобраться в сложных взаимных связях, царящих в природе, обвиняют муравьев в том, что они охраняют колонии тлей во вред сельскому хозяйству. Для муравейника достаточно небольшого стада этих насекомых, а за счет него переживают потребители тлей — коровки, златоглазки, мухи-журчалки. Когда же тлей появляется много, их враги размножаются быстро и сдерживают появление этого врага растений.

Случается, что коровка-семиточка с разлета сядет прямо на муравьиную кучу или свалится с растения на самое оживленное скопление рыжих муравьев. Тогда она мчится со всех ног до ближайшего кустика или травинки и поспешно забирается на них, подгоняемая свирепыми хозяевами жилища. Обычно муравьи не успевают нанести коровке вреда, их челюсти скользят по гладкой полушаровидной поверхности панциря, покрывающего тело охотника за тлями, а до ног не добраться — они коротковаты и спрятаны под тело, не выглядывают наружу. Усики тоже коротки и прижаты к голове. Во взаимоотношениях с муравьями и выработалась такая защитная форма тела коровок.

На кустике коровку ждет избавление. Быстро семеня короткими ножками, она добирается до самого верха, расправляет крылья и улетает.

Но не всегда коровке-семиточке удается счастливо вырваться из окружения опасных недругов. Среди скопища хищников иногда находится опытный охотник. Он не мешкая брызжет убийственной кислотой, его примеру тотчас же следуют другие, и тогда участь пришелицы печальна: отравленная, она погибает.

Сегодня на хребте пустынных гор Архарлы я застал такую несчастливицу. Попала она случайно на муравейник самого распространенного муравья-тетрамориума. Многочисленные крошки-вояки облепили со всех сторон жучка, подобрались под него, уцепились за него и принялись жестоко истязать. Тетрамориумы хотя и обладают жалом, но не могут им проколоть панцирь добычи. Зато они нашли применение своим острым челюстям — набросились на ноги, стали отсекать одну за другой за тонкие перемычки суставов.

Я прогнал жестоких истязателей, освободил от них коровку. У бедного жука осталась одна-единственная нога. Усиленно ею размахивая, она безуспешно пыталась уползти от места страшной расправы.

Сможет ли она, такая покалеченная, жить?

Сначала подул западный ветер и озеро слегка покрылось рябью, стало синим. Потом по небу поплыли кучевые облака, а за ними потянулись большие, высокие и темные. На горизонте появились вихри темной пыли. Длинными космами они вздымались кверху, переплетаясь друг с другом и сливаясь в сплошные серые громады. Надвигался ураган. Вскоре он добрался до нас, пошел дождь, и сразу белый солончак потемнел и преобразился. Смоченная дождем соль исчезла из виду. Затем на небе засияла яркая и пологая радуга. Желая ее сфотографировать, я выскочил из машины, но не успел — ее середину заволокла черная туча пыли, идущей впереди дождя.

Дождь был недолгий, и, когда он закончился, в воздухе стало прохладно и свежо. К тому же солнце склонилось к горизонту. Мгновенно ожили муравьи-жнецы. Любители прохлады, они будто караулили, когда кончится жара, выползли из своих подземных убежищ, потянулись во все стороны по голой земле, принялись искать поживу. В страшной суете затеяли переселение на новое жилище муравьи-тапиномы. Выбрались наружу муравьи-тетрамориумы. Лишь муравьям-бегункам, любителям зноя, не по себе: они спрятались в подземные хоромы.

Я приглядываюсь к земле, ищу новостей.

Вот маленький красногрудый жнец повстречался с большим черным жнецом, с яростью набросился на него и начал стучать челюстями по его голове. Пока черный пришел в себя, след красногрудого простыл. Муравьи-соседи, особенно разных видов, сейчас сильно враждуют. Еды мало, пустыня голая, урожая семян нет.

Среди оживленной процессии красногрудых муравьев-жнецов я вижу сутулую черную самку. Чего ради она выбралась наружу? Обычно, если из гнезда уходит на прогулку единственная самка, что случается очень редко, муравьи поднимают тревогу, опасаясь за судьбу своей родительницы. А здесь хотя бы кто-нибудь обратил внимание на нее, будто так и полагается. Я наблюдаю за ее прогулкой и вдруг вижу другую такую же самку, за нею еще, а потом удивлению моему нет конца: десяток самок прогуливаются вокруг муравейника вместе со своими рабочими и одна, самая деятельная, вздумала трудиться — подтащила большую палочку и уложила ее сверху над самым входом. Он, кстати, слишком велик, его следует уменьшить, и трудолюбивая родительница наложила над ним уже немало палочек. Все палочки большие, такие даже крупный солдат не принесет.

Долго продолжалась прогулка самок. Но ветер подсушил землю, солончак постепенно побелел, радуга давно исчезла. Многие самки стали постепенно скрываться в подземелье. После дождя по влажному и прохладному воздуху им, видимо, было не впервые заниматься прогулками.

Но кто бы мог подумать, что в одном муравейнике могло оказаться столько самок, да еще не у своих дел!

Впрочем, в жизни муравьев нет трафарета, и постепенно, в зависимости от стечения различных обстоятельств, могут складываться самые различные ситуации. Обычно, когда в семье одна самка, ее берегут, да и она сама не рискует покидать муравейник — занята рождением яичек, да и брюшко у нее непомерно большое. Когда же самок много, пищи мало — яички ни к чему, делать нечего, и почему бы не поучаствовать в общем труде вместе с дочерями и сестрами?

Не сидеть же без дела!

Едва заметный холмик светлой земли обдуло ветрами и отшлифовало пыльными бурями. В центре его располагается ничем не примечательная, густо уложенная кучка мелких соринок и палочек. Нужен опытный глаз, чтобы в таком холмике узнать муравейник муравья-жнеца. Сейчас он пуст: вокруг голо, голая земля и в редкой рощице туранги, возле которой он находится. Не видно на холмике ни одного труженика большого общества, хотя жара спала, солнце смилостивилось над раскаленной пустыней, спряталось за серую мглу, затянувшую половину неба, и муравьям бы полагалось, судя по всему, выходить на поиски скудного пропитания. Где-нибудь завалялось сухое зернышко, на какой-либо чахлой травке созрел небогатый урожай.

Но муравейник без признаков жизни.

Муравьев-жнецов в пустынях Семиречья несколько видов. Но холмики из мусора над входом делает только один жнец — пепельноволосый. Однако обычай этот соблюдается по-разному. Некоторые семьи его вовсе не придерживаются, другие как бы ради того, чтобы отдать дань ритуалу, приносят для видимости всего лишь несколько палочек, небрежно устраивая их над входом. Есть и такие, как вот эта семья: основательно замуровывают вход и, наконец, изредка муравьи наносят большие холмики из мусора.

Надо бы проверить холмик. Там в поверхностных ходах и камерах обязательно должно находиться несколько дежурных муравьев.

Маленькая походная лопаточка всегда со мной в полевой сумке. Я делаю ею несколько ударов, выбрасываю землю в сторону и вдруг вижу, что в ней показалось что-то серое и живое и с невероятной энергией бьется, сворачиваясь и разворачиваясь, будто стальная пружинка, это «что-то» было очень похоже на только что пойманную рыбку, выброшенную рыбаком на берег. Другое что-то серое скрылось в земле.

Пусть то, что трепещет, остается в выкопанной мною ямке. Оно никуда не убежит. Надо гнаться за другим исчезнувшим серым. Оно успело ускользнуть глубоко, и я чувствую, без основательной раскопки его не добыть. Впрочем, какая глупость! Надо ловить и то, трепещущее. Вдруг и оно исчезнет! Сколько раз так бывало.

Я хватаю извивающееся существо, вглядываюсь в него и с удивлением вижу хвостик ящерички, светлый снизу, в коричневых узорах и полосках сверху. Видимо, я его отсек лопатой. Так вот в чем дело! Вот почему в центре кучки соринок на этот раз виднелось круглое отверстие. Немного досадно. Находка, казавшаяся такой таинственной, в общем, обыденна. Хотя как сказать! Кто знал, что ящерицы забираются в муравейники за добычей. Сколько я в своей жизни вскрыл холмиков муравейников, изучая муравьев, но такое вижу впервые. Уж не из-за них ли муравьи-жнецы так тщательно замуровывают двери своего дома?

Продолжаю раскопку и вскоре извлекаю маленького пискливого геккончика с чудесными желтыми немигающими глазами, прорезанными узким вертикальным щелевидным зрачком, изящными ножками, увенчанными похожими на человеческие пальчиками.

Геккончик покорен, не сопротивляется и не пытается освободиться из плена. Так вот кто ты, охотник за муравьями! Солончаковая туранга — излюбленное место жизни этой ящерички. На ней она находит надежное убежище под пластами толстой бугристой коры дерева, под нею же на ветвях и листьях ловит добычу — различных насекомых и пауков, посетителей растения.

Обычно каждая туранга, как я убеждался не раз, имеет своего геккончика. Другому не полагается вторгаться в чужую охотничью территорию. Но весной в брачный период на особенно большой старой туранге собирается незримое общество этих ящеричек. Тогда дерево неожиданно становится местом музыкальных соревнований и от него в тишине пустыни разносятся во все стороны мелодичные поскрипываний.

Почему же геккончик покинул турангу? Видимо, засуха сказалась и на обитателях этого дерева. Не на кого стало охотиться ее главному обитателю, он отправился в необычное путешествие и, вопреки маскировке, возможно ночью, когда жнецы выходили на разведку и на поиски пищи, нашел муравейник, забрался в него, обосновался в его главном ходе и блокировал бедную семью. Далеко проникнуть в муравейник он не мог: подземные ходы его неширокие.

Пришлось муравьям сидеть безвылазно в нижних камерах. Смельчаки же, отправлявшиеся на разведку, неизменно попадали в желудок их страшного врага — дракона-геккончика.

Я пожалел муравьев и отнес геккончика подальше, на самое крайнее дерево туранговой рощи.

Едва я вышел из машины, как сразу же рядом с нею увидел небольшое скопление муравьев-бегунков. Они метались в величайшем беспокойстве. Что-то здесь происходило необычное, и следовало приглядеться.

На голой земле виднелся вход в гнездо муравьев. Из него мчались бегунки, все в одном направлении, другие же спешили с ношей навстречу им. Кто тащил большую коричневую куколку крылатой самки или самца, кто белую личинку, кто комочек яичек, а кто и сложившегося тючком муравья. Судя по размеру входа, по земле, разбросанной вокруг него, по числу и оживлению муравьев, гнездо было старое и жила в нем семья немалая. Наверное, муравьи затеяли переселение своего филиала обратно в свой основной дом. Подобное приходилось видеть не раз. Как всегда, бегунки принялись за дело со свойственной им поспешностью и энергией.

Еще с вечера с севера пришли белые облака, а сегодня слегка похолодало, земля не раскалилась от солнца, так что для подобной операции время казалось самым подходящим. По горячей земле небезопасно переносить муравьев-нянек, обитателей подземных убежищ, и не привычных к жаре муравьев и куколок.

Место, откуда происходило переселение, оказалось недалеко, в трех метрах от основного муравейника. В него вела всего лишь маленькая дырочка с едва заметным холмиком выброшенной наружу земли. Удивила одна особенность: у входа крутились совсем крошечные бегунки. Они были явно растеряны, беспорядочно метались, как будто не зная, за что приняться, что предпринять.

Из-под земли же все время выскакивали муравьи с ношей и деловито мчались к своему дому в главный муравейник. Иногда наружу выскакивали муравьи, у которых брюшко было переполнено прозрачным содержимым настолько, что слегка просвечивало через межсегментные складки. Такие муравьи-пузатики принадлежали явно маленькому муравейнику. Они не убегали, не пытались скрыться, а будто ждали, когда носильщики схватят их за челюсти, чтобы покорно сложиться тючком, удобным для переноски. Ожидать им долго не приходилось. Деловитые носильщики быстро их находили, а на месте исчезнувших вскоре появлялись другие такие же.

И еще одна особенность обратила на себя внимание. Среди суетящихся и очень занятых муравьев наверх выбирались бегунки с комочками земли в челюстях и, как обычно, бросив недалеко от входа свой груз, тотчас же спешили за очередной порцией.

Никаких следов враждебных действий между муравьями различных семей не было.

И так во всем происходящем обратили внимание носильщики яичек, личинок, куколок и нянек, бегунки-крошки, бегунки-пузатики и бегунки, занимающиеся строительством.

О всем этом я рассказал своим спутникам по экспедиции, предложив объяснить происходящее. Но никто не мог высказать никакой догадки. Муравьиная жизнь так сложна и многообразна, что для расшифровки ее событий требуется немалый опыт.

Дело же, как мне казалось, заключалось в следующем.

Молодая самка бегунков после брачного полета вырыла для себя вблизи большого муравейника каморку. Она замуровалась в ней, снесла партию яичек, по существующей традиции съела ее, потом снесла вторую партию яичек и начала растить личинок, выкармливая их пищевыми отрыжками. На поверхность земли ради безопасности она не показывалась. Иногда она поедала самых маленьких личинок и так выкормила несколько своих первых дочерей, необыкновенно крошечных и самых первых своих помощниц. Они стали опорой будущей семьи и приняли на себя все заботы по строительству жилища, по уходу за матерью и по воспитанию нового потомства. Эти необычно деятельные малышки и крутились растерянные у входа в жилище. Через несколько лет малышки обычно старятся и гибнут, и в обычном муравейнике таких карлиц уже не бывает.

Судя по всему, дела в молодой семье шли успешно, вскоре появились и настоящие большие рабочие. Жизнь закипела вовсю. И вот сейчас в начале июня, когда еще не закончилась в пустыне весна, муравьи — сборщики нектара набрали немало сладких выделений от тлей и из цветов и заполнили ими зобы муравьев-пузатиков — хранителей пищевых запасов. Они и выскакивали наружу, добровольно отдаваясь во власть переносчиков, как бы сознавая неизбежность переселения в главный муравейник. Но почему-то их было очень много. Возможно, молодое гнездо разведали рабочие из главного муравейника, и немало их примкнуло к молодой процветающей семье. Так возник отличный новый дочерний муравейник, и, казалось бы, как говорится в сказке, ему «жить, да поживать, да добра наживать»…

От гнезда основного, или, как его называют, материнского, часто отъединяются отводки. Они постепенно становятся самостоятельными и сами в свою очередь рождают новые отводки. Постепенно возникает большое скопление содружественных и связанных узами родства муравейников — целое государство.

Бегунок — типичное дитя пустыни. Там, где, казалось, и жить нельзя, он находит пропитание. Его кормят ноги. С неимоверной быстротой бегают неутомимые разведчики и что-нибудь находят.

Каждой семье необходим охотничий участок. Если же семья очень крупная или рядом начинает возникать ее филиал, что тогда делать? Всех не прокормишь, если дела в пустыне плохи. Вот тогда инициатива молодых семей гасится, прекращается расселение отводков и происходит объединение их в одну семью, в которой проще регулировать рождаемость.

Это место, в котором происходило маленькое событие, обошли дожди. Не зря бегунки принялись ликвидировать молодую семью!

Как будто все было понятно. Оставалось одно. Почему некоторые бегунки вытаскивали наружу землю? В такое время, когда решалась судьба семьи, до строительства ли было! Неужели нашлись муравьи, которые, не обращая ни на что внимания, повинуясь инстинкту своей специализации, не прервали привычного и будничного дела? Но семья муравьев обычно быстро воспринимает состояние общего возбуждения и ведет себя в соответствии с новой обстановкой. Ответить на вопрос без разрушения муравейника трудно, а разрушать муравейник жалко — значит губить муравьев. Эта щепетильность всегда мешала в изучении муравьев. Вот и сейчас оставались одни предположения. Вероятно, часть рабочих закупорила вход, ведущий в хоромы своей родительницы. Этот ход и раскапывали муравьи из главного жилища. Все же не при полном согласии происходила ликвидация отводка. Нашлись и противники!

Когда, изнывая от жары, я пробирался по плохой и сильно наклонной дороге, минуя заброшенную на лето зимовку животноводов, машина внезапно на ходу резко дернулась, остановилась и я едва успел выжать сцепление, выключить зажигание. Причина оказалась в проволоке из-под тюков прессованного сена, которым кормят животных зимою. Она так сильно замоталась за карданный вал машины, что работы предстояло немало. Пришлось лезть под машину и плоскогубцами разрывать проволоку, вспоминая недобрыми словами тех, кто так беспечно разбросал ее по пустыне.

Под машиной было еще жарче и душнее. Вдобавок кто-то больно укусил за бок. Уж не скорпион ли ужалил? Но поблизости никого не оказалось, лишь торопливо ползало несколько небольших и хорошо мне знакомых жуков-чернотелок.

Снова забрался под машину, и вскоре опять кто-то больно ущипнул за предплечье. На этот раз успел заметить того, кто мешал моей нелегкой работе: это оказалась чернотелка. И чего ради она вздумала кусаться! Никогда за ней не наблюдал такой странной особенности. Засадил ее в морилку.

Через полчаса, кончая работу, еще почувствовал, как одна чернотелка почтила меня вниманием, ощутимо тяпнув челюстями, а когда я, грязный и потный, выбрался из-под машины и присел на землю, появилась и четвертая чернотелка-кусака.

Вероятно, не от хорошей жизни чернотелки стали кусать человека. И на них сказалась засуха, обедненные условия жизни и голод.

За поселком Сарышаган мы решили остановиться на берегу озера Балхаш. Вдали виднелся длинный и узкий каменистый полуостров, окаймленный с берегов полоской зеленых растений. Думалось, что там пообедаем, к тому же от воды будет прохладней и ветерок облегчит нестерпимую июльскую жару.

Подъехали к самому мыску и пошли искать удобное место у воды.

Едва я ступил на землю, как что-то больно укусило в шею, потом за плечо. Виновником укусов оказались два небольших жука — божьи коровки. Такая вольность поведения иногда бывает у этих, в общем, очень миловидных созданий, если они не в меру голодны. Вообще же они предпочитают одну пищу — тлей, за что их иногда еще зовут тлевыми коровками. Но здесь слишком бесцеремонными оказались эти жуки, укусы последовали один за другим, и мои спутники дружно завопили, потребовав отступления.

Слишком много оказалось коровок на этом голом гранитном полуострове. Если так будет продолжаться дальше, то какой же будет наша стоянка!

Возвратился к машине и поразился. За короткое время весь тент ее украсился величайшим множеством красных коровок. Многие из них успели забраться и в машину, очевидно приняв ее за большой и скважистый камень, отличный как укрытие от жары и солнца.

Больше всех оказалось одиннадцатиточечных коровок, немного меньше коровок изменчивых, изредка встречались крупные коровки, семиточечные. Жуки ползали всюду и по камням, реяли в воздухе, немало их устроилось в различных щелях.

Благополучие коровок целиком зависит от тлей, которыми они питаются. Появится много тлей — моментально размножатся коровки. Тли исчезнут — и коровкам приходится нелегко. Они голодают, гибнут, многие улетают высоко в горы и там, спрятавшись в укромные местечки, обычно большими скоплениями, засыпают на конец лета, осень и зиму.

По-видимому, такое же летнее скопление коровок возникло и сейчас среди голых камней. Но откуда жучки могли прилететь? В пустыне в этом году не было дождей, не было и тлей. Лишь кое-где местами пролились дожди, и там, где вода смочила землю, зеленели растения. Но потом с наступлением жары и эти счастливые места стали безжизненными. Быть может, с таких мест и взяли курс на север к спасительной прохладе наши истязатели.

Но что поделаешь! Никогда и никто из нас не испытывал такого количества болезненных укусов.

Наспех стряхнув с машины несносных насекомых и отказавшись от обеда, мы помчались с возможной быстротой подальше от каменистого полуострова, оказавшегося прибежищем для этих созданий, неожиданно проявивших извращенный вкус. Потом долго, весь остаток дня, мы выгоняли на ходу из машины коровок, невольно хватаясь за тех, кто, страдая от голода, по своему великому неразумению вонзал свои челюсти в наши истерзанные тела.

К счастью, боль от укуса жуков быстро проходила, не оставляя никакого следа на коже.

По очень крутому и затяжному подъему из тугаев-каньонов Чарына мы выбрались на большое плато, совершенно сухое и желтое, покрытое редким и чахлым ковылем. Здесь это растение не успело выколоситься, засохло прежде времени от жары.

Остановились остудить мотор, вспомнили про яблоки, взятые из города, и принялись за них. Место было красивое. С юга плато ограничивал небольшой хребет Кетмень. Кое-где на нем виднелись синие пятна еловых лесов. С севера темным провалом зиял глубокий каньон Чарына с зеленой полоской тугаев на дне, а за ним высился пустынный хребет Турайгыр.

Только собрались тронуться в путь, как случайно я заметил возле огрызка яблока, брошенного на землю, какой-то копошащийся клубок. Я отвлекся и загляделся на дали, а под самым носом чуть было не проглядел интересное.

К огрызку яблока собрались кобылки-прусы, обсели со всех сторон, принялись жадно грызть сочную ткань. Их здесь немало. Несколько шагов сделаешь — и из-под ног, сверкая розовыми крыльями, разлетаются во все стороны целые стайки. Но кто бы мог подумать, что эти обитатели пустынь окажутся такими рьяными любителями яблок! На всех огрызках собрались компании, и к ним спешат другие. Неожиданное угощение кобылки распознают по запаху, в этом сомневаться не приходится, так как пополнение спешит только с подветренной стороны.

Хотя еда и необычна, но вкусна. Впрочем, привередничать не приходится. Кроме засохшего ковыля и скрючившегося от жары серого лишайника-пармелии, здесь больше ничего нет. И кобылки явно страдают не только от однообразия пищи, но и от жажды.

Кстати, о жажде.

Может быть, кобылок привлекает не столько само по себе яблоко, сколько содержащаяся в нем влага? Проверить догадку несложно. Я наливаю в мисочку воду, отношу ее подальше от машины и ставлю на землю. Немного воды проливаю возле мисочки. Ждать долго не приходится. Вскоре к мисочке и к влажному пятнышку земли подползают кобылки, хотя возле водопоя все же не скопляется столько кобылок, сколько возле яблок. Видимо, запах тоже играет какую-то роль.

Прежде чем отправиться в путь, я бросаю последний взгляд на каньон, на голубую ленточку реки и на зеленые тугаи в окружении серо-желтой пустыни. Почему бы кобылкам не спуститься вниз в каньон, к реке? До него не так далеко, около километра пути и двухсот метров высоты спуска. Видимо, жизненные правила кобылок не допускают дальних кочевок с мест привычных, со своей маленькой родины, где прошло их детство и юность.

Но иногда, когда кобылок-прусов становится очень много, они все же начинают подчиняться закону переселения и тогда совершают массовые перелеты, собравшись стаями.

Бодрствуют ночью, засыпают на все лето или покидают пустыню

На низком берегу Балхаша, поросшем тростниками, летом косили траву. Вдали на горизонте виднелась большая пирамида из тюков прессованного сена. Машины косарей основательно разбили дороги, они покрылись толстым слоем белой и легкой как пух пыли. Наша машина поднимает за собой громадное светло-желтое облако. Пыль на дороге изрисована самыми различными следами животных: джейранов, сайгаков, лисиц и волков.

И вдруг вся дорога в мелких ажурных узорах, тянущихся узкими длинными дорожками, с отпечатком множества крохотных ножек. Здесь прошли тысячи, а может быть, и сотни тысяч таинственных обитателей пустыни. Я поражен увиденным. Кто бы это мог оказаться в этой мертвой, сухой, да и к тому же и осенней пустыне в таком величайшем множестве!

Впрочем, сколько раз так бывало. Встретится что-либо непонятное, и воображение начинает рисовать загадку. А все оказывается самым обыкновенным. Вот и сейчас. Память работает быстро, и вскоре все становится ясным. Здесь, среди сухих саксауловых деревьев, всюду видны вертикальные норки. В них живут удивительнейшие создания — пустынные мокрицы рода гемилепистус. Я хорошо знаю их и подробно изучил их образ жизни.

В конце лета, когда родители погибают, молодые мокрицы, особенно после осенних дождей, расселяются, забиваясь в норки, где и зимуют. Обычно расселение происходит постепенно, сейчас же оно было массовым. Такому переселению способствуют неблагоприятные условия, сложившиеся на месте жизни колонии этих сухопутных ракообразных. Сейчас погода стояла сухая, и было непонятно, кто подал сигнал к шествию и как эти, в общем, медлительные создания смогли столь дружно собраться такой многочисленной армией.

По дороге ночью прошло громадное количество мокриц. По пути они постепенно расходились по сторонам, заползали во всевозможные укрытия, прячась на сухой и жаркий день. Судя по следам, немало мокриц забралось и в норки песчанок. В некоторые норки вели настоящие ручейки следов. Расселяясь, мокрицы все же продолжали держаться друг друга, не теряли контакта.

В главной причине переселения этого общественного создания сомневаться не приходилось. Длительная засуха в пустыне вызвала голод и побудила все население стронуться с места в поисках более раздольных угодий. Но найдут ли они такие в обездоленной пустыне?

Слева от дороги, идущей вдоль озера Балхаш, показались обширные солончаки. Увидав их, я остановил машину, выключил мотор. Надо взглянуть на них, может быть, там что-либо окажется интересным.

Большое, белое, сверкающее солью пятно солончака протянулось на несколько километров. Кое-где по его краям синеют мелкие озерки, отороченные рамками низенького ярко-красного растения солероса. Сейчас с наступлением жаркого лета они быстро сохнут.

Лавируя между корежистыми, приземистыми кустиками, я осторожно приближаюсь к одному озерку. Меня сопровождает любопытная каменка-плясунья. Она садится на кустик гребенщика и, раскачиваясь на тоненьких его веточках, вглядывается черными глазами в незнакомого посетителя. Один раз, осмелев, она, трепеща крыльями, повисает в воздухе почти над самой моей головой.

По вязкой почве солончака отпечатал следы когтистых лап барсук. Здесь он охотился на медведок. Их извилистые ходы — тоннели, приподнявшие валиком чуть подсохшую поверхностную корочку земли, пересекают во всех направлениях солончаки.

Неожиданно раздаются тоскливые и зычные птичьи крики. Это переговариваются между собой утки-отайки. К ним присоединяются короткие, будто негодующие, возгласы уток-пеганок. Завидев меня, они снимаются с воды, облетают на почтительном расстоянии и уносятся в пустыню.

Небольшое темно-синее озерко в красном бордюре растений все ближе. От него доносятся тревожные крики ходулочников, и вот надо мною уже носятся эти беспокойные кулички, оглашая воздух многоголосым хором.

На солончаках немало высоких холмиков, сооруженных муравьями-бегунками. Они переселились сюда с бугров недавно, как только весенние воды освободили эту бессточную впадину.

Вот и озерко. Вокруг него носится утка-пеганка, то ли ради любопытства, то ли из-за беспокойства. Где-то находится ее потомство. Ходулочники устали, разлетелись в стороны. Иногда кто-либо из них для порядка проведает меня, покричит и улетает. С воды молча снимается стайка куличков-плавунчиков и уносится вдаль.

На воде у берега хорошо видна издали темная полоска мушек-береговушек. Иногда они, испугавшись меня, поднимаются тысячным роем, и тогда раздается громкий гул жужжания множества крыльев.

Я досадую на себя: птицы отвлекли, загляделся на них. Давно следовало, как и полагается энтомологу, не спускать глаз с земли. На ней творятся сейчас интересные дела. Масса маленьких, не более полусантиметра, светло-желтых насекомых мчится беспрерывным потоком от мокрого бережка с солеросами в сухую солончаковую пустыню. Мчатся без остановки и промедления все с одинаковой быстротой, как заведенные механизмы.

От неожиданности я опешил. Сперва мне показалось, что я вижу переселение мне неведомых желтых муравьев. Но странные легионеры оказались везде. Они выбрались по таинственному сигналу из мокрого бережка и теперь широким фронтом дружно двигались от своего родного озерка с синей и горько-соленой водой к местам получше, которым не грозило высыхание.

С каждой минутой их все больше и больше, поток их растет и ширится. Несколько десятков созданий, оказавшись в эксгаустере, все также быстро-быстро семеня ногами, бегут по стеклянной стенке, скользя и скатываясь обратно. Они так поглощены своим движением, что, оказавшись на походной лопатке и домчавшись до ее края, не задерживаются ни на мгновение, сохраняя все тот же темп, срываются и падают вниз. Ими управляет твердый закон: никакого промедления или задержки, никаких даже мимолетных остановок, вперед и только вперед!

Я всматриваюсь в незнакомцев. У них продолговатое, сильно суживающееся тело с двумя длинными хвостовыми нитями, тоненькие, распростертые в стороны слабенькие ножки. Голова спереди с большим, направленным вперед отростком, к которому снизу примыкают две острые и загнутые, как серп, челюсти. Сверху на голове мерцают черные точечки глаз. Я узнал в них личинок веснянок.

Личинки некоторых видов веснянок обитают в мокрых илистых берегах водоемов и так сильно истачивают их своими ходами, что вызывают разрушение береговой линии. Подобных личинок я встречал в низеньких обрывчиках горько-соленого озера Кызылкуль недалеко от хребта Каратау. Там земля была сильно изрешечена этими насекомыми. В почве они охотятся за всякой мелочью. Но тогда они все сидели по своим местам. А здесь будто произошло помешательство. Внезапно по какому-то негласному сигналу вся многочисленная братия, оставив родной бережок, в исступлении бросилась бежать.

Вскоре поток личинок веснянок захватывает еще большую полосу земли. Прошло минут двадцать, и они уже растянулись вдоль озера фронтом шириной около тридцати метров и длиной около шестидесяти. Сейчас на каждый квадратный дециметр приходится примерно от десяти до пятнадцати насекомых, на всей же ими занятой площади — около полумиллиона! И кто бы мог подумать, что такое великое множество личинок незримо обитало в почве мокрого бережка соленого озерка!

Сегодня пасмурно, солнца не видно за густыми облаками. После изнурительных знойных дней в воздухе влажно и душно. Рано утром, на восходе, выглянув из-под полога, я увидал вокруг солнца круг и два ярких галло. Личинки веснянок отлично сориентировались в метеорологической обстановке и выбрали подходящую погоду для своих путешествий. Что с ними, такими тонкокожими обитателями сырой почвы, случилось бы сейчас, если бы из-за туч выглянуло солнце и его жаркие лучи щедро полились на солончаковую пустыню.

Почему личинки не совершили свое путешествие ночью?

Видимо, необходимым условием переселения было точно согласованное движение всех в одном направлении, чтобы не растеряться. Взрослые веснянки живут недолго и роятся массами в течение короткого времени. Днем же есть ориентир — солнце, а когда оно скрыто облаками — поляризованный свет.

Веснянки будто никому не нужны. Наоборот, жители пустыни обеспокоены внезапным нашествием лавины пришельцев, бегут во все стороны паучки, заметались на своих гнездах-холмиках муравьи-бегунки. Как отделаться от неожиданных посетителей! А они валят валом мимо жилища, заползая по пути во все норки и щелочки и не обращая внимания на удары челюстей защитников муравьиной обители. Один храбрый вояка — крошечный муравей-тетрамориум уцепился за хвостовую нить личинки, и та поволокла его за собой, не замедляя своего бега. Прокатившись изрядное расстояние, муравей бросил свою добычу.

Среди животных часты случаи массового переселения. Такой же лавиной мчатся небольшие грызуны-лемминги, обитатели тундры. Они кучками бросаются в реки, оказавшиеся на их пути, перебираются через населенные пункты, попадая под колеса автомобилей. Им все нипочем. У них одно стремление — бежать вместе со всеми в заранее взятом направлении. В годы массового размножения более разреженными массами переселяются белки. Молодая саранча собирается громадными кулигами и путешествует по земле, а став взрослой, тучами поднимается в воздух, отправляясь в неведомый маршрут и опустошая на пути своих остановок всю растительность. Цветистыми облачками носятся над землей многочисленные бабочки, совершая переселения.

Инстинкт, древний, давний, отработанный длительной эволюцией вида, повелевает животным расселяться, когда им становится тесно или когда условия жизни становятся плохими. Расселяться для того, чтобы не погибнуть от голода или от опустошительной заразной болезни, вспыхивающей там, где земля оказывается слишком перенаселенной. Расселяться для того, чтобы занять территории пустующие, пригодные для жизни. Пусть во время этого безудержного и слепого стремления разойтись друг от друга погибнут тысячи, миллионы, миллиарды жизней — оставшиеся в живых продолжат род. Вот и веснянкам длительный прогноз подсказал, что высохнут небольшие озерки по краю большой солончаковой впадины и надо спешить на поиски других мест, чтобы сохранить жизнь.

Края облаков, протянувшихся над пустыней, временами становятся тоньше, и на землю проникают рассеянные лучи солнца. Над Балхашем уже разорвались облака и проглянуло синее небо. Утки-пеганки будто привыкли ко мне, облетывая, сужают круги, садятся на воду совсем близко. Ходулочники успокоились, замолкли, бродят по воде на своих длинных красных ножках.

Интересно, что будет с многочисленными путешественниками, когда проглянет солнце. Но они уже прекратили продвижение в сторону пустыни. Одни из них возвращаются обратно к родному топкому бережку, другие мечутся, заползают в различные укрытия. Здесь, под сухой соленой корочкой, земля влажная, а еще глубже — совсем мокрая, и если опереться хорошо телом на посох, он быстро погружается почти наполовину.

Проходит полтора часа с момента нашей встречи. Она уже не кажется мне такой интересной, и ожидание ее конца становится утомительным.

Толпы безумствующих личинок редеют, и земля, когда-то кишевшая ими, опустевает. Вспышка расселения потухла.

Потом всходит солнце и сразу становится нестерпимо жарко. Пора спешить к машине!

Я люблю этот уголок пустыни, заросший саксаулом. Здесь по одну сторону синеет хребет Куланбасы, по другую — видна гряда песков с джузгуном и песчаной акацией. В этом месте особенно хорошо весной. Между кустиками саксаула земля украшена широченными и морщинистыми листьями ревеня, по нежно-зеленому фону пустыни пламенеют маки. Между ними нарядные вкрапления крошечных цветов пустынной ромашки, оттеняющей своей скромной внешностью и чистотой кричащее великолепие горящих огнем маков. В это время безумолчно звенят жаворонки, несложную перекличку ведут желчные овсянки.

Еще хорошо это место тем, что от реки идет небольшой канал. Мутная, чуть беловатая вода не спеша струится на далекие посевы.

Но в эту весну пустыня бедна, дождей на нее пролилось слишком мало.

Рано утром на канале я застаю необычное событие. Что-то здесь произошло, разыгралась какая-то трагедия. Вся вода пестрит черными комочками, они тянутся по воде длинными полосами, местами у самого берега они образовали темный бордюр.

Что бы это могло быть такое? Надо спуститься к воде с крутого берега канала.

Вначале мне показалось, будто в воду попал овечий помет с какой-либо кошары. Но оказалось, что эти жуки, небольшие чернотелки, все, как на подбор, одного вида. Как я впоследствии узнал, это были прозодес асперипеннис. Самки у них чуть крупнее, самцы — тоньше, стройнее. Почти все жуки были мертвы. Лишь немногие из них еще шевелили ногами, редкие счастливцы, запачканные в жидкой лёссовой почве, смогли выбраться на берег из предательского плена, они обсыхали или, набравшись сил, ползли наверх, подальше от страшной погибели.

Жуков масса, не менее десятка тысяч. Все они скопились только в небольшой части канала длиной около двухсот метров.

Настоящие жители сухих и безводных пустынь, они, попав в нее, оказались совершенно беспомощными.

Пустыня — царство жуков-чернотелок. Здесь живет много разнообразных видов чернотелок… Они все потеряли способность к полету, зато их толстая и прочная броня срослась на спине и образовала своеобразный футляр, предохраняющий насекомое от высыхания, — качество важное в сухом климате пустыни. Вот и сейчас бродят возле меня самые разнообразные чернотелки. Некоторые из них подползают к воде, но решительно заворачивают обратно. Вода им чужда или даже неприятна. Они не умеют ее пить, а необходимую для организма влагу черпают из растительной пищи. Но эти странный небольшие чернотелки не сумели различить опасность и попали в непривычную для себя стихию.

Наверное, жуки, подчиняясь воле неведомого и загадочного инстинкта, ночью все сразу отправились в одном направлении и, встретив на своем пути воду, не смогли преодолеть чувство заранее взятого пути. Без сомнения, это переселение было вызвано наступившим зноем и недостатком излюбленной пищи в пустыне.

Я брожу вокруг канала, фотографирую печальную процессию утопленников, протянувшуюся длинными полосами, и вижу одного, за ним другого, беспечно ползущих к каналу. Это те, кто отстал от своих собратьев. Они опускаются вниз, бездумно вступают в воду и беспомощно в ней барахтаются. Они — тупые механизмы, неспособные разглядеть своих же погибших собратьев.

Встреча с чернотелками напомнила мне одну из поездок в урочище Сорбулак. Большая бессточная впадина располагалась в пустыне километрах в ста от Алма-Аты. В дождливую весну 1973 года она была затоплена водою. Обычно летом здесь под жарким солнцем сверкает солью громадная ровная площадь влажной земли.

Увязая по щиколотку в илистом грунте, я бродил по берегам этого временного озерка, мелкого и соленого, разглядывая следы барсуков, косуль и лисиц.

Кое-где к озерку со стороны холмов тянулись пологие овражки, издавна проделанные потоками дождевой воды. Не так давно вода озерка заходила в устья этих овражков, оставив следы в береговой линии. Один из овражков издалека привлек внимание. Очень странные полосы черного цвета тянулись вдоль его берегов. Они оказались скоплениями громадного количества крошечных черно-синих жуков-листогрызов. Здесь их было несколько миллионов. Они попали в воду, завязли в жидком иле и погибли.

Жуки-листогрызы тоже с наступлением засухи отправились путешествовать и все сразу попали в беду, встретив на своем пути узкую полоску воды.

День кончается. Вокруг прелестная пустыня, поросшая мелкими кустарниками: саксаулом, дзужгуном и тамарисками. Светлеют желтые такыры.

Я сворачиваю с дороги и веду машину по целине, стараясь лавировать между кустиками, к виднеющемуся вдали бархану. Рядом с машиной неожиданно раздается громкий скрежет, и со всех сторон поднимаются в воздух большие цикады. Они летят рядом, сопровождают нас и орут во всю силу своих музыкальных инструментов.

С каждой секундой цикад становится все больше и больше, они будто вознамерились составить нам компанию по путешествию, сопровождать почетным эскортом. Одни из них отстают, садятся на растения, тогда как другие взлетают им на смену. Так мы и подъехали к бархану в сопровождении громкого оркестра из нескольких десятков музыкантов.

Мотор выключен, цикады успокаиваются и рассаживаются по кустам. Теперь вокруг нас слышен только равномерный треск их цимбал с одиночными резкими и громкими вскрикиваниями.

Да, цикад здесь великое множество! Никогда не приходилось видеть такого их изобилия. Причина ясна. Три предыдущих года пустыня сильно страдала от засухи, и личинки цикад затаились в земле, замерли, не вылетали в ожидании лучших времен. Какой смысл выходить на свет божий, когда он обездолен сухим летом, а вокруг нет зеленой травки. Впрочем, тогда немного цикад все же выходило, остальные ожидали лучших времен, а сейчас составили армаду и веселятся.

Как же цикады угадывают, когда можно выходить из почвы, когда наступило хорошее время пустыни? По-видимому, немалую роль в этом играет громкое пение первых смельчаков, приглашающих присоединиться к компании.

Наш фокстерьер Кирюша хорошо знает цикад. Он вообще знаком с некоторыми насекомыми. Например, терпеть не может, когда на мои брюки садятся комары, ловит их. С опаской пытается придавить лапой ос. Обожает цикад, разумеется только со стороны гастрономической. Отлично наловчился их ловить, с аппетитом похрустывая, ест их. Занятие это ему нравится. Мне кажется, что, кроме того, его прельщает независимость от своих хозяев в пропитании. Быть может, в этом виновен еще наш скудный экспедиционный рацион. Наедается он цикадами основательно и на наш ужин из опостылевшей мясной тушенки смотрит с явным пренебрежением.

Кончается день, солнце скрывается за горизонтом, цикады смолкают, в пустыне воцаряется тишина, и сразу становится удивительно легко: все же музыка цикад незаметно действует на нервы.

Рано утром воздух чист и прохладен. Цикады молчат. Мы завтракаем, потом принимаемся за укладку вещей в машину.

Солнце еще выше поднимается над горизонтом и начинает слегка пригревать. И тогда внезапно, будто по уговору, пробуждаются цикады и вновь затевают свои безобразные скрипучие и громкие песни. Я смотрю на термометр. Он показывает 22 градуса. Очевидно, ниже этого предела цикады петь не могут.

Случилось так, что через год в то же самое время я проезжал место массового скопления цикад и, увидев его, свернул с дороги. Собака узнала и голую площадку, покрытую камешками, и бархан с саксаулом и, очевидно намереваясь поохотиться за цикадами и покормиться ими, принялась обследовать растения. Но цикад нигде не было. Ни одной!

Тогда я догадался. Личинки этой крупной цикады цикадатра кверула развиваются в земле несколько лет, и поэтому массовый лёт взрослых происходит не каждый год. Подобный ритм довольно част у насекомых, личинки которых развиваются в почве. Так массовый лёт обыденнейшего в лесной полосе нашей страны июньского хруща происходит каждые четыре года, хотя в перерыве между ними хрущи тоже появляются, но эти дополнительные потоки небольшие.

В Северной Америке обитают цикады, личинки которых развиваются в почве семнадцать лет. Так она и называется — семнадцатилетней. Годы массового лёта у этой цикады тоже бывают через определенные промежутки времени.

И все же, несмотря на существующий ритм, в пустыне массовый вылет цикад может задерживаться и зависит от состояния погоды. Во всяком случае, массовое появление этой крупной цикады не происходит в годы засушливые и голодные.

Десять лет я не был в ущелье Тайгак. За это время оно мало изменилось. Все те же знакомые скалы, каменистые осыпи, распадки, все та же изумительная тишина да посвист ветра в острых камнях. Пройдет еще десяток лет, быть может, пройдут сотни, тысячи лет, и все будет по-прежнему.

Но дорога, проложенная автомобилями, стала значительно торнее, меньше горных куропаток-кекликов, и не слышно их криков, да на вершинах гор не видны горные козлы. Год выдался сухой, и теперь в сентябре вся растительность сухая. Пылит красная земля.

Я ищу муравьев возле стоянки машины, но не нахожу никого. Будто все вымерли. Но вот гнездо муравьев-жнецов с шелухой от семян. Хозяев муравейника нет, они закрыли все ходы, засели в подземных камерах. Опустели и многочисленные тропинки, отходящие от гнезда во все стороны.

Под слегка разрушенной мною кучкой камешков, натасканных на самую середину голой площадки, открылся вход, из него выглянуло несколько блестящих головок и будто хором спросили меня: «Что случилось, зачем вы нас побеспокоили?»

В жизни жнецов существует строгий порядок. Когда пустыня голая, сухая, урожая трав нет и нечего собирать, все уходят в подземные камеры и впадают в дремоту, даже если еще тепло и щедро греет осеннее солнце. Зачем попусту тратить силы!

Жаль нарушать покой муравьев. Заделав вход камешками, я оставляю в покое общественное жилище. Уже поздно, пора идти на бивак.

Рано утром на муравейнике я застаю порядок, брешь тщательно заделана, а сверху, перетаскивая камешки, трудится крошечный муравей-жнец. Когда все будет закончено, ему, малышке, будет легче по маленьким щелочкам пробраться в жилище. Я кладу перед муравьем-крошкой несколько зерен пшена, но он, будто испугавшись, скрывается под землю. Не теряя времени, я насыпаю из пшена дорожку и веду ее как можно дальше.

Проходит несколько минут, камешки неожиданно раздвигаются, и на поверхности появляется сразу целая ватага муравьев. Они хватают зерна и скрываются с ними. Еще через две-три минуты муравьи пробудились и на земле уже кипит дружная работа по уборке неожиданного урожая. Но что удивительно! Все сразу направляются к тропинке с пшеном, и никто не ищет урожая в других направлениях. Первые носильщики, видимо, указали, в какой стороне надо искать добычу. Вот что за сигналы они подают друг другу! У медоносной пчелы сигнал, указывающий направление, куда следует лететь за взятком, разгадан и хорошо изучен людьми. А у муравьев — нет.

Сперва муравьи-носильщики на ходу постукивают головой из стороны в сторону встречных сожителей. Это — приглашение работать. Потом этот сигнал отменяется. Все и без того возбуждены, всем и без того известно, что возле муравейника появилась замечательная работа и богатая добыча.

Но сколько среди носильщиков неопытных! Они способны только к слепому подражанию и хватают что попало: камешки, шелуху от зерен, даже сухие испражнения грызунов — и волокут весь этот ненужный хлам в гнездо. Возбуждение так велико, так заразителен пример, что наружу выползло два совсем молодых, недавно выбравшихся из куколок муравья, бледно-серых, прозрачных, с неокрепшими покровами. Им полагается еще сидеть дома.

Иногда муравьями — всеми сразу, как по мановению, — овладевает еще большее беспокойство. Но они быстро успокаиваются. Эти вспышки возбуждения непонятны. Потом оказалось, что чуткие муравьи взбудораживались от незнакомого запаха моего дыхания, доносившегося до них. Не поэтому ли вокруг гнезда стали носиться воинственные большеголовые солдаты. Один, самый большой и, видимо, самый храбрый, приподнялся на ногах, широко раскрыл челюсти и принял грозную осанку. На него никто не обращал внимания, все были очень заняты. Но три рабочих один за другим заметили вояку и на бегу отвесили каждый по тумаку. Видимо, это означало: «Ищи врага!»

Что тогда с ним стало! Как он заметался, на ходу и с размаху ударяя челюстями о землю. С какой яростью он сейчас бы набросился на врага и растерзал его на кусочки. Но врага нигде не было, лишь сверху издалека доносился незнакомый и враждебный запах.

В это время, когда все волокли зерна, одному муравью не понравилась незнакомая добыча, он потащил зернышко из гнезда наружу. Но у него нашелся противник. Разве можно выбрасывать добро, когда и без того голод. Муравьи вцепились в зерно, и каждый тащил в свою сторону. Тот, кому не нравилось зерно, был значительно крупнее и сильнее. Зато маленький часто отдыхал, а собравшись с силами, побеждал утомившегося противника. Все же большой постепенно одерживал победу над маленьким, и зерно медленно удалялось от муравейника.

Мне надоело следить за драчунами, и я разнял их.

Когда установилась процессия носильщиков с зерном, навстречу потоку помчался какой-то странный солдат. Он приставал ко всем попадающимся ему на пути и пытался отнять у них добычу. Но никто не желал отдавать свой груз: по муравьиным обычаям, найденное полагалось обязательно самому принести в жилище. Так и полз муравей-вымогатель все дальше и дальше, пока не добрался до лежащих на земле зерен. Тут было проще самому поднять находку и понести куда следует.

Пробуждение муравьев сказалось не только на заготовке зерна. Кое-кто принялся за наведение порядка на тропинках и за расширение входов. Некоторые муравьи начали оттаскивать в сторону трупы давно погибших и выброшенных наружу собратьев. Быть может, и те и другие были специалистами своего дела, не умевшими ходить за урожаем и считавшими это дело обязанностью других. Уж если все взялись за работу, то не сидеть же самим без дела.

В общем, кончилось долгое бездействие, все муравьи оживились и мой подарок приняли как конец суровой засухи и бескормицы пустыни. После того как все зерна будут собраны, долго муравьи будут рыскать по пустыне в поисках урожая. Как бы ни было, все равно я им оказал добрую услугу и горсть пшена выручит их надолго.

Вдали в обширном понижении среди желтых сухих холмов засверкало белое пятно. Унылая пустыня надоела, и мы с удовольствием свернули с дороги. Это был солончак. Весной он заливался водой, сейчас же к лету вода испарилась, и на еще влажной и ровной, как стол, поверхности земли сверкал налет соли.

Я прищурился от яркого солнца и сверкающей белизны и стал присматриваться к безжизненной площади, которая по размерам своим могла вместить несколько современных стадионов.

Как будто ничего не видно здесь примечательного. Хотя всюду виднелись маленькие темные кучки земли, кем-то выброшенные наружу. На белом фоне они были хорошо видны. Все кучечки одинаковые, будто устроены по стандарту. Каждая в диаметре пять-шесть сантиметров, а в высоту — два сантиметра.

На поверхности кучек нет никаких следов хода в норку, нет их и под ними, если аккуратно сдвинуть землю в сторону. Судя по всему, хозяева подземных сооружений никуда не отлучались и должны быть дома. Но кому понадобилось селиться в безжизненной почве, да и не как попало, а на одинаковых расстояниях друг от друга? Придется заняться раскопками.

Почва солончака влажна, и ноги на ней оставляют заметные следы. Она прочно прилипает к лопате. Чем глубже, тем влажнее земля. На глубине тридцати сантиметров она почти мокрая. Под маленьким холмиком все же есть очень узкий ход, забитый землей. Чтобы проследить его, пришлось вскопать десяток подземных жилищ таинственного незнакомца. И попусту. Во всех холмиках ход терялся, будто кончаясь слепо.

Наконец удача вознаграждает поиски. Одна из едва заметных норок на глубине около сорока сантиметров все же заканчивается каморкой, в которой я вижу крохотную, около половины сантиметра длины, жужеличку, светло-желтую с темными продольными пятнами на надкрыльях. Она недовольна тем, что ее глубокая и сырая темница вскрыта и в нее ворвались жаркие лучи солнца, и, энергично работая коротенькими ножками, пытается убежать. Я ловлю ее и с любопытством рассматриваю.

Поразительно, как такая крошка, не обладая никакими особенными приспособлениями для рытья почвы, смогла выбросить наружу столько земли, вес которой примерно в тысячу раз больше усердного землекопа. И для чего понадобилось так глубоко зарываться в эту совершенно бесплодную землю? Чтобы отложить яички? Но тогда чем же будут в этой соленой земле питаться ее личинки? Или, быть может, влажная почва солончака кишит разной живностью, микроскопически крохотными червячками или личинками водных насекомых, когда солончаковое пятно становится временным озером?

Никто не может ответить на этот вопрос, так как неизвестно, остается ли жизнь в почве такыров и солончаков, после того как с их поверхности испарилась вода. Наверное, есть жизнь, и, возможно, особенная, своеобразная и богатая.

Как жаль, что я не могу заняться разведкой этого маленького, но интересного мирка, нашедшего приют среди сухой пустыни!

Два года подряд не было дождей, и все высохло. В жаркой пустыне медленно умирали растения. Не стало ящериц, опустели колонии песчанок, исчезли многие насекомые. А бабочки оргия дубиа будто только и ждали такого тяжелого времени и размножились в массе. Все кусты саксаула запестрели гусеницами в ярко расцвеченной одежде с большими белыми султанчиками, красными и желтыми шишечками и голубыми полосками. Солнце щедро греет, зеленые стволики саксаула сочны, и гусеницы быстро растут, потом тут же, на кустах, плетут из тонкой пряжи светлые и просторные кокончики. Проходит несколько дней, и из уютных домиков вылетают маленькие оранжевые в черных полосках бабочки-самцы. Самки остаются в коконах. Они не похожи на самцов и вообще на бабочек: светло-серые комочки, покрытые коротенькими густыми волосками, без глаз, без рта, без ног, без усиков. Комочки, набитые яйцами.

Нарядные и оживленные самцы торопятся. Едва наступает ночь, как они взмывают в воздух и начинаются стремительные полеты. Бархатные комочки в коконах испускают неуловимый аромат, а перистые усики самцов издалека ощущают его. Вот найден кокон. Самец разрывает его оболочку и пробирается в домик бархатного комочка.

Затем продолжаются поиски другого кокончика. Самка же заделывает брешь в стенке кокона волосками со своего тела и начинает откладывать круглые, как перламутровые шарики, яички. С каждым днем кучка яиц увеличивается, а тело матери уменьшается и под конец превращается в крохотный комочек, едва различимую соринку. Дела все завершены, жизнь ее покидает.

Вскоре из яичек выходят маленькие гусенички, с такими же белыми султанчиками, оранжевыми шишечками и голубыми полосочками. И так за лето несколько раз.

Сегодня осенней ночью особенно ярко сверкали звезды и упругий холодный ветер пробирался в спальный мешок. Все спали плохо, мерзли. Когда посветлело, мы увидели, что машина покрылась инеем и тонкие иглы его легли даже на наши постели. Скорее бы взошло солнце и стало тепло!

Наконец солнце обогрело землю. Все мучения холодного ночлега остались позади, будто и не было их, и мы пустились на машине в стремительный бег по холмам, поднимая за собой длинный хвост белой пыли.

Вот и саксаульники. Здесь много отличного топлива, нам не страшен холод. И — какое везение! Всюду мечутся желтые в черных полосках бабочки. Они изменили поведение и теперь летают днем, будто зная, что ночь под сверкающими в темном небе звездами скует все живое холодом и погрузит в оцепенение.

На кустах саксаула кое-где видны гусеницы. Успеют ли они развиться? Хотя поздней осенью еще выдаются теплые дни, почти такие, как летом. Ну, а кто не успеет, тот с наступлением зимы будет погублен морозами.

Многие гусеницы застыли в странных позах, безвольно повисли на верхушках ветвей. Они мертвы, погибли от какой-то заразной болезни, и тело их под шкуркой превратилось в жидкую коричневую массу. Если выделить микроба, возбудителя болезни гусениц, и опрыскать им саксаул, тогда можно будет предупредить массовое размножение вредителя и предотвратить вред, который наносит саксауловым зарослям армия этих насекомых.

Самцы без устали носятся в воздухе, совершая замысловатые зигзаги. Так труднее попасться птице или хищной мухе-ктырю и легче обнюхивать воздух.

Я замечаю, что все бабочки летят поперек ветра. И в этом тоже заложен определенный смысл: только так можно скорее найти по запаху самку.

Временами неуемные летуны падают на землю и, мелко-мелко трепеща крыльями, что-то ищут на ней. Что им там нужно? Их странные супруги должны быть в светлых кокончиках на ветвях саксаула! Неужели самки изменили обычаям, покинули саксауловые кусты и спустились вниз? Надо внимательней присмотреться. Да, на кустах всюду видны только пустые и старые коконы, а свежих нет. Ни одного! Но для того, чтобы узнать, где сейчас находятся самки, надо проследить за бабочками-самцами.

Вот четыре кавалера слетелись вместе под кустиком полыни и, хотя между ними нет и тени враждебности, явно мешают друг другу. Вскоре три бабочки улетают, остается одна. Целый час бабочка не покидает избранного ею места, и за это время она выкопала в земле едва заметную лунку. Скучно наблюдать за нею. День же короток, и так мало времени.

К бабочке-труженице все время подлетают другие. Покрутятся, попробуют нежными ножками рыть холодную землю и исчезают. Что-то тут творится несуразное, какая-то скрыта загадка!

Осторожно прикасаюсь пером авторучки к светлой каемке крыла бабочки и делаю на ней черную меточку. Бабочка так занята, что ничего не замечает. Теперь пусть продолжает свои поиски, я же посмотрю за другими самцами. Нелегко за ними следить, такими быстрыми. Но мне сопутствует удача. Вот самец после сложных пируэтов в воздухе упал на землю, трепеща крылышками, пополз против ветра, закрутился на одном месте в каком-то невероятно быстром танце, потом ринулся в основание кустика полыни и там исчез. Что он сейчас делает? Прошло десяток минут, и бабочка вылетела обратно, взмыла в воздух, исчезла. Под кустом среди мелких соринок ловко спрятан совсем невидимый кокон, и в нем притаился бархатный комочек.

А самец с черной меткой на крылышке все там же, на прежнем месте, и, кроме того, возле него беспрестанно крутятся временные посетители. Вот, кажется, истощилось его терпение. Или, быть может, он убедился, что его труды напрасны, он жертва инстинкта. Бабочка взлетает в воздух и, свернув зигзагом, уносится вдаль.

Но место не остается пустовать. Вскоре находится другой самец и с таким же рвением принимается рыть землю слабыми ножками. И все снова повторяется. Долго ли так будет?

Скоро кончится день. На горизонте заголубели далекие горы Анрахай, застыл воздух, и вся громадная пустыня Джусандала с саксауловыми зарослями затихла, замерла, готовясь к долгой холодной ночи. Разгорается костер.

Самец все еще толчется у ямки. Это уже третий неудачник. Окоченевающий, слабеющий с каждой минутой, он все еще пытается рыть землю. Я осторожно кладу его в коробочку и ковыряю ножом землю. Появляется что-то желтое, и я вижу кокон с бархатистым комочком!

Не было никакой ошибки инстинкта, не обманывало самцов обоняние, не зря они тратили силы, пытаясь проникнуть к бархатистому комочку. Просто тут была какая-то особенная самка, глубоко закопавшаяся в землю. Быть может, она собиралась проспать лишний год? Такие засони часто встречаются среди насекомых пустыни, когда наступает длительная засуха. Возможно, она, эта засуха, изменила поведение бабочек. Их много появилось потому, что от бескормицы погибли наездники — враги гусениц. Им негде было кормиться. Цветов с живительным нектаром не стало. Вот и оказалось, что для некоторых тяжелые годы пустыни выгодны.

Тугаи у реки Или стали необыкновенными. Дождливая весна, обилие влаги — и всюду развилась пышная растительность. Цветет лох, и волнами аромата напоен воздух. Местами фиолетово-алые цветы чингиля закрывают собою зелень листьев. Как костры горят розовые тамариксы. Покрылись белыми цветами изящные дзужгуны. На сыпучих песках красавица песчаная акация, светлая и прозрачная, оделась в темно-фиолетовые, почти черные цветы. Рядом с тугаями пустыня полыхает красными маками, светится солнечной пижмой. Безумолчно поют соловьи, в кустах волнуются за свое еще малое потомство сороки. Биение жизни ощущается в каждой былинке, крошечном насекомом.

Два соседних гнезда муравьев-жнецов враждуют. Если кто попал не на свою территорию, его схватят, замучают, казнят. У входа в каждое гнездо бегает свора воинственных солдат. Они оживлены не в меру, мечутся, с размаху бьют раскрытыми челюстями о землю, обстукивают головой всех встречных, как бы желая убедиться, что это свой, а не чужой, жаждут расправы с чужаками. Возможно, что только одни эти солдаты портят добрососедские отношения, а все остальные ни при чем.

Между тамариксами расположились недалеко друг от друга два гнезда. Раньше в густой растительности их не было видно. Но когда бульдозер провел дорогу, муравьи спешно выправили свои засыпанные гнезда и оказались на виду, на оголенной земле. У одного гнезда муравьи трясутся как в лихорадке, постукивают друг друга головами, передавая сигнал тревоги. На них, оказывается, напали соседи.

Муравьи-хозяева как могут защищаются от налетчиков. Рослые солдаты избрали особенную тактику. Схватив чужака, они оттаскивают его далеко в сторону от муравейника и тогда отпускают. Наверное, так выгодней. В перерывах между схватками солдаты подают сигнал тревоги: мелко вибрируют головой и постукивают ею встречных, бегущих за урожаем или возвращающихся обратно. Но сборщики почти не обращают внимания на воинственных собратьев. Междоусобица их не касается. Инстинкт заготовки урожая выше всего на свете.

Кое-где вояки сцепились друг с другом, грызут за ноги, за усики, за тонкие стебельки, соединяющие грудь с брюшком. Один, уже без брюшка, странный, жалкий, уродливый, теряя равновесие и опрокидываясь, крутится как сумасшедший, посылая удары во все стороны. Мне кажется, он уже не способен различать своих от чужих, им управляет предсмертная агония, злоба на врагов. И вот странно! Ему даже не отвечают, прощают удары. Зачем с ним драться? Участь его предрешена. Скоро он истощит силы и замрет.

Из входа муравейника выползает муравей с зерном и удирает от тех, кто нападает. Он, оказывается, из другого муравейника, вор, пришел сюда за чужим добром. Его долгий путь нелегок и лежит через заросли трав. По пути его все время бьют, пытаются отнять у него ношу. И сколько ударов приходится на его черную броню, пока он добирается до родного муравейника! Но более всего удивительно то, что вокруг масса таких же самых зерен на травах, подобных уворованному у соседей!

Прослеживаю путь грабителей, и тогда выясняется, что на злосчастный муравейник нападает не один, а сразу три соседа. Да и сами терпящие набеги как будто заняты тем же. Четыре муравейника, поглощенные заготовкой семян, одновременно тратят массу энергии, чтобы украсть какую-то ничтожную долю запасов у своих соседей.

Здесь прошли обильные весенние дожди и земля покрылась густыми травами. Урожай на них предстоит немалый, да и сейчас немало созревших зерен. К чему же это бессмысленное воровство? Только потому, что два прошедших года были засушливыми, голодными, муравьи, доведенные до отчаяния, объявили друг другу войну, принялись за воровство и самоуничтожение. Сейчас часть рабочих и солдат, вместо того чтобы со всеми вместе убирать урожай, мешают другим трудиться, продолжают прошлогодние кровавые распри, с большим трудом и опасностями воруют чужие запасы.

Сколько надо времени, чтобы угасли инстинкты вражды и вновь наступило обыденное среди жнецов миролюбие. Ведь было же оно прежде! Иначе бы не выросли в близком соседстве друг с другом такие семьи.

Наконец после пяти лет засухи выдалась дождливая весна и жалкая голая пустыня, обильно напоенная влагою, преобразилась и засверкала зелеными травами и цветами.

Мы отдаляемся от гор Анрахай и едем по кромке большой пустыни Джусандала. По обеим сторонам дороги сверкают желтые лютики. Давным-давно не видал я этого растения. Внутри цветок блестящий, будто покрыт лаком, и от этого каждый лепесток похож на параболическое зеркало, отражающее солнечные лучи, и фокусирует их на центре цветка, на пестике и на тычинках. В тепле энергичней работают насекомые-опылители и скорее созревают семена. Сейчас же, весной, когда так коварна погода и так часты возвраты холода, маленькие солнечные батареи тепла представляют собою замечательное приспособление. Летом, когда солнца и тепла избыток, они ни к чему и таких цветков уже не встретишь.

Появился цветущий ревень Максимовича с большущими, размером со шляпу сомбреро, листьями. Встретилась чудесная одинокая ферула илийская. На ее толстом стебле красуется могучая шапка цветов. На них копошится всякая мелочь: маленькие мушки, муравьи-проформики — любители нектара, важно восседают зеленые клопы.

Я рад феруле, давно ее не видал и нашу встречу пытаюсь запечатлеть на цветной фотопленке. Потом случайно бросаю взгляд в сторону и вижу: вдали целое войско ферул заняло склон большого холма и протянулось светло-зелеными зарослями до самого горизонта. Тут настоящее царство этого растения.

Наша машина мчится от гор в низину и вдруг врывается в красное поле чудеснейших и ярких тюльпанов. Какие они роскошные, большие, горят огоньками, хотя и приземистые. Как миновать такую красоту! И я, остановив машину, брожу в компании своих спутников по красному полю.

Никогда я не видал такого изобилия тюльпанов, хотя путешествую по пустыням четвертое десятилетие. Лежали тюльпаны луковичками несколько лет, жарились на солнце, изнывали от сухости, ждали хорошей весны и наконец дождались, все дружно вышли на свет, засверкали своим великолепием под ярким солнцем и синим небом.

Я приглядываюсь к цветкам. Они разные. Одни большие, другие маленькие. У некоторых красный цвет лепестков необыкновенно ярок, будто полыхает растение огнем. Другие слегка блеклые. Среди красных тюльпанов встречаются чисто желтые и с желтыми полосками на красном фоне. Мои спутники утверждают, что у цветков разного цвета и запах разный: у одних — сладковатый, у других — кислый, есть и такие, от которых пахнет чем-то похожим на шоколад.

Я не могу похвастаться тонким обонянием, посмеиваюсь, не верю тому, что мне говорят. Тогда мне преподносят букет. Действительно, и я чувствую, что у тюльпанов разный запах.

Здесь, в этих зарослях, все растения принадлежат одному виду — тюльпану Грейга. Но почему же у них разный цвет и запах?

Объяснение, в общем, найти не трудно. Но мне кажется, для этого надо быть больше не ботаником, а энтомологом. У очень многих растений цветы изменчивы. Благодаря этому садоводы легко выводят различные сорта. Изменчив и запах, хотя на эту особенность никто не обращал специального внимания. Вкусы и потребности насекомых-опылителей нельзя удовлетворить однообразием приманки — одна и та же пища легко приедается.

Весь день не спеша мы едем среди буйства цветов. Но нам, энтомологам, поживы нет: насекомых совсем не стало после долгих лет засухи. Кто же, думаю я, опыляет такое величайшее множество растений, где же те, для кого предназначено разнообразие окраски и аромата? Растение, которое в какой-либо степени выделяется среди обычных цветом и запахом, больше привлекает внимание, и его чаще посещают опылители, и оно лучше приспособлено к конкуренции со своими собратьями.

Растения пустыни переносят невзгоды климата легче, чем насекомые. Пусть несколько лет будет засуха и перевыпас. В пыльной и сухой почве, дожидаясь хороших времен, растения могут пролежать семенами, луковичками, корневищами, а потом ожить, не то что их шестиногие друзья. Когда же насекомых мало — тоже не беда. Очень многие цветковые растения при недостатке насекомых, принимающих участие в опылении, способны к самоопылению, некоторые же вовсе «перешли на самообслуживание».

Опаленная солнцем пустыня не скоро залечит свои раны.