Два мира

Глава 6

Графенау не мог сравниться с гордым Равенсбергом. Это было дворянское поместье средних размеров, расположенное в очень красивой местности. Замок стоял на возвышенности, с которой открывался вид на широкую реку, на деревню Графенау, приютившуюся между лугами и плодовыми садами, и на равенсбергские леса, темной стеной обрамлявшие горизонт.

В самом Графенау не было больших лесных угодий, а потому там хватало одного лесничего, жившего в «Совином гнезде».

Маленький охотничий домик в лесу, носивший это название и построенный в стиле рококо, некогда отличался изяществом и грациозностью. Теперь он стоял среди своего зеленого окружения, запущенный и близкий к полному разрушению как забытое воспоминание прошлого. Барон Гельфенштейн, много лет тщетно боровшийся с разорением, с трудом сводил концы с концами, не имея денег на ремонт домика, в котором его предки часто собирались на веселую охоту. Благодаря великодушию нового владельца Графенау, он нашел себе здесь приют и мог кое-как жить на свою небольшую пенсию. Здесь доживал он свои последние дни с молоденькой внучкой и старой служанкой, которая вела хозяйство. Кроме них в охотничьем домике жил еще старый лесничий со своим помощником.

Большая средняя комната с балконными окнами, выходившими на большую террасу, еще сохраняла следы былой роскоши. Выцветшая живопись на потолке, подслеповатые зеркала в потускневших золотых рамах, потрескавшийся и облупившийся мраморный камин — все напоминало о прошлом. Перенесенная из замка мебель была так же стара и потерта, потому что все лучшее было продано с аукциона.

Барон Гельфенштейн сидел у окна в большом кресле, из-за совершенно седых волос и глубоких морщин он казался дряхлым, измученным стариком. Против него сидели граф Бертольд и Алиса. Равенсберги всегда дружески относились к своим соседям и теперь считали своим долгом быть предупредительными со стариком, пережившим такое тяжелое горе. Старый граф уже навестил соседа, сегодня Бертольд привез представить барону свою молодую жену.

Алиса ничего не имела против этого визита. Ей была известна судьба прежнего владельца Графенау, принадлежавшего теперь ее дяде, и она тоже считала необходимым уделить старику внимание. Но ей было больно смотреть на человека, лицо которого носило следы пережитых им нравственных и физических страданий. Ей, выросшей в блеске и роскоши, впервые в жизни пришлось близко столкнуться с такой печальной судьбой. Она уже подыскивала предлог сократить свой визит, как вдруг средняя дверь со всего размаха распахнулась, и в комнату вбежала девушка с развевающимися локонами и бросилась к старому барону, крича:

— Дедушка, дедушка, я поймала лисицу-разбойницу, таскавшую у нас кур! Вот она!

Добыча была с торжеством положена к ногам старого барона, тщетно старавшегося умерить проявления бурной радости своей внучки.

— Но, Траудль, разве ты не видишь, что у нас гости?

Только теперь девочка пришла в себя и, увидев гостей, радостно воскликнула:

— Бертольд, наконец-то ты здесь!

— Да, я снова здесь, — улыбаясь, ответил граф, — и. как видишь, не один. Мне приходится взять на себя церемонию представления. Алиса, это баронесса Гертруда фон Гельфенштейн. Для нас она просто Траудль или маленькая золотоволосая Труда. Хотя я на целых десять лет старше ее, прежде мы были добрыми друзьями, не правда ли, Траудль? А теперь посмотри на мою жену и скажи, нравится ли она тебе.

Широко раскрытыми, изумленными глазами Траудль посмотрела на молодую женщину, которая тоже была удивлена не меньше ее.

Как? Это молодое существо, вбежавшее в комнату, как шаловливый мальчишка, — баронесса фон Гельфенштейн? И что у нее за вид! Простое темно-серое платьице было ей узким и коротким, обута в грубые кожаные сапоги, черная поярковая шляпа уже изрядно поношена, но на ней красовался зеленый султан, украшающий шляпы охотников после удачного выстрела. Стройная фигурка девушки еще не полностью сформировалась, а на лице, сохранившем еще детское выражение, сверкали темно-серые, о чем-то вопрошающие, глаза. Рыжеватые волосы растрепались во время охоты и стремительного бега и рассыпались по спине. Юная баронесса, несмотря на свои шестнадцать лет была, очевидно, настоящим ребенком и позволяла себе все вольности детского возраста.

Алиса произнесла несколько слов, холодных и корректных как она сама, но Траудль не отрывала глаз от ее лица и наконец воскликнула с явным восхищением:

— О, графиня, как вы прекрасны!

