Два миллиметра стали и ржавчины

Два миллиметра стали и ржавчины

Максим Шинкарёв

- Эй, там! - в затхлом, насыщенном сыростью и ржавым духом полумраке удары по корпусу гремели гулко. - Открывай, старый козёл!

Нет ответа. Только бродит эхо, замолкая в черноте.

- Открывай, сукин кот! - рука с молотком наносит новый удар по гнутому горбом железу. - Открывай, паскуда такая! Щас дыру пробью!

Скрипнули петли, и лёгкие шаги едва слышно лязгнули за спиной.

- О, - распахнул в щербатой улыбке гнилые зубы стучащий, - вот он ты! Вышел таки! Вышел, уклейка ты речная! Не зря стучал!

- Вышел, - согласились чуть выше его головы. - Не зря.

И кулак врезался в раззявленную улыбку. Сверху вниз.

- Ссука ты, Рецник, - голос звучал с обиженным, скулящим присвистом. - Золотой зе зуб был! Золотой, понимаес ты, цуцело рукозопое?

- Ещё один выбить? - поинтересовался второй голос. - А то смотри, всё для гостей.

- Ты выбьес, - согласился побитый, - у тебя всегда для гостей кулак заготовлен. Нет бы водки.

- Для козлов - только дрын, - заметил второй голос, - водка для тех, кто здоровается. Вежливо.

Побитый шмыгнул носом.

- Здравствуй, Рецник.

- И тебе здравствуй, Настырник, - второй голос чуть утерял равнодушие. - А водки нету.

- Как нету? Совсем? - Настырник аж задрожал от огорчения, - третьего з дня была?

- А второго кто был? А, Настырник?

- Я был, - снова шмыгнул сопливым от подступивших слёз носом Настырник. - Так ведь не всё з, а? Не всё з выпили?

- А кто с собой последний шкалик взял?

- Я, - голова Настырника опустилась. Слёзы покатились из его глаз.

Всплакнув, он поднял на Речника глаза - красные, с набухшими прожилками.

- Что з делать-то, а, Рецник? - спросил он с детской мольбой и надеждой, - Как быть-та, кумуско?

- Зуб найди, - ответил Речник. - Феодос тебе за зуб спирта даст. Но учти - канистр десять, не меньше. Торгуйся, пока не накинет. Иначе зря зуб потерял.

- Ох, - вспыхнула ясным солнышком ещё сильнее поредевшая улыбка. - Умён зе ты, Рецник! А где зуб? Где зуб-то?

- Вон, - указал веснушчатый палец с коротко срезанным ногтем, - вон, под ногой. Хватай, пока в воду не столкнул.

- Вот он! - Настырник потряс зажатым кулаком, - вот оно оно! Вот зе оно, сцастье!

- В карман положи, счастливец, - сказал Речник, - сунь и на молнию застегни. Прям сейчас давай.

Трясущиеся от счастья пальцы Настырника расстегнули карман, сунули в него окровавленный кусок металла и кости, застегнули, провели грязной ладонью поверх.

- Десять! Десять канистр! - бормотал Настырник, слезая с трапа, - Десять!

- Бейся, Настырник, - сказал Речник. - За своё бьёшься.

- Буду! - кричал Настырник с берега, - Спасибо, Рецник! Спасибо, благодетель!

- Бог спасёт, - ответил Речник.

- Ты не думай, Рецник, - балаболил Настырник, - я не сам пить зе буду! Я з к тебе приду! К тебе, кум!

- Беги уже, - сказал Речник. - От тебя один звон в ушах.

Настырник уже вскарабкался на песчаную дюну, молча и благодарно потряс кулаком и убежал.

- Благодетель, - сплюнул Речник за борт, - доктор Айболит.

- Козёл ты, Речник, - сплюнул за борт плоскодонки Феодос, перегружая последнюю канистру. - Всю коммерцию ломаешь.

- Ну, не я ж тебя уболтал, - заметил Речник, - ты сам согласился.

- С этим охламоном поди поспорь, - заметил Феодос сумрачно, - когда всяко известно - обдери его, за ним ты придёшь.

- Да ладно тебе, Федюско, - булькнул абсолютно, до дрожи счастливый Настырник, - не зопься. Выпей с нами!

- Не буду я с вами пить, - сумрачно сплюнул за борт Феодос, вытянул один конец из узла, затянутого на носу плоскодонки, второй из кормового, кинул освобождённые шкерты в лодку и оттолкнулся веслом. - Домой пора. Вечереет уже.

- Ну и пусть, - сказал Настырник, - не хоцесь - не надо. Мы не настаиваем.

Глянув вслед уходящей плоскодонке, он повернулся к Речнику.

- Спряць, кум, - попросил он, - по малой раздавим и ночи подоздём.

Он повёл головой вбок, словно кот, глядящий на сидящую высоко на дереве птичку.

- Сегодня зе Луна, правда, Рецник?

Голос его теперь был спокоен и твёрд, и присвист от этого стал потусторонним, жутковатым.

Жутковатым стал и сам Настырник.

Глаза его стали прозрачными и глубокими, жесты - спокойными и твёрдыми. Ни следа не осталось от алкогольной дрожи, нытья и расхристанности в движениях и голосе.

Речник кивнул, глядя на его метаморфозу.

- Да, Никон, - сказал он, - сегодня луна.

Настырник взглянул в небо, на садящееся солнце, и улыбнулся.

Легко и радостно.

От души.

Речник смотрел на него и прикидывал - переживёт ли Настырник эту ночь.

- Полная.

Настырник повернулся к нему и снова улыбнулся.

Глаза его отливали серебром.

Речник встал и понёс первую канистру в трюм.

Руки его чуть дрожали.

- Мне страшно, Никон, - сказал Речник.

Они сидели на мостках и пили разбавленный спирт, зажёвывая крошевом сухарей, оставшихся в рундуке субмарины.

- Поцему, Марк? - спросил Настырник и обратил к другу глаза, полные серебристого света.

- Ты скоро уйдёшь, - ответил Речник, и запрокинул голову, вливая в глотку горчащий, отдающий сосновой стружкой спирт, чтобы не встречаться с ним взглядом.

- И цто? - спросил Настырник. - Мы зе узе это проходили, верно?

Речник содрогнулся.

- И всё равно мне страшно.

Он налил в металлическую кружку ещё и рывком влил, запрокинув голову, спирт в глотку.

- Сильно потрепали? - спросил Настырник.

- Страшно было, - согласился Речник и засунул в рот щепоть крошки сухаря.

- Ты вызыл, - сказал Настырник. - Погоди, сделай перерыв, а то отрубисься.

- А что бы и нет? - прожевавший крошки Речник поглядел на собутыльника и сам же ответил. - Да, легче не станет.

- Я помню, - сказал Настырник, глядя на желтоватые днём и наливающиеся кровью сейчас волны, - как тасили сквозь строй. Клыки, когти, раскалённая цесуя. Вонь. Серная.

Он глотнул из кружки. С тяжёлым сопением втянул в себя воздух, всхлипнул, сглотнул.

Зачерпнул воды из стоящего рядом ведёрка.

- Белый тянул вверх, - продолжил он, хлебнув воды из кружки. - И вот мы здесь.

- Угу, - сказал Речник, глядя на реку, - мы здесь. Не понять где.

- И цто? - сказал Настырник и снова шмыгнул носом. - Зывы зе.

- Кто сказал?

- Ну, у мёртвых синяки не болят, - сказал Настырник.

Речник помолчал.

- Прости, Никон, - сказал он.

- Это ты меня прости, - сказал Настырник. - Давай так - мёртвые не пьянеют. От водки хотя бы.

- Это да, - кивнул Речник. - Если мы - это мы, а спирт - это спирт.

- Ох ты з Господи, - удивился Настырник, - да тебя в умствования никак потянуло?

- Угу, - Речник глядел в багровые блики, - и время и место.

- Цусь, - ответил Настырник и налил в кружку водки. - Цто философия такая, цто эзотерика - дрянь это всё. Глупость. В любое время.

- А вдруг? - спросил Речник, наливая себе тоже.

- Не вдруг, - сказал Настырник, отхлёбнул, перекосился, утёр слезу рукавом.

Сунув в рот персть сухарных крошек, он прожевал и продолжил.

- Был у нас один хфилозоф. Прихозу я как-то с адресу, смотрю - сидит, в компьютер пялится, губами севелит, сосредотоценно, только цто конспект не писет. Подосёл я поглядеть, цто это его увлекло так - а там инструкция, как дроцить, цтобы цлен длиньсе вырос. Я аз глаз выронил. Зацем тебе, говорю? Ты з молодой ессе, девки з и так дают?

Ницо ты не понимаес, говорит, это з целое искусство, цтобы телку ублазыть.

Нахрена тебе, говорю? Меряться, цто ли? Зацем? Сопит. Луцсим, говорит, хоцу быть.

Настырник бросил взгляд на Речника, грустно улыбнулся.

- Я аз сел от таких мецтаний. Аз слова на язык не идут. Посидел, плюнул. Посёл цай пить.

Он снова хлебнул. Взял персть сухарей.

- И что? - спросил Речник, подождав, пока собеседник прожуёт.

- А ницего, - ответил смаргивающий слезу Настырник, - церез два месяца дали ему по баске. Муз домой вернулся, а он себе цемпионство в его койке зарабатывает. По гребле.

Он грустно хмыкнул. Поморгал.

- Пробил муз ему боску. Цмт. И все. Писец цемпионству. Говорить не мозет, ходить не мозет. Овось. Зрать и срать под себя только и мог.

Зачерпнул воды, выпил.

- Музыку, цто ему цереп проломил, пятерку впаяли. Этого в богадельню законопатили. Мы потом, церез полгода, посли к нему в гости. Приходим. Сидит, слюни пускает, всю грудь залил, глаза не фокусирует, мыцит.

Речник смотрел на Настрника.

- И дроцит, дроцит. Яростно. Самозабвенно. - сказал тот. - Так цто отдали мы цто принесли санитарке и посли восвояси.

Он помолчал.

- Вот зацем им это, а? Ухватятся - и невазно цто в руках. Хоть инструкция по гребле, хоть мотоцикл дикий, хоть деньги, хоть управление снами. Цисто дети с гранатометом. Опа, - показал он пальцем с пустоту, - бензоколонка вдрызг, погляди, опа, стену обвалило, опа, - взмахнул он руками, и Речник вздрогнул, когда холодные капли из кружки упали ему на щёку - под ноги упустили, не управились…

- К чему это ты? - спросил Речник, когда пауза затянулась так, что стало ясно - больше Настырнику сказать нечего.

- К тому, цто каздый из нас - он целовек, дуса, разум. А не всякие там посторонние философствования-эзотерики. Дуса не мысца, гантелей не накацаесь.

- А если душа дохленькая, тогда что? - спросил Речник. - Как быть тогда?

- А тогда, - ответил Настрыник, - сидеть нам на мостках, смотреть в тёмное небо и здать Луну.

Он поглядел в сгущающуюся тьму.

- Сейцас как раз появится.

Они сидели рядом, болтали ногами в реке и смотрели на Луну.

- И всё равно мне страшно, Никон, - сказал Речник.

- Не бойся, - сказал Настырник Никон и похлопал его по колену, - не бойся ницего.

- Сколько ты ещё протянешь, - сказал Речник, - ни ты ни я не знаем. А потом я буду одинок. Один как перст под этой луной.

- Ты не один, Марк, - сказал Никон, - вон Феодос рядом. Дальсе - Кракли и Йети-Карапуз.

- Терпеть не могу, ты же знаешь, - сказал Речник Марк, - и я их, и они меня.

- Глупые вы, - ответил Никон-Настырник, - глупые и больные. Впроцем, - он плеснул ногой в реке, - есть лекарство.

Он встал на мостках, подтянув сначала одну ногу, потом другую, стряхнул брызги и скомандовал:

- Заводи!

- Чего? - спросил Речник, - ты чего ещё придумал? Соляры на лягушачий чих, а ты “заводи”...

- Будет тебе соляра, - ответил Настырник, - будет тебе всё. Заводи только.

Он потрепал по плечу сидящего, словно опершийся локтем на колено мыслящий валун, Марка.

- Заводи, друзок.

Речник закряхтел, подымаясь на ноги.

- Всего на десять минут, не больше, - сказал он, - и скорость узлов пять.

