Два рассказа на античные сюжеты

Нефела

Нефела — это та, которую сотворили для Иксиона, разделившего с ней ложе, а Иксион — это тот, кто дерзнул домогаться любви Геры, супруги Зевса. Его история окончена; история Нефелы не окончится никогда.

Иксион был царь лапифов, дикого, необузданного народа на северо-востоке Фессалии, который вел беспрерывные войны с соседними, к югу от него, племенами. Прародителем Иксиона был бог войны Арес, отцом — царь Флегий, тот самый нечестивец, который сжег святилище Аполлона в Дельфах. «Флегий» означает «полыхающий», он вполне оправдывал свое имя: был свиреп с врагами, опустошал их земли; жестокий нрав, который Флегий унаследовал от Ареса, перекинулся, подобно неистовому желтому пламени, и на его отпрыска Иксиона.

Как-то раз, когда Иксион преследовал шайку разбойников в землях отдаленного горного царства, размером не шире и не длиннее долины, ему случилось увидеть Дию, дочь царя Деионея, «ту, что с неба», как подсказывало ее имя. И она увидела Иксиона, когда в полдень, за ивами, омывала свое стройное тело под серебряными струями дождя, будто явившись из облака. Она спокойно мылась, словно ей и дела не было до того, что кто-то мог ее увидеть, а потом скрылась во дворце. Вечером перед трапезой Иксион снова встретил ее — в одеждах из белоснежной пены облака, над которой чернели как ночь волосы и глаза. Иксион схватил ее за руку; она засмеялась. «О ты, что с неба», — сказал он, и она засмеялась в ответ: «Ах, меня только зовут так!»

Ночью Иксион увидел ее во сне и во сне же почувствовал, как разверзлась небесная бездна и благоуханная серебряная волна излилась на его ложе.

Наутро он просил Деионея отдать дочь ему в жены. Она уже была обещана другому. Иксион решил похитить ее, но что-то в облике Дии, какая-то естественная чарующая прелесть останавливали его; к тому же и воинство его ослабло. Он посулил за невесту богатые дары, какие тестю еще никто не предлагал, и дорогой выкуп за отвергнутого жениха, и когда он пообещал сверх того еще три слитка железа, многоценного, серого, ковкого железа, горный царь согласился отдать ему дочь. Дию не спрашивали, но замена жениха, казалось, обрадовала ее или во всяком случае не огорчила; впрочем, утверждать это с уверенностью мы не можем. Уже на седьмой день сыграли свадьбу, и Гере, охранительнице брачных союзов, была принесена в жертву корова, невинное животное с белой метинкой на лбу.

Та, что с неба, оправдала свое имя и в эту ночь, когда полная луна осветила опочивальню, ничто на земле не могло сравниться с нею.

Иксион не стал больше преследовать разбойников и отправился вместе с Дией в свое царство. Она ехала впереди — светлое облачко, летевшее по земле средь черных елей.

Лапифы бросились ей в ноги.

— Она с неба, — сказал Иксион.

Но едва он вступил в пределы своего дворца и своды сокровищницы гулко задрожали, отзываясь на его шаги, он пожалел об обещанных дарах, а когда полная луна, совершив свой путь по небосклону, вновь осветила, как и в первую ночь, брачное ложе, Иксион счел, что Дия, хотя и стоила того, чтобы ее похитить, однако не стоила тех даров, которые он посулил за нее.

Почему бы ему теперь не украсть сошедшую с неба?

Деионей ждал обещанного выкупа; ждал все лето и осень и каждый месяц посылал гонцов напоминать о нем, и те, возвратившись, докладывали, что зять-де помнит об обещанном и дары, им приготовляемые, превзойдут все ожидания. Зимой дорога была непроезжей. Но вот, когда стаял снег и путь наладился, лапифский герольд принес наконец весть, что царь Иксион зовет забрать дары, кои уже погружены на специально сработанные колесницы, двухосные, числом в шесть и размером с женский покой, и шесть коней впряжены в колесницы, а в них сокровища из серебра, золота и бронзы. Он посылал также сердечные приветы от Дии: мол, царица горит желаньем расцеловать своего отца после долгой разлуки.

Это побудило Деионея самолично отправиться в путь, не то он, втайне испытывая все же недоверие к Иксиону, отправил бы своих людей. Итак, царь сел в колесницу и, сопровождаемый многоопытнейшими возницами, покатил по угрюмой местности, поросшей черными елеями, фессалийской равнине — ко дворцу, который виднелся еще издалека и своими вознесшимися кверху каменными стенами напоминал скорее чертог бога, нежели жилище смертного.

Дворец был окружен двойной стеной; Деионей въехал в распахнутые ворота, сперва Бычьи, затем в Солнечные, высеченные из громадных каменных плит; во дворе он остановился и по гравийной дорожке, что вела прямо к царским палатам, направился к хозяину. Он сделал всего несколько шагов. Дорожка под ним вдруг провалилась, и Деионей рухнул в яму — в одну из искусно замаскированных волчьих ям, в сооружении коих лапифы отличались необыкновенным мастерством. На дне ямы был затаен огонь; Деионей корчился в ужасных муках, испуская дикие вопли, а Дия, слыша крики отца, доносившиеся через стены палат, стала седой за одну ночь. Свита гостя была умерщвлена стрелами в узком коридоре между стенами, у самых ворот, там уже была вырыта и яма — могила, принявшая их, и эта могила, и сам царь, извергающий вопли-проклятия, были поспешно закиданы еще свежей землей.

Содеянное переходило все границы. То, что один царь убивал другого, было в порядке вещей, здесь же было убийство отца сыном и гостя хозяином, и ни один из эллинских народов, даже варвары-фракийцы, не слыхал дотоле о подобном злодеянии. В более поздние времена и такое стало привычным. Заслышав проклятия, летевшие из огня, Эринии, обитавшие в царстве Аида, снялись с места и решили, еще в пути, поразить Иксиона безумием.

Они настигли его в тот момент, когда он шел к Дие; его дружина тем временем пересекала равнину, направляясь к царству Деионея, с тем чтобы завладеть его сокровищами. Почему Иксион шел к Дии, к той, что облеклась в нарядные одежды в день приезда отца, которого так ждала и который был теперь так подло убит? Просто ему этого захотелось, как перед тем захотелось насыпать в яму горящих углей. Праздная жестокость. Ему захотелось сжечь в огне алчного сребролюбца. Теперь, когда это желание было утолено, ему захотелось пойти к сошедшей с неба; он шел к ней и не видел этих трех, внезапно заступивших ему дорогу черных сестер в серых одеждах, с кроваво-красными поясами и извивающимися как змеи волосами. Тисифона, взмахнув бичом из живых гадюк, хлестнула злодея по лбу и глазам, яд просочился в его мозг, и он увидел пепел волос Дии и ее глаза — два горящих угля и в тот же миг почувствовал, как пламень объял все его члены. Он с криком ринулся во двор, взывая к небу, чтобы оно пролилось дождем, но небо сияло ослепительной голубизной. Алекто подстрекала сестер сечь злодея бичами до тех пор, пока он не бросится в воду и не утопится, однако Мегера укротила ее пыл: пусть Иксион потеряет рассудок, но пусть он осознает это и испытывает муки.

Яд уязвил его мозг, и ежедневно в час убийства слух Иксиона поражал ужасный рев и шипение змей, напоминающее шипение кипящей крови.

Иксион корчился в муках и знал, что это возмездие.

Очищение от скверны убийства избавило бы его от страданий, но сколько он ни молил, обходя алтари и дворы, сколько ни предлагал сокровищ — серебра, золота и железа в слитках, многоценного, серого, ковкого железа, ни один из богов и ни один из людей не решился дать ему искупление: все боялись сестер, богинь мести, а иные опасались, что Иксион обманет их, так же как обманул царя Деионея. Тогда Иксион вознес мольбы к Зевсу: неужто его грех столь тяжек, что даже он, всемогущественный властитель, в руках которого судьба людей — счастье и несчастье, добро и зло, — уже не властен позволить ему искупить этот грех? Ужели царь богов только прислужник сестер с извивающимися как змеи волосами, этих обитательниц отвратительной преисподней? Разве Зевса не чтят как отца, который даровал людям искупление, чтобы заведенный им порядок мира был незыблем? Ведь невозможность искупления покажет всем, что этот порядок не так уж прочен!

Зевс благосклонно внимал его речам; они свидетельствовали о царственности духа, к тому же Иксион был прав: невозможность искупления ставила под сомнение порядок, который установил над миром он, Зевс. Нет, он не даст Эриниям насмехаться над собой. А посему Зевс спустился с Олимпа и очистил Иксиона в Пенее, и кровь сотни белых свиней вместе с живой водой реки смыла кровь гостя Иксиона с его рук. Более того, Зевс пригласил искупленного, в знак очищения и чтобы все о том знали, к себе на трапезу.