Алиса улыбнулась, это наивное, страстное восхищение польстило ей больше, чем любая из ее побед. Она протянула девушке руку и произнесла:

— Нам следует поближе познакомиться, баронесса Траудль, будем друзьями! Хотите?

— О, да, да! Я и с Бертольдом всегда дружила. Посмотри-ка на эту лисицу, Бертольд. Гофштетер позволил мне выстрелить и сказал, что это был мастерский выстрел. Я удачно попала в рыжую плутовку, не правда ли?

Она подняла лисицу с пола и потрясла ею с торжествующим видом, но дед произнес укоризненным тоном:

— Ты совсем забываешь, что ты взрослая девушка. Будьте к ней снисходительны, графиня! Она целые дни проводит с лесником, особенно с тех пор, как граф Равенсберг подарил ей пони. Это было лишним баловством со стороны твоего отца, Бертольд. Она стала еще необузданнее.

— О. мой пони — прелестное, восхитительное животное! — воскликнула Гертруда. — Ты видел его, Бертольд? Если нет, то я непременно должна показать его тебе и твоей жене. Пойдемте со мной!

— Нет, оставь мне Бертольда, — остановил ее дед, — я так давно его не видел. Но если вы ничего не имеете против этого знакомства, графиня…

— О, разумеется! Пойдемте, баронесса.

Алиса быстро встала, радуясь желанному предлогу, а Траудль в восторге от того, что гостья пожелала видеть ее пони, мгновенно завладела молодой женщиной и повела ее из комнаты.

— Все та же резвая шалунья, — сказал Бертольд. — Наша маленькая златокудрая Труда нисколько не изменилась.

— Да она и не изменится, — мрачно произнес Гельфенштейн. — Вот что сделал Гейнц со своей системой воспитания! Ты ведь знаешь, он никогда не мог примириться с тем, что судьба не послала ему сына и наследника, и потому воспитал дочь как мальчика. В двенадцать лет она уже ездила с отцом на охоту и проводила с ним целые дни в лесу и в поле, и чем больше походила на мальчика, тем больше он радовался. А матери ведь у нее давно не стало.

— Да, она умерла слишком рано и для дочери, и для Гейнца.

— Мой бедный Гейнц! Он никогда не верил в возможность несчастья, а я в продолжение многих лет видел, как оно приближалось. Он все время надеялся, что мы как-нибудь его преодолеем. Я не мог не обвинить судьбы в жестокости, когда после того несчастного падения с лошади мне принесли моего сына умирающим. Теперь же я верю, что все было к лучшему. Он не перенес бы такой горькой участи, я же должен испить чашу до последней капли. А этот бедный ребенок! Траудль выросла свободной и вольной, не имея никакого представления о жизни, между тем придется же ей вступить в эту жизнь и испытать ее беспощадные требования и суровую жестокость! Что будет с моей Траудль, когда я закрою глаза?

— Но, дядя, как же ты можешь тревожиться об этом? Ты ведь сам назначил моего отца ее опекуном и отлично знаешь, что наш дом будет ее домом.

— Знаю, Равенсберг обещал мне это. Но все же мне очень горько осознавать, что единственное дитя моего сына всю свою жизнь будет жить в вашем доме из милости.

— Всю свою жизнь! Но ведь Траудль семнадцать лет, и она может скоро выйти замуж.

— Нищая бесприданница никогда не выйдет замуж. Для всех нас наступили тяжелые времена, и пока мы не можем их побороть. Твой отец продолжает эту борьбу с присущей ему энергией. Он спас свой дом, но за это принес в жертву своего сына.

— О, нет! Я по доброй воле сделал то, что должен был сделать ради имени и чести нашей семьи. Они не должны были погибнуть. В нашем кругу романтические браки являются редким исключением, обычно решают дело род и его интересы. То же самое сделал и мой отец, да и Гейнц при выборе жены руководствовался твоими желаниями и советами. И оба брака были счастливы.

— Да, потому что в обоих случаях женились на ровне, ты же взял себе жену из совершенно другого круга. Неужели ты веришь, что эта красивая, гордая женщина, отлично сознающая, что все в ее власти, когда-нибудь станет нашей? А ты чувствуешь себя счастливым в качестве мужа «принцессы»?

— Дядя Гельфенштейн! — вспылил, было, Бертольд, но старик сделал успокоительный жест. — Я говорю это, вовсе не желая оскорбить тебя, но ты со своей чуткостью и восприимчивостью меньше всего годишься для этой роли. Впрочем, делу уже не помочь. Мы все попали под колесо, и оно неминуемо раздавит нас. Благо тому, кто теперь наверху, — и мы были там когда-то!