- Сбрось половину цистерны, - ответил Настырник, - всё равно русло обмелело.

Речник фыркнул недовольно, но завёл бензиновую помпу.

Стальной корпус субмарины поднялся из иловой мути.

Сквозь налепившийся ил и водоросли проступали белые полосы.

Феодос был плох.

Или не так.

ФЕОДОС БЫЛ ПЛОХ

Да, вот так именно.

Крупными буквами поперёк небосвода.

Без точки, мать её, согрешившей с полуапрошем в конце.

Лежал Феодос на спине и прилагал героические усилия, чтобы захлебнуться рвотой.

- Сядем на брюхо, - слышал он сквозь красный удушающий туман, - тут мель, яти её! Не слезем!

- Да еб*сь она конём! - ответили в темноте.

Потом ещё ругались, и Феодос отходил в удушливую режущую тьму.

Рвота лилась в лёгкие.

А потом кто-то перевернул его на живот, положил на жёсткое, нажал...

Боль и рвота взорвались изо рта, и Феодос с хлюпаньем втянул в себя воздух.

Воздух пах блевотиной и кровью.

- Цто з ты так назрался-то, детоцка?

Голос Настырника был сочувствующим.

- А пошёл ты… - слабо простонал Феодос.

Внизу, под лицом, плескала река.

- Эх, блин, - вздохнул Настырник и влил в глотку Феодосу воняющую нашатырём жидкость.

Феодос зашёлся кашлем.

- Вот так, - приговаривая, Настырник держал его за плечи, пока Феодоса трясло в безуспешных позывах выблевать потроха.

- Вот так, - приговаривал он, вытирая лицо Феодосу куском смоченной в реке ветоши, - вот и всё.

- Пошёл ты, - сказал Феодос, сел и закашлялся.

- Ну, зыв, - сказал Настырник, - и то хоросо.

Он встал, повёл взглядом по лунным бликам, лежащим на мостках, мерцающим на речной волне.

- Слусай, Феодос, - сказал он, - у тебя солярка есть?

- Не дам, - отхаркнулся Феодос.

- Надо было не торопиться, - сказал Настырник. - Унизаться бы не прислось.

Феодос поглядел на Настырника. Помолчал, утираясь.

- Вон там. Бери. - и показал на навес.

- Спасибо, - сказал Настырник. - Эй, Рецник!

Вдвоём они выкатили из тени бочку с соляркой, прокатили по мосткам, кинули на борт сходни.

Потом лязгали в темноте, ругались негромко, беззлобно.

Двигатель субмарины зачихал и взревел.

- Спасибо, - сказал Настырник, показавшись из люка, вытирая руки ветошью. - Боцку обратно поставить?

Феодос кивнул.

Настырник выкатил бочку, прокатил, гулко и глухо полязгивая по доскам, под навес.

Феодос глянул на него закрывающимися глазами и пал на доски навзничь.

Мостки под ним раскачивались, грозя вышвырнуть в реку.

- Нафига он нам, а? - голос Речника был тосклив и глухо-раздражённ.

- А нафига я тебе? - спросил Настырник. - Зубы выбивать?

- Злишься, - вздохнул Речник.

- Не так цтобы, - ответил Никон-Настырник. - Обидно, да, но за дело, а знацит - сам виноват. А вот он, - он указал на лежащего на палубе Феодоса, - он…

- Что он? - спросил Речник, не дождавшись продолжения. - Чем лучше? Тебя со спиртом хотел кинуть, напился один, блевотой чуть не захлебнулся, соляру хотел зажать, я слышал. Тебя послал. Я уж про обгаженный корпус не говорю. Чем лучше-то?

- А никто не луцсе, - ответил Настырник после паузы. - Смотри, Луна какая.

- Да, красивая, - согласился Марк-Речник, задрав голову.

Субмарина шла по серебряной ленте реки, постукивая дизелем.

Он молчали. Речные волны плескали в корпус. Марк поглядывал на русло.

- Скоро Кракли, - сказал Настырник.

- Скоро, - согласился Речник.

Без восторга.

Совершенно.

- А ещё дальсе - Йети-Карапуз, - продолжил Настырник.

Речник вздохнул.

Настырник улыбнулся краями губ.

Лунный свет плескался в его глазницах.

Кракли плакал. Беззвучно, даже без всхлипов. Слёзы текли по щекам и луна серебрилась в них.

Заслышав стук двигателя, он вытер слёзы, cмахнул каплю под носом, надел шляпу и вышел на улицу.

По реке тащилось, ровно постукивая, тёмное нечто.

Cверху на нём виднелись две неясные фигуры. Луна светила сбоку, и лиц было не разобрать - так, тёмные и светлые пятна.

Кракли протянул руку и опустил рубильник.

Безжалостный свет прожектора выжег на черноте лица, ржавчину и неясные белые полосы, виднеющиеся из-под зелени и ила.

- Бл*дь, - донеслось с реки, - выклюци, ирод! Или тисе сделай!

Кракли помедлил и перекинул рубильник на второе деление.

Половина фонарей прожектора погасла.

- Спасибо! - донеслось с реки.

- Чего надо? - поинтересовался Кракли, когда субмарина толкнулась тупым рылом в мостки причала.

- Привет, Кракли, - сказал Настырник, - поехали кататься?

- Иди на х**, - не задумываясь ответил Кракли.

- Да пошёл он в жопу, - донеслось из-за спины Настырника, - хам такой!

- Тихо, - сказал Настырник, - не крици.

Он посмотрел на Кракли.

- Поехали, - сказал он, - одному скуцно.

- Иди на х**, - повторил Кракли.

Настырник вздохнул.

- У нас спирт есть.

Кракли молча взялся за подбородок.

- Ты охренел совсем, Настырник?! - донеслось из-за спины.

- Тихо, - сказал Настырник, - это был мой зуб.

- А это моя лодка!

- Ну тогда ссади меня.

Речник промолчал.

- Ну так как? - спросил Настырник, глядя на Кракли. - Поехали?

Кракли вздохнул, махнул рукой.

- Хорошо, - сказал он. - Только дверь запру.

Настырник смотрел, как Кракли скрылся в сарае, в нём началось какое-то неясное шевеление, бросившее тени на занавеску, потом погас свет и на пороге появился Кракли в брезентовой шляпе и дождевике.

Он погремел ключами, а потом повернулся и помахал связкой вялёной рыбы.

- Молодец, - сказал Настырник, - спасибо!

Кракли подошёл к краю мостков, и Настырник протянул к нему руку.

- Цуть подай, - попросил он Речника.

- Не такси, - буркнул Речник, но чуть подал вперёд.

Кракли ступил на палубу, и Настырник помог ему удержать равновесие на двинувшейся дальше субмарине.

- Катаетесь? - спросил Кракли, отхлёбывая водки из кружки.

Закашлялся, сплюнул через борт, оторвал от связки рыбину, зубами вырвал у неё спинной плавник, и, жуя его, начал срывать с рыбы шкуру с чешуёй.

Потом опомнился, оставил рыбу, протянул связку Настырнику.

- Спасибо, - отказался тот, - я попоззе. Ты кУсай, кУсай.

Кракли в последний раз обсосал остатки плавника, выплюнул за борт.

- Так что катаетесь? - спросил он снова.

Пальцы его ловко отделяли шкуру от сухой рыбьей плоти.

- Мозем, - пожал Настырник плечами, - вот и катаемся.

- Повод, - согласился Кракли и сунул в рот полоску рыбы.

Речник сидел у штурвала, высунув только голову из люка.

Йети-Карапуз сидел на веранде. Смотрел на Луну.

Время от времени подносил руку ко рту и затягивался, освещая огоньком замшелые заросли на щеках.

Когда стук двигателя донёсся по реке, он повернул голову, поглядел на тёмное пятно, сплюнул в сторону.

Когда пятно поравнялось с мостками причала, с него крикнули:

- Эй! Поехали прокатимся!

- А смысл? - спросил себя Йети. Ответа не услышал и просто молча отрицательно покачал головой.

- Прицаль, - попросил Настырник у Речника. - Я сойду на минутку.

- Причаливаю, - вздохнул Речник. Кракли рвал зубами рыбину и молча смотрел на проходящие события.

Йети не пошевелился, когда Настырник подошёл и тихо, без спросу сел рядом.

Помолчали.

Йети затянулся. Огонёк самокрутки осветил зеленоватую шерсть.

Настырник поглядел на Луну.

- Не меняется, - сказал он.

Йети молча спросил себя и молча согласился.

- Разве иногда красная, - продолжил Настырник, - да когда месяц умирает и роздается снова.

Йети снова молча спросил себя и снова молча согласился.

- Иногда днём, когда пасмурно, - продолжил Настырник, - видно.

Йети опять спросил себя и согласился. Но уже словесно.

- Луна, - ответил он.

- Луна, - кивнул головой Настырник. - Не река.

- Что ты хочешь? - спросил Йети.

- Поедем с нами, - сказал Настырник.

- Зачем?

- Посмотрим на реку. Она везде разная. Всегда. Дерзу пари, ты нецасто смотрел на реку ноцью. И как в ней отразается Луна.

- Ты выиграл, - ответил Йети после раздумья. - А что у тебя с дикцией?

- Изменилась, - ответил Настырник.

Йети кивнул.

- Почему ты хочешь, чтобы я поехал? - спросил он. - Вас там и так прилично.

- Зато ноць одна, одна река и Луна тозе, - ответил Настырник.

- Ты не ответил на мой вопрос, - заметил Йети и снова затянулся.

- А тебе всегда нузно, чтобы на вопрос был ответ? - спросил Настырник. - Он ведь перестаёт быть вопросом тогда?

- Да, - согласился Йети.

- А как зыть в мире, в котором нету вопросов? - спросил Настырник. - Ведь скуцно зе? Всё не меняется, всё одно и тозе.

Йети подумал и неожиданно для себя встал.

- Хорошо. Поехали.

Они спустились с веранды и забрались на борт.

- Куда теперь? - спросил Речник.

- Прямо, - ответил Настырник. - Катаемся.

И Речник повёл прямо.

- По поводу чего морская одиссея в Полинезию? - спросил Йети. - Чего диснейлендим?

Речник вздрогнул. Двигатель взревел, получив неожиданный пинок от рычага газа. Субмарину бросило, и кружка в руке Йети грохнула о край ведра.

Потом утих, когда Речник вернул рычаг назад.

Йети поглядел на Речника.

- Скучно, - ответил за того Кракли, - я так понимаю. А, Настырник?

- И это тозе, - сказал тот.

- А что ж ещё? - не унимался внезапно расходившийся Йети. - Или чего хорошего по темноте ищете?

- А почему бы и нет, - внезапно отозвался Речник, - самое то. Вот фонарик ещё зажжём…

Он перебросил тумблер, и на носу субмарины вспыхнули тусклые жёлтые огни, едва пробивающиеся из-под воды.

- Рыбу распугаешь, - сказал Кракли.

Речник посмотрел на него.

Он молчал секунду, другую, и, когда Кракли открыл было уже рот, внезапно рассмеялся, негромко, от души.

Кракли облегчённо засмеялся тоже.

Чуть позже к ним присоединился и Йети, отхлебнувший, моргающий, шмыгающий в перерывах носом.

Настырник улыбнулся и проверил, как себя чувствует лежащий в беспамятстве Феодос.

Под стук двигателя и смех субмарина двигалась по реке, подсвечивая себе дорогу к устью тусклыми жёлтыми огнями.

- Чего за шум? - спросил Кракли.

- Прибой, - ответил Речник. - Море.

- Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал… - фальшиво напел Кракли.

- Тенор, - фыркнул Йети.

- А то, - степенно отозвался Кракли. - Паваротти тут вроде нема?

- Нету, - хмыкнул Йети.

- Конкуренция - зло, - глубокомысленно заметил Кракли, подняв указательный палец. - Не даёт проявить свои самые лучшие качества.

- А говорят - двигатель прогресса, - заметил Йети.

- Это реклама - двигатель прогресса, - ответил Кракли. - А конкуренция - зло.

- Смерть - вот зло, - сказал Речник.

- Смерть - это смерть, - сказал Настырник. - Не больсе не меньсе.

- Не соглашусь с тобой, - сказал Кракли, - я вот сколько лет прожил, и всегда считал, что смерть - зло. Вот живёшь ты, - он вытянул ноги, - радуешься, рыбку ловишь, а потом раз - и всё. И ничего хорошего. Зло в чистом виде.

- Смерть - только веска, колысек, который отмецает конец тропы, - сказал Настырник. - Он вбит в нас глубоко. Достатоцно глубоко, чтобы мы никогда не забывали о нём. И у нас только один способ миновать его - поравнявсись с ним.

- Теперь ты философствуешь, - сказал Речник.

- Да, - кивнул Настырник, - теперь я.

- Хорошее дело, - сказал Кракли, - когда никуда не торопишься. А не торопиться можно только если впереди у тебя нету смерти. Вот как сейчас.

- Ты уверен? - спросил Настырник.

Кракли промолчал.

- Зло - это неадекватное использование нами своего лимита, - сказал Настырник, не дождавшись ответа. - Мы сусествуем в условиях дефицита, и выйти из них мозем только наиболее полно используя нам отпусенное. А смерть - это изменение. Не стоит делать зупела из тени границного столбика. Она в лимит не входит.

- Да ты, я смотрю, добрый философ, - сказал Кракли.

- И опять зе - если смерть - зло, - продолжил Настырник, - то все мы, независимо от того, кто мы и цто мы есть, двиземся ко злу.

- Мы умрём снова? - спросил Йети. - Куда дальше-то?

- А откуда ты знаесь, цто узе довольно? - спросил Настырник.

- А ты откуда?

Настырник замолчал.

Речник увеличил скорость.

- Сядьте получше, - сказал он. - Волны.

- Оох… - простонал Феодос.

Открыв глаза, он увидел над собой лицо Настырника.

- Привет, - сказал Настырник. - Ты как? Хоцешь цего?

Феодос поморщился на первый вопрос и ответил на второй:

- Ссать.

Настырник протянул руку.

- Вставай тогда.

Феодос ухватился слабыми расползающимися пальцами за ладонь Настырника, подтянул непослушные ноги.

Привстал, поддерживаемый под локоть, и поскользнулся.

Колено с грохотом ударило в палубу.

- Ммать… - выцедилось сквозь зубы Феодоса, и слёзы выступили на глазах.

- Ницего, - сказал Настырник, поднимая его под руку, - палуба зелезная.

Феодос хотел хмыкнуть, но передумал.

Субмарина шла вперёд, и палуба тряслась, дрожала.

- Я за ворот тебя подерзу, - сказал Настырник, и Феодос, стиснув зубы, промолчал, расстёгивая штаны.

- С облегченьицем, - флегматично сказал Кракли.

Феодос коротко кивнул, отвернулся и опустил руки в волну за бортом.

Обтёр ладони в волне, умыл лицо.

- Возьми, - протянул ему фляжку и половину рыбины Кракли.

- А вода есть? - хрипло спросил Феодос, взяв и то и другое.

- На, - протянул кружку Йети-Карапуз, - ведро вот.

Феодос зачерпнул, выхлебал, зачерпнул ещё.

Сгрыз данную половину рыбины.

- Полегчало? - спросил Речник.

Феодос неловко кивнул.

- Ну тогда хлебни и присоединяйся, - сказал Кракли.

Феодос хлебнул.

- Но почему ты говоришь, что смерть - это не зло? - спросил Йети Настырника.

- Её связывают со злом, - ответил Настырник, - церез боль, страх. Иногда - церез неуклонный, превозмогающий всё процесс - разлозение. Целовек говорит - смерть, и подразумевает боль. Боль для него зло, потому цто сильнее его. Или говорит - смерть, а думает про страх. И цто самое глупое - человек говорит “зубной врац”, и не говорит - зло. Хотя самый глупый - да, мозет сказать, что врац - это зло. Но все смотрят на него и говорят - да ты зе дурак, детоцка. Идиотик. И всем всё понятно. А вот если сказет целовек - смерть это зло, и все как один - головами бух, истину, мол, глаголет.

- А какая, нахрен, разница? - спросил Кракли и отхлебнул из фляги.

- У тебя в кармане лезыт нозык, - ответил Настырник и поглядел на лунную дорожку, - он - зло?

- Почему, - ответил Кракли, - ножик это ножик.

- А если тебе этим нозыком яйца отрезут? - спросил Настырник - Будет злом?

Кракли хлебнул.

- Есть искус так сказать, - признал. - Но большим злом будет тот, у кого он в лапе окажется.

- А если другой на тебя нападает, а нозык у тебя в руке, тогда цто? - спросил Настырник.

- Тогда больше на добро похоже, - ответил Кракли, чуть подумав.

- Вот и оно, - сказал Настырник - зло и добро это у того, кто о них думает. Каздый сам определяет, цто зло, а цто добро. Нету такого, цтобы зло для всех зло, а добро для всех добро. Дазе тогда, когда один умирает, а другой остаётся, мозет быть, цто для одного смерть зло, а для другого - добро. Верно, Йети?

- Да, - сказал Йети.

- А что так? - спросил Речник.

- Я умирал от боли, - ответил Йети и затянулся - рак лёгких. Метастазы. Когда смерть пришла, боль окончилась.

Речник кивнул.

- Значит, добро и зло для каждого разные, - сказал он. - В общем, похоже.

- Ага, - кивнул Кракли, - один вынул у тебя из кармана деньги, и ему хорошо. А у тебя вынули из кармана деньги - тебе плохо. Всё, бл*, относительно.

Он снова хлебнул.

- Да, - сказал Настырник, - и потому нельзя было есть яблоко. Вецный, бл*, диатез с тех пор.

- И мозги пучит, - сказал Кракли.

- Я повстрецал вцера пи**ец, - сказал Настырник, усмехнувшись, - он быз задумцив и пецален. Мы обсуздали мою смерть, - он шмыгнул носом, - за цаем.

Кракли захохотал, брызнув изо рта разведённым спиртом.

- Блин, Настырник, - сказал он, просмеявшись - предупрездать, тьфу, блин, предупреждать надо.

- Зачем? - спросил Настырник - зопа з не предупрездает, когда пёрнет.

- А ты разве жопа? - спрсил Йети и затянулся.

- А цто, и пёрнуть узе нельзя? - спросил Настырник. - Когда я перзу, я - зопа.

- Ты человек, - сказал Йети, - а не жопа.

- Целовек, - сказал Настырник, - это несусествуюсяя тварь. Нет такого сусества - целовек. Есть зверь, который мозет быть добром, злом, зопой или цленом, иногда - рассудком, а иногда - тоской. Целовек - это несусествуюсяя тварь.

- Ты увлёкся софистикой, - сказал Йети. - Причём в самом грязном её воплощении.

- Софистика, - улыбнулся Настырник - это продукт ума. Это идея, мысль, способ выстраивать эти самые мысли. И это лозь. Как и всё, цто зывёт в уме.

- Эка тебя развезло, - заметил Йети. - Куда б человек делся без ума? В пещере бы сидел?

- Да, - сказал Настырник, - сидел. А одназды придумал, цто в песере ему холодно, и придумал, цто надо вход завесить. И завесил. Придумал лозь, сделал её правдой. Завалил кого-то.

- Ну и завалил, - сказал Йети. - И что с того?

- А ницего, - ответил Настырник. - Завалил и завалил. Завесил и завесил. Только потом, когда валить оказалось узе некого, завалил себя сам, снял скуру, и скурой этой обил стены, цтобы не задувало. Привык, бл*, из лзы делать правду. Удобно. А цто кровь тецёт - так засохнет, и срамы закроют плоть.

- Эка ты на спирт реагируешь, - сказал Йети. - Аж страшно.

- Когда пью, - ответил Настырник, - одна боль меркнет, зато другая проступает.

- И что? - сказал Йети.

- А то, - ответил Настырник, - цто тогда нацинаес понимать, как глубоко боль в тебе зывёт, как глубоко она тебя пронизывает. И самое злое, - он усмехнулся горько - цто эту боль ты сам собираес, складываес, скруциваес, отковываесь рзавым гвоздиком, а потом - он снова усмехнулся - в себя втыкаес. Медленно так, не торопясь. Потихоньку. Отплёвываясь. Морсясь про себя. Дескать, цто это такое - всего-то гвоздик в себя воткнуть. Да повернуть, цтобы не выпал. А там - есё один. И есё. Стеклецом битым присыпать.

- Ужас, - сказал Кракли. Йети кивнул.

- Узас, - согласился Настырник, - мне вообсе иногда казется, цто мы зывём с ведром стекла на голове. Помню, кто-то сказал, цто целовек зывёт в доме, полном зеркал. И каздое зеркало его самого и отразает. Куда ни посмотри - зеркало, и в зеркале - ты. И весь как есть - с брюхом, с мозгами тупыми, с зубами гнилыми, с мыслями глупыми. И смотрис на него - на себя - и страсно, аз зуть. И ты сам себя в зеркале нацинаес подкрасывать. Тут золотистого прибавис, там цёрного, тут - белого. И такой ты становисся весь из себя сильный, знацительный и герой, цто просто любая баба тебе дать долзна не раздумывая. Вот просто легла и юбку к подбородку.

Настырник закрыл глаза и вздохнул, криво улыбаясь.

- А когда видис, цто никто тебе дать не готов, не хоцет, хоть ты пополам тресни, трясётся мир, и от зеркал кусоцки стекла отслаиваются. Падают. Копятся. И со временем - полное ведро осколков у тебя у лица. Цуть где занесло на повороте - в козу впиваются, залят, резут. Больно. А когда не двигаесся никуда, стоис, то просто тупо давят, змут, колют. Ад, а не зыснь. Слепой ты, залкий, злой. Всё тебе зло, всё тебе страдание.

Он хмыкнул.

- И нацинаес плакать. Слёзы смывают стекло, растворяют, плавят, в порезы солью вместо дезинфекции заливают. И цуес - рассыпается ведро, расмывает стёкла, падают они с тебя, льются и тонут в земле. И легце становится, и видис, что мир-то - вот он, светится, и совсем он другой, как сквось боль.

Тишина повисла над палубой. Стучал двигатель, волна плескала в железный борт.

- Захватывающе, - сказал Йети.

- Страсно, - ответил Настрыник. - И всё - ты сам. Не кто-нибудь, а ты. Ты сам.

- А что ж ты за сука тогда такая, - заметил Кракли, - если сам себе проблемы создаёшь?

- Близорукая, - ответил Настырник, - и самодовольная. Зацем думать о будусем или о прослом, или о том, цто правильно, если мозно просто дать есё кусоцку стекла упасть? Упало - да и ладно, не оно первое, не оно последнее. Мало ли их, кусоцков. Карма, и все дела. Главное - не напрягаться сейцас.

Кракли промолчал. Отхлебнул.

- И что же делать? - спросил Йети. - Куда грести? В монастырь?

- От ведра, - ответил Настырник. - От самодовольства. От самовосхваления. От добра и зла. От хоросо и плохо.

- О как, - крякнул Йети. - Куда ж это?

- К миру, - ответил Настырник.

- Что-то дешёвые у тебя проповеди пошли, - сказал Речник.

- Не продаю, - ответил Настырник. - Мозес луцсе - просу.

Речник смолчал.

Река билась в борта. Грубая водка билась в глотки.

- Ладно, - сказал Йети после длинного молчания. - Как это - к миру?

- Сровнять себя и его, - ответил Настырник. - Не давать себе преференций.

- Это, - сказал Кракли, - я так понимаю, не сопротивляться? Придут тебя грабить - поклонись, придут резать - рубашонку расстегни, чтоб им удобнее было? А захотят трахнуть - на четыре кости падай?

- Не давай себе больсе, цем нузно цтобы выжить, - ответил Настырник. - Придут грабить - сам лиснее отдай, придут резать - сопротивляйся. Захотят трахнуть - отбивайся.

Йети хмыкнул.

- Что-то запутался ты, брат, - сказал он. - Про лишнее не поймут, всё заберут, да ещё и грохнут, раз часть отдал, значит, не всё, значит, гораздо того больше у тебя есть, да не признаёшься. Резать, трахнуть - а что вдруг отбиваться? Может, им надо? А ты добро и зло, говоришь, выкинул. Для тебя добра и зла быть не должно, значит, встань и прими, что принесли. Да ещё и спасибу отвесь, если сможешь.

- Ты прав, - сказал Настырник, немного подумав. - Нельзя сопротивляться.

