Двое

Не называя фамилий

Всю жизнь меня спрашивали: вы из каких Толстых? Лев Толстой вам кем приходится? На военной кафедре университета, где из нас, филологов, готовили медсестер запаса, полковник обращался ко мне так:

— Студентка Толстая, расскажите о гигиене ног в походе.

Однокурсницы, отсмеявшись, ерничали:

— Товарищ полковник, зачем вы девушку оскорбляете?

Полковник надевал очки:

— Тут неразборчиво написано… Студентка Толстых, отвечайте на вопрос!

Много интересного узнавала я о нашей семье:

— Я читал, что «Приключения Буратино» написал Бунин, а Алексей Толстой у него выкрал и напечатал под своим именем.

— Говорят, что еще до войны Толстому оставили латифундию с крестьянами, а Ворошилов подарил ему самолет.

— Правда, что Алексей Николаевич завещал каждому внуку по миллиону?

— У вашего дедушки есть прелестная вещь: «Средь шумного бала, случайно…»

Когда Алексей Толстой умер, мне было два года. Бабушка, Наталия Васильевна Крандиевская, прожившая с Толстым больше двадцати лет, написала книгу воспоминаний. В них есть все: и любовь, вспыхнувшая накануне мировой войны, и эмиграция, и возвращение в Россию. Жизнь в Ленинграде и Детском Селе. Война и блокада.

Смотрю на фотографию. Бабушке шестнадцать лет, рядом брат, сестра, родители. Их прекрасные лица спокойны. Они жили в необыкновенной, неповторимой стране, где было много, очень много людей с прекрасными лицами.

Из чужого альбома выпали снимки — юный кадет с товарищами, пожилой офицер с маленькими дочками, полный достоинства пролетарий с красавицей женой. От них не оторвать взгляда. Я не хочу думать о том, что с ними стало, когда пришли новые времена.

К дворянским титулам бабушка Наташа относилась с юмором. В четырнадцатом году, выйдя замуж за гр. А.Н.Толстого, она стала Вашим сиятельством.

— Три года посияла, — говорила она. — В семнадцатом году сияние погасили.

Бабушка любила вспоминать, как однажды после войны, закутанная в платок, она садилась в трамвай. Сердитый дядька прикрикнул на нее:

— Куда прешь, колхоз?

В родильном доме я лежала рядом с заведующей баней. Услышав мою фамилию, она сказала:

— А меня из-за тебя в школу не приняли.

— Не придумывай!

— Бабушка привела меня записывать в первый класс, а ей сказали: девочке нет полных семи лет, приходите на следующий год. В этом году у нас будет спецкласс — внучка Алексея Толстого поступает.

Я так громко смеялась, что пришли мамы из послеродового отделения посмотреть, в чем дело. Знала бы эта женщина, в какой семье я росла. Нас было семеро братьев и сестер — веселых, плохо одетых дворовых детей. Мы сами себя развлекали и были близки к народу — к няне и домработнице.

Набегавшись во дворе, мы вваливались в квартиру, куда вскоре приходили учительницы французского и музыки. Дети учиться не хотели, ленились, а я была особо неспособна к музыке и долго не понимала, зачем нужно учить иностранные языки.

Пятнадцать синих томов стоят на полке, и во всех томах — фотографии писателя, сделанные в разные годы. Я всматривалась в черты лица то хмурого, то просто усталого человека, пытаясь вызвать в себе родственные чувства. А когда прочла в первый раз повесть «Ибикус», то ощутила преступную семейственную связь с автором: это написала я. Вернее, я хотела бы так написать.

И сегодня людям не дает покоя наша фамилия.

Сдаю белье в прачечную.

— Как фамилия? — спрашивает приемщица.

— Я же написала в квитанции — Толстая.

Женщина перестает считать наволочки.

— Толстой — это кто, Горький?

Ее начитанная напарница выходит ко мне из-за перегородки.

— Скажите, а правда, что Алексей Толстой — это псевдоним? Как его на самом деле звали?

Мне хочется ответить: «Настоящая фамилия Чехов, а по матери Достоевский». Я расплачиваюсь и ухожу, потому что больше не могу отвечать на такие вопросы.

В той комнате в Елабуге, где я, не к месту родившаяся в сорок третьем году, лежала в корзине, дедушка Михаил Леонидович Лозинский заканчивал перевод дантовского «Рая». Комната была проходная, освещалась коптилкой, на стенах проступал лед.

Копировальной бумаги в Елабуге было не достать, и сын Лозинского, с трудом раздобыв копирку, прислал телеграмму с радостным известием. На телеграфном бланке стояло: «Жопировальную бумагу выслал». Ниже была пометка почтового отделения: «Жопировальная. Так». С тех пор копировальную бумагу в нашей семье иначе не называли.

Из эвакуации Михаил Леонидович и Татьяна Борисовна вернулись в свою прежнюю квартиру на Кировском проспекте. У Татьяны Борисовны были любимцы; Герцен, Чернышевский и Добролюбов. Потом я обнаружила, что Александр Иванович — замечательный писатель, а Николай Гаврилович — наоборот, но бабушка любила их одинаково и жила по их заветам: долг гражданина — помочь товарищу в беде. А в беду в те чудесные послевоенные годы попадали почти все, кто уцелел в тридцатые. В квартире на Кировском было тихо: дедушка работал. Бабушка Лозинская с укором смотрела на вольную, безмятежную жизнь толстовских детей. Лучше бы сели за книгу или помогли неимущим.

Летом мы вместе с Лозинскими жили на даче в Кавголове. Дедушка появлялся к обеду и общался с внуками, как с друзьями: с уважением и интересом. Вечерами мы играли в буриме, писали рассказы или повторяли за дедушкой скороговорки из его детства: «Вы не видели ли, Лили, лили ли лилипуты воду?», «„Ну-ка, детка“, — дед кадетику сказал». Мне было одиннадцать лет, когда Михаил Леонидович спросил меня: «Как ты думаешь, можно ли написать: „Она взяла себя в руки и села за стол“»? Перед ним лежала книга одной ленинградской писательницы. Я не знала, как ответить, чтобы дедушка остался мной доволен, и надолго задумалась. Он улыбнулся и погладил меня по голове.

Почти полвека прошло с тех пор, как Михаил Леонидович любовался через дачное окно озером Хеппоярви. Теперь из-за разросшихся деревьев и кустов озера больше не видно. А плакат, нарисованный внучкой Катей ко дню рождения дедушки, так и висит на веранде. На нем изображен дедушка с палкой. Он смотрит вверх на дерево. Внуки гроздьями свисают с веток. Сбоку написано:

Михаил Леонидович стихи похвалил, он всегда поощрял литературные устремления внуков.

После дедушки осталось много шуточных стихов. На Новый сорок шестой год он посвятил своей дочери, моей маме, такое стихотворение:

Жизнь Лозинских в советской России шла по краю пропасти. Несколько раз они уже скользили по кромке, но чудом удерживались.

Мне повезло: я их застала, я их помню. Не знаю, с кем их сравнить: с первыми христианами, с греческими стоиками или с энциклопедистами эпохи Просвещения.

Умершие в один год и день, они вечно едут в поднебесье на золотой колеснице, — небожители, почему-то оказавшиеся моими дедушкой и бабушкой.

Быть как все

Когда соседка звонила в дверь: «Муку дают на Литераторов!» — няня одевала всех троих детей и спешила во второй двор большого дома. Давали по полкило муки и десятку яиц в руки. Послевоенные очереди были тихие, длинные. Стояли с детьми и внуками, чтобы больше досталось.

Наташа любила стоять в очередях, рассматривать, какие бывают люди, и представлять их жизнь. Все окна выходили во двор, на очередь, и Наташа разглядывала волнующие подробности незнакомой жизни. Между окнами видны были яблоки или банки с чем-то красным, намятым. Бабушка держит под мышки ребенка, который стоит на подоконнике и смотрит в мир. Бабушка время от времени целует внука в затылок — любит. Мужчина в майке подходит к окну, чтобы закрыть форточку. Мужчин Наташа не любила. Зачем женщины пускают их жить в свою комнату? Неужели и у той доброй бабушки с внуком живет какой-нибудь дядька?

Смотря снизу в окна, Наташа выбирала какое-нибудь особенно понравившееся — где играли котята или лежали еловые ветки с кусочками ваты и представляла, как бы она там жила и какие оказались бы соседи. О том, что все квартиры коммунальные и что нет тут ни ванных, ни горячей воды, она уже знала от женщин из очереди. Настроение портили брат и сестра. Они не хотели стоять как положено — смирно, держа няню за руку, а бегали кругами вокруг очереди. Сестра время от времени шептала брату на ухо, ее выдумки были неистощимы, а брат охотно выполнял разовые поручения: издалека показывал язык или кулак.

Или подкрадывался и хлопал Наташу по спине. Няня отгоняла брата авоськой: «Это не дети, а наказанье божье!»

Очередь с интересом слушала няню.

— Я у немцев пять лет жила. Чудные люди. Когда из Петрограда уезжали, как меня с собой звали… не поехала, дура. У евреев три года жила, как у Христа за пазухой. Дети — золото. А эти ни к чему не приучены, — няня кивала в сторону сестры и брата, которые слаженно протягивали в сторону Наташи четыре фиги. — Собаку завели, никто с ней гулять не желает. Хозяин каждый год машину меняет. Учителей нанимают, а школьные передники купить не могут. Вещи разбросают, ищи целый день. Надо молебен отслужить.

Нянины повести находили отклик у женщин в плохих пальто.

— Нынче бар нету.

— Родители ученые, денег много, вот и балуют.

— У их дедушка, когда помирал, завещание оставил: выдать на каждого внука по миллиону.

— Чего же они за мукой стоят, если у них миллионы?

Няня умолкала и уже не рада была, что начала. Наташа прижималась к ней и закрывала глаза. Больше не хотелось жить за окном с котятами. Хотелось домой.

Наташа рано догадалась, что она виновата. Виновата, что на дом приходит учительница музыки и учительница английского. Что бабушка на такси возит в ТЮЗ, а после спектакля старенький режиссер поит их чаем в своем кабинете. Что гости родителей не похожи на людей в очереди. Что няня водит в школу, а домработница стирает и готовит обед. Превратиться бы в другую девочку и жить, как живут остальные, в узких комнатах, где из книг только школьные учебники, где бабушки много пекут, и всегда чисто. И на кровати, на покрывале сидит кукла, протягивая руки и ноги навстречу входящему.

Наташа чувствовала себя виноватой и в том, что учительница пения, Ида Ильинична, приходит в школу всегда с красными от слез глазами. На ее лице лежал отсвет тайной муки. Уроки пения проходили в бывшей гимназической уборной. Убрали только стульчаки и поставили стулья в несколько рядов, но перегородки оставили, и задние ряды сидели, разделенные фанерными стенками, не видя друг друга.

«След кровавый сте-е-елется по сырой траве», — пели девочки дурными голосами.

Наташа смотрела с любовью на Иду Ильиничну, но та никогда не поднимала глаз. Другие учительницы замолкали, когда она проходила мимо. Как Наташе хотелось сделать Иде Ильиничне что-нибудь приятное! Незаметно положить на рояль бутерброд с сыром или сунуть ей в стол открытку «Поздравляю с праздником!».

Перед сном Наташа просила: «Няня, расскажи, как ты жила у евреев».

— Как царева племянница. Вот как жила. Лучший кусок — мне. И одевали, и обували. А сколько подарков в деревню надарено… Хозяина, Розенштейна, как забрали, так и пропал. Вредил, говорили. Я-то знаю, он всегда за рабочих был. Почему Михаила Натановича посадили, нам не докладывали. Не нашего ума дело. А Яшенька и Жоржик с войны не вернулись. Берта Михайловна совсем одна осталась.

Изредка Наташа видела Берту Михайловну на Кировском проспекте, полную высокую женщину в стоптанных туфлях. Она всегда обнимала няню, и обе плакали.

— Зайду к вам, зайду, — обещала няня. — Тяжело к ней ходить, — вздыхала она потом. — Начинает мальчиков своих вспоминать, а их уже не вернешь.

К няне приходили в гости две племянницы. Нюра всегда приносила домашнее печенье и мелкие яблоки. Про Веру говорили, что она прижила ребенка на фронте. Вера больше помалкивала и не притрагивалась к чаю, чтобы не подумали, что голодная. Наташа любила слушать племянниц.

— Ну как, Нюра, твоя новая соседка? Спокойная?

— Так-то ничего. Книжки всё покупает.

— Господи! Только пыль разводит.

— Я ей говорю: Ольга, глаза испортишь книжками своими. Даже не соизволит ответить.

— Места-то общего пользования убирает хоть?

— Убирает… Как одолжение делает. В углах всю пыль оставляет.

Потом Наташе часто снился сон, в котором Нюра и Вера навеки переезжали к ним в квартиру, и больше нельзя было играть на рояле, показывать шарады. И книги читать тоже не рекомендовалось.

Очень волновали Наташу общенародные праздники 7 ноября и 1 мая. В праздники появлялись цыганки с воздушными шарами. Взгляд Наташи упирался в огромный живот знакомой цыганки — этот живот был одинаково велик и на май, и на ноябрь. Наташа думала, что тетя больна страшной неизлечимой болезнью, но няня сказала, поджав губы, что цыганка опять ждет ребенка. Наташа представляла себе, как она его ждет — простаивая часами у окна или выходя вечерами на развилку дорог.

Особенно любила Наташа 1 мая. На чистой площади Льва Толстого, озаренной нежарким солнцем, звенела музыка. От майского ветерка покачивался портрет Сталина на кинотеатре «Аре». Державная радость звенела в душе. Что сделать, чтобы он узнал, как я его люблю? Какой бы подвиг совершить? Изобрести бы таблетки — проглотил и не умрешь никогда. Или найти клад, миллион рублей — и на почту. Москва, Кремль, от Наташи.

Готовность погибнуть, спасая Сталина, не мешала ей повторять за другими девчонками во дворе загадочную крамолу:

— Поспорим?

— Поспорим! Твои штаны распорем, мои — зашьем и Сталину пошлем.

Ушла в прошлое цыганка с шарами, вечно ждавшая ребенка. Нет на свете ни Берты Михайловны, ни Иды Ильиничны. Нет и няни. Никогда больше не зашевелится Сталин под майским ветром. И Наташе давно уже не хочется быть как все.

1993 год

Школа

Про мальчиков я думала так: ну, ладно. Пусть живут, но в специально отведенных местах. И хорошо бы на островах, окруженных океаном.

Что такое мальчики, я знала на горьком опыте. Когда мы с мамой зашли в мужскую школу за братом, мне показалось, что я попала в стадо беснующихся бабуинов. Потные, ошалелые мальчишки лупили друг друга мешками со сменной обувью.

— Бей Серого!

— Кузя, отпусти, больно. Отпусти, гад!

— Толстый, дай горбушку. Ну оставь чуть-чуть…

— Хрен тебе. Самому мало.

В углу два больших мальчика держали за руки маленького, а третий водил несчастному пончиком по губам, не давая откусить. Потом он засунул пончик себе в рот, а жирную руку вытер о волосы жертвы. Когда же мальчика отпустили, он с гиканьем вскочил на спину одного из мучителей, и тот умчал его вверх по школьной лестнице как ни в чем не бывало. Увиденное не укладывалось в голове.

В нашей школе по малейшему поводу раздавалось ликующее «Все будет сказано!» — и дружный топот ног по коридору: кто быстрее наябедничает учительнице. Девочки были понятны: кривляки, ябеды, воображалы, жадины. Всем хотелось, чтобы учительница похвалила. У всех, даже двоечниц, было поведение — 5, прилежание — 5. Все собирали фотографии артистов и переводные картинки. У каждой дома была коробка с драгоценностями: рассыпавшиеся бусы, открытки с котятами, атласные тряпочки, гребешок — расчесывать игрушечных зверей. Медвежонок, с проплешинами от постоянного ласкания, уложен спать, ждет, когда хозяйка вернется из школы. Как я люблю этот девчоночий мир, как понимаю его. И каждая девочка мечтала вырасти и оказаться красавицей, чтобы жизнь навечно остановилась на последней строчке из сказки: «А во дворце уже свадьбу играют…» Тем временем дракой издыхает, а все звери, способствовавшие счастью красавицы, тоже получили по труду. Жизнь после свадебного пира не планировалась.

Что, например, делать с дворцовым хозяйством? И надо ли его вообще заводить, если есть ковер-самолет и скатерть-самобранка? Хлопнешь в ладоши и добрые феи наткут полотна и пропылесосят.

Те девочки, которые слишком долго играли в куклы и читали сказки, никак не могли понять алгебру или физику. Помню, как в пятом классе я перестала понимать, что написано в учебнике. Даже по ботанике были одни двойки.

— Живая клетка состоит из белка и желтка.

— Капуста относится к семейству белокочанных.

— В пустыне растет сексуал.

От уроков ботаники запомнилось, что у учительницы совсем не было груди. Из мира науки в памяти остался только Ньютон — у него в учебнике были пририсованы синие очечки и шрам от уха до уха. Перед контрольной по физике хотелось заснуть летаргическим сном, а проснешься — школа окончена, все предметы сданы, и постаревший директор вручает аттестат с пятерками.

В середине пятидесятых произошло небывалое: мужскую и женскую школу объединили. Никогда не забуду то утро, когда в класс вошли двадцать шестиклассников, ухмыляясь от стыда, с багровыми ушами. Стены монастыря рухнули — мальчиков посадили за парты с девочками. Закрываю глаза и вижу ту, пореформенную школу.

Вот девочки переодеваются в холодной раздевалке, следующий урок ненавистная физкультура. Вышибив ногами дверь, в раздевалку влетает на канате Бугорков. Маятник, сделав духу, исчезает, но Бугорков успел облить полуодетых девчонок из детской клизмы. Инвентарь для пакостей всегда находится у него под рукой. Визги облитых водой и улюлюканье друзей героя за дверью возвестили начало нового летоисчисления — совместного обучения.

Дня не проходило, чтобы кого-то из мальчишек, чаще всего одного и того же, убогого, не заталкивали в женскую уборную. Припирали дверь и не давали выйти. Девочки успевали отдубасить его шваброй. Побывавший в женском туалете считался опозоренным.

Летом в школе объявили практику: собирать разбитое стекло и относить к забору или сгребать листья в кучи, — через час листья снова разлетались по школьному двору.

Вот недомерок Макаров собирает червяков, они лезут у него из кулака. Я знаю, этих червяков он сунет сейчас кому-нибудь за шиворот. Если мне, то я умру.

Мальчишки не читали тех книг, которыми бредили все мои подруги, например про сиротку-аристократку. Каждая прожила ее жизнь и поплакала над ее горькой судьбой.

Мальчики занимались неинтересным: строгали палочки, залезали высоко на деревья и оттуда плевали жеваной бумагой, сидели в засадах, рисовали взрывы. Но при этом понимали, отчего не падает самолет и не тонет пароход.

Учительницу математики я очень боялась: она орала и обзывалась. Начинала кричать сразу, с девяти утра, — она перешла к нам из мужской школы. Зинаида Ивановна выросла в детдоме и жила в огромной коммуналке, занимая бывшую ванную. Она так и не выбралась из своего склепа, так до конца жизни и не пожила с окном.

В шестом классе мне нравился учитель физики, Юрий Исаакович. Я его так жалела, что хотела даже выйти за него замуж. Я ревновала его к плоскогрудой ботаничке: иногда я видела их вместе. Юрий Исаакович всегда глядел куда-то вверх, на тусклое лабораторное окно, поверх голов. Он слушал, наклонив голову, и мягко говорил: «Присядь, мальчик, урока ты не знаешь». Выслушав девочку, говорил ей с ласковой грустью, глядя в окно: «И ты, девочка, присядь, и ты не выучила…» Шкафы в кабинете физики были покрыты таким слоем пыли, что так и тянуло написать что-нибудь. Юрий Исаакович, казалось, ничего не видел вокруг себя, и матерное слово постепенно тускнело и затягивалось новой пылью.

Учителя истории никто не слушал. Это был худой старик, обсыпанный пеплом. «Старейший педагог города», — говорили про него учителя. Он входил в класс с указкой и уходил с ней — всегда держался за нее двумя руками. Он держал ее горизонтально, в опущенных вниз прямых руках. Меня томила эта указка, я представляла себе, что историк и ночью спит с ней — он лежит на спине, держа указку поверх одеяла, поперек кровати. Когда он говорил «Габсбурги», то на первую парту летели брызги из его рта. В начале урока он обычно предупреждал тихим голосом: «Двойки буду ставить беспощадно…» Его не боялись, да и он никого не спрашивал — не связывался.

У многих девочек были сестры в старших классах, и встреча с космическими пришельцами оказалась роковой: ревность, ссоры закадычных подруг, слезы — вот что принесла мужская школа, переступив порог женской. А сколько страстей бушевало на школьных вечерах…

— Веденеев два раза танцевал с Васильевой, а у ней прыщи! И туфли на ней — мои, у меня на вечер выпросила.

— Видела? Гинзбург и Семенова выходили на школьный двор на целый час, а потом вернулись как ни в чем не бывало. Обнаглели.

— А Петрова проревела весь вечер дома — нечего надеть. В доме ни одной пары капроновых чулок. Она матери кричала: «Будь ты проклята!»

И все десятиклассницы — толстые и спортивные, та, у которой было только одно, коричневое школьное платье, и та, королева с тремя кофточками, — все мечтали о любви. Люба, сестра моей подруги, была в выпускном классе, когда школы объединили. Когда она возвращалась домой со школьного вечера, одноклассник взял ее под руку. «Я уже развратная или еще нет?» — стучало в Любиной голове.

Когда подошел трамвай и Люба уже стояла на подножке, ее поцеловали. «Развратница», — огорчилась Люба. Две недели спустя мама увидела, что дочка меряет сантиметром талию — проверяет, растет ли живот. Таблетки для самоубийства уже ждали, спрятанные в надежном месте.

Так школа готовила нас к жизни — кидала в бурное море, ни слова ни сказав про омуты и рифы. С берега педагоги напутствовали: «Строго следите за собой! Плывите туда, где труднее. Высоко несите знамя и, при этом, шире шаг!.. И ближе, ближе к народу…» Скоро стало трудно различать крики учителей, только ветер шевелил их седые волосы — течение несло нас в жизнь.

1993 год

Коммунистка

С тетей Валей я познакомилась, когда, она уже вышла на пенсию, но еще ходила на службу — на общественных началах. Никак не могла расстаться. Утром влезала в набитый трамвай и так, сдавленная, пилила на другой конец города, чтобы прийти к началу работы — нет, раньше всех — и делать бесплатно то, что делала всю жизнь: с комсомольским задором трудиться (чем труднее, тем веселей), радоваться успехам товарищей, если критиковать, так в глаза.

Мне казалось, что тети-Валины добродетели могли существовать только в брошюрах о «новом человеке», придуманном тоскливыми дураками из дома политпросвещения.

Но вот она, тетя Валя — живет прямо по методичке для курса «Научный коммунизм», а всеми любима. Слывет, правда, в лаборатории чудачкой.

Меня так и тянуло совратить несгибаемого большевика, припереть старуху к стене.

— Тетя Валя, как вы относитесь к Сталину?

— Ну, что можно сказать. Определенные ошибки, конечно, были. Но, объективно, он много сделал положительного. Смотри сама: коллективизация раз, индустриализация — два. А победа над Германией? Все это Сталину в актив.

— Тетя Валя! Этот палач погубил миллионы! В сталинских тюрьмах пытали людей!

— Согласна. Пытки — минус. Но не забывай, что именно партия покончила с культом личности, партия же и восстановила ленинские нормы.

Больше пяти минут политбесед с тетей Валей я не выдерживала и, чтобы не сорваться, сбивала коммунистку с курса:

— Как вы капусту квасите? Мне ваш засол понравился.

— Записывай. Купить белый непорченный кочан…

Тетя Валя была непотопляема. Все человеческие драмы привычно сводила к одному:

— Работаем плохо. Руководитель завода (института, колхоза) потерял связь с коллективом. Полпятого, а его и след простыл. В послевоенные годы директора ночевали на работе! Не забывай, Лена, и о крестовом походе США против коммунизма.

— Тетя Валя! Чем вы чистите кафель?

Химик-технолог, она бралась написать диплом или диссертацию на любую тему: по античной философии, по норвежским диалектам, о роли партии по мобилизации кого-нибудь…

— Вот я мужу курсовые помогала писать, а ведь никогда до этого фюзеляжами не занималась. Построила соседке диплом по-научному — в результате диплом с отличием! А тема, между прочим, для меня была новая: методика рассказывания сказок детям из неполной семьи. Любая работа выполнима, если наметить — цель, план работы, сроки и ответственного.

Вечером, лежа в постели, я думала о тете Вале, хотела понять ее живую душу. Неужели не притворяется? Неужели верит тому, что мелет?

Тетя Валя выпадала из всех социальных ниш. Ее отец был царским генералом. В революцию пошел в носильщики и сразу надорвался. Оба брата тети Вали были посажены перед самой войной. Один за то, что был священником, второй — просто так, за компанию. Расстреляли обоих, надо сказать, без проволочек. По-большевистски.

— Вот ваших братьев ваша любимая власть уничтожила. И ничего?

— Ну, Леночка, мы же не знаем, с кем они были связаны. Оба были молодые, их легко было сбить с толку. Вспомни: страна кишела врагами.

Тетя Валя жила в маленькой однокомнатной квартире, получила ее как ветеран войны. Кухня была такая тесная, что как в нее ни входи — грудью ли вперед или боком — все равно ударишься бедром о газовую плиту или повалишь что-нибудь. Или откуда-то посыплется антоновка. Коридора в квартире не было. Открывая входную дверь, человек утыкался в тети-Валино черное пальто. Это пальто не оставляло никакой надежды на личную жизнь, но высоко ценилось хозяйкой: теплое, немаркое — век прослужит. Тут же, под пальто, на низкой табуретке стоял телефон. Тетя Валя была упряма и не позволяла сделать жизнь удобной.

— Пусть телефон стоит где стоит. И хорошо, что неудобно, — меньше болтаешь по пустякам. А дело не делается.

Над тахтой висела фотография — они с мужем на берегу моря. Она кокетливая, с зонтиком, он — добродушный крепыш в мятых, как у всех до войны, брюках. Мужа тетя Валя очень любила, ради него и жила. Их дочка, родившаяся в самый сатанинский блокадный холод, умерла трех дней от роду, прямо в больнице. Тете Вале сказали тогда: «Иди домой. Тут тебя никто держать не будет». И она пошла, поползла на другой конец города, без доченьки, в ледяную комнату. Муж Коля в это время был на фронте, служил в войсках НКВД — в заградотряде.

Когда тетя Валя рассказывала о блокаде и о погубленной дочке, ее глаза каждый раз наполнялись слезами, и слезы стояли там некоторое время, не стекая по лицу. Сорок лет тетя Валя прожила с мужем душа в душу, а похоронив дядю Колю, не могла жить одна — на целый год поселила у себя племянника-студента. Вова любил свою тетку: заботливая, кормит с рынка, душой болеет за его медицинские успехи. Вова исступленно ненавидел общественные науки, и тетя Валя ночами писала ему конспекты, ближе к рассвету перепечатывая бред на машинке. Каждый раздел начинался словами: «В свете задач, вытекающих из решения съезда…» Утром Вова был обязан вслух прочитать конспект, чтобы хоть знать, о чем речь. В невыспавшейся Вовиной голове светом вспыхивали задачи и тут же привольной рекой текли из решений… Голова Вовы падала на стол — он любил повалять дурака с теткой.

— В чем дело, Вова?

— Не могу больше. Троцкого жалко.

— Так. Иди в ванную. Голову под холодную воду. Я завариваю крепкий чай, и мы переходим к критике буржуазных фальсификаторов.

Неуют тети-Валиной квартиры ничем нельзя было оправдать.

— Почему вы не купите удобные книжные полки? И давайте выбросим эту тахту, вы же спите в яме.

— Леночка, вещизм — это бич современного человека. В молодости мы были совершенно равнодушны к тряпкам, к кастрюлькам всяким. А как весело жили! И пели, и танцевали. И влюблялись, между прочим.

Когда рухнуло понятное, обмятое, устойчивое, тетя Валя сникла. Про Горбачева она слышать не могла.

— Заброшен по заданию международного валютного фонда. Провокатор.

Никому больше не нужны были ее разработки по материалам съездов, месячные обзоры «Правды». Студент Вова расправил плечи: историю КПСС отменили. И тетя Валя слегла, чтобы больше не встать.

Месткомовец распоряжался в опустевшей квартире: «Просьба к родным и близким — забрать личные вещи покойной на память». В ящике буфета лежали: медаль за оборону Ленинграда, бюстик Ломоносова и сберкнижка на пятьсот рублей. На дне ящика белел лист с начатым стихотворением для неизвестного юбиляра:

Женщины-сотрудницы уже резали лук для селедки, а мужчины, переговариваясь тихими голосами, споро откупоривали бутылки.

— Народу-то как много пришло в крематорий, а ведь человек уже двадцать лет на пенсии.

— Да, очень Валентину Михайловну уважали. Безотказная. Бескорыстная. Всё для других, ничего — для себя. При ней лаборатория десять лет переходящее знамя держала.

Родиться и умереть. И над этим, радугой — цель, сроки, ответственный.

1993 год

Дом хроников на Чекистов, 5

Выступить в каком-нибудь доме инвалидов шведский любительский хор хотел давно. Подыскать интернат должна была я, а репертуар и подарки хористы брали на себя. За месяц до приезда они позвонили из Швеции: «Мы хотим спеть старым людям, прожившим большую, тяжелую жизнь. Сейчас мы обсуждаем костюмы. Что будет уместнее: майки с Ельциным или строгие длинные платья, а на погончиках — двуглавые орлы?»

Найти интернат оказалось не просто.

— Ой, к нам нельзя. Мы только-только ремонт начали.

— Эдуард Эдуардович сейчас в отпуске, а без него ничего не решаем.

— Нет, спасибо. Принять не можем. Мы тут сами артисты — и поем, и пляшем. Если бы вкусненького чего привезли, а так…

— Швейцария хочет приехать? А почему к нам? А не испугаетесь? У нас пол-интерната — дауны. Они в основном и придут, в зал-то.

Наконец интернат был найден на улице Чекистов, дом 5. Директор, Роберт Сергеевич, мне понравился: дурака не валял и подарки не вымогал.

— Сделаем, сделаем. Привозите. Народ соберем. Ходячих у нас сто, лежачих двести двадцать. Комнаты показывать не будем — дух очень тяжелый. Покажем зимний сад и комнату с поделками. У нас художница жила, из зерен картины делала. Иностранцам нравятся, даже купить хотели. Так что приезжайте, примем.

В назначенный день тридцать хористов вошли в интернат. Торжественные, благоухающие, в ослепительных блузках и рубашках с маленькими трехцветными флажками на груди. Каждый нес сумку с подарками: сухие супы из шиповника (чтобы старым людям не возиться с готовкой), пакетики чая на нитках (вкус тропических фруктов), ментоловые пастилки (уменьшают сухость во рту) и много бальзама для волос (втирается в голову сразу после мытья шампунем).

«Надо привезти простые в употреблении и практичные вещи», — так, наверное, решили они, обсуждая, что везти «старым людям в России». Бальзам для волос — лежачим годами хроникам…

Держа в руках непостижимые, ненужные заграничные чудеса, интернатские вежливо слушали объяснения, как пользоваться подарками. На лицах стариков не было радости. Они будто чего-то стыдились: то ли собственной бестолковости, то ли своей убогой одежды.

Когда мы вошли в зал, там было всего пятнадцать человек. Роберт Сергеевич успокоил: «Вышли. Двадцать минут уже как вышли. Они из своих комнат полчаса до зала идут. Уже на подходе».

Те, что уже пришли, сидели в третьем ряду. Это были очень старые женщины с палочками. На многих были байковые кофты с карманами. При виде этих кофт сжималось сердце: последний раз я видела такие кофты сорок лет назад — бабушки бедных девочек носили такие бесполые кофты-балахоны. Время не властно над синей байковой кофтой. Ее носят в домах хроников. В зале обнаружилось несколько мужчин, почему-то в шляпах. Они заняли места за женщинами и время от времени трогали их за спину или за плечи, не меняя выражения лица. Это были тихие дауны, и женщины никак не отвечали на их прикосновения, как будто кошка прошла и задела край юбки.

Хор поднялся на сцену. Зрители хлопали, но было видно, что их мысли далеко.

— Люди-то какие хорошие. Вот и о нас вспомнили.

— Немцы это. У них в Германии голоса хорошие, я знаю.

— Дай бог им здоровья. А нам-то уж чего, помирать пора. Печенье, и то давать перестали, с перестройкой-то.

— Хватит про еду! Мешаете слушать.

После концерта артисты спустились в зал и сели в первые ряды: директор приготовил беседу об инвалидах СНГ. Старухи, наделенные мелкой властью, сгоняли пытавшихся сесть поближе к сцене.

— Роберт Сергеевич не разрешил занимать первые два ряда.

— Я инвалид первой группы, имею право.

— Вы нахальная женщина. Я сама инвалид труда, тридцать лет проработала на одном предприятии, а не сажусь туда, где запрещено!

Когда мы уходили из интерната, нам навстречу попалась маленькая бабушка в шлепанцах. Она только сейчас добралась до концертного зала, хотя вышла вовремя. Шведы окружили ее, умиленные ее уютным видом и словоохотливостью.

— Только сейчас дошла, родные вы мои, ноги не идут. Спасибо, что навестили нас, приезжайте еще, не забывайте. А? Чего говорят-то, доченька? Одна я, совсем одна. Сын утонул, а мне бог смерти не дает. Жизнь-то совсем худая пошла…

— Что ты мелешь? — перебил ее мужчина на инвалидной коляске. — Переведите зарубежным гостям: у нас всё есть. Парк вокруг интерната, газеты получаем. В цирк возят. Государство нас всем обеспечивает. Главное, чтоб мир был. Ленинские места гостям показывали? Нет? На «Аврору» обязательно съездите. Ну, передавайте привет шведскому народу.

— Лиходеев, анализы сдавать, — сказала медсестра, проходя мимо.

Мужчина повернулся, и тяжелая коляска покатилась по коридору, в конце которого угадывался обшарпанный автобус и санитар, увозящий дешевый гроб.

1993 год

Филологический переулок

В последние годы Марина приходила к Марии Яковлевне редко и каждый раз по делу: получить отзыв на статью или показать тезисы доклада. Услышав звонок, из комнат выходили сестры Марии Яковлевны в кухонных передниках. Они становились по разные стороны узкого коридора, приветливо глядя на входящую, готовые немедленно кормить. Коридор был завален туристским снаряжением: дочка Марии Яковлевны, Аня, опять собиралась в поход. Марина ни разу в жизни не видела Аню — та не выходила к гостям и была, по слухам, уже немолодой и с комплексами. Аня не была замужем и поэтому ходила в походы. «И не выйдет замуж, пока не бросит свои байдарки», — мстительно думала Марина, видя, как Мария Яковлевна с тревогой прислушивается к стуку молотка из дочкиной комнаты. Смущаясь, Марина проходила в столовую, где было уже накрыто. Накрыто и наготовлено для нее одной, бывшей ученицы. «Почему ей не жалко на чужого человека ни времени, ни сил? — думала Марина. — А я? Когда на дом пришел студент-дипломник, то меня хватило на полчаса. Потом началась тихая паника: да сколько же он еще будет мое время отнимать? У меня завтрашний доклад не написан, мясорубка не вымыта. Мне еще сегодня вечером тараканов морить!»

После ужина переходили в кабинет, где пахло лекарствами: за стеной лежал парализованный отец Марии Яковлевны. Там, у отца, громко играло радио, и было непонятно, как можно работать в такой обстановке. По стенам кабинета висели фотографии друзей и учителей. Учителей звали неправдоподобно Ингеборг Теодоровна и Гудрун Христиановна. «Обе погибли», — предупредила Мария Яковлевна. Марина хорошо понимала, что с такими именами шансов дожить до конца войны было мало. «А это мои любимые друзья, Моисей Захарович и Фаина Зиновьевна. Всю блокаду работали в Ленинграде, в Академии наук. После войны пришлось, правда, переехать в Иваново…» — «Не хочет досказать до конца», — отметила Марина.

— Мария Яковлевна, а ведь я вас боялась на первом курсе, и вся группа вас боялась.

— Да что вы? — не верит она. — Неужели я такая страшная была? — Мария Яковлевна смеется, но как-то невесело. — Да, столько лет прошло. И вы, Марина, были тогда совсем другая… А почему вы выбрали нашу кафедру?

В выпускном классе у Марины появилась мечта — выучить какой-нибудь редкий язык, — турецкий или голландский, неважно, какой. Казалось, что если будешь знать экзотический язык, то и жизнь твоя станет особенной, отмеченной тайным знаком. Знакомые будут просить: «Скажи что-нибудь по-албански!» А ты, уже принятая в масонскую ложу, снисходительно улыбнешься.

Когда Марина, еще школьницей, попала в коридор главного здания университета, ее сердце заныло: «Хочу здесь учиться. Пустите меня сюда». Коридор уходил далеко-далеко, но не заканчивался, а переходил во взрослую жизнь. В университет Марина поступила и за студенческие годы тысячу раз прошла по любимому коридору, который часто бывал залит солнцем. Он так и остался в памяти — солнечным коридором несбывшихся надежд. В нем не было ни стульев, ни скамеек. Можно было либо стоять, как в церкви, либо идти вперед. И Марина пошла вперед. В университете она любила все: чужие кафедры, старых библиотекарш с давно истребленной родней, стенгазету «Геолог на картошке» и стертые ступени родного факультета. Проходя мимо кафедры беспозвоночных, она каждый раз думала: «Ну и что же, что вы беспозвоночные, — и вас кто-нибудь любил, и у вас мама была». Весело жилось тогда еще живому, единому университету. Шумно было на факультетских дворах и на Менделеевской линии. Из автобусов и троллейбусов вываливались студенты: ослепительные красавицы на филологический, строгие отличницы — на физический. И на всех факультетах можно было встретить и подтянутых комсомольских активистов, и чудаков, еще не знающих своей горькой судьбы. Народ теснился в столовых и буфетах. Кофе в граненых стаканах размешивали алюминиевыми вилками, в пробегающую мышь можно было метнуть вареным яйцом, а если схватит живот после рыбы в томате, так от этого никто не умер.

Тридцать лет назад Мария Яковлевна была для Марины загадкой. Маленькая, строгая, она всегда вела занятия стоя, не позволяла себе сесть на стул. Она ни разу не зевнула, не чихнула при студентах. Никому не удалось встретить ее в туалете. Студенты не могли себе представить, как она моет пол в кухне или завтракает в бигудях. Никто не делал столько добра, сколько делала Мария Яковлевна. Она дотемна просиживала с отстающими, спасала от отчисления, давала деньги попавшим в беду. Но делала она все это неумело, с неправильным для благодеяний выражением лица.

В Марининой группе было всего два мальчика, и оба из провинции. Один мастер спорта по прыжкам в воду, другой — сын колхозника. Молодые люди маялись на занятиях Марии Яковлевны и учиться не собирались.

— Товарищи, почему вы не перевели текст?

— Мария Яковлевна, у нас словарей нет. В библиотеке не дают, а купить денег не хватает. Мы ведь не ленинградцы…

На следующий день Мария Яковлевна принесла из дома свои словари и, краснея, вручила их двум бездельникам.

— Берегите эти книги, товарищи: они с дарственными надписями. Как сдадите зачет, верните, не задерживайте.

Не пытаясь сдать зачет, провинциалы тихо отчислились, умыкнув словари. Некоторое время Мария Яковлевна ходила задумчивая, но выводов не сделала и снова и снова верила в душевную красоту малоимущих, но деньги и книги никогда не возвращались назад.

Обмануть Марию Яковлевну было нетрудно: в ход шло первое, что приходило в голову:

— Товарищ Петченко, почему вы пропускаете мои занятия? Я даю материал, которого нет в учебнике.

— Мария Яковлевна, тетю не мог одну оставить. У нее началось дыхание Чейн-Стокса.

— А вы, товарищ Малышев?

— Из общежития было никак не выбраться — канализация разлилась. Нечистоты прямо по колено стояли.

— Но ведь стихийные бедствия не могут длиться месяц.

— Извините, замотался по комсомольским делам — меