Две недели перед новым годом

Старьёвщик

– Лет пять такого снега не было. Жаль, что завтра утром всё это великолепие уже растает. Знали бы вы, как мне не хватает больших, колючих, искрящихся в свете фонарей сугробов… Добрый вечер. Ничего, что я под закрытие?

Ухоженного вида дед зашёл в магазинчик, аккуратно прикрыв за собой дверь. Стряхивая видимый снег с плеч чёрного пальто и незаметный с седых волос, он с улыбкой оглядел небольшую комнатку магазинчика.

– Вообще-то вы не под, вы над. Я уже собирался уходить, – так же улыбаясь, ответил продавец, бросая на кресло только было накинутый на плечо рюкзак. – Ну да ничего страшного. Вы что-то искали, подыскивали, разыскивали?

– Выискивал, – к явному удовольствию хозяина ответил посетитель. – Мне вас порекомендовал мой старый товарищ. Он заказывал у вас машинку.

Старик продолжал рассматривать уютные деревянные полки, заставленные старыми советскими игрушками, посудой, книгами, приборами, фарфоровыми статуэтками, часами и прочим великим множеством предметов украшения жилища, развлечения, игр и профессиональной деятельности производства великого, давно не существующего государства.

– Что за машинка? Напомните, – спросил продавец, снимая и отправляя куртку на кресло поверх рюкзака.

– Кабриолет, красненькая такая. Там ещё гудок. Помните?

– А-а-а… Вовкина машинка. Редкая довольно. Их в основном синие выпускали.

– Почему Вовкина? – спросил посетитель.

– Была такая книжка: «Вовка Веснушкин в стране заводных человечков». Потом уже, воспользовавшись этой идеей, были написаны «Гарантийные человечки». Эта книжка стала более известной. Так вот у этого Вовки была очень похожая по описаниям машинка. Видимо, автор, Валерий Медведев, вдохновлялся этим продуктом советской промышленности.

– Боже мой, молодой человек, откуда вы всё это знаете? Вам ведь лет тридцать пять от силы, – удивлённо смотрел на хозяина посетитель.

Мужчина улыбнулся:

– Я практически живу тем временем… Да вы присаживайтесь. Рассказывайте, что вы ищете: пластинки, игрушки, водку, коньяк?

– Вы и алкоголем занимаетесь? – опять удивился гость, медленно опускаясь в низкое клетчатое кресло с высоким изголовьем.

– Не вполне официально и только для старых покупателей. У меня есть несколько бутылочек московской водки, пара зубровки, настойки. Есть бутылка настойки «Отличная». Так она называлась. Тминная.

– «Отличная»? Не помню такой.

– Ну это в пятидесятых выпускалось.

– Пятидесятых. Я смотрю, у вас практически все товары сороковых или пятидесятых годов.

– Называйте их лучше экспонатами. Да, вы верно подметили. Моё самое любимое время. Время людей, переживших величайшую трагедию и оставшихся людьми. Мирная жизнь победителей. Не успокоившихся, а направивших свою неуёмную энергию на сверхдостижения: искусство, авиацию, космос, научные прорывы. Как говорит один мой друг: «время энтузиастов своего дела, эпоха людей с горящими глазами».

– Да… Эпоха…

Старик замолчал, откинувшись на спинку кресла.

– Вы на такси или за рулём?

– Почему не на метро?

– От метро идти минут десять. При таком снегопаде вы бы явились ко мне в виде сугроба. А поскольку вас слегка лишь припорошило, то я сделал вывод, что вы подъехали прямиком к магазину.

Старик рассмеялся.

– Ваш любимый актёр, наверное, Ливанов?

– Янковский…

– А у меня Олялин. Знаете?

Молодой человек кивнул, подумав про себя: "…хорошо начал, дед".

– Я хотел вам предложить пропустить по рюмке отличного коньяка. «Сюрпризный». Помните такой?

– Помню. И не откажусь. Я на автомобиле с водителем.

– Присаживайтесь в кресло, я сейчас.

Продавец достал из серванта початую бутылку, две вытянутые конические рюмки с тоненькими гранями и пододвинул второе кресло к лакированному столику со шпоновым мозаичным узором в виде букета.

– Знаете, что меня поражает в ваших «экспонатах», как вы говорите? То, что они все практически в идеальном состоянии. Да, пожухла бумага, поблекли цвета – это всё понятно. Время монотонно, час за часом, день за днём несло их по своей реке, в которой простые материалы человеческого обихода стареют столь же быстро, как и люди сами. Но я о другом. В них есть душа создателя, но нет души, дорожившей ими.

Вон в той коробке «пионерской» железной дороги нет ни одной помятой дужки фонаря. В наборе «автоконструктор» со сменными кузовами машинок для одного шасси нет ни одного скола, ни одной царапины. Маленькие друзья не кричали радостно, когда машинка на полном ходу попадала в аварию, врезаясь в башню из деревянных кубиков. Вон та «Москва-3», судя по всему, не сделала ни одного кадра. Никто никогда не чокался теми фужерами, сиротливо глядящими из своей картонной упаковки.

Эти вещи жили вне людей. Они не знали тех, для кого были созданы. Этих паровозов не касались мальчишеские ладони. Детские голоса не гудели смешным басом, имитирующим работу их двигателей. Кукол этих не пеленали и не укачивали по два-три поколения советских девочек. Наверное, ни одну из ваших книг не читал с гулко бьющимся сердцем ночью под одеялом с фонариком маленький пионер. Акустическая ткань радиолы не впитала запах маминого праздничного торта…

Хозяин внимательно, не двигаясь, слушал.

Старик вдруг умолк, задумчиво глядя на деревянный ящик с изогнутыми лакированными стенками.

– Что за радиола, кстати?

– Это «Люкс-2». Рижского завода.

– Постойте, а какого же она года?

– Пятьдесят восьмого… Вы чем-то расстроены?

– Пятьдесят восьмой… Нет, нет. Что вы. Просто не припомню такой модели.

Хозяин лавки с удивлением наблюдал за тревожным взглядом странного посетителя, бегущим по полкам и шкафам и придирчиво цепляющимся за детали старых вещей, и поспешил сгладить неловко-странную паузу в диалоге.

– Вы правы. Я всегда стараюсь находить вещи, которые были куплены и пролежали без надобности в коробке в чулане много-много лет. Поверьте мне, их немало… Но радиола, которую вы заметили, не из таких. Это вещь, принадлежавшая моей семье. Так что она впитала в себя и запахи новогодних мандаринов, и дым бенгальских огней, и ароматы духов многих-многих лет. А выглядит так хорошо, потому что я реставрировал её. Чистил, покрыл шеллаком. Некоторые лампы поменял…

С лица старика сошло напряжение после этих слов.

Пригубив коньяк, продавец настороженно изучал лицо расслабившегося и осунувшегося собеседника.

– Вы так и не сказали, что ищете.

– Не сказал, – старик за какие-то мгновенья вновь стал собран и бодр. – Это нить сквозь всю мою судьбу. Переживание из детства, превратившееся в неосязаемую, сказочную мечту всей моей жизни. Вы, верно, будете смеяться. Необыкновенная, очень редкая игрушка. Космический корабль. Игрушечная ракета, раскрывающаяся на две половинки, внутри которой каюта для космонавтов, моторный отсек и зал управления.

– Что-то ничего не слышал про такую игрушку. А я-то в игрушках эксперт.

– Мне и самому порой кажется, что это лишь детский сон, перешедший с толчеёй лет в воспоминания о былом наяву. Эти ракеты продавал на Палашевском рынке, в тупичке возле стены, один дед. Возможно, конечно, он сам их и делал. Но вряд ли. Игрушка была столь изумительно выполнена, столь продуманна, с множеством мелких деталей. Она очень дорого стоила, и каждый раз, приходя с мамой на рынок за продуктами, я стоял в нескольких метрах от неё. Смотрел и мечтал, что этот космический корабль когда-нибудь станет моим.

За чужой мечтой

Гость с хозяином проговорили за полночь. Пару раз во время беседы за стеклом из потока снежинок выплывало настороженное лицо, заглядывало внутрь и сразу же ныряло обратно в темноту.

Когда и так затянувшийся разговор по интересам дошёл до своего финала, уже собравшись уходить и надев пальто, старик заметил:

– Странно. Мы так долго с вами разговаривали, обсуждали время, которое для меня – лишь смутные воспоминания ребёнка, а для вас и подавно всего лишь фантазии, основанные на книгах, фильмах и предметах. Так, наверное, и рождаются легенды. Мы с вами так увлеклись, что даже не познакомились. Павел Петрович.

– Александр, – ответил продавец, пожимая протянутую руку.

Павел Петрович, уже стоя на пороге, вдруг посмотрел на нового своего знакомого с оценивающей, невесёлой улыбкой:

– Знаете, на кого мы с вами похожи, Сашенька? На двух безумцев, цепляющихся за осколки погибшей цивилизации. Мы мечтаем с наслаждением о далёких островах, сидя на палубе тонущего корабля. Я-то понятно. Я видел эти годы своими глазами. Да, я был несмышлёным ребёнком в сороковые, подростком в начале пятидесятых. Пусть я многого не понимал, многого не видел. Но я был на тех островах. А что вас-то влечёт на них? Неужели всего лишь романтическая дымка, которую вы создали своим воображением?

Саша улыбнулся:

– Вы несправедливы. Мне кажется, я в более выгодной позиции. Ваше сравнение неверно. Вы побывали там ребёнком, а сейчас живёте в нынешней Москве и лишь изредка окунаетесь в воспоминания. А я… Я и сейчас живу в Москве той.

Старик молча испытующе смотрел на него.

Тот вдруг рассмеялся:

– Конечно, живу. Посмотрите вокруг.

Павел Петрович улыбнулся.

– Как мне нравится разговаривать с вами, Александр.

– Взаимно. Скажите, а отчего вы считаете, что мы стоим на гибнущем корабле?

Старик, отпустив ручку двери, подошёл к огромным шкафам, полки которых были забиты книгами от пола до потолка.

– Вы же читали Стругацких, Саша? Тех изначальных искренних Стругацких. Ну конечно, читали… Помните цивилизацию Полудня? Пожертвование, стремление, воспитание и труд как источник счастья в качестве скелета общества. Дружба и любовь как его душа. Цивилизация на грани сверхвозможностей.

Высочайший ранг учителя и целителя.

Там, где стремление познавать.

Там, где «хочу знать». Там, где «хочу понимать».

Помните?

Выйдите из вашего уютного магазинчика и посмотрите на мир за этой скрипящей дверью. Вы ничего не замечаете? Вокруг точная противоположность. Отражение в чёрном зеркале. Мир, по сравнению с которым Арканар или ефремовский Торманс – верх человечности.

Перечислите на память десяток самых известных людей, занимающих сейчас умы от ребёнка до человека вполне уже зрелого. Среди них нет великих учёных, исследователей, путешественников или зодчих. Среди них нет ни учителей, ни врачей. Ни поэтов, ни писателей. Люди, к которым привлечено внимание сегодня, собрали в себя всё самое мерзкое, самое тошнотворное. Мир купается в грязи. Мир, сошедший с полотен Босха. Выплесни через экран извращение – и вот у тебя уже толпа подписчиков, у тебя берут интервью, к тебе потоком стекаются деньги. Ты управляешь теперь чужим сознанием. А кто-то управляет твоим. Вот она, нынешняя цель присвоения. Вы знаете, я атеист, но когда читал откровение Иоанна Богослова, у меня по спине бежали мурашки от его слов о чаше с нечистотами в руках блудницы, расползающимися по миру.

Вы окружили себя старыми вещами, Саша, не потому, что они красивы, не потому что они не наштампованы в бессчётном количестве в течение часа, но хранят в себе души создателей своих. Это всё так. Но в вашем случае дело совсем в ином. Вы создали вокруг себя декорации. Иллюзию иного мира. Мира, который лучше нынешнего. Где были дружба и любовь. Где был подвиг. Где было наслаждение трудом. Вы читаете старые книги, смотрите старые фильмы, и это даёт вам возможность сделать вдох. Только вот мир за стенами вашего магазина от этого никуда не девается.

А ведь наша земля могла всего этого избежать. Мы слишком близко подошли к грани чёрного зеркала. Любовались его красивой поверхностью. Рассматривали с интересом, необычных для нас прежних, созданий в отражении. Таких антимы. Мы захотели прикоснуться к этому вырождению. Оно увлекало нас. Мы споткнулись и сами не заметили, как очутились по другую сторону стекла. Один неверный шаг в истории, и мы стали противоположностью прежних себя. В один миг взращённые, взлелеянные советской родиной мыслители, писатели, поэты, режиссёры начали поливать свою мать помоями.

Это корабль не просто гибнущий, Саша. Он уже мёртв. Мы с вами плывём на летучем голландце, всё ещё считая себя живыми.

– И какой же выход?

– Выхода нет. Вернее, я не знаю такого человека и представить себе не могу того, кто обладает инструментом для исправления. Разве что уничтожение и запуск цивилизации с нуля… Жаль, что наш занимательный разговор закончился на такой ноте.

– Я постараюсь разузнать что-нибудь о вашей игрушке, Павел Петрович.

Старик кивнул и молча подал на прощание руку.

Выйдя на улицу, Павел Петрович, не оборачиваясь и не спеша, направился под снегом к своей машине. Александр подошёл вплотную к стеклу и смотрел вслед необычному посетителю. В белом свете фонаря из снежинок вынырнули два человека. Один из них услужливо открыл дверь автомобиля, старик скрылся внутри, и оба охранника поспешили в припаркованную за хозяйской машину сопровождения.

– Понятно, почему тебе всё опостылело, – улыбнулся продавец. – Ехал бы уж на старости лет куда-нибудь в деревню от всего этого.

На следующий день он вошел в свой магазинчик сильно раньше обычного. Привычно заскрипела старыми заржавленными петлями дверь. Александр недовольно поморщился и полез в шкаф за баночкой смазки-спрея. Хватит месяца на полтора, а потом опять начнёт скрипеть. Обильно покрыв петли аэрозолем, он закрыл дверь на замок изнутри и направился в маленькую комнату позади основного торгового зала, служившую ему и кухней, и мастерской, и рабочим кабинетом.

Его не оставляло тревожно-радостное чувство, щекочущая воронка в животе, словно в детстве, когда катаешься на больших качелях или ждёшь в предвкушении, накануне дальней поездки. Ночь прошла в какой-то беспокойной полудрёме. Мозг, не слушаясь повелений уставшего тела, раз за разом прокручивал события вчерашнего вечера и разговор со странным посетителем.

Пройдя в свою подсобку, Саша налил было в кружку чай, но, посмотрев на своё отражение в дымящейся поверхности, вылил вдруг содержимое в раковину.

Здесь-то зачем?

Он аккуратно отодвинул потёртую лакированную тумбу от рабочего стола и, поддев стамеской, открыл тяжёлую деревянную крышку люка в полу, ведущего в подвал. Закрыв изнутри железную дверь в подсобку на засов, Александр надел на лоб фонарик, включил его и начал спускаться по стальным скобам, вбитым в стенку лаза. Метра через три шахта заканчивалась, выходя в небольшое помещение со сводчатым потолком в два шатра и полом, выложенным кирпичом в тычок.

Спрыгнув на пол, Саша потянулся под потолок, закрутил в патрон слегка вывернутую лампочку и с улыбкой оглядел пустое подземное помещение. В центре пола чёрной круглой дырой зиял колодец с буртиком в полкирпича. Возле самого его края сиротливо стояла табуретка.

Подойдя к краю подземного колодца, Саша по обыкновению посмотрел вниз, словно не знал, что он там увидит. Такие же стальные скобы уходили бесконечной чередой далеко вниз и терялись в черноте, которую уже не мог одолеть налобный фонарик.

В который раз уже он спускался сюда, но тянущее чувство в груди было столь же сильно, как и в самые первые походы. Разве что страха теперь никакого не было.

Разувшись и раздевшись донага, Саша аккуратно сложил вещи на табуретку, выкрутил лампочку, выключил и положил поверх одежды налобный фонарик и принялся спускаться вглубь в абсолютной темноте.

Встав на дне колодца босыми ногами на сырой утоптанный глиняный пол, он поёжился от холодного сквозняка и, аккуратно касаясь стены, в абсолютной черноте пошёл по коридору. Вскоре его рука нащупала одну из скоб другого колодца, ведущего наверх. Наступать голыми ступнями на тонкий ребристый металл было больно, но неудобство это ничего не значило по сравнению с той наградой, что ждала наверху. Поднявшись, Саша нашарил в темноте под потолком патрон с двухсотваттной лампой и так же, как недавно, закрутил её до конца. Щурясь отвыкшими от света глазами, торопливо начал одевать аккуратно сложенную на табурете одежду. Натянув носки и зашнуровав ботинки, он снял висевший на крючке у стены прямоугольный фонарик, включил его, зажал в зубах ремешок, торчащий сверху, выкрутил из патрона лампу под потолком комнаты и полез наверх. Выйдя в своей подсобке, Саша повернул выключатель, аккуратно закрыл люк и поставил на место новенькую, сияющую лаком тумбу.

Сняв с вешалки полушубок и шапку, он аккуратно оделся, стоя перед зеркалом и улыбаясь своему отражению, втиснул ноги в холодные валенки и открыл засов двери.

Саша, протискивался среди пустых ящиков, занимавших практически весь торговый зал его магазинчика от пола до потолка.

Ну что же, посмотрим, что там за ракета такая продаётся. Но потом. Сначала к Лизе.

Старый город

Подойдя к входной двери, Саша по обыкновению замер и прислушался. С улицы доносился мерный утренний шум большого города: хрипловато-вибрирующий сигнал клаксона, далёкий смех, детские радостные крики. Щёлкнула кнопка фонарика, погрузив комнату в непроглядную тьму: оконные проёмы пока заложены кирпичом, и рамы на их месте появятся только много-много лет спустя. Упруго и плавно повернулся ключ, бесшумно раскрылась тяжёлая дверь, и Сашу оглушила смесь из множества звуков, холода и пронзительного солнечного света. Он вышел, запер за собой дверь и принялся, зажмурившись после темноты, разглядывать яркий разноцветный город. Такой знакомый и такой другой. Те же улицы, те же здания. Немного непривычный, словно разглядываемый через только что отмытое стекло. Но это тот же самый город. Только люди другие.

Глаза слезились от искорок на морозном снегу. Всё вокруг радовало: резкий скрип под подошвами, сладковатый запах дыма, обжигающий дыхание ледяной воздух.

Как же хорошо возвращаться сюда. Гулять по просторным светлым проспектам. Разговаривать с людьми. Просто разговаривать. Это поразительно: вот уже больше двух лет он приходит в этот город, путешествует по этой стране, а так до сих пор не может привыкнуть, что практически к любому человеку на улице здесь можно просто подойти и заговорить. Просто начать разговаривать, и в подавляющем большинстве человек улыбнётся тебе и поддержит беседу или так же с улыбкой произнесёт: «извини, друг, спешу шибко».

Ну а теперь есть ещё одна причина.

С Лизой он познакомился больше месяца назад на Красной площади, на военном параде Седьмого ноября.

В тот день Саша стоял в празднично-возбуждённой толпе. Люди, вытянув шеи, внимательно смотрели в одном направлении.

Прокатился гул: на мавзолей поднималась вереница людей. Раздался рокот аплодисментов. Показавшись наверху, Сталин бодрым шагом прошёл по трибуне и несколько раз поднял руку, приветствуя народ.

Куранты пробили одиннадцать часов, заиграл оркестр, и на площадь навстречу друг другу выехали четыре всадника. Генерал Артемьев подъехал к маршалу Тимошенко и начал доклад.

У Саши бежали мурашки по спине. Он детально разглядывал бессчётное множество архивных фотографий этого парада, несколько десятков раз пересмотрел кинохронику. И вот он стоит и видит всё вживую, в цвете, а не размытые чёрно-белые кадры. Слышит не хриплую, шипящую запись, а реальные голоса и музыку оркестра. Идя сюда, он очень волновался. Только он один в этой громадной массе людей знает, что сегодня последнее Седьмое ноября Сталина, что совсем скоро начнётся великая, поначалу незаметная, смена эпохи, которая определит путь народа, страны, да и всего человечества. Последний триумф вождя. Совсем скоро почти все, стоящие сейчас на мавзолее, примутся грызть друг друга. Страна ещё долго будет хранить в себе громадный импульс, развивая искусство, космос, промышленность. Она будет двигаться по инерции. Затухая, замедляя полёт свой и однажды поток сорвётся с могучих её крыльев. Но сегодня ещё всё хорошо. Сегодня есть ещё великое будущее. И никогда не сможет больше вернуться даже он, Саша, в этот день. «А потому смотри, смотри во все глаза и запоминай», – говорил сам себе турист из совсем другой страны, представитель совсем другого народа. И он смотрел, впитывая в себя каждую мельчайшую деталь. Он погрузился в события, происходящее сейчас, 7 ноября 1952 года здесь, на Красной площади города Москвы, столицы Союза Советских Социалистических Республик. Был поглощён, растворён в них. Проходит пять, десять, пятнадцать минут парада, и вдруг всё то, на что с таким вниманием смотрят сотни человек вокруг, становится ему не важным.

Зажатая толпой, совсем рядом стоит невысокая щуплая девчонка, одетая в сильно великое ей пальто. Она поднимается на цыпочки, пытаясь разглядеть происходящее на площади, но у неё ничего не выходит. Подтянув длинные рукава, она вцепляется в плечо высокой своей подруги, стоящей рядом. Она тянет себя вверх, используя ту как опору. На неё и смотрит высокий мужчина. Смотрит, забыв о параде, размышлениях своих о конце эпохи, и улыбается.

Слева от него расположена прямоугольная гранитная тумба, на которую забралось несколько человек.

– А ну-ка, друг, пусти-ка девчонку, – потрепав за локоть, говорит он ближайшему парню на тумбе и, схватив вдруг за подмышки пискнувшую от испуга девушку, втискивает её на самый краешек рядом с посторонившимся парнем, который придерживает её слегка за плечи, чтобы не упала.

Ровным строем проходят военные, звонкой дробью идёт кавалерия, подняв над собой сизое облако, проезжают автомобили. Над головой низко летят самолёты. Люди вокруг кричат «ура!». Саша тоже кричит. Кричит и девушка на гранитной тумбе. Они кричат и смотрят друг на друга время от времени.

По площади пошли колонны. Девушка тянет к нему руки.

Он снимает её, придержав на руках чуть больше, чем необходимо, и ставит на землю. Чуть ближе, чем нужно. Она отходит от него на полшага. И смотрит, подняв вверх улыбающееся лицо.

– Спасибо, – он впервые слышит её голос и отчего-то теряется. Почему-то вылетают из головы слова, уже заготовленные для первого знакомства.

– Пожалуйста, – отвечает он, густо покраснев.

Девушка замечает его смущение и заливается смехом.

– Лиза.

– Саша… Очень приятно, – ещё больше смутившись, говорит он.

Громадная, в несколько тысяч человек, толпа спортсменов с флагами, неся в голове портрет вождя, появляется на площади.

– Физкультурники пошли! Пойдём. Надо выбираться, чтобы успеть сразу за ними! – звонко кричит девушка и, схватив за руки Сашу и свою подругу, тянет их за собой, протискиваясь сквозь толпу.

Медленно движется человеческая река, собираясь в узкое русло. Но вот ток её ускоряется, расстояние между людьми увеличивается, и уже мужчина и две девушки идут быстрым шагом. Они проносятся у подножия мавзолея. «Ура-а-а-а!» – раскатывается над головами.

– Ура-а-а! – в рёве толпы слышен звонкий крик Лизы.

– Ура-а-а! – стараясь заглушить всех вокруг, изо всех сил кричит Саша.

Они всё так же идут рядом, держась за руки, крича и не смотря друг на друга.

Весь тот день они гуляли по Москве. Болтали. Лиза рассказывала, что она учится на втором курсе литфака пединститута. Что приехала учиться из Свердловска, что живёт в общежитии. В общем, она постоянно что-то рассказывала и звонко сама смеялась над своими историями. Иногда она спрашивала о чем-нибудь Сашу и нетерпеливо дёргала его за рукав, когда он размышлял над тем, как же стоит ответить.

Лизина однокурсница Ира тактично сообщила, что у неё много дел и, поиграв глазами на прощанье подруге, направилась в метро.

Если бы она смотрела "Девчат", то непременно бы покашляла.

Саша с Лизой прогулялись почти до конца улицы Кирова. С неба срывались редкие снежинки. Было зябко. Девушка замёрзла, и они зашли в чайную. Пока стояли в очереди, она сняла шапку и, достав гребешок, начала расчёсывать свои блестящие русые волосы по плечи.

На вопрос Лизы, где он учится, Саша ответил, что уже не учится, а закончил Бауманку, что было правдой. И что работает инженером. Это уже было ложью. Саша представил себе, как посмотрит на него эта девушка, если он скажет ей, что работает продавцом. И тут вдруг он понял отца, глядевшего год за годом на него с сожалением, когда беседа касалась работы сына. И когда он был менеджером по продажам, и когда занимался рекламой. Отец поощрял только недавно появившуюся увлечённость Саши старой советской техникой, естественно, не догадываясь о её истоках. Но и теперь он всё ещё сожалел, что пять с половиной лет обучения сына в Бауманке и диплом по системам жизнеобеспечения летательных аппаратов не вылились ни во что стоящее.

– У нас на факультете парень есть, Юрка, песни сочиняет и поёт под гитару – закачаешься. Очень здорово у него получается. Сегодня как раз концерт будет. Пойдём? – Лиза оторвала его от размышлений, решив, что её вопрос о месте работы поставил Сашу в неудобное положение: ну конечно! Выпускник Бауманки. Он наверняка работает над каким-нибудь засекреченным проектом…

Вечером они сидели рядом на подоконнике и слушали романтические студенческие песни под гитару про далёкие путешествия, прекрасных женщин и отважных мужчин. Смотря на ребят вокруг, Саша не мог сдержать внутренней дисгармонии, вынужденной, будто чужой усмешки. Вот уже два года он возвращается в Москву пятидесятых, а все никак не может привыкнуть к простой искренности людей этих лет. Ему всегда не по себе, словно выработанный его родным временем рефлекс заставляет чувствовать себя неловко, обязывает насмехаться. «А ведь мне уже середина четвёртого десятка. И то я так чувствителен к мнению той нашей толпы. Чего уж говорить о каких-нибудь подростках. Это ведь убивает их. И единственный вариант: смейся и унижай, чтобы не смеялись над тобой и не унижали тебя».

С усилием отогнал он от себя эти мысли. К чему они? Наслаждайся моментом. Вокруг молодые, сильные люди, безумно верящие в себя и свою страну, не стесняющиеся говорить о своей любви к ней. Да, через полвека их дети начнут топтать свою родину и резать друг друга. Но сейчас всё прекрасно. За спиной стоит уютный чёрный прямоугольник стекла с жёлтыми пятнышками фонарей и росчерками мечущихся снежинок. Там спешит на отдых большой уставший город. Великий город труда, мысли и поступков. Пока ещё не праздности и больших денег из воздуха. Рядом сидит девушка, с которой он познакомился только сегодня и которая своим звонким смехом разбила на кусочки все его утренние планы.

На уровне плеча, сквозь щель в оконной замазке поддувало, и Саша накинул на плечи Лизе своё пальто, обрадованный, что они выбрали именно этот подоконник.

Это было совсем недавно, чуть больше месяца назад, а Саше казалось, что прошло со дня знакомства с Лизой уже несколько лет. Почти через день он возвращался в пятьдесят второй, бродил по городу, заходя в магазины, покупая иногда что-нибудь и относя в свой магазинчик, а вечером гуляя по Малой Пироговской, поджидая после занятий Лизу.

Время шло, Саша перестал стесняться девушки, перестал мямлить в разговорах с ней. Они часами напролёт болтали, гуляя по Москве, сидя за столиком в кафе с лимонадом и пирожным «картошка» с зелёным завитком крема.

Всё это Александр прокручивал сейчас в своей памяти, бодрым шагом идя по заснеженному солнечному городу.

Придя в общежитие МГПИ и аккуратно заглянув от двери, он с радостью увидел, что на проходной дежурит Баба Лида, она же в личном общении ТетьЛида, гроза ухажёров и любительница научной фантастики. Именно на этой почве Александр и завоевал её расположение и обрёл невиданные для прочих возможности по посещению общежития. Значит, можно будет зайти самому, а не просить кого-нибудь из девчонок позвать Лизу.

Увидев его, Баба Лида оживилась, отвлеклась от вязания, перевернула обложкой вверх раскрытую книгу и ожидала, когда посетитель подойдёт к её будке.

– Здрасьте, ТётьЛид, – бодро поприветствовал посетитель.

– Здравствуй, Сашенька, – расплывшись в улыбке, промурлыкала старушка. – Твоя-то уже спускалась с утра – спрашивала за тебя. Иди уж, иди.

Посетитель не спешил. Нужно было поддерживать амплуа. Заглянув через окошко, он прочитал название книжки.

– Тополь стремительный… А знаете, ТётьЛид, Гуревич-то задумал интересную книжку. Как люди потерпели крушение в космосе и живут на большом астероиде.

– Да ты что! А ты-то откель знаешь? – прищурилась вахтёрша.

– Ну так я сам его консультировал по вопросу тяготения малых тел, – серьёзно ответил Саша.

– Балабол, – рассмеялась старушка.

Они ещё немного поболтали, и минут десять спустя Саша уже стучался в заветную комнату на третьем этаже. Послышался шумный топот, дверь стремительно отворилась, и на шею ему прыгнула Лиза, с ходу начав что-то рассказывать, а заодно и упрекать, что пришёл так поздно.

– Одевайся быстрее, – сказал он, снимая с шеи её руки. – Пойдём гулять. Мы опаздываем. Нужно найти одного старичка.

– Какого ещё старичка? – удивилась девушка.

– Старого старичка. На Палашевском рынке торгует космическими кораблями.

На Луне нет СССР

На Пушкинской площади они были уже в половине одиннадцатого. Саша в нерешительности поглядел через улицу Горького, а затем на вывеску «Кафе Незабудка» на бывшем Большом Путинковском переулке, ныне проезде Скворцова-Степанова, а в его родном будущем вновь Большом Путинковском.