- А если при тебе кого другого убивать начнут? - спросил Йети. - Невинного? Или ребёнка? Смолчишь?

Настырник задрал голову, и спирт с водой потёк в его глотку.

- Полегче, Никон, - сказал Речник. - И с водкой и со словами. А то не размолишь стекло.

- Кажется, харе, - сказал Речник. - Сейчас чуть приподымемся.

Он скрылся в глубине субмарины, там хрипнул и затарахтел бензиновый двигатель помпы.

Субмарина начала подыматься над лёгкой волной выше.

Когда ноги сидящих у релинга повисли на водой, роняя капли, помпа смолкла.

Речник вылез на палубу, налил себе из канистры спирта, плеснул в кружку воды, принял у Кракли чищеную рыбину и сел вместе со всеми.

- Красиво, - сказал Йети.

Лунный свет скользил по чуть беспокойному морю, пронизывал бледно-зелёным низкие спины бегущих из ниоткуда волн, влажными туманными отблесками срывался с гребней.

Никто не ответил.

Речник, прикрыв глаза, дышал влажной прохладой и странная тоска и страх покидали его. Кракли молча смотрел в черноту под лунным диском. Феодос уставился в Луну и тихо чему-то улыбался. О чём думал Настырник, было непонятно.

Йети чуть качнул головой и перевёл взгляд вдаль.

Хорошо было сидеть и смотреть, как море бежит куда-то.

Никон смотрел на Луну, но не видел её.

Вместо этого в памяти его метались искажённые гневом, злобой или унижением лица, звучали ревущие, стонущие или вопящие на высокой ноте голоса.

Звенели дверные звонки, грохотало железо дверей, сухо трещали выстрелы и команды.

Он бессознательно кутался в старую выцветшую синюю куртку, хотя ночь была тёплой.

Потом память его заполонил низкий, оглушающий, бесконечно тянущийся звук, тупой, неодолимый, сносящий с ног удар. Время снова двинулось вперёд и где-то рядом раздались вопли. Дымовая шашка пролетела над его лицом, медленно волоча за собой белёсый полупрозрачный хвост.

Потом белая, светящая сквозь дым рука схватила его за плечо и повлекла вверх.

Сквозь потолок, перекрытия, шифер крыши.

Через серый смог и низколежащие облака.

А потом из воздуха протянулись раскалённые когтистые руки и ухватили на руки, ноги, одежду, волосы.

- Наш, наш! - шипели голоса, и Никон закричал, заплакал от ужаса.

Он ухватился за тянущую его вверх руку, и молил бессвязно - не бросай! Не бросай!!

Но движение сначала затормозилось, а потом остановилось.

- Отдай! Наш! - неслось отовсюду.

- Назад, - произнёс голос, и красные отшатнулись.

- Никогда он не был вашим. Не вам и решать. Прочь.

Красные отодвинулись на шаг, но не отступили совсем.

- Наш! Наш! Отдай! Отдай нам! - неслось шипение отовсюду. - Не выторгуешь, законник!

- Прочь! - вновь приказал голос. - Пусть сам решит.

- Отдай! Отдай! - заголосили глотки, чувствуя, что добыча вырывается из рук. - Не протащишь во Врата, отдай!

Никон, цепляющийся за держащую его руку, почувствовал, как белый свет пробивается сквозь стиснутые веки.

Он открыл глаза и увидел строгое, нечеловеческое, пылающее белым лицо.

- Не для Врат, - сказал голос, и Никон почувствовал, что мир закачался.

Вокруг восторженно завопили.

- Но и не для вас, - сказал голос.

А потом вокруг стало пусто.

Под боком оказалась земля. Издалека донёсся плеск воды.

Он открыл глаза.

Вокруг не было никого.

Только впереди текла река, и за спиной ожидала его открытая дверь в сколоченную из досок хибарку.

А потом издалека донёсся стук дизельного двигателя.

- Не плачь, Никон, - раздался голос Речника. - Вспомнил чего?

Настырник открыл глаза и увидел уставившихся на него лица.

- Ницего, - ответил он, утёр нос и обнаружил, что лицо у него мокрое. - Ницего.

Молчание повисло над маленькой палубой.

- Странная штука - море, - заговорил наконец Йети. - Вроде постоянно меняется, а вроде и одно и то же.

- Когда как, - заметил Речник. - В шторм оно более чем разнообразно.

- Чего вдруг? - спросил Йети.

- Когда шторм сильный, энергии в волнах много, ветер порывистый, то волны разные. Это сейчас они примерно одинаковые - Речник указал ногой в плеснувшую в борт волну, - а в шторм они разные. И уж точно достаточно значимые, чтобы к каждой относиться с уважением.

- Ну, про уважение я и сейчас не совсем забываю, - сказал Йети. - Сколько тут до дна?

- Метров триста по эхолоту, - ответил Речник. - Дно, судя по всему, илистое.

- То есть какая-то жизнь в этом океане была, - задумчиво отметил Йети.

- Сейчас тоже есть, - Речник кивнул на зеленоватые отблески. - Планктон.

- Так, может, мы всё-таки на Земле? - спросил Кракли.

- Не знаю ничего похожего, - ответил Речник, - чтобы так вдали от всего. А я походил немало.

Он вытянул ноги.

- Опять же самолётов нету, и даже самой завалящей консервной банки не сыскать. Всё что есть - мы да домики для нас. Да что в карманах.

- Странное чистилище, - сказал Йети.

- Чего это? - спросил Кракли.

- Чистилище? - удивился Йети. - Не знаешь?

- Не-а, - помотал головой Кракли. - Не в курсе.

- Ну, это когда в Рай не взяли, а в Ад не пустили, - пояснил Йети. - Сиди, жди второго пришествия. На Суде разберутся.

- Экая занятная идейка, - протянул Кракли.

- Католическая, - вдруг проскрипел Феодос. - В православии такого нет.

- Като-оли-ическая - протянул Кракли.

- А что? - спросил несколько агрессивно Йети.

- Да ничего, - мотнул головой Кракли, - я православный. У нас коротко - туда или туда.

- И где мы тогда? - спросил чуть насмешливо Йети.

- Где-то, - пожал плечами Кракли.

- Ещё скажи, что мы живые, - буркнул Йети.

- А ты ещё скажи, что мёртвые, - буркнул тот в ответ. - Хочешь, в глаз засвечу?

- Брэк, - сказал Речник. - Не о том суть.

- А о чём? - спросил Йети.

- Не кипятись, - посоветовал Речник, - чтоб кипятиться, надо что-то понимать. Я вот, честно тебе скажу, ни хрена не понимаю. Что я умер, не поспоришь. Что здесь не Рай, и не Ад, думаю, никто спорить тоже не будет. Что касается Чистилища, вряд ли это тоже оно. Водка пьянит, синяки ставятся. Не хочется проверять, можно ли тут помереть, но на Лимбо как-то не очень.

- А что нет? - спросил Йети. - Чем не вариант?

- Сколько до Суда? - спросил Речник. - Не завтра, я полагаю?

- И что?

- И то. Вечность. Чем тянуть будем?

Йети-Карапуз почесал покрытый зеленоватым мехом затылок.

- А если тут просто умираешь и снова возрождаешься?

- Якорь дать? - спросил Речник. - Если хочется проверить.

- Нет, я воздержусь, пожалуй, - признал поражение Йети.

Снова молчание потянулось над палубой.

- Я как-то цитал одну переписку в интернете, - сказал неожиданно Настырник. - Там как раз говорилось, цто такое смерть.

- Опять добро и зло? - фыркнул Йети.

- И это тозе, - кивнул Настырник, - но была есё интересная идейка.

Он вытянул ноги, потягиваясь.

- Про смерть как изменение.

- В смысле? - моргнул удивлённо Йети.

Но Настырник не ответил ему. Вместо этого он спросил Речника:

- Слусай, у тебя солярки как?

- В смысле? - спросил Речник. - На обратную дорогу и ещё чуток.

- Я отлить хоцу, - ответил Настырник.

- Я тоже, - поддержал его Кракли.

- Ну давай отольём, и я сдвинусь метров на сотню, - кивнул Речник.

Встав, он подошёл к противоположному борту, развязывая штаны.

Когда Речник заглушил двигатель, субмарина по инерции двигалась ещё метров тридцать, пока ход её не затих.

- Так что там с изменением? - дёрнул Настырника за рукав Йети.

- Там говорилось, - ответил Настырник, зачёрпывая из ведра, - цто смерть - это изменение. Вот ты был зив, - он хлебнул из кружки, - потом умер. Ты изменился.

- Допустим, - сказал Йети, - а дальше что?

- Если смерть - изменение, - сказал Настырник, - то её просто нельзя бояться.

- Чего?! - удивился Йети.

- Бояться мозно только того, - ответил Настырник, - цто будет потом. То есть если смерть - это полное прекрасение всего, то это не страсно. Выклюцили ток - цего бояться? Но вот если умер, а потом снова зыв, но по-иному, вот это и страсно.

- То есть страх - неотделимый признак жизни, - сказал Йети задумчиво. - Есть логика.

- И есть вывод, - сказал Настырник.

- Какой?

- Цто самое страсное - это изменение характера зызни. Самое вазное - как ты зыв. Цем ты зыв.

- Концептуально, - почесал в затылке Йети.

- У нас на складе светильник висел, помню, - сказал Настырник, - тязёлый, мутный такой, весь в мухах изнутри. Но мы его не цыстили. Он на такой вот проволоке висел, - Настырник показал руками с полметра, - старой, рзавой. Толсиной миллиметра два, и никто не знал, сколько там стали, а сколько - рзавцины. Ни у кого руки не доходили - всем лениво было новую проволоку искать, а эта, боялись, оборвётся, если посевелить. Так и висел - больсе тени, цем света.

Он налил в кружку спирта.

- Вот и мы как тот фонарь, - сказал он, выпив, сморщившись и шмыгнув носом - и не светим, и оборваться боимся.

- Концептуально, - повторил Йети.

Настырник снова хлебнул водки.

Они посидели ещё с полчаса, и разговор не завязывался.

Наконец Речник встал и завёл двигатель.

В обратном направлении волны казались серебряными.

- Приплыли, - сказал Речник, - дельта.

- А чей это домик? - спросил Кракли.

- Ничей, - ответил Речник, - брошенный.

- Хороший с виду домик, - сказал Кракли, - и причал славный.

- Да, - сказал Речник, - но без хозяина. Хочешь поселиться?

- Да не так чтобы, - загнул задумчиво угол рта Кракли, - мне и у себя вполне нравится.

- Угу, - кивнул Йети. - Я бы тоже не стал. Как-то одиноко тут.

Речник вздохнул и кинул шкерт с петлёй на тумбу.

Потянул, чуть дёрнул, кинул второй.

- Тяни, - сказал он Кракли - ты с виду самый трезвый.

И вручил ему носовой конец.

Сам потянул кормовой.

- Полночи прошло, - сказал Речник, садясь на причале и откупоривая флягу.

- Больше, - отозвался Йети.

- Вот тебе больше сказать нечего? - спросил Речник и покосился на него.

- Прости, - сказал Йети.

Речник отхлебнул, выдохнул.

- Извини, - сказал он Карапузу.

- Ладно, проехали, - ответил Йети, - спасибо, что вывез. Плыть было здорово.

- Он вывез, - сказал Речник, махнув головой в сторону тихо сидящего сгорбившегося Настырника, - его ночь. Да и спирт.

- Ну, вёз-то ты, - сказал Йети и достал из кармана кисет.

- Если бы не он, не повёз бы, - сказал Речник, - мы с вами чаще в суп соседу нассать готовы скорее.

Йети свернул самокрутку. Закурил, затянулся.

- Я, по-крайней мере, - добавил Речник.

Йети кинул на него короткий взгляд.

- А почему его ночь? - спросил.

- Ты видел его днём, - сказал Речник. - Кому как, а днём мне его убить хочется. Или накостылять за всю судьбу. Палкой.

- Не без такого, - сказал Йети.

Огонёк осветил его бороду.

- А что с ним ночами?

- Ночами с ним можно говорить, - ответил Речник, - в полнолуние - слушать. В полнолуние он, бывает, словно к небу подключен.

- Что-то сегодня не впечатлил, - заметил Йети. - Так, умствования. Филистерство.

- А мы чем лучше? - спросил Речник. - А он что бы ни говорил, оно прорастает. Не сразу и не на следующий день. Но, как заноза, сидит в душе, нарывает, злишься, а потом словно гной прорывается - блюёшь болью, в морду кому попало суёшь, обычно ему же, потому что он в такой момент всегда рядом, а как проблюёшься, протрезвеешь, смотришь на солнце - а оно яркое, и в душе, там, где гнойник был, пусто и спокойно.

- Приключение, - сказал Йети.

- Приключение, - сказал Речник. - Только раз за разом после такой дряни жить всё легче и легче. Он словно нож.

- По твоим словам - скорее песий клык, - сказал Йети. - Заразу вносит.

- Не скажу, что вносит, - сказал Речник, - всё говно, весь гной всегда свои. Он просто подталкивает процесс, обостряет. Он словно лишний глоток спирта, после которой нутро не выдерживает. А если б не он, ты бы на утро, наверное, и похолодел бы уже.

- Вот как, - заметил Йети. - Занятно.

- Ззанятнее некуда, - сказал Феодос.

Его знобило.

- Ты ж только ему благодаря жив, - заметил Речник сухо.

- Да я ж не нападаю, - поморщился Феодос, - сижу, слушаю вас, и понять не могу - ему ж плохо, вон, весь в крылья ушёл, а вы тут его псом обзываете. Занятно вам, ммать…

Феодоса скрючило, лицо его побелело почти до того же тона, что луна в небе, и, сотрясаемый судорогами, он повалился набок.

- Опять блюёт, - грустно сказал Кракли и вытащил ноги из воды.

- Помоги ему, - попросил Речник, - мне и правда, нужно…

Он встал и пошёл к сидящему в тоскливой пустоте Настырнику.

- О чём думаешь? - спросил Речник, садясь рядом на мостки, подобрав ноги по-турецки. - Ноги из воды вынь, а то Феодоса снова рвёт.

Настырник послушно подобрал ноги.

- Что ж ты на мокрое садишься, - заметил Речник, - холодно…

Настырник повернул к нему лицо и Речник осёкся.

Глаза Настырника светились ярким, тяжёлым серебром.

- Невазно, - сказал он, вновь повернувшись к реке, - не так холодно.

Речник помолчал.

- Прости, что не подошёл сразу, - сказал он, помявшись.

- А долзен был? - спросил Настырник.

Речник смешался.

- Йети прав, - сказал Настырник, - ницего я такого не сказал. Стоясего. Не перезывай.

Речнику было стыдно.

- Ну почему, - начал он, - ты верно сказал…

- Не надо, Марк, - сказал Настырник совсем тихо, почти шёпотом, - не муцайся. Всё хоросо. Всё правильно. Не надо надо мной сидеть. Иди к ним.

Речник сглотнул.

- Позалуйста, - добавил Настырник. - Иди. Я поззе приду. Посмотрю на Луну и приду. Правда.

Речник встал, помялся.

- Тебе ничего не надо? - спросил он. - Водки хочешь?

- Я узе выпил, - ответил Настырник. - Хоросо.

Он повернул лицо к Речнику, протянул руку и похлопал его по запястью.

- Иди, - сказал Настырник, - иди к ним. Я скоро. Цестное слово.

Пальцы Настырника были горячи и сухи.

Мысли Речника спутались и испуганно-стыдливыми котятами раскатились по темноте.

- Хорошо, - сказал он, - только ты приходи, ладно?

- Ладно, - кивнул Настырник.

Речник, чуть покачиваясь, пошёл по мосткам, и шаги его заплетались.

- Только разум, - сказал Йети, затягиваясь, - только логика.

- Логика, - хмыкнул Кракли, - от рака лёгких умер, а смолишь. Уже третью скрутил. Где ж тут логика?

- Тут у меня лёгкие не болят, - отрезал Йети. - А эти все мистические выкрутасы и представления истерички не стоят ни гроша. Логика - проста и понятна, прозрачна и управляема.

- Управля-а-аема… - протянул подошедший Речник.

- Есть что возразить? - спросил Йети, покосившись на Речника. - Что?

- Не, ничего, - ответил Речник, присаживаясь. - Ты продолжай.

На душе его было тяжело. А ещё крутилась мысль - видит ли кто-то ещё свечение в глазах Настырника? Никто не обратил на это внимания.

- Ну так вот, - пыхнул огоньком Йети, - логика меня всегда спасала.

- Только не тогда, когда метастазы пошли, - фыркнул Кракли.

- Да, тогда не спасла, - ответил Йети, - а что могло? Господь Бог, иже еси на небесях? Не припомню как-то.

- Я тоже не припомню, - сказал Кракли, - чтобы Бог помогал тем, кто его не ищет. В смысле, в малом помогал. И видел такое, как он помогал тем, кто просил. Верил и просил.

Он вытянул ноги, и полы плаща свесились с сухих лодыжек, словно сохнущие листья.

- Ну-ка, ну-ка, - поощрил Йети. - Поведай.

- А ведать особо нечего, - сказал Кракли. - Случай был простой и жалкий донельзя.

Он снял шляпу и положил рядом. Луна осветила седые жидкие пряди, прилипшие к черепу.

- Был у нас в отряде один опездол, - сказал Кракли, - я в охране служил.

Он вздохнул и попросил:

- Слушай, дай немного табачку, а?

Йети молча протянул кисет.

- Так вот, - сказал Кракли после непродолжительного молчания, время которого потребовалось на свёртывание и склеивание самокрутки - был себе парень, простой такой, дурноватый. Можно сказать, глупый. Не то чтобы как пробка, но не ориентир во тьме. Устав за столько лет в голове не всегда удерживал, бывалоча, что и прокосячит. Все косячили, - заметил он, пыхнув дымом, - кто без греха, но этот вечно на самом глупом месте. Типа пернуть вслух в присутствии, когда начальство объекта с ужимками генерала-олигарха по этажам водит, блеск яичный показывает, или сортир на начальственном этаже за час до полночи проверить, а там с незакрытой дверью в хлам пьяный зам уборщицу сношает. В таком духе.

Кракли усмехнулся.

- Но что не отнять - простой, исполнительный, пусть и туповатый. И денег лишних не просит. Чудный такой дурачок. В общем, его по объектам таскали, как тряпку за кошкой.

Огонёк самокрутки осветил улыбку на его лице.

- Короче, после очередного залёта поставили его стройку полузаброшенную охранять. На отшибе, в самых диких ебенях. Раз в неделю приезжал старшой, ставил ему десяток-другой банок тушёнки с кашей, пачку чая, костей собакам и оставлял чудить во славу Божию.

Он шмыгнул носом.

- Ночному сторожу ведь чего нужно? Пока светло, обошёл забор, сопляков погонял, вечером сто грамм опрокинул, если есть, чаем запил и в ящик пялься. Настоедренило - спать ложись. Шум услышал - зови ментов. Собаки по территории бродят, если что - гавкнут. Всё. Никаких больше.

Кракли затянулся.

- А этот крендель, вишь ли, бессонницу поймал. Где умудрился - Бог ведает. Не триппер, блин, по углам не раздают.

Он забычковал окурок, кинул его в реку.

- Вот и бродил этот чудик по территории в два, три часа. Вокруг ночь, ветер, дождь, осень во вторую половину, а он знай себе - фонарь на шею, собак к ноге и пошли плясать.

Кракли вздохнул, нащупал шляпу, водрузил на голову.

- А тут, как на грех, полнолуние и снег выпал. И день какой-то дёрганый, рваный, все как с цепи сорвались. Я, помню, тогда в маршрутке ехал, так меня какая-то крыса чуть поедом не съела, потому как я имел грех её за шапку задеть, когда за поручень брался. Я без формы был, так она слюной чуть не подавилась, тявкая. Ну так вот.

Кракли качнул головой в одну сторону, другую. Хрустнула шея.

- Так вот этот чудик в час ночи услышал, как у него в пиломатериале кто-то шурухнулся. А он ещё с самой дурной псиной пошёл. Она на шурух подорвалась, гавкая, как бесноватая, и в темноте кого-то ухватила. Завозились. А пачка хреново, как оказалось, сложена была. Завалилась.

Кракли шмыгнул.

- Шум, грохот, и кричит кто-то, верещит, собака гавкает. Ад адский. Выяснилось - соплячка одна, дочь алкоголика, с дому дёру дала, да в пачке этой ночевать устроилась. Лет девять было.

Он достал фляжку, открутил крышку, глотнул, скривился.

- Множественные переломы, ушибы, собака за руку с перепугу порвала. Менты, медики. А утром - армагеддец. Что там этим журнашлюстам в тепле не сиделось - не знаю. Припёрлись. Трагедия мценского уезда. “Охранник травил ребёнка собаками”, “Маленький ребёнок навсегда искалечен”, “Сторожевой оборотень”. Папаша с мамашей, с бодуна шатаясь, на бедолагу кидАются, глаза выцарапать да рёбра поломать перед камерой. В общем, всё.

Кракли поднял с мостков шляпу.

- Менты тоже отрапортавались - громкое дело, шум-газеты-камеры, все дела.

Встряхнув, он надел шляпу на голову.

- В общем, сидит он ночью в камере, избитый до синевы, нах*й никому не нужный, начальство открестилось, мол, превышение полномочий, мы не при делах, на улице какие-то бесноватые орут, аж четыре штуки, плакат притащили, “зверю по заслугам”, с тремя ошибками, в окно слышно. Вертухай сквозь дверь спрашивает, посношал ли он её перед тем, как досками завалить.

Кракли умолк. Тишина висела над рекой.

- И что? - спросил Йети.

Голос его был не такой, как недавно, без менторских ноток.

- А он сидит, коленями уши зажимает, и молится про себя - Господи Исусе Христе, Сыне Божий, прости меня грешного! Плачет и шепчет, плачет и шепчет. Но не меняется ничего. Он так часа два, наверное, просидел, совсем ум за разум у него зашёл, и сам, говорит, не заметил, как за другое просить начал - помоги, говорит, рабе Твоей Варваре, избави, исцели её от недуга, ибо слово Твоё крепко, и Твоё лишь Царство, и сила, и слава вовеки.

- Варваре? - спросил Феодос.

- Так пигалицу ту звали, - ответил Кракли, - что досками придавило.

- И что дальше? - спросил Речник.

- А дальше, - ответил Кракли, - сам, говорит, не заметил, как посветлело в камере. Утро пришло. Он и упал, как обухом врубленный. Проснулся к обеду, когда следователь пришёл. И оказалось, что за это утро папаша с мамашей с залитых глаз нанесли друг другу несколько колотых ранений, владелец стройки оказался беглым уркой, а девочка поздоровела. Ушибы оказались не такими страшными, из серьёзного - перелом руки да глубокий укус. Собаку пристрелили.

Кракли повернулся к слушателям.

- В общем, впаяли ему административку, уже не помню за что - типа, должен был следить за укладкой леса, типа нарушения техники безопасности. Сунули в зубы штраф и пятнадцать суток. Журналюги похаяли, да отстали.

Кракли замолчал.

- Ничего не доказывает, - сказал Йети. - Совпадение.

Голос у него был потухший.

- Да срать я хотел на доказательства жидко, - ответил Кракли. - Если вначале так совпало, что всё ему камнем бетонным на шею, а потом - вдруг разом разошлось, то хрен тебе, а не совпадение. Совпадение - это когда ты в столовку пожрать пришёл, руку в карман сунул - а там дыра. Вот это совпадение.

Йети поморщился.

- Но ведь разум… - начал было он, но его перебил Феодос. Голос его был слаб, но решителен.

- В семинарии про это говорили, - сказал он, опираясь рукой на мостки.

- В семинарии!? - поперхнулся Речник. - Нет, продолжай, прости.

- Да, - сказал Феодос, - говорили, что мы часто путаем разум и рассудок...

- А какая разница? - удивился Йети.

- Тсс, - шикнул Речник.

- Рассудок - это простая, тупая, бездушная штука, - сказал Феодос, - а разум - это когда рассудок соединяется с душой и наполняется духом.

Йети фыркнул.

- Рассудок - это, в общем, что-то вроде математической логики, её Джордж Буль сформулировал в середине 19-го века, - продолжил Феодос.

Голос его стал твёрже.

- Она простая как доска, там всего четыре операции - и, или, не, если-то, и два операнда - истина и ложь.

Йети начал слушать внимательно.

- Для каждой операции есть по простенькой формальной табличке, и основа простая. Вот как нам объясняли - ЕСЛИ плод оранжевый ИЛИ - выделил голосом Феодос - зелёный И размером с кулак, ТО он похож на апельсин И НЕ похож на арбуз.

Йети потёр затылок ладонью.

- В этом и есть весь рассудок, - продолжил Феодос, - четыре костыля и две ноги. И те чужие. Рассудок не разбирается, что есть истина и есть ложь, он не тянет. Ему снаружи сказали - это ложь, а вон то - истина, он скушал и пошёл. Замени ему истину на ложь - тоже скушает, только обратное совсем нарисует. Или вообще чего-то несуразное.

- Ну, не всё же может быть зеркально отражено, - сказал Йети.

- Не всё, согласился Феодос, - и тут обычно вмешивается эмоция, она же чувство.

- Ну-ка, - сказал Йети полускептически, но заинтересованно.

- Чувство, - сказал Феодос, - это реакция на внешний мир. Она такая, чтобы всегда быть на стрёме у рассудка и сказать ему, что сейчас истина, а что ложь. Истину она, если за ней не следить, подбирает так, чтобы ты оставался в профите, а мир - в жопе.

- Всегда себе на пользу, - сказал Йети и поморгал, обдумывая.

- Да, - подтвердил Феодос, - так и есть. Потому когда у человека нету совести, он истины тасует как мошенник напёрстки.

- Совесть, - сказал Кракли.

- Совесть, - кивнул Феодос, - это уже ближе к душе.

Йети моргнул и стал слушать дальше.

- А душа - это основа, суть человека, - сказал Феодос, - одни говорят, что она формирует личность, другие - что и личность и тело, но не суть важно.

Феодос закашлялся.

- Воды хочешь? - спросил Кракли. - Или водки?

- Давай, - сказал Феодос.

Кракли протянул ему флягу. Речник - кружку с водой.

Феодос взял флягу, глотнул, крякнул, снова закашлялся, кивнул благодарно сквозь кашель, протянул флягу обратно.

Речник принял флягу, отдал Кракли, протянул кружку. Феодос выпил, и кадык белым пятном двигался в свете луны.

- Спасибо, - сказал он, возвращая кружку.

- Полегчало? - спросил Речник.

- Ага, - кивнул Феодос, - ну так вот.

Он сглотнул.

- Душа - это как форма, дверь, проём, через который в мир входит дух.

- А дух - это что? - спросил Йети.

- Творящий мир Бог, - ответил Феодос, - третий лик Единого.

Йети почесал в затылке.

- Дух - это движение, сила, приводящая всё в бытие и течение, - сказал Феодос, - и от того, какова форма, в которую он воплощается, и зависит, каким является человек.

- То есть душа - это форма, - пробормотал про себя Йети.

- Форма, - согласился Феодос - только форма подвижная, изменная. Но у кого как, конечно. Дух входит в неё и проявляется вовне. Какова душа, таково и проявление духа. Как стекло и свет, что сквозь него проходит.

Йети молча ждал продолжения.

- Когда душа никакая, неразвитая, то дух сквозь неё почти не проходит, и человечишко тогда так себе - пыльное нечто, - сказал Феодос, - как флюгер, следующий за любым сквозняком. Эмоция, чувство у него тогда так - словно грязная пена. Он их обычно сам не производит, а цепляет у других, как триппер, - усмехнулся тут Феодос, - и не излечивается, только может поменять одни на другие. Все вокруг кипешат - и он кипешит, все вокруг возмущаются - и он тоже, все на всё забили - и он вместе. Понятно, что какие-то эмоции копятся, откладываются, те, что проще всего на личное благо ложатся. На личное добро и зло.

- Приехали, - сказал Йети.

- А никуда и не уходили, - ответил Феодос. - Выгода - это оно и есть. Если душа спит, то всё крутится вокруг выгоды. Если душа живая, то выгода уходит на второй план, совесть, доброта и самоотверженность - на первый. Эмоции отливаются и шлифуются духом, и человек живой, злой ли, добрый - но живой.

- Значит, дух и в добро и зло уходит? - спросил Кракли.

- Нет для него нашего добра и зла, - ответил Феодос, - как Настырник и говорил. Это в человеке есть свои добро и зло. В Боге, думаю, тоже есть. Свои. А между нами - нет. Мы же не знаем, какие они у него для нас.

Помолчали.

Йети потёр рукой мохнатый подбородок.

- То есть ты монахом был? - спросил он. - Или священником? Богословом?

- Контрабандистом, - ответил Феодос.

Молчание повисло над водой, и Кракли вложил флягу с водкой в протянутую руку.

- Спасибо, - сказал Феодос.

Они молчали, и тишина была неуютной. Феодос жалел, что распустил язык. Йети недовольно двигал мысли, и где-то внутри неясно саднило ощущение, что Феодос может быть прав. Речник думал про Настырника и начинал скучать. Кракли молча смотрел на волны.

- Никогда не думал, цто Луна видна и здесь, - прозвучали слова из-за спин, - когда был зыв.

- А кто б думал, - хмыкнул с облегчением Речник, - я вот так и думал, что в Аду луну не показывают.

- Не хоцу думать, цто тут Ад, - сказал Настырник, усаживаясь и опуская ноги в реку.

- А что ж это тогда? - спросил Речник.

- Цистилисе было бы луцсе, - ответил Настырник.

- А почему? - снова спросил Речник.

- В чистилище у тебя есть шанс, - ответил Феодос.

- На что? - спросил Речник. - На условно-досрочное?

- На Рай, - ответил Феодос.

- За какие такие достижения? - буркнул Йети.

- Рай - не награда, - ответил Настырник. - Рай - это новый путь. Дальсе.

- С каких щщей? - поднял брови Кракли. - Это где такое сказано?

- Есть мнения, - ответил Феодос. - Например, у Исповедника.

- Это кто ещё такой? - спросил Йети.

- Человек, - ответил Феодос.

- Тоже мне, авторитет, - фыркнул Йети.

- Знаешь, как я умирал? - спросил Феодос.

Йети подобрался.

- Был за штурвалом, - сказал Феодос, - пограничники стреляли почти в упор. Я им был не нужен. Груз с лодки они так и так бы сняли. Стреляли из станкового пулемёта. Аккуратно, мастерски, выше ватерлинии.

Феодос поднял глаза на луну.

- Со мной было полтора килограмма героина, полдесятка китайских “калашей” и восемь цинков на 5.45. Вполне тянуло лет на пятьдесят и до пожизненного, при минимальной фантазии прокурора или в случае моего сопротивления. Попытка скрыться за это вполне канала.

Феодос хлебнул из фляги.

- Так что им достаточно было аккуратно всадить пулю себе в борт, “найти” у меня гильзу, и никто бы не спросил, а куда это подевался залётный грек.

Он смотрел на волны.

- Лодку трясло, швыряло, осколками пластика шею постегало. Я держался за штурвал и во всём мире для меня был важен только один человек.

Он выдохнул и повернулся к Йети.

- Это был стрелок, - сказал он, гладя Карапузу в глаза, - он держал мою жизнь в кулаке. И всё зависело от него.

Феодос усмехнулся, отвернул лицо к реке.

- Я струсил, - продолжил он, - попытался сдаться. Заглушил двигатель и поднял руки.

Он снова хлебнул из фляги.

- Они ослепили меня прожектором и всадили очередь в грудь. Помню, фонарь был прямо один в один как эта Луна - он ткнул в небо пальцем, - такой же круглый, одинокий и слепящий.

Феодос привстал, высвободил ноги и опустил их в речную волну.

- От этого человека зависело всё, - сказал он тихо, - и другого авторитета просто не было. И знаешь, почему?

Йети покачал головой.

- Нет.

- Этот человек был орудием, - сказал Феодос. - Ножом, что пресекал запутавшуюся нить.

- Не пойму, куда ты клонишь, - буркнул Йети.

- Нож всегда в чьей-то руке, - ответил Феодос. - И рука всегда выше ножа.

- И ты говоришь о боге, я понял, - сказал Йети. - И мне это всё надоело.

Он поднялся. Постоял, глядя на сидящих и неожиданно заорал:

- Да что ж вы во всём видите какую-то мистическую херь, вашу мать!? Что вы все как собаки в миску уткнулись - бог то, бог сё, судьба, провидение?! Вы же все взрослые, неглупые люди, что вам всем нужна какая-то метафизическая нянька? Всё нужно верить в какую-то чушь? Подотрите свои сопли сами! Подотрите и идите вперёд!

Он замолчал, переводя дух.

- А ты свои как, подобрал? - поинтересовался Речник.

- Что? - поперхнулся Йети.

- Я спрашиваю, - повторил мирно Речник, - ты свои как - подобрал?

- Что ты имеешь в виду? - агрессивно спросил Йети.

- Ты умер от рака лёгких, - всё также мирно напомнил Речник, - хотя знал об опасности и наверняка не раз проверялся. Или не проверялся, но кашлял по утрам и понимал, о чём это говорит.

Йети потоптался и сел.

- Медицина не нашла связи между курением и раком лёгких, - сказал он отстранённо.

- Угу, - кивнул Речник, - и между пулей и дырой в башке тоже.

Йети молча посмотрел на него и не ответил.

- Ты верил в то, что тебе удобнее, - сказал Речник, - и в этом ничем от нас не отличаешься. При этом ты разрешаешь себе определять свои верования, а нам в этом отказываешь. Вернее, ты предписываешь нам верить в то, что тебе хочется видеть. И знаешь, почему?

Йети молчал.

- Потому что ты не веришь, что твои убеждения истинны, - Речник опустил ноги в реку, поболтал ими.

- С чего ты так решил? - спросил Йети.

- С того, - сказал Речник, - что ты тащишь нас в свой мир, чтобы и мы вошли в него и подтвердили твою правоту. Мы - твои единственные авторитеты. У тебя других нет.

Йети опустил лицо и закрыл его ладонями.

- Это нормально, - сказал Речник, - мы все такие. Все как один. Взрослые и неглупые. И все со своими грехами. Все тут. Но у всего есть грань.

Он поглядел на Йети.

- И эта грань - понимание того, что мы нихрена не стоим в плане принятия решений и организации мира. Человеческая цивилизация существует дохрена лет, и что по себе оставила? Вот представь, что завтра все сдохли. Все легли и не поднялись. Что останется? Ответь, Йети.

Йети поднял лицо из ладоней. Поглядел на Речника, отвернулся к реке.

- Камень, стекло и немного ржавой стали, - ответил на свой вопрос Речник, - асфальт, обрывки газет и использованные гондоны. Всё это прогниёт лет триста и канет в никуда. А солнце продолжит вставать над травой и снегом.

Речник хлебнул из фляги и вложил её в руку Йети.

- Так что нихрена мы не можем сами, - сказал он. - А мир крутится вокруг плазменного сгустка без какого-то нашего в том участия и всё таскает на хребте вшей с манией величия.

Йети молча отхлебнул и протянул флягу обратно.

Они сидели ещё, но уже молча.

Когда закончилась водка, они начали устраиваться на ночлег - Кракли и Йети в заброшенном домике, Речник - на палубе субмарины, Феодос - на мостках причала.

Настырник тоже остался на мостках. Уселся по-турецки на доски и смотрел на тускнеющую Луну.

Серебро в его глазницах потихоньку гасло.

Речник поглядывал на него, пока не заснул.

Волна родилась далеко, из необъятной мглы морского дна, из тяжёлого вздоха трупа древнего вулкана.

Магматическую пробку вышибло, и поток раскалённого камня встретился с водой.

Взрыв расколол верхушку древнего жерла.

Кольцевая расширяющаяся волна устремилась прочь, скользя по древней вулканической реке дна, взметая ил и теряя скорость, но набирая массу.

Встретившись с шельфом, она устремилась вверх.

Речника разбудил смутно знакомый гул.

Открыв глаза, он увидел на горизонте серый неуклонно приближающийся контур.

- Никон! - закричал Речник. - Волна!

Настырник поднял голову с мостков.

- Цто? - спросил он.

- Волна, мать её так! - заорал Речник. - Цунами!

Из окна домика показались лица Кракли и Йети-Карапзуа.

- Помоги отвязать! - закричал Речник, скатываясь на мостки и лихорадочно принимаясь отвязывать шкерты от тумбы.

- Отрежь! - посоветовал Йети.

- Бросай, бежать надо! - вторил ему Кракли.

Речник не ответил. Быстро перерезать шкерт можно было только ножовкой, а бежать смысла не имело - волна двигалась быстрее.

И тут его накрыло.

- Никон, бросай! - закричал он, оборачиваясь.

И увидел падающую на него серую стену.

Феодос и Кракли вытянули Речника из-под опоры мостков.

- Жив, - сказал Кракли.

Феодос с трудом сплюнул в сторону. От привкуса ила это не избавило.

- Кости целы? - спросил Кракли, наклонившись к Речнику.

Речник, больше похожий на слепленную из грязи куклу, простонал.

- Ты цел, Марк? - спросил Феодос, присев на корточки.

Новый стон.

Речник поднял руку, всю в серой грязи, провёл по лицу, размазывая ил.

- Никон?

Феодос промолчал. Ответил Кракли.

- С ним Йети. Он врач.

Настырник лежал на спине, и Йети-Карапуз сидел над ним.

Линия его спины была смиренной и покорной ходу судьбы.

Неподалёку Феодос и Кракли вели хромающего Речника.

- Никон, - сказал Речник, падая на колени перед Настырником. - Прости, Никон...

- Я зе... сам... собрал всех, - сказал Настырник, и слабая улыбка осветила перепачканное кровью и грязью лицо.

- Прости, - повторил Речник, - прости меня!

- Просяю, - ответил Настырник, - не знаю... только... за цто.

Он закашлялся, и кровавая пена выступила на губах.

Речник заплакал.

- Не плаць, - сказал Настырник. - Оставьте меня… здесь...

- Нет, - ответил Речник, - нет…

Глаза Настырника были серы.

Серы и неподвижны.

- У него переломы позвоночника и рёбер, - сказал Йети, - общая контузия, ушибы и, вероятно, разрывы внутренних органов. Не помочь…

Речник поднял голову, и Йети осёкся, увидев его взгляд.

Марк смотрел на него долго, секунды три или четыре.

Потом отвёл взгляд, упёрся ладонями и со стоном начал разгибаться.

Феодос и Кракли поддержали его под локти.

- Его надо похоронить, - сказал Речник Марк и, кивнув Феодосу и Кракли, хромая, отправился к остаткам домика.

Йети поглядел ему вслед. Потом перевёл взгляд на Настырника, наклонился и закрыл ему глаза.

Потом сделал несколько шагов в сторону, подобрал с земли обломок и начал ковырять покрытую илом землю.

- В руки Твои, Господи, преходит душа раба Твоего Никона. - голос Феодоса звучал хрипло. - Прими её и прости ему всехи грехи его, вольные и невольные, и упокой его до Суда Твоего, ибо нет тьмы в душе его. Аминь.

Он вздохнул, перевёл взгляд на Кракли, Йети и Речника.

- Закапываем, - сказал он.

Первые комья липкой, похожей на грязь земли упали на створку старого дощатого платяного шкафа, в котором лежало тело Настырника.

Они кидали землю, пока она не наполнила неглубокую могилу, и собрали остатки в грязный невысокий холм.

Могила напоминала грязную неровную кучу, в которую сгребли весь ил с округи.

Когда они закончили, Речник вынул из кармана флягу, сбросил с неё куски засохшего ила, открутил крышку, глотнул.

Потом отдал флягу Йети и молча двинулся, хромая, от могильного холма.

- Куда идём, Марк? - спросил Феодос. - Что не вдоль реки?

- Ненавижу, - ответил Марк. - Ненавижу реку.

- Так куда идём? - спросил Феодос чуть погодя.

- Не знаю, - ответил Марк. - Вперёд.

- Не торопись так, - подал голос Кракли.

- Не успеваем, - поддержал его Йети-Карапуз. - Да и нога у тебя дольше протянет, если на неё так не налегать.

Марк стиснул зубы.

- Поговори с нами, Марк, - попросил Феодос. - Не молчи.

- О чём? - спросил Марк.

- О чём хочешь, - сказал Йети. - Тебе видней.

Марк замедлил ход.

- Хорошо.

И долго молчал, пока не заговорил снова.

- Меня зовут Маркус Санчес, - сказал он, - я родился в Мексике, оттуда вместе с семьёй перебрался через границу. К моим пятнадцати годам папаша порвался вдоль и добыл всем нам грин-карты. После этого подвига занемог и умер. Сердце остановилось.

Слова слетали с губ Марка как горькие плевки.

- Видно, не к чему было больше стремиться, и напряжение ослабло. Сердце тоже выдохнуло, выкинуло белый флаг.

Он поморщился.

- Мы похоронили его на самом дешёвом кладбище, после чего ярмо подхватила мать. Она тянула нас троих и ушла следом за отцом. Младший брат устроился механиком, сестра вышла замуж, а я отправился в армию. Я отслужил год, когда пришла телеграмма о её смерти. Корабль, на котором я служил, находился в походе, и меня отпустили в увольнение только через два месяца. Я смог только положить цветы на могилу. Сестра и брат говорили, что она умерла с улыбкой. Как и у отца, сердце отказало.

Он вытер пот.

- Спустя ещё полгода убили брата. Не знаю, за что. Сестру бросил муж. Спилась. Спустя четыре года я остался совсем один. Всё посыпалось. Всё в клочья.

Дыхание Марка было хриплым.

- Когда уволился со флота, возвращаться было некуда. И я пошёл на сухогруз. Сначала по Америке. Потом - Канада. Потом - Южная Америка. Африка.

Он сплюнул.

- Потом вышел на пенсию. На все оставшиеся деньги купил прогулочную субмарину на Гавайях.

Он морщился, наступая на больную ногу.

- Бизнес не пошёл, так что влез в долги. Пришлось крутиться.

Феодос буркнул:

- Пошвыряло тебя, а, Марк? Что во флоте не сиделось?

- В морду дал, - устало усмехнулся Марк, - за мной и потом не ржавело.

- Во как, - хмыкнул Кракли. - Буйный у тебя нрав. А так и не скажешь.

- А чего ради мне было сдерживаться? - сказал Марк. - Жены у меня не было, а после одной из драк не стало и смысла.

Йети молча кивнул.

- Когда я сломал ноги виновнику, меня списали, - продолжил Марк. - Так что прозвище Речник - оттуда.

- А потом тебя стали прессовать, я понимаю? - спросил Феодос. - Слушай, вон пригорок, пойдём сядем. Я из дыхания выбился.

- Не прессовать, - ответил Марк. - Просто быстро заработать можно было только незаконно.

- Контрабанда? - спросил Феодос.

- Она, - согласился Марк, - перевозка людей. Пару раз надо было спрятать труп. Ещё как-то раз следили за какой-то сделкой.

- Из-под воды? - спросил Йети.

- Да, - сказал Марк. - Я не совсем понял смысл, но, кажется, мы были нужны, чтобы последить за чистотой в округе.

- Мы? - спросил Кракли.

- Я и лодка, - ответил Марк. - Я и лодка.

Под ногами захрустел песок. Кончилась область, накрытая волной.

Они присели на пригорок, сквозь песок которого пробивалась упрямая жёсткая желтоватая трава.

- В конце концов, - сказал Марк, немного отдышавшись, - я влетел.

- Подставили? - спросил Феодос.

- Нет, - ответил Марк, - подрался. Не с теми, с кем это можно сделать просто так. Одного убил. После этого имело смысл только одно - удирать.

Он поморщился, вытягивая ногу.

- Залил в баки всё что было из топлива, стал за штурвал и дал дёру.

Он чуть усмехнулся.

- Ушёл под воду почти сразу, как покинул порт. В глубине всегда было безопасно.

Феодос усмехнулся.

- Кто сейчас охотится на подводные лодки.

- Верно, - кивнул Марк. - А когда понял, что оторвался, сердце перестало колотиться. Начало стучать с перебоями.

- Заболело? - спросил Йети.

- Да, - качнул головой Марк, - и понял, что всё, пора и мне бросать белый флаг.

Он помолчал.

- Опустил щиты с обзорных иллюминаторов, достал из-под приборной доски осколочную гранату. Русскую “Ф1”, ананаску. Ухватил, вынул кольцо.

Он усмехнулся.

- Надеюсь, мы хорошо вписались между японским самолётом и кораблём. А то там было пустовато.

Они помолчали.

- Красиво ушёл, - сказал наконец Кракли, сдвинув шляпу на затылок. - С пафосом. Не то что я.

Он моргнул, глядя на встающее солнце.

- Я от рыбнадзора хотел спрятаться. Запутался в сетях. Так и приземлился тут - в плаще, шляпе и леской с крючками в кармане. А вы двое, я смотрю, масштабно заявились.

Он поглядел на Речника и Феодоса.

- Один с субмариной, другой со складом ништяков. Йети, смотрю, как и я, только с тем, что в карманах было приземлился. Отчего это, как думаете?

- Чтобы было больнее, наверное, - ответил Феодос, комкая и теребя изгвазданный илом рукав, отламывая засохшие куски.

- Кому больнее? - спросил Кракли.

- Нам, - ответил Феодос, - тем, кто с багажом заявился.

- Не понял, - сказал Кракли.

- Проще верблюду, - сказал Феодос, - чем богачу.

Йети молча сплюнул.

- Никогда не понимал, - сказал он.

- А всё тут просто, - сказал Феодос. - Когда голова тварью захламлена, о душе думать некогда.

- И чего это всё значит? - спросил Кракли.

- Не знаю, - сказал Феодос. - Но кажется, что припёрлись мы сюда с тем, что нас всего больше волновало. Меня - схрон с хабаром, его - он кивнул на Марка, - подлодка, тебя - рыбалка, его - кивок в сторону Йети - табачок.

- Экий ты фантазёр, - сказал Кракли. - Меня, может, мировая ситуация ещё как волновала.

- А что-то в его словах есть, - сказал Йети.

- Да ну? - обернулся к нему Кракли.

- Тарелки гну, - мирно ответил Йети. - Вот это всё, - он повёл пальцем вокруг лица, - думаешь, у меня так прям и было? Я травматологом был, мне борода ни к селу ни в красную армию. Да и чесалась, сил нет.

- И?

Йети хмыкнул.

- Когда умирал, посадили на наркотики. Но что за радость быть всё время в тумане? Проще тогда воздушный пузырь в вену ввести. Попросил дозу уменьшить, а чтобы отвлечься, заказал себе про йети книжек кучу. Всегда интересовался. Читал, ржал.

- И мутировал, что ли?

- Ну, как сказать, - ухмыльнулся Йети, - немного. Книжки про них как почитаешь, так только диву даёшься - здоровые, волосатые, по снегу босиком. Когда умираешь, да ещё от того, что тело твоё в труху разлагается, как на такого красавца на картинке не влюбиться. Ему-то явно рак лёгких и во сне не снится. Здоровый как лось, ни дождь, ни снег, ни дробь не волнуют. Живёт себе в лесу, и всё у него хорошо. Правда, не курит. А курить хотелось зверски.

Кракли потёр затылок под шляпой.

- Очень хотел здоровым быть?

- Да, - сказал Йети, - что ещё мне могло хотеться? Быть здоровым и закурить. С тем и ушёл.

Кракли покачал головой с боку на бок. Шляпа смешно мотнулась.

- И таких зарослей, говоришь, - от ткнул пальцем себе в щёку - не было?

- Нет, - мотнул головой Йети, - откуда? От химиотерапии ничего не осталось. Лысый был как коленка. Да и раньше не особо.

- Эвон как, - Кракли задумчиво хмыкнул.

- Никон пришёл в одной форме, - сказал Марк.

Феодос покосился на него и промолчал.

- Говорил, что убили на работе, - продолжил Марк, задрав лицо к встающему солнцу. - Стреляли в живот. Из дробовика.

Йети поёжился.

- А кто он был?

- Налоговик, - сказал Феодос. - Мытарь.

- Странный мытарь, - сказал Йети.

- Закхей, - ответил Феодос.

- Что? - спросил Йети.

- Когда Иисус вошел в Иерихон, - процитировал Феодос, - и проходил через него, некто, по имени Закхей, начальник мытарей и богатый человек, искал видеть Иисуса, кто Он, но не мог за народом, потому что мал был ростом, и, забежав вперед, взлез на смоковницу, чтобы увидеть Его, потому что Ему надлежало проходить мимо нее. Иисус, когда пришел на это место, взглянув, увидел его и сказал ему: Закхей! сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме. И он поспешно сошел и принял Его с радостью.

- И что? - спросил Йети.

- Он его принял, - ответил Феодос, - а вот, например, я - не принял. Удрал из семинарии, строил лодки, работал в типографии, потом занялся торговлей, контрабандой, получил очередь в грудь, и всё, с чем я сюда припёрся - лицо Феодоса исказила судорога, - это ящики со жратвой, канистры со спиртом, тряпьё, несколько ящиков с оружием и пакет с наркотой. Только резиновой бабы не хватает до комплекта.

- Никон принял? Ты говори, да не заговаривайся, - сказал Йети. - Ни слова он про Бога не сказал. Только про яблоко болтнул.

- Закхей принял, - ответил Феодос. - А Никон, думаю, даже если не принял, то всё равно к Нему ближе нас. Есть те, кто учён, и вооружён богато, но далёк от Господа, а есть те, что нищи и косноязычны, но Духом Его дышат.

- Цитируешь? - спросил Йети.

- Пополам напополам, - ответил Феодос.

- Ересь это всё, - сказал Йети, - придумываешь и всех делов.

- Ну, - сказал Кракли, - а скажи мне, сколько раз мы вместе лясы собирались поточить?

Йети промолчал.

- Вот и то-то, - сказал Кракли. - Сидели себе сычами, пялились на реку и пили. Ты, Феодос, кстати, как раз в масть со спиртом пришёл. Я уж было подумывал, что надо гнать начать, да не из чего было.

- Гнать? - спросил Йети. - А как?

- Ну что ты как нерусский, - удивился Кракли. - Любой пацан знает.

- У тебя же перегонного куба нет, - пояснил Йети.

- Чего? - удивился Кракли. - Нахрена тебе куб?

- Как нахрена? - в свою очередь удивился Йети. - Ты как спирт возгонять будешь?

- А нахрена его возгонять? - спросил Кракли. - Брагу и так пить можно.

- Ты что, самоубийца?

- Сам ты самоубийца, - ответил Кракли. - Самогон, конечно, штука хорошая, но и брага хорошо врезает. А сырья тут коты наплакали.

- Ну нафиг, - сказал Йети, - такие приключения.

- Ну что ты как нерусский, - фыркнул Кракли.

- Ты это уже говорил, - пожал плечами Йети. - Только я и правда не русский.

- Ты ж по-русски говоришь. - возразил Кракли.

- Я? - удивился Йети, - я по-испански говорю.

- Да ну?! А кто про красную армию загибал?

- Про какую армию?

- А про село?

- Чего!?

- Ты сказал - ни к селу ни в красную армию?

- Ну!?

- Ничего не понимаю, - Кракли вытер вспотевшее лицо шляпой. - Это чего у нас - разговор двух долбанутых?

- Горе тебе, Вавилон, город крепкий, - сказал Феодос.

- И этот туда же, - вздохнул Кракли.

- Ну, - заметил Феодос, - ты мне тоже по-гречески отвечаешь. А Марк, спорю на литр, слышит английский. А, Марк?

- Угу, - кивнул Марк.

Йети посмотрел на них, повёл взглядом с одного на другого.

- Ну, - сказал, - видно, странное тут бывает согласие.

- Поясни, - сказал Кракли.

- Когда в товарищах согласья нет, - сказал Йети, - на лад их дело не пойдёт, и выйдет из него не дело, только мука.

- Это ж Крылов, - сказал Кракли. - Ничего не понимаю.

- Это Лорка, - ответил Йети, - Федерико Гарсия. Только в изменённом контексте.

- Ересь какая, - сказал Кракли.

- Видимо, подменяются идиомы, - сказал Феодос, - ты говоришь одно, другой слышит другое, но с тем же смыслом.

- А что ж он с армией не понял? - спросил Кракли.

- Я тоже не понял, - ответил Феодос. - Видно, когда идиому разбираешь на части, они начинают звучать по-другому.

- А чего ты услышал? - спросил Кракли.

- Ты ж не поймёшь, - сказал Феодос.

- Ну да, - Кракли почесал шею. - Слушай, Речник…

- Не называй меня так больше, пожалуйста, - сказал Марк.

- Прости, - сказал Кракли, - не буду. Только вот что, Марк - давайте-ка оставим это всё и поспим, а? У меня сил нет.

Марк поглядел на распухшую, ноющую ногу и кивнул помимо воли.

Они спали долго. День склонился к вечеру, а вечер скатывался в закат, когда Марк открыл глаза.

Издалека над песком неслась странная музыка и истёртые расстоянием обрывки слов.

Нога была горячей, но опухоль спала.

Он сел, достал из кармана флягу, открутил крышку.

Скрип крышки разбудил Кракли.

Он поднял голову, смешную, словно примятый, полуобдутый одуванчик.

Улыбнулся и поморщился одновременно.

- Привет.

- Хочешь? - протянул Марк флягу. - В твоей, поди, кончилось.

- Погоди, - мотнул головой Кракли. - Сейчас.

Охая, он поднялся на ноги, спустился назад, за гребень. Раздалось журчание и облегчённый стон.

Вернувшись, он принял флягу из рук Марка, хлебнул, закашлялся.

- Как мы её вчера пили, - пробормотал он и вернул флягу.

Зашевелился Йети.

- Шалом, сановные, - сказал он.

- И вам не хворать, - ответил Кракли.

Марк кивнул и протянул флягу.

- Не, я пас, - отказался Йети. - Мне моя печень дорога как память.

- А вдруг здесь умирают и возрождаются? - подколол Кракли.

- А срать, - ответил Йети. - Жить важнее, чем возрождаться. Пойду-ка отолью.

- Ты гляди, - пробормотал про себя Кракли, - что с человеком пьянка делает. Не узнать.

Раздался кашель.

- Привет! - сказал Кракли, переключившись. - Как самочувствие?

Феодос неловко поднялся с песка.

- А-апчхи!

- Жить будешь, - заметил Марк. - Выпей.

Феодос скривился так, что Кракли хмыкнул.

- Выпей, родимый, - сказал он, - только пару глотков. Иначе идти не сможешь. Давай, давай. А потом не обязательно.

Феодос принял флягу, сделал глоток, другой, поперхнулся.

- Вот и молодец, - сказал Кракли, хлопая его по спине.

Феодос, кашляя, вернул флягу.

- Что делать будем? - спросил вернувшийся Йети.

- Отольём на дорожку и пойдём, - ответил Марк, поднимаясь и пробуя ногу.

- А куда? - спросил неугомонный Йети.

- Слышишь? - махнул рукой в сторону музыки Марк и, не дожидаясь ответа, отправился вниз по склону назад, развязывая шнурок на штанах.

Они шли примерно с полчаса, когда начали различать слова, и ещё минут двадцать, пока не увидели распадок, в котором горел огонёк костра. Рядом с огнём сидел человек с гитарой и напевал:

Был ли я в далеком терему

У Бриллиантовой реки -

Ведь не добраться ж никому,

Уж больно дали далеки,

Там, где живет мечта моя:

В полнеба синие глаза...

Наверно, нет. А то бы я

Не возвратился бы назад.

Он слушали, стоя у начала склона, и человек кивнул им - проходите, мол.

Они спускались, помогая друг другу, и он играл:

Странная осень -

Эти листья прилипли к твоим щекам.

Где тебя носит?

Ждет тебя дом, ждет тебя река.

Там говорящая сова

Что-то пытается сказать -

Шипят бессвязные слова,

Горят безумные глаза.

И возвращаться не с руки.

И непонятно, почему

Не гаснет свет в твоем дому

У Бриллиантовой реки. (*)

- Привет, - сказал он, когда песня окончилась. - Присаживайтесь - и повёл рукой рядом с костром.

- Привет, - ответил Марк. - Спасибо!

- Не против, если я в твоём ручье воды хлебну? - спросил Кракли.

- Конечно, о чём речь, - ответил человек и встал, отложив гитару. - Сейчас, погодите секунду.

Он скрылся в двери хибарки за его спиной, погремел чем-то и почти сразу показался на пороге со стопкой жестяных стаканов и трёхлитровой пластиковой бутылью, наполненной тёмной жидкостью.

- Пива хотите? Пока не прокисло?

Он протянул Кракли стопку стаканов и скрутил голову бутылке.

Разливаясь, пиво лязгало по металлу окатанными льдинками.

- А сам? - спросил Кракли, видя, что хозяин не стал наливать себе.

- Я не пью, ребята, - ответил гитарист. - Совсем. Уж простите.

- Тогда откуда у тебя с собой пиво? - спросил Йети. - И стаканы?

- А они не с собой, - ответил гитарист, усаживаясь обратно и набрасывая ремень гитары. - Тут на полке стояли. Пиво было вообще почти полностью заморожено.

Кракли кивнул, выпил.

- Ты давно тут? - спросил Марк, выпив.

- Часа три, - пожал плечами гитарист.

- О как, - воспрял Йети, - свежий человек. А ну-ка, скажи нам, что ты думаешь по поводу смерти?

- Тише, - дёрнул Карапуза за рукав Кракли, - что ты, честное слово! Лучше скажи, как звать тебя, хозяин?

- Игорь, - ответил гитарист. - А по поводу смерти - а Бог её знает. Таймер тикает, и пусть его, не стоит на нём сосредотачиваться. Он и без нас прекрасно обойдётся.

- А как же Царствие Небесное? - продолжил въедливый Йети. - Как в него попасть, если не по смерти?

- Царство - оно не в пространствах, оно в душах. Внутри нас. Построишь - будешь. Вот и все, - гитарист снова пожал плечами.

Он тронул струны.

- Давайте я вам лучше песенку спою.

Провёл кончиками пальцев по струнам, посмотрел в огонь костра и негромко запел.

Когда вдоль дорог зачахнут ржавые фонари,

Когда сиреневым станет снег,

Hи о былом, ни о том, что будет, не говори -

Скажи, о чем ты плачешь во сне. (**)

Кракли моргнул.

Ползет сквозь пальцы медузья плоть некрепкого сна,

Кружит безглазое воронье.

Открой свои окна на стук, и, если это весна,

Скажи, чего ты ждешь от нее.

Феодос отставил рядом недопитый стакан.

И снова на небе, дымном и опаленном

Странные знаки пишет наша весна -

Ты должен быть сразу птицей и Шампольоном,

Чтобы читать их, эти тайные письмена.

Чтобы читать их, эти странные письмена.

Йети затих, медленно крутя стакан в руке.

Сломался посох, истлело рубище - ну и что ж -

Твой звездный голод неутолим,

Ты вновь в пилигримах, ты выбрал дорогу и ты идешь

В небесный свой Иерусалим.

Ты вновь в пилигримах, ты выбрал дорогу и ты идешь

В случайный свой Иерусалим.

Далеко, там, где сломанные мостки мерно бултыхались у пустого разорённого домика, по речному руслу пришла нежданная, молчаливая и неодолимая волна.

Ты идешь на огонь, но плохи шутки с этой свечой -

В пожар бессилен антипирен.

Ты сделал ступенью к небу обугленное плечо,

Скажи, чего ты хочешь взамен.

Марк молчал и думал о чём-то. Лицо его казалось стальным в свете костра.

Ведь это не небо, это только бумага,

По синему полю розовые шрифты.

По жизни полшага, и по смерти полшага,

И полшага до песни - посередине ты...

А там, где по руслу катилась странная волна, одним движением, словно ножом, она сняла неряшливый могильный холм и вытолкнула нежданно ставший гробовым ящик из земли.

Неторопливо всплыл он и, покачиваясь, неторопливо понёсся на её гребне в ночное, серебряное от лунного света море.

Следом за ним плыли остатки мостков и домика, снесённого вместе с опорами.

Гитарист опустил пальцы, и дрожь струны затихала во мраке.

Кракли, Йети, Феодос и Марк молчали.

- Да, а что это за шум? - спросил гитарист вдруг. - Река рядом?

- Река, - ответил Марк. - И море.

В его глазах разгорались серебряные искры.

* - Олег Медведев, “У Бриллиантовой реки”

** - Олег Медведев, “Полшага до песни”