Движда

Сергей Сергеевич Козлов

ДВИЖДА

(Магдалина)

Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?

(Рим. 7, 24)

...ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и целомудрия.

(2 Тим. 1, 7)

Радуйтесь с радующимися и плачьте с плачущими.

(Рим. 12, 15)

«Брошусь на землю у ног распятья,

Обомру и закушу уста.

Слишком многим руки для объятья

Ты раскинешь по концам креста.

Для кого на свете столько шири,

Столько муки и такая мощь?

Есть ли столько душ и жизней в мире?

Столько поселений, рек и рощ?

Но пройдут такие трое суток

И столкнут в такую пустоту,

Что за этот страшный промежуток

Я до воскресенья дорасту».

Борис Пастернак. Магдалина. 2

1

Началось все с безумного спора, который сначала вывернул наизнанку жизнь, а потом и душу...

Золотым осенним днем, когда солнышко припекает напоследок, и знаменитой русской хандре вроде бы нет места в сердце, два журналиста шли по подсохшей улице, оживленно говорили «за жизнь», подумывали — не подлить ли в беседу пивка или чего покрепче, и радовались той самой жизни. Между двумя приятелями наблюдалась существенная разница как в возрасте, так и в боевой и политической подготовке. Обрисовать их можно так: более умудренный опытом борьбы за либеральные ценности и права человека Виталий Степанович Бабель, очень гордившийся своей революционной фамилией, был седым и клочковато-непричесанным человеком, неровная челка опускалась на огромные двояковыпуклые очки, в которых сияли водянистые выпуклые глаза, пронзающие мир пренебрежением всезнания и житейской мудрости. Пожалуй, глаза Виталия Степановича были главной характерной чертой его лица, потому тонкие губы, заостренные уши и немного вздернутый, нехарактерный для такого типа лица нос описывать не стоит. Виталий Степанович был человеком невысоким и тщедушным, но весьма агрессивным даже в речи. Напротив, большой и высокий, молодой и опрятный Костя Платонов по натуре был добродушным и отзывчивым человеком. И вовсе не гордился своей писательской фамилией. Бабель подкатывался к шестидесяти, а Платонову недавно перевалило за тридцать. Он был счастлив своей молодостью и отмахивался от Бабеля, которому хотя бы три раза в сутки надо было сокрушать сталинизм или еще какую-нибудь тоталитарность.

— Да живите вы проще, Виталий Степанович! Ну надоело уже народу развеивать прах Сталина. Да и так ли он страшен, как его малюют?.. — улыбался Платонов солнцу и встречным девушкам.

— Ну, знаете, Константин Игоревич! — взрывался, чуть ли не брызжа слюной, Бабель. — Если мы забудем, если молодое поколение не вынесет из этого урока, если... Все это повторится! Лагеря, расстрелы, «воронки́»... А вы с такой преступной легкостью говорите об этом.

— Да надоело, Виталий Степанович, тошнит уже. При Сталине мы Гитлера победили...

— Да как вы можете такое говорить! Мы Гитлера победили не потому, а вопреки! Вы преступно наивны, Константин Игоревич. Мы выстрадали демократию!

— Ни хрена мы не выстрадали, — начал обижаться Платонов, — то-то вам по ручкам стукнули, когда вы хотели написать о продажности судьи Черкасовой. Где уж тут демократия. И нет никакой свободы слова! Никакой! Быть не может. Либо вы работаете на правительство, либо на олигархов, что еще хуже.

Бабель на минуту растерялся и даже остановился, пытаясь подобрать забуксовавшее от возмущения возражение.

— А что? — остановился в свою очередь Константин. — Все просто. При коммунистах можно было ругать буржуев, при буржуях можно ругать коммунистов. Все логично и просто. В России можно ругать запад, на западе нужно ругать Россию, в Китае можно ругать всех — их все равно больше. А в племени мумбу-юмбу нельзя только вождя критиковать.

— Вы беспринципны, Костя, и потому пишите о машинах, девушках и спортсменах...

— И о поэтах! — добавил с улыбкой Платонов. — Я не сторонник гламура, но мне нравятся успешные люди...

— Я, по вашим меркам, — поджал губы Бабель, — отношусь к категории неуспешных.

— Неуспешным считает себя сам человек. Я вас за язык не тянул, Виталий Степанович...

Они двинулись дальше, чтобы еще раз остановиться у входа в кафе, где можно было продолжить беседу, не деля ее с редакционной суетой, доходящей порой по степени накала до состояния митинга. У входа стоял неопределенного возраста нищий, с полной безнадегой в глазах, точнее с единственной надеждой — опохмелиться. Платонов великодушно достал из кармана плаща несколько помятых червонцев и щедро одарил ими просителя.

— Спаси Господи, — пролепетал нищий.

— И тебе того же, — просиял Константин Игоревич, который любил себя во время совершения добрых поступков, не требующих особого напряжения сил. Он уже начал было подниматься по лестнице, но Бабель вдруг застопорился и стал отчитывать молодого коллегу:

— Константин Игоревич, вы, между прочим, таким образом поощряете процветание маргиналов!

— Да ничего я не поощряю, Виталий Степанович, — смутился Платонов, — видно же — мужику опохмелиться — край надо. Ну, дал я ему, что в этом плохого?

— Вы дали, другой дал, третий... И он вообще забудет, что такое труд. Тем более что среди этих нищих большинство профессионалы! Да-да, — поторопился подтвердить он в ответ на недоверчивое выражение лица Платонова, — профессионалы высокого класса. У них доход побольше, чем у нас с вами вместе взятых. Кто-то в поте лица добывает хлеб свой, а иной постоял на углу, протянув руку или шапку, и насобирал на ужин в ресторане.

— Ну, может, такие и есть...

— Да каждый первый!

— Не соглашусь, Виталий Степанович, вон, у торгового центра раньше годами безногий афганец сидел. Что — он сам себе ноги отрезал, чтобы так зарабатывать?

Лицо Бабеля скривилось, он готов был взорваться от наивности молодого коллеги.

— Константин Игоревич! — буквально влупил каждую букву в эфир Бабель. — Сегодня каждый инвалид может найти себе достойное применение. Смотрите, даже к этому кафе есть пандус. И, кстати, вы журналист, а не знаете, куда делся этот ваш афганец.

— Ну и куда?

— Умер, умер от цирроза печени. Надеюсь, вы знаете, отчего бывает цирроз печени? Правильно, от неумеренного потребления спиртного. Поэтому каждый сердобольный подающий приближал смерть этого несчастного, вбивал гвоздь в гроб воина-интернационалиста.

Они все же поднялись в кафе, где с кружками пива и картофелем фри примостились за столиком у окна, откуда видна была улица. Именно в этот момент на беду Платонова и на радость Бабеля к нищему подошел другой страждущий, и они на глазах обозревателей соединили свои замусоленные капиталы, после чего отправились в ближайший гастроном.

— Ну-с, — подражая девятнадцатому веку, подвел итог Бабель, — что и требовалось доказать.

— Кто знает, почему эти люди так живут, — задумчиво ответил Платонов, который вдруг утратил в себе радость жизни и впал в некую философскую прострацию.

— Потому что им так проще! Потому что они паразитируют на всех остальных. У меня друг есть в столице, он проводил расследование и вскрыл целое царство нищих со своими королями, законами, армией. Мафия! — Бабель смачно глотнул пива. — Мафия, мой друг.

— Да за этими, какая мафия? — отмахнулся Платонов. — Так, сломанная судьба, нереализованные амбиции, еще что-нибудь... Может быть, их ваша хваленая свобода раздавила. Не вынесли они ее обременительной тяжести.

— Ну, знаете... — Бабель подавил в себе желание выругаться. — Вы бы при коммунистах пожили, когда люди писали в стол!

— Да жил я... И что — сейчас не пишут? Просто раньше была дозированная свобода для всех, а теперь свобода для всех, у кого есть деньги.

— Эх, вам ли сравнивать, молодой человек! Вы не знаете, что такое охотиться за книгой Булгакова или читать в самиздате Аксенова.

— Зато теперь Аксеновым все полки завалены в книжных, будто других писателей нет.

— Он это заслужил!

— Чем? Если бы литературным талантом... А то ведь проживанием в Париже. Кстати, Виталий Степанович, в Париже я тоже видел нищих... И в Нью-Йорке.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего. Скорее спросить, это что — обязательные декорации демократии?

— У всякого политического строя есть свои недостатки.

— Вот-вот, потому не надо мне лепить, что какой-то из них может быть лучше.

— Так еще Черчилль сказал, что человечество не придумало ничего лучше, чем демократия, хоть она и плоха.

— Черчилль? Он что — истина в последней инстанции? Он бы, между прочим, не отказался побыть британским монархом, только предложи. Кстати, если б вы читали не только отца британской демократии Черчилля, но и великого государственника Рузвельта, то узнали бы много удивительного. Например, что главным врагом США Рузвельт считал Черчилля, а не дядюшку Джо. И вообще — ему еще пару шагов оставалось до построения в Штатах социализма... А вообще... Все эти политики или совсем психи, или в чем-то психи. Где-нибудь среди гладиаторов или зеков они были бы шестерками. А тут — гляньте-ка!.. И вы, Виталий Степанович бегаете к урнам голосовать, наивно полагая, что так выражается народовластие...

— Константин, вы чего сейчас добиваетесь? — обиделся Бабель.

— Виталий Степанович, это вы мне сделали замечание по поводу того, что я подал денег нищему. Давайте пиво пить... — Платонову уже не хотелось спорить, он с интересом наблюдал, как вышеозначенный дуэт вышел из магазина, направившись за забор ближайшей стройки.

— Да давайте, — вяло согласился Бабель, — вы — молодые — живете с какой-то бессмысленной, безотчетной легкостью. Вы не способны вникать в суть вещей.

Платонов ничего не ответил. Он, покусывая губы, смотрел в окно.

2

В редакции Платонов и Бабель уселись каждый за свой компьютер напротив друг друга и какое-то время ни о чем не говорили. В эфире между ними слегка искрило. Редактор спортивного отдела Леночка Куравлева, вынужденная быть третьей в этом кабинете, заметила неладное и попыталась все уладить:

— Мужчины, чай будете?

— После пива? — то ли спросил, то ли ответил Платонов, погружаясь во всемирную паутину.

— А я не откажусь! — словно в пику согласился Бабель.

И уже когда Леночка заварила настоящий — зеленый по-бабелевски, и когда Платонов подсел-таки к столику, она спросила:

— Чего не поделили-то?

— Вопрос, Леночка, философский, — уклончиво ответил Бабель, с удовольствием отхлебывая зеленый чифирь.

— Да фигня все, — упростил Константин, — я нищему подал, а Виталий Степанович докопался, будто я тем самым паразитов пложу.

— Сколько дал? — спросила Лена, точно это было важнее важного.

— Да не считал даже... Несколько червонцев...

— Вот-вот, — крякнул Бабель.

— Мысль у меня, — задумчиво продолжил Платонов. — Мысль. Может, стоит материализовать.

— Последний раз, когда у тебя было такое лицо, ты вляпался в судебное расследование и тебя чуть не пристрелили, — напомнила Лена.

— Чуть — не считается, — невозмутимо ответил Константин.

— И что сейчас? — вскинула брови Куравлева.

— Догадываюсь, — улыбнулся Бабель, — хочешь повторить подвиг моего столичного товарища?

— Хочу понять...

— Ну, тогда, друг мой, — хитро прищурился Виталий Степанович, — надо все делать по-честному. Берусь договориться с главным, что ты готовишь эксклюзивный материал о маргиналах. Но!.. — Бабель сделал паузу со значением: — Предлагаю заключить хотя бы устный договор об условиях — о вашем, Константин, реальном пребывании на дне...

— Вы что задумали? — испугалась Леночка.

— Не бери в голову, — успокоил ее Платонов, — чтобы понять, надо узнать изнутри. Что с того, если на недельку стану бомжом?

— Не знаю... — задумалась Лена. — Но примерять на себя чужую судьбу... Мне это кажется страшным. Причем на каком-то метафизическом уровне.

— Бросьте вы ваш идеализм, девушка, — раздраженно отмахнулся Бабель, — тут о другом речь. Настоящее журналистское расследование невозможно без полного погружения. Константин Игоревич хочет поиграть в крутого профессионала...

— Вот именно — поиграть, — перебила Куравлева.

— А я как раз предлагаю серьезное исследование.

— Условия? — не выдержал Платонов.

— Вы отдаете мне на хранение все документы, ключи от квартиры, мобильный, берете с собой минимум наличных средств, одеваетесь во все старое, в обноски — так сказать, и — лучше всего — отправляетесь в другой город, где пытаетесь выжить неделю-две!.. — сказал, как отстрелил, Виталий Степанович и выжидательно воззрился на оппонента, полагая его скорый отказ.

— Хорошие условия, — задумчиво констатировал Константин. — А что с вашей стороны?

— Костя! — не выдержала и почти закричала Лена. — А если вас убьют, продадут в рабство?! Если вы просто канете в безвестность?! Это же безумие!

— Безумству храбрых поем мы песню, — откликнулся Платонов.

К нему снова вернулось настроение легко проживаемой жизни. Внутреннее созерцание сменилось наружной улыбкой и показной бесшабашностью. Он, что называется, вошел во вкус новой идеи и даже начал в предвкушении потирать руки.

— С вас-то что, милейший Виталий Степанович? За такую работу одного признания профессионализма и смелости мало! Вы-то свою экзотику на БАМе получали, пусть в балках, но не в трущобах, вы среди комсомольцев вертелись, которые, кстати, потом благополучно разбазарили страну, а не среди людей без прошлого и будущего. Что с вас, Виталий Степанович?

Бабель, выслушав все обвинения, сначала побледнел, потом порозовел, часто задышав от пренебрежительного отношения к своему славному прошлому, снял двояковыпуклые очки, которые как-то вдруг запотели (вероятно, от внутреннего напряжения хозяина), протер их несвежим платком и, водрузив на переносицу, гордо ответил:

— Первое, Константин Игоревич, если вы вернетесь со стоящим материалом, я напрягу все свои связи в Москве и мы сделаем об этом материал даже на центральных каналах, второе, — Виталий Степанович внутренне напрягся, — мне скоро на пенсию, пора уже, я уступлю вам место редактора отдела.

— Не густо, — улыбнулся Платонов. — Но меня больше подогревает собственный интерес.

— Мужчины — вы сумасшедшие, — заключила Лена.

— И за это надо выпить, — подтвердил Константин.

— Ну, если только чуть-чуть... — со вздохом согласился Бабель. — Соседей звать будем?

3

За тридцать лет своей жизни Константин Платонов успел окончить филфак (а не журфак, за что прожженные профессионалы его слегка презирали, хотя писал он не хуже, а порой — интереснее и живее, потому как в журналистику привносил литературу), побывал в Вене, Париже и Нью-Йорке, где обучался искусству свободы слова, полгода был в армии, откуда был комиссован после тяжелого воспаления легких с последствиями, был три года женат и пять лет работал в продвинутой и весьма популярной газете...

Самый большой и нужный опыт в жизни он получил именно в армии, а самое большое разочарование — от супружеской жизни.

С Мариной он познакомился в редакции, куда она заявилась для осуществления совместного проекта, как представитель местного телевидения. Главный редактор поручил ведение проекта со стороны газеты Платонову. Марина относилась к категории девушек, знающих себе цену. В меру начитанная, сыплющая неологизмами рыночной экономики и пиаровской тусовки, хваткая и целеустремленная, она с легким пренебрежением относилась к собратьям из печатного цеха, считая их аутсайдерами. Но для Платонова она сделала исключение, оценив в процессе совместной работы его ум, креативность, жизнерадостность, и главное — что девушки на него западают легко и быстро, так что «лежалым товаром» он на брачном рынке не стал бы. До супружеских отношений между ними все дошло как-то само собой. Хотя, наверное, больше это походило на взаимную удачную покупку. В постели Марина и Константин оказались буквально на третий день (правильнее сказать, на третью ночь) совместной деятельности. Платонов хоть и летел по жизни без особых раздумий о ее смысле и всяческих последствиях от бездумных поступков, но эту ночь застолбил в своем сознании как какой-то элемент счастья на грани сумасшествия. Тело Марины показалось ему предметом зависти Афродиты, а ее профессиональные любовные навыки не смутили, а напротив — зажгли в сердце Платонова то, что в литературе принято называть слепой страстью. Он даже не понял, что уже на следующее утро в их паре был вторым...

Марина лепила жизнь по всем правилам американской мечты. Квартира, машина, галоп по иерархической лестнице должностей (не стесняться двигать локтями, а где-то и чисто женскими прелестями), при этом от природы романтический Платонов, хоть и отутюженный современностью, не всегда вписывался в ее прагматичные планы. Вот почему три года их связывала друг с другом только безумная страсть и расчет Марины перевести ее в достойное (по ее понятиям) совместное проживание. Детей Марина пока не хотела, но как она противостояла в этом вопросе Господу Богу и Природе, Константин не задумывался. Точнее, она сразу расставила точки над всеми буквами нехитрым ответом на его вопрос: «Не заморачивайся, не твоего ума дело, тебе хорошо? И ладно!..» И Платонов «не заморачивался», наслаждался жизнью и Мариной до тех пор, пока она не стала определять ему список задач на день, как своему подчиненному. Какая бы не была страсть, но ботаником-подкаблучником Константин себя не мыслил. Марина же относилась к категории людей, которые каждый свой поступок еще в зародыше считают правильным и готовы оправдать его идейно всеми имеющимися у них доступными средствами, основным и самым тяжелым из которых является глотка.

Год после развода Константин продолжал платить взносы по ипотеке. Этакая игра в благородного мужа. В то же время как Марина откровенно подыскивала себе следующего кандидата для совместного проживания. Сам он вернулся в однокомнатную «брежневку», оставленную ему родителями. Неудовлетворенную страсть, выворачивающую наизнанку душу, он пережил почти как наркотическую ломку. Но, выйдя победителем, смог уже иначе взглянуть на женский пол.

Последний его разговор с Мариной состоялся совсем недавно. Она неожиданно пришла к нему за поддержкой. С порога заявила:

— Костя, меня чуть не убили!

— Не верю, — как Станиславский ответил Константин.

— Ты с ума сошел! С этим не шутят! Он бросился на меня с ножом!

— Кто? Новый бой-френд?

— Нет! Его бывший любовник!

— Не понял?

— Костя, ты что, в каменном веке живешь? Не знаешь, что у некоторых мужчин любовницами бывают мужчины?

— Пидарас, что ли? — по-простому спросил Платонов.

— Гы... М... Ды... — Марина растерялась от лобового удара, но быстро нашлась: — Ты груб, Платонов, ты пещерный.

— Зато баб люблю... — Костя осекся. — Впрочем, после общения с тобой и баб не очень люблю...

— Ты гад! Я к тебе за помощью, а ты!.. — Марина готова была зарыдать.

— А чем я тут могу помочь? Что, заменить твоего друга в содомских утехах? Уволь.

— Можно я у тебя переночую? Мне нужно все взвесить в относительной безопасности. Я, — Марина изобразила на лице смущение почти девственницы, — даже готова вспомнить, как нам хорошо было...

— А на меня потом эта парочка с ножами не кинется? — ухмыльнулся Платонов. — Кроме того, прости за откровенность и натурализм, мараться после этих...

— Какой же ты гад, Платонов! — вскричала Марина.

— Но переночевать — пожалуйста, — перебил ее Константин. — Даже ужином накормлю.

— Ты гад, Костя, но ты мне нужен, — вынуждена была признать Марина.

Утром Марина разбудила его решительным криком из комнаты:

— Платонов! Я решила. Я его оставлю. Буду искать нормального мужика! Желательно в возрасте...

— И с деньгами, — проворчал Константин, поворачиваясь на другой бок, потому как отлежал все, что мог, на полу на кухне.

— Чего? — не расслышала Марина.

— Импотента! — повысил голос Платонов.

— Издеваешься?

— Импотент — по-английски — важный. Поняла?

— Остряк! Вот на это тебя всегда хватало.

— Ну так... Деньги за это платят как-никак.

4

Последние годы с природой творилось нечто несуразное. Разумеется, толковые ученые объясняли это парниковым эффектом и последствиями бурной деятельности человечества. Северяне ждали всемирного потепления, чтобы открыть пляжный сезон на берегу Северного Ледовитого океана, а южане с опаской смотрели на морские пучины, грозящие слизнуть в одночасье обжитые под солнцем места. И все же человечество продолжало жить «на авось». Сколько не писал Виталий Степанович о киотском протоколе, ничего в мире не менялось. Права и свободы человека вступали в явное противоречие с правами и свободами матери-природы. Поэтому в июне шел снег, а в декабре вдруг распускались весенние цветы. Виталий Степанович старательно перерывал катрены Нострадамуса, пытаясь найти ответы на волнующие его вопросы о будущем, а Константин любовался и наслаждался продленным теплом поздней осени.

— Интересно, болдинская осень — такая же? — задавался вопросом он.

— Друг мой, — возмущался Бабель, — вы опять непростительно поверхностны!

— А чего усугублять? Виталий Степанович, вы ж всю жизнь за что-то боретесь, а результат? Лучше наслаждаться процессом!

— Даже если этот процесс — конец света? Или пока этот процесс не по вашему делу?

— Виталий Степанович, — дружелюбно улыбнулся Платонов, — выключите ваш процессор! Посмотрите вокруг! Лепота!

— А я, между прочим, Константин, арендовал ячейку в банке.

— Чего? Зачем?

— Как зачем? Положу туда ваши документы, деньги, кредитки, мобильный, ключи от квартиры... Или, — с надеждой прищурился Бабель, — вы передумали?

— Ну, скажете... Мы с вами, Виталий Степанович, о сроках не поговорили. Сколько мне бомжевать-то?

— Думаю... — и Виталий Степанович действительно задумался: — Думаю, недели, нет, дней десяти хватит. Потом назовем материал: «Декада маргинала!». Каково?

— Подумать надо...

— Над сроком?

— Над названием. Вы же всегда меня учили — заголовок — полдела!

— Ну да, да... А срок?

— Десять дней? — Платонов выразительно покрутил сложенными в бабочку губами: — Рискнем. И вот что, Виталий Степанович, если у меня все выгорит, то не надо вам на пенсию... Я не потому в грязь лезу, чтобы место под солнцем забить, я, как вы говорите, жизнь изнутри хочу узнать.

Виталий Степанович посмотрел на Константина с подчеркнутой гордостью, как смотрит учитель на лучшего своего ученика. Потом и он позволил себе полюбоваться просветленным осенним небом с плывущей от горизонта к горизонту легкой облачной паутинкой.

— Не люблю задирать голову, — признался он, — однако сейчас мне буквально передалось ваше состояние полета, Константин Игоревич. Но, — тут же оговорился он, — я, в отличие от вас, всегда помню, что за этой голубой взвесью черная бездонная пропасть! И звезды в ней, как шляпки гвоздей в подошве сапога!

— Круто, Виталий Степанович, — признал Константин, — я бы до таких метафор не дотумкал. Вот луну поэты сравнивали с лампой, с глазуньей, кто-то из молодых — с лицом китайца, а вам после шляпок гвоздей надо что-то позабористей придумать.

— Чего придумывать, — хитро прищурился Бабель, — луна, если вы такой небожитель и замечали, бывает красной, даже багровой.

— Ну?

— Так вот, это сигнал светофора. Бывает желтый — предупреждающий, бывает красный... Топка преисподней!

— Бррр... — поежился Платонов, — Образная система у вас, Виталий Степанович... Прямо скажем, декаданс какой-то.

— Какая есть, — угрюмо ответил Бабель. — А вообще я решил так, я поеду с вами. Ну, так сказать, засвидетельствовать хотя бы начало для чистоты эксперимента. Не возражаете?

— Не доверяете?

— Да почему, милейший Константин Игоревич?! Может, я просто хочу тряхнуть стариной. Думаете, я всю жизнь просидел в редакционной норе?

— А то я не знаю, как вы мотались по комсомольским стройкам, буровым, стойбищам...

— Ну так поедем?

— Хотите — поедем.

Бабель вдруг смутился и, точно нашкодивший школьник, признался:

— Константин Игоревич, я, конечно, пошутил насчет ячейки в банке. Так, завести вас хотел.

— Завели, — улыбнулся в ответ Платонов, — можно ехать.

5

Есть такие районные центры вдоль Транссибирской магистрали, где жизнь остановилась с самого основания. Как это определить? Просто сойти с поезда на станции и вдохнуть воздух. Этого будет достаточно, чтобы понять — время здесь законсервировано. Оно дышит прошлым, и сколько в него не доливают современности — она растворяется в этом стоячем воздухе. И окна домов в таких городах грустные и созерцательные. Они смотрят в мир так, как смотрели сто и двести лет назад. За стеклами мутный непритязательный быт и цветочные горшки, пережившие нескольких хозяев. И пусть сегодня магазин на привокзальной площади называется «24» или «У Кузьмича», сквозь новое название все равно читается «Горторг». Можно еще подойти к стене старого станционного здания — вокзала — и потрогать его гладкие, чаще всего красные кирпичи, облизанные ветрами и скоростью пролетевших мимо поездов.

Именно на такой станции сошли Платонов и Бабель, причем первый еще с подножки вагона заявил, что такие города нужны, дабы почувствовать вкус времени.

— Интересно, а пирожки с ливером по четыре копейки здесь есть? — по-своему воспринял окружающий мир Бабель.

— Население тысяч сто, — сделал предположение Платонов.

— Сто восемьдесят, — обиженно поправил проходивший мимо ремонтник в фирменной оранжевой куртке.

— Значит, есть — где развернуться, — иронично порадовался Платонов.

— Далеко ходить и не надо. Вся нужная нам жизнь кипит на вокзале, — скептически заметил Виталий Степанович.

— Так уж и кипит? Вон — кран для заливки воды в паровозы, и там ничего не кипит. Это здание было построено... — Платонов воззрился на дату, выведенную в кирпичной кладке под крышей: — Ого! В начале прошлого века! Мне кажется, нам следовало выбрать областной центр...

— Пойдемте лучше вон к тому магазину, коллега. Мне кажется, это подходящее место для таких... Гм... Как мы.

— А в «аляске» мне жарко. Снега-то нет. Осень нынче, как будто август задремал...

— Еще раз вам повторяю, вам бы телогреечку попроще, а вы вырядились, Константин, как на интервью к губернатору...

— Скажете... В лучшем случае — на сельхозработы.

— Смотрите, — придержал за рукав Платонова Бабель, — кажется, вон наш контингент.

У магазина появились два мужчины характерного вида. На одном из них была надета как раз упомянутая Бабелем телогрейка. Испитые лица рыскали едкими взглядами по округе в надежде увидеть знакомых или наоборот посторонних, у кого можно было бы «зашибить деньгу». Платонов тут же подумал, что этим бы точно не подал, ибо в них чувствовалась внутренняя агрессивность и ненависть ко всему окружающему.

— Точно? — переспросил он мудрого коллегу.

— Куда точнее, — подтвердил выбор Бабель. — Экстрима хотели? Получайте.

— Ну-ну... — покачал головой Константин.

У него оставалось время (пока они приближались к парочке неуверенным, типа прогулочным шагом) проводить визуальное обследование. Один был высокий и крепкий, одетый в заляпанное черное пальто, второй (в той самой телогреечке) малорослый, круглоголовый, из тех, что на подхвате, суетливый и заискивающий, но с тем же презрением в глазах, словно копировал своего товарища. Нет, эти не «сшибали деньгу», не клянчили, эти добывали всеми доступными способами. И чем ближе Бабель и Платонов к ним подходили, тем больше сомневался Константин, что это стоит делать. Бабель, между тем, вышагивал так, будто шел на встречу с одноклассниками через сорок лет. Высокий сразу заприметил журналистов и теперь выжидательно и нагловато смотрел на Платонова.

— Здорово, мужики, — попытался поприветствовать Константин.

— Мужики — в поле, — хохотнул навстречу маленький.

— Здорово, — неожиданно миролюбиво, но без каких-либо эмоций и протягивания рук, ответил высокий.

Дальше требовалась разученная и утвержденная Бабелем легенда, но Константина вдруг понесло в импровизацию.

— С поезда мы.

— Видели, — подтвердил малорослый.

— Ссадили нас. Бухнули... Документы... бабки... короче все... Блин, такие дела. На севере работали. — И зачем-то глянул на часы, забыв, что на руке у него подаренный редакцией на тридцатилетие «Tissot». — Да, на севере, бабки заколачивали, — словно оправдывая оплошность, продолжил Константин, — а теперь хрен знает че делать...

— К мусорам идите, в линейный, — холодно посоветовал высокий. — Справку дадут, с билетами помогут... Наверное...

— Похмелиться сначала надо. Башку ломит. — Платонов достал из кармана мятую тысячу. — Вот, в куртке не нашли. Где тут намахнуть по маленькой можно?

— Да везде, — ухмыльнулся маленький. — Можно в кафе на вокзале, но «У Кузьмича» дешевле будет. Водка не паленая, нормальная. А пирожки везде деревянные.

— Меня Костей звать, — решился протянуть руку Платонов.

— Федор, — ответил тот, что в телогрейке.

— Костя, — нацелил длань в высокого Платонов.

— Виктор, — высокий протянул-таки руку, но так, будто делал одолжение. — Работяги, значит? — прощупал недоверчивым взглядом.

— Ну да, — ответил Константин и сразу почувствовал, что звучит фальшиво. — А это Степаныч, раньше профессором был, но в девяностые — сами знаете — профессоров никому не надо было. — Импровизировал на правдоподобие Платонов.

— Профессор? — протянул руку Федор. — Похож. А на севере че делал?

— Помбуром, — не моргнув глазом ответил Степаныч, и у него получилось куда как правдивее, чем у молодого коллеги. — Ну так как, за знакомство?

— А че — нет? — поддержал вопросом Федор и обратился взглядом за поддержкой к Виктору.

— Можно,— равнодушно согласился Виктор. — А сумки — че? Тоже увели?

Платонов и Бабель озадаченно переглянулись. Ответили почти в голос:

— Ну...

— Понятно. Клофелин, поди. Щас на станциях наклофелиненных хватает. Ходят — память ищут. А че ссадили-то? — он цепко проверял легенду.

— Да вон, — опередил молодого неопытного коллегу Бабель, — Костя бузить начал. Проводнице нахамил, начальнику поезда в морду дал, ментов матом крыл... Понять можно, зарплату за вахту и вещи — все увели. А эти еще предъявлять начали... Чуть не закрыли обоих.

— Так, значит, вам в линейное нельзя. Ребра в воспитательных целях переломают.

— Нельзя, — вздохнул Бабель. — Надо как-то до другой станции. Паспортов-то нет.

— Ладно, скумекаем че-нить, — рассудил Виктор. — Ты в магазин-то идешь? — обратился он к несколько растерянному Платонову. — У нас еще дела есть.

— Ага, — торопливо подтвердил Федор.

— Водяры? — спросил Платонов, как будто хоть кто-то подразумевал что-то другое. — Куда двинем? — снова спросил Константин, появившись буквально через пару минут на крыльце.

— Во дворец, — переглянулись Виктор и Федор.

— Во дворец, — еще раз подтвердил Виктор.

6

Дворцом оказался старый двухэтажный купеческий особняк из красного кирпича на соседней улице. Он печально смотрел на улицу осколками почерневших от грязи и копоти стекол, во дворе лежали обломки ворот, а на крыше, точно крупные ржавые стружки, загибалось листовое железо. Обычно такие выкупали какие-нибудь фирмы, чтобы прижиться в памятнике архитектуры и, что называется, продолжить традиции. Фирмачи окружали здания заборами из чугунного литья, с фасадов смотрели на прошенных и непрошенных гостей камеры. И каждый кирпичик был надраен и покрыт лаком. Внутри же проводился не то что «евроремонт», а ремонт, если говорить в рамках ценовой политики — «космический». Молчаливые таджики «реставрировали» такие здания сотнями по всей России.

Но на этот дом, по всей видимости, покупателя не нашлось. Или в городе не было способной на такие траты фирмы, а у городской администрации до подобного «ветхого» жилья не доходили руки и средства.

— Яичная кладка. Вечно стоять будет, — потрогал стены Виталий Степанович.

— Чего? — не понял Федор.

— Раствор делали на яйцах, — пояснил Бабель.

— На чьих? — ухмыльнулся Федор.

— На куриных. Так прочнее. Здесь все может сгнить, а стены, если специально не ломать, еще вечность стоять будут. Даже если ломать, то попотеть придется.

— А-а-а... — потянул Федор. — Профессор, я ж забыл.

Парадное было наглухо заколочено дюймовыми досками, но со двора затхлым мраком зиял другой вход. На первом этаже прохожие и случайные жители сделали отхожее место. Дышать там было невозможно, и потому все поспешили на второй этаж, куда вела разбитая, потерявшая перила и звенья лестница. Перешагивая провалы, поднялись на второй этаж, где к удивлению журналистов открылась почти жилая комната. Полы были целыми («матица-то о-о-о!», — попрыгал в подтверждение прочности Федор), у одной стены стоял засаленный, но вполне целый диван, у другой — подобие кушетки, в центре — испещренный похабными надписями и «ножевыми ранениями» стол, две вполне пригодных табуретки и два пластиковых ящика из-под стеклотары. Разумеется, пол был завален пищевым и прочим мусором и остатками полиграфической продукции разных эпох.

— Жить можно, — оценил обстановку Бабель.

— А то! — подтвердил Федор, сметая со стола рыбьи кости, потроха и чешую — свидетельство предыдущих пивных посиделок. — Эти придурки даже отопление еще не выключили. Развеивают народное тепло. Правильно, газа-то в стране, как воздуха.

— Стаканы? — озадачился Бабель.

— Я разовые взял, — успокоил Константин.

— Водку из горла — не гигиенично, — прокомментировал свой вопрос Виталий Степанович.

— Интеллигенция... — наконец-то подал голос Виктор, усаживаясь на самый приличный табурет, и длинно заковыристо выматерился. — Ладно, наливай, — снизошел он.

— За знакомство, — предложил Федор, все чокнулись хрупким пластиком и уже молча выпили.

Закусили солеными огурчиками «Дядя Ваня, по-берлински», пирожками с картошкой, быстро разлили по второй, снова закусили, а перед третьей Бабель попытался завязать беседу, отчего Платонов почувствовал себя лишним. Получалось, это не он, а Бабель сейчас «погружается» в другую жизнь.

— А что, мужики, где-то по-легкому здесь на билеты заработать можно?

Виктор и Федор посмотрели на пожилого журналиста с сомнением и одновременно нескрываемой иронией. Так, пожалуй, смотрят успешные торгаши на прижимистых покупателей с бюджетными зарплатами.

— Паспорт-то не заработаешь, — напомнил Виктор.

— Да, валяется сейчас где-нибудь на перегоне, — наигранно-огорченно вздохнул Бабель.

— Часы продай, — подсказал Константину Федор, — крутые котлы, на такси хватит.

— Да... Подарок... Но если надо, продам, — неуверенно ответил Платонов. — Давайте еще по одной.

— А кто против? — радостно оскалился Федор, обнажая стальные фиксы.

Виктор, между тем, посмотрел на Платонова едким пронизывающим взглядом, и последнему показалось, что тот видит даже три тысячных купюры у него в носках. Платонов под этим взглядом торопливо налил.

— А ты, Костя, кем работал, до того, как в буровые подался? — спросил Виктор.

— Да так, — немного растерялся Платонов, вспоминая легенду, — писал, переводил, в газетах подрабатывал...

— Писатель, что ли?

— Не, писатель круче, для этого талант нужен.

— Талант везде нужен, — подытожил Федор, — давайте, — он поднял стакан, — за талант.

— А где — если что — переночевать можно? — спросил, не закусывая, Виталий Степанович.

— Да здесь можно, тепло пока, — ответил Виктор и переглянулся с Федором.

— Так это, наверное, ваша хата? — спросил Платонов.

— Не, — покачал головой Виктор, — не наша... Здесь так, бухнуть. Бабу приличную и то сюда не привести. Бомжи здесь часто.

— А вы чем занимаетесь? — как бы между делом поинтересовался Виталий Степанович.

— Всем помаленьку, — отрезал Виктор таким тоном, который не предполагал развернутого ответа.

— Ну да, понятно, — зачем-то и с чем-то согласился Виталий Степанович.

— Слышь? — вскинулся вдруг на него Виктор. — А чё вы от нас хотите? А? Че надо-то? Я че, на лоха похож?

— Ты че, брат? — попытался восстановить статус-кво Платонов. — Че поднялся-то? Сидим спокойно...

— Ты наливай, давай, по вам же видно, что че-то вынюхиваете. На какую контору работаете? Ты, дядя — очкарик, — вернулся он снова к Бабелю, — по тебе же видно, что ты профессиональный нюхач. Че, не так?

— Да ты, Виктор, не кипятись, — Бабель вдруг потерял свою «опытную» уверенность и, что называется, поплыл, в отличие от Платонова, который, напротив, казался спокойным.

Федор с интересом наблюдал за допросом и почему-то хитро подмигивал Константину. Мол, вот как он его. Точно Платонов был с ними заодно.

— Может, все-таки выпьем? — спросил Платонов.

— Да выпьем, выпьем, — не глядя в стакан, хлебнул Виктор, но на Бабеля смотрел так, словно вот-вот припечатает его своим кулаком в наколках.

Бабель, не в силах выдержать его надменного взгляда, переключился на банку с огурцами.

— По-берлински, как будто не могут по-русски сделать... — зачем-то сказал он.

Следующей целью Виктора, как и следовало ожидать, стал Платонов. Он в это время открыл вторую бутылку и разлил. Виктор выпил, не дожидаясь остальных, и прищурился на Платонова, который тут же наполнил его стакан на треть.

— Шестеришь? — ухмыльнулся он.

— В камере шестерят. А я просто по-человечьи. Хочешь — пей, не хочешь — никто не льет за шиворот. — Константин знал, что отступать перед такими людьми нельзя. Чуть сдал назад — и ты в полной зависимости.

— Под тертого косишь? — склонился в его сторону Виктор, и Платонов понял, что все закончится мордобоем. Он с сожалением глянул на Бабеля, который тоже начал понимать, что здесь его опыт и журналистский азарт не имеют никакого веса. Выглядел Бабель жалко и растерянно. Константин же попытался напоследок выпутаться.

— Ладно, хорош бухать, пойдем мы.

— Да, пора, — поддержал Бабель и даже поднялся.

— Сядь, чмо! — гаркнул вдруг Виктор так, что Бабель заметно вздрогнул. — Сядь, я сказал!

Федор в этот момент ногой с силой подоткнул ему под ноги пластиковый ящик, на котором он только что сидел, Бабель едва устоял, и вынужден был вернуться на место. На лице у Федора при этом не было и доли агрессии.

— Че торопишься-то? — притворно-дружелюбно спросил он.

— В мусарню успеешь, — добавил Виктор.

Теперь уже Платонов выпил, не объявляя тоста, и налил себе еще.

— Частишь, — заметил ему Виктор.

— Душа просит, — его же тоном ответил Константин, пытаясь хоть как-то представить диспозицию будущего боя. Какое-то время Платонов увлекался модными восточными единоборствами, но прекрасно понимал, что мастера рукопашного боя побеждают только в кино. Эффектно и стремительно. Но сейчас он предпочел бы рвануть, не оглядываясь, по лестнице или прямо в окно. Рванул бы, если б не Бабель, который даже не догадался снять свои двояковыпуклые очки, под стеклами которых так явно проступал испуг. Главное, что понимал в этот момент Платонов, — он теряет драгоценные секунды, необходимые на нанесение превентивных ударов. Что-то мешало ему — не страх даже — а именно ненужная в таких случаях порядочность. Нельзя бить первым? Да кто сказал, если ты точно знаешь, что тебе сейчас отвесят по полной, или саданут под сердце финский нож? Совсем ни к месту вспомнился недавний спор с тем же Бабелем, который, начитавшись псевдоисторика Суворова-Резуна (а, по сути, предателя), доказывал, что Сталин первый должен был напасть на Гитлера, а тот его упредил. Константин ответил тогда с явным раздражением: да надо было шибануть, а не катиться до Москвы, чтоб вылезать потом из берлоги. И что теперь мешало самому?..

— Пойду — отолью, — объявил вдруг Федор, с блаженной улыбкой поднимаясь с табурета, и на какое-то мгновение бдительность Платонова облегченно вздохнула: может не все так плохо и сейчас разрядится?

— Мне тоже надо, — использовал он возможность подняться на ноги, но пожалеть об этом не успел.

Откуда (из-под дивана, что ли?) в руках у Федора появился внушительный обрезок трубы, которым он с разворота ударил Константина по голеням обеих ног. Платонов упал подкошенный, даже не чувствуя боли. Боль рассыпалась по телу осколками большой берцовой кости уже после второго удара, нанесенного по тому же месту с другой стороны. Эх, а какой-нибудь Брюс Ли, подпрыгнул бы над летящей в ноги трубой и разрядил спружиненные пятки в висок противника!..

Последнее, что увидел Константин, перед тем как Виктор ударил его ногой в лицо, была окровавленная седая голова Бабеля, словно отрубленная безжизненно упавшая сначала на стол, а затем — на пол. Вместе с ударом хрустнули под другой ногой Виктора двояковыпуклые очки старого журналиста.

7

Не было ничего... Мир обрушился так, как это происходит после безумной пьянки, когда вернувшееся сознание судорожно задает вопросы типа: где я, что я начудил, где нагадил и т.п. Еще секунду назад тебя вообще не было, и даже не было ощущения, что вообще могут быть сферы, где ты только что пребывал. Остается только чувство несправедливо утраченного времени, определяющееся вопросом: я что-то пропустил?

— До сих пор верил, что на том свете все же что-то есть... — обозначил свое возвращение голосом Константин Платонов.

— А ты думал всем, кто получил пяткой в лоб, тот свет показывают? — ответил ему тихий женский голос.

Константин еще ничего не видел, кроме неясно проступающих в полумраке какого-то помещения граней потолка и стен, куда смотрели его чуть приоткрытые глаза. Вместе с сознанием вернулась боль. Она вполне осязаемым естеством наполняла голову, норовя вновь вытолкнуть, оборвать тонкие нити, связывающие мозг с еще не понятым внешним миром. Спасала от этого вибрирующая боль в обеих ногах, которая словно уравновешивала оба источника на неких метафизических весах, не позволяя одной из чаш погрузиться в зону небытия. Вот чашу головы кто-то нежно и совсем чуть-чуть приподнял, а она пообещала выплеснуться всеми мозгами наружу через рот, невыносимая тошнота подступила комком к горлу. Но губы ощутили поднесенную добрыми руками влагу и все же раскрылись, надеясь протолкнуть, смыть этот тошнотворный комок обратно.

Платонов сделал глоток, затем второй... Больше не мог, боялся приступа рвоты. Но никто через край и не лил. Голову вернули на место, весы качнулись между двумя импульсами боли и вновь замерли, чуть колышась то в ту, то в другую сторону. Влагой словно промыло коридоры памяти, и со страшным испугом от произошедшего Платонов спросил:

— Где Бабель? Что с ним?

— Кто?

— Со мной был мужчина, седой такой? Его убили?

— Почти, в коме он. Думают отключить аппарат.

— Какой аппарат?

— Искусственного дыхания... И-Вэ-Эл...

— Зачем?

— Не видят смысла.

— Что значит, не видят смысла? — Платонов рванулся вперед, мгновенно вспомнив сотни душещипательных историй о коматозниках, о родственниках, поставленных перед трудным выбором. Но рывок стоил ему нового провала в небытие.

Следующее возвращение было более осознанным и осторожным. Теперь мир не наваливался всем своим ужасающим новорожденного материализмом, теперь ученый болью Платонов крался к нему, чуть приоткрывая веки.

— Аппарат выключили? — первым делом спросил он.

— Пока нет. При вас же никаких документов... Бомжей никто стараться вытаскивать не станет.

— Вот старый дурак! — выругал Бабеля Платонов. — Он — известный журналист.

— А ты? — вместе с вопросом над ним появилось лицо девушки.

— А я — так себе, — ответил Константин, пытаясь изо всех сил определить, чего ему ждать от этого образа. — Надо срочно позвонить. У вас есть мобильник? Надо позвонить в редакцию, предупредить. За нами приедут. Как тебя зовут?

— Мария... Маша...

— Маша... — повторил Платонов, пытаясь проникнуть в глубину каштановых глаз, — а меня — Костя. Константин. Хреново мне, Маша.

— Я знаю, — ответили полные губы, и прядь темных волос, выскользнув из-под белого колпака, коснулась платоновской щеки.

Даже не взирая на помутненное болью и тошнотой сознание, Платонов мог воспринимать женскую красоту. Если не как мужчина, то хотя бы как какой-никакой художник. И не сказать об этом тоже не мог.

— А ты красивая, Маша. К сожалению, ничего умнее я сейчас придумать не могу.

— И не надо. Незачем.

— Да, пожалуй, не надо. Представляю себе сейчас свою морду...

— Синдром очков...

— Синдром чего?

— Это от сильного удара в лоб. Отеки под обоими глазами.

— Крррысавец! — процедил со стоном Константин. — А ноги?

— На одной — гипс. Вторая — сильный ушиб. Повезло, что не обе.

— Я в травматологии?

— Да, в районной больнице.

— Экстрим.

— Чего?

— Хотел острых ощущений, получил по полной программе.

— Не искушай Бога.

— Чего?

— Ладно... Тебе спать надо.

— Ты уйдешь?

— Да, у меня еще больные. В туалет хочешь?

— Ты мне подашь утку? Я стесняюсь...

— Я подам, потом выйду, позовешь.

— А воды еще можно?

— Конечно... Приготовься, сейчас приподыму голову...

— Скажи, чтобы Бабеля не отключали...

— У него есть родственники?

— Даже не знаю... Он живет один. Ты могла читать его статьи...

— Я не читаю газет и журналов.

— Совсем?

— Почти.

— Есть тут кто-то главный? Надо сказать, чтоб его не отключали.

— Сейчас ночь. Не отключат. Завтра будут решать. Но аппарат один, если привезут кого-то, кого нужно будет спасать, могут...

— Да нельзя же! — рванулся вперед Платонов и разбился о темную стену.

8

Все районные больницы похожи одна на другую серым холодом. Цвет стен всегда серо-голубой или серо-зеленый, даже если розовый, то с проступающей вечной серостью. И цвет кафельной плитки в операционных, даже если подразумевает белый, то все равно с оттенком серого. А от стен, словно они просверлены миллионом микросверел, тянет легким, но терпимым холодком. Как бы не топили коммунальщики, холодок этот непобедим. Пожалуй, он даже не климатического, а мистического характера. И еще запах... Запах, в основе которого хлор и прелый дух плохопростиранного или уже пропитанного потом белья... Именно в районной больнице бренность жизни видна невооруженным глазом, а человеческие страдания, вызванные болезнями, травмами, увечьями и ранениями обнажаются со всей своей обезнадеживающей силой. Платонов как-то писал о самоотверженности врачей одной из районных больниц, которые за нищенскую зарплату умудряются поднимать на ноги, а правильнее сказать — выхаживать больных с самыми удручающими диагнозами. Статью он хотел сопроводить фотографией здания. Сделал несколько снимков фасада, а когда рассматривал их на экране компьютера, никак не мог отвязаться от мысли, что перед ним старая мастерская, депо какое-то, но никак не больница. Очень хотелось разместить над входом вывеску «Ремонт тел». Он снова вернулся в больницу с фотоаппаратом, пытался снимать врачей, сестер, санитарок, но даже сквозь натянутые улыбки проступала сопричастность страданию. И тогда он увидел в окне маленькую часовню и сразу подумал: а вот и «ремонт душ». Фотографию часовни и разместил на полосе вопреки непониманию всего редакционного коллектива. Мол, речь-то о больнице, при чем тут часовня? «На нее не больно смотреть», — ответил Константин Игоревич и настоял на своем варианте визуального ряда. «Это больница, а не боль в Ницце». После этой работы он пару месяцев не мог брать в руки глянцевые журналы, его тошнило от искусственной цветной жизни, ползущей, как плющ, по их страницам.

Платонов почувствовал приближение Маши издалека. Почувствовал, потому что ждал его, потому что больше ждать было некого. Она склонилась над ним, зажимая между пальцев целый пучок шприцев, как несколько сигар, со словами «надо уколоться», а он увидел вдруг, как лучи поднимающегося за окном осеннего солнца образуют над ее головой сияние, похожее на нимб. Отступившая, точнее притупившаяся, боль позволила ему увидеть, что Маша обладает смуглым лицом южанки, что выбившиеся из-под колпака локоны слегка вьются, а брови похожи на взмах крыльев гордой птицы. И только чуть опущенные уголки полных губ немного портили общее очарование, губы словно хранили какую-то затаенную печаль, и потому маленькая родинка на левой щеке будто соскальзывала с нее вслед за ними.

— Я не люблю, когда на меня смотрят с вожделением, — заметила Маша, поочередно нажимая на пластиковые поршни, как на клавиши.

— Я смотрю с восхищением, — немного обиделся Константин, — как-то не вожделеется в моем нынешнем состоянии.

— Извини... Мне все время кажется, что на меня так смотрят...

— Это ты извини. Как там Бабель?

— Кто?

— Ну... Мой коллега. Который на искусственной вентиляции.

— Так же.

— Мне нужно позвонить.

— А в туалет?

— Что?

— Утро. Всем надо в туалет.

— И?..

— Я подам тебе судно.

— Н-но...

— Я выйду. Позовешь, снова приду. Тебе пока повезло. Ты в палате один. Днем могут еще поступить. Так редко бывает, чтобы один в палате.

— Будь я проклят со своей идиотской идеей! Будь... — он хотел сказать «проклят Бабель», но вдруг подумал, что Виталию Степановичу и так уже хватит.

— Никогда не проклинай никого. И себя тоже.

— И все же, мне нужен телефон.

— Держи, — Маша достала из кармана халата старенькую «Нокию».

— Я верну деньги за разговор.

— Глупости... — Маша отошла в сторону.

Недолго думая, Константин набрал по памяти номер мобильного главного редактора.

— Максим Леонидович! Максим Леонидович! Простите, что беспокою утром... Да, это я, Костя... Почему неизвестный номер?.. — далее Константин кратко, но емко пересказал все, что случилось с ним и Бабелем за последние сутки.

— Вы идиоты! — после паузы не зло, но внушительно высказался главред. — Вы идиоты, ребята.

— Максим Леонидович, Степанычу могут в любой момент отключить и-вэ-эл.

— Что?

— Искусственную вентиляцию легких. Надо что-то делать. У меня нет денег и документов, часов и телефона. Короче, ничего здесь нет. Даже обуви.

— Будем думать, — озадачился главред. — Я могу перезвонить на этот номер?

— Он может перезвонить на этот номер? — переспросил у Маши Платонов.

— Дежурство у меня сейчас заканчивается, но пусть перезванивает. Еще я скажу ему номер поста. — Маша взяла телефон, назвала номер, потом выслушала еще что-то от Максима Леонидовича и ответила: — Да, все именно так плохо. Меня? Мария... Мария Сергеевна. Да. Хорошо. А куда он денется? Будет лежать и ждать.

9

Мария оказалась права. К полудню в палату к Платонову доставили-прикатили нового больного. Это был грузный мужчина лет шестидесяти, который, собственно, пострадал из-за своего веса. Неудачно ступил на лестнице, съехал на заднице по ступенькам, в результате — сломал и копчик и крестец.

— Три недели пузом кверху! — жаловался он. — Три недели на больничной пище да еще клизмы! Ну, сосед, зажимай нос! А еще я храплю. На спине — вообще оркестр — штукатурка с потолка посыплется...

— Да ладно вам, Иван Петрович, — успокаивала его заступившая утром на дежурство медсестра Лера.

— Чего — ладно?! — не унимался Иван Петрович. — Я тут сгнию за три недели! Вы мне еще катетер поставьте, чтоб уж совсем ничего самому не делать. Обезболивающим уже накололи так, что забалдел уже. Слышь, сосед, сюда привезли — говорить от боли не мог, во как задница в голову отдает, а щас — накололи — торкнуло, даже кайфую! Но три недели я не выдержу!

Лера поправила под ним подушки и, стараясь казаться умной, сообщила:

— Мария говорит в таких случаях, что Бог попускает нам болезни, дабы мы задумались о бренности нашей жизни.

— Маша? Магдалина, что ли? — перепросил Иван Петрович.

— Да, напарница моя, знаете же.

— Да кто ж ее не знает. Только я про бренность жизни лет двадцать назад понял. Правильно, конечно, говорит, философски, но философствовать легко, когда у тебя кости целые. А когда позвоночник в трусы сыплется, как-то не до философии. Точно я говорю, сосед? Тебя как зовут-то?

— Константин, — представился Платонов, с трудом повернув голову: приходилось все время превозмогать тошноту.

— О! — обрадовался чему-то Иван Петрович. — У тебя очки, как у Джеймса Бонда. Во как фингалы-то порой художественно ложатся. Ты головой треснулся или ногами, не пойму?

— Параллельно...

— В смысле — параллельно?

— Головой и ногами.

— Умелец!

— Да напали на него, — пояснила, выходя из палаты, Лера, — если б вовремя не подобрали, еще бы и замерз.

— О как! Это в нашем-то Мухосранске! Дожили! Приезжий?

— Да... Журналист, — упредил следующий вопрос Платонов, которому трудно было разговаривать из-за головокружения.

— Ага, — понял что-то для себя Иван Петрович. — А я пенсионер. Машинистом на станции больше сорока лет отработал.

— Почему вы Машу Магдалиной назвали? — спросил Константин. Этот вопрос свербел в его голове с тех пор, как он услышал Машино прозвище.

— Да все так зовут... — как-то растерялся Иван Петрович. — Магдалина да Магдалина... А почему? Так, слышал, что судьба у нее трудная была... Она то ли детдомовская, то ли сирота, медучилище наше закончила, поехала в Москву в мединститут поступать, не поступила... Ну.. — Иван Петрович еще больше смутился: — Там, говорят, в борделе работала, чтоб с голоду не умереть... Потом сюда вернулась, уж сколько-то лет в больнице работает, и, опять же, говорят, в церковь часто ходит. У нас две — церквы-то. Две. Одна здесь, недалеко от больницы, а вторая — на выезде. Улица-то главная вдоль железки идет. Вот, если по железке ехать, то церковь ту видно, а эту, которая рядом, нет. А ты чего спросил-то? — пресек свою откровенность и одновременно лекцию о местных достопримечательностях Иван Петрович.

— Да так... Не знаю... Интересно просто...

— Вам журналистам расскажи. Вы потом все с говном смешаете! — сосед недобро нахмурился. — Вторая древнейшая, во как про вас говорят.

— Ну да, — не стал спорить Платонов, — дерьма за последние годы журналюги понаделали.

— А че ж там работаешь?

— Ни хрена больше не умею. Да и не все такие, как вы говорите. К нам ведь как относятся: как поругать — это, как родную милицию, а когда уже и обратиться больше некуда — бегут к журналистам: придайте мою историю гласности. Не так разве?

— Слышал я, — вспомнил вдруг Иван Петрович, — что, вроде как, профессия журналиста опаснее, чем... не помню даже. Опасная, короче.

— В две тысячи пятом погибло сто пятьдесят четыре журналиста, в шестом — сто пятьдесят пять, в седьмом — сто тридцать четыре... В основном — убиты. Только шестая часть — в результате несчастных случаев.

— Не хило, — признал Иван Петрович, — так вам молоко надо за вредность давать.

— За нашу вредность, — улыбнулся Константин.

Иван Петрович почувствовал в Платонове неплохого парня и улыбнулся в ответ.

— Дак это тебя при исполнении? — кивнул он на гипс, но ответить Платонов не успел: в палату вошел доктор.

— О! Вот и наш ночной движда! — поприветствовал он с порога Платонова.

— Кто? — удивленно переспросил Константин.

— Движда — на санскрите — это типа дважды рожденный, — пояснил доктор. — Древний язык, многие считают его праязыком всех индоевропейских народов. Слышали?

— Да, приходилось. Но я-то почему движда?

— Да вы не обижайтесь, — улыбнулся доктор, — вы же еще вчера поступили — без сознания, без документов, без полиса... И если бы не Маша, то шансов выжить у вас вообще-то было мало. То есть, сегодня у вас второй день рождения. При этом вы помните свою предыдущую жизнь. Такая сансара!

— Вы, наверное, доктор, из тех, кто верит во всю эту гималайскую теософию, — грустно улыбнулся Платонов.

— Отчего нет? — бодро ответил доктор, одновременно прилаживая на руку Константина тонометр. — Умер — снова родился, чем плохо?

— Бессмысленностью, — ответил Платонов, — какой смысл в череде перерождений, если не помнишь предыдущую жизнь? Как можно исправить ошибки прошлых жизней, если ты их попросту не знаешь? Бессмыслица какая-то? А представьте, дитя все же рождается с памятью о прошлых жизнях? А? Его же раздавит от отвращения к миру людей в первый же день жизни! И смысл материнства исчезнет...

— Честно говоря, я как-то об этом не задумывался, — признался доктор.

— Да все мы мало задумываемся о смысле жизни... Вот, когда прижмет, как нас с Иваном Петровичем, так и задумываемся.

— А мне нравилось про смысл жизни, — подал голос Иван Петрович, — вырастил сына, построил дом, посадил дерево...

— Это, скорее, программа минимум. Этакое приземленное понимание. Только не обижайтесь, — Платонов попытался повернуть голову в сторону соседа по палате.

— Ну, в высоких сферах мне некогда было летать, я поезда таскал. Но нынче, некоторые и на это не способны: ни родить, ни построить, ни посадить... Садят нынче только в тюрьму! — обрадовался машинист найденной игре смыслов.

Доктор между тем измерил давление и у Ивана Петровича.

— Жалобы-предложения есть?

— Доктор, не отключайте моего коллегу, Виталия Степановича. Скоро приедут из областной газеты, — попросил Платонов.

— И на пост уже звонили, и мне, — сообщил доктор, — даже заплатить обещали, — он сделал паузу, — и Маша просила. Дело-то не в этом. Дело, как вы говорите, в смысле. Что проку перекачивать воздух, если...

— И все же, — поторопился перебить Константин, — хоть какой-то шанс есть?

— Не знаю, — честно ответил врач уже на пороге и вышел в коридор.

На разговор Платонов потратил последние силы. Снова подступила тошнота, и глаза сами собой стали закрываться. Он уже готов был провалиться в обволакивающий сознание мягкий зовущий мрак, но Иван Петрович напомнил о своем присутствии:

— Слышь, Костя, — позвал он, — я тебе еще хотел досказать. Про Машу. Ты только ей не говори. Ладно? Я, благодаря ей, надеюсь на неделю раньше отсюда выйти.

— Каким образом? — зовущий мрак пришлось усилием воли отогнать.

— А вот послушай. Тут некоторые смеются над ней, презирают. Мол, бывшая проститутка стала в церковь ходить. А многие, наоборот, очень уважают. Многим она помогла. Уж не знаю, чем и как, но через эту палату многие прошли. Так вот, за кем Маша ухаживала, чуть ли не с того света возвращались. Даже врачи, когда у них какое-нибудь безвыходное положение, Машу зовут. Говорят, она в операционной держит голову больного в руках...

— В руках? Голову?

— Ну да. И все проходит гладко даже в самых сложных случаях. Ее Магдалиной-то Кутеев прозвал.

— Кто это?

— Да олигарх местный. Он еще в перестроечные времена песчаные карьеры под себя подмял. Все думали — на фига карьеры? А он будто знал, что строить много будут. Короче — разбогател на этом. У него теперь несколько строительных фирм. Даже в Москве. Но живет он чаще здесь. Дворец у него на окраине. Песчаным замком в народе называют. Так вот, когда Маша из Москвы вернулась, он хотел на ней жениться, несмотря на то, что за ней такая слава тянулась. Взбрендило мужику — и все тут! Во как! А она — ни в какую! Чего он только ей не предлагал. Вот с его легкой-нелегкой руки Магдалиной и назвали.

— А ты знаешь, Иван Петрович, кто такая Магдалина?

— Ну... слышал... Там... с Иисусом Христом... вроде как...

— Евангелие не читал, — догадался Платонов.

— Да некогда, — отмахнулся машинист.

— Щас-то почему некогда? На пенсии. Самое время. Это ж не «Война и мир».

— Ты чего сказать-то хочешь? Грамоте высшей мне уже поздно учиться, а душу я трудом спасал. Думаешь, — он ткнул пальцем в потолок, — там не прокатит?

— Не знаю, — честно ответил Константин.

— Так чего ты про Магдалину-то рассказать хотел?

— Вообще-то был в древней Иудее город Магдала. Вот почему ту Марию прозвали Магдалиной. Жалко, что нет сейчас под рукой репродукции картины Поленова «Кто без греха?». Понятнее было бы... Хотя это больше в католической традиции увязывать с той грешницей Марию...

— Ты попроще можешь? Я вот про крашеные яйца чего-то помню, вроде... —попросил Иван Петрович. Ему приходилось уже морщить лоб от обилия информации, которой начал сыпать Платонов.

Константин собрал последние силы, чтобы создать хоть какую-то стройность мыслей и начал:

— Воскресший Иисус явился ей первой...

— Во как! Вот тебе и блудница, — нетерпеливо перебил Иван Петрович.

— В Библии нет точных указаний ее грехов до встречи со Спасителем. Там уже додумывали, дорисовывали в преданиях... Ну, попытаюсь, по порядку...

10

Константину приснился яркий и очень реалистичный сон. Лишенный документов, электронных карт, денег, он вынужден был слоняться по чужому городу в поисках пропитания и подаяния. То нанимался на рынке грузчиком к кавказцам, то просто стоял у магазина, протянув шляпу для милостыни. Во сне он прекрасно знал, что Бабель лежит в коме и хранит тайну местонахождения его паспорта, денег, ключей от квартиры. При этом он испытывал во сне два противоречивых чувства: удивительное для такой ситуации состояние покоя и одновременно гнетущее ощущение безысходности. Двери государственных контор, где он пытался восстановить свое имя, перед Константином брезгливо захлопывались, Марина пыталась завладеть его квартирой, не признавая в нем своего бывшего мужа, в редакции его не узнавали, словно он был обезображен до неузнаваемости, и он снова вынужден был возвращаться в город, где начались их с Бабелем злоключения, постепенно смиряясь со своей новой участью. Сон был очень похож на современный российский сериал, созданный по системе «Золушка наоборот». Даже во сне прошло несколько суток, что для сновидений является большой редкостью. Ночами Платонов спал на вокзальных, выстроенных рядами стульях, сделанных еще при царе-Горохе из гнутой фанеры. Он даже читал вырезанные на них послания потомкам, любимым женщинам и просто пассажирам. Реальность происходящего подтверждалась еще и тем, что во сне Платонов не только выписался из больницы, но даже прихрамывал на обе ноги. Точнее, ему приходилось их слегка подволакивать. Он явственно слышал шарканье подошв по асфальту. Накануне пробуждения он понял, что и кого так упорно искал в чужом городе. Но Маши нигде не было. Словно и не было никогда.

В очередной раз он заснул на вокзале, чтобы проснуться в больничной палате. Во сне ему мешал спать гудящий под окнами маневровый, который в больничной палате превратился в богатырский храп Ивана Петровича. Машинист недалеко уехал от своего тепловоза. Дальнейшее пребывание во сне пришлось вынужденно отменить.

— Иван Петрович, а Кутеев этот потом что, так и отстал от Марии? — спросил утром Платонов.

— А куда ему было деваться? Она уже к тому времени и огонь, и воду, и медные трубы прошла. А в девяносто девятом его на трассе подстрелили. Говорят, специально московские конкуренты приезжали.

— Убили?

— Да нет, ранили почти смертельно, она и выходила. А так-то бы Кутееву кранты. В городе так и шутили: чуть не поел Кутеев кутьи... Ему потом врачи так и сказали, кому он жизнью обязан. Зато теперь, кто про Машу плохо думает, вынуждены молчать, иначе будут иметь дело с Кутеевым. А он, кого хошь, на своих карьерах живьем зароет. Во как.

— А если думаешь о ней хорошо?

— Так думай на здоровье, — понятливо улыбнулся Иван Петрович, — но на это... — он сделал неприличный жест руками, — не рассчитывай. И не такие обламывались. Скала! Кутеев ей каждый месяц деньги переводит, а она их — то в детдом, то еще куда, где кому плохо. Сечешь?

— Секу. Хороший бы материал получился, — вспомнил о своей работе Платонов. — Бабель бы тут на все сто выложился.

— Кто?

— Да коллега мой, который в реанимации лежит. Он всякие аномалии любит.

— Чего? А... Ну так, если по-хорошему написать, может и можно. Не знаю. Только никаких аномалий в ней нету. Глаза-то разуй. Людей она просто любит, а нынче людей любить — ой-как тяжко! За что их нынче любить? У меня помощник был, помощник машиниста, я имею в виду, так он еще в девяностые придумал поговорку — кодекс строителя капитализма: пить, жрать, срать, и ближнего с любовью обобрать. А Маша... — Иван Петрович задумчиво вздохнул, — сам-то не знаю, только слышал, говорят, после того, что она вытерпела, можно весь мир возненавидеть. Я вот крестец сломал, а за две минуты весь свет выматерил.

— А я не успел, — признался Платонов, — свет погасили.

— Где свет погасили? — не понял сосед.

— Здесь, — Константин потрогал рукой голову.

— А...

Затем каждый думал о своем, пока в палату не пришла Маша. В этот раз она подошла со шприцами сначала к Ивану Петровичу, и Платонов, у которого после сотрясения хоть чуть-чуть стало проясняться в глазах, смог полюбоваться ею со стороны. Магдалина... Вспомнился какой-то зарубежный фильм, где рассказывалось о Марии Магдалине после Вознесения. Там она жила в одном поселении с прокаженными и ухаживала за ними. «Сегодня у нас проказа другого рода», — печально подумал Константин.

Для Платонова Маша принесла штатив и систему, и он понял, что ему предстоит долго и нудно лежать под капельницей. С другой стороны, стиснутая гипсом нога и «карусель» в голове ничего другого и не подразумевали.

— Это ты сейчас с восхищением смотришь? — с настороженной улыбкой спросила Маша.

— С изучением, — ответил Константин и тут же поправился: — пытаюсь постичь...

— Что?

— Н-ну... — не ожидал уточнения Платонов. — Внутренний мир, сочетание его с красотой, да просто понять человека. Профессия у меня такая. Я же журналюга, мне везде свой нос сунуть надо.

— Уже, вроде, сунул, — Маша закончила манипуляции с венами Платонова и собралась уходить.

— А ты откуда знаешь?

— Окна моей комнаты выходят на дом, где все произошло.

— О, так ты все видела? А я-то думал, что тут мистика!

— Я почти ничего не видела. Когда во двор вошли четверо, я краем глаза вас увидела. Подумала — очередная группа выпить пришла. Потом так же между делом заметила, что по улице удаляются двое. Но одному куртка явно не по росту. Заподозрила неладное. Мы вместе с комендантом общежития туда пришли... Извини, у меня еще больные. И если тебе что-нибудь уже успели наговорить про меня, — она посмотрела в сторону Ивана Петровича, — то мало ли, что говорят...

— Дурак ты, Костя, — обиделся вслух Иван Петрович, — я же тебе говорю, она сразу все просекает. Не кичится она своим даром, и кто ты такой, чтоб она перед тобой раскрывалась? Меня вот только подставил.

— Извини, Иван Петрович, исправлюсь. — Константин вдруг хохотнул. — Думаешь, она тебе руки на копчик положит?

— Тьфу! — отмахнулся Иван Петрович. — Ты точно дурак или издеваешься?! Можешь мне не верить, но соседка мне сказала, что даже комнатные цветы в ее доме оживают. Понимаешь? Ей принесут, что завяло, а у нее оживает! Не веришь?

— Почему не верю? Верю, — стал серьезнее Платонов. — Шучу я, не обижайся. Если честно, Иван Петрович, мне даже хочется верить, иначе в этом мире можно родиться и сразу сойти с ума.

— То-то... — пробурчал в потолок Иван Петрович.

11

К вечеру в палату шумно ввалились главред и Леночка Куравлева. Главред еще ничего не успел сказать, как Лена уже начала причитать на манер плача Ярославны, но весьма бестолково. Звучало это примерно так: «кто же тебя, сизого сокола нашего, быстрого ястреба стреножил?!» Платонов даже вынужден был посмотреть, не выросла ли у него по случаю третья, а то и четвертая нога. Но Лена продолжала почти в рифму: «А Степаныча нашего, седого селезня, скоматожили!..»

— Лена, стоп! — скомандовал Максим Леонидович. — Я сейчас от твоего фольклора тоже в кому впаду! Здравствуй, Костя.

— Ну, не могу сказать, что здравствую, но вам желаю...

— Ладно-ладно, все будет нормально.

— Ну да, если не считать, что мы сегодня здесь числимся, как бомжи.

— Это уже не проблема, — Максим Леонидович раскрыл свой кейс и достал оттуда документы, среди которых оказался и паспорт Платонова и его электронные карты, страховые медицинские полиса и даже мобильный телефон Константина.

— О! Откуда?! — изумился Платонов.

— Из ящика моего стола. Старик Бабель, оказывается, попросил секретаря бросить мне в стол конверт со всей этой начинкой. На всякий случай.

— А мне трындел о чистоте эксперимента, — грустно улыбнулся Константин.

— Во всем важна мера. Вы бы еще мужчинами по вызову записались...

— А что, у Кости бы получилось, — вставила Леночка, отчего редактор посмотрел на нее с ироничным состраданием.

— Ну что, надо вас в областную перевозить, — поставил задачу Максим Леонидович. — Вот как быть с Бабелем? Насколько он транспортабелен? Я сейчас пойду к главному врачу, попытаюсь все выяснить...

— Максим Леонидович, — перебил Платонов, — вам, может, покажется мое предложение бредом контуженного, но, я считаю, надо все оставить так, как есть. Просто договориться, чтобы его не отключали от и-вэ-эс.

— Не понял?

— Н-ну... — неуверенно потянул Константин, — скажем так, тут есть возможность... нетрадиционных методов лечения.

Иван Петрович после его слов осуждающе крякнул на соседней койке.

— Бабушка нашепчет? — вскинул бровь Максим Леонидович.

— Я серьезно, — ответил Платонов, — очень серьезно.

— Ладно, — несколько растерялся редактор, — все равно мне нужно к главному. А там посмотрим. Лена, выкладывай пока апельсины-мандирины-соки-моки-колбасу… Корми бомжа.

Леночка стала торопливо выкладывать из пакетов содержимое, но Платонов ее остановил:

— Лен, не надо, лучше позови сюда Маг... — он осекся, — Машу, сестру с поста. Позови-позови, — развеял он ее минутную растерянность, — фрукты потом.

Лена вернулась через пару минут с Машей.

— Что-то нужно, Костя? — спросила Маша.

— Да, — ответил нерешительно Платонов, — знаешь, у меня такое чувство, что вестибулярный аппарат у меня совсем... съехал. Короче, голова кружится, сил больше нет. Ничего, вроде, не болит, а голова кружится так, что хочется зажмуриться и больше не открывать глаза. Ты же можешь мне помочь, — то ли спросил, то ли взялся утверждать.

— Не знаю, — ответила Маша. — Это не от меня зависит.

— А от кого?

— От тебя.

— Что я должен?

— Ну... — теперь уже Маша выглядела неуверенно... — Хотя бы... Для начала произнеси одну простую молитву: «Господи, милостив буди мне грешному».

— Ой, а можно вот без этого?! Без всей этой никчемной символики! — неожиданно для себя взорвался Платонов, испытывая при этом непонятное самому раздражение.

— Нет, нельзя, — ответила Маша, — ладно, я пойду, извините, — и собралась, было, уходить.

Иван Петрович на соседней койке досадливо крякнул, что следовало растолковать как: «дурак ты, парень». И крякнул не зря, Константин быстро настроил себя по-другому.

— Постой, Маша... Хорошо... Я произнесу эту молитву. Ты же можешь мне помочь...

Маша остановилась. В палате повисла напряженная тишина. Даже грузный Иван Петрович, казалось, перестал дышать, а его шумные вдохи-выдохи, которые еще минуту назад сотрясали окружающий воздух, словно растворились в зависшем молчании. Ничего не понимающая Лена в это время села на свободную кровать, та предательски скрипнула, но на это никто не обратил внимания. Платонов, между тем, нервно покусывал губы, как студент-первокурсник на экзамене. Перед тем, как произнести нужные слова, Константин вдруг понял, что сейчас он будто бы наступает на собственную гордость, на огромный пласт сложившейся жизни, на какое-то давно устоявшееся понимание собственной правоты, которое есть в каждом человеке. До этого он даже не задумывался над этим. И все же решение уже было принято. Константин набрал в легкие воздуха столько, словно собирался нырнуть на большую глубину. В сущности, так и получилось, только нырять предстояло не в воду, а вглубь себя.

— Господи... милостив... буди... мне... грешному... — слова отлетали, как отстрелянные гильзы.

И за то, в общем-то, небольшое время, пока он произносил пять слов мытаря, он вдруг увидел всю свою предыдущую жизнь. Причем не в линейно-ускоренном воспоминании, как, говорят, видят умирающие, не сумбурным набором каких-то эпизодов, а всю целиком — залпом — как общую картину, которая не имела протяжения во времени, а была единым уже сложившимся сюжетом. И если еще минуту назад ему казалось, что в душе все мирно и спокойно, что старые раны зажили, а неприглядные поступки затянулись паутиной прожитых дней, то сейчас на него накатила огромная волна стыда. Откуда-то из самых глубин сердца. Он вдруг увидел, как в детстве расстреливал из рогатки голубей, как они бились в агонии после его точных попаданий, словно не понимая, отчего они больше не могут взлететь, а главное — не понимая источника совершенного в отношении них зла; как он берет из сумочки мамы трехрублевую купюру, чтобы потом хвастаться перед друзьями, что у него есть деньги, и долго ее прятать в разных местах, невинно пожимая плечами на вопросы матери; он увидел, как в числе прочих студентов издевался над стареньким профессором в университете, у которого был дефект речи, но зато был необычайный заряд доброты, а его-то студенты не могли ни принять, ни оценить из-за искусственно накачиваемого в их среде цинизма; увидел, как без труда совратил влюбленную в него сокурсницу даже не из страсти и похоти, а потому что точно знал, что она ему не откажет, а потом так же легко оттолкнул, даже не раздумывая, какие душевные страдания ей причиняет; вспомнил, как радовался, что его комиссуют в то время, как часть перебрасывают на Кавказ, и он, вроде бы, и не трус и ни при чем; увидел себя сразу после похорон отца в шумной компании друзей — у одного из них была свадьба... Много еще чего нахлынуло с этой волной, так нахлынуло, что часть ее выплеснулась через глаза, и по щекам буквально ручьями покатились слезы, которых он почему-то не стеснялся.

Леночка, увидев, что Платонов плачет, напряженно приподнялась с кровати, которая снова скрипнула.

— Костя... — только-то и смогла сказать она.

Иван Петрович тоже начал подавать признаки жизни характерным шумным дыханием. Маша села рядом с Платоновым на табуретку и тихо сказала:

— Все хорошо. Все правильно. Теперь закрой глаза.

И Константин закрыл, опасаясь только одного — что сейчас начнет громко и неудержимо рыдать. Огромный комок подкатил к горлу. Проглотить, протолкнуть его обратно было просто невозможно. И он вот-вот зарыдал бы, если бы не почувствовал на своем лбу прикосновение ладоней Марии. Они легли как раз на лоб и глаза, и ком в горле быстро и легко растворился, дышать стало легче. Он вдруг перестал чувствовать время, в первую очередь — время, а потом уже — боль, досаду, муки совести. Растаяли мелкие суетливые мысли, и что-то внутри замерло и остановилось. Наступившее ощущение представлялось ему растворением в бесконечности. Вот, весь Константин Платонов рассыпался на молекулы и атомы, электроны, протоны, нейроны, и разлетелся-разлился по огромной Вселенной, сохраняя между тем чувство единого собственного «я». И каждая из составляющих этого «я» корпускул наполнялась состоянием покоя, которое хотелось длить и длить...

— Тебя когда крестили? — прозвучал откуда-то издалека, с далекой планеты Земля, где суетливые люди заняты какими-то никчемными пустыми проблемами, приятный и знакомый голос.

Пришлось ответить сквозь галактические скопления честно и безразлично:

— В детстве. Мама на всякий случай крестила...

— Костя! Так не бывает! — прозвучал уже совсем рядом и совсем о другом голос Леночки, отчего пришлось возвращаться в спертый воздух палаты, заполнять его собой, материализоваться по частичке — по атому. Вталкивать, к примеру, сломанную ногу в гипс, дыхание в легкие, сознание в голову, которая стала ощущать запахи, звуки. Между тем, ощущать ничего, кроме покоя, не хотелось. Потому, не открывая глаз, Константин и переспросил у Лены:

— Чего не бывает?

— Синяки исчезли. Были — и нет!

Голова больше не болела. Ее словно почистили внутри. Каждый сосуд, каждый капилляр, каждую клетку. Думалось легко и, если можно так выразиться в отношении мыслительного процесса — свежо. Точно еще и проветрили утренним сквознячком. Платонов, не торопясь, осмотрелся. Иван Петрович одобрительно, но как-то затаенно улыбался, Лена сидела в изумлении с открытым ртом, Маша ушла в себя, было заметно, что она устала.

— Это чудо. Точно, чудо, — констатировал Платонов.

— Что? — встрепенулась Маша. — Не надо так говорить. Не надо...

— А Бабелю ты можешь помочь?

— Его здесь нет, — тихо ответила Маша.

— В смысле?

— Н-ну... как тебе объяснить. Тело здесь, а самого его нет.

— И... где он?

— Не знаю. Я не экстрасенс, ни провидица, ни ведьма, ни гадалка... Я просто хотела, чтобы тебе стало легче.

— А Бабелю не хочешь...

— Его здесь нет, — твердо ответила Маша и поднялась. — Мне пора. Сейчас ужин разносить будут.

Платонов остановил ее вопросом в дверях:

— Маш, а если б я не попросил, ты бы этого не сделала?

— Я уже делала это... Там... в доме, когда вы лежали. Пока ехала машина...

— Ты ведь не просто так стала смотреть в окно?

— Я почувствовала, что кому-то рядом плохо. Отдыхай, дальше будет лучше. Завтра принесут костыли, можно будет выходить в парк.

— Нас хотят увезти. В областную больницу.

— Ты же сам звонил. Звал.

— Я останусь. Что будет с Бабелем?

— На все воля Божья... Костя, — твердо и уже с холодком в голосе сказала Маша, — я не совершаю чудес.

Дверь за ней закрылась.

— То-то, — понимающе кивнул Иван Петрович.

— Ни фига себе — не совершает, — смогла с помощью этой фразы закрыть рот Леночка.

В палату вернулся озадаченный главред.

— Бабеля так просто забрать нельзя. Надо реанимобиль. И — рискованно. А тебя через пару дней можем вывезти. Может, и для Степаныча чего-нибудь за это время придумаем, — сказал он. — Ты, вроде как, изменился, посвежел, пока меня не было, — наконец заметил Максим Леонидович.

12

Костыли достались Константину старые и потертые настолько, что, казалось, выходил до него с их помощью на больничные тропы целый полк калек. Лера, выдавая их Константину, испытывала явное смущение, словно она была виновата в больничной нищете. Но Платонов обрадовался любой возможности передвигаться. Поднявшись, он первым делом с ненавистью посмотрел на судно под кроватью. Иван Петрович завистливо и одобрительно крякнул, ему полагалось лежать на твердом щите без малейших попыток подняться на ноги.

— Ну не просить же Машу подержаться за мою задницу... — пробурчал он.

Ходить с помощью костылей, на не совсем здоровой ноге надо было еще приноровиться, но Константин размашисто поскакал в коридор, чтобы найти реанимацию. Это оказался отдельный бокс в торце здания, на пороге которого сидела грустная медсестра, пролистывая без явного интереса потертый глянцевый журнал.

— Куда? — остановила она Платонова усталым пренебрежительным взглядом.

— Товарищ у меня там. Поглядеть, проведать.

— Это который к аппарату подключен?

— Да.

— Он не поймет, что его проведывают. Да и нельзя туда. Нельзя.

— Да я только глянуть: дышит или нет?

— Аппарат за него дышит.

Константин перегруппировал мысли и мимику, изобразил на лице легкое восхищение, в голос подлил уверенной лести:

— Девушка, вы такая... Такая обаятельная. Вам не идет эта напускная суровость. Как вас зовут?

— Света меня зовут. Только не надо делать вид, что если я вас пущу, вы на обратном пути сделаете мне предложение.

Она сказала это так непринужденно, что Платонов представил себе, как она регулярно на этом посту выходит замуж, и засмеялся. Света, хоть и выдавливала на лицо служебную серьезность, тоже прыснула.

— Ладно, только быстро. Первая дверь направо, — разрешила она.

Бабель лежал на стандартной каталке, опутанный проводами и капельницами. Первое, что бросилось в глаза, мертвенная, восковая почти бледность на лбу и щеках и точно растущая прямо на глазах серо-седая щетина. Именно растущая, сама по себе... Независимо от Виталия Степановича. Потому что Бабеля здесь не было, как и говорила Маша. В кафельном кубе лежало только тело, и это ощущалось на каком-то метафизическом уровне. А, может быть, если бы Маша об этом не сказала, никто об этом и не задумался бы?

— Спасибо, Света, — поблагодарил Платонов, ковыляя обратно.

— Не во что, — буркнула в ответ медсестра, употребив именно предлог «во» и не отрывая взгляда от журнала, — надумаешь жениться — милости просим.

Больничный парк, если так можно назвать огороженную палисадником площадь, утыканную ущербного вида тополями, кленами, липами и елочками, как будто намеренно выведенными селекционерами для больничного двора, все же больше радовал глаз, нежели «интерьеры» районного стационара. «Очей очарованье» хоть и золотилось еще чуть теплыми солнечными лучами, но под ногами уже поскрипывало тонкой корочкой промерзающей по ночам земли. «Что же такого прекрасного в осени, что щемит сердце и сквозит в душе? — задавался вопросом Платонов и несмело отвечал сам себе: — Ожидание покоя...» Странно было себе представить, что жителю экватора такое чувство может быть незнакомо. Осенняя хандра похожа на тоску об утраченном рае. Там, где вечное лето, нельзя придумать сказку о спящей красавице, нельзя воскликнуть «мороз и солнце!» Потому Промыслом Божиим Пушкин был рожден в России. Именно осени он признался в любви: «Из всех времен я рад лишь ей одной».

— И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русский холод;

К привычкам бытия вновь чувствую любовь:

Чредой слетает сон, чредой находит голод;

Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят — я снова счастлив, молод... —

извлекая из своей филологически устроенной памяти лирику Пушкина, Константин даже не заметил, что опирается только на один костыль, а вторым, точно дирижер, размахивает в воздухе. Он смутился и оглянулся на больничные окна: не видел ли кто его поэтического, но со стороны безумного порыва.

— Вот почему я не Пушкин, — сказал он сам себе с грустью, — Пушкин кричал бы стихи без оглядки и махал бы обоими костылями, если бы это ему было нужно...

Вроде сказал сквозь зубы да под ноги, но все же был услышан.

— А осень действительно хороша...

Платонов поднял голову на голос и увидел своего доктора, который вышел на крыльцо покурить.

— Простите, если помешал, я в тамбуре сначала стоял, потом слышу, кто-то декламирует. Дай, думаю, выйду. Между прочим, отличная терапия. Природа и стихи. Извините, если помешал.

— Да нет, ничего, — смутился Платонов.

Он допрыгал до крыльца, рассмотрел на халате доктора табличку с именем: Васнецов Андрей Викторович.

— Одни великие люди вокруг, — задумался вслух Константин.

— Что? — не понял доктор.

— Я — Платонов, как писатель, в реанимации — Бабель, революционер да и писатель, вы — Васнецов, как художник, Мария — Магдалина...

— Ну да, ну да, — торопливо согласился Андрей Викторович, не собираясь, видимо, вдаваться в подробности хода мыслей пациента. — К вам тут милиция еще в первый день приходила. Ну, мы обязаны сообщать. Я им обещал позвонить, когда вам полегче будет. Я позвоню... Вы только Машу не впутывайте. Нашла она вас, нашла, и хорошо.

— Хорошо... Скажите, Андрей Викторович, а Маша... — Платонов замялся. — Ну, как думает официальная медицина?.. О ее способностях?..

— Официальная медицина о ее способностях не думает, — грустно улыбнулся врач, — официальная медицина думает о том, как ей выжить, как остаться медициной, хлебушка на что купить.

— Ну да, ну да, — точно передразнил Андрея Викторовича Платонов. — Жаль, Бабелю она не хочет помочь. Правда, если тот даже пришел бы в себя, все равно бы не поверил.

— Материалист? — с ходу определил Васнецов.

— Хуже. Прагматик, верящий в жизнь на других планетах.

— Ясно, — доктор выбросил окурок в специальное ведро и собрался, было, уходить, но потом вдруг остановился и добавил: — Нет такого человека, которому Маша не хотела бы помочь. Кто знает, может и сейчас в храме за вашего Бабеля молится.

— Кто назвал ее Магдалиной?

— Да кто ж его знает? Говорят, Кутеев.

— А вы, правда, зовете ее на помощь во время сложных операций? — спросил уже в спину Платонов.

— Правда, и не только я, тут то оборудование откажет, то банальных перевязочных не хватает, то обезболивающего... Я б, кого хошь, позвал... — отвечал, бурча, доктор.

Константин еще постоял некоторое время в коридоре и заковылял в палату, где его радостно встретил заскучавший Иван Петрович.

— Ты че, в Москву на трех ногах ходил? А твоя «мобила» тут всякие песни горланит. Во как!

Константин взял телефон в руки. В пропущенных значилось «марина», и он не стал перезванивать.

13

Пришел милиционер в засаленной, как вся окружающая действительность, фуражке. И китель в катышках, словно обтерся от служебного рвения, и даже капитанские погоны гнутые и блеклые. Вытер жухлым платком пот с залысины, вздохнул, достал лист протокольный:

— Капитан Никитин. Рассказывайте...

«Пьет. Достало все. Дел одновременно дюжина или больше — и отчетов по каждому — миллион. Зарплата — два вызова проститутки. Дома жена, которая никогда не увидит его генералом и даже полковником... А парень, хоть звезд с неба не хватал, но шел работать за правду, а оказалось, что и тут давно уже все продано»... Константин сочувственно вздохнул и начал:

— Платонов Константин Игоревич. Журналист. Да знаю я, что вы нас любите чуть больше, чем мы вас, но вот среди вас есть же честные опера?

— Есть, — вскинул бровь капитан Никитин, стараясь понять, чего сейчас добивается Платонов, кто у кого «интервью» берет.

— И у нас приличные люди бывают. Все правды хотят...

Платонов рассказал их с Бабелем историю витиевато, с лирическим отступлением о проблеме бомжевания и человеческого достоинства, с сочувствием наблюдая, как выступают на лбу у капитана Никитина мелкие капельки пота — результат усердия перевода на ментовский язык и параллельного от таких запредельных усилий абстинентного синдрома. Озвученный Никитиным обратный перевод состоял из нескольких косноязычных предложений, под которыми Платонов вывел: «с моих слов записано верно, мною прочитано и даже понято», отчего капитан обиженно поморщился:

— Это ж документ!

— Фигня, я ж контуженный, а так — точно написано, что не только прочел, но и адекватно воспринял.

— Узнать их сможете?

— Даже ночью и в чачване.

— В чем?

— Гюльчатай, открой личико, помнишь?

— Восток — дело тонкое, — подхватил Никитин и даже улыбнулся. — Хорошо. Может, фоторобот сделаем. Друг-то твой — мумия. Я заходил.

— Я тоже. Его надо оживить. Он — раритет. Я Машу просил, — закинул свою удочку за новыми знаниями Платонов.

— Маша — не волшебник... — покачал головой Никитин. — У меня когда младший заболел, че-то там с клапанами, оперировать надо было... В Москву или еще куда. Я к ней пришел. Сначала крестили малого, она восприемницей была. А потом Маша несколько ночей подряд молилась. Я — с ней. Жена — тоже. Ночь напролет. Мы с женой попа́даем, вырубимся, очнемся, а она стоит на коленях и шепчет. Операции не потребовалось. Так что никакого волшебства. Она просит так, что, где хочешь, услышат.

— Местночтимая святая, получается, — задумчиво определил Константин.

— Не знаю, но я за нее любого порву, — почти воинственно предупредил капитан.

— Мне тоже помогла, — вроде как успокоил Платонов. — А что с ней до этого было?

— Врагу не пожелаешь, — коротко ответил Никитин и поднялся, чтобы уйти. Добавил уже с порога: — Ты, это,.. с газетным интересом к ней не лезь.

— Я — с человеческим, — ответил Платонов.

Капитан Никитин еще помялся в дверях, вероятно осмысливая, что можно понимать под «человеческим интересом», нерешительно пожевал губы, и не найдя ничего криминального, махнул на прощанье:

— Бывай, зайду еще.

14

Ночью Константин пришел на сестринский пост, но Машу, которая должна была там дежурить, не нашел. Помялся у стойки, глянул в раскрытую на столе книгу под настольной лампой. Шепотом начал читать:

— Никто не может сказать: «Я нищ, и мне не из чего подавать милостыню», ибо если ты не можешь дать столько, сколько оные богачи, влагавшие дары свои в сокровищницу, то дай две лепты, подобно той убогой вдове, и Бог примет это от тебя лучше, чем дары оных богатых. Если и того не имеешь, имеешь силу и можешь служением оказать немощному брату. Не можешь и того? Можешь словом утешить брата своего. Итак, окажи ему милосердие словом... — Константин замер над текстом и почему-то сказал в тоне Ивана Петровича: — Во как! Степанычу бы почитать... — посмотрел обложку.

«Душеполезные поучения Аввы Дорофея». Он вдруг то ли почувствовал, то ли просто понял, где сейчас искать Марию, и стремительно заковылял по коридору. На посту у отделения реанимации никого в этот раз не было. Константин, изо всех сил стараясь не громыхать древними костылями, протиснулся, чуть приоткрыв дверь, и оказался в палате, где шумел аппарат искусственной вентиляции легких, имитируя жизнь Бабеля. Рядом с больничной каталкой, на которой лежало тело Виталия Степановича, стояла на коленях Маша. Она тихо молилась перед маленьким образом Богородицы, поставленным на тумбочку.

— Все упование на Тя возлагаем, Мати Божия, и в скорбех и болезнех ко святой иконе Твоей с благоговением и верою притекаем. Чающе от нея скоро утешение и исцеление получити. О, Пресвятая Царице Богородице, воззри милостивно на нас, смиренных рабов твоих, и ускори исполнити вся, яже на пользу нам в сей жизни и в будущей. Да прославляя Твое благоутробие, воспеваем Творцу Богу: Аллилуиа.

Константин чувствовал, что и он должен встать на колени рядом, но разбитые ноги этого не позволяли, и он просто висел на костылях за ее спиной, не смея шелохнуться, хотя понимал: Мария знает, что он здесь. Присутствует. Платонов не ведал об акафистах, не представлял даже, сколько она их прочитала, он просто потерял чувство времени, в конце концов — ему показалось, что он понимает церковнославянский язык, хотя и действительно многое понимал уже, и как-то незаметно для себя влился в мерное и плавное течение речи девушки. У него не возникло даже отдаленного чувства сопричастности к чуду, к таинству, напротив, он увидел тяжелую молитвенную работу, которая многим современным людям со стороны могла показаться никчемной и даже глупой. Платонову так не казалось, он искренне хотел помочь Бабелю. Между тем, костыли уже впились в подмышки исступленной болью, и условно здоровая нога превратилась в пылающий стержень, который вкрутили по самое сердце. Платонов вынужден был признаться себе, что эта странная девушка сильнее него, намного сильнее. Иногда он бросал взгляд на безжизненное лицо Виталия Степановича, невольно сравнивая его с теми, что доводилось видеть уже в гробах, и получалось, что немертвым его делала лишь чалма бинтов на макушке.

И вдруг Платонову показалось, что веки Бабеля слегка подергиваются. Он подался всем телом вперед, отчего чуть было не потерял хлипкое равновесие, едва удержался и хриплым шепотом крикнул:

— У него могут дергаться веки?!

Маша вздрогнула, не поворачиваясь к нему лицом, поднялась с колен и наклонилась к лицу Бабеля.

— Антон Михалыч! Сюда! — крикнула она.

Теперь уже Платонов видел, как явно подрагивают пальцы Бабеля на ворсистой поверхности одеяла.

— Агония? — испугался он.

— Антон Михалыч! — снова позвала Маша, и в палату буквально ввалился заспанный врач.

Крупный, небритый, в распахнутом халате, он больше напоминал похмельного братка, пришедшего проведать раненого друга. Да и вел себя соответственно.

— Какого?.. — вероятно, Антон Михалыч хотел сказать «черта», «лешего», «хрена», торопливо перебирая в просыпающемся сознании подходящие эпитеты, но при Маше так и не решился ни на один из них, завершив нейтрально, но по тону не менее возмущенно: — Какого такого вы тут делаете?! Маша, сколько раз тебе говорил! А этот ущербный воин откуда?! Брысь! Брысь отсюда в палату!

— Я могу помочь, — несмело предложила Маша, и только сейчас Платонов заметил, как устало она выглядит.

Заметил это и доктор.

— Ох, Маша-Маша, — ухмыльнулся он, — радость наша, дуй за Таней, она в ординаторской подушку мнет. Давай! Это ж терминальная, он, может, подергается и обратно... Ну! У тебя-то арефлексия почему?! Слышь, а ты-то двигай гипсом, тут развернуться негде, — напомнил он Платонову о его неуместности.

— Что значит — терминальная? — успел спросить Константин у Маши уже в коридоре.

Маша посмотрела на него удивленно, пытаясь сообразить, чего он от нее хочет.

— Терминальная? Последняя, самая глубокая стадия комы, в данном случае результат черепно-мозговой травмы, — как на экзамене выпалила и побежала в ординаторскую.

— Он придет в себя? — спросил Платонов вслед, но она уже не ответила.

Константин вернулся на пост, примостился на потертом диванчике рядом и настроился бессмысленно и безнадежно ждать. Маша, впрочем, появилась минут через двадцать. Теперь утомление проступало в каждом движении девушки, глаза казались полуприкрытыми.

— Что там? — Платонов и сам клевал носом.

— Работают. Иди спать.

— Скажи, — попросил после недолгой паузы Константин, — это ты сделала?

— Я ничего не делала, — вдруг твердо ответила Маша, — Бог все решает.

— Все?! — Платонов вдруг почувствовал в себе неожиданный, необъяснимый всплеск раздражения. — А где был твой Бог, когда нас обрезком трубы калечили?!

Маша посмотрела на него с сожалением, даже — жалостью, отчего Константин еще больше занервничал.

— Бог тебя отправил сюда? — спросила она. — Бог, по-твоему, сунул кому-то в руку обрезок трубы и действовал этой рукой? Или у этой руки свои мозги были? Своя воля — делать или не делать? У тебя дети есть?

— Нет, — не ожидал такого вопроса Константин. — Это при чем?

— Объяснять было бы проще.

— Ты попробуй. Может, я не совсем дебил.

— Да все элементарно: скажем так, у тебя несколько детей, ты учишь их добру, любви, взаимовыручке, даешь им все необходимое, а они выходят на улицу и учатся совсем другому. У них есть все, но им этого мало. И вот один из них хватает палку и бьет другому по голове.

— Понимаю, куда ты клонишь, — почти злорадно схватился за нить мысли Платонов, — все равно я виноват. Значит, не так воспитывал.

— Я не об этом, — в голосе Маши скользнуло разочарование, точно она не могла растолковать «дважды два», — тот, который ударил другого по голове, остается твоим сыном?

— Ну... Биологически — да. А духовно... получается, он сам выбрал такой путь.

— То-то...

— Нет, в твоей теории есть слабое место! — обрадовался найденному в мировой литературе решению Константин. — Можно ведь, как Тарас Бульба: «я тебя породил, я тебя и убью»... А?!

— Можно, если ты — Тарас Бульба. То есть человек, к тому же — воин. А если главная твоя составляющая — Любовь? Любовь, которую не осилить человеческому сознанию. Ту Любовь, которая после того, как ее пригвоздили к Кресту, кричит: «Прости им, ибо не знают, что делают»...

— Н-ну... — растерялся Платонов. — На такую любовь только Христос способен.

— Тебе что-то или кто-то мешает?

— Теоретически нет. Н-но...

— Вот с этих «но» начинается поведение твоего сына, и знаешь, кто отец этих «но»?

— М-да... Тварь я дрожащая или право имею... — процитировал Достоевского Константин. — Ты мне сейчас что, лекцию читаешь? — улыбнулся навстречу усталому взгляду Маши, раздражение вдруг отступило, и он почувствовал себя неловко, даже вину какую-то перед Машей ощутил.

— Ты спросил, я ответила.

— Я так думаю, — попытался примирительно заключить Платонов, — ты ударяешь, ударяешь, но, в конце концов, всегда найдется кто-то или что-то, которое ударит тебя. Если речь идет о сыне... Я... Ну, если я отец... Мне жалко и того, которого ударили, и того... который ударил... Он тоже мой сын. Даже после того, как он ударил, у него остается выбор...

— Ближе. Теплее, — вздохнула Маша.

— Я помню: в детстве я очень обидел отца. Сильно обидел. Знаешь, он просто со мной не разговаривал. Если я просил помощи, не отказывал, помогал, но молча. Сколько мне тогда было? Лет шесть-семь? Он не разговаривал со мной дня два... Может, три. А мне казалось, целую вечность. Потом я вдруг заболел. Отит. Знаешь, в ушах так стреляло, я спать не мог, плакал. И он ночи напролет носил меня на руках, убаюкивал, а утром шел на работу. Мама оставалась со мной. А мне тогда хотелось, чтобы оставался отец. Во-первых, я понял, что он простил меня, во-вторых, от него исходила какая-то сила, уверенность, что все будет хорошо. А я воспользовался тем, что я болен, и в первую же ночь, когда боль чуть улеглась, спросил у него: «Ты больше на меня не злишься?». А он ответил: «Я не могу долго на тебя обижаться, а злиться и вовсе не могу».

Воспоминания комком подкатили к горлу, и Платонов умолк. В такие мгновения человек может думать о многом одновременно, но в действительности думает о главном. Так прорывает плотину, избыток чувств выплескивается в зеркало души — глаза, хочется плакать. Иногда слезы просто невозможно сдержать, да и не нужно. Константин сдержал. Внешне это показалось бы нелепо, взял вдруг — заплакал. И Константин вместо этого вытолкнул на лицо не менее неуместную улыбку.

Между тем, он заметил, что Маша испытывает утомление, и каждое слово, каждая мысль даются ей с огромным трудом.

— Я не богослов, — зачем-то начала оправдываться она, — говорю, как чувствую.

— Я понял. Тебе надо отдохнуть. Давай, я посижу вместо тебя, а ты пойдешь отдохнуть в ординаторскую. Если кто позовет, я разбужу, мне не грех и днем выспаться.

— Нельзя. Во-первых, там спит врач, и единственный диван уже занят, во-вторых, через час многим делать инъекции.

— Ставить уколы.

— Что?

— Мне казалось, так говорить проще: ставить уколы.

— Профессиональное...

— И все-таки Бабеля разбудила ты.

— Я только просила об этом. Знаешь, Костя, я вижу: тебе очень хочется чуда. Выйди на улицу — посмотри на небо — чудо там.

— Маш... — Константин на мгновение замялся: — Ты очень красивая. Очень.

— Мне это не помогло. Наоборот.

— Ну, если ты такая верующая, должна понимать, что это, своего рода, дар Божий.

— Испытание даром еще выдержать надо.

— А ты?

— Иди спать, Костя, иди, пожалуйста, ты даже не понимаешь, что делаешь мне больно.

— Извини, прости, — Платонов, как мог поспешно, взгромоздился на костыли и двинулся в палату.

Остановившись на пороге, он оглянулся. Маша уронила голову на руки и уже, похоже, спала, но рядом на страже стоял будильник. А из палаты рвался в коридор громоподобный храп Ивана Петровича, которого минутой раньше Константин почему-то не замечал.

15

Несколько дней Платонов безнадежно нарезал круги по больничным коридорам и парку. Маша почему-то не вышла на следующее дежурство, вокруг Бабеля что-то творилось, но от его вопросов отмахивались, отвечали заготовкой: «делаем все, что нужно». Как обещал, явился с фруктами-продуктами Максим Леонидович. Сходил к главному, принес весть: Степаныч выходит из комы, но процесс этот не одной минуты. Появились рефлексы, может сам глотать воду, а если бы утром не пришел в себя, то И-Вэ-Эл отключили бы, потому как днем привезли мужика после ДэТэПэ. «Интересно, Маша знала об этом в ту ночь?» — задавался вопросом Константин, но самой Маши не было. Один раз удалось постоять-покурить на крыльце с Андреем Викторовичем, которому Платонов рассказал о ночной молитве. Тот отнесся к рассказу спокойно, почти индифферентно: «всему свое время, очнулся и хорошо». Стоило вернуться в палату, как у Платонова начинал выпытывать новости прикованный к металлическому щиту Иван Петрович. Причем делал он это с настойчивостью гестаповца, и если новостей не было — приходилось их придумывать. Машу Платонов встретил уже через неделю в больничном парке. В бежевом плащике, старомодной косынке и каких-то бесформенных сапогах-мокроступах она напомнила ему мать, которая одевалась точно так же в семидесятые годы прошлого века, и, опаздывая на работу, постоянно поправляла на бегу выбивающуюся из-под косынки прядь волос. В русской литературе эти пряди из-под косынки у кого только не выбивались, да так, что стали штампом, а, с другой стороны, какой-то присущей русским женщинам чертой. Не пристало им просто так бегать, надо — по ходу — и пряди заправлять...

— Маша, ты где так долго была? — почти с упреком спросил Константин.

— Болела.

— Я думал, такие, как ты, не болеют.

— Болеют, еще хуже болеют, — улыбнулась она.

— Правда?

— Правда.

— А Бабеля скоро к нам переведут.

— Я знаю.

Нужно было спросить ее еще о чем-то, чтоб продлить возможность постоять рядом, и Платонов кивнул на небольшое одноэтажное здание в углу двора с облупившимися стенами и вечно темными окнами.

— Там что — склад?

— Нет, там морг, — переменилась в лице Маша.

— Он даже издали страшный, — признал Константин.

— Обычная мертвецкая.

— Там кто-нибудь работает?

— Санитар.

— Врагу не пожелаешь.

— Кто-то должен.

— Наверное, платят много.

— Совсем нет. Больше родственники приносят.

— А ну да... Харон.

— Кто?

— Был такой старик в Древней Греции. Перевозил души умерших через реку Стикс в царство мертвых. В Аид. Мертвым клали на глаза медные монетки. Обол, по-моему, они назывались. Это был его заработок. Тех, у кого нет денег, он отталкивал веслом. А перевозил только тех, прах которых обрел покой в земле.

— Не знала.

— Ничего страшного. Мифология. А еще Харон — это первый спутник Плутона.

— Ты много знаешь?

— Много и ни к чему, — улыбнулся Платонов. — Так что у вас там свой Харон.

— Наш не старый. Хотя его и не видит почти никто. Только когда зарплату выдают. Пьет он незаметно, но пьет каждый день.

— Я бы тоже там пил.

— Ты там, где ты есть, пойду я...

— Работать?

— Завтра выхожу.

И все. Можно продолжать бессмысленно жить.

Платонов без особой цели поковылял в угол больничного двора — к зданию морга. Может, еще и потому, что Бабель чудом избежал последнего посещения этого угрюмого и по всему виду больного дома. Даже серый шифер на его крыше был особенно серым и битым, а выцветшая, окрашенная сто лет назад в ядовито-желтый цвет, штукатурка покрылась паутиной трещин. Но самыми жуткими были ничем не закрашенные, но в то же время непроницаемо темные окна. Будто структура стекла поменялась на атомарном уровне. Хотя, может, так и есть. Вот тебе и материя первична! Интересно, что возразил бы на такое умозаключение Бабель? В принципе, можно предположить: дорогой Константин Игоревич, вы видите в этих окнах то, что хотите видеть, а не то, что есть на самом деле. М-да, Виталий Степанович, продолжил в себе спор Платонов, можно только порадоваться, что мы смотрим в эти окна со стороны улицы. Не известно, есть ли возможность смотреть в них с другой стороны.

16

— Степаныч, я точно знаю, она тебя вымолила, — Платонов и Бабель перешли «на ты» в экстремальных условиях.

Малоподвижный еще Виталий Степанович отреагировал только глазами, посмотрел на молодого коллегу скептически убийственно — вплоть до интеллектуального унижения.

— Ну, другого я от тебя и не ожидал, но я точно знаю — это она тебя вымолила, — остался при своем Платонов.

— Костя, я был там, там нет ни хрена, кроме темноты. Полное небытие. Понял?

— А с чего ты взял Степаныч, что тебе должны были что-нибудь ТАМ, — выстрелил это слово Константин, — показать? Или ты думаешь, что, как заслуженный журналист и заслуженный работник рассейской культуры имеешь право на информацию там? Может, тебе, кроме темной материи, ничего и не положено.

— Пошел ты на хрен, Костя, — в этот раз отчетливо, хоть и хрипло сказал Бабель.

Платонов сидел рядом с его кроватью на покосившемся табурете, за его спиной сопел, желая вклиниться в спор коллег, машинист-пенсионер, но пока не знал, куда и что именно надо вставить.

— Вот это по-нашему, — даже обрадовался Константин, — уж если ты ругаться начал, чего от тебя, приторно-вежливого, не дождешься, значит, не совсем уверен в своей правоте. А главное — выздоравливаешь.

— Пошел ты на хрен, Костя, — во второй раз повторил Бабель и даже закашлялся от усилий.

— На какой из двух? — давил на иронию Платонов.

— Какой тебе больше нравится... И, мне кажется, мой юный друг, ты просто влюбился. Магдалину он, понимаешь, нашел. Ты мне тут еще «Код да Винчи» начни вслух читать.

— Да недавинченный этот код, — поиграл словами Платонов. — Время тратить — воздух месить. Ты присмотрись к ней, Степаныч, может, увидишь чего-нибудь, почувствуешь вкус, кроме как опресноков демократии.

— Слышь, Степаныч, — подал-таки голос Иван Петрович, — мы с тобой одного почти возраста, во как... Так я в эту, как ее, Костя?..

— Метафизику.

— Ага, так я в эту метафизику еще десять лет назад не поверил бы. Сам понимаешь: Ленин, партия, комсомол... Но про Машу — все правда, вот те крест! — И в подтверждение сказанного перекрестился, ойкнув от неловкого движения.

— Доказательство на уровне «мамой клянусь», — ухмыльнулся Бабель.

Иван Петрович иронии не понял, но на всякий случай обиделся.

— Нашли тут местночтимую святую, — добавил Виталий Степанович.

Тут уж обиделся Платонов:

— Знаешь, Степаныч, думай, что хочешь, но то, что она стояла ночь на коленях из-за тебя — я свидетель.

— А я не просил!

— И шевелиться ты именно в этот момент начал!

— Совпадение!

— Ну-ну...

— Гну.

— Да брось ты его, Костя! — даже попытался приподняться Иван Петрович. — Чего ты он него хочешь? Чтобы он Машу поблагодарил?

— Я просто объяснить ему хочу!

— Объяснить то, чего сам не ведаешь! — огрызнулся Бабель. — И вот еще что: не вздумай в своем новом репортаже из районной больницы описывать всю эту галиматью! Не за этим ехали.

— Да я вообще ничего не собирался описывать, — как-то вдруг сник Платонов, как будто ему напомнили о чем-то очень неприятном.

— Вот и славненько.

— Вот ты, Виталий Степанович, вроде, человек умный, — не унимался Иван Петрович, но был убит пронзительным взглядом из-под бинтов, после чего закончил фразу без изыска: — а все-таки дурак, во как!

— Во как, — передразнил Бабель. — Газета «Гудок» на стороне религиозного мракобесия.

— Чего? Хорошая газета. Я двадцать лет подписывал. А вашу областную мне, как пенсионеру, бесплатно носят, чтобы я, старый дурак, знал, как нынешняя власть обо мне, трудовом человеке, заботится и днем и ночью. А вы, стало быть, поддувалы ее.

— Ладно, — решил уже для себя одного Константин, — пошел я от вас, ребята, подышу пойду, воздух морозный стал, до мозга пробирает, — и подхватил костыли.

— Эх, хорошо тебе, — вздохнул Иван Петрович, — хоть бы телевизор в палату поставили. Я уже каждую трещинку по миллиметру на потолке изучил, каждое пятнышко. Газеты, что жена принесла, прочитал уже. Ой, тошно-о-о...

— Да уж, — согласился с этим Бабель.

Платонов тем временем уже вышел в коридор.

Дежурила в этот день Лера, и говорить ему больше было не с кем, да и не о чем. Он не обиделся на Бабеля, не обиделся еще и потому, что не мог себе представить, что на Степаныча обиделась Маша. Иногда надо уйти от кого-то или от чего-то, чтобы попытаться найти путь к самому себе. Платонов этот путь еще не видел, скорее — чувствовал, нащупывал, как дно под водой.

Больничный двор встретил унылой осенней серостью, которая в России имеет свойство усиливаться за счет обилия безрадостных пейзажей и застроек. Серость подчеркивается темными намокшими некрашеными стенами домов деревянных и облупленной штукатуркой домов панельных, разбитыми асфальтовыми и размытыми грунтовыми дорогами, а главное — царапающим макушку этого пейзажа грустными тучами небом. Птицу в таком небе плющит, да и птица — скорее всего — ворона. Долетит до столба-забора, сядет, и озвучит все, что думает об окружающем, и звук этот вовсе не «кар» (это в Англии может быть «кар»), а — «хмарь». Хмарь, хмурь, хандра — и надписи на заборах на эту же букву. Стоит предаться созерцанию, и весьма быстро начинаешь принадлежать этому сюжету: кажется, жизнь уже безвозвратно прошла, грядущий день будет таким же или еще хуже, а нынешний вообще может стать последним. И такая от всего этого исходит безнадега, что «Последний день Помпеи» кажется оптимистической картиной хотя бы за счет остановленной в ней динамики.

И тут это вселенское уныние начинает вяло, но настойчиво моросить, и уйти никуда невозможно — только в себя. Бабель однажды разродился по этому поводу статьей, суть которой вкратце можно было свести к единственной мысли: Россия шла к морям изнутри себя, вылезая именно из огромных сугробов и непроходимой грязи внутренних территорий. Что ж, может и так. Важно, что дошла — на все четыре части света.

Стоя под козырьком подъезда на заднем дворе, где обычно курили «ходячие» больные, доктора и медсестры, Платонов глотал вечное, но благодаря влажности свежее уныние полными легкими, и усиливал эмоциональное воздействие пейзажа на свою тонкую натуру очередным подробным изучением «морга-избушки», как он его назвал, и воспоминаниями детства.

В противовес осенней мороси, но, имея подоплеку в недалеком морге, память вернула ему сюжет жаркого лета, когда ему было шесть лет. В соседней квартире на их площадке умерла баба Лида, у которой родители иногда оставляли Костю, убегая по делам или в гости. Сегодня он вряд ли мог что-то хотя бы общее вспомнить о бабе Лиде, кроме того, что она исправно за ним следила и пыталась поддерживать безнадежно пустую беседу, с бесконечно повторяющимися вопросами в разных вариациях, отчего у взрослого может возникнуть впечатление, что его проверяют на «Полиграфе». Но маленький Костя про детекторы лжи ничего не знал и терпеливо отвечал: папу не повысили, в школу —в следующем году, братика нет и не планируется, другие дяди за красивой мамой не ухаживают, потому что есть папа, читать-считать умею... И очень редко задавал свои вопросы, потому что на любой из них баба Лида отвечала не «почему Земля круглая», а долгую историю своей жизни, и из уважения к старшим надо было сидеть и слушать ее, теряясь в именах, датах, многочисленных родственниках и знакомых, а потому — абсолютно не обогащаясь историческими знаниями.

И вот в знойный июльский день баба Лида умерла. Чтобы узнать, что такое «умерла», Костику пришлось спустится со всеми взрослыми вниз к подъезду, когда туда вынесли гроб для прощания. Первое, что он почувствовал — сладковатый тошнотворный запах, источник которого ему был не очень понятен. Хотелось уйти куда-нибудь подальше, чтобы перебить его духом бушующей вокруг зелени. Странно, но старушки со скамеек от всех подъездов двора ринулись на этот запах, как пчелы к цветку. От взрослых он услышал негромкое: «жара... разлагается...» и смутно догадался, что это относится к телу бабы Лиды, которое лежит в красном гробу и смотреть на которое очень страшно, хотя и любопытно. У соседнего подъезда стояли-топтались музыканты с блистающими на солнце духовыми инструментами и большим барабаном. Костику очень хотелось ударить в него колотушкой, которой помахивал дяденька, будто разгонял дым от собственной сигареты. Пришлось прислушаться к разговорам оркестра, откуда удалось выловить, что «сегодня два «жмура», «водку в такую жару пить — смерть».