Две истории

Мир

Когда однажды вечером старый господин Церледер вернулся домой немного позже обычного, озорник сын схватил его тут же повыше колен и основательно отлупил. «Я тебе больше вообще не дам ключа от дома, понял!» — сказал сын отцу. Мы не знаем, было ли это принято как должное. На другое утро мать получила от дочери звонкую оплеуху (или, скорее, — раскатистую), за то что слишком долго стояла перед зеркалом. «Тщеславие — позор для такого старого человека, как ты,» — сказала возмущенная дочь и прогнала бедняжку на кухню. Повсюду в мире происходили следующие беспримерные вещи: девушки преследовали молодых господ и докучали им обременительными предложениями. Кое–кто из преследуемых этаким вот образом юношей краснел от наглых речей назойливых дам. Одна такая дама неприкрытым образом, средь бела дня напала на бюргерского сына совершенно незапятнанной репутации, который с криком пустился в бегство. Я же, не отличаясь особой скованностью и куда как менее добродетельный, позволил одной девушке себя поймать. Какое–то время я упирался, правда, лишь из привычной рисовки, что, однако, еще больше раздразнило пылкую барышню. Мне посчастливилось — она меня бросила, да это и к лучшему, потому что вообще–то я предпочитаю более солидных дам. В школе учителя оказались не в состоянии повторить урок в седьмой или восьмой раз, а поэтому их посадили под замок. Они плакали, потому что им так хотелось провести остаток дня за пивом, кеглями и прочими глупостями. В переулках прохожие, не стесняясь, мочились на стены. Собаки, случайно проходившие мимо, справедливейшим образом ужасались этому. Благородная дама несла на своих нежных плечах лакея в сапогах со шпорами; герцог вывез гулять в открытой коляске рыжую служанку. Она вполне благовоспитанно улыбалась, показывая три шатких зуба. Коляску волокли студенты. Их постоянно подгоняли прыткой плеткой. Грабители шли за арестованными судейскими, которых вылавливали по дороге в кабаках и борделях. Зрелище привлекло множество собак, которые весело кусали задержанных за икры. Вот как бывает, когда судейские нерадивы. На этот греховно–фарсовый мир нынче после обеда обрушилось небо, правда, без особого шума; оно покрыло все, как мягкий влажный платок. Босые ангелы в белых одеждах бегали по городу, по–над мостами, и тщеславно, хоть, в общем, и довольно миленько, отражались в переблескивающей воде. Пронеслись с дикими воплями, к вящему ужасу обывателей, несколько щетинисто–черных чертей, размахивающих в воздухе вилами. В целом, они вели себя очень бесцеремонно. Что еще я могу сказать? Небеса и преисподняя гуляют по бульварам, в лавках торгуются святые и проклятые. Всё — хаос, крик, йодль, бег, скачки и вонь. Наконец бог сжалился над этим презренным миром. Землю, созданную им однажды утром, он согласился без дальнейших разговоров засунуть в мешок. Мгновение (слава богу, лишь мгновение) было, в самом деле, ужасным. Воздух вдруг сделался плотным, как камень, и даже еще плотнее. Он раздавил городские дома, которые налетали друг на друга, как пьяницы. Горы поднимали и опускали широкие спины, деревья чудовищными птицами улетали в пространство, а само пространство растеклось в конце концов желтой, холодной, неопределимой массой, без начала и конца, без меры и сути. Это и было Ничто. А о Ничто мы попросту не в состоянии чего–либо написать. В конце концов и добрый боженька саморастворился в скорби, вызванной припадком разрушительного неистовства, и у Ничто не осталось даже определяющего, скрашивающего пустоту персонажа.