Два месяца в лесах

Глава I. Возникновение идеи. День моего рождение

После полудня в субботу, 4-го октября 1913-го года, как раз в то время, когда после двухдневного ливня показалось солнце, я вынырнул на свет Божий из чащи канадского леса на берегу озера Мегантик. В течение двух месяцев, предшествовавших этому дню, я жил жизнью первобытного человека в лесах Северного Мэйна[1].

Моё загоревшее тело приняло окраску кожи индейца. Мои волосы и длинная борода были страшно всклокочены. Я был исцарапан с головы до ног сучьями и колючими кустарниками.

Верхнюю часть моего тела покрывала шкура чёрного медведя, завязывавшаяся спереди при помощи ремешков из кожи лани. Штаны мои были сшиты из грубо дублёной шкуры оленя шерстью внутрь. Обут я был в мокасины из оленьей кожи, сшитые при помощи жил. Шляпы не было. За плечами висела сумка, сплетённая из внутренней коры кедра; в ней я носил с собой свои разнообразные инструменты, сделанные в лесу. У меня были самодельные лук и стрелы; а у пояса висел нож, грубо сделанный из оленьего рога.

В таком виде я вошёл в маленький городок Французской Канады, Мегантик, так я вернулся в цивилизованный мир.

Меня ждал приём, о котором я и не мечтал и который сильно обрадовал меня, как доказательство того, что люди были в самом деле заинтересованы моей попыткой. Однако, спустя несколько часов, я сообразил, что все они полагают, будто я совершил какой-то великий подвиг.

Именно вследствие такого отношения к делу со стороны многих людей, я начинаю свой рассказ с утверждения, что ничего чудесного в моём предприятии не было, моя одинокая жизнь в лесах в течение двух месяцев — без одежды, готовой пищи и инструментов вовсе не была чудом; она была полна интереса, это правда, но повторяю ничего чудесного в ней не было.

Любой человек, обладающий порядочным здоровьем, с головой на плечах и при условии серьёзного отношения к делу, может совершить то же самое. И всё же, насколько мне известно, ни один человек в истории цивилизации не совершил ничего подобного проделанному мной опыту. Вот оттого люди и дивятся ему как чуду. В сущности, каждый новый первый опыт, окружён для нас ореолом таинственности, но он далеко не всегда действительно чудесен.

Идея моего опыта зародилась у меня около года тому назад, когда я сидел в течение нескольких недель в Брадфорде, Вермонт. В то время я писал картины из живой природы, приютившись в бревенчатой хижине в местности, известной под названием горы Сэдльбэк. Однажды я рисовал оленя и, тронув холст мазком определённой краски, подумал о том, как много людей не обратили бы ни малейшего внимания на этот оттенок, который с точки зрения подлинности передачи, пожалуй, столь же важен, как самый глаз изображаемого животного.

От этого умозаключения я незаметно перешёл к общей мысли о том, с каким полным пренебрежением мы относимся к великой книге природы.

Углубившись в эти мысли, я совершенно забыл о картине, стоявшей предо мной. Я сказал самому себе: «Вот я знаю кое-что о природе. Быть может, мне удалось бы сделать что-нибудь на благо моим ближним».

Тогда меня рассмешила бы мысль о том, что я могу сделать что-либо для мира. Вероятно, у каждого из нас бывают порой странные сны. Теперь я начинаю думать, что это дивная вещь — видеть по временам такие сны.

Я всегда надеялся, больше чем кто-либо другой, что я могу со временем принести какую-нибудь пользу людям, хотя бы в самой ограниченной области.

Идея «природа и я» так запала мне в душу, что я начал серьёзно задумываться над вопросом, как бы вернуть природе любовь и внимание людей. Я знал, что искусство имеет влияние только на известную часть человечества. Нет, одним искусством этого не достигнешь. Никто ещё не достиг. Нужен новый путь.

Я всегда полагал, что в современной городской жизни много искусственного. Незаметно для себя самого я стал сравнивать современный образ жизни человечества с дикой, могуче самобытной жизнью природы в её необъятных просторах. И внезапно я задал себе вопрос: мог бы человек нынешнего дня отказаться от комфорта цивилизации, вернуться к дикой первобытной жизни в лесах и пустыне и жить только тем, что ему дала и даст природа?

Вот эти то мысли и родили мой проект. Вечером того же дня я отправился в Брадфорд, и там в отеле начал обсуждать с моими друзьями свою затею. Сначала они только смеялись над ней: желание современного человека вернуться к первобытному образу жизни первых людей казалось им полнейшим абсурдом.

Помню, как все мы сидели у камина и как друзья мои закидывали меня целым градом вопросов.

Я говорил им, что для придания опыту действительного интереса, человеку надо бы войти в лес совершенно голым, даже без ножа и спичек, уйти на установленный срок в глухие леса и жить в них без всякой внешней связи с миром, без малейшей возможности получить помощь извне.

— А как бы вы добыли огонь? — спросил меня один. На этот вопрос я ответил, не задумываясь. Другой поинтересовался узнать, чем я собираюсь питаться в лесах и как я раздобуду пищу, не имея при себе оружия. Я перечислил дюжину способов.

В дальнейшем наш разговор превратился в какой-то спорт. Каждому хотелось так или иначе поддеть меня.

В эту ночь мне казалось, что решительно ничто не мешает мне немедленно осуществить мой проект. Но в последовавшие затем занятые дни я совершенно забыл о своей идее — подобно тому, как мы все забываем девять десятых наших идей.

Только в начале прошлого лета эта мысль снова вернулась ко мне. По временам друзья мои в шутку осведомлялись у меня, когда же, наконец, я покину их и сделаюсь дикарём.

И вот, наконец, эти шутки задели меня за живое. Мною овладел новый прилив настроений подобных тем, что волновали меня в моей бревенчатой хижине, когда я рисовал оленя.

Я сказал себе — и на этот раз действительно думал так: «Я проделаю этот опыт, и докажу людям, как много чудес в жизни великой природы!».

Когда я сообщил своим друзьям, что я совершенно серьёзно готовлюсь осуществить свой замысел в течение ближайших августа и сентября, они сделались серьёзны. В их голосе не было слышно шутки, когда они воскликнули:

— Бросьте и думать об этом, милый друг!

Вспоминая нашу первую беседу, они находили, что на словах я, действительно, удовлетворительно отвечал на все их вопросы; но что всё это хорошо, мол, только в теории; на практике же всё это — разведение огня без спичек или без кремня, а также добывание пищи и одежды в первобытном лесу, — не только маловероятно, но просто совершенно невозможно.

Но мое решение было бесповоротно.

Прежде всего, мне предстояло выбрать место для предполагаемого опыта. Это была трудная задача, ибо я хотел проникнуть в глухие леса как можно дальше от цивилизации, — где бы ни один человек не потревожил меня.

В конце концов, я решил войти в леса 4-го августа в местности, известной в Северо-Западном Мэйне под названием Области Мёртвой Реки.

Эта часть страны покрыта густыми темнохвойными лесами. На Север от неё находится Медвежья Гора, у подножья которой расстилается озеро Спенсер. На Восток — Малый Спенсер, за которым находится гора Хилд. На Юг — Пруд Подковы и поток Спенсера. Наконец, на Запад эта территория ограничена озером Кинг-энд-Бартлет.

Я выбрал для своего опыта осеннее время, так как хотел подвергнуть себя возможно более суровому испытанию.

К невыгодам моего положения относились, прежде всего, привычки к удобствам и комфорту цивилизации. Моя кожа была слишком нежной, мускулы были недостаточно упруги, желудок был приучен к регулярной и хорошо проваренной пище.

Как бы то ни было, я обладал довольно значительным знанием леса. Только на это я и мог надеяться. Я утверждаю, что только ум, тренированный в понимании природы, только он один, является искрой надежды на независимость, сохранившейся в нашем распоряжении в итог длинного ряда веков.

По мере того, как приближался день 4-го августа, друзья мои всё настойчивее убеждали меня отказаться от моего проекта. Они предупреждали меня, что я могу заболеть, навсегда надорвать своё здоровье, могу даже погибнуть и так далее в том же роде.

Они были так добры ко мне. Я ценил их дружеские чувства, но мне было ясно, что они просто не понимают меня.

Я знал. Я был уверен. Из Бостона я направился в Байглоу (Мэйн), где прекращается местная линия железной дороги. Оттуда я проехал миль восемь дилижансом до маленькой деревушки Юстис, с 50-ю жителями, лежащей на опушке леса.

Затем последовало нечто, пожалуй потруднее одинокой двухмесячной жизни в лесах, а именно — тряска на протяжении 16 миль по узкому тракту на одноколке. Проделав этот путь, я очутился у Кинг-энд-Бартлетских лагерей, где и провёл последние дни перед тем, как войти в дремучие леса.

У самых лагерей расстилается озеро Кинг-энд-Бартлет шириною одну милю. Там, в присутствии профессиональных охотников и спортсменов, живших в палатках в ближайших окрестностях, я разделся и вошёл в чащу леса, сняв с себя всю одежду и ничего не взяв с собою.

В своём месте я расскажу о моей борьбе за существование в первые дни пребывания в лесу. Теперь же я хочу описать одно утро, когда я проснулся в блеске солнца, щедро лившего свои лучи под навес моего шалаша.

Я поднялся и сделал десятую зарубку на моём, шесте-календаре. Было тринадцатое августа, и я вдруг вспомнил, что это день моего рождения. Я отдался своим мыслям, и вся моя прошлая жизнь, все воспоминания моего детства столпились и прошли пред моим умственным взором, пока я сидел рассеянно глядя на деревья. Мысленно я увидел наш старый дом на лесной опушке в Вильтоне, Мэйн, где я родился ровно 44 года тому назад. И я увидел самого себя маленьким мальчиком, ясно как наяву.

До этого утра в лесу я как-то ни разу не задумывался о том, как много сделала для меня моя мать. А ведь это она научила меня всему, что мне известно о лесах и лесных обитателях.

Я вспомнил, как тяжко нам приходилось, когда мой отец вернулся домой после Гражданской Войны, искалеченный и совершенно неспособный кормить семью.

Моя мать родилась в глуши Канады — там, где живут индейцы, — и была самым отважным человеком из всех, кого я знал. Во времена наших лишений в Вильтоне она одна поддерживала всю семью в течение 10 лет. Нас было: отец, два моих брата, сестра и я.

Зимой она таскала дрова из лесу, и у нас в доме всегда было тепло. Летом она собирала ягоды и но сила их на продажу в деревню за шесть миль от нас. Она плела корзинки, шила мокасины и брала на дом всевозможную работу. Она работала за всех и на всех и кое-как сводила концы с концами.

Мне казалось — в это утро дня моего рождения, когда я лежал голый на земле, что я вижу перед собой её улыбающееся лицо.

Мне живо вспомнился день, когда мы были завалены снегом, а у матери дома нашлось только одно единственное яйцо индюшки. Этого было далеко недостаточно для шести голодных человек, но мать быстро сообразила, что делать. Она взяла пригоршню оставшейся у неё муки и сбила вместе с яйцом в тесто. Этой стряпнёй мы кормились три дня. За всё это время сама мать не прикоснулась к этой еде, уверяя, что она не голодна.

Задняя дверь нашего дома открывалась прямо в лес, так что, сделав два, три шага, я уже был в лесу. Однажды, играя в лесу, я подумал, что я уже большой, — мне было тогда 10 лет — и могу стать охотником. Я вошёл в дом и взял наше старое фамильное ружьё. Оно было значительно длиннее меня самого, но я кое-как тащил его за собой в лес. Снег был глубиной футов в восемь. У меня на ногах были ночные туфли отца, которые, как лыжи, держали меня на поверхности снега. Ещё дом не исчез у меня из виду, как меня остановил шум, раздавшийся с верхушки дерева. Я поднял голову и увидел что-то тёмное, двигавшееся среди ветвей.

Моей первой мыслью — как сейчас помню — было бежать. Но я собрал всё своё мужество, с большим трудом поднял ружьё к плечу и выстрелил. Животное не ответило ни единым звуком, но через мгновение волосы дыбом встали у меня на голове; оно, медленно пятясь, ползло вниз по стволу дерева.

Я завыл, кинул ружьё, запутался в своих огромных туфлях и полетел лицом в снег. Но я тут же вскочил и понёсся к дому, оставив туфли на снегу.

Добежав до дому, я снова растянулся на земле и заревел, мать и отец выбежали из дверей — кто стрелял? кого там убили?

— Медведь гонится за мной! — завопил я.

Мой отец сбежал, хромая, по ступенькам и, сильно тряхнув меня, закричал:

— Чего ты там врёшь? Все медведи теперь лежат у себя в берлогах!

Мать успокоила его и поставила меня на ноги.

— Ну, рассказывай, что случилось? — сказала она. Когда я выпалил свой рассказ до того места, как животное стало сползать вниз по стволу, мать поспешила уверить меня, что это был не медведь, а ёж!

Оба они знали, что ёж в самом деле очень похож на маленького медвежонка, съёжившегося во сне, и потому не донимали меня больше этой историей.

Я громко рассмеялся в своём лесном одиночестве в упомянутый день 13-го Августа, впомнив это моё детское приключение. Но моя серьёзность вернулась ко мне, как только я вспомнил другое событие моего детства: моё бегство из дому.

Убежал я с целью поступить на морскую службу. Было мне тогда всего только 13 лет.

В долгие зимние вечера мой отец, много видевший на своём веку, рассказывал мне увлекательные истории о море и многомачтовых кораблях, пересекающих океаны. Эти рассказы сильно волновали меня. Целых шесть месяцев я обдумывал план своего бегства. Однажды ночью, после того, как отец здорово выбранил меня за моё нежелание работать в поле вместе с другими мальчиками, я тихонько покинул дом и ушёл в ночной мрак. Пешком дотащился я до Портленда. Это отняло у меня два дня.

Первое, что я увидел, придя в большой город, было судно, готовое сняться с якоря в одной из верфей.

Я обошёл многие верфи в поисках работы, но мой маленький рост был мне всюду помехой, и я уходил ни с чем. Я был обескуражен и сильно тосковал по дому, в этот первый вечер в большом городе. Я ничего не ел с тех пор, как ушёл из дому и мне негде было спать.

Я оставил доки и пошёл по рельсам в поисках ночлега. На этот раз мне повезло: я скоро набрёл на старый амбар в поле по близости от железнодорожного полотна. Я забрался в него, бросился на кучи сена и тотчас же заснул.

Когда я проснулся, солнце светило в дверь амбара. Поглядев в даль, в направлении Портленда, я различил мачты вдоль линии побережья. Поглядел я и вверх по рельсам — в сторону, где находился наш Вилтон. Я был голоден и скучал по дому, но тем не менее море не утратило для меня своего обаяния.

Я вновь поплёлся к верфям. В течение всего дня я встречался лишь с разочарованиями и неудачами. Ни один из капитанов не хотел принять меня на службу.

Это был третий день после моего ухода из дому, а я всё ещё ничего не ел. Ночевать я отправился в тот же амбар, но прежде, чем заснул, принял неуклонное решение с рассветом вернуться домой.

Когда наступило утро, я пошёл по дороге к Вилтону. Голод уже не так сильно мучил меня. Мне вспомнилось, что я где-то слышал, будто человек может прожить без еды девять дней. Со дня моего ухода из дому прошло три дня. Для того, чтобы добраться до Вилтона, мне потребуется ещё два дня. Таким образом, до голодной смерти в моём распоряжении остаётся ещё четыре дня.

В этот день я недолго шёл дорогой к дому. В одной из верфей я заметил стоявшую на якоре двухмачтовую шхуну, которой ещё накануне там не было.

— Дай-ка я попытаю счастье на ней — подумал я, — а если не удастся, пойду прямо домой.

Дойдя до места стоянки мелких судов, я увидел судовую команду, разгружавшую кладь. На бочёнке солёной макрели сидел человек с седыми баками.

— Это он и есть, — решил я.

— Прекрасный день, сэр. Неправда-ли? — приветствовал я его, подойдя ближе.

— Ну, так что ж? — был короткий ответ.

Такая неожиданная реплика не остановила меня. На карту у меня было поставлено слишком много.

— О, ничего особенного!.. Мне просто надо вам что-то сказать.

— Что же вам надо мне сказать? — спросил он, в упор глядя на меня.

— Я хочу просить у вас работы! — выпалил я.

— Ну? — буркнул капитан — на самом деле это был он. — Что же вы умеете делать?

— Я умею править рулём! — ответил я.

В эту минуту я действительно полагал, что умею править рулём.

— Были вы когда-нибудь на море?

— Нет, сэр.

— Вот как? Почему же вы думаете, что умеете править рулём? — спросил он.

Как раз в ту минуту, когда моя мысль безнадёжно блуждала по сторонам в поисках сколько-нибудь удовлетворительного ответа, из каюты вышел повар с ведром в руке и попросил капитана послать кого-нибудь за свежей водой к водокачке в конце верфи.

Я стоял рядом с капитаном, и он послал меня за водой, пообещав взять меня с собой в ближайший рейс.

Наконец-то меня берут в море! Я становлюсь настоящим моряком. А главное — мне дадут чего-нибудь поесть!

На этой шхуне я проделал несколько береговых рейсов.

Однажды шквалом сорвало кливер с бушприта. Помощник капитана обругал меня «сухопутным лентяем» и другими отборными, совершенно непечатными ругательствами, в результате чего я покинул судно. Высадился я в Портленде, имея в кармане два десятидолларовых билета, — первые деньги, заработанные мной, и немедленно отправился домой.

Прежде всего я накупил подарков для всех членов семьи. Какое это было радостное возвращение под отчий кров! Отец был в деревне, когда я пришёл домой. Он явился позже, когда я рассказывал матери о своих приключениях. Увидев меня — блудного сына — он с минуту постоял неподвижно, не сводя с меня глаз. Затем, не сказав ни слова, он ушёл в соседнюю комнату. Это задело меня сильнее, чем все шлепки, когда-либо выпадавшие от него на мою долю.

В тот же самый вечер, через два часа после моего возвращения, я осторожно спустился по лестнице и опять убежал из дому, как год тому назад.

На этот, раз я ушёл на много лет.

Сначала я плавал на береговых судах. Потом я прослужил некоторое время на судах дальнего плавания. Я объехал едва ли не весь свет. Затем я поступил в военный флот Соединенных Штатов, в котором пробыл несколько лет. После этого я решил поплавать по пресным озёрам.

В стране Великих озёр я познакомился с индейскими племенами Сиуксов и Чиппуа, кочевавшими по всему западному побережью Мичигана. Я бросил матросскую службу и стал жить с индейцами.

Я ходил с ними в горы, где охотился и ставил западни. Разумеется, живя в таких условиях, я приобрёл кое-какие ценные сведения о лесной жизни.

Удивительно, что мельчайшие подробности моего прошлого приходили мне на память в этот день моей сорок четвертой годовщины в лесу. Казалось, будто эти несколько дней в лесу сняли с моего мозга какую-то паутину, и я отчётливо вспомнил всё давно забытое. Казалось, я никогда ещё не мыслил с такою ясностью. Признаюсь, я слегка тосковал по дому.

Я сорвал с дерева гриб и начал рисовать на его глянцевитой белой поверхности изображение моего лесного жилища, как я часто делал это в прежние годы для городских охотников, убеждавших меня развивать мой талант.

Так я некогда начал свои занятия искусством. Я рисовал только вещи, которые видел перед собой в лесу. Я никогда не посещал никакой школы живописи, но зато пристально изучал работы выдающихся художников и, если добился каких-нибудь успехов, то только благодаря моим собственным усилиям.

Очарование всей этой панорамы прошлого, которая развернулась пред моими глазами в этот день моего рождения, заставило меня совершенно забыть о пище. Лучи солнца, льющиеся сквозь верхушки деревьев, сказали мне, что прошло уже несколько часов.

Я встал и отправился в места бывшего лесного пожара за ягодами.

Глава II. Первые дни в лесах

Вернусь к началу моей жизни в лесах. Тяжёлые тучи на небе и мелкий, непрерывно моросящий дождь приветствовали меня утром 4-го августа, когда я проснулся в Кинг-энд-Бартлеттских лагерях. Но погода не могла удержать меня.

Спортсмены и профессиональные охотники, которых очень занимал предстоявший мне опыт, подсмеивались надо мной и в шутках своих выражали надежду увидеться со мной вечером того же дня. Настроение у всех было отличное.

Около 9-ти часов утра мы все покинули лагерь и переправились, через озеро. Дождь усилился, и мой коричневый костюм промок насквозь. Наши лодки причалили у начала горного пути, который вьётся по склону Медвежьей горы до её вершины, и затем спускается по противоположному склону сквозь леса на протяжении пяти миль.

— Закурите в последний раз! — крикнул мне один из провожатых в то время, как я сбрасывал с себя платье. Я взял протянутую мне папиросу, закурил её и разделся догола. Докурив папиросу, я начал прощаться. Я помахал рукой, посылая последний привет человеческому обществу, которое я покидал на два месяца, и стал взбираться по горной дороге.

Я не многое запомнил из этого пятимильного пути; мой ум было целиком поглощён разнообразными мыслями. Одно только я сознавал, что не увижу человеческого лица в течение двух месяцев. И ещё я думал о том, что мое пропитание и мои удобства отныне предоставлены моей собственной изобретательности.

Тем временем я достиг гребня горы и, спускаясь по противоположному склону, стал узнавать знакомые места, хотя не видел их десять лет. Сквозь деревья внизу я видел поверхность озера Спенсер. Чтобы миновать поселение, я уклонился с пути, пробираясь сквозь запутанные заросли и чащи кустарников. Достигнув озера, я оглядел огромное водное пространство, окаймлённое цепью деревьев, и небосклон за ним. Мне представилась первобытно-дикая картина. Полоса дождя висела предо мной в воздухе, заволакивая далёкий лес на горе и смягчая тени и свет. Три дикие утки летали невдали, описывая круги над водой. Я всё ещё не чувствовал холода и шёл по берегу озера, обдумывая с чего бы начать. Никаких связных планов предстоявшей мне борьбы за существование у меня не было. Так я бесцельно бродил, пока не достиг места, лежащего немного ниже посёлка Кемпшал. Там предо мной встала стена густого леса. Я углубился в чащу.

Было далеко за полдень, а я ещё ничего не придумал и только блуждал по лесу.

Я думал развести огонь, но возможности для этого было мало, так как всё вокруг промокло от дождя. Всё же я решил попробовать.

Прежде всего, я раздобыл порядочный кусок соснового корня, который мог служить основанием для моего зажигательного прибора, и палочку. Достав лоскут кедровой коры, я разодрал его на тонкие ремешки и сплёл из них подобие верёвки, которую я обвязал вокруг палочки. Концы верёвки я привязал к кривому, согнутому в виде лука суку, отломанному мной от мёртвого сухого дерева.

Я рассчитывал получить огонь посредством трения, производимого вращением палочки, основание которой упиралось в сосновый корень, а острая верхушка поддерживалась моей ладонью.

Вращение получалось при движении взад и вперёд сука, который служил мне ручкой.

Напрасно я заглядывал во всякую трещину и дупло в поисках сухой древесной трухи. Всё промокло насквозь. Я убедился в наивности всякой подобной попытки и принуждён был отказаться от этой задачи.

Стемнело. А я был один в сосновой чаще без огня и еды, голый, на расстоянии многих миль от человеческого жилья. Я твёрдо решил провести эту ночь в лесу даже в том случае, если бы мне предстояло на другой день вернуться к людям и отказаться от своей затеи.

Я отыскал место, где я мог делать несколько шагов вперёд и назад, чтобы согреться. Дождь не уменьшался. Я всё бегал взад и вперёд, пока не утомился и не начал тяжело дышать. От времени до времени я отдыхал, садясь на мокрую землю и прислонясь к стволу дерева. Долгое сидение на мокрой земле грозило мне простудой; я снова вскакивал и принимался шагать, как прежде. Вероятно, за эту ночь я прошёл много миль на небольшом клочке земли среди сосен.

Рано утром — часов около трёх — холод усилился. Дождя не было. Я расширил место своей прогулки в обе стороны. Так, попеременно бегая и отдыхая, я провел первую ночь моего одиночества в лесах.

Светало очень медленно. Тем не менее, я двинулся в путь. Я ещё ни разу не подумал о пище с тех пор как вошёл в лес. Я не был голоден. Я пошёл по тропинке, протоптанной животными, не зная, куда она меня приведёт. Снова полил дождь. Позже я привык к нему, но теперь встретил его далеко не дружелюбно. Мысли мои были в том же беспорядке, что и накануне. Однако, я далёк был от мысли осуществить своё ночное решение: т. е. покинуть лес и прервать свою затею. И мне было уже не так холодно, как раньше.

Наконец, я достиг Потерянного Пруда. Я никогда ещё не видел его, но хорошо знал его окрестности и потому мог догадаться, что это был он. Дождь лил, не переставая. В то время, когда мой взгляд блуждал по поверхности пруда, я испытывал истинное наслаждение, видя пред собой не однообразную картину лесной чащи, а открытый водный простор. Я даже хотел засунуть руки в карманы, чтобы лучше налюбоваться пейзажем, но у меня не было карманов.

Ничто в картине не ускользнуло от моего взора в этот день: небо, деревья, далёкий берег. Всё это нарушало унылую монотонность дождливого дня.

Не знаю, что привело меня к пруду. Мне кажется, что и человек и лесное животное инстинктивно тянутся ко всякой открытой поляне, водному пространству, к реке, ручью или роднику, одним словом ко всему, на чём может отдохнуть глаз, утомлённый однообразием бесконечного и сплошного множества деревьев.

Если по близости нет ни лужайки, ни воды, естественным выходом, для каждого живого существа является следующее: вскарабкаться на какое-нибудь самое высокое дерево в лесу, откуда простор, открывающийся поверх деревьев, покажется глазу весьма занимательной картиной.

Едва только я оглядел противоположный берег пруда, я заметил плотину бобров слева от меня. Следы деятельности были разбросаны повсюду, и я мог видеть свежесрезанные ветви.

Дождь хлынул сильнее. Я увидел лань на противоположном берегу, которая поразила меня своим невозмутимым видом. У меня мелькнула мысль, как легко было бы придумать способ поймать эту лань или какую-нибудь другую, приходящую к пруду на водопой.

Могу вас уверить — в это утро я очень завидовал коже лани: она защищала её от холода и дождя.

При этом, я вспомнил что я обещал ле нарушать законов о дичи, действующих в лесах Северного Мэйна. Меня возмутило воспоминание о том как Комиссия Охоты и Рыболовства отказала мне в разрешении добывать в лесах пищу, в которой так нуждался. По закону они имели право дать мне это разрешение, но очевидно не пожелали.

При этой мысли мстительные инстинкты разыгрались в моей душе. Подобное запрещение делало моё положение куда более трудным, чем удел дикарей древних дней. Первобытным обитателям леса не мешали никакие законы цивилизованного мира!

Мне, собственно, не хотелось губить жизнь этой старой лани на другом берегу пруда. Но в то же время я сознавал, что её кожа была бы для меня роскошным подарком в эти трудные времена. Как бы то ни было, я помахал ей рукой, крикнув:

— Иди своей дорогой, старушка! Я тебя не трону.

Затем я направился к плотине бобров, оставив старую лань неподвижно застывшей на месте.

По сторонам было много оленьих следов.

Остальная часть этого дня была лишена событий. Не успел ещё обдумать своё положение. Мои мысли были спутаны. Не чувствуя голода, я ничего не предпринимал для добычи пищи, несмотря на то, что ничего не ел с тех пор, как завтракал в последний раз в Кинг-энд-Бартлеттской стоянке перед уходом в лес.

Холод и дождь рано вернули меня к месту моего вчерашнего ночлега.

Новая попытка развести огонь окончилась прежней неудачей. Вторая ночь была повторением предыдущей, т. е. чередованием бесцельной прогулки и отдыха. Я не очень страдал в эту ночь, но нельзя сказать чтобы чувствовал себя очень комфортабельно, — голый под дождём.

С наступлением утра из-за туч выглянуло солнце. Выйдя на поляну, я почувствовал его блаженное тепло.