В словах старика звучала мрачная покорность. Молодой граф встал, страдая от разговора, и произнес:

— Ты болен и озлоблен, дядя, и видишь все в черном свете. Счастье еще, что с тобой веселая и жизнерадостная Траудль. Ты позволишь мне сходить за женой? Нам пора домой.

Под старым буком сидели Алиса и Траудль, а возле них находился маленький пони. Алиса, имевшая в своем распоряжении целую конюшню, никак не могла понять, как можно быть так безгранично счастливой, обладая единственной маленькой лошадкой, и еще меньше понимала, как могла семнадцатилетняя баронесса оставаться таким ребенком. В ее возрасте Алиса уже вступила в общество совершенно взрослой девушкой. Но знакомство с молоденькой баронессой имело для нее прелесть новизны. Траудль представляла собой что-то необычайное, непосредственное, самобытное, это заинтересовало Алису, и она со снисходительной улыбкой слушала болтовню девушки, уже относившейся к ней с доверчивостью и бесцеремонностью ребенка, ведь жена Бертольда не могла быть ей чужой.

— Да, мы живем здесь довольно уединенно, — сказала она в ответ на расспросы Алисы, — особенно зимой, когда нас совсем заносит снегом, тогда я не вижу никого, кроме дедушки, Гофштетера и нашей старой Элен. Дедушка всегда болен и грустен. Гофштетер говорит, что дедушка никак не может примириться с тем, что мы вылетели в трубу.

— Вылетели в трубу? Что это значит? — переспросила Алиса.

— Так обычно говорят о людях, у которых все не ладится, — наивно объяснила Траудль. — Гофштетер предсказывал это. Он всегда говорил, что все пойдет к черту, так оно и вышло. Гофштетер всегда прав.

Молодая женщина слушала с возрастающим удивлением. Эти выражения поражали ее, и, по ее мнению, Траудль в обществе оказалась бы просто белой вороной.

— Вы до сих пор пользовались, по-видимому, самой неограниченной свободой, — с заметной иронией сказала она. — Вам еще многому придется поучиться, когда вы станете бывать в обществе и выйдете замуж.

— Замужество не про меня писано, — возразила Траудль.

— Почему же? Разве к браку вы питаете отвращение?

— О, нет, ведь мой папа был женат, и Бертольд женат, но Гофштетер говорит, что теперь никто не женится на благородной девушке, у которой нет ни гроша. Все мужчины гоняются за деньгами, а у меня ровнешенько ничего нет.

— Кто же, собственно, этот Гофштетер, на которого вы постоянно ссылаетесь как на авторитет? Он, по-видимому, для вас нечто вроде оракула.

— Гофштетер — это наш лесничий, то есть теперь-то он состоит на службе у фон Берндта. Он говорит, что теперь ему не стоит служить и что он останется здесь, пока будет жив дедушка. Он всегда служил только Гельфенштейнам, а до других ему дела нет. Вот он каков у нас! Гофштетер. поди сюда!

Подошедший откуда-то сбоку человек приблизился к разговаривающим. Это был настоящий лесничий старой закалки, сильный и здоровый, с темно-красным загорелым лицом, которому густые, косматые брови и щетинистая седая борода придавали немного сердитый вид. Во всей его осанке и в том, как он поклонился графине и вытянулся перед ней, замечалась военная выправка.

— Вы лесничий коммерции советника фон Берндта? — снисходительно спросила его Алиса.

— Да, — последовал короткий ответ, звучавший не только не особенно почтительно, но даже не особенно вежливо.

— И вы живете здесь, в «Совином гнезде»? — продолжала Алиса.

На этот раз лесничий только кивнул головой и пробормотал что-то непонятное, но тут Траудль вскочила со своего места и подбежала к нему.

— Гофштетер, старый ворчун, будь же повежливее! Ведь это графиня Равенсберг. Сейчас же исправься, а то я задам тебе трепку! — и тотчас же маленькие ручки энергично взъерошили щетинистую бороду лесника.

Он и не подумал сопротивляться, по его загорелому лицу расплылась улыбка, свидетельствовавшая о том, как хорошо он себя чувствовал во время этого «наказания», и он только проворчал не то сердито, не то ласково:

— Будьте же умницей, баронессочка.

«Баронессочка»! Американка-графиня находила это неслыханным: она видела в отцовском доме лишь строго вымуштрованную прислугу, ни о какой фамильярности с которой не могло быть и речи, а с тех пор как была принята немецкой аристократией, она придерживалась этикета еще строже, чем это делается в большинстве знатных домов.

— Оригинально же вы обращаетесь со своими слугами, баронесса! — вполголоса сказала она по-французски.

Траудль хорошо знала французский язык, а потому ответила Алисе на том же языке:

— О, Гофштетер не слуга, он член семьи, питомец Графенау. Его взяли в замок совсем маленьким мальчиком, потом он был егерем, затем лесничим, ходил на войну под командованием моего отца. Не правда ли, Гофштетер, ты ведь наш?

Лесничий понял лишь последние слова, произнесенные по-немецки, но казалось, до него дошел смысл и всего сказанного. Он недружелюбным взглядом окинул красивую женщину, надменно смотревшую на него сверху вниз, потом привлек к себе свою «баронессочку» и сказал почти угрожающим тоном:

— Да, да, я ваш и всегда останусь вашим. Никто не посмеет обидеть вас или господина барона — за это уж я отвечаю!

— Знаю, мой милый, старый Гофштетер, и дедушка тоже знает это! — и Траудль прижалась своим милым розовым личиком к его жесткой бороде.

Для Алисы это было уж слишком, и она быстро встала, как раз в эту минуту за ней пришел Бертольд. Он также приветствовал Гофштетера с совершенно непонятной для нее сердечностью. Этот лесничий, очевидно, пользовался здесь особенными привилегиями.

Все еще раз зашли в дом, чтобы попрощаться со старым бароном, затем графский экипаж отъехал. Траудль стояла у ворот, с восхищением глядя ему вслед. В своем тихом, уединенном уголке она была просто ослеплена появлением преуспевающей молодой графини. Гофштетер, державшийся до этой минуты на почтительном расстоянии, подошел к ней.

— Уехали, — печально проговорила девушка. — Дедушка был так рад Бертольду! Тебе понравилась его жена?

— Совсем не понравилась!

— Почему же? Она такая красивая!

— И не помнит себя от гордости. Смотрит на нашего брата, как будто мы вовсе не люди! Ее тетка в Графенау такая же. Да она ведь оттуда же и так же богата. Проклятые деньги!

По лицу Траудль скользнула тень грусти.

— Не брани деньги! Если бы у дедушки были деньги, нам не пришлось бы уехать из нашего чудного Графенау.

— Вот об этом-то я и говорю, — воскликнул окончательно разъяренный Гофштетер. — Именно тогда деньги и бывают проклятыми, когда их нет. Теперь в Графенау денег много, недаром коммерции советник теперь «фон». Биржевая аристократия! Такие господа всегда торопятся приобрести старый дворянский замок, зато мой старый барон сидит в «Совином гнезде». И молодой граф также женился на такой денежной принцессе. Как у него еще все сложится? Мне кажется, что не особенно удачно.

— Молчи! — воскликнула огорченная девушка. — Не говори ничего против Бертольда, я не позволю! Бертольд такой добрый!

— Да, добрый, но и только, а с одной добротой не пробьешься в жизни, особенно с такой женой. Теперь она командует и им, и Равенсбергом, и абсолютно всем, пока не найдется кто-нибудь. Кто станет управлять ею, но уже основательно! И я бы очень хотел, чтобы она наскочила на такого.

Траудль уже давно привыкла к сердитым выходкам своего старого друга, который не мог примириться с потерей замка и ненавидел все, что было с этим связано.

— Я здесь долго не уживусь, — продолжал он ворчать, — как только господин барон закроет глаза… Ну, ну, баронессочка, нечего делать такое печальное личико! Все мы когда-нибудь умрем, а дедушка хворает, и жизнь уже больше не радует его. Тогда я уйду далеко, за море.

— В Америку? К дикарям? Да они ведь людоеды!

Лесничий, расхохотавшись, поднял свой мускулистый кулак.

— Пусть попробуют меня съесть. Я постараюсь испортить им аппетит. Да это и неправда, баронессочка. Там все у них нормально, и индейцы вовсе не такие плохие, как о них говорят. Винклер, сын нашего инспектора, уже почти шесть лет живет там. Он служит на новой железнодорожной линии, которую проводят на запад, и пишет, что, имея немного денег, там можно достигнуть многого. Я уже не раз говорил об этом с отцом. Денежек я прикопил, у меня есть две сильные руки, а стрелять и ездить верхом я мастер. Этого достаточно, говорит Винклер. Уеду к дикарям!

— А я останусь здесь одна! — воскликнула Траудль. — Что же я-то буду делать, когда не будет ни тебя, ни дедушки?

— Так уедем вместе и будем там вместе охотиться, но, разумеется, не так, как здесь, на лисиц, зайцев и оленей. Там всюду кишат дикие звери, и вот по ним-то стрелять, должно быть, настоящее блаженство!

— Да, Гофштетер, да! — радостно воскликнула Траудль.

Потом они уселись под буками и принялись подробно обсуждать план будущей американской жизни. Ни лесничему, ни его баронессочке не приходило в голову, что в осуществлении этих планов могут встретиться какие-то затруднения. Оба увлеклись ими от всей души.