Две овечки (Селькая историйка)

Вечер поднимается, потому что вся темнота идет от земли. Само по себе, летнее небо может ли потерять свой блеск? Из долины раскрывается крыло, сначала прозрачное, трепещущее в воздухе лилово-розовыми отблесками, какие можно видеть на брюшке некоторых пород голубей во время полета. Крыло увеличивается, проходит между солнцем и оврагами внизу, от него скользят тени, вытягиваются в длинные перья, столь легкие, что они совсем не кажутся черными, потом долина мало-по-малу надевает траур по чудному дню, в который она была влюблена с детства, с его утра.　

Дорога, трижды свободным поясом обогнув гору, вдруг течет одной полосой белой ленты и падает в пропасть лугов, откуда робко виднеются верхушки небольшой колокольни с низкой крышей, маленькие домики, уже надевшие соломенные колпаки и в страхе расширяющие зрачки слуховых окон. Это час, когда пастухи спускаются с гор, пчелы летят домой, священный час, когда человек, молчавший весь день, будто подавленный восторгом начинает песню, понятную всем, словами которой служат вздохи, прерываемые страстными призывами.　

С двух сторон дороги идут два пастуха, гоня стадо тощих овец; мальчик, более худой, чем его овцы, и девочка, более тонкая, чем ее ягнята. Они бросают украдкой друг на друга враждебные взгляды.　

Две собаки ворчат. Все четверо они — враги. С самого утра — в ссоре. Начали собаки, а люди еще не помирились. У босой девочки красная юбка, обшитая шнурком, ее рубашка вздувается на груди, но посередине не сходится, будто растянута в обе стороны чем-то твердым, как две половинки яблока. У нее маленькое недовольное лицо, прищуренные глаза, пряди плоских волос обрамляют виски. Она идет раскачиваясь, так как ей хотелось бы иметь бедра женщины, а на платье к стальной цепочке прикреплены новые ножницы; это вовсе не значит, что она умеет шить, но так носят все хорошие хозяйки в деревне; ножницы стоят 13 су, и ясно видно, что есть, из чего тратиться.

У мальчика темные холщовые штаны закручены в виде толстых валиков выше колен; его ноги от этого кажутся более сухими, как палки, и темные космы грубо спускаются на дикие глаза. Две собаки: Забри и Мазу, при повороте последнего спуска враждебно ворчат; овцы кучей тычутся, пряча морды в хвосты подруг, чтобы спасти горбатые носы от мух, которые хотят класть туда яйца. (У мух странные затеи!)

Забри стар; Мазу побойчее, бросается. Они вцепляются друг другу в горло. Пастухи вопят за раз. — Сюда, Забри! — Тихо, Мазу! — Падаль! — Дурья башка, чтоб тебя разорвало! Чтоб парши тебя заели! Господи Боже мой! Каков поп, таков и приход! Чертова кукла!

Вот они, лицом к лицу, подняв кулаки. Мальчик ждет, стоя; девочка подходит. Они пожирают друг друга глазами, готовы пустить в ход зубы и ногти. Собаки рычат: Забри, ползая по земле, Мазу, насторожив уши. Овцы жалобно сбились в кучу по сторонам дороги, ища объяснения всему происходящему, и печально блеют. Вдруг девочка схватывает ножницы, встряхивая стальною цепью, которая сверкает вдоль заштопанной, юбки, как оружие или нить драгоценных камней. Наконец, она догадалась почему хозяйки носят ножницы: чтобы выкалывать глаза ухаживателям!.. она открывает их... по острию на глаз... Веселая работа!..

— Марго, собачья дочь! это не шутки! — кричит пастух, смутно беспокоясь.

— Сикар, собачий сын, подойди-ка, я посмотрю!

Тогда Сикар, собачий сын, у которого нет ножниц, а нож остался в кармане — в конце концов, не стоит резать капризных коз, раз они так тощи, — быстро нагибается и берет добрую пригоршню песка. Раз дело пошло на то, чтоб ослепить друг друга, нужно это сделать честь честью. Он подымается, надоумленный землею, всегда милосердной, и бац — бросает всю пригоршню в лиф, как раз туда, где он не сходится, расстегнутый неизвестно какою половиною яблока, так что видно тело.

Девочка роняет ножницы. Будто похлебка, будто вся ночь просыпалась ей на грудь, чтобы запылить тело!

Так колко, так ужасно щекочет песок, а пахнет за раз и ванилью, и перцем. Она выпрямилась, ругаясь, как мужик за плугом, чтобы расстегнуть рубашку и вытрясти эту ненавистную шутку. Он смеется, держась за бока: — Немного нужно, чтобы девки поскидали юбки.

И он звонко хлопает в ладони, меж тем, как внимательная ночь заплетает вокруг детей гирлянды фиалок.

— Это тоже не шутка! — кричит она, плача с досады.

— Это получше, чем выколоть глаз — оправдывается мальчик коварно. Они стоят, запыхавшись, друг против друга, а собаки садятся на задние лапы.

— Постой, я тебе помогу, — говорит мальчик, невольно тронутый ее слезами. Немного стемнело; будто в самом деле они оба слегка ослепли. Сикар похож на свою собаку, когда она пробует схватить брыкливую овцу.

— Нужно развязать юбку, лучше вытрясется!

— Спасибо за совет, отвяжись сам-то!

Она знает, как нужно вести себя девушкам, но, Боже мой, как щекотно. Вот он фыркнул и смеется, захлебывается от хохота, к соблазну собак.

— Ты с ума так сойдешь — говорит Сикар, опять рассерженный. Он берет ее за руку и прямо ведет на склон горы. Овцы бредут за ними. Ночь, бродячая ищейка, с пальцем у рта, крадется вослед, обрывая свои фиалки. Как шум ливня, дробно сыпятся спешные шаги овец. Собаки — задумчивы.

— Кончено смеяться надо мной? — спрашивает Сикар.

— Да, кончено ссориться — вздыхает Марго.

Они опять останавливаются, на этот раз — сердце к сердцу.

— Когда-нибудь полюбишь? — смиренно молит Сикар.

— К будущей Пасхе — отвечает девочка, ласкаясь к его груди.

И вот они целуются.

Раскрывается победная ночь, подымается в горы, и ничто больше не блестит, только белый нос внезапно выплывшей луны... да разве еще, под наскоро застегнутой рубашкой Марго, белеют два яблонных цвета, отысканные свежими устами ночи, этой любовной ищейки.

Они идут, взявшись за руки и размахивая ими, так как хотят петь от полноты сердца, и стихает остаток ярости, чисто из приличия, у собак, ошеломленных этим новым согласием.

Вдруг Марго поднимает голову.

— Слышишь? — говорит она.

Звук доносится к ним, далекий и близкий, как жужжание мухи.

— Это рогач, — утверждает мальчик. — Ты знаешь? Тот, что тычется в людей, как сумасшедший.

Действительно это шум насекомого, очень большого насекомого.

Пастухи, когда природа спит, привыкли верить ей, как дети своей матери.

— Но это — гроза! — вскрикивает девочка в испуге.

— Да, это — гром! — бормочет мальчик.

Ошеломленные, их маленькие худые силуэты соединяются посреди дороги, не догадываясь последовать примеру тощих овец, которые инстинктивно разделяются на два стада, каждое под охраной своей собаки...

........................................................................................................................................

Гроза разразилась...

— Ну, что такое? — спрашивает один из шоферов, управляющих полетом могучей машины, держа в руках железный круг в роде тех венцов, которыми наделяют головы мучеников.

— Овцы — небрежно отвечает другой, не видя ничего ненормального в дорожном толчке.

И выпуклые, феноменальные глаза машины летят, летят, сверкают дьявольским блеском в глубине долины, в глубине бархатных бездн. Действительно, это — рогач, сумасшедший рогач, который тычется в людей, не видя дороги.

...Там, далеко, позади чудовища, собаки жалобно воют, и блеют покинутые овцы.

Легкое пепельное покрывало кроет тела. Девочка вся скорчилась, грудь открыта по настоящему на этот раз; она не застегнет своего савана. Мальчик лежит ничком, лицом в пыль, ноги его раздавлены, одна из них с огромным большим пальцем, вздутым, окровавленным, как клешня краба, в предсмертной дрожи поднимается к небу.

У этих двух детей волосы уже седы, так как смерть их состарила очень быстро.