Так Иксион оказался за пиршественным столом Державного; он сидел среди богов, и смотрел на Геру, и никого, кроме нее, не видел.

Мы-то хотели рассказать о Нефеле; однако этого нельзя было сделать раньше, поскольку ее до сих пор не существовало. И вот она возникла — пока как замысел в голове Зевса. Гере ничего не нужно было говорить супругу: Зевс видел, как Иксион пожирает ее глазами — ту, что действительно была с неба.

Такой, и только такой, представлял он себе ее: ту, что с неба.

Когда-то он пленился земной, которая звалась «та, что с неба», когда-то он был очарован Дией, но теперь Иксион, завороженный Герой, уже не помнил этого, не думал о поседевшей Дии: та, что с неба, была здесь, она сидела напротив него, и никого, кроме нее, не существовало. Его восхищало не что-то особенное в ней; он, словно ослепленный ярким солнцем, видел лишь смутные очертания ее фигуры, растворявшиеся в ореоле, который сиял вокруг нее, который и был, в сущности, ею, хотя только окружал ее. Особенное исчезало в этом сиянии, оно не являлось совокупностью ее черт или, наоборот, как раз являлось их совокупностью; оно возникало не из совершенства форм, которые созерцал трезвый взор, а из представления, мечтания о чем-то небесном, о божественном; идея возобладала над телесным, и телесное теперь виделось только через эту идею. Иксион смотрел на эту величественную, державно сидевшую на троне фигуру, которая казалась загадочно сияющей плотью; он еще видел соразмерно полные лучезарные округлости ее груди под тканью цвета слоновой кости, но он уже не видел струящихся поверх ткани от шеи и до лодыжек узких красных лент — словно застывший отпечаток вен, по которым текла ее незримая божественная кровь. Он еще видел откинутую фату, но уже не видел ее искусно уложенных дивных волос, которые обрамляли ее лицо, безупречно прекрасное, вечно юное: этот высокий лоб, эти нежно округлые ланиты, эти уста — словно бы расколотый на две половины гранат, и эти карие очи, широко раскрытые, влажно мерцающие огнем глаз ее священного животного, коровы. Он не видел этого лица, этой шеи, этих рук, которые обнажались из сбегавших волнами складок ее одежд, этих спокойно двигающихся рук, которые держали чашу и кубок, словно это был гранат ее славы. За ней — сияющее золото трона. Иксион сидел между ее сыновьями — искусным Гефестом и кровожадным Аресом, от которого вели свой род лапифы, но ему, их царю, и в голову не приходило перекинуться словом со своим прародителем; он сидел за столом царя богов, пил нектар и вкушал амврозию, как пила и вкушала Единственная, и Геба подносила ему кубок и чашу, как подносила и Единственной, той, от которой он совсем потерял рассудок. Зевс снисходительно взирал на Иксиона. Когда он во второй раз пригласил Иксиона, тот после трапезы не сразу спустился с небесных высей. Он, словно ослепленный, притаился у опочивальни Зевса, непроницаемой, с высокими сводами залы, и стал ждать, когда пройдет та, которая делила ложе с верховным богом, — ведь больше всего его влекли именно эти покои, исконно принадлежавшие Державному, он хотел быть там, следовательно, он хотел быть самим Зевсом.

Иксион никогда не признался бы в этом даже самому себе: ведь он томился по этой груди и по этим устам.

Иксион поведал Гере о своей страсти. Она молча выслушала его признания и рассказала обо всем Зевсу.

Для Зевса это не было неожиданностью.

Тогда он и сотворил Нефелу — вопреки воле Геры. Ей противен обман, говорила она; ей претит сама мысль о том, что на Олимпе может появиться существо, подобное ей, Гере; она даже грозилась навсегда покинуть дворец. Зевс, однако, настоял на своем. Он взял немного вещества, из которого состоят облака, и вылепил из него образ, во всем сходный с Герой: этот рост, эту грудь, эту голову, эти руки, даже эту стать, эту поступь и это дыхание — все как у Геры, только это была не Гера. Увидев Нефелу, она не могла скрыть возмущения: Зевс уподобил ее гулящей девке, годной на потребу ничтожному рабу.

Зевс засмеялся: «Я же знаю твою верность!»

Ей послышалась насмешка в этих словах, и она почувствовала его ненависть, которая свидетельствовала о его бессилии; Зевс насмехался над верностью Геры, присущей ей, но отнюдь не ему, хотя именно ее верность позволяла ему быть тем, кем он был. Так насмехается огонь над поленом, которое питает его. Гера была верна вовсе не из страха или принуждения, и он знал это и чувствовал себя от этого еще более свободным, он — всевластный, устанавливающий и отменяющий закон по собственному усмотрению, поскольку его самого закон не связывал ни в чем, даже если речь шла о брачных узах. Он карал за клятвопреступление и сам приносил ложные клятвы; он карал за нарушение верности и насмехался над верностью, когда дело касалось его самого. Когда-то он домогался любви Геры, она владычествовала тогда над Аргосом и Критом; она сидела на троне, а он лежал у ее ног; в ту пору она признала в нем Единственного, только с ним она могла быть самой собой, равно как и он только с ней был самим собой. Это уже потом он сковал ее цепями и повесил над Тартаром, привязав к ступням наковальни.

Но теперь это в прошлом; ныне — насмешка, ненависть. И еще хитрость.

Гера не желала больше смотреть на Нефелу, на свое до смешного бесстыдное зеркальное отражение, на это существо, сотворенное, чтобы свершилось то, чего Гера сама никогда не сделала бы, хотя и испытывала порой тайный соблазн.

Теперь эта бездна, которая манила ее, разверзлась, приняв обличье Нефелы. Если бы не Зевс, стоявший между ними, она бы набросилась на ту, что казалась Герой, не будучи Герой, и созданная, чтобы жить смертоносными желаниями Геры, была ничто против Геры и в то же время больше чем Гера.

— Это будет позором для меня, если он сойдется с ней, хотя она только мое подобие, — сказала Гера после некоторого раздумья, — а мой позор падет и на твою голову. — Она сказала это в надежде урезонить Зевса, и он как будто бы внял ей — насторожился, но потом вдруг рассмеялся: он почувствовал ревность в словах Геры, ревность и неосознанную зависть, и сказал, небрежно кивнув в сторону Нефелы:

— Уж не эта ли сотворенная мной тучка лишит меня чести, то есть сделает то, — Зевс вдруг стал серьезным, — что непосильно даже сестрам-мстительницам?

Нефела стояла рядом — подобие Геры и в то же время существо иного свойства. Она не понимала ничего из того, что говорили эти двое; их речь напоминала плеск волн, дуновение ветра, и смех мужчины был подобен журчанию освежающей струи. Она не знала ни своего имени, ни лица и, следовательно, не могла знать, что она — отражение Геры. Ей казалась прекрасной та, что стояла рядом с мужчиной, в котором она тотчас угадала Повелителя. Кто была Гера — об этом она не задумывалась, она вообще ни о чем не думала: то, что ей надо было знать, ей дано было знать, все остальное придет позднее. Зевс приказал облаку принять облик его супруги, вместе с тем он наделил свое создание чувственностью, присущей всякой женщине. У Нефелы была грудь Геры, кожа Геры, чресла Геры, однако неразбуженная чувственность, которая дремала в ней, была ее, и эта грудь, и эта кожа, и эти чресла были тоже ее. Она чутьем угадала в этой прекрасной женщине свою соперницу, и Гера чувствовала враждебность Нефелы, чувствовала физически, как своего рода зуд, Гера вдруг поняла: это создание испытывает влечение к Зевсу как к мужчине. Зевс видел, что происходит между ними, двумя подвластными его воле существами; видел эту борьбу, этот град незримых стрел, посылаемых друг в друга двумя женщинами, как в зеркале отражавшимися одна в другой, и это несказанно забавляло его: такой игры он еще никогда не затевал. Чем она кончится? Посмотрим. Он стоял между ними, схожими как две капли воды существами, и одним из них была его жена: если бы он не знал наверняка, как сейчас, которую из этих двух женщин он сотворил и которую взял в жены, — сумел бы он их различить? Он вдруг почувствовал желание заключить обеих в объятия и обеих увлечь на свое ложе. Он раскинул руки, желая обнять и ту и другую, но одна подалась к нему, другая отпрянула.

Гера поняла, что ей не следовало говорить Зевсу о своей чести: ведь его чести при этом ничто не угрожало. С какой насмешкой он сказал: разве тучка может лишить его чести? И вот теперь он держит руку Нефелы в своей, словно бы в предвкушении любовного наслаждения. Гера испытывала отвращение.

— Пусть всего только тучка, — сказала она, — но ведь люди будут говорить.

Зевс воззрился на нее: о чем это она?

— Иксион станет похваляться перед смертными, что разделил ложе с супругой Зевса, и те, на земле, поверят, ибо откуда им знать правду?

Зевс все еще держал руку Нефелы, но взгляд его был устремлен на Геру, на ее тело.

Она не выдерживала долго его взгляда, словно бы небрежного и вместе с тем намеренно уязвляющего, — взгляда, каким он смотрел только на нее, на ту, в которой всегда чувствовал сопротивляющееся ему достоинство. Хорошо, тучка — его создание; пусть Зевс поступает с ней как хочет; но Гера отомстит его любимцу: горе Иксиону, если только он посмеет заключить эту тучку в объятия! Она уже желала, чтобы он сошелся с Нефелой, и чтобы принял ее за Геру, и чтобы смертные узнали об этом, и чтобы их смех уязвил Зевса; да, теперь она желала этого.

Но оставаться здесь больше не могла.

Его взгляд Гера не выдерживала долго. Она повернулась и пошла на Крит, на Иду, в любимый храм, где она сидела когда-то на троне, а он лежал у ее ног. Зевс не удерживал ее. Нефела сияла от счастья.

Когда пришло время трапезы, Зевс посадил Нефелу на место Геры; ее чувства подсказывали ей, что она должна делать: она знала, что Зевс — Повелитель, и видела, что соперница освободила ей трон. Никто из богов не заметил подмены.

Зевс привел Нефелу в покой, схожий с его опочивальней. Она думала, что он ляжет рядом с ней на ложе, но он сказал смеясь: «Подожди!»

Она осталась ждать.

Зевс снова пригласил Иксиона к себе. Гера узнала об этом от своей посыльной, вороны, и поспешила в Фессалию; ворона летела впереди.

Иксион поднимался на Олимп и видел только ее, Единственную, казавшуюся ослепительной горной вершиной, в сверкании снегов, в сиянии небес, в пене облаков; этот блеск и эта осанка! Он не чувствовал усталости; Зевс влил в него силы, и он с легкостью горного оленя взбирался вверх по кручам и чувствовал: настал его день! Над ним, в вышине, с криком пронесся орел. Во дворце его принял верховный бог; Нефела сидела на месте Геры.

Зачем это делал Зевс? Так ему захотелось. Он играл в неведомую ему прежде игру, которая снова подтверждала его могущество, а то, что Гера была уязвлена, только разжигало его. Он подвел Иксиона к Нефеле, и она поняла, что незнакомец предназначался ей, но она также знала, что за этим незнакомцем стоит Он, Сам, цель ее вожделений, и, угадав, чего добивался от нее Единственный, склонилась, сияя, к Иксиону. В глазах его вспыхнул огонь желания: эта дразнящая плоть, угадываемая под скрывавшими ее одеждами. Они безмолвно сидели рядом, предназначенные друг для друга, и совершали трапезу; боги сконфуженно молчали. Зевс развлекался. Из богов только один Аполлон заметил подмену, и это вызывало у него возмущение.

Но он не вышел из-за стола.

После трапезы получилось так, что Иксион остался наедине с той, кого принимал за супругу Зевса; она привела его в свой покой, и он принял его за опочивальню Державного. Пена облаков. Иксион жаждал утолить свою страсть, Нефела чувствовала, как в ней все сильнее разгорается желание, но оно остается неутолимым; тут даже Пан оказался бы бессилен. Она ощущала — и все острее — только пустоту, разверзнутая бездна могла заглатывать и заглатывать, а Иксион, устремившийся в эту бездну, уже чувствовал счастливое изнеможение.

Потом он заторопился на землю.

Она попросила, цепляясь за него: «Побудь еще!» Но он высвободился. Она сказала умоляющим голосом: «Приходи снова!» Он возразил: «Приходи сама ко мне, в мой дворец, на мое ложе».

Она хотела кивнуть и не посмела: она не знала, угодно ли это Повелителю.

Иксион видел ее горящие глаза, у него мелькнула мысль: может, мне похитить ее, и вдруг ощутил трепет во всех членах — явный признак немощи, полного изнеможения и понял: он дерзнул на то, что ему не по силам.

Но это длилось всего лишь мгновение.

Иксион повернулся и покинул опочивальню. Дворец был объят тишиной, вокруг ни души, только Гермес дожидался у врат, чтобы спустить гостя Повелителя с заоблачных высей. Он обвил его своей рукой, и Иксион почувствовал себя невесомым. Они тихо скользили вниз; два клубящихся облачка. Внизу — Фессалия, дремлющая в вечерних сумерках, и высоко вознесшийся дворец. Иксиону хотелось крикнуть вниз, туда, где раскинулась его земля, что он обладал Герой, прокричать облакам или хотя бы поделиться этим с Гермесом — как бы между прочим, по-приятельски небрежно; но, побоявшись вновь ощутить трепет во всех членах, сдержался, затаил свое счастье в себе.

Гермес улыбался; тихо плыли облака. Иксион сомкнул глаза и увидел ту, что с неба.

Гера тем временем предстала, незримая, перед Дией и дохнула на нее, и от дуновения из уст богини поседевшие волосы Дии тотчас обрели свой прежний блеск и стали черными как ночь, а в чреве ее появился ребенок. Дия испытала блаженство, когда почувствовала, что тяжелеет; она оглядела свой округлившийся живот, это тело, давно томившееся жаждой материнства. После того как она поседела, Иксион не раз еще делил с ней ложе, но то была не любовь, а только нетерпение плоти; она не испытывала радости и, принимая его, уповала на одно — на сына, в котором видела теперь, после гибели отца и охлаждения мужа, последнюю опору. Ощутив в своем чреве дитя, она подбежала к зеркалу и увидела в нем свои волосы, черные и сияющие как прежде, и тут ей открылось, кому она обязана этим чудом; она вознесла руки к небу и стала благодарить Геру, искренне веря, что теперь все в ее супружеской жизни пойдет по-новому.

Иксион пробудился только у Бычьих ворот: тут Гермес оставил его; Иксион прошел через ворота, Бычьи, потом Солнечные, и от неожиданности замер: перед ним стояла Гера, под фатой и в одеждах, покрывавших ее до ступней, даже рук не было видно. И это был не мираж. Она стояла и молчала; за ней — Иксионов дворец, весь в лунном сиянии, сверкающий, как золото ее трона. Она казалась ему сейчас еще более ослепительной, ему подумалось даже, что он, пробудившись, все еще находится в опьянении прекрасного сна. Она так скоро последовала его желанию и теперь стоит, застыв от отчаянной решимости быть с ним, смертным, земным. Внезапно до его сознания дошло: ведь он вкусил нектара и амврозии, и, стало быть, теперь он — бессмертный, как тот, кого она оставила ради…

Иксион не отважился додумать мысль.

Она стояла на гравийной дорожке, на том месте, где провалился в яму и сгорел Деионей. Мягкий настойчивый свет луны. Иксион дрожал, сжигаемый страстью, но он знал, что обессилен, и не решался приблизиться к той, что стояла в ночи, сладостно нашептывающей и дразнящей; он был слишком смущен, чтобы вымолвить слово, был поражен неожиданным открытием, до него слишком медленно доходило, что же с ним произошло — ведь он был земной. Он велел Гере прийти; он хотел попросить ее об этом, а вышло иначе — и он сам содрогнулся от того, что дерзнул на повелительный тон, — и вот она стоит перед ним, повелителем, — супруга Зевса, и полным страсти взором смотрит на него, земного, но уже не смертного; Иксион напряг все свои силы, чтобы выдержать ее взгляд. Он выдержал; но ему уже недостало сил сделать шаг к ней. Гера вдруг выпростала руку — для того, чтобы плотнее прижать одежды к телу; она стояла подобно устрашающему знаку перед бездыханно тихим дворцом, и Иксион видел только ее глаза, горящие и таинственно сверкающие, но тут она неожиданно исчезла.

Он догадался: для нее еще не приготовлено ложе.

Ведь она так быстро за ним последовала.

Он не должен упустить судьбу!

Иксион кинулся в опочивальню Дии; она не спросила, откуда он — что ей за дело до этих рабынь, с которыми он проводил время, будь они земные или с неба; она знала, что Зевс приглашал его к себе на трапезу, но и она приняла милость Геры и теперь чувствовала себя равной ему. Она с нетерпением ждала возгласа изумления, с нетерпением и уже без всякой робости, а Иксион стоял на пороге и думал, куда бы спровадить постылую: к рабам или в царство теней? Дия сгорала от нетерпения: должен же он наконец увидеть, что произошло с ней; или он от радости лишился дара речи? Она произнесла слово, чудное, насмешливое слово, даже полслова, на своем языке, и шагнула к нему. Черные, облитые светом луны волосы, округлившийся живот.

Иксион видел только горящие глаза.

Дия, со свойственной ей непосредственностью, сказала: «Видишь? — и чуть расставила ноги. — Пощупай, я беременна!»

Только тут он увидел, как Дия преобразилась, и нашел лишь одно объяснение: Зевс. Дия не была беременной, всего неделя как у нее прошли месячные, и вдруг нате вам — округлившийся живот и блестящие волосы; Иксион не сомневался: пока он держал в объятиях Геру, ее супруг ласкал на его ложе его жену — Дию, земную, постель за постель, и подтверждение тому — живот.

Вот почему на Олимпе не было стражи и гость сколько хотел мог оставаться наедине с царицей.

Женская плоть за женскую плоть.

Именно так понимал это Иксион в своем ослеплении, это уравнивало небесного царя и земного — два бессмертных предаются любовным утехам, обмениваясь по-приятельски партнершами. Он ни на миг не устрашился обмена: пусть Зевс остается с Дией, он, Иксион, нашел счастье в Гере. Теперь, конечно, он не может прогнать Дию, он отведет ей место в покое для гостей, украсит его венками из дубовых листьев и олив и дверью из чистого золота, заставит его благоухать, как весенний сад, а когда другой царь пойдет через Солнечные ворота и ступит на гравийную дорожку… и тут Иксион увидел двор, и гравийную дорожку, и яму, скрытую под настилом, который провалился под ногой ступившего на него — Гость снова падал в яму.

Мимолетное видение, но что оно означает? Уж не хочет ли Гера оставаться абсолютно свободной и дает таким образом ему об этом знать? Возможно, обмен это не только игра. Яма? Нет, не угли, огонь не возьмет Зевса, но отчего не продержать его в плену? Разве не заточили От и Эфиальт вероломного Ареса в бочку для нечистот, где он маялся больше года? Разве Гера не была закована в цепи? Разве Аполлон не находился в рабском услужении? И разве сам Зевс не томился в оковах? Почему бы ему не побыть в яме, пока… Видение исчезло. Иксион все еще стоял на пороге и разглядывал живот Дии. Она достойный товар, ему нечего стыдиться. Он понял, что теперь должен что-то сказать. Он знает, что она забеременела от Зевса, сказал Иксион и, помедлив, добавил: «А я спал с Герой, и она, может статься, понесла от меня!»

Крик вырвался из груди Дии: это было уже слишком, от таких нечестивых речей можно поседеть во второй раз. «Безумец! — вскричала она. — Ты ослеплен! Боги покарают нас!» Иксион ударил в медный колокол над дверью опочивальни и зычно крикнул — и крик прокатился по всему дворцу, а Дия зажала уши. Да, он спал с Герой, на ее ложе, и излил семя в ее чрево, и пусть все на земле знают об этом!

Гера тем временем вознеслась на Олимп и, подойдя к Зевсу, предложила ему взглянуть вниз и послушать, что происходит в стране лапифов, и Зевс услышал, как дерзко похваляется Иксион, слышали это и другие бессмертные. Ах, слепец! Зевс призвал к себе Нефелу и, указав вниз, на дворец в лунном сиянии, спросил: спала ли она с тем мужем? Все ее существо, не только губы, сказало: «Да!» У дворца, во дворе, колодец, Нефела взглянула в его зеркало, а может, отразилась в глазах Геры, но она впервые увидела себя, увидела, что она — подобие другой, — прекрасная, как и та, Прекрасная, величественная, как и та, Величественная, и она поняла, что близка к цели: Повелитель привел к ней гостя, чтобы испытать ее на месте другой, она исполнила его волю, она заметила другую и теперь могла рассчитывать на благодарность Повелителя, и это означало, что она может занять место той, другой.

Гера ударила ее по лицу. И она дерзнула равняться с ней, царицей, девка, клок облака! Гера вцепилась в ее красиво уложенные волосы. И эти завитки — божественные локоны Геры? И это обвислое мясо — грудь Геры? Она сорвала с ее тела одежды. Нефела вскрикнула и бросилась в ноги Повелителю, обхватив его колени; Гера пнула ее под зад, и Зевс оттолкнул ее ногой от себя. Так, осыпаемая ударами и пинками, Нефела произвела на свет чудовище, кентавра, плод мужеского пола, у которого тело ниже пояса переходило в туловище коня: мужская голова, длинная спина, две руки, четыре ноги, яичко мужчины и яичко коня. Иксионово порождение. Зевс схватил его и швырнул на землю, к истокам Пенея; от этого чудовища повели свой род кентавры, другое племя Фессалии, вечно враждовавшее с лапифами; правда, в их роду было немало искусных врачевателей, но это уже не относится к нашему повествованию.

След крови и мокроты; Нефела, постанывая, уползла в свой покой, и Зевс велел ей там оставаться — неизреченное приказание, но она почувствовала, что от нее требовали, такова была ее природа: угадывать чужую волю и повиноваться.

Потом Зевс послал за Иксионом. Брезжил рассвет. Дия в этот день родила сына, Пиритоя, о котором хронисты и по сей день ведут спор: от Зевса он или от Иксиона. То, что Гермес на этот раз явился сам, чтобы вознести его к заоблачным высям, Иксион расценил как свидетельство своего высокого положения, и мимолетное видение теперь обретало очертания величественного замысла — занять место Зевса, править миром. Так летел он на небо. Наверху уже ждал Гефест, с ним два подручных — они подхватили Иксиона, горящие угли были уже наготове, а на них колесо из серого, ковкого, многоценного железа, и клещи уже лежали рядом, тоже из железа, и оковы, раскаленные на огне. И Гера стояла, в длинных одеждах и под фатой, с нею Зевс, а за ними в алом зареве занимался день. Колесо тем временем раскалилось; Гера откинула с лица фату; Иксион увидел два горящих глаза, он подумал, что сейчас, должно быть, состоится посвящение его в боги — через закаливание в небесном огне; но уже в следующий миг он вскричал страшным криком, и крик разнесся по всему миру, а он все кричал и кричал: Гефест распял его на колесе, и Зевс, осуществляя свою изощренную месть, изрек, взглянув на Геру, казнящее слово: «Кроткою мздою воздавай благодетелю!»

Потом Гермес раскрутил колесо и закинул его в небо, и с тех пор кружится оно в поднебесье вокруг Олимпа, среди облаков, старательно обходящих его стороной.

Но мы хотим рассказать о Нефеле.

История Иксиона окончилась; он кружится на своем раскаленном колесе и знает: такова его судьба. Он с этим смирился, как сказал поэт. Он знает, что ничто не может избавить его от страданий, даже смерть, ведь он — бессмертный; он давно понял, что бесполезно гоняться за облаками в надежде умалить жар; опыт учит: они избегают его. А когда жар становится совсем нестерпимым, он кричит: «Кроткою мздою воздавай благодетелю» — слова, изреченные Зевсом, и тогда страдания отпускают его, правда, ненадолго, потом он снова кричит и снова молчит, измученный, и так вечно. Дию он больше не видел, оковы не позволяют ему смотреть вниз, на землю, и потому он не видит ничего, кроме облаков, бегущих в вышине, а над ними, под самым куполом неба, — дворец в золотом сиянии, там сидит Державный. Иксион не получает никаких вестей; он даже не знает, что его народ воюет с кентаврами, которые похищают жен лапифов, не знает о подвигах, которые совершает сын Дии в этих войнах. Иксион понял: участь его решена, это вошло в его плоть, и ничего в его судьбе измениться не может.

Другое дело — Нефела; правда, и в ее судьбе ничего больше не меняется, и все-таки она не теряет надежды. Она сидит у себя в опочивальне, льет слезы и без конца глядит в зеркало, которое показал ей Гермес: она может смотреть через расщелину в стене вниз, на дворец Дии, и там, в колодце, видит свое отражение: эти волосы, эти глаза, этот стан… Геба снабжает ее едой и питьем, и Нефела, изводя себя воспоминанием и будя в зеркале воспоминание, сидит в одиночестве, льет слезы и ждет, когда скрипнет дверь и войдет Он, Единственный, возьмет ее за руку, поцелует ее в уста и припадет к ее лону, а потом поведет с собой и посадит ее рядом, на золотой трон, на котором она уже сидела однажды: разве такое не может случиться?

Она никогда не сможет понять, что она креатура, существо, подобное многим другим существам, которых повелитель создает для воплощения какого-то своего замысла, он делает их ради этого совершенными, а потом, когда его замысел осуществляется, отстраняет за ненадобностью. Она ждет и надеется, что придет ее час, и потому ее история не окончится никогда.

Перевод Т.Холодовой