Я прошёл значительное расстояние прежде, чем отыскал уютное местечко среди деревьев. Сильнее всего я нуждался во сне. Я растянулся на земле и, пригретый солнцем, забыл на несколько часов все свои невзгоды.

Проснувшись, я впервые ощутил мучительный приступ голода. По плотине бобров я пробирался к небольшому истоку пруда, не сводя глаз с мелей, где мне могла попасться в руки случайная форель.

Я шел к местам бывшего лесного пожара за ягодами. Я знал, что найду там ягоды в изобилии.

Там пламя смело деревья дочиста, превратив местность в голую равнину с разбросанными там и сям обуглившимися стволами. В таких местах всегда можно найти голубику.

Я достиг озера Малый Спенсер, по другую сторону которого находились погорелые места. Там оказалось много малины и голубики. Я досыта поел ягод. Утолив голод, я вернулся в лес, где с помощью острых камней содрал немного берёзовой коры. Сделав из неё несколько свёртков я защемил сошедшиеся края маленькими палочками, в которых сделал надрезы, и получил кузова-корзины для хранения ягод. Снова выйдя на поляну, усеянную кустами ягод, я наполнил свои кузова до краёв запасом ягод.

Я ещё раз вернулся к озеру и дошёл по его истоку в пламенной надежде поймать форель. В конце концов я в самом деле набрёл на лужу, где плавали две форели. Рыба приплыла сюда вверх по ручью, стремясь найти прохладные воды источника, и попала в небольшую яму, сообщавшуюся с истоком озера: со дна ямы бил маленький родник. Я понизил уровень воды в яме, прервав её сообщение с ручьём. После этого я просто выгреб форелей из ямы палкой.

Я провёл довольно долгое время на пожарищах и у воды, и солнце стало довольно сильно припекать мою изнеженную спину и плечи. Я знал, что моя кожа должна обгореть постепенно, иначе у меня будут мучительные боли. Поэтому я поспешил в тень лесной чащи. Там я заснул и проснулся к вечеру. Невдали от места моего отдыха оказался источник. Это было подходящее место для жилья, и я начал обдумывать план постройки шалаша. Мне нужна была защита от дождя и ветра.

Я воткнул в землю на известном расстоянии друг от друга два толстых сука с раздвоенными верхними концами, поперёк которых я положил длинный шест. Скелет моего дома был готов. К перекладине я наклонно прислонил ещё два сука. Затем я переплёл этот остов сучьями и соорудил покатую кровлю самого первобытного вида. Всё это я покрыл сосновыми ветвями и корой.

Я тщательно заделал все отверстия ветвями и мохом для защиты от ветра. Только с одной стороны я оставил своё жилище открытым.

Когда эта примитивная постройка была окончена, уже стемнело. За день ветер высушил землю, и я возобновил свою попытку развести огонь. Я нашёл немного сухой древесины в трещине дерева, куда влага не проникала.

Я опять начал двигать ручкой своего зажигательного прибора вперёд и назад, будто пилил. Работал я, не жалея сил. Наконец, мои попытки были вознаграждены струйкой дыма, поднявшейся у основания палочки, которая тёрлась о корень.

Предположив, что там должна возникнуть искра, я схватил корень и, приблизив его к пучку гнилой древесины, который был у меня в другой руке, стал дуть. Маленькая красная искра постепенно разогрелась, и скоро древесина вспыхнула ярким пламенем. Я перенёс огонь на ворох сухих сучьев, гнилой древесины и коры, приготовленных заранее, и у меня запылал костёр. Я обрадовался ему, как товарищу, во мраке глухой ночи.

Мне захотелось есть. Я принялся за ягоды, принесённые мной в берестовых кузовах с пожарищ. Я удовольствовался ягодами в виду предстоящего на утро завтрака из жареной рыбы. Я поместил моих форелей под струю родника поблизости. Это был единственный холодильник, бывший в моём распоряжении.

Каким великим удобством явился для меня мой костёр! Я высоко нагромоздил кучу сучьев прежде, чем лёг. Возобновляя от времени до времени запас топлива и поддерживая костёр, я провёл ночь довольно спокойно.

Даже утром на месте костра ещё оставались горячие угли, и я легко раздул их в пламя.

— Итак, примемся за завтрак — за форелей! — сказал я самому себе, спускаясь по склону холма к роднику, в пятидесяти футах от моего жилья.

Я буквально оцепенел, когда увидел, что рыба исчезла. Свежие следы норки по сторонам были достаточно красноречивы.

Меня ограбил тот, кто был голоден так же, как и я.

Слава Богу, ручей был на месте. Я лёг на землю и стал пить. Затем я вернулся к моему шалашу и позавтракал теми немногими ягодами, которые приберёг накануне.

Я решил снова отправиться на разведку и, защитив свой костёр от ветра, отправился к пожарищам. На берегу ручья я нашёл траву, напоминавшую сельдерей. Она показалась мне питательной, но невкусной. Я закончил свой завтрак новой порцией голубики.

Ноги мои были сплошь исцарапаны, изранены и сильно болели; я решил обернуть их водорослями, я перевил их вокруг ног и завязал крепкими травяными стеблями.

Мне невольно вспоминались похищенные у меня форели, но я не терял надежды на новый улов. На этот раз, думал я, добыча не ускользнёт из моих рук так легко! Я долго искал мелководья, но без всякого успеха. Я уже не надеялся поймать в этот день рыбу, когда услышал плеск воды. К берегу плыла выдра, держа во рту огромную форель!

Я закричал на неё не своим голосом и в то же время швырнул в воду камень. Я радостно засмеялся, когда увидел форель, плывущую по течению брюхом вверх. Выдра скрылась.

Ограбив выдру, я как бы рассчитался с норкой. Придя домой, я тотчас же зажарил форель. Нельзя сказать, чтобы она доставила мне удовольствие. Без соли рыба показалась мне безвкусной. Однако, позже я вполне оценил её питательные свойства. Не мог же я кормиться одними ягодами.

Отдыхая и глядя на огонь, я принял решение покинуть своё жилье и идти на новые, лучшие места. Желание покинуть лес у меня больше не возникало. Понемногу я начинал чувствовать себя как бы частью леса.

На первый взгляд может показаться, что я напрасно потратил столько сил, строя себе жилище на одну ночь. Но это неверно. Я мог вернуться в эти места в недалеком будущем, и тогда к моим услугам будет готовая квартира. За два месяца моей лесной жизни я построил несколько таких жилищ в разных местах.

Затоптав тлевшие остатки костра и забрав свой зажигательный прибор, я двинулся по направлению к потоку Большой Спенсер.

Глава III. Моё первое приключение

До сих пор моя жизнь в лесах не ознаменовалась ни одним значительным событием. Приключений у меня не было, хотя я знал, что они не заставят себя долго ждать.

Однажды под вечер, через несколько дней после моего прихода к Большому Спенсеру, я отправился на пожарища за ягодами. Откуда-то издали раздался ружейный выстрел, напомнивший мне о людях.

Но я недолго думал о них.

Я усердно принялся за собирание ягод, и скоро наполнил ими два кузова из бересты. Начинало темнеть; пора было вернуться к дому, который находился довольно далеко от пожарищ. Перешагнув через обугленный ствол упавшего дерева, я услышал шум и треск в кустах за мной. Я оглянулся. Внизу в долине дико кружилась, прорываясь сквозь заросли, лань, преследуемая двумя медведями. Она была, очевидно, ранена, шаталась и падала, а затем подымалась на ноги и мчалась вновь. Медведи казались какими-то мохнатыми, скачущими по земле клубками. Когда лань падала на землю, они, казалось, совсем уже настигали её. Но она каждый раз ухитрялась кое-как встать на ноги и во время избегнуть их когтей.

Я невольно чуть было не бросился на выручку лани, но иные расчеты удержали меня. В ожидании кровавой развязки я даже ощутил некоторую радость, зная, что медведи рано или поздно настигнут свою жертву.

Борьба за жизнь увлекла лань, а за нею и её преследователей, на пожарища. Я стоял совсем близко от них, наблюдая за каждым их движением. Я видел, как слабела лань. Внезапно одно из косматых тел ринулось всей своей массой на хрупкое существо. Никогда до сих пор медведь не казался мне столь могущественным!

Здесь я совершил первый значительный промах. Я был так рад возможности заполучить шкуру лани, не нарушая законов об охоте, что и не подумал о том, что при известном терпении я мог бы иметь ещё в придачу и шкуру одного из медведей.

Мне следовало принять в расчёт, что как только лань будет настигнута, оба хищника подерутся между собой из-за добычи. Так оно и произошло.

Как только лань прекратила свое достойное жалости сопротивление, медведи ринулись друг на друга. Если бы всё шло своим порядком, один из них непременно был бы растерзан в этой схватке. Но я был так возбуждён, что помчался через поляну к ним. Медведи увидели меня и в следующее мгновение кинулись в лес, оставив свою добычу на месте.

Наклонившись над убитой ланью, я разглядел, что шкура была почти не тронута. В одном её плече была огнестрельная рана, из которой струилась кровь.

— Вероятно, это и был выстрел, который я слышал полчаса тому назад! — подумал я.

Без сомнения какой-нибудь житель лесов, нуждаясь в пище, подстрелил эту лань, вопреки законам, запрещавшим охоту на ланей в августе.

Я знал что примитивный процесс сдирания кожи при помощи острого камня отнимет у меня очень много времени. Поэтому я поволок труп убитой лани в чащу и зарыл его в землю, навалив сверху камней, ветвей и листьев. Затем я тщательно прикрыл путь к зарытой лани листьями. Я был уверен, что после всех этих мер предосторожности медведи ни за что не отыщут зарытой лани.

Было совсем темно, когда я вернулся к своему шалашу, рассчитывая содрать шкуру с лани на следующий день утром. С восходом солнца, я двинулся к месту, где была зарыта лань. Я с сожалением вспоминал о том, что не сумел воспользоваться заодно и шкурой медведя.

Но мои мысли приняли другой оборот, как только я достиг места назначения. Кучи земли, листья, ветви и камни были в беспорядке раскиданы. Медведи меня опередили! Я потерял и эту единственную шкуру!

Я так мечтал о коже лани. Она была мне положительно необходима. И вот — её нет! Ничего не поделаешь.

Я сильно рассчитывал и на мясо лани: моя пища до сих пор была не слишком лакома, хотя и отвечала всем требованиям диеты.

В одном из болот я поймал пару лягушек и, размозжив им головы, пытался съесть их задние ножки. Но это изысканное лакомство было не по мне, и я никогда больше не пробовал его.

На лужайках и у ручьёв я отыскал большое количество малины и голубики, а также много других ягод, среди которых были ягоды горного ясеня и так называемые скунксовые ягоды, получившие свое название вследствие сходства со скунсовым мехом. Последние я ел в большом количестве, ибо они весьма питательны. Кроме того, я усердно жевал сосновую смолу.

Подобной пищей можно было кое-как обходиться в течение известного времени, но мне нужно было что-нибудь более существенное. Рыба без соли показалась мне безвкусной, но она в значительной степени поддержала мои силы. Я решил раздобыть её ещё раз.

Я снова отправился к Большому Спенсеру. Я знал — или мне казалось, что я знаю — где находятся пруды с бьющими со дна родниками, в которых бывает много форелей. После долгих поисков я нашёл один мелководный пруд, кишевший рыбой. Я спустился немного вниз по течению реки и сделал при помощи камней маленький искусственный бассейн. Затем я вошёл в воду и стал гнать форелей из большого пруда вниз по течению. Рыба устремилась в мою западню! Мне оставалось только брать её оттуда обеими руками. Я наловил столько, сколько мне казалось нужным, и отнес её к тому шалашу, который я соорудил в ночь моего прихода в леса с берегов Потерянного Пруда.

Люди, всю свою жизнь ловившие рыбу на удочку, с трудом представят себе ловлю рыбы голыми руками, но это простейшая штука в мире. За время моей жизни в лесах я мог бы иногда нагрузить рыбой, наловленной таким способом, целые тачки, если бы только это мне понадобилось.

Помню — однажды, нуждаясь в рыбе, я разорвал плотину, построенную бобрами, и собрал на мели очень много рыбы. Я сделал это по необходимости и, получив рыбу, починил прорванную плотину, чтобы оставшаяся рыба не околела на безводье.

Конечно, вся масса рыбы, добытая мной в реке Большого Спенсера, не могла долго сохраняться без принятия надлежащих мер. Я собрал плоские камни и построил коптильную печь, в ней я коптил рыбу, подвесив её к сучьям. Копчёная рыба очень долго не портилась. Когда у меня было много малины, я раскладывал её на полосах бересты и сушил на солнце, таким образом я заготовлял ягоды впрок.

Мне доставляла большое удовлетворение мысль о том, что мой опыт не стоит мне никаких физических лишений и страданий. У меня был кров, еда и огонь. Я чувствовал, что мне не придётся «бить отбой» до самого окончания срока. Главной моей поддержкой в эти трудные дни и лучшим другом моего лесного одиночества был огонь.

Я не могу себе представить жизнь человека в глуши лесов без огня! Благодеяния огня в лесу неисчислимы. Огонь в лесу — необходимость, удобство, комфорт!

Бывало, подбрасывая сучья в костёр, я говорил самому себе: «Вот я мог бы уделить местечко у костра ещё одному бездомному существу». Я часами сидел пред огнём, думая о своих друзьях и о целом мире вдали от меня. От времени до времени я ловил себя на том, что произносил целые речи, обращаясь к самому себе. В обществе воображаемых товарищей мне было легче переносить одиночество.

Случалось, мне было не под силу какое-нибудь очень тяжёлое бревно. Я разводил под ним огонь и пережигал его пополам. Если и эти половины были слишком тяжелы, я снова жёг их по середине и получал четыре части и т. д. — до тех пор пока груз не оказывался мне по силам.

С первых же дней моей жизни в лесу мне как видение мерещились лук и стрелы. Я знал, что изготовление этого оружия потребует много терпения, но я был уверен, что выполню эту задачу.

Пока в моем распоряжении не было кожи, я должен был приготовить тетиву из ремешков нижней коры кедра, сплетённых вместе.

В изготовлении лука мне опять-таки помог огонь.

В чаще леса вырванный бурей с корнем клён сломал при своем падении стройное гибкое деревцо белого бука, а я знал, что белый бук — лучший материал для лука.

Я стал обжигать на костре деревцо со всех сторон. Ветви сгорели, а гибкий ствол равномерно обуглился. Острым камнем я содрал обугленный слой и дал образоваться новому. Я продолжал обжигать дерево и сдирать с него обгорелую поверхность до тех пор, пока у меня не получилась палка в дюйм толщиной. Огонь делал свою работу великолепно. При помощи острого камня я хорошо выровнял и закруглил кусок дерева. В результате у меня получилось довольно порядочное оружие, которое сослужило мне в те дни немалую службу.

Я лично не берусь перечислить все те блага, которые огонь даёт человеку, умеющему им пользоваться. Огонь варит и жарит пищу. Огонь отгоняет хищников. Стоит только швырнуть в кусты горящую головню, и зверь бросится бежать. Он может быть смертельно голоден, но близко к огню не подойдёт.

Над огнём я коптил рыбу. Когда мне нужны были мелкие камешки, я пережигал большие камни на огне и затем дробил их.

Огнём я прокладывал дороги в лесу в непроходимых чащах и тесно сплетшихся кустарниках.

Я часто готовил своё жаркое на плоских, совершенно чистых, раскалённых огнём камнях.

Но надо быть в высшей степени осторожным при обращении с огнём в лесу.

Мне кажется непростительной небрежность тех господ, которые разводят в лесах костры без всякой предосторожности, губя таким образом всем нужный ценный лес. Если бы эти преступники хоть на минуту задумались о том, сколько пользы приносит дерево, они не были бы так опрометчивы.

Дерево, как и огонь, великое благо для человека. Впрочем, огонь, при малейшей оплошности или злонамеренной небрежности легко может превратиться из благословения в проклятие. Огонь — хороший слуга, но очень дурной властелин.

Размышляя теперь о времени, которое я провёл в лесу, я думаю, что мог бы просуществовать эти два месяца и без огня. Но в таком случае по истечении срока от меня остались бы кожа да кости.

За всё время моей жизни в лесах я развёл всего-навсего 6 или 7 костров. Я окружал костёр земляной насыпью и сутками поддерживал его. Один из моих костров служил мне целых десять дней; уходя, я засыпал его пеплом и землёй. Иногда я уходил на целые сутки и, возвращаясь, всегда находил несколько тлеющих углей, с помощью которых я без труда разводил новый костёр.

Конец первой недели я провёл у Потерянного Пруда и у Большого Спенсера. После моей неудачи с ланью я не возобновлял попытки обзавестись кожей, но был занят многими другими делами.

Мои травяные наголенники оказались не очень прочными. Надо было придумать что-нибудь получше. Надрезав острым камнем ствол кедра, я содрал с него целые полосы коры дерева. Иные из этих полос достигали двадцати футов в длину.

Вернувшись домой, я занялся отделением нижнего слоя коры от верхнего. Нижнюю кору я разорвал на тонкие ремешки.

В детстве мать научила меня плести корзины: это знание пригодилось мне теперь. Я сплёл себе пару голенищ из ремешков коры шириной в дюйм. Эти, если их так можно назвать, сапоги совершенно заменяли мне штаны и прикреплялись к поясу, сделанному из того же материала.

Это была хорошая защита для моих ног в сухую погоду. Промокнув, она рвалась и быстро изнашивалась.

Уверившись в себе, я сплёл из широких плотных полос коры сумку, достаточно вместительную для моего зажигательного прибора и других предметов первой необходимости.

В то же время я не забывал своего искусства и дневника. У меня был большой запас берёзовой коры. Очинив кусочек древесного угля, я записывал на этой коре события дня — вечером при свете пылавшего костра.

Как-то ранним утром я посетил берег Потерянного Пруда, где я видел старую лань на следующий день моей жизни в лесах. Там я нарисовал свой первый рисунок углём на березовой коре. Я сделал много таких рисунков за время моего непосредственного общения с природой.

В ту же ночь, расположившись в одном из своих шалашей, у Большого Спенсера, я позволил себе некоторую роскошь — курение — в первый и последний раз за всё время моей лесной жизни.

Из любопытства я свернул себе пару сигареток из коры и листьев; как это ни странно, я не почувствовал ни малейшей разницы между ними и теми папиросами, которые я курил в городах. Я выкурил их без особой на то потребности, просто из любопытства. На чистом воздухе среди вольных просторов мне вовсе не хотелось курить. Там я окончательно убедился, что курение — просто, скорее, вредная привычка, чем необходимость.

До курения ли мне было, когда я бегал по лесу под дождём в первые дни и ночи?

В лесах я отказался от всяких прихотей. Я просто забыл о них, войдя под навес зелёных ветвей.

Способность отказаться от излишеств и прихотей доставила мне немалое удовлетворение, и в результате я почувствовал себя гораздо здоровее и сильнее.

Я ушёл в леса, чтобы испытать, может ли современный человек бороться за своё существование вне зависимости от благ цивилизации и без помощи ближних. Я был очень обрадован и вознаграждён тем, что он это может.

На следующее утро я направился по естественным тропам, проложенным дикими животными, к Медвежьей Горе. По пути я встретил лань, с которой немного поболтал. Она ничуть не испугалась меня, хотя нас разделяло очень небольшое расстояние. Я старался обращать на неё поменьше внимания. Когда я останавливался, останавливалась и она. Стоило мне двинуться вперёд, и она медленно, трогалась с места. Так мы шли вместе довольно долго.

Наконец я пришёл к южному склону Медвежьей Горы; здесь оказался источник. Немного выше на скате было идеальное место для лагеря. Я немедленно решил построить себе здесь первоклассное жилище. Место это находилось в четырех милях от моего первого шалаша у Потерянного Пруда. Другое моё жилище — грубый примитивный шалаш — находилось у Большого Спенсера.

Здесь, у Медвежьей Горы, мне пришла в голову мысль, которая могла избавить меня на ночь от многих лишних хлопот. До сих пор, в холодные ночи, я должен был то и дело вставать поддерживать костёр.

Здесь я поместил костёр ниже покатой плоскости, на которую положил ряд дров. Как только нижнее полено этого ряда сгорало, в костёр падало следующее за ним полено.

К моей великой радости это изобретение оказалось вполне практичным. Только раз ночью, когда я, вероятно, сложил дрова недостаточно аккуратно, весь ряд разом скатился в костёр. Но в общем моё приспособление исправно выполняло своё назначение.

Прошла неделя с тех пор, как я поселился в лесу. Я чувствовал себя прекрасно и устроился довольно удобно, хотя всё ещё не имел одежды.

Недоставало мне только людей и звуков человеческого голоса. Впрочем, в первое же воскресенье судьба послала мне своеобразное общество.

Глава IV. Спасение молодого оленя

Воскресенья в лесу ничем не отличаются от будней.

В первое воскресенье, которое я встретил в лесу, я ввёл у себя одно новшество. Вместо обычной зарубки, на моей палке-календаре, я выцарапал на ней крест в виде римской десятки. Этот крест обозначал собой воскресенье и конец недели.

Спускаясь к ручью рано утром, я отлично помнил, что этот день воскресенье; я думал о том, как мало храмов было бы нужно людям, если бы они понимали природу. В сущности природа и есть подлинная религия.

Я приник к ручью долгим глотком и, лёжа у воды, увидел на зеркальной поверхности своё собственное отражение. Предо мной был дикого вида голый человек с всклокоченными волосами на голове и длинной спутанной бородой. Даже мать, пожалуй, не узнала бы меня, явись я к ней в таком виде.

Всё вокруг было тихо. Изредка только крик птицы нарушал тишину. Накануне у меня было слегка подавленное настроение, но отдых освежил меня.

Затем я с головы до ног умылся. Вода была восхитительно холодна. Я чувствовал себя в силах вырвать с корнем дерево. Я стал сильнее с тех пор, как пришёл в леса. Судить о своём здоровье я мог исключительно по самочувствию. Когда человек отлично чувствует себя, он вполне здоров.

Я вернулся к шалашу, расшевелил костёр, и сел поразмыслить кое о чём. Я не был голоден, и потому не спешил приняться за завтрак, хотя у меня был большой запас копчёной форели и сушёных ягод.

Определённого времени для еды у меня не было. Ел я, когда был голоден.

По освещению я мог заключить, что день был облачный. Неба я не мог видеть, — так густа была листва! Вероятно, было около шести часов утра.

За день перед тем я поранил свою ступню об острый сук упавшего дерева. У меня ещё оставался некоторый запас ремней из кедровой коры, и я решил сделать себе мокасины. Я сплёл их из грубой коры; плетя мокасины, я много раз примерял их на ногу. Ручаюсь, что моя примитивная обувь была мне гораздо более в пору, чем те ботинки с высокими каблуками и заострёнными носками, в которых щеголяют тысячи городских женщин и которые доставляют мучение своим обладательницам.

Завязывались мои башмаки шнурками из тонких полосок коры. Моя новая обувь показалась мне сначала неуклюжей, но я скоро освоился в ней. Ноги она защищала вполне. Я сделал несколько пар таких башмаков.

В то время, как я работал над мокасинами, я услышал шорох в кустах, внизу. Я посмотрел сквозь ветви и увидел самку красного оленя, спускавшуюся к водопою. Моё движение не ускользнуло от её внимания. Она вскинула голову и увидела меня.

С минуту я наблюдал её, а затем снова принялся за работу, делая вид, что не интересуюсь ею. Через некоторое время я снова поднял голову. Олениха всё ещё смотрела на меня, застыв на месте.

И вот — я увидел нечто весьма интересное. В отдалении, на открытой поляне стоял её детёныш; маленький совершенно белый олень, неподвижно застывший на месте, как и его мать, был чрезвычайно красив: он казался высеченным из белого мрамора.

Я снова склонился над работой, но увидел, что взрослое животное медленно двинулось к ручью. Маленький олень не двигался с места.

На этот раз мать не обратила на меня ни малейшего внимания. Она была уверена, что я не трону её. Но её детёныш, очевидно, сомневался в этом.

— Как вы себя чувствуете сегодня, старушка? — Крикнул я оленихе вслед. В ответ самка вскинула голову. Маленький белый олень закружился на одном месте, а затем отбежал на несколько шагов назад к чаще. Увидев однако, что матери его ничего не угрожает, он снова застыл, как статуя.

— Что, испугался меня? Испугался, голубчик? — снова заговорил я. После этого я наклонился над своей работой и притворился чрезвычайно занятым. Тогда только мать начала пить. Затем она, не спеша, вернулась к своему детёнышу, и они оба скрылись в чаще.

На следующее утро эта пара снова появилась у ручья почти в то же самое время. Как и накануне, олениха внимательно наблюдала меня, устремив одно ухо вперёд, а другое откинув назад. Детёныш держался на этот раз ближе к матери.

С тех пор они стали моими постоянными гостями. Дело дошло до того, что я мог свободно разгуливать подле них и беседовать с ними в то время, когда они пили воду или щипали траву на дне ручья.

Это было чрезвычайно приятное общество. Какое очаровательное существо был этот маленький белый олень!

В высшей степени замечательна регулярность, с какой животные посещают определённые места.

Порода оленей, которой принадлежали мои приятели, была ярким пятном на фоне зелёного леса. Красивый красный цвет — несчастье этих оленей: он останавливает на себе внимание каждого хищника в лесу и прельщает охотника.

В последующие дни у меня были интересные встречи и беседы с моими лесными друзьями. Даже юный олень и тот успел привыкнуть ко мне.

Я мог бы много рассказать об этих животных, но теперь лучше рассказать, как мне удалось внести приятное разнообразие в мою диету.

В понедельник шёл дождь. Переставал и начинал лить вновь. Но во вторник погода прояснилась и стало холоднее.

В это утро я вышел из шалаша.

Я шёл по тропе, проложенной животными. Иногда для сокращения пути я пересекал чащу или труднопроходимые заросли и возвращался на свою тропинку, угадывая её продолжение. Я никогда не ходил по ней прежде. Но, по общему виду положения местности, я всегда угадывал, куда сворачивает тропа.

Всё вокруг было влажно от дождя. Лес был густой и тёмный.

Поворот тропинки привёл меня к новому ручью. Мне удалось бросить беглый взгляд на лисицу, которая юркнула в кусты по другую сторону ручья. Я издал лёгкий писк в надежде вернуть её, но она была уже слишком далеко. Я дошёл до ручья и сел на ствол упавшего дерева.

Сорвав свежую шишку, я стал жевать её. Я часто ел шишки и кору во время моего пребывания в лесах; и я уверен, что, только благодаря этому, мне удавалось долго обходиться без более существенной пищи. Без сомнения, в шишках и коре много питательного. Я ел кору ольхи, клёна, берёзы, кедра и горного ясеня.

Я ел также наиболее нежные и съедобные корни.

Сидя на упавшем дереве, я неожиданно был встревожен новым шорохом среди листвы. Это была куропатка. Я знал, что поймать эту птицу нетрудно. «Сосновая» куропатка — одна из самых ручных птиц в лесу. Она так глупа, что позволит наступить на себя прежде, чем вздумает улететь.

Всё же возможность поймать эту птицу руками казалась мне очень сомнительной. Я придумал другой способ поймать её.

Я прикрепил к палке ремешок кедровой коры с петлёй на конце. Осторожно подойдя к дереву, на котором сидела птица, я еще осторожнее поднял палочку с петлёй и стал держать её у птицы на виду. Куропатка слегка повернулась, но не обнаружила ни малейшего желания улететь. Напротив, — она с большим любопытством, весьма внимательно стала разглядывать петлю. Когда я ещё больше приблизил к ней конец палочки с петлёй, она безо всяких колебаний вытянула свою шею, просунула голову в петлю и была поймана.

Подобный способ ловли птиц не нов. По крайней мере он известен всем тем, кто сколько-нибудь знаком с дикими лесами.

За то время, что я прожил в лесу, я немало куропаток поймал петлёй и застрелил из лука.

Вернувшись к Медвежьей Горе, я немедленно занялся своей куропаткой. Я давно не ел и был очень голоден.

Когда я вернулся к цивилизации, кто-то полюбопытствовал узнать, не слишком ли много хлопот причиняло мне ощипывание птицы. Этот вопрос рассмешил меня. Куропатку вовсе незачем ощипывать.

Чтобы приготовить куропатку для жарения, надо проделать всего три движения, хотя в сущности, достаточно и одного. Вы берёте её одной рукой за спинку, другой за грудь и разрываете на две части. В одной руке у вас окажется туловище птицы, а в другой — кожа и перья. Остаётся только содрать кожу с тех мест, где она ещё не отделилась. Вот и всё.

Проделав всё это, я выгреб из костра уголья и, надев птицу на вилку, которую мне заменяла палка с раздвоенным концом, я зажарил её, повёртывая над пылающими угольями. Несмотря на отсутствие соли, куропатка показалась мне самым вкусным блюдом из всех, какие были у меня до сих пор.

Жаркое из куропатки вызвало у меня подъём работоспособности. Я достал несколько полос бересты и при свете костра принялся писать свой дневник, занося в него наиболее интересные события дня. Затем я нарисовал на поверхности древесного гриба лесной пейзаж, изобразив на нём и лань, которую видел, когда она готовилась перескочить через бревно.

Я бы дорого дал за то, чтобы иметь с собой холст и краски. Я немного грустил без них. И всё же я мог легко обойтись без них. К моим услугам было решительно всё, что необходимо для подлинного искусства; от меня самого зависело использовать в этом отношении лес. Впоследствии я так и сделал.

Следующий день был среда — день моего рождения, о котором я уже упоминал. Это был один из самых тяжёлых для меня дней за весь период моей лесной жизни.

Меня буквально закружил водоворот воспоминаний. Я тосковал по своим родным, друзьям, по целому миру.

Первобытный человек может быть сентиментальным, если только захочет.

Если у него нет никаких воспоминаний о прошлом, с которым он мог бы сравнить настоящее, — в самой природе и в сердцах животных он находит те же самые чувства, которыми живёт мир.

Но я нашёл, что эти чувства отнимают у меня слишком много энергии, и решил гнать их прочь. Солнце высоко поднялось в небе. Надо было двигаться, действовать.

Захватив с собой полосы бересты, испещрённые рисунками и отчётами, я поспешил к условному месту на окраине моих владений, где я оставлял весточки о себе для внешнего мира. Это место было известно двум проводникам, которые являлись за моими письмами дважды в неделю на закате.

Я намеренно наведывался туда по утрам, чтобы избежать встречи с этими людьми. Послания свои я прятал между корней поваленной ветром сосны.

Никаких ответов, согласно нашему условию, мне не приносили. Я строго запретил проводникам это делать, дав им понять, что малейшая оставленная для меня записка может испортить весь мой план полного разрыва с цивилизованным миром.

Бывали дни, когда я был готов выйти из лесов и положить конец всему. Но какое-нибудь нежданное обстоятельство неизменно приходило ко мне на выручку и удерживало меня в лесу.

Ночи после моих прогулок к условному пункту были очень мучительны для меня. Одиночество в лесах казалось мне нравственной пыткой. Физические лишения были по сравнению с этими нравственными мучениями сущим вздором.

Остальную часть дня своего рождения я провёл без всяких событий и приключений.

В сущности, ничего замечательного, достойного описания, у меня не было до пятницы 15-го августа. Утром этого дня мои друзья-олени явились ко мне с очередным визитом. Вскоре после завтрака я пошёл за новым запасом берёзовой коры к озеру Спенсер. Бродя по западному берегу, я услышал шорох впереди. Сквозь кусты я увидел самку оленя и её детёныша, щипавших траву. Я готов был обратиться к ним с двумя-тремя словами, когда случайно разглядел дикую кошку, осторожно пробиравшуюся по толстому суку дерева над водой. Я стоял тихо и наблюдал. Кошка не сводила глаз с оленей, очевидно не замечая меня. Через несколько мгновений она подошла по суку к берегу, неслышно спрыгнула на землю и скользнула в кусты. Взглянув на место, где были олени, я увидел, что они скрылись.

Продолжая свой путь, я совершенно забыл об этом приключении. Немного погодя, моё внимание было привлечено ястребом, который описывал над озером широкие круги. Порой эта огромная птица, сделав несколько взлетов своими длинными крыльями, неподвижно висела в воздухе, а затем снова плыла в даль.

И вдруг стон — страшный стон где-то позади — вернул моё внимание с небес на землю. Мне ещё никогда не приходилось слышать подобного крика.

Кинувшись в направлении стона, я снова услышал его, но на этот раз уже справа от меня. Скоро я услышал третий крик, ещё более громкий и душераздирающий, откуда то слева. Что-то чудовищное происходило поблизости.

Повернув налево и пробежав некоторое расстояние, я увидел упавшую сосну. Я вскочил на неё и, осторожно двигаясь по стволу, стал прислушиваться. В распростертой на земле густой верхушке дерева мелькнули и мгновенно исчезли два глаза. Под массой ветвей, лежавших на земле, послышался шорох. Соскочив со ствола, я увидел у самого дерева маленького белого оленя, который лежал на земле, тяжело дыша и обливаясь кровью.

Я хотел оказать ему помощь, но испуганное маленькое существо кое-как поднялось на ноги и шарахнулось в сторону. Но силы покинули бедного маленького оленя и, зашатавшись, он снова упал. Я стал глядеть по сторонам, думая увидеть его мать, но её не было. В скором времени маленькое животное снова стало на ноги и проковыляло в чащу.

Я прибыл к месту трагедии как раз в тот момент, когда дикая кошка мерила взглядом расстояние, отделявшее оленя от лесной чащи.

Пробравшись сквозь заросли и деревья, я снова очутился у озера. Первое, что я увидел, была олениха со своим детёнышем. Они переплывали узкий исток озера. Скоро они достигли берега и исчезли в лесу.

Глава V. Поимка медведя

Наступившая ночь была холоднее всех предыдущих. Я начинал свыкаться с мыслью, что рано или поздно мне придётся нарушить законы об охоте. Мне нужна была шкура для защиты от холода.

Днём, находясь в движении, я действительно не нуждался в каких-нибудь покровах для своего тела. В сущности, за всё время моего пребывания в лесах — до самого последнего дня — я скитался по лесам совершенно голый, будь это в солнечную погоду или в дождь. Но ночью мне был необходим покров.

Но не только это — мне нужно было платье для возвращения в цивилизацию. Не мог же я вернуться в город голый!

Странствуя по лесу, я часто находил медвежьи следы. На пожарище я однажды увидел трёх медведей, евших ягоды. Медвежья шкура явилась бы для меня великой находкой, не говоря уже о жилах и о мясе!

Человек до первого опыта не учитывает объёма своих сил и способностей. Я глубоко убеждён, что нужда совместно с решимостью и уверенностью делают всякую неудачу невозможной.

Я твёрдо верил, что мне удастся поймать медведя. За ночь я спокойно обсудил и взвесил все возможности подобной попытки, и к утру план действий был у меня готов. Западня с падающей крышкой показалась мне непригодной. Мне пришло в голову устроить нечто среднее между такой западнёй и ямой — наподобие ловушек, расставляемых на Западе индейцами на серого медведя гризли.

Рыть яму без лопаты было очень трудно. Я разрыхлил почву кольями и заострёнными камнями и принялся выгребать землю большим плоским камнем.

Я трудился над ямой в этот день несколько часов и вернулся к прерванной работе на следующий день утром. Трудно сказать, сколько времени я трудился над этой ямой в общем от 10-ти до 15-ти часов в продолжение двух или трёх дней. Временами я готов был покинуть выбранное место, встречая непреодолимые препятствия в виде каменных глыб или слоя прогнившего дерева. Мне стоило невероятных усилий сдвинуть глыбу или прорыться сквозь слой гнилой древесины.

В конце концов я вырыл достаточно широкую и глубокую яму. Она была около трёх с половиной или четырёх футов глубины.

С двух сторон ямы я положил по бревну, прочно погрузив их в землю, которую выгреб из ямы. Затем я, как можно старательнее сделал из сучьев и крепких ветвей крышку и укрепил её между бревнами над ямой на довольно толстом дереве положенном поперёк ямы. У меня получилось нечто вроде трапа.

Один конец крышки лежал на насыпи позади ямы, а другой конец упирался на довольно крепкий вкопанный в землю сук в виде цифры 4; на конец крышки, что лежал на насыпи, я навалил груду камней. К возвышавшемуся над землёй другому концу сука я прицепил приманку — кусок вяленой рыбы.

Приманка находилась так высоко, что медведь, доставая её, должен был встать на задние лапы. Под тяжестью медведя сук, на который опиралась крышка должен был подломиться и опустившийся трап сбросить медведя в яму. Ширина крышки как раз соответствовала промежутку между брёвнами — для того, чтобы очутившийся под ней медведь не мог двигать её из стороны в сторону.

Западня была, наконец, готова.

И я был ею очень доволен.

В первую ночь медведя в яме не было. Когда я подошёл к яме на следующий день вечером, мне показалось, что я слышу шорох, — будто какое-то животное силилось выбраться из западни.

Однако, сквозь ветви деревьев я увидел, что крышка-трап не изменила своего положения, и стало быть в яме никого нет.

На третью ночь в яме оказался медведь. Я и раньше верил в удачу своего дела; и всё же поимка медведя чрезвычайно обрадовала меня.

Приблизившись к краю ямы, я разглядел сквозь переплёт крышки молодого медведя, пытавшегося выбраться из западни.

Я твёрдо решил, что теперь уж медведь не уйдёт от меня. Невозможно описать всего, что я чувствовал в эту минуту. И, вероятно, мои переживания походили на чувства скупца, когда что-нибудь угрожает его сокровищам.

Медведь значил для меня больше, чем все сокровища мира.

Внимательно обдумав положение, я решил проделать дыру в переплёте крышки. Я боялся ломать слишком много. Отверстие, которое я сделал позволило медведю высунуть голову.

Предварительно я приготовил основательную дубину, которую держал наготове.

Вскоре показалась морда медведя. Я хотел оглушить его всей тяжестью дубины, но промахнулся. Моё присутствие так разъярило животное, что оно стало бешено рваться на волю. Его голова снова просунулась в отверстие, и на этот раз я ударил его прямо по голове.

Но ударом в голову медведя не убьёшь. Его надо бить по носу.

Я это знал и выжидал удобного случая.

Глядя на медведя сверху вниз, я испытывал некоторую жалость к нему, смешанную с отвращением к тому жестокому способу, которым я готовился убить медведя. Но что было делать? Долго мешкать я не мог. Медведь высунул свои передние лапы. Я взмахнул дубинкой и ударил по ним изо всей силы. Зарычав от боли, медведь втянул лапы обратно.

Не сводя с него глаз, я медленно попятился к одному из деревьев по близости, отломив небольшую ветку, покрытую листьями, я вернулся к западне и проделал ещё одно отверстие в крышке.

Левой рукой я проводил концом ветки, где были листья, по морде медведя, отвлекая таким образом его внимание от дубины, которая готовилась нанести ему новый удар.

В гневе медведь просунул в отверстие почти всю свою морду. Я изо всей силы ударил его по носу. Животное упало на дно ямы и неподвижно застыло.

Зная медведя по опыту прежних лет, я всё ещё не верил ему. Я стал ворошить его концом палки. Сомнений не было: медведь был мёртв.

Я очень устал и решил отложить процесс сдирания шкуры на завтра. Я знал, что это за штука — сдирать шкуру без ножа!

Поимка медведя была моим крупнейшим предприятием за всё время моей жизни в лесу.

Человек, совершивший что-нибудь выдающееся, выходящее из рамок его обычной повседневной жизни, имеет право гордиться своим делом. Эта гордость — его награда.

Я поймал медведя и, забывая о том, что в этом значительную роль играла удача, гордился и радовался свыше меры. На другой день около семи часов утра я снова был у западни. По пути я собрал несколько остро отточенных камней. Камни были очень остры и здесь их, к счастью, было много.

Сняв крышку, я разрушил одну из сторон ямы и, просунув под тушу медведя два бревна, стал подымать его. Мне кажется, он весил около двухсот фунтов. Наваливаясь на бревно всей своей тяжестью и таким образом двигая и поднимая труп, я кое-как выволок его на край ямы. Затем я перевернул медведя на спину.

Чего бы я не отдал в эту минуту за то, чтобы иметь нож! Вместо него я употребил в дело один из острых камней, которым я начал пилить вдоль одной из задних ног медведя.

По истечении некоторого времени, которое показалось мне бесконечно долгим, волосатая шкура стала заворачиваться под острием моего камня. Работал я с большим терпением и настойчивостью. Наконец, напрягая все свои силы, я прорезал шкуру. Затем усердно работая я прорезал шкуру по животу, вдоль другой задней и обеих передних ног.

Предстояло самое главное — содрать шкуру с туловища.

Я очень устал. Однако, после короткого отдыха я снова взялся за работу. Отделяя острым камнем шкуру от мяса, я очень медленно и в то же время успешно сдирал шкуру. Это была чрезвычайно медленная утомительная работа, длящаяся весь день.

Вместе со шкурой часто отрывались куски мяса, но это не печалило меня; эти куски мяса я соскоблю потом.

Наконец, к вечеру шкура была снята. А начал я свою работу около семи часов утра!

Так как место, где была устроена моя западня, находилось поблизости от Потерянного Пруда, то я решил заночевать в моём первом шалаше.

Перед уходом я отрезал одним из острых камней изрядную порцию медвежьего мяса, вытянув и припрятав жилы. Взвалив мясо и шкуру на плечи, я двинулся к своему лагерю.

Признаюсь, я чувствовал себя неважно, когда достиг Потерянного Пруда. Руки мои были исцарапаны, спина и плечи болели.

Оставив мясо и шкуру на берегу, я бросился в воду. Ванна удивительно освежила меня. Я вышел из воды и лёг на солнце отдохнуть.

Бобры работали на своей плотине, и я долго наблюдал их.

Предвкушая ранний сон, я направился в лес к своему шалашу, где прежде всего развёл костёр и сытно поужинал копчёной форелью и сушёными ягодами, которые когда-то припас на всякий случай.

Я сладко выспался в эту ночь.

Утром я занялся обработкой шкуры. Я растянул её между двумя стволами кедра и стал тщательно счищать мясо, скребя острым камнем и в то же время всё туже натягивая шкуру. Затем я сделал из бересты довольно большое ведро. Наполнив его водой, я бросил в воду несколько кусков гнилого дерева и стал подогревать на огне. Ведро из бересты, наполненное водой, не боится огня, и в нём можно кипятить воду.

Когда этот настой был готов, я распростёр шкуру на земле и вылил на неё содержимое ведра.

Повторив эту операцию несколько раз, я довольно прилично выдубил шкуру.

Теперь её надо было высушить. Я расчистил место между двумя молодыми деревьями и посредством тонких полос кедровой коры привязал к их стволам концы шкуры, натянув её как можно туже.

Когда шкура высохла, я основательно поработал над тем, чтобы сделать её мягкой и гибкой.

Так я работал в течение трёх дней. За это время я успел побывать у западни и принёс всё остальное мясо в свой лагерь. Я отделил мясо от костей в виде длинных полос. Часть медвежатины я тут же зажарил, а оставшееся поместил в яму для копчения. При этом я жёг гнилое дерево, так, как оно даёт больше дыма. Копчёное мясо выглядело довольно непривлекательно, но могло долго храниться и было питательно.

В первый раз за всю жизнь я убил медведя, впервые же я отведал его мяса.

В минувшие годы мне случилось убивать и давить в западне много лесной дичи, животных и птиц; однако за всё время я не съел и фунта этого мяса, так как не любил его. В сущности я никогда не ел много мяса.

Но теперь я был вынужден питаться мясом. Я ничуть не лакомился им. После большой порции мяса я чувствовал себя гораздо сильнее, а только это и было нужно мне.

Помимо шкуры, служившей мне одеялом, и медвежьего мяса, которым я питался, я употребил в дело жилы, которыми я заменил тетиву из ремешков коры на моем зажигательном приборе. Древесная кора для этой цели была не достаточно прочна.

Сделав тетиву из жил, я мог двигать ручкой своего аппарата гораздо энергичнее, не боясь, что тетива лопнет. При этом и трение получалось сильнее и быстрее вспыхивала искра.

Ничто не может сравниться с жилой в смысле упругости и прочности. Индейцы жуют её и разрывают на тонкие нити, которые употреблятся ими в качестве дратвы при шитье мокасинов и платья из шкуры.

Но этой высшей ступени прогресса я ещё не достиг.

С того дня, что я поймал медведя, какое-то беспокойное существо стало шнырять по ночам по близости от моего шалаша.

По шороху я мог предположить, что животное было невелико. Появляясь изо дня в день, оно не могло не возбудить моего любопытства. Сначала я думал, что мясо, сложенное у меня в шалаше, привлекло дикую кошку. Но потом мне пришло в голову, что может быть, это медвежонок.

В конце концов я решил выяснить, что это за существо. Однажды ночью перед тем, как улечься в своем шалаше, я уменьшил пламя костра и стал прислушиваться к звукам вокруг. Едва только погасла последняя вспышка пламени, справа в темноте послышался шум, которого я ждал.

Я уж, было, задремал, сидя в одиночестве, но при первом шорохе встрепенулся и стал ждать. Напрягая свое зрение, я различил смутные очертания какого-то животного. Трудно сказать, что за существо это было, но я мог заключить, что шкура его была темного цвета.

Будто от какого-то невидимого электрического тока, в темноте вспыхнули два огненных шарика.

Неизвестное существо глядело на меня в упор, как и я на него. Нас разделял костёр. Когда ленивый огонёк костра вспыхнул в последний раз, пламя отразилось в двух уставленных на меня зрачках.

Вскоре глаза исчезли. Я схватил тлевшую головню и, раздув её, кинулся к животному. Я верно определил его местонахождение, ибо чуть-чуть не споткнулся о него. Животное двигалось так медленно, что я настиг его всё в том же промежутке между костром и местом, где я сидел.

Его движения и ухватки не оставляли ни малейшего сомнения в том, что это был медвежонок. При свете моего факела я увидел, что животное было чёрно, но скудное освещение не давало мне возможности установить, где его голова и где хвост.

Я был убеждён, что моим гостем был никто иной, как маленький неуклюжий, медвежонок.

Я хотел поймать его живым.

Маленькое существо неожиданно свернуло в сторону и едва не ускользнуло от меня. Я швырнул в него головню и заставил его вернуться к костру. В буквальном смысле оно находилось между двух огней.

Ударившись о землю, моя головешка погасла. В эту минуту животное устремилось прямо на меня. Ещё раз оно попыталось ускользнуть, пройдя пред моим носом. Но я преградил ему дорогу, остановив его ступнями своих ног.

Я, как ужаленный, отскочил. Медвежонок оказался ежом. Мне пришлось долго трудиться, вытаскивая его иглы, вонзившиеся мне в ноги. Голенища из коры могли защитить мои ноги от кустарников и колючек, но не от игл ежа.

Третья неделя моей жизни в лесах подходила к концу. Я был совершенно здоров. Пищи у меня было вдоволь. Медвежья шкура охраняла меня от холода.

Но душевно я очень страдал.

Я был страшно одинок.

Глава VI. Дни одиночества

С тех пор, как я вернулся в цивилизацию, сотни людей говорили мне с искренним сочувствием в голосе:

— Как много вы должны были выстрадать за это время!

Все они имели в виду физические страдания.

Они ставили себя на мое место и воображали себя голодными, холодными, затерянными в густом и тёмном лесу. Сравнивая преувеличенно тяжёлые условия жизни в лесах с комфортом цивилизаций, они рисовали себе самые страшные картины.

Но они ошибались.

Я не испытывал никаких серьёзных физических недугов и лишений. Я страдал только нравственно, а эти страдания были во сто раз тяжелее физических.

Готовясь к своему опыту, я совершенно упустил из виду психологическую сторону вопроса. Я стремился вырваться из сумбура современной городской жизни и полагал, что в одиночестве я буду иметь возможность спокойно обдумать волновавшие меня проблемы. Тоски одиночества я не предчувствовал. В былые годы мне часто случалось оставаться в лесах одному, но ненадолго; моё уединение случайно нарушал какой-нибудь охотник, с которым я коротал свои дни, пока судьба не посылала мне кого-нибудь ещё.

Но здесь, в лесах, дни проходили за днями, не радуя меня ни единым звуком человеческого голоса. К тому же предо мной была перспектива долгих недель без общения с людьми.

Полная изолированность начинала сказываться на моих нервах. Мой удел был труднее удела первобытного человека. Мало того, что он был окружён людьми своего рода и племени, — он не имел никакого представления об иной жизни, никаких воспоминаний о лучших временах. Это сравнение не выходило у меня из головы.

Единственное, о чём я задумывался пред своим уходом в леса, был вопрос: перенесу ли я холод, обнажив своё тело? В действительности эта сторона вопроса была просто ничто в сравнении с муками одиночества.

Каждый вечер, с наступлением сумерек, меня начинали томить неотвязные воспоминания. Я всячески гнал их от себя прочь, стараясь занять свой ум чем-нибудь посторонним: я рисовал углём на берёзовой коре или брался за какую-нибудь другую работу. Но сердце моё не лежало к этому. Знакомые лица мелькали предо мной в дрожащем свете костра. Погружаясь в тревожную дремоту, я видел те же лица во сне.

Часто под влиянием таких переживаний я давал себе слово с рассветом покинуть лес.

Меня останавливала следующая мысль: «Tbi взялся за дело, которого никто до тебя не делал!». Как школьник, получивший за свой урок высший балл, я нуждался, чтобы кто-нибудь посторонний похвалил меня за моё дело и тем поощрил мои старания.

Это откровенное признание, и я надеюсь, что читатель поймёт меня.

Когда я сделал свой лук из грубого и толстого обломка дерева, который я подверг длительному процессу обжигания, а затем обтесал острым камнем, — я чувствовал настоятельную потребность показать кому-нибудь моё оружие и рассказать, как я сделал его с помощью огня и простого камня.

Я старался отрезвить себя тем простым соображением, что всякий человек, с головой на плечах, мог бы добиться того же, что и я.

В действительности, поддерживать своё существование в лесах мне было совсем не трудно. Всё необходимое для жизни имелось в лесу в изобилии; надо было только уметь пользоваться им, а это умение у меня было.

Я никогда не заботился о том, как просуществую день. Я был частью леса, и всё то, чем был богат лес, являлось моим достоянием. Если бы я обладал душою лесного зверя, моя жизнь в лесах протекала бы легко и спокойно. Но пребывание в мире цивилизации наделило меня способностью мыслить.

Каждый из людей оказался бы в состоянии просуществовать некоторое время в лесу. Почти каждый сумел бы отучить себя от ношения одежды. Я знал, что в августе и сентябре замерзнуть в лесах Северного Мэйна нельзя. Никто не умер бы с голоду, если бы даже три, четыре дня не нашёл пищи.

Находчивость — единственное, что требуется от человека в диком лесу.

Отыскать в лесу источник вовсе не так трудно. Вода одна может поддержать силы человека в течение десяти дней. Кроме того, даже ребёнок умеет собирать ягоды. Одними только ягодами можно прожить очень долго. Когда наступит ночь, всякий догадается прилечь, если он устал. Если будет холодно, инстинкт заставит его подняться и начать бегать, чтобы ускорить циркуляцию крови. Это быстро согреет его, убережёт от простуды и подымет общее самочувствие.

Разумеется, для получения огня, кожи, и разнообразной пищи требуется известная доля изобретательности. Однако, всё это находится в лесу под рукой; надо только уметь взять.

Таким образом, физическая сторона моего опыта оказалась достаточно простой. Найти пищу для души было гораздо труднее. В этом-то и состояла моя борьба.

Помню, в одну из ночей мной овладело отчаяние. Я недружелюбно глядел на костёр и непрестанно повторял одну и ту же клятву: Это моя последняя ночь в лесу! Что из того, что мой срок не истёк? Жизнь слишком коротка для того, чтобы проводить её в добровольных лишениях.

Всё представлялось мне в самом мрачном свете.

— Всю свою жизнь я из кожи лез, чтобы сделать что-нибудь хорошее людям, — думал я — и никто никогда этого не ценил!

Я начинал проникаться жалостью к самому себе, — самая недостойная слабость, которую человек может себе позволить! Моё воображение рисовало мне людей, смеявшихся надо мной — там, в далёком мире — и называвших меня сумасбродом и глупцом.

В сущности, для себя самого я достаточно выяснил возможность одинокого первобытного существования в лесах. С какой стати должен я обрекать себя на дальнейшую пытку только из-за того, что кому-то обещал пробыть здесь известный срок?

Совершенно безразлично, что скажут или подумают обо мне люди. Я действительно прожил в лесах несколько недель, и этим совершенно достаточно доказал возможность первобытной жизни в лесу, — что и требовалось доказать.

В упомянутую ночь, это было вскоре после поимки медведя, я твёрдо решил отправиться утром к Кинг-энд-Бартлеттским лагерям.

При всём моём презрении к мнению людей я всё же задумался о том, как отнесутся к моему возвращению спортсмены. Конечно, они встретили бы меня дружными возгласами: «Вы сделали достаточно много, м-р Ноульс, и никто не может упрекнуть вас за то, что вы не дотянули до конца срока!».

От этой фразы «не дотянули до конца срока» — я бы никоим образом не мог отделаться по возвращении к людям. Никого бы не удовлетворили достигнутые мной результаты: всякий только бы и делал, что брюзжал по поводу невыполненного мной условия.

Быть может, те несколько дней, которые отделяли меня от установленного срока, не могли бы ровно ничего прибавить к ценным результатом моего опыта; всё же моё бегство занимало бы главное место в умах людей, отодвигая на задний план ценность моего опыта.

Таким образом я потерпел бы полную неудачу в моей попытке сделать благое дело.

Последняя мысль приводила меня в отчаянье; в своем стремлении избавиться от неё я горячо принимался за какую-нибудь тяжёлую физическую работу. Труд и в самом деле давал мне известное облегчение. Я откладывал своё бегство со дня на день.

Когда наступала ночь, приносившая мне невыносимую пытку, я снова говорил себе: «Это моя последняя ночь в лесу! Одна — единственная ночь!». Таким образом проходили сутки за сутками.

Никогда до сих пор, я не представлял себе сколько-нибудь ясно, какая глубокая пропасть отделяет наших первобытных предков от современного культурного человечества. Из тех низин примитивного существования, до которых я намеренно снизошёл, я мог видеть всю многогранность и сложность высот современной цивилизации.

Наиболее тяжкое искушение выпало мне на долю утром 28-го августа. Я шёл к ручью и как только вышел из-за кустов, увидел человека, который опустился у ручья на колени, чтобы напиться.

Это был человек! Я был так поражён, что не мог двинуться с места. И как раз, когда я готов был повернуться и ринуться в чащу, он увидел меня.

Человек вскочил на ноги и стал пристально разглядывать меня. Затем он воскликнул:

— Алло! Это ты, Джо?

Но в его голосе послышалось сомнение.

Я впервые видел этого человека, но почувствовал непреодолимое желание заговорить с ним.

«Произнеси одно слово, и всё будет кончено!» стремительно пронеслось у меня в мозгу: «Всё будет кончено!».

Простояв несколько мгновений молча, я круто повернулся и вошёл в лес.

Очутившись за деревьями, я поглядел сквозь ветви и увидел, что человек пошёл налево и вскоре скрылся.

Больше я его не видел до той самой поры, когда я, наконец, вернулся к людям. Он оказался гидом. При второй нашей встрече он сообщил мне о впечатлении, которое я произвёл на него в лесу. Я показался ему подлинным дикарем с моей бронзовой кожей и дико спутанной бородой.

Случайная встреча с человеком ещё сильней растравила мои душевные раны.

Я нашёл в лесу пищу, огонь, кров, — но только не душевное спокойствие и удовлетворение.

С тех пор, как я убил медведя и раздобыл его шкуру, я никак не мог отделаться от мысли, что стражники, охраняющие законы об охоте, узнали о моём преступлении и преследуют меня. Я питал к этим охранителям закона далеко недружелюбные чувства. Но об этом я расскажу в другой главе. Пока же ограничусь рассказом о моих переживаниях.

После встречи с человеком у ручья я поспешил к своему шалашу и начал готовиться к уходу из этих мест. Я уложил в сумку все свои вещи и провизию: сушёные ягоды, копчёную рыбу и большой запас вяленого и копчёного мяса — я завернул всё это в медвежью шкуру и пошёл по тропинке, протоптанной животными.

Опасаясь, как бы встреченный мной человек не объявил о моём существовании всем людям в окрестности, я оставил записку в ветвях дерева у шалаша. Я извещал непрошенных посетителей, что навсегда покидаю эти места.

Опустив голову, я шёл вперёд и вперёд на протяжении многих миль. Не помню в точности, где я ночевал в эту ночь. Знаю только, что я спал, прислонившись спиной к стволу дерева.

На следующий день я построил шалаш на Северо-Западном склоне Медвежьей Горы. Этот шалаш был моей главной квартирой в течение известного периода.

Внутренняя борьба с самим собой, пережитая мной в лесах, оказалась далеко не бесплодной. Она дала новое направление моим мыслям. Я стал задумываться о драгоценном свойстве человеческого сердца — симпатии. Я думал о любви и сочувствии, в которых так нуждается городская беднота. Особенную жалость вызывали во мне необеспеченные семьи, принадлежащие к средним классам. Ко всем невзгодам и превратностям судьбы у них ещё присоединяются воспоминания о лучшем прошлом — в роде тех воспоминаний, которые отравляли мою жизнь в лесах.

Мне лично недоставало для полного счастья только одного — товарища, спутника! В роскоши и комфорте я ничуть не нуждался. Людское общество, вот — величайший комфорт!

Я испытывал муки духовного голода.

Я начал скитаться по необъятным пространствам, покидая свой шалаш на целые сутки. В дождливые ночи я забирался в какую-нибудь густую чащу. В ясную погоду спал где-нибудь под деревом.

В своих скитаниях я набрёл на два трупа ланей, убитых, по всей вероятности, дикой кошкой. В обоих случаях их кожа была до того растерзана, что я не мог ею воспользоваться.

Немного позже я нашёл третий ещё не успевший остыть труп лани. Очевидно, кошка умертвила её незадолго до моего прихода и, вероятно, скрывалась где-нибудь по близости в чаще.

Это была неожиданная находка! Лань была не велика, но кожа её была отлична; я мог использовать каждый клочок её.

Кошка не показывалась. Я начал искать по близости какой-нибудь острый камень, и скоро нашёл его. Шкура лани сдирается гораздо легче, чем шкура медведя. Прорезать её нетрудно, и она очень легко сдирается.

Покончив с работой и запасшись мясом, я отправился на поиски ночлега. Близость ночи теперь положительно страшила меня. С ней вместе являлись ко мне образы далекого, покинутого мира.

Я заночевал на этот раз под ветвями огромной сосны, поваленной бурей.

У меня была ещё одна шкура и запас мяса. Я решил не торопиться с возвращением в мир. Приняв это решение, я крепко заснул.

Глава VII. Лесные соседи

Я всегда чувствовал глубокую симпатию к диким животным. Непрерывное общение с ними в течение двух месяцев моей лесной жизни ещё больше укрепили во мне любовь к ним.

В сущности, я стал одним из них. Они были моими соседями, друзьями, моим единственным обществом. Их близость значила для меня так много — особенно в минуты отчаянья. Я даже беседовал с ними, и они отвечали мне на своём собственном языке.

Если бы я прожил в лесу полгода, я успел бы познакомиться и подружиться со всеми дикими обитателями данной местности.

Человек может многому научиться у животных. Они не знают, что такое недовольство жизнью. Их удел — совершенная свобода, не стеснённая никакими законами и ограничениями. Делают они, что хотят; движутся, когда и куда пожелают.

Моя личная неудовлетворенность была только результатом «культурной» жизни. Люди — ни что иное, как разновидность животного мира, которой дано наименование людей. Вежливое название — вот и всё. В основе своей они ничем не отличаются от животных, которые бродят по лесам.

Живя в лесу, я почувствовал всё своё родство с миром животных. Я научился любить и понимать их.

Олень, попадавшийся мне на дороге, с первого взгляда на меня, инстинктивно чувствовал, собираюсь ли я причинить ему какой-нибудь вред или нет. Он понимал меня также быстро, как и я его. Вот почему самка красного оленя и её белый детёныш, приходившие к моему ручью изо дня в день, были моими добрыми друзьями.

Нет ни одного животного в лесу, которое бы не пожелало завязать дружбу с человеком.

Я до такой степени приручил целую стаю куропаток, что две из них неизменно следовали за мной, когда я шёл по лесной тропинке. Они были в высшей степени ревнивы. Стоило одной из них опередить другую и приблизиться ко мне, как её товарка накидывалась на неё и отгоняла прочь. Однажды я увидел пять или шесть птиц, сидевших на нижней ветви дерева. Когда я подошёл к ним и заговорил с ними, они грациозно задвигались на ветви, выступая как-то бочком, будто кокетливая группа молодых женщин. Дошло до того, что они позволили мне гладить себя: они знали, что у меня нет никаких злых умыслов.

И действительно, в таком случае я ни разу не поймал куропатки. Это было бы возмутительным предательством.

Когда мне нужна была птица для пищи, я отправлялся на охоту за нею, но при этом я действовал открыто, не обманывая птицу притворным дружелюбием.

Те куропатки, которых я нашёл на нижней ветви дерева, выражали самое настойчивое желание, чтобы я гладил их рукой. Они игриво клевали мою ладонь и лукаво прыгали вдоль ветви, будто дразня меня. Своими уловками они напоминали женщин, которые обыкновенно говорят «нет», когда думают «да».

Что касается оленей, то и они очень скоро освоились со мной; стали подходить к самому моему шалашу и даже брать пищу из моих рук.

Вам не удастся приручить оленя, если вы пойдете к нему первый. Надо возбудить его любопытство и убедить его, что вы не замышляете против него ничего дурного. Покуда его любопытство не удовлетворено, он не забудет вас. Он видит вас и чует ваш запах издалека, и любопытство неудержимо влечет его к вам.

Вообще, чтобы приручить какое-нибудь дикое или домашнее животное, не следует слишком близко подходить к нему. Оно само придёт к человеку и будет жить с ним, есть из его рук и ночевать под его кровом. Для достижения этого человеку надо только скрывать своё собственное любопытство.

Когда вы встречаете дикое животное в лесу, идите к нему навстречу с самым развязным видом. Дайте ему понять, что вы заметили его. Затем внезапно перемените своё направление или займитесь каким-нибудь делом, чтобы показать животному, будто вы мало интересуетесь им. И действительно, старайтесь обращать на него поменьше внимания. Оно увидит, что вы заметили его и тем не менее занялись собственным делом, очевидно, не замышляя ничего дурного против него. Это животное никогда не забудет вас.

Лесные существа боятся не столько вида человека, сколько его запаха.

Лань никогда не убежит от вас, если вы стоите в лесу неподвижно и ветер дует от неё и относит ваш запах. Она будет думать, что вы — часть леса, как бревно или дерево. Но лишь только она почует ваш запах, мгновенно она встрепенётся и приготовится к бегству.

Быть может, с человеческим запахом у неё связано воспоминание о пережитой ею когда-то смертельной опасности. Если не по собственному опыту, то по унаследованному от предков инстинкту она знает, что этот запах не сулит ей ничего доброго.

Своим тонко развитым обонянием животное безошибочно определяет характер и намерения человека. Вот отчего одна и та же лань может обратиться в бегство, едва только почует запах одного человека, и будет спокойно наблюдать другого, у которого нет никаких враждебных намерений.

Меня глубоко печалят те понятия о лесах и животных, которые даются современным детям. Детские сказки, имеющие дело с природой, приносит гораздо больше вреда, чем пользы. Сказочные леса всегда глубоки, темны, непроходимы. В них живут великаны, колдуны и ведьмы. Ребенок начинает бояться леса, особенно в ночную пору. Он вздрагивает от ужаса; услышав гулкий крик совы из глубины тёмного леса. Этот звук вызывает в нём представление о лесных чудовищах, ведьмах и леших.

После того, как ребенок наслушается самых нелепых историй из книжки о животных, он скажет вам: «Ни за что не ходите в лес. Там на дереве сидит дикая кошка: она сейчас же бросится на вас!».

Совершенно естественно, что такой ребенок чувствует по отношению к лесу беспредельный страх.

Вместо того, чтобы пугать наших детей лешими, ведьмами и кровожадными хищниками, не лучше ли рассказать им, что в лесах севера нет ни одного животного, которое бы по своей собственной воле напало на человека? Разумеется, медведица, имеющая при себе детёныша, бросится на человека, если он станет её дразнить. Оставьте её в покое, и она пройдет мимо, не затронув вас.

Олень и лось не станут драться, пока вы не принудите их к тому. Даже дикая кошка прячется в кусты при звуке человеческих шагов. Голодный волк не осмелится приблизиться к костру. Огонь — лучшая защита в лесу.

За всю мою жизнь я не знал ни одной собаки, которая бы не пошла на мой зов. Животные инстинктивно чувствуют, что я их друг.

Несколько слов о сердитых собаках. Некто рассказывал мне, что у мистера Смита очень злой пёс.

Рассказчик не раз испытывал смертельный ужас при виде этого пса, выбегающего из ворот и бешено лающего на прохожих.

Если бы мой знакомый безбоязненно не обращал никакого внимания на лай злого пса, пёс угомонился бы очень скоро и спокойно принялся бы обнюхивать ноги прохожего.

Будь я на месте прохожего, я бы и тогда не стал разговаривать с невежливым псом. Я выразил бы полнейшее равнодушие к нему. Это вселило бы в его собачий мозг убеждение, что я его господин, повелитель.

Не думайте, что вы можете сказать какому-нибудь свирепому псу — «милая собачка!», — выражая интонацией вашего голоса беспредельный страх, и этим отделаться от своего свирепого преследователя. Пёс отлично поймёт, что вы его боитесь.

Когда я жил на Медвежьей Горе, меня ежедневно навещал дерзкий чипманк, северо-американская белка. Он вступал со мной в долгую беседу, набивая свой рот крошками моей пищи и убегал прочь для того, чтобы зарыть их. Иной раз он являлся ко мне по три, по четыре раза в день, и при этом вёл себя так, будто и не замечал моего присутствия.

В один прекрасный день, занимаясь приготовлением форели, я услышал невероятную возню за своим шалашом. Я заглянул туда и увидел яростное сражение: мой чипманк дрался с большой красной белкой. Красная белка вторглась во владения чипманка. Это не могло ей пройти безнаказанно.

Сражение было воистину свирепо, так как сражались такие маленькие существа, как чипманк и другая белка. Они кружились по сторонам, прорывались сквозь заросли и кустарники, перелетали через стволы поваленных деревьев, взлетали на деревья и слетали опять на землю. Временами они так сплетались между собой, что можно было видеть только один мохнатый шар, катавшийся по земле. Расходясь, они отдыхали одно мгновение, тяжело дыша, а затем возобновляли битву.

В конце концов пламенный маленький чипманк одолел красную белку и прогнал её из своих владений.

С этого времени белка стала приходить в наши места каждый день и, не подходя близко, принималась издавать сердитые крики и невнятную брань по адресу чипманка — красная белка издаёт звуки, похожие на лай. Иногда она начинала лаять и на меня, так как знала, что чипманк мой приятель. В эти минуты чипманк подходил близко ко мне, играя у моих ног, хотя я никогда не выражал желания завязать с ним дружбу.

Я прекрасно понимал, что происходило в душах обоих маленьких животных.

Я вспоминаю инцидент, случившийся в ранние годы моей охотничьей карьеры.

Однажды весенним утром мой товарищ-зверолов дал мне стальной медвежий капкан, попросив меня отнести его к известному месту у скал. — Вы легко найдёте это место, — сказал он мне, — там стоит высокий дуб, а под ним вы увидите медвежью берлогу.

Я быстро пошёл по указанному направлению и нашёл дуб, о котором говорил мой товарищ. Затем я открыл медвежью берлогу. Расставляя капкан, я увидел лося, стоявшего футах в двадцати от меня. Он глядел на меня в упор и не шевелился. Я также стоял совершенно спокойно. Мне было ясно, что старый бродяга над чем-то ломает голову. Его изумление относилось ко мне. Очевидно, он ждал, что я что-нибудь предприму. Оба его уха были устремлены вперёд.

Спустя несколько мгновений, он откинул одно ухо назад и стал прислушиваться к звукам позади себя. Я всё ещё не шевелился. Вскоре я заметил, что лось слегка повернул голову и откинул назад оба уха. Он говорил самому себе: «Я не могу быть вполне спокоен за свою шкуру. Это странное существо ведёт себя слишком уж непонятно».

Однако, большого страха он не обнаруживал. Я был неподвижен.

Было очень любопытно наблюдать его. Я подумал: интересно, насколько я успею приблизиться к нему прежде, чем он обратится в бегство?

Животное поймало мою мысль налету. Оно сразу сообразило, что я собираюсь приступить к действиям, но только не знало, что именно я собираюсь предпринять. Не сводя с него глаз, я поднял руку к плечу и осторожно снял цепь капкана. С той же осторожностью я положил цепь на выступ скалы.

При этом я не двинул ногой и не переменил положения. Лось видел, что я сделал. Он только не был уверен в том, сошёл ли я с места или нет, и продолжал выжидать.

Внезапно я сделал решительный прыжок в его сторону и очутился приблизительно в десяти футах от него. Лось побежал. Я помчался за ним с той быстротой, на какую только был способен.

Он бежал к пожарищам. Кинувшись в заросли, он неожиданно запутался в них задними ногами. Выбраться было трудно. Он был в моих руках. Однако, он и теперь не испугался, а приготовился к бою. Короткая и жёсткая шерсть на его спине вызывающе вздыбилась. Он даже не пытался высвободить свои ноги, а только смотрел и ждал. Я поговорил с ним немного и обошёл его вокруг. Я видел, что он ждёт от меня чего-то иного. Продолжая беседовать с ним, я по временам отворачивался в сторону и делал вид, что занят.

Настроение лося изменилось. Шерсть на его спине стала опускаться. Вероятно, он думал: «Вот странный человек! Гнался за мной всю дорогу, а теперь, когда поймал меня, ничего со мной не делает, — только стоит и разговаривает?».

Затем он начал освобождать свои ноги. Очутившись снова на воле, он повернул голову и посмотрел на меня. Я казался ему совершенной загадкой. Он не знал, что и подумать обо мне.

В конце концов он медленно двинулся вперёд, оборачиваясь и глядя на меня через каждые несколько шагов.

Главной мыслью его было: «Я не могу разгадать этой глубокой тайны!».

Я уверен, что после того, как я перестал его видеть, он все ещё продолжал следить за мной сквозь деревья чащи.

Мысли всех обитателей леса столь же просты и доступны пониманию, как мысли этого лося.

В лесах одно из интереснейших животных — бобры. За время моей одинокой жизни в лесу я часами наблюдал за бобрами. Их неизменное трудолюбие и умение работать, не затрачивая бесплодно материала, энергии и времени, казались мне истинным вдохновением.

Их запруда перегораживала собой горный ручей. Они значительно расширили образовавшийся пруд, и он принадлежал им теперь по праву. Из года в год, по мере увеличения числа работников, плотина бобров становится выше и прочнее. Разрастаясь, она задерживает всё большее количество ветвей, кольев и брёвен, плывущих по течению, что сильно облегчает бобрам труд по перетаскиванию строительных материалов к воде. Плотина бобров может существовать века. Постепенно она покрывается растительностью, потому что ветер и поток приносят семена.

Многие пруды обязаны своим происхождением бобрам. Бобровые плотины бывают так прочны, что людям приходится иногда взрывать их динамитом, чтобы по освободившейся реке можно было сплавлять лес.

Всему на свете есть граница. Когда бобровая плотина достигает своей предельной высоты и протяжения на поверхности воды, бобры эмигрируют и покидают свои многолетние жилища навсегда.

Странствуют они парами, по самцу и самке в каждой парс.

Эти пары спускаются по склонам гор в долины, расходясь в разные стороны. Здесь, в местах богатых лесом, они начинают новую деятельность постройкой плотины поперёк какого-нибудь потока или ручья.

Когда на покинутых бобрами плотинах не остается ни одного бобра, и некому своевременно чинить плотину, пруды постепенно мелеют, и дороги, по которым бобры носили свои строительные материалы из лесу к воде, служат тропинками для местных обитателей. Летом лось и олень спускаются по этим тропинкам с гор и пасутся на нежной траве, растущей на дне обмелевшего пруда.

Бобры весьма разумны и экономны. В своих приёмах в работе бобры очень похожи на людей. Они разумно избегают напрасной траты времени и материалов. Работа их всегда точна и хороша.

Срезав деревцо своими острыми зубами, бобр подтаскивает его к берегу и там очищает от коры. Обычно он выбирает деревья от одного до трёх дюймов в диаметре и, очистив от коры, перегрызает их на части от четырёх до восьми футов длины каждая.

Излюбленное дерево бобра — тополь. Обглодав кору, и распилив дерево, бобр сбрасывает его в воду и таким образом сплавляет к плотине. Так бобры запасают строительный материал для починки плотины или постройки жилищ.

Бобры строят свои плотины и жилища исключительно из дерева, тщательно очищенного от коры.

Все постройки бобров так искусно и прочно укреплены камнями, песком, так хорошо проконопачены мохом, что совершенно непроницаемы для воды. Незадолго до наступления зимних холодов бобры срезают деревья такой толщины и тяжести, какие только им по силам. Держа во рту конец дерева или толстой ветви, бобр подплывает к самому входу в своё жилище.

Нырнув на дно, он втыкает, как бы сажает дерево в илистую почву.

Верхушка дерева едва видна над поверхностью воды. Таким образом у входа в жилище бобра образуется маленький лес деревьев и ветвей со съедобной корой. Это — запасы бобра на зиму.

Когда вода замерзает, бобры начинают питаться из своих зимних запасов. Вынырнув из своего жилища, они плывут подо льдом к своим зимним складам, отрывают какую-нибудь веточку, и плывут с ней обратно домой.

Жилище бобра чрезвычайно любопытно. Формой своей оно напоминает улей с отверстием для воздуха наверху. Строится оно обыкновенно на берегу, и входное отверстие его находится под водой.

Однако, среди бобров встречаются ничего не делающие лентяи, эту разновидность называют «береговыми бобрами». Живут они в прудах, недалеко от плотины, построенной рабочими бобрами. Они ничего не делают и питаются корой и ветвями, которые добывают их сородичи. Такой бездельник никогда ни одной веточки не заработает сам: он живёт на чужой счет. Зимой, когда вода покрывается льдом, «береговые» воруют пищу из складов, принадлежащих рабочим бобрам. На вид эти бездельники бобровой породы глаже, жирнее, пушистее, а иногда и крупнее трудящихся бобров.

Однажды, много лет назад, мне случилось переночевать в жилище бобра. Я провел тогда в лесу несколько недель, расставляя западни. Как-то меня застигла метель. Я находился вдали от лагеря, и мне следовало позаботиться о ночлеге. Неподалеку был бобровый пруд. Вид покинутого жилища бобра неожиданно подал мне блестящую идею.

Я не имел ни малейшего желания воспользоваться подводным входом в жилище. Я просто проделал в крыше дыру, затем я прикрыл ее ветвями и хворостом и забравшись внутрь жилища, окончательно закрыл отверстие, сдвинув ветви и хворост как можно теснее. После этого я удобно расположился на ночлег.

Подобно тому, как я использовал жилище бобра для ночлега во время метели, — чёрная змея воспользовалась моим шалашом на Медвежьей Горе.

Проснувшись однажды утром, я увидел что-то чёрное, свернувшееся в клубок, у самого моего подбородка. Я сразу поднялся, отчего съёжившаяся змея скатилась на землю.

Она была около двух с половиной футов длины.

По всей вероятности, ночью ей стало холодно и она приползла ко мне для того, чтобы согреться подле моего тёплого тела.

Я думаю, она достаточно согрелась, ибо уползла от меня бодрая и оживлённая.

За два месяца моей жизни в лесу я видел очень немного змей. Гремучих змей среди них не было, и большинство из них не были ядовиты.

Некоторые мои знакомые осведомлялись у меня, когда я вернулся из лесов, почему я не добыл лисьих шкур, но во-первых, эти шкуры совсем не были мне нужны, а во-вторых, я не хотел нарушать законов об охоте без крайней на то необходимости.

Я увидел однажды утром рыжую лисицу, когда она вынюхивала что-то вдоль берега ручья. Она не видела меня, и мне вздумалось позабавиться над нею. Я издал мышиный писк. Быстро вскинув морду, лисица стала красться по направлению ко мне. Оба ее уха были подняты и ждали второго писка. Я еще раз издал писк, и она побежала быстрее. Но тут я нечаянно пошевелился. Лисица заметила меня и юркнула в кусты.

Меня всегда забавляло, как эти животные реагируют на писк.

Находясь где-нибудь на открытом месте, хотя бы посреди замёрзшего пруда, вы можете привлечь своим писком любую лисицу, если только не будете шевелиться.

Когда вы стоите без движения, лисица как и другие дикие животные, принимает вас за пень или какую-нибудь иную принадлежность лесной обстановки.

Если бы, живя в лесах, я держал «открытый дом», — мои приглашения были бы разосланы: лосю, оленю, медведю, дикой кошке, бобру, выдре, ласке, белке, чипманку, лисице, кролику, куропатке, цапле, дикому гусю, дикой утке, — все они были в это время моими друзьями и соседями.

Глава VIII. Лихорадка. Битва лосей

Спать, прислонившись спиной к стволу сосны, — ещё не худшая вещь в мире, если погода хороша. Но однажды утром, на другой день после того, как я нашёл убитую дикой кошкой лань, меня разбудил проливной дождь. Нельзя сказать, чтобы я чувствовал себя хорошо. У меня было состояние полнейшей апатии.

Порывшись в своей сумке, я отыскал немного сушёной малины и позавтракал ею. Затем я сложил свою медвежью шкуру и кожу лани и двинулся по тропинке, проложенной зверями. Я не разбирал на правлений, но, пройдя некоторое расстояние, уви дел пред собой местность, известную под названием «Лошадиного копыта».

В это утро моё решение покинуть леса было сильнее, чем когда-либо. Я ненавидел лес, весь мир и самого себя.

Я прошёл много миль, бесцельно идя по тропинке, и около полудня заметил, что пришёл к болоту.

Я думал, что мне будет нетрудно перейти болото, и двинулся прямо вперёд.

Но переход оказался очень затруднительным и медленным. Вскоре я сообразил, что меня здесь на болоте неминуемо застигнет ночь.

Темнело. Я стал искать подходящего места для ночлега. Но вокруг была только зыбкая и вязкая топь. А сверху непрерывно лил дождь. Отыскать для ночлега сколько-нибудь сухое место было положительно невозможно. Я попытался, было, развести костёр, но после получаса отчаянных попыток принуждён был отказаться от своего намерения. Стало совсем темно. Я слепо устремился вперёд сквозь заросли, увязая в тине и погружаясь в воду на каждом шагу.

Моя сумка сильно мешала мне. Как ни жаль мне было расстаться с ней, я всё же решил освободиться от лишнего груза. Сбросив её с плеч, я повесил её на ветку засохшего кедра. Затем двинулся вперёд, прорываясь сквозь кусты и заросли. Я рассчитывал вернуться сюда на рассвете и захватить свою сумку, заключавшую всё мое имущество.

Я шёл всё вперёд. Я думал, что болото вот-вот кончится, и стремился всё дальше вместо того, чтобы благоразумно повернуть назад. Дорога с каждым шагом делалась хуже. Ноги мои тонули в тине; когда я подымал их, мне казалось, что к каждой ступне привешена тяжелая гиря. Часто я спотыкался на стволы упавших деревьев. Становилось холодно, и я сильно жалел, что оставил медвежью шкуру дома. Я был наг. В первый раз за всё время моей жизни в лесу я испытывал физические страдания. Больше всего я жаждал найти твердую почву для своих ног. Всё время вязнуть и вытаскивать ноги из тины было очень утомительно: я страшно устал.

Я и не заметил, как прекратился дождь. Тяжёлые тучи, погружавшие болото в непроглядный мрак, стали расходиться. Порою выглядывала луна, причудливо вырисовывая контуры деревьев и кустарника вокруг меня. Это всё же было лучше, чем сплошная чернота, и я кое-как двигался вперёд. Но туча снова заволакивала луну, оставляя меня в прежней темноте. Сырой и холодный ветер пронизывал меня до костей. Несколько раз я порывался бежать, но не мог.

При свете луны, на мгновение озарившей окрестность перед собой, я увидел нечто вроде поляны. За ней вдали вырисовывалось смутное очертание какой-то возвышенности. Имея пред собой цель, я удвоил свои усилия. Я почти достиг центра поляны, которая была завалена упавшими деревьями, наполовину скрытыми в траве и тине, и очутился перед ручьем, преградившем мне дорогу. Я пошёл вдоль по илистому берегу в поисках бревна, по которому я мог бы переправиться через ручей. Наконец, я отыскал его, к великой моей радости, ибо двигаться вдоль топкого берега было невероятно трудно. Я пошёл по бревну, но это была предательская переправа, так как кора дерева была очень скользка. Стремясь удержаться на бревне, я сгибал пальцы ног, как это делает обезьяна. Я надеялся, по крайней мере, что луна будет продолжать светить мне, пока я не переправлюсь через ручей. Но мне не везло в эту мочь. Всё вокруг снова погрузилось в беспросветный мрак. Я остановился, стремясь только сохранить равновесие, но не удержался и полетел в воду и тину. Когда я поднялся на колени, я чувствовал себя так, будто ничего особенного не произошло. Я был измучен духовно и физически, но всё же продолжал бороться.

После долгих и мучительных усилий я высвободил, наконец, свои увязшие ноги и взобрался на бревно. Я подождал немного, надеясь, что выглянет луна, но она не показывалась. Тогда я пополз по бревну на руках и коленях и кое-как добрался до противоположного берега. Каково же было моё отчаянье, когда я узнал, что по другую сторону ручья была непролазная топь. Идти вперёд было немыслимо, и я пополз назад по бревну. Добравшись снова до берега, я кое-как примостился под низкорослыми соснами и кедрами, и там дождался первых лучей дня.

Это была длиннейшая ночь в моей жизни и, когда, наконец, забрезжило утро, я был вне себя от счастья.

Самая возможность двигаться куда угодно, без опасения наткнуться на какой-нибудь упавший ствол, придала мне достаточно бодрости и энергии для того, чтобы пересечь болото в обратном направлении. Увязая в тине, я кое-как набрёл на следы моего ночного пути, а затем и на засохший кедр, на ветвях которого висела моя сумка.

Следующая ночь застала меня у яркого костра подле моего шалаша на с.-в. склоне Медвежьей Горы.

Смертельно измученный, я погрузился в глубокий, но тревожный сон. Проснулся я среди ночи и почувствовал, что весь горю. Я сбросил с себя медвежью шкуру. Голова у меня раскалывалась на части. К горлу подступала тошнота. Из жара меня бросило в холод; я потянул назад свою медвежью шкуру и снова укрылся ею, но лишь только я это сделал, мне показалось, будто надо мной развели огонь.

— Довольно с меня! — бормотал я, беседуй сам с собой: — Завтра же утром я попытаюсь вернуться в Кинг-энд-Бартлет!

Всю остальную часть ночи я метался на своей постели из мха и ветвей. Мне казалось, что я теряю сознание.

На рассвете я попытался подняться. Голова моя кружилась и болела, я чувствовал ломоту во всём теле. Всё же я собрал все свои силы и направился вниз по тропинке с намерением идти в Бартлет.

Долго двигаться я не мог; я часто садился на землю, прислонясь спиной к дереву. Я, в сущности, и не верил, что буду в силах когда-нибудь достигнуть цели своего пути.

Вдруг в мою голову как бы ударила совершенно ясная и точная мысль — теперь сентябрь. Я дотянул до сентября?

Я с трудом встал и потащился дальше. Глаза мои застилал туман. Я смутно различал дорогу пред собой. Но слышал я, вероятно хорошо, потому что вскоре услышал невероятный треск и грохот слева от моей тропинки.

Любопытство прояснило мой мозг, и временно я забыл о своей болезни. Недалеко лежало упавшее дерево, я взобрался на его ствол и увидел прямо пред собой двух дравшихся лосей. Один из них был молодой лось, а другой старый самец огромных размеров.

Разойдясь в разные стороны, они снова яростно налетали друг на друга, с треском ломая по пути ветви и сучья деревьев и попирая кусты. Я ещё никогда не видал такой страшной битвы диких животных. Очевидно, она была в полном разгаре, ибо оба противника обливались кровью и тяжело дышали. На время я совсем забыл о себе.

В последней схватке они сцепились рогами, но не прошло мгновения, как большой лось стал пятиться назад, готовясь к новому натиску. Склонив голову, он сделал дикий прыжок. Молодой лось ловко уклонился в сторону и в ту минуту, котда противник его промчался мимо, со страшной силой всадил ему в шею острые клинья своих рогов.

Оба грохнулись на землю.

Как более ловкий, молодой лось вскочил на ноги первым и начал яростно топтать подымающегося противника передними ногами. Большой лось зашатался. Из широкой раны на его шее лилась кровь. Взъерошив гриву и склонив голову, он приготовился к новой схватке.

Молодой лось только защищался. Он ловко избегал ударов, сам в свою очередь искусно нанося рогами и копытами рану за раной в голову и туловище своего разъярённого врага.

Временами они дрались на бегу; иногда же сцеплялись рогами, становились на дыбы и в яростной схватке крушили ветви и сучья иссохших кедров, взрывая землю копытами.

Человек, наблюдающий битву, не может не принять чью-нибудь сторону. Мои симпатии были на стороне молодого лося, старый крупный самец принуждал молодого к битве, и мне хотелось видеть этого зачинщика побеждённым.

Они не обращали на меня ни малейшего внимания и однажды приблизились ко мне на расстояние двадцати футов.

Но вот старый опрокинул молодого на землю и принялся яростно бодать его в бок. Я заорал не своим голосом и, схватив дубинку, ринулся на старого самца. Он вскинул голову, тяжело дыша, и уставился на меня упорным взглядом.

В ту же минуту молодой лось поднялся на ноги и обратился в бегство. Но старый его противник стремительно повернулся и кинулся за ним в погоню. Забыв о своей болезни, я бросил на землю свою сумку и помчался за ним. Я уже думал, что они уйдут от меня, но внезапно убегавший от погони лось кинулся в чащу молодых деревьев. Его противник последовал за ними. Деревья, однако, росли в чаще так тесно, что ему не удалось пронести сквозь них свои широко разросшиеся рога. Он запутался рогами в ветвях.

Надо было видеть радость молодого лося! Он круто повернул назад, низко пригнул голову и налетел на своего преследователя с невероятной яростью, нанося ему бесчисленные удары рогами и лягая его до крови копытами передних ног. Непрерывные удары ещё сильнее разъярили старого самца; он начал бешено метаться, стремясь освободиться. В конце концов, ему это удалось. Замычав во всю силу своих легких, он грянул на молодого лося, но тому опять удалось вывернуться и убежать.

Он был очень хитер, этот молодой лось, — он стремился выбирать самые узкие тропинки, по которым не мог следовать его враг. Таким образом, он выиграл довольно большое расстояние.

Через некоторое время они оба скрылись за деревьями, уходя всё дальше от моей тропинки. Я счёл благоразумным вернуться к тропинке, пока ещё не потерял её.

Часом позже я заметил молодого лося, который бродил по лесу недалеко от меня. Он разгуливал среди деревьев с самым безмятежным и независимым видом. Его врага по близости не было. Я вполне убеждён, что молодой лось вышел из яростной битвы победителем, что она окончилась смертью старого лося.

Когда моё возбуждение улеглось, лихорадка — это была она — снова стала трепать меня. Я лёг, но заснуть не мог.

Я вспомнил о том, что хотел покинуть лес. Обдумав, я решил на всякий случай подойти поближе к лагерям. Если бы я потерял сознание, люди могли подобрать меня и позаботиться обо мне.

Я знал, что мои силы слабеют, а лагерь находиться где-то недалеко.

Это было очень долгое и утомительное путешествие, и я не помню, как я добрался до конца моего пути.

Когда я очутился, наконец, у цели, моё настроение слегка изменилось. Я начал колебаться в своём решении вернуться к людям. Лагерь был совсем близко. До меня долетали человеческие голоса. Но меня из лагеря видеть не могли.

Желая оттянуть решительную минуту, я снова прилёг и попробовал заснуть. Я впал в забытьё и не хотел шевелиться. Стемнело.

Проснувшись, я услышал легкий шорох невдали от меня. Я и не пытался узнать, кто это был. Мне было всё равно.

Вскоре я почувствовал, что какое-то животное обнюхивает меня. Это была собака. Если бы в этот миг ко мне приблизился человек, я бы непременно заговорил с ним.

Собака оказалась терьером, принадлежавшим Гарри Пирсу из Кинг-энд-Бартлета. Она узнала меня сразу и пришла в неописуемый восторг. Я заговорил с нею, и она стала лизать мои руки. В своём энтузиазме она вся растянулась на мне. После предварительных приветствий она, наконец, успокоилась и легла со мною рядом.

Я опять погрузился в сон. Вероятно, я хорошо спал; когда я проснулся, моя головная боль исчезла. Собаки рядом со мной уже не было. Я почувствовал себя лучше во всех отношениях. Я мог смотреть на вещи совсем другими глазами.

Я подумал: «Нет, сегодня я ещё не сдамся!».

Вскоре показалась, труся по тропинке, собака. Я поболтал с ней немного, а затем снова углубился в лес. Там я построил лёгкий шалаш и переночевал.

На следующий день я чувствовал себя так хорошо, что всякая мысль о сдаче у меня пропала. Рано утром я снова отправился в страну «Лошадиного копыта».

Эта лихорадка была моей единственной болезнью за два месяца моей жизни в лесах. Я не принял никакого лекарства. Лесной воздух обладал по истине живительными свойствами.

Современное культурное общество, как мне кажется, помешалось на лекарствах.

В случае жестокой головной боли цивилизованный мужчина или женщина имеют обыкновение ложиться в постель вместо того, чтобы выйти на солнечный свет и чистый воздух.

Не доверяя природе и её благодетельной врачебной помощи, за которую не надо платить, они немедленно шлют за врачом-человеком. В девяти случаях из десяти этот врач помогает не столько своим лечением, сколько своим присутствием и авторитетом.

Великие просторы природы: лес, море, солнце, свежий воздух — вот единственный путь к здоровью.

Глядя из окна вагона, вы не увидите в Новой Англии даже ни одного старого амбара, не испещрённого ярко-красными или золотыми буквами объявлений, рекламирующих всякие очистители крови или средства против болезни печени.

По моему глубокому убеждению человек бывает совершенно здоров только тогда, когда он может забыть, что у него есть желудок, печень, горло и другие части организма, подверженные недугам.

Если не считать лихорадки, которую я схватил на болоте, моё здоровье было в самом цветущем состоянии за два месяца моей лесной жизни. Вернувшись из лесов, я почувствовал себя обновлённым и окрепшим не только физически, но и умственно и духовно, несмотря на то, что был в то время совершенно лишён человеческого общества.

Глава IX. Наблюдения над животными

В прежние годы моей жизни в лесах я имел неоднократную возможность изучать лесных животных; но в те два месяца, которые я провёл среди них в качестве одного из членов лесной семьи, я проник в самую сущность их законов, обычаев и привычек.

У меня не осталось ни малейшего сомнения в том, что животные наделены душой, как и люди. Если бы вы пожили немного в одиночестве среди лесов, вы бы уверовали в это так же, как и я.

Попросите человека, знающего лес по опыту долгих лет, рассказать вам о разных интересных вещах, которые он наблюдал в мире животных. Расспросите его о белках, которых он видел в лесу, о птицах, которые пели и свистали ему с деревьев, о самке лося, которая неоднократно проходила мимо него со своими двумя детёнышами, и при этом не обращала на него решительно никакого внимания.

Лесные существа знают и понимают человека гораздо быстрее и лучше, чем мы понимаем друг друга. Для них человек — животное, такое же животное, как они сами — только другого вида. Им не надо поговорить с человеком для того, чтобы понять его.

Я глубоко уверен, что со временем между человеком и животными будет установлено полное взаимное понимание.

Творец наделил лесные существа многими способностями, в которых отказал человеку.

Обратите внимание на движение ушей оленя, когда он случайно встречается с вами в лесу. Он на мгновение останавливается, а затем кидается в сторону от вас. Оба его уха устремлены по направлению к вам; внезапно одно из них откидывается назад: только так он может узнать об опасности, которая может угрожать ему сзади.

Человек при всём своём желании не мог бы одновременно прислушаться к тому, что происходит спереди и сзади от него.

Человек не в состоянии распознать животное по запаху его следов. Зато ему даны другие высшие свойства, превосходящие тонкий нюх животного. Если бы человек, в придачу к другим своим способностям, обладал ещё столь же развитым обонянием, — у бедных лесных существ не осталось бы ни малейшей возможности самозащиты. С подобным нюхом человеку не пришлось бы рыскать по следам животного в чаще. Он мог бы мгновенно определить местонахождение своей жертвы.

Большинство людей не представляет себе, как умны, хитры и изворотливы бывают животные. Я встречал диких зверей, которые были в состоянии перехитрить и одурачить самого проницательного человека в мире.

Едва только выпадет снег, ни одно животное не может двигаться по лесу, не оставляя следов. Человек, знающий лес, может судить по этим следам о характере данного животного, как графолог определяет характер человека по его почерку.

За долгие годы моего знакомства с лесом я научился читать следы зверей. По следу лани, я могу сказать, как далеко она ушла от меня и что намеревается делать, я могу определить, чувствовало ли животное за собой погоню или нет; наконец — был ли это самец или самка и какова его величина.

Животное действует и движется по-разному, в зависимости от состояния погоды. Я занимался изучением этих уклонений и особенностей.

Опытный охотник, преследуя животное, не всегда идёт по его следам. Ему хорошо известно, что он может перерезать дорогу своей жертвы или, в крайнем случае, вернуться к покинутому следу, значительно сократив путь.

Пройдя четверть мили, он может нагнать оленя или лося, ушедшего от него на целую милю. Никакие зигзаги или повороты его не смущают. Он знает, не глядя, повернуло ли животное вправо или влево.

Когда след останавливается и вокруг него зигзаги, это значит, что животное в этом месте питалось.

Наткнувшись на такой след, я всегда останавливаюсь и начинаю прислушиваться. Животное, находящееся где-то впереди, иногда замедляет свой бег и чутко слушает. Оно очень сознательно относится к своим следам, оставленным на снегу, и его внимание всё время обращено назад.

Интересно отметить характер оленьих следов, когда животное готовится залечь в снег. Олень не ляжет до тех пор, пока не придёт к высокому месту. Там он уляжется под какой-нибудь сосной или кедром, повернув голову к оставленным позади следам. Девять раз из десяти вы вспугнёте оленя, ещё не видя его, если пойдёте по его следу. Олень всегда стремится занять такое положение, чтобы увидеть вас прежде, чем вам удастся бросить беглый взгляд на него.

Нельзя сказать, чтобы меры его предосторожностей относились исключительно к человеку. Он, быть может, и не знает, кто идёт по его следам — человек или зверь. Но он всегда на стороже, готовый встретиться со своим опаснейшим врагом — дикой кошкой.

Олень вечно прислушивается. Ему всё чудится приближение страшного хищника, способного бесшумно двигаться по лесу. Как бы ни был велик олень, дикая кошка одолеет его.

Я хочу еще сказать два слова о том, что значит читать следы животных.

Для определения размеров животного нет никакой необходимости изучать его след. Надо осмотреть ближайшие деревья и кусты и обратить внимание на места, где протерта кора. Крупный лось, например, не может пройти между деревьями, если они рассажены недостаточно широко. Его ветвистые рога непременно, трутся о кору, когда он пытается пронести их сквозь деревья. Если кора стёрта высоко наверху, это значит, что лось крупных размеров.

Свежесть следов животного скажет вам, как далеко оно ушло от вас.

Преследуя оленя по следам несколько миль, вы всегда определите его общее направление. Если след неожиданно сворачивает в сторону, это в большинстве случаев объясняется характером данной местности. Олень — не охотник взбираться на холмы. Когда в погоне за оленем вы приходите к холму, вы можете быть уверены, что олень как-нибудь миновал этот подъём, только необходимость может заставить его вскарабкаться на холм.

Но и животное не дремлет, пока вы идёте по его следам. Быть может, оно успело уже разведать, что кто-то преследует его. Тут-то и начинается, состязание в изворотливости между человеком и животным.

Едва только олень чувствует, что вы сокращаете путь и выигрываете расстояние, он неожиданно описывает полукруг и возвращается обратно к своим следам. После этого он идёт за вами на довольно почтительном расстоянии.

После долгого бесцельного пути охотник возвращается по следу вспять и соображает, что он одурачен. А олень в это время уже улучил удобную минуту, сделал мощный прыжок и скрылся в лесной чаще.

Медведь ещё изворотливее оленя.

За два месяца в лесу я видел семь или восемь медведей. Страна Северного Мэйна кишит ими.

После зимней спячки медведь выходит из берлоги голодный и отощавший — и тотчас же отправляется на поиски пищи. В это время он готов сожрать всё, что не попадётся.

Голодный медведь спускается к прудам и отмелям рек и там ловит форель. Когда поспевают ягоды, он отправляется на места лесных пожарищ. Он так прожорлив, что не отойдет от ягодного куста, пока не потеряет способность двигаться. Покидает он ягодные места только тогда, когда сорвана последняя ягодка. С наступлением осенних холодов медведи переходят на орехи и жёлуди, ради которых они углубляются в лесные чащи.

Они — настоящие мусорщики северных лесов, ибо пожирают всё, что ни попадётся им на пути. Падаль их любимое лакомство.

Порой они загрызают друг друга или пожирают своих собственных детёнышей.

Вот вам одна правдивая история, случившаяся в лесах Северного Мэйна.

Некий проводник-индеец, которого я знал многие годы, вёл партию выдающихся Нью-Йоркских спортсменов через леса. Между прочим, они вздумали расставить несколько капканов на медведей. Проверяя капканы на следующий день, они увидели, что один исчез. Проводник-индеец, — который, кстати сказать, был специалистом в охоте на медведя, — исследовал местность и сделал интересное открытие. Среди следов медведя, попавшего в капкан, он различил какие-то следы. Внимательное изучение их обнаружило, что они принадлежали какому-то другому медведю, и что у этого медведя всего только три ноги. Продолжая своё исследование, индеец разглядел на земле отпечаток короткого обрубка четвёртой ноги. Он объяснил спортсменам, что этот трёхногий медведь отправился в погоню за своим несчастным товарищем, попавшим в капкан.

При этом проводник советовал городским охотникам спешить, если только они хотят иметь медведя; иначе они рискуют не получить ни одного.

Спортсмены расхохотались, но серьёзность проводника заставила их поторопиться.

Через час, быстро двигаясь по следам, они пришли к высокой сосне, под которой нашли капкан и в нём полусьеденное туловище медведя.

Спортсмены остановились поражённые.

Но индеец по немногим, ему одному известным, подробностям нарисовал картину смертельной битвы, которая произошла на этом месте. Он объяснил своим спутникам, как это было. Пойманный медведь пришёл к этой сосне, волоча за собой тяжёлое бревно и капкан, преследуемый по пятам трёхногим медведем.

Индеец мог поклясться в том, что несчастный медведь, желая отделаться от своего мучителя, взобрался на дерево. Карабкаясь, он тащил за собой капкан и десятифутовое бревно. Сломанные на верху ветви показывали, что трёхногий мучитель последовала за своей жертвой до самой верхушки дерева, где на расстоянии целых тридцати футов от земли произошла страшная битва. В результате оба медведя грохнулись на землю. Там снова завязался бой, в котором меньший из медведей, волочивший бревно, был в конце концов убит.

После битвы трехногий медведь содрал со своего врага шкуру и на половину сожрал его труп.

Самое замечательное во всей этой истории было то, что пленённый медведь, который сам по себе весил немного больше семидесяти пяти фунтов, протащил тяжёлое бревно, с врезавшимся в его ногу капканом, далеко по лесу, а затем вверх по стволу дерева.

Рассказав о жадности медведя, я хочу остановиться на одном из своих собственных наблюдений над лесными обитателями.

Речь идет о канадской сойке (Лось-птица).

В период моего лесного одиночества эти птицы сильно надоедали мне. Появились они вскоре после того, как я убил медведя. Парочка их прилетела к моему шалашу и стала осыпать меня бранью с ветвей ближайшего дерева. Я не мог положить перед собой куска мяса, без того, чтобы они не ринулись вниз и не сцапали его. Если бы я не был на стороже, они бы вырывали пищу из моих рук.

Затем прилетело ещё две, ещё и ещё.

И скоро десять птиц напряжённо следили за моими движениями. Сначала я давал им объедки и крошки, остававшиеся от моей еды, но потом перестал это делать, ибо иначе они замучили бы меня до смерти. Я с трудом отделался от них.

Дни быстро проходили. Не опасаясь больше людского нашествия, я вернулся в область Потерянного Пруда. Со времени моего ухода оттуда я жил где попало, в лесу, ночуя под открытым небом или в примитивных шалашах, построенных наскоро. Мои наколенники из кедровой коры давно износились. Днём я скитался совершенно голый. Мне не нужно было в это время никакой обуви, так как кожа на моих ногах стала едва ли не жестче и грубее воловьей.

Вернувшись к моему старому шалашу, я убедился, что запасы пищи в нём крайне скудны. Я принуждён был снова отправиться на добычу.

Я поймал несколько форелей, загнав их из ручья в мой искусственный пруд. Сентябрь подходил к концу, но медведи ещё не успели съесть все ягоды на пожарищах. Ягод ещё было довольно много. Скоро у меня опять был достаточный запас пищи, и мне не грозил голод.

У меня было желание осуществить какое-нибудь поистине великое предприятие до конца своего срока. Таким грандиозным предприятием казалась мне картина в красках, написанная в лесной глуши. Каким образом я осуществил этот замысел, я расскажу в одной из следующих глав.

Новая идея глубоко захватила меня. Я начал изобретать всевозможные способы изготовления красок, кистей и даже бумаги из материалов, которые были в моём распоряжении в лесу.

В своём энтузиазме я совершенно забывал о еде. Образы далёкого мира стали меньше тревожить меня, так как все мои мысли были поглощены новой затеей.

В конце концов я заметил, что перестал следить за собой.

Я вернулся к заботам о борьбе за существование и предоставил событиям идти своим чередом. Изредка я писал послания друзьям или рисовал обугленными палочками на клочках бересты.

По меньшей мере раз в неделю — независимо от того, где я находился — я совершал прогулки к своему «почтовому ящику». Однажды я снёс туда пару туфель, сплетённых из коры кедра. Меня интересовало, что скажут о них люди.

Утром я редко знал, где буду к вечеру. В одну из ночей я оказывался у Большого Спенсера, в другую — на склоне Медвежьей Горы, где у меня был прекрасный шалаш; изредка я возвращался к своему шалашу у Потерянного Пруда.

Вынужденный голодом, я застрелил двух белок из лука.

Я зажарил мясо, и оно показалось мне вкусным и сытным.

Часто мне попадались кролики, но я не делал никакой попытки подстрелить их или поймать в западню. Я не нуждался в них. Но необходимость заставила меня подстрелить нескольких куропаток. Стрела пронизывала птицу насквозь.

В лесу начался листопад. Яркие жёлтые и красные пятна среди листвы нарушали унылую монотонность чёрного и зелёного цвета. Легкий мороз вносил в воздух живительную струю. Кожа моя до того огрубела и свыклась с переменами погоды, что я совсем не чувствовал холода. По ночам я укрывался шкурой медведя.

Однажды, бродя по лесной тропинке, я наткнулся на рог оленя, очевидно сброшенный много лет тому назад. Его форма вызвала в моем мозгу представление о ноже. Я распилил рог вдоль на две равные части посредством острого камня. Затем я взял одну из этих частей, и, тщательно отточив о камни, получил лезвие ножа.

Рукоять я смастерил следующим образом. Отодрав несколько тонких полосок нижнего слоя бересты, я сплёл из них довольно прочную верёвку, которою обвил вокруг одного из концов моего ножа.

Нож из рога оказался на практике вполне пригодной и полезной вещью; он легко резал мясо; позже, когда я принялся за изготовление одежды, мой нож сослужил мне прекрасную службу.

С каждым днём я всё больше сближался с лесом, становясь частью его. Когда мне недоставало чего-нибудь, я попросту шёл и находил то, что мне было нужно.

Я был в это время подлинным первобытным человеком. Из современности, из страны цивилизации я ушёл назад в леса к первобытному существованию.

Глава X. Я убиваю оленя голыми руками

Иной раз мы можем осуществить какую-нибудь вещь прежде, чем задумаем её. В таком роде была моя история с оленем.

На закате я шёл по узкой тропинке неподалёку от небольшого пруда. Неожиданно я услышал какой-то шум в воде, где-то впереди от меня. Я остановился и услышал тот же шум снова. Я пошёл к берегу, пока не достиг старой сосны, корни которой подымались над землёй у самой моей тропинки. Понятно, что животные, шедшие к водопою, должны были избегать этих корней.

Меня окружала густая чаща сосен и кедров. С того места, где я стоял, открывался довольно широкий просвет между деревьями, сквозь который я мог видеть воду. Сначала я заметил только зыбь на поверхности воды, а затем разглядел молодого оленя, который щипал траву на дне пруда.

Когда я впервые увидел его, у меня не возникло ни малейшего намерения поймать его. Это мне даже в голову не пришло.

Я знал, что олень всегда бросается в сторону, противоположную направлению звука, который вызвал в нём тревогу. Ветер дул в это время от него ко мне и мешал ему уловить мой запах. Я поднял кусок корня и швырнул его в воду, перебросив через спину оленя. Животное вскинуло голову, оглянулось по сторонам и ринулось из воды к тропинке, на которой я стоял. Я схватил камень и также швырнул его в воду. Этот новый всплеск воды погнал животное немного в сторону — как раз к корням сосны, за которыми прятался я. Точно рассчитав время и расстояние, я выскочил из своей засады как раз в ту минуту, когда олень поравнялся со мной, и схватил его за передние ноги. Он упал на землю. Тогда я ухватил его за рога, навалился на него и совершенно парализовал все его движения.

Затем одним быстрым поворотом я свернул ему шею. Мне немного совестно за то, что я убил этого оленя таким предательским образом. Но других способов в моём распоряжении не было, а оленья шкура была мне очень необходима.

Так как за это время совсем стемнело, я решил содрать с убитого оленя шкуру на другой день. Я потащил труп немного выше и запрятал в двух шагах от тропинки.

Вернувшись к своему лагерю, я расшевелил костёр и сел подле него на землю, размышляя обо всём, что произошло. Я думал не столько об убитом олене, сколько о его шкуре. Олень был, правда, невелик, но шкура его вместе с бывшими у меня прежде двумя шкурами — медведя и лани — могла отлично защитить меня от стужи.

На следующий день я содрал шкуру, отрезал порцию мяса и вытянул жилы. Мясо я разделил на три части: одну часть зажарил, другую разложил на солнце вялиться, а третью положил на несколько дней на дно ручья, где оно могло сохраняться в прохладе.

Затем я принялся за изготовление одежды. Начал я со штанов. Сложив кожу вдвое, я обернул её вокруг своих бедер для того, чтобы узнать достаточна ли ширина. Ширина оказалось достаточной, а длины немного не хватило. Но в моём распоряжении была кожа лани, от которой я мог отрезать курок и надставить его снизу.

Скроив штаны, я положил куски кожи на пень и ножом из рога проделал отверстия вдоль краёв. В эти отверстия я продел кожаные ремешки и таким образом соединил края. Покончив со штанами, я приступил к мокасинам. Прежде всего я смочил кожу и поставил на неё ступню, чтобы определить размер. На каждый мокасин я употребил два куска кожи. Края нижнего куска я загнул немного вверх и пришил к верхнему отрезку у себя на ноге. Благодаря этому шов оказался выше земли, что способствовало прочности моих мокасинов. Когда кожа высохла, мокасины оказались как раз впору.

Когда мне случалось одевать медвежью шкуру, я перебрасывал её через плечо и связывал спереди кожаным ремнём.

В приёме, которым я убил оленя, не было ничего чудесного. Многие люди дивились этому эпизоду, а иные, мало знакомые с лесом, даже сомневались в правдивости моей истории.

Скептицизм очень часто основывается на невежестве. Когда человек слышит о какой-нибудь вещи впервые, он может отнестись к ней двояким образом. Если он обладает широким, непредубеждённым умом, он будет рад научиться чему-нибудь новому. Если же он узок и ограничен, то попросту не поверит тому, что слышит.

Охотник, зверолов или просто человек, знающий лес, повёл бы беседу так:

— Ружьё у вас было?

— Нет.

— Вот как? Значит, вам здорово повезло с этим оленем.

Больше он не спросит ни о чём. Он даже не поинтересуется узнать, как вёл себя олень, он сам мог бы ответить на этот вопрос. Не спросит он и про то, трудно ли мне было свернуть оленю шею, и каковы были размеры оленя. Ему известно, что, если бы олень был слишком велик, я бы не рискнул напасть на него подобным образом.

Вскоре после моего возвращения из лесов я имел беседу с одним из вождей индейского племени Пенобскот в Бангоре. Он рассказал мне, что однажды убил огромного самца на оленьих зимовьях тем же способом, что и я. Он упомянул о своем эпизоде без тени энтузиазма, как о совершенно обычной вещи.

Он поймал оленя за рога и, повалив на землю, задушил. Зимой, когда лежит глубокий снег, движения оленя крайне затруднены.

Олени собираются в это время в стада и бродят по бороздам, которые сами же прорывают в снегу. Человек на лыжах может легко догнать любого из них.

Зимой вы можете убить оленя дубиной, или повалить его на землю и сломать ему шейные позвонки подобно тому, как ковбои на западе Америки ломают шею быку. Есть ещё хороший способ убить оленя: повиснуть всей тяжестью на его шее и задушить его.

Олень защищается копытами передних ног гораздо чаще, чем рогами. Зимой у него и совсем нет рогов. В летнюю пору — в брачный период — природа снабжает его великолепными рогами, как необходимым орудием защиты. В это время года его ветвистые рога необыкновенно сильны; олень во всякое время дня и ночи готов на битву и способен дать отпор любому животному. Но зимой, когда он бродит в стаде по снегу, он миролюбив и чужд всякой воинственности, он сбросил свои рога и остался совершенно безоружен.

У меня имеется несколько превосходных фотографий, снятых с оленьих стад на зимовьях.

Для того, чтобы снимать диких животных, надо выбрать тёмную ночь. Вы садитесь в лодку и подвешиваете фонарь к палке на носу лодки. На вёсла должен сесть человек, хорошо знающий дело: грести надо так тихо, чтобы на водной глади совершенно не было зыби. Это великолепно умеют делать лесные проводники. Открыв затвор фотографического аппарата, вы помещаете аппарат на ящике над фонарём. Затем вы направляетесь вниз по течению. Одновременно с вами по берегу движется широкий круг света, бросаемый вашим фонарем.

Безмолвие не нарушается ничем. Разве только бобр, плывущий неподалёку, нырнёт, шумно расплескав воду хвостом. Этот шум не пугает других животных, ибо они знают, кто его производит.

Если только животные на берегу не уловят вашего запаха, вы можете подплыть к ним очень близко.

Первое, что вы увидите, это — два огненных шарика в широком кругу света на берегу. Когда вы приблизитесь к берегу ещё больше, некое смутное очертание вокруг этих огненных шаров примет форму животного. Оно может оказаться оленем, лосем, карибу, медведем или даже журавлём: иначе сказать — любым животным или птицей леса.

Когда вы почувствуете, что достаточно приблизились к животному, воспламените свой магний и делайте снимок. Привлечённое светом фонаря, животное стоит, как очарованное.

Убивать его в таких условиях было бы настоящим предательством. Это предусмотрено и специальным законом, который является одним из действительно справедливых и мудрых законов об охоте.

Лось, а особенно самка лося ведёт себя в таких случаях совершенно иначе. Свет фонаря приводит это животное в ярость. Шерсть на его спине становятся дыбом. Оно стоит и ждёт, пока лодка подплывёт к берегу на расстояние десяти футов, для того чтобы кинуться ей навстречу.

Человек, сидящий на корме, должен быть мастером своего дела. В то время, когда лось уже готов броситься в воду, он должен значительно подтолкнуть лодку вперёд: в ту же минуту человек, находящийся на носу лодки, прячет фонарь.

Как только минует непосредственная опасность, огонь в лодке появляется снова. Лось готовится к новой атаке. Происходит довольно забавный спорт. Но если кормчий плохо знает своё дело, забава может кончиться весьма плачевно.

Упомянув о нападении лося на лодку, я не могу не вспомнить следующего приключения в штате Мэйн много лет тому назад — только не ночью, а днём.

В это время со мной был Эндрью Дуглас, великий охотник на лосей. Мы гребли вверх по реке ранним утром. Когда мы сворачивали по изгибу реки, я услышал шум где-то впереди от нас. Эндрю также услышал его, и мы одновременно перестали грести.

Вскоре до нас снова донёсся тот же очень сильный шум с берега, поросшего ольхой. Мы решили подплыть ближе, чтобы узнать — в чём дело.

Я был на корме. Эндрю на носу.

— Что бы это могло быть, Эндрю?

— Это лось. Он увяз в тине.

Мы подплыли ближе и увидели деревья, качавшиеся взад и вперёд под чьею-то тяжестью. Затем мы различили голову лося. Мы приблизились к берегу и стали наблюдать усилия, с которым животное стремилось выбраться из тины.

Рванувшись, лось отчасти высвободил свои ноги и в эту минуту увидел нас. При этом всё его негодование обратилось на нас, — как будто мы были виновниками его бедствия. Шерсть на его шее поднялась, как щетина; он рвался в бой.

Эндрю и я сидели в своей лодке и посмеивались над ним. Это был самый крупный и самый свирепый из всех виденных мной лосей. Он бешено метался из стороны в сторону, производя невероятный треск и грохот. Мы наблюдали его очень долго и видели, что с каждым мигом он достигал огромных успехов в своем стремлении к свободе.

После одного из самых решительных усилий он почти совсем высвободил свои ноги. Я сказал своему спутнику:

— Эндрю, не лучше ли нам заблаговременно убраться отсюда?

— О, нет, мы в полной безопасности! — ответил он.

Мы подождали немного. Животное между тем почти освободилось.

— Теперь мы тронемся! — сказал Эндрю.

Я погрузил в воду своё весло и начал двигать лодку вниз по течению. Лодка тронулась, но закружилась на месте.

Чем энергичнее я грёб, тем стремительнее мы кружились. Лодка вертелась, как колесо на оси.

Лось ринулся в воду, разбрызгав её во все стороны, и грянул на нас.

— В чём дело? В чём дело? Отчего вы не сталкиваете лодку с места? — заорал Эндрю.

— Мы наехали на пень! — гаркнул я в ответ.

Лось был уже совсем близко от нас.

Эндрю поднялся со своего места и пошёл от носа к корме. При этом нос лодки высоко взлетел вверх и лодка освободилась, стремительно съехав с проклятого пня.

Лось был так близко от нас, что у нас почти не оставалось времени для того, чтобы взмахнуть вёслами и толкнуть лодку вперёд. Но и после того, как мы понеслись по реке, лось не отступил и в ярости поплыл за нами следом.

Мы попали в бобровый пруд, и в своем желании поскорее улизнуть от лося налетели на новый пень с такой силой, что были выкинуты в воду, поблизости от плотины. К нашему счастью это случилось после того, как мы успели выиграть некоторое расстояние. Наша лодка снова оказалась в плену, мы барахтались в воде.

Свирепое животное опять настигало нас. Кое-как стащив лодку с пня, мы с трудом перекинули её через плотину, как раз тогда, как разъярённый лось был наконец у цели. Мы ускользнули от него в самую последнюю минуту.

Наблюдая лесных животных, я подметил одну интересную вещь: её замечали многие охотники, но только не имели случая задуматься над нею.

Животное обладает удивительной способностью отгадывать намерения человека по отношению к нему. В сезон прекращения охоты людям случается наталкиваться на бесконечное количество лесной дичи. Люди недоумевают, почему такие на редкость благоприятные случаи выпадают им на долю как раз тогда, когда у них нет с собой ружья. Ответ очень прост. Животные знают, когда человек приходит в лес с целью убивать. Видя его издали, они отгадывают его злые намерения и по возможности уходят от него подальше. Когда же человек бродит по лесу без ружья, животные знают это и не стремятся убегать от него. Вот почему, оставляя ружья дома, мы без труда встречаем такое множество диких животных, и принуждены долго рыскать в поисках за ними по лесным чащам, когда наши ружья находятся при нас.

Ни одно животное не боялось бы человека, если бы он не носил с собой своих смертоносных оружий. Все лесные животные стремятся к дружбе с человеком. Всех их влечёт к нему любопытство.

За время моей жизни в лесу все лесные животные дружили со мной. Они видели во мне совершенно безвредное существо, и все только старались узнать, кто я такой.

У меня никогда не было желания обидеть животное. Только крайняя необходимость могла заставить меня пролить кровь. Но и тогда я глубоко сожалел о том, что мне приходится убивать живое существо.

Глава XI. Лесные приключения

Местность, в которой я находился во время моего двухмесячного пребывания в лесу, была мне отчасти знакома и вызывала в моей памяти много эпизодов минувших дней.

18 лет тому назад у меня была своя лесная «линия», т. е. определённый участок в лесу, на которым я охотился. Дело было зимой. На «линии» у зверолова всегда есть свой лагерь, и в таком лагере я проводил четыре или пять ночей в неделю. В остальное время я ночевал где-нибудь на «линии» — в примитивных шалашах, которые были построены мной в предыдущие лесные экспедиции. Когда ночь застигала меня вдали от лагеря, я направлялся к одному из моих шалашей.

Однажды обстоятельства вынудили меня убить оленя. Мне нужно было мясо, а также кожа для того, чтобы починить мои лыжи. Сырая кожа — лучший материал для таких починок.

Я убил оленя, несмотря на то, что в это время охота на оленей была запрещена законом.

Поблизости от посёлка и от моего лагеря жил один старик. Я знал, что он не может сам убить для себя оленя, но был бы очень рад полакомиться олениной.

Я отдал ему половину убитого мной животного. Старик обещал мне никому не рассказывать о том, что я убил оленя, и всячески благодарил меня.

Среди зимы явились агенты лесной стражи и напали на след убитого животного. Они немедленно отправились к старику и спросили у него, кто убил оленя в запретный сезон. Он ответил: «Джо Ноульс — единственный человек, который бывает в этих местах. Он ставит здесь западни, и если кто убил оленя, то это он».

Агенты поклялись, что отыщут, изобличат и не преминут оштрафовать меня.

Однажды утром я различил странные следы чьих-то лыж, пересекавшие мои собственные следы. Первой моей мыслью было, что они принадлежат агентам. Пройдя по этим следам известное расстояние, я понял, что эти люди кого-то искали. В конце концов, следы привели меня к месту, где лежали внутренности убитого мной оленя. Я догадался, что в дальнейшем эти люди повернули обратно и пошли по прежним своим следам. Ясно было, что они искали меня.

Моих следов, которые бы вели от места убийства оленя до моего лагеря, они найти не могли; я об этом позаботился заблаговременно. Тогда они вернулись в деревню — я узнал об этом потом — и сказали людям, что кто-то убил оленя в той местности, где Ноульс ставит западни, и что они собираются изобличить Ноульса и оштрафовать его.

Продолжая свой путь, они пришли к дому старика, и старик сказал им, что это я убил оленя.

Тогда только они направились к моему лагерю. Я увидел их приближение и вышел из дому встретить и приветствовать их. В моей маленькой передней висела целая четверть оленя. Там же висел и старый макинтош. Агенты были так близко от моей двери, когда я их увидел, что я ничего не мог сделать. Я успел только завесить оленину макинтошем за секунду до того, как они вошли.

— Славная погода! — приветствовали они меня.

— Да, — ответил я.

— Как идёт ваша ловля?

— Прекрасно.

Затем я пригласил их остаться и пообедать со мною. У меня были кое-какие съестные припасы, и за всё время еды агенты ни одним словом не обмолвились о цели своего визита.

Они не просили у меня позволения сделать у меня обыск, сами по себе ничего не могли увидеть; очень хорошо знали, что мне известна цель их визита и в результате были недовольны.

В конце концов один из них заметил, что им пора в путь. При этом он сказал мне, что они собираются пойти кратчайшей дорогой в деревню.

Я верил, они, действительно, собирались идти этой дорогой. Но я нисколько не сомневался, что они скоро изменят своё направление.

Неподалеку от этих мест у меня был припрятан труп другого оленя, также убитого мною. Я повесил его в старой хижине по близости от моего лагеря.

Агенты двинулись к селенью, но скоро, как я и предполагал, повернули к старой хижине. Только собака могла бы различить какие-нибудь следы, ведущие к хижине. Я волочил труп рано утром, по свежезамёрзшему насту, не оставляя на снегу никаких следов.

Если бы агенты увидели убитого оленя, они всё же не имели бы ни одной улики против меня.

Я хотел наблюдать за ними. Я не мог видеть их, находясь в нижнем этаже, и поэтому поднялся наверх, откуда мне всё было видно.

Пройдя некоторое расстояние, агенты свернули в сторону и направились к хижине. Я видел, как они вошли внутрь. Это значило, что труп оленя найден.

Я сказал себе: «Дай-ка я сыграю штуку с этими парнями!».

Я взял ружьё и выстрелил несколько раз подряд в крышу хижины. Агенты, как и следовало ожидать, опрометью выскочили из хижины.

Тем дело и кончилось на этот раз. Но я знал, что утром они снова явятся и, быть может, арестуют меня. На следующее утро я поднялся до света и надел свои лыжи. Затем я направился к хижине, снял труп оленя и положил его на санки. Я знал, что поверхность снега до того промёрзла, что ни лыжи, ни полозья санок не оставят за собой следов.

Я свёз труп оленя на расстояние мили в лес, где и зарыл его глубоко в снегу еще до восхода солнца.

Моё предчувствие сбылось: стражники явились снова, но в усиленном составе. Вместо того, чтобы отправиться прямо к моему лагерю, — что им и следовало бы сделать — они пошли к хижине. Они оказались в довольно-таки глупом положении, не найдя оленя; и новые люди, которых они привели с собой, могли подумать, что стражники просто наврали им. Кинулись искать следов, но, конечно, не нашли. Это сделало положение стражников ещё более глупым.

Они до того потеряли голову, что снова пошли к дому старика и добились от него обещания выступить свидетелем против меня.

Эта новость скоро дошла до меня, и я понял, что за мной отныне будет установлен в лесу надзор.

Зная, что стражникам известны следы моих лыж, я принялся за изготовление новой пары. Когда лыжи были готовы, я надел их и двинулся к месту оленьего зимовья. Я миновал его и дошёл до дороги, которая вела к посёлку. Там я снял свои лыжи и одел их задом наперёд. Затем отправился тем же путём обратно, оставляя на снегу след рядом с первым. Обе линии следов производили такое впечатление, будто два человека шли по направлению к посёлку.

В скором времени стражники и в самом деле набрели на эти следы. У оленьего зимовья они должны были серьёзно призадуматься. Они попались на закинутую мной удочку.

Не доходя до лагеря, я снял свои новые лыжи с широко расходящимися носками и зарыл их в снегу. Там были у меня оставлены мои старые лыжи, в которых я и вернулся в лагерь.

Спустя некоторое время, стражники пришли к моему жилищу и спросили меня, не видел ли я каких-нибудь незнакомцев в этой местности. Я ответил им, что не видел. Я не задал им никаких вопросов и не проявил ни малейшего любопытства по этому поводу. Они ушли от меня сильно озадаченные.

Вскоре я сделал новую вылазку, одев свои новые лыжи задом наперёд. Падал обильный снег.

Решившись во что бы то ни стало отыскать нарушителя законов, стражники не дремали. Они открыли и самые последние мои следы, но пошли по ним в обратную сторону. В конце концов они совсем потеряли следы, ибо их замёл снег. Они решили, что человек на лыжах двигался с быстротою урагана.

Однажды утром один мой знакомый навестил меня и сообщил мне, как обстоят дела.

— Я знаю, — сказал он, — что вы не можете победить искушения и частенько убиваете оленей. Только знайте, что стражники прилагают все усилия, чтобы поймать вас с поличным, а это грозит вам тяжёлым штрафом!

— Хорошо! — ответил я.

Затем он сообщил мне, что старик, который наябедничал на меня, готовится выступить против меня в качестве свидетеля.

Вечером того же дня я отправился навестить старого джентльмена и побеседовать с ним по душе. Он и его жена были дома и немало смутились при виде меня.

— Послушайте, — начал я, — мне известно, что вы собираетесь дать показания против меня.

— Я ничего не могу поделать, — поспешил заявить старик: — они вызывают меня в качестве свидетеля, и я должен идти. Я бы не хотел причинить вам какие-нибудь неприятности, но обязан показать всю правду.

— Что же вы знаете по этому делу?

— Я знаю, что вы убили оленя.

— Но вы знаете также и то, что получили часть оленины и съели её. Это дело грозит мне серьёзными неприятностями. Мне придётся уплатить большой штраф… Разве вы питаете на меня злобу за что-нибудь?

— О, нет! — возразил он. — Но человек обязан идти в суд, когда его зовут и должен показать всю правду.

— Ладно, — согласился я, — но если вы собираетесь показать на суде всю правду, не забудьте упомянуть о том, что приняли от меня половину оленя.

— Хорошо, я не забуду! — сказал старик.

— И если меня приговорят к штрафу, вы должны будете уплатить часть его.

— О, нет! С какой стати? — закричал не на шутку встревоженный старик.

Я спросил его, нет ли у него экземпляра законов об охоте. Он начал шарить вокруг, всё время утверждая, что он не обязан платить ни малейшей доли штрафа.

Когда книга была найдена, я указал ему параграф закона, по которому он оказывался соучастником преступления, несущим долю ответственности.

Тогда старик пошёл на попятный.

Когда стражники явились звать его в суд, он наотрез отказался идти с ними, уверяя, что ровно ничего не знает по этому делу.

Такой неожиданный поворот событий вселил в сердца стражников ещё более настойчивое желание отыскать неоспоримые улики против меня.

Я продолжал надевать свои лыжи задом наперёд, и одураченные стражники, идя по моим следам, всё время двигались в ложном направлении.

Несколько месяцев спустя, когда дело против меня было уже прекращено, те же самые стражники явились в мой лагерь — на этот раз уже по моему приглашению. У меня была с ними удачная охота на лисиц, и мы разговорились по душам. Они сказали мне, что ни на минуту не сомневались в том, что я убивал оленей в запретный сезон. Они рассказали мне обо всех своих неудачах. Их бесплодные попытки изобличить меня отняли у них не один месяц.

Прошло несколько лет. Старший из агентов лесной стражи как-то гостил у меня. Сидя у меня, он неожиданно заметил среди старых сетей и силков мою вторую пару лыж с ремешками на обоих концах. Когда он смотрел на них, мне было ясно, что в его памяти эта пара лыж ассоциируется со странными следами, виденными им на снегу несколько лет назад.

Он о чём-то напряженно думал.

Затем он заговорил об этих лыжах, выразив мысль, что человек, надевший эти лыжи, оставлял бы на снегу такой след, будто он двигался в обратном направлении. Я начал смеяться и признался ему, что сам неоднократно проделывал это.

— Джо! — закричал он: — Можете ли вы ответить мне на один вопрос. Куда вы девали оленя, который висел в хижине?

— Какого оленя? В какой хижине? — притворно изумился я.

Так я ему и не ответил на этот вопрос.

Глава XII. Ещё один эпизод

Я часто думаю, что, когда человеку очень тяжело, он склонен вспоминать свои прошлые годы и останавливаться на каких-нибудь особенно тяжких испытаниях, некогда пережитых им. И сравнение настоящего с прошлым доставляет ему своего рода горькое утешение.

Вы часто можете услышать: «Если я мог пережить всё, что тогда было со мной, очевидно я в состоянии перенести мои страдания и теперь».

Сравнения подобного рода не раз приходили мне в голову в бытность мою в лесу, когда душевные страдания грозили изгнать меня из моего одиночества до срока.

Одно из воспоминаний, давших мне повод для сравнения, относилось ко времени моей жизни на севере штата Мэйн несколько лет тому назад. Тогда я тоже был страшно одинок. Вспоминая то время, я приходил к выводу, что моё настоящее положение не так уж плохо.

Я говорил себе: «Если мне удалось пережить ту страшную ночь, мне без сомнения удастся преодолеть свои нынешние душевные муки!».

18 лет тому назад я жил в одном из посёлков Северного Мэйна. Однажды утром мне предложили приготовиться к шестидесятимильному путешествию в санях, причём моим попечениям вверяли молодую женщину.

Дело происходило в конце января; снег глубиною от шести до восьми футов покрывал землю. В упомянутое утро шёл снег, но сравнительно легкий, и в воздухе было необычно тепло. Когда мы проехали миль двадцать, снег сменился дождём. Лошадь стала вязнуть. Она и шагу не могла ступить без того, чтобы не погрузиться в мокрый снег. Двигаясь крайне медленно, мы ухитрились проехать ещё пять миль. Дорога становилась всё хуже. Лошадь ещё кое-как могла двигаться по тропинке, для пешеходов. Вскоре мы въехали в ложбину, где над нашими головами свешивались выступы скал. Налево была река, которая после недавнего снега и дождя затопила берег и подмывала глубокие снега. Лёд всюду растрескался на многочисленные глыбы и льдины, готовые двинуться в любую минуту.

Я остановил лошадь, чтобы дать ей хоть немного отдохнуть. Время быстро летело: было уже около четырёх часов дня.

Продолжение дороги казалось нам не хуже, чем начало её; мы и не подозревали, что под верхним слоем снега была вода. Мы двинулись вперёд, и там, где наша дорога, понижаясь, подходила к самой реке, верхний слой снега не выдержал, и лошадь вместе с санями провалилась в воду.

Вода доходила нам до пояса и была чертовски холодна. Вокруг расстилались дикие места. Над нашими головами свисали со скал ледяные глыбы — от 75-ти до юо футов длины. Легко себе представить, что произошло бы, если бы одна из них случайно обрушилась на наши головы.

Я снял с себя меховую куртку, взвалил к себе на спину молодую девушку и стал карабкаться вместе с нею на скат.

Мы несколько раз скатились вниз прежде, чем достигли твёрдой почвы. Я разостлал полость, которую захватил из саней, на снегу и положил на неё молодую девушку. Оба мы промокли насквозь.

Дождь прекратился; начинало холодеть. Я взглянул на оставленную нами лошадь, и увидел, что она выбивается из сил, стремясь выбраться на твёрдую почву. Я заметил, что она не подвигалась в своей цели ни на дюйм. Я спустился по склону и, перерезав упряжь, попытался провести её по топкому снегу. Чем больше я старался, тем глубже лошадь увязала. Порой она боролась до изнеможения, и затем останавливалась, чтобы передохнуть. В этой борьбе были сломаны наши сани.

Ноги уже окоченели у меня, а я всё ещё метался вверх и вниз, желая помочь лошади.

Стало темно, и вскоре показалась луна. Подул ветер. Вода, которая успела залить снег в том месте, где я возился с лошадью, стала затягиваться тонким ледком.

Как бы нарочно для того, чтобы ухудшить наше и без того трудное положение, лёд на реке пришёл в движение. Мне приходилось ежеминутно отталкивать в сторону льдину за льдиной, чтобы они не сломали лошади ноги. Вода поднялась ещё выше. Много раз во время напора льда я должен был держать лошадь высоко под уздцы, чтобы она не упала. Неожиданно я услышал крик молодой девушки. Полуокоченевший от холода, я ринулся к ней. Заметив издали, что она находится в движении — и следовательно, ещё не замерзает, я поспешил вернуться к лошади.

Если бы лошадь могла пройти каких-нибудь двадцать футов, она была бы спасена. Я начал разгребать снег и лёд, расчищая ей дорогу, и работал до полной потери сил. Много раз я принуждён был виснуть на шее лошади, чтобы удержаться от падения.

Силясь сдвинуться с места, лошадь била меня подковами и царапала металлическими шипами, которые приделываются к подковам, чтобы не дать лошади скользить. Шрамы от этих страшных ссадин и царапин остались у меня по сей день. Я был весь в крови, и единственно, что я мог делать, это повисать на шее лошади и таким образом отдыхать от ударов.

Ещё раз я услышал крик девушки и направился к ней. Её положение было на этот раз серьёзнее. Она уже не могла стоять на ногах и вся окоченела. Я принялся тормошить и даже колотить её. Я тёр её ноги снегом, а затем снова выбивал на ней дробь. Порой она начинала кричать от боли. Попеременно растирая и колотя её, я не давал ей замёрзнуть.

В конце концов, я положил её на полость и стал обдумывать, что нам делать. Ближайшее жилище находилось в четырёх милях. Я знал, что мог бы добраться до него сам, но к тому времени, когда я успел бы вернуться обратно, девушка могла быть мёртвой, а также и лошадь. Нести девушку я не мог. У меня бы не хватило сил даже на то, чтобы волочить её. Я стоял на месте, глядя то на девушку, то на лошадь, то на луну. У меня в кармане был револьвер, и я начал подумывать, не прекратить ли мне страдания лошади, а затем попытаться спасти себя и девушку. Но я рассудил, что единственным путём к спасению нас обоих могло быть только спасение лошади. Я снова отправился на помощь несчастной лошади.

К этому времени вокруг животного образовалась сплошная кора льда, и мне пришлось приложить значительные усилия для того, чтобы сломать её. Лошадь была обессилена, но продолжала бороться, и с моей помощью немного сдвинулась с места. Но моя помощь животному стоила мне последних сил. Я готов был отказаться от дальнейших попыток.

Чувствуя, что я не в состоянии пошевелить рукой и что мои ноги совсем окоченели, я повис на шее лошади и стал в отчаянье глядеть на луну.

— Всю мою жизнь, — закричал я, — мне не везло! Я должен был тяжело бороться за существование. Пусть же это будет моя последняя борьба. Теперь мне всё равно! Я останусь здесь с лошадью, — продолжал я рассуждать сам с собой. — Мне безразлично, что бы ни случилось!

Мороз усиливался. Кровь, которая обильно струилась у меня по ногам из ран, нанесённых подковами лошади, холод и мои безумные усилия — всё это до того ослабило меня, что я с трудом удерживался на шее лошади. Но краткий отдых возобновлял мои силы, и я продолжал бороться.

Скользя и сползая со ската вниз, лошадь продолжала рваться вперёд. Порой она падала, и я подымал её на ноги. От времени до времени до меня долетал стон молодой женщины.

Один раз я направился к месту, где она лежала, и заговорил с ней, но ответа не последовало. Я поднял её, но она снова упала на спину без движения. Я начал бить её и яростно волочить по земле.

Тогда только у неё вырвался крик или вернее жалобный стон, и я узнал, что она жива.

Эта возня с девушкой также стоила мне много сил. Насилу отдышавшись, я снова направился к лошади, где надо было ломать лёд. Ноги лошади окоченели. Я должен был колотить по ним изо всех сил, чтобы дать лошади возможность продолжать борьбу.

После невероятных усилий лошадь, наконец, сдвинулась с места и очутилась на расстоянии десяти футов от твёрдой земли. Я знал, что всё зависело от дальнейшей борьбы. Вопрос заключался только в том, хватит ли на это у меня и у лошади сил.

Прежде, чем предпринять что-либо, я сходил проведать молодую женщину и поколотил её ещё раз. Затем я перетащил её на снег, взял полость, на которой она лежала и ушёл, оставив её полумёртвой.

Я рассчитывал положить полость под ноги лошади, как дорожку, и попытать счастья в последней борьбе. Я знал, что наша схватка будет последней, ибо для дальнейших попыток не оказалось бы сил ни у лошади, ни у меня.

Схватка началась с бешеных ударов копыт и метания по сторонам. Внезапно лошадь тяжело рванулась — и её передние копыта ударились о твёрдую землю. Там она остановилась, вся дрожа.

Я упал на землю в изнеможении и растянулся для отдыха. Лошадь была спасена.

Когда я немного пришёл в себя, я боязливо направился к месту, где лежала девушка, и слегка приподняв её, заговорил с ней.

— Мне хорошо, — сказала она слабым голосом, — не ждите меня… Отправляйтесь дальше. Оставьте меня здесь. Я больше не страдаю…

Я снова опустил девушку на землю и пошёл к лошади. Я привёл её, нетвёрдо ступающую, к месту, где была девушка. По очереди я принялся растирать руки и ноги девушке, а затем ноги лошади. Я тёр их до тех пор, пока мог.

В конце концов я попытался взвалить девушку на спину лошади, но это мне не удалось. Отдохнув немного, я попробовал ещё раз. После того, как я повторил эту попытку полдюжины раз, я ухитрился перекинуть девушку поперёк спины лошади. В первую минуту мне показалось, что лошадь готова упасть под тяжестью своей ноши. Но вопреки моим опасениям она, хоть и не твёрдо, двинулась вперёд, а я пошёл рядом с ней, придерживая девушку за ногу.

Я осторожно направлял лошадь в опасных местах, ибо понимал, что стоит ей увязнуть ещё раз, как она уже не выберется никогда.

Наше печальное трио протащилось таким образом около мили, где наша тропинка пересекалась линией железной дороги. Я знал, что идти по шпалам будет легче, и повёл лошадь между рельсами, всячески заботясь, чтобы она не споткнулась о шпалы.

До ближайшего здания было всё ещё не меньше трех миль, а мороз с каждой минутой крепчал. Вторая миля показалась мне бесконечной. Я то и дело тормошил мою спутницу, обращаясь к ней с целым потоком ничего не значащих слов, чтобы не дать ей забыться.

Внезапно я разглядел прямо пред собой раздвижной мост. Пройти по нему лошадь оказалась не в состоянии. Судьба ставила нам преграды на каждом шагу.

Стоя на месте, я услышал шум приближающегося поезда. Вскоре я различил и огни паровоза.

Ночью машинисты и кочегары местных поездов не высовываются из окон паровоза для того, чтобы оглядеть путь. В зимние ночи никто по полотну не ходит. Я попытался свести лошадь со шпал, но она не сдвинулась с места. Я понял, что надо действовать решительно. Я снял девушку с лошади и положил её на снег в стороне от полотна. В течение того часа, что я прошёл рядом с лошадью, я несколько отдохнул и набрался свежих сил. Я ещё раз попытался свести лошадь со шпал, а затем принялся подталкивать её своим плечом. Поезд был уже совсем близко; в своей безумной попытке столкнуть лошадь с полотна я нагнулся и ухватил её за переднюю могу. Лошадь упала на землю, растянувшись в стороне от линии железной дороги. Я схватил её за голову и, навалившись, крепко прижал её к земле, не давая подняться.

О, как безумно желал я остановить поезд в эту минуту! Я начал кричать. Когда поезд пролетал, мои крики и вой пропали в грохоте.

Поезд промчался мимо нас в одно мгновенье, и огни его исчезли в темноте ночи.

Нам предстояло продолжать наш путь. Человеческое жильё было на расстоянии двух миль от нас. Провести лошадь по мосту было невозможно. Я отправился на разведку и узнал, что проезжая дорога была от нас в тридцати пяти футах.

Конечно, это было совсем не далеко. Но наш путь преграждали кусты и глубокий снег. Я начал прорывать тропинку, и после долгого труда мне удалось проделать в снегу туннель, по которому лошадь могла выйти на дорогу. Затем я вернулся к девушке и снова взвалил её на лошадь.

Что было дальше, я помню очень смутно. Мне помнится только, что я непрерывно повторял, обращаясь к своей спутнице:

— Посмотрите, там дом. Я вижу дом.

И в самом деле, вглядевшись в даль, я неожиданно различил дом.

Я тёр девушке руки и ноги и говорил ей о том, что мы у цели, пока, наконец, не ввёл лошадь во двор. В одном из окон дома светился огонь. Шатаясь, я взошёл на крыльцо, упал на ступеньку и постучал.

Дверь отворилась; показался человек.

Говорить я мог, но подняться был не в силах.

— Возьмите женщину в дом, — сказал я, — а лошадь в конюшню. Забинтуйте лошади ноги и остановите кровь. Не задавайте мне никаких вопросов. Я расскажу обо всём позже.

Девушку внесли в дом.

Я почувствовал облегчение. Мы поспели как раз во время.

Лежа на ступеньках крыльца, я соображал, что своим спасением мы были обязаны исключительно лошади.

Вскоре хозяин дома снова вышел с фонарём и помог мне войти в комнату. Там была какая-то старая дама. Я растянулся на полу и стал глядеть на яркое пламя в камине.

Старик принялся задавать мне бесчисленные вопросы.

— Не спрашивайте меня ни о чём. Оставьте меня в покое! — взмолился я.

Я желал только одного, — чтобы они не трогали меня. Я умолял их не беспокоить меня.

— Не выпьете ли вы стакан сидра? — тихо предложил мне старик.

Я не ответил ему, но он ушёл и скоро вернулся с большой кружкой в руках. Кружка вмещала две кварты и была полна до краёв. Я выхватил её из рук хозяина, осушил до дна и уронил пустую кружку на пол. Затем я снова опустился на пол у камина.

Мы добрались до жилья около 11-ти часов ночи после семи часов непрерывных мучений и холода.

Девушка отморозила в этот день одну сторону лица, руку и обе ступни ног. Поправилась она очень быстро. Чёрные и синие полосы на теле напоминали ей о моих побоях и растираниях.

Лошадь также оправилась очень скоро. Что же касается меня, то за исключением серьёзных ссадин и царапин на ногах я оказался совершенно невредим. На следующее утро я чувствовал себя как ни в чём не бывало.

В период моей одинокой жизни в лесах я неоднократно вспоминал этот случай и говорил себе:

— Все мои нынешние невзгоды — сущий вздор по сравнению с тем, что я пережил в течение семи часов восемнадцать лет тому назад!

Даже моё блуждание по болоту не могло сравниться с той зимней ночью, которую я провёл во рву.

Заговорив о болоте, я вспоминаю один неотвязный вопрос, который мне задавали десятки людей при моём возвращении в цивилизованный мир. Вопрос этот был:

— Тревожили ли вас, м-р Ноульс, москиты и мухи, когда вы скитались голый по лесам?

Сначала о мухах. Их совсем не было. В конце июля в лесу не остается ни одной мухи. Это известно каждому, кто сколько-нибудь знаком с лесом.

Москитов в лесах было немного, за исключением болотных мест. На горах их совсем не было. Если иным из них и случалось залетать туда, их относило ветром.

Некоторые люди осведомлялись у меня, что я делал в дождливые дни в лесу.

Дождливые дни ничем не отличались у меня от ясных дней. Дождь нисколько не тревожил меня. Моё тело привыкло к нему, и простуды я не боялся.

В высшей степени позабавил меня тот сто один вопрос, который предложили мне дамы в поезде, когда я возвращался в Бостон.

— Где вы хранили свои спички во время мокрой погоды?

— Очень ли вы боялись, когда сидели в западне и поджидали медведя?

— Вы должно быть отличный стрелок, если вам удалось убить оленя!

— Было ли у вас в лесу приятное общество?

Мне было очень трудно объяснить моим попутчицам, что спичек у меня в лесу не было; что я не сидел в яме, поджидая медведя; что ружья у меня не было и что, наконец, я отправился в леса совершенно один, без спутников.

Я понял, что мне предстояла трудная и серьёзная задача: распространить в нашем обществе самые элементарные знания и сведения о лесах.

Я пришёл к убеждению, что человек не может достигнуть полного и законченного образования — как бы он ни был сведущ в книжной науке — до тех пор, пока не станет причастен жизни природы.

Глава XIII. Цивилизованный мир и леса

В этой главе я не собираюсь высказывать общие положения о том, что наш современный образ жизни никуда не годится.

Каждый человек прав по-своему. Мнение каждого человека заслуживает уважения, если только оно честно и искренно.

На мой взгляд, человечество живёт неправильно. Цивилизация завела нас слишком далеко от природы. Искусственная жизнь совершенно и во всём заменила естественную.

Торговля и промышленность — стремление к наживе — заслонили от нас всякое представление о подлинной жизни, и в результате мы не живём в полном смысле этого слова, а только существуем.

Мальчик слышит в своей школе, что прежде всего он должен стремиться преуспевать в жизни, а основой успеха, по всеобщему мнению, является способность зарабатывать деньги. Люди так одержимы этой идеей, что им некогда поднять голову к небу или посмотреть на деревья. В конце концов природа — то, что гораздо существеннее и важнее всего остального — у нас в полном пренебрежении.

Но я не пессимист. Я верю, что искусственность в нашей жизни достигла своей предельной точки. Люди начинают понимать, что природа и в самом деле находится у нас в загоне; отныне наша цивилизация начнёт возвращаться к природе и будет черпать из неё неисчислимые блага.

Матери и отцы должны вести своих детей к природе — в леса. Там они должны позволить им играть, жить и учиться многим великим вещам, которых они никогда не забудут. Таким путем родители воспитают в детях любовь к природе, а не боязнь её.

Иные из родителей не поймут меня, но всё же я посоветовал бы им предоставить детям резвиться, где они хотят. Дети всегда предпочтут вольные просторы природы. Там они могут научиться чувствовать подлинную сущность вещей, а это понимание реальности жизни выработает в них волю и характер.

Пусть дети резвятся под открытым небом в дождь и снег. Когда ребенку становится холодно, он знает, что надо делать: он побегает и согреется.

В результате тело ребенка станет упругим и крепким. Он будет образцом закалённости, выносливости и здоровья. С течением времени он перестанет ощущать холод.

В современных условиях иные из родителей позволяют детям играть на воздухе в дождь или снег, но только очень короткое время. Затем они зазывают ребенка в дом, говоря, что на улице слишком холодно, кутают его, дают ему выпить чего-нибудь горячего, укладывают в мягкую постель, укрыв его лишним одеялом, чтобы уберечь от возможности простуды. Если легчайшая струя Божьего воздуха случайно провеет над детской постелью, мать спешит захлопнуть окно.

Это — худший способ воспитания. Наряжайте ребёнка, как вам угодно, но только дайте его тельцу возможность привыкнуть к воздуху и различным переменам погоды.

Много лет тому назад, когда я был ребёнком, я не останавливался ни на одну минуту пред желанием сбегать босиком к ручью зимой. Я быстро бежал по снегу, и при возвращении домой мои ноги всегда были горячи.

Помню, в одну из зим я ежедневно в течение шести недель выбегал из дому нагишом и мчался по снегу на расстояние полумили и больше. Температура бывала около нуля или даже ниже. Это меня не смущало. Двигаясь, я не чувствовал холода. Когда я возвращался с пробега, всё моё тело горело; я чувствовал, как кровь струилась по моим жилам.

Не бойтесь отпускать детей на холод. Если им станет холодно, они инстинктивно поймут, что надо двигаться.

Посылайте детей на несколько часов на воздух, и вы увидите, как охотно они будут есть за обедом. И всё это оттого, что им удалось пожить несколько часов так, как велела им природа. Но подлинная жизнь согласно заповедям природы заключалась бы в постоянном пребывании на воздухе и постоянном движении.

Я ел в лесах только тогда, когда был голоден и когда в моём распоряжении была пища. Когда никаких съестных припасов у меня не было, я ничего не ел. У меня не было определённого времени для завтрака. Я не принимался за завтрак, как за нечто такое, что открывает программу дня.

Из того, что весь цивилизованный мир ест в полдень, вовсе не следует, что это естественное время для еды.

То же можно сказать и о вечерней трапезе. Если я не был голоден, я не ужинал.

Люди городов заглядывают в рестораны в определённое время дня только потому, что приучили себя посещать подобные места в известные часы. В девяти случаях из десяти они не голодны.

Садясь за стол, они берут в руки меню и напряжённо высматривают, чего бы поесть. Это, мол, я ел сравнительно недавно; другое я также заказывал много раз и т. д.

Бывали у меня в лесу времена, когда я готов был есть двадцать раз в день. В другие дни я совсем ничего не ел. В моем образе жизни не было никакой регулярности. Даже для сна у меня не было положенного времени. Я жил как придётся, двигаясь по линии наименьшего сопротивления, принимая вещи такими, какими они приходили ко мне. Во всем я выбирал простейшие способы — в заботах о пище, в ночлеге и удобствах.

Я очень хорошо знаю, что целый ряд предшествовавших поколений завешал нам привычки к нашей искусственной жизни. Но я также чувствую, что от далёких праотцов, живших за многие столетия до образования наших нынешних привычек и вкусов, мы унаследовали инстинктивное стремление к естественной жизни среди природы. Это стремление живо в нас и борется за свои попранные права и поныне.

Я верю, что великое движение назад, к природе, охватившее широкие слои общества в моей стране, обязано своим возникновением этому древнему инстинкту. Рано или поздно оно восторжествует, и всё искусственное будет изгнано из нашей жизни.

Современная цивилизация — дело человеческих рук. Природа создана Богом. Я не думаю и никогда не поверю, что Бог создал нас для жизни, какую мы ведём теперь.

Не поймите меня ложно. Я не критикую ни культуры, ни науки. Я думаю, что люди должны стремиться к самому высокому и всестороннему образованию, но это образование не должно покупаться ценою отказа от естественной жизни.

Я убеждён, что человек нуждается в очень немногих покровах для своего тела — или не нуждается в них совершенно.

Единственной моей одеждой в лесу была моя собственная кожа. Не надо забывать, что для нашей кожи столь же необходим воздух, как и для наших легких.

С первых же дней жизни ребенка родители начинают кутать его в целый ворох одежд. В результате человек вырастает настолько хилым и болезненным, что принуждён кутаться всю жизнь. Стоит его одежде нечаянно распахнуться, как он мгновенно схватывает простуду.

Если бы дети воспитывались в суровой, закаляющей обстановке, их рост был бы сопряжён с последовательным накоплением сил и здоровья.

Одной из главных черт нашей цивилизованной жизни является излишек во всём, чем мы владеем. Окружающие нас блага слишком изобильны для того, чтобы служить нам на пользу, а не во вред.

Мы всецело зависим от других людей. Мы не делаем шага без посторонней помощи. Но если бы мы хотели самостоятельности, мы бы имели её.

Когда я жил в лесах, я не имел к своим услугам телефона, чтобы позвонить к мяснику и попросить его доставить мне на квартиру немного оленины. Мне приходилось идти за оленем в лес самому. Я должен был убить этого оленя, вырезать кусок мяса и снести его к своему костру, чтобы зажарить. Зажаренное мною мясо выглядело немного чёрным, но было столь же питательно и сытно, как те жаркие, которые подаются на блюдах со всякого рода приправами.

Я приглашаю читателя, когда он поедет трамваем, проследить бесконечные объявления и рекламы, которые развешаны от одного конца вагона до другого. За исключением объявлений о хлебе, все эти плакаты, на которых неизбежно красуется: необходимо каждому, рекламируют предметы излишества, роскоши.

Живя среди природы человек пользуется только тем, что сам находит, а находит он почти решительно всё, что ему необходимо.

Вопрос о простой жизни имеет и другую сторону. Она касается улучшения того положения, к котором находится ныне хозяйка-работница.

Мне для моей личной жизни не нужно богато убранных и разукрашенных каменных палат. Чуждо мне и стремление ко всякого рода развлечениям. Развлечения, на мой взгляд, не стоят того, чтобы мы тратили на них значительную часть нашей и без того недолгой жизни.

Я хотел бы жить в небольшом доме или даже в избе, сложенной из брёвен, далеко от городского шума и копоти. В этих условиях я мог бы жить и действовать так, как мне нравится. Будь у меня подруга, я предоставил бы ей совершенную свободу жить, как нравится ей.

Я верю в полную свободу мысли и действия. Я желаю для себя только одного блага в жизни: свободы той свободы, которой я пользовался, находясь с лесах.

Я говорил уже о том, что дети должны жить в непосредственном общении с природой. То же самое я могу сказать про женщин. Мы не имеем права порабощать их и приковывать к дому.

Женщине необходим чистый воздух вольных просторов. Но она редко дышит им, занятая работой по дому или шитьём. Девять десятых нервных заболеваний среди женщин обусловливается недостатком в свежем воздухе и отсутствием физических упражнений.

Мы должны брать уроки здоровой жизни у диких животных. Они всегда на воле, всегда в движении.

Находясь среди них, я жил их жизнью. Я был неотделимой частью и принадлежностью окружавшей меня лесной обстановки. Никогда я не был так силён и здоров, как в настоящее время — то есть после двух месяцев моей первобытной жизни в лесах Северного Мэйна.

Я не могу в достаточной мере оценить все те блага, которые даёт нам прогулка пешком. Ходить все умеют, за исключением, конечно, калек, и привычка к моциону в высшей степени благотворна. В течение двух месяцев я непрерывно скитался по лесам. При этом моё тело приходило в состояние отличного порядка и гармонии.

Человек, обычно живущий за счёт своих ближних, в лесах был бы осуждён на голодную смерть. Когда мне нужны были ягоды, я должен был сам ходить за ними на пожарища и собирать их.

Животные лесов, когда они голодны, не могут идти к своим соседям занимать пищу. Они сами находят себе пропитание, а если нужно, то берут его с бою.

Людям цивилизации надо брать у зверей уроки самостоятельности и независимости.

В нас самих таятся силы, о которых мы и не мечтаем.

Глава XIV. Наука лесов

Когда я очутился один в лесах в августе 1913-го года, я мог надеяться только на своё знание леса, приобретённое путём опыта.

Экзаменуя себя накануне осуществления моего предприятия, я не нашёл ничего, что могло помешать мне.

За всю свою жизнь я не прочёл ни одной книги о первобытных людях и их примитивном существовании. Я возвращался мысленно к пережитым мной трудностям и невзгодам и знал, что мой опыт проведёт меня сквозь новые испытания, что в действительности и было.

Чтением книг нельзя подготовиться к жизни в лесах. Книги могут ознакомить вас с известными приёмами, но не с сутью дела, если у вас нет предварительного практического знакомства с предметом.

Человек, действительно интересующийся этой наукой, должен постепенно копить знания, непосредственно соприкасаясь с лесом в течение многих лет. Он не возьмёт с собой в лес книжки, но будет внимательно читать великую, раскрытую книгу природы — единственный полезный учебник, составленный самим Богом и написанный на склонах гор, на водной поверхности и в чащах.

Пытаясь ввести вас в сложную науку о лесс, я начну с многочисленных тропинок, которые прорезают лес во всех направлениях.

Есть разные тропинки: одни из них протоптаны животными, другие проложены человеком. Но у тех и у других есть одна общая черта: они вьются через леса и спускаются к воде, направляясь по линии наименьшего сопротивления.

Когда человек устраивает свой лагерь в девственном лесу, он прокладывает тропинку к ручью там, где встречает меньше препятствий. Если бы до него к месту его лагеря пришло какое-нибудь животное и попыталось пробить дорогу к ручью, оно избрало бы буквально то же самое направление, стремясь к наименьшей затрате энергии.

«Меченные» тропинки точно также следуют по линии наименьшего сопротивления. «Меченные» тропинки — это не обыкновенные протоптанные в лесу дорожки, а только направления, отмеченные на деревьях ударами топора.

Двигаясь вправо или влево — в зависимости от характера данной местности — но ни на минуту не забывая своего основного маршрута, человек оставляет на деревьях топором меты в виде зарубок. На месте зарубки человек останавливается, высматривает впереди ещё какое-нибудь дерево и, достигнув его, делает новую зарубку. Углубляясь таким образом в лесную чащу, он шаг за шагом продолжает оставлять на деревьях свои меты.

Даже новичку не трудно следовать по «меченному» пути. Приблизившись к одному дереву с зарубкой, он должен глядеть направо и налево, выискивая следующую зарубку. Вот и все.

Но вернемся к протоптанным тропинкам. Большинство из них обязано своим возникновением многочисленным животным, проходившим по одному и тому же месту в течение ряда лет. Все они выбирали одинаковый маршрут, ибо он был самым лёгким. Леса изобилуют подобными тропинками.

Следы на снегу указывают зверолову направление, по которому прошло животное: но долгий опыт позволяет ему восстановить более подробную и конкретную картину и позволяет ему разбираться в малейших уклонениях и неправильностях следов.

Помимо следов ног животного, по дороге попадается много других следов и указаний, в которых опытный человек разбирается очень быстро. Царапины на коре деревьев, оставленные рогами, указывают охотнику, в какую сторону шёл олень или лось.

Человек, знающий лес, чувствует себя в нём как дома. Он находит север и юг без компаса. Ему не трудно разобраться в этом: он хорошо знает, что мох обыкновенно растёт на северной стороне дерева.

Лесной человек без труда определяет стороны света также по солнцу. Если ему приходится бродить по лесам в облачные дни, компасом ему служит мох. Мне он был единственным компасом во время моей бо-ти мильной прогулки по лесам.

Если человек хорошо знаком с лесом, он может позволить себе иногда уклониться с прямого пути, двигаясь по тропинкам наименьшего сопротивления и не забывая ни на миг своего основного направления.

Так, например, если он вздумает пойти тропинкой, ведущей на северо-восток, а его основной маршрут лежит на север, он может пройти по этой тропинке несколько миль, ибо она до известной степени приближает его к намеченной цели. Но при этом он не перестает высматривать какую-нибудь другую тропинку, ведущую прямо на север или даже на северо-запад. Повернув на с.-з., он рано или поздно приходит к продолжению своего первоначального пути. Если же он уклонится слишком далеко на запад, он знает, что избрав снова с.-в. направление, он выйдет на главную дорогу.

Таким образом, двигаясь по лесу зигзагами, он в конце концов приходит к месту назначения.

Зная местность, не трудно отыскать в ней воду. Когда вы нуждаетесь в воде, вы бессознательно идёте по естественной лесной тропинке, которая ведёт к ней. В поисках воды вовсе не нужно идти напролом через холмы, чащи и запутанные кустарники.

Идите по тропинкам, всё время меняя узкие тропинки на более широкие, и вы окажетесь у воды.

У вас может возникнуть вопрос: почему широкие тропинки ведут к воде и каким образом тропинки расширяются? А потому, что такие пути всегда ведут к какой-нибудь цели и от частого хождения по ним животных постепенно расширяются. Если бы эти тропинки не вели ни к чему, они не были бы так широки.

Всё, что хорошо для животного, хорошо N для человека. Одним словом, если человек хочет хорошо жить в лесах, он должен жить в полном согласим с окружающей природой.

Для ночлега под открытым небом я обыкновенно выбирал место под сосной, кедром или каким-нибудь другим хвойным деревом. Это чудесное убежище для ночи, ибо ночной иней оседает на ветвях деревьев.

Опавшая хвоя является очень сухой подстилкой — даже в то время, когда вокруг сырость или мороз. Хвойные деревья защищают местность от сырости, тумана и мороза. Хвоя поглощает влагу. Вот чем объясняется то обстоятельство, что под хвойными деревьями не бывает никакой растительности: ничего, кроме опавших и полусгнивших игл.

Всё, что находится в лесу, всё живое или мёртвое может оказаться полезным для вас. Даже мёртвые листья являются иногда неоценимой находкой. Вы можете употребить их на растопку или же приготовить из них чудесный матрац для своей постели.

За мою жизнь в лесах мне случилось убить не одно дикое животное. Зато мимо меня прошли сотни лесных существ, которым я не причинил никакого вреда, хотя имел полную возможность убить их.

Друзья мои иногда спрашивали меня.

— Почему вы не подстрелили этого оленя?

Я отвечал им:

— Просто потому, что мне приятнее было видеть его бегущим по лесу, чем лежащим на земле.

Глава XV. Значение моего опыта

Огромный интерес к моему опыту, обнаруженный различными людьми, глубоко трогает меня. Этот интерес принял значительно большие размеры, чем я мог рассчитывать.

Лично сознавая, что соприкосновение с природой сулит людям высшие блага, я всё же боялся, что большинство людей, вовлечённых в поток деловой культурной жизни, не уделит ни времени, ни внимания моему опыту. Однако движение в пользу жизни под открытым небом охватило широкие круги общества, и я счастлив, если мне удалось оказать ему посильное содействие своей малой лептой.

Я верю, что это движение к природе направит современное воспитание по совершенно новому пути. Люди будут учиться не в четырёх стенах при искусственном свете газа или электричества, а среди природы и из книги природы.

Для меня это не только правильная система воспитания, но и религия. Книга природы — моя религия.

Человек, который с каждым годом всё больше и больше отдаляется от природы, стремясь к богатству и роскоши, неизбежно подрывает свое здоровье.

Предпринимая мой опыт, я хотел только уничтожить сомнения в том, что человек в наши дим способен вести первобытную жизнь в лесу. Я хотел доказать, что человек может существовать, не опираясь на плечо своего ближнего, — что в самом себе он может найти достаточно силы обойтись без посторонней помощи, только с помощью матери-природы.

Природа давала человеку возможность существовать в те дни, когда наш мир был молод. Современный человек отстал от первобытного в смысле физической мощи и здоровья, но он приобрёл взамен много разума и опыта, которые вполне возмещают его физические недостатки.

Моя жизнь в лесу буквально переродила меня всего. День, когда я вернулся из лесов, был днём второго моего рождения.

Пока я жил к городах, у меня не было достаточно времени для того, чтобы задуматься над различными вещами. Я никогда не подводил итогов опытам моей предыдущей лесной жизни. Мне было некогда пересмотреть и обдумать всё то, что я знал о животных, о звероловстве, об охоте и о лесе.

В течение двух месяцев я неоднократно часами сидел у костра и, странно сказать, впервые в жизни думал. Все мои прежние переживания и наблюдения вспоминались мне в мельчайших подробностях. Ум мой напряжённо работал. В это время я значительно пополнил своё образование; я нашёл самого себя. Я достиг идеального состояния здоровья. Я увидел, что тысячи вещей, которыми окружена наша цивилизованная жизнь, абсолютно не нужны. Мне стало ясно, что большинство людей — рабы роскоши, и эта роскошь губит их душу и тело.

Наиболее интересной стороной моего опыта является, быть может, действие его на моё здоровье.

3-го июля, т. е. накануне того дня, когда я отправился на север Мэйна, доктор Д. А. Сарджент, директор Гарвардского университета, подверг меня внимательному осмотру.

В результате он выдал мне следующее удостоверение.

9-го октября, когда я прибыл в Бостон, я снова посетил доктора Сарджента и был им осмотрен. Сравнение результатов двух осмотров оказалось в высшей степени интересным.

Вот выводы профессора Сарджента.

Глава XVI. О бойскаутах

Я не могу говорить об организации бойскаутов иначе, как с энтузиазмом. Это движение наших дней больше, чем всякое другое, ведёт человечество назад, к природе.

Детям предстоит решить задачу о новой культуре человечества. В детях заключается наше будущее.

Прежде всего дети значительно ближе к природе, чем взрослые. Затем они обладают нерастраченным огнём энтузиазма, который в сущности является главным двигателем при осуществлении великих задач.

Современные родители обнаруживают известную тенденцию препятствовать развитию чувства ответственности в ребёнке. Они стремятся удовлетворить каждое его желание, что расслабляет волю и характер ребёнка.

Затем в современной системе воспитания слишком много книжек и учения и слишком мало действительной жизни.

В минувшие годы, во времена наших дедушек и бабушек ребёнок в самом деле жил заодно с природой. Он отвечал за свои поступки, действовал на свой страх и риск и должен был проявлять инициативу и самостоятельность. Современный ребёнок окружён всевозможными удобствами и комфортом. Даже дети бедных родителей пользуются значительно большими преимуществами и благами, чем дети состоятельных людей в старину. Игры современных детей отличаются какой-то механичностью, лишены изобретательности и инициативы. Для чего им изобретать для себя игрушки, когда к их услугам всегда готовы игрушки из магазинов?

Помню, какое огромное удовлетворение доставили мне мои первые самодельные лук и стрелы. Я не мог ожидать, что мой отец даст мне денег на покупку необходимого мне оружия. Отец должен был тратить свои деньги на другие вещи. Как бы то ни было, мой лук оказался и крепче и лучше тех луков, что продавались в лавках. К тому же я сделал его своими собственными руками!

По временам я завидовал мальчикам, имевшим красивые игрушки и нарядные платья. Я не понимал, почему у них это было, а у меня не было. Я часто говорил себе: «Когда-нибудь у меня тоже будут нарядные платья, и я буду таким же, как эти мальчики».

С тех дней и поныне я вёл неустанную борьбу за существование, и теперь я желал бы сказать мальчикам, что эта борьба сделала меня и лучше и сильнее, чем я мог быть бы в других условиях.

Я наблюдал жизнь в разнообразных её видах — на море и в лесах. Мой вывод из всего этого следующий: чтобы добиться действительных успехов в жизни, человек должен обладать, помимо сил и способностей, порядочностью, он должен быть верен своим друзьям и верен самому себе.

Законы бойскаутов прекрасны.

Первый закон: «Бойскаут правдив и достоин доверия». Человек, стремящийся к успеху в этом мире должен и в самом деле быть правдив и достоин доверия людей.

Закон второй: «Бойскаут верен и предан». Бойскаут — верность одно из величайших слов в английском языке. Без верности невозможна дружба.

Третий закон: «Бойскаут готов помочь ближнему» — на мой взгляд является одним из важнейших законов человеческого общежития.

Однако, помогать людям надо только там, где они действительно нуждаются в помощи. Если человек болен, позаботьтесь о нём. Помогите калеке перейти через улицу.

Если мальчик может в чём-нибудь помочь родителям — это хорошо.

Но мир полон паразитами. Эти паразиты живут в нём, как «береговые бобры», то есть за счет чужого труда.

Мальчики и девочки должны прежде всего стремиться к тому, чтобы уметь делать для себя всё необходимое.

Отказ от посторонней помощи сделает их независимыми и свободными. Только, опираясь на свои собственные силы, могут они надеяться осуществить со временем что-нибудь великое и значительное.

Ребёнок по инстинкту чувствует, в каких случаях и кому его помощь нужна. Чувствуя это, он не должен отказываться от исполнения своего долга.

Когда я жил в лесах, я должен был во всём полагаться на собственную изобретательность, и это принесло мне великую пользу.

На мой взгляд, наши бойскауты должны были бы идти в леса и изучать там жизнь животных и природу; это сделает их первоклассными разведчиками.

Бойскауты Америки при своём вступлении в организацию зачисляются в ряды так называемых «нежноногих». Они только ещё начинают свою подготовку, а начало, как известно, великая вещь.

Мальчик должен пробыть в организации, по меньшей мере месяц для того, чтобы оказаться достойным перехода во вторую группу. В течение этого периода он учится всем элементарным практическим вещам. Он должен уметь подавать первую помощь раненым, разводить костры, варить, пользоваться ножом и топориком и ещё уметь много других вещей, о которых тысячи современных мальчиков не имеют ни малейшего представления.

Все эти знания делают мальчика независимым и дают ему своего рода воспитание, которое найдёт себе применение в его дальнейшей жизни. Эти знания сближают его с матерью-природой, делают его сильным и здоровым, создавая таким образом новое поколение здоровых людей.

Для того, чтобы стать бойскаутом младшего курса, мальчик должен уметь — плавать, читать планы и карты, зарабатывать деньги и откладывать часть своего заработка в банк, садить растения и ухаживать за ними, уметь жить под открытым небом.

Какая система воспитания лучше этой? Можно ли сравнить школьную зубрёжку с этим практическим воспитанием среди природы?

В настоящее время во всем мире насчитывается около двух миллионов бойскаутов. Я всей душой сочувствую движению, которое стремится приобщить к этой системе воспитания и девочек.

Я отлично понимаю, что опыт вроде моего, т. е. уход в дремучие леса, был бы не по силам рядовому бойскауту. Но я думаю, что любой мальчик, обладающий добрым здоровьем и известной находчивостью, мог бы ориентироваться в лесу и осуществить там такие вещи, какие и не снились его родителям.

Бойскаутам надо бы отправляться на известный срок в леса — конечно, не девственные, не первобытные. Там, в лесах они постепенно сблизятся с природой, присмотрятся к миру растений и хорошо изучат жизнь и обычаи лесных животных. Они научатся также пользоваться для различных целей всем, что даёт лес.

Они полюбят лес и освободятся от всякого страха, привитого им с младенчества. Они будут чувствовать, себя в лесу в той же безопасности и в тех же удобствах, что и у себя дома.

Всякому мальчику известно, что летом в лесах замёрзнуть нельзя. Если ему случится заблудиться в лесу, он должен только прибегнуть к своей сообразительности и умению ориентироваться. Лучшее место для ночлега, если его застигнет ночь, — это лесная чаща. Если ему станет холодно, он должен подняться и побегать.

Отправляясь в лес, мальчик должен знать, в каком направлении лежит его путь. Зная это направление, он легко отыщет дорогу, если примет во внимание, что мох растёт на северной стороне деревьев.

Бойскаутам незачем объяснять, как добывать без спичек огонь. Они знают это и без меня. Начинающий бойскаут найдёт объяснение этого способа в статье Эрнеста Томпсона Сетона в «Памятной книжке бойскаута».

Зимой в пору глубокого снега вы отправляетесь в лес на лыжах. Если ночь застигнет вас в пути, вы можете устроить очень удобный шалаш для ночлега. Я строил его сотни раз и всегда чувствовал себя в нём очень комфортабельно.

Вы снимаете свои лыжи, роете ими большую яму в снегу и заполняете её хворостом. Вы втыкаете с боков ямы два сука, поперёк которых кладёте ещё один сук. К этой перекладине над ямой вы прислоняете ветви и сучья с таким наклоном, чтобы они упирались в снег по обе стороны ямы.

На них вы накладываете слой коры, — и ваш шалаш готов.

Запасшись дровами, вы раскладываете перед шалашом костёр и устраиваетесь на ночь очень удобно и тепло, хотя бы температура воздуха была значительно ниже нуля.

Зимой ни одно животное не потревожит ваш покой. Медведь спит в берлоге. Лоси собрались в стада на вершинах гор и не уйдут оттуда, пока не растает снег. Олени точно так же находятся на своих зимовьях — на склонах гор или на болотах.

Ходить по рыхлому снегу в состоянии только кролики, лисицы, дикие кошки и мягконогие животные. Если в вашем лесу окажутся хищники, ни один из них не приблизится к вашему лагерю, пока будет гореть костёр.

Если у вас не окажется пищи, вы не умрете с голоду в одну ночь. Где и как добывать в лесу пищу, об этом я уже говорил.

В заключении, мой единственный совет вам, мальчики и девочки. Присматривайтесь к природе, изучайте её где только есть возможность. Поняв природу, вы поймете, в чём заключается правдивая и красивая жизнь.

Быть может, нашим детям суждено сыграть в истории человеческой жизни великую роль: в то время, когда искусственность окончательно овладеет миром, они могут повернуть нашу цивилизацию в сторону естественной жизни и оставить дальнейшим поколениям славное наследство — здоровье и счастье.

Глава XVII. Природа и искусство

Когда я впервые сообразил, находясь в лесу, что мне предстоит выдержать не столько физическую, сколько духовную борьбу, — я стал придумывать какое-нибудь средство для того, чтобы выйти из этой борьбы победителем. Я знал, что единственный путь для этого — неустанный труд. Трудясь, я меньше думал о своём одиночестве.

Я, как читателю уже известно, художник. Естественно, что прежде всего мои помыслы обратились к искусству. Я жалел, что со мной нет моих кистей, холстов и красок. С их помощью мне было бы нетрудно коротать часы. Но я говорил себе: что пользы мечтать обо всех этих вещах, если их нет у меня?

Внезапно я сообразил, что краски даёт людям природа, точно так же, как кисти и холст. Отчего бы мне не попытаться раздобыть их здесь же в лесу? Отчего бы мне не проявить ту же изобретательность для удовлетворения своих художественных потребностей, какую я проявил в борьбе за существование?

Я знал, что бумагу можно приготовить из древесины, а кисти из шерсти животных. Раздобыть краски было и совсем нетрудно.

Новая затея наполнила меня небывалым энтузиазмом. Я принялся за работу, испытывая краски, заключающиеся в корнях, коре и ягодах, и скоро пришёл к выводу, что у меня не будет недостатка в различных красках.

После этого я начал производить опыты выделки бумаги. Я наполнил сосуд из бересты водой и, прокипятив куски мягкого дерева в воде, я тщательно растёр их о камень и таким образом получил древесную массу; эту массу я тщательно прокипятил, и разлил тонкими слоями на кусках гладкой берёзовой коры; разгладив эти слои при помощи круглой палочки, я выжал влагу. Сделав это, я высушил их на солнце. Когда последняя влага испарилась, у меня получились листки грубой примитивной бумаги, легко отстающие от коры.

Затем я стал испытывать на моей бумаге краски. Чистый ягодный сок отличается липкостью и дает глубокие тона. Когда его разведёшь водой, он становится прозрачен, приобретает приятный оттенок и легко смешивается с тёмными тонами коры и корней.

Затем я сделал великолепные кисти из жесткой и короткой шерсти, растущей на морде медведя. Я до того увлекся своим искусством, что забыл обо всём на свете. Даже мысль о еде не приходила мне в голову. Впоследствии заботы о насущном снова завладели моим вниманием, и я должен был оставить своё намерение написать картину. Вее же я успел убедиться в полной возможности создания картины в красках в тех условиях, в которых я находился.

Много раз после этой первой попытки у меня возникало страстное желание писать красками. Природа с её цветами и оттенками являлась для меня мощным соблазном. Когда золотой закат мягко затенялся сумерками, всё вокруг меня веяло вдохновением и покоем.

Произведения современного искусства сплошь и рядом совершенно неверно передают природу. Источник искусства — природа; она же даёт те материалы, которые делают искусство возможным. Но большинство художников даже не знают, из чего сделан холст. Помимо поверхностных сведений, полученных из книг, они имеют самое смутное представление об истории и процессе добывания красок. Этим художникам никогда не приходилось приготовлять для себя краски, холст или кисти. Все эти вещи изготовляются для них другими людьми. Художники покупают всё это в магазинах или на складах. Искусству своему они учатся у профессоров и преподавателей живописи. Рисуют они по определённым правилам — так, как их учили.

Верное изображение природы никогда не выйдет из-под кисти художника, который всегда живёт в городах, никогда не жил среди природы и не научился чувствовать того, что рисует. На мой взгляд жизнь среди природы — необходимая школа каждого художника и является основой подлинного искусства.

Пусть художник, живущий среди природы, не обладает технической подготовкой своих дипломированных коллег; сила его искусства будет заключаться в правде.

Для подлинного искусства безразлично, что изображает картина. Безразлично и то, на чём эта картина написана, какими кистями или красками. Важно то, что находится за поверхностью картины, за слоем красок — душа картины.

Настоящий правдивый художник не задумывается над выбором кистей и красок. Его единственная забота — уловить суть или душу того, что он изображает, будь это голова какого-нибудь лесного существа или отражение заката. Он неустанно работает над своей картиной, пока не добьётся правды. Он инстинктивно чувствует, когда его задача достигнута, и сознаёт свою правоту. Он отдаёт своему искусству всего себя. Картина без души не может быть хороша.

Эти соображения и привели меня в леса — больше, чем всё остальное. Я надеялся приложить все усилия для того, чтобы добиться признания природы в искусстве.

Я начал рисовать впервые в лесах Северного Мэйна. В разные времена, странствуя по лесу в качестве проводника, я делал рисунки на гладкой поверхности древесного гриба. Люди, которых я вёл по лесам, убеждали меня позаботиться о развитии моего таланта. Это мне льстило.

Позже мне пришлось встретиться с настоящими художниками. Не обладая достаточной технической выучкой, я внимательно присматривался к их работам.

Спустя некоторое время, я достиг кое-какого признания. Редакция одного журнала купила у меня рисунок для обложки.

Мой успех только усилил во мне стремление идти к природе, чтобы глубже изучить сё. Я вновь и вновь возвращался к природе, жил среди неё и учился. В конце концов я могу сказать, что понял её.

Нередко вы слышите замечание критиков: «Краски этой картины слишком ярки!». А, между тем, в стремлении к верному изображению, художник никак не может погрешить против правды, наложив слишком яркие краски. В известные времена года отражения леса и заката в воде бывают так ярки и чисты по краскам, как ни одна из когда-либо виденных мною картин.

И всё-таки самое главное в картине не краски, самое главное — душа картины.

Глава XVIII. Моё возвращение в мир

Многие недоумевали, почему я направился в Канаду вместо того, чтобы вернуться по окончании срока в какой-нибудь пункт на территории Соединенных Штатов.

Дело в том, что Комиссия Штата Мэйн отказала мне в разрешении охотиться за дичью во время моего пребывания в лесах.

Друзья, которые содействовали мне в переговорах с Комиссией, предупредили меня, что мне придётся заплатить по возвращении крупный штраф, если необходимость принудит меня убить в лесу какое-нибудь животное.

Между тем я отыскал статью закона, которая предусматривала подобный вопрос и решала его в благоприятном для меня смысле.

Как бы то ни было, я убил в лесу нескольких животных и тем нарушил закон.

По тому отношению, которое мэйнские власти проявили ко мне до моего ухода в лес, я мог предвидеть, что они не поколеблются потревожить меня по возвращении, как нарушителя закона. Я не хотел неприятностей при моём возвращении в мир; они бы разрушили весь мой заранее обдуманный план.

Первыми людьми, которых я встретил, вступив на территорию Канады, были четыре агента Мэйнской лесной стражи. Все они оказались прекрасными людьми. Они уверили меня, что я мог бы получить пропуск для свободного проезда по штату Мэйн.

При их содействии я познакомился с членами комиссии города Августы (Мэйн), которые пригласили меня в местное Естественнонаучное общество, где в честь меня состоялся вечер.

Жители Августы порадовали меня самым сердечным приёмом, которого я никогда не забуду.

В местной комиссии рыболовства и охоты я навел справки о штрафе, который грозил мне за нарушение закона.

Председатель попросил клерка прочесть мне соответствующую статью закона.

Когда я сообщил им, сколько и какого рода животных я убил, председатель сказал мне:

— Это будет вам стоить 205 долларов, м-р Ноульс.

Мои спутники-агенты поспешили уверить его, что я уплачу штраф тотчас же, как только приеду в Бостон. Я покинул здание комиссии в сопровождении моих друзей.

Позже, когда я шёл и по улицам города, которые были запружены народом, собравшимся посмотреть на меня, я был остановлен одним из агентов, который сообщил мне, что председатель решил потребовать с меня залог. Я вернулся в здание комиссии, где после долгого совещания и отобрания от меня подписки, мне был выдан пропуск для своводного проезда по Мэйну. Обязательство, которое я подписал, заключало обещание уплатить штраф за убитых мной животных.

В продолжение последних десяти дней моей жизни в лесах меня сильно волновала мысль, что стражники могут потревожить меня до истечения срока.

Мне решительно не с кем было обсудить этот вопрос, и я непрестанно думал о нём.

Я чувствовал себя в положении преследуемого охотниками зверя. Тревога так сильно овладела моими мыслями, что я совершенно перестал заботиться о себе. Ночевал я, где придётся. Я думал: стоит ли устраивать жилище только для того, чтобы стражники могли проследить и задержать меня.

Постоянная мысль о том, что меня преследуют, пробудила во мне все инстинкты животного. Я поступал так, как поступал бы на моём месте олень. Ночью я чутко спал, готовый к внезапному нападению сзади. Как это делает олень, я заметал за собой по пути следы. Если бы кто-нибудь приблизился ко мне, я увидел бы его значительно прежде, чем он меня.

Однажды после полудня компания, состоявшая из трёх людей, прошла мимо того места, где я скрывался. Они говорили обо мне.

Может ли читатель представить себе, что я чувствовал в эту минуту? Прожить два месяца в лесу в тех условиях, в каких я жил, и накануне встречи с друзьями попасть в руки стражников, которые бы не замедлили арестовать меня и отнять у меня мои кожи! Нет, я не дался бы им без боя.

В лесу решительно никто не мог дать мне разумного совета. Я решил отправиться в Канаду, где мэйнские власти не могли бы меня потревожить. Мне было всё равно, как поступят со мной канадские власти, — лишь бы стражники Мэйна не задержали меня в лесу.

Приняв это решение, я пожелал известить о нём моих друзей. В ту ночь, когда я, двинулся в Канаду, мне было трудно установить в точности дату. За неделю до этого я потерял свою палку — календарь и отсчитывал день за днём в памяти. Я знал, что мой срок кончился, но мой уход из лесу мог произойти одним днём позже срока.

Я написал на лоскуте берёзовой коры письмо моим друзьям и отнёс его к условному пункту. Я сообщал друзьям, что надеюсь встретиться с ними на берегу озера Мегантик, в Канаде, 4-го октября.

Проходя мимо лагеря, я видел свет в одной из изб и слышал, что люди играли в комнате в карты. Затем я увидел двух людей, шедших по тропинке с фонарём. Они меня не заметили.

Ночь я провел у Сосновой горы. У меня не было ни шатра, ни шалаша. Я попросту свернулся под деревом, укрывшись медвежьей шкурой, и заснул так крепко, как только мог. Полил дождь. Моя голова и во сне была полна стражниками. В первый раз за всё время я видел сны. Мне приснилось, что я с кем-то говорю.

Не прерывая сна, я думал: «Вот встретился с кем-то и заговорил. Теперь всё кончено!». Вслед за тем я проснулся и безумно обрадовался сообразив, что это был сон.

Раннее утро застало меня уже в пути. Никогда ещё дождь не лил так сильно. Я избегал дорог и тропинок из опасения, что меня подстерегают на них. Я шёл по следам животных в направлении наименьшего сопротивления. Я думаю, что я прошёл таким образом около 25 миль.

Шёл я не прямо, а уклоняясь то на север, то на восток, но ни на минуту не забывая о своём маршруте. Мох на деревьях указывал мне, где был север.

Наконец я миновал Пограничную гору. Теперь они меня не тронут!

Дождь лил, как прежде. Я снова попробовал уснуть, прислонившись спиной к дереву. Было так темно, что я не видел собственной руки, которую подносил к глазам. Я ел только один раз в этот день — утром, когда я подстрелил из лука куропатку. Не имея возможности развести огонь, я съел её в сыром виде. В продолжение ночи я также ничего не ел.

Следующий день был четвёртое октября. Я же думал, что это было пятое. Утром я прошёл несколько миль; около полудня прекратился дождь, и это было для меня большим облегчением.

Мне всё ещё предстояло пройти несколько миль. После двух часов пути я услышал свисток поезда где-то впереди. Я двинулся в направлении этого звука и около четырёх часов пополудни различил сквозь деревья рельсы Канадской Тихоокеанской железной дороги.

Вагон трамвая с тремя людьми подымался вверх по тропинке. Выйдя из чащи и заметив их, я кинулся назад, чтобы меня не увидели.

Затем я рассмеялся над тем, что сделал. Ведь я отпрянул в сторону от них только по привычке! Мой срок завершился, и мне нечего было отныне бояться людей.

Ещё в лесу я накинул на себя шкуры, хотя ещё не знал, встречу ли кого-нибудь.

Когда трамвай исчез, я вышел из-за деревьев и пошёл по рельсам, раздумывая о том, как встретят меня люди.

Неожиданно я увидел перед собой девочку лет 14-ти.

Она заметила меня и застыла на месте.

Она и не подумала бежать и спокойно ждала меня.

Я не имел бы права порицать её, если бы она бежала. Закутанный в свои шкуры, я, вероятно, представлял из себя далеко необычное зрелище.

Поравнявшись с ней, я спросил у неё, далеко ли Мегантик. Поток французских слов был мне приветствием и ответом. Я немного знал этот язык и повторил на нём свой вопрос. Она сказала мне, что до Мегантика семь миль. Могу вас уверить, что звук её голоса был мне весьма приятен. Она была первым человеком, заговорившим со мной после моего двухмесячного одиночества. Вместо того, чтобы идти своей дорогой, она повернула и пошла рядом со мной по рельсам в направлении к Мегантику.

Скоро мы пришли к дому, расположенному несколько в стороне от полотна. Какая-то женщина и около пятнадцати девочек выбежали оттуда на зов моей спутницы, которая стала кричать им что-то издали. Когда девочки увидели меня, они завизжали и рассыпались кто куда, как куропатки. Однако, прежде, чем я отошёл на известное расстояние, они робко приблизились ко мне, а одна из них даже осмелилась дотронуться до меня ручкой.

Фрини Жерар — так звали маленькую француженку, сообщила мне, что скоро должен пройти поезд, идущий в Мегантик. Я знал, что если бы мне удалось остановить поезд, я сэкономил бы много сил и времени. Поблагодарив девочку, я снова пошёл дальше по полотну дороги. Выглянуло солнце, и погода стала отличной.

Вдруг я увидел паровоз товарного поезда, пыхтевший на повороте. Когда я поравнялся с ним, машинист соскочил с паровоза и побежал мне навстречу.

— Вы м-р Ноульс? Неправда ли? — спросил он, протягивая мне руку.

— В Мегантике вас ждут. Там ваши друзья и несколько стражников из Мэйна и Канады. Они готовят вам грандиозную встречу.

В одно мгновение меня окружила вся паровозная прислуга, оказавшая мне самый сердечный приём на полотне дороги. Они, как и моя спутница, подтвердили, что пассажирский поезд должен быть с минуты на минуту, и обещали мне помахать ему флагом и остановить его.

— Есть ли у вас деньги уплатить за проезд? — спросил машинист.

Я рассмеялся и, шутя, сказал ему, что все банки в лесу были закрыты перед моим уходом и я не мог взять оттуда денег. Он вынул из своего кармана монету в 50 центов и уговорил меня принять её взаймы, я согласился на этот заём и спросил у машиниста, как его зовут.

Как раз в это время до нас донёсся свист пассажирского поезда. Поезд был остановлен; я вошёл в вагон и опустился на плюш сидения. Ощущение у меня было невыразимо приятное. Впервые за два месяца я испытал комфорт.

Не прошло и нескольких мгновений, как весь вагон всполошился. Пассажиры других вагонов хлынули в наш вагон, начали пожимать мне руку и забрасывать меня градом вопросов. Признаюсь, у меня голова пошла кругом от гула стольких голосов и вида стольких улиц, я не помню и половины того, о чём я говорил и о чём меня спрашивали.

Когда поезд подошёл к платформе Мегантика, я посмотрел в окно и увидел море голов. При моём выходе из вагона толпа готова была разорвать мои шкуры на клочки. Я и не мечтал о подобном приёме. Кто-то — я до сих пор не знаю, кто это был — отвёз меня в отель Королевы, что на главной улице. Улица была запружена народом. Помню, мне бросилось в глаза, что отель был украшен американскими и английскими национальными флагами.

Среди возбуждения толпы, в которой особенно волновались журналисты, меня доставили в мой номер отеля, находившийся во втором этаже. Там я снял с себя шкуры и бросился на постель для того, чтобы узнать, что это за штука — лежать на мягкой постели.

Не знаю, как это случилось, но моя комната скоро оказалась переполненной народом. Снова посыпались вопросы.

Кто-то пожелал узнать, какое расстояние я прошёл. Я ответил ему, что на территории Канады я сделал около 65 миль, употребив на это два дня и две ночи.

Другой спросил меня, не хочу ли я есть. Я и не заметил, как в моей руке оказалась зажжённая папироса, которую мне кто-то любезно подсунул.

— Джо, — сказал мне мой приятель, — перед тобой находятся четыре агента Мэйнской лесной стражи, они выразили желание эскортировать тебя на твоём обратном пути в Мэйн.

Агенты поспешили уверить меня, что в их обществе мне ничто не будет угрожать и что они считают для себя большой честью проводить меня на родину.

— Вам надо бы чего-нибудь поесть, мистер Ноульс! — предложил один из них.

Это замечание услышал какой-то доктор, и кинулся ко мне, в ужасе подняв обе руки. В голосе его слышалась дрожь:

— Ради Бога не ешьте слишком много после того, как вы пробыли два месяца на строгой ограниченной диете! Будьте осторожны в выборе пищи!

— Я думаю, ему можно дать ложку молока? А? Что вы на это скажете?

Доктор на это согласился. Но едва только он покинул комнату, как другой голос прозвучал очень громко среди всего этого гомона.

— Господа! Господа! — Шум немного утих. — Господа! Перед вами человек, который целых два месяца ел всё, что ему попадалось в лесу. Он пришёл к нам, сделав больше 65-ти миль. Со вчерашнего утра он ничего не ел, кроме сырой куропатки. Я думаю, нам было бы в высшей степени интересно узнать, что он заказал бы для себя сам в качестве первого своего блюда?

Все согласились с ним. Я оглянулся кругом, — нет ли здесь доктора, но он ещё не успел вернуться. Я выпалил первое, что мне пришло в голову:

— Порцию жареного поросенка с картофелем… и чаю!

В ответ раздался хохот. Заказал я эту комбинацию только потому, что как-то машинально вспомнил это любимое в годы моей бедности кушанье.

Поднос с заказанным блюдом очутился на столе, и я принялся за еду. Я мог бы очистить блюдо в два приёма, но вспомнил, что нахожусь в цивилизованном обществе. Я начал есть пищу, с помощью ножа и вилки, маленькими кусками, продолжая отвечать на вопросы.

Я хотел просмотреть газеты и узнать, что говорят обо мне люди, но это мне удалось только вечером, когда моя комната опустела. Но даже и тогда я принуждён был забаррикадировать дверь мебелью.

В половине второго на следующий день я уехал в Бостон.

Глава XIX. Будущее

Конец моего опыта первобытной жизни в лесах Северного Мэйна, как я надеюсь, только начало другого, более крупного предприятия, результаты которого будут иметь мировое значение.

Лично у меня несколько планов будущего; иные из них представляются более отдалёнными, чем другие. Всё же я надеюсь видеть их осуществлёнными в течение моей жизни, ибо осуществление может ознаменоваться благодетельным переворотом в жизни нации.

Из того, что мы являемся цивилизованным народом, вовсе не следует, что путь назад к природе совершенно отрезан для нас.

Через несколько лет с помощью правительства Соединенных Штатов я намерен основать колонию мужчин и женщин, заинтересованных в успехе движения, лозунгом которого будет «Возврат к Природе».

От правительства Соединенных Штатов я рассчитываю получить несколько тысяч акров земли в каких-нибудь девственных местах, где земля в ином случае оставалась бы неиспользованной в течение сотен лет.

В моей колонии люди будут жить простейшей жизнью, учась пользоваться тем, что даёт мм природа. Колония будет практической школой природы, куда молодые люди будут являться хотя бы на короткий срок — подобно тому, как они идут в университеты и колледжи ради научных занятий. В настоящее время в мире нет ни одного университета природы, а в нём современное человечество очень нуждается.

В колонии не будет и духа коммерции. Биржевым маклерам, скупщикам земли и лесным спекуляторам доступ в колонию будет закрыт.

Некоторые выдающиеся люди моей страны, оказавшие великие услуги обществу, заинтересовались моим проектом; из таких людей будет составлено правление или совет колонии. Пусть это покажется недостаточно примитивным, но для нашего общежития будет необходим некоторый устав. Однако, законы нашей колонии будут так просты и несложны, что не стеснят ничьей свободы и независимости. Наша колония не будет привлекать переселенцев, но явится школой для богатых и бедных, которые пожелают познакомиться с великими просторами природы и жизнью диких животных в лесу. Убийство животных будет разрешаться только в случаях крайней необходимости.

Каждый будет трудиться для удовлетворения своих нужд. В случае действительной надобности мы будем приходить друг другу на помощь.

Мы будем строить для себя избы на зиму и шалаши на лето.

Куда отправляется большинство горожан в летнее время? В шумные летние курорты на побережьях и в горах. Туда они переносят весь водоворот светской жизни, и по возвращении с вакаций чувствуют себя ещё более утомлёнными, чем прежде. Чему они научились за лето? Ничему — ибо вечера, балы, карты не дали им времени учиться.

В нашей школе человек будет, отдыхая, работать. Жизнь среди природы даст ему здоровье и силы. Каждый день будет обогащать его новыми знаниями. Живя среди природы, он научится ценить дружбу диких животных.

Излишество и комфорт современной жизни не найдут себе места в нашей колонии. Театр нам не нужен. Лес имеет свои комедии, драмы и трагедии. У нас будут игры, но совершенно непохожие на партии виста в душных гостиных.

Я думаю, что одним из результатов «Университета природы» явится переворот в области детской литературы. Книги, написанные среди природы, научат ребенка любить лес, а не бояться его. В мои намерения входит издание отчётов о развитии и успехах колонии; таким образом мы будем знакомить широкие слои общества с ходом нашего дела. Наши отчёты могут явиться полезным учебным пособием для существующих школ.

Современное изучение естественной истории в школах оторвано от корней, лишено фундамента.

Даже в ремесленных школах ощущается недостаток фундаментального изучения дела. Мальчик, изучающий плотничье искусство, был бы несравненно лучшим плотником, если бы пожил в лесах и понял бы как следует, что такое дерево и как много значит оно для человека. В ремесленных школах мальчик делает вещи из заранее приготовленных для него материалов.

Пожив в лесах, он узнал бы действительную ценность дерева и научился бы пользоваться материалом бережнее и искуснее.

До того времени, когда я вернулся из лесов, я и не представлял себе, как мало знакомо с лесом большинство современных людей. Поток самых наивных и элементарных вопросов, которые предлагаются мне на каждом шагу, заставляет меня порой глубоко изумляться полнейшему невежеству людей в этой области. «Университет природы» должен дать человеку те необходимые знания, которыми он пренебрёг в суете и хаосе двадцатого столетия.

Ради той же цели я намерен предпринять в близком будущем новый опыт первобытной жизни в лесу. Я снова отправлюсь в леса голый без запаса пищи, без инструментов и попытаюсь жить, опираясь на свои собственные силы и способности.

Для того, чтобы окончательно убедить людей в правильности и целесообразности моей идеи, и возьму с собой дюжину представителей общества: пусть они наблюдают за моей первобытной борьбой за существование. Они будут жить где-нибудь недалеко от меня в палатках, пользуясь комфортом лагерной жизни.

Я ручаюсь за то, что во время моего второго пребывания в лесу, мне удастся окончательно закалить своё тело, сделав его нечувствительным к переменам погоды — весенней, летней, осенней, зимней.

В заключение я позволю себе обратиться с призывом ко всем мужчинам, женщинам и детям: будем пользоваться сполна теми благами, которые предлагает нам природа. Будем учиться по единственной книге — книге природы. Будем совершенствовать своё тело и ум, находить счастье и удовлетворение среди лесов и вольных просторов; станем стремиться к сближению с животными, у которых такая же бессмертная душа, как и у нас; научимся откликаться на крик Матери-Природы, которая не устаёт благословлять нас и дарить нас своими щедротами!

Прав был Вордсворт, когда сказал о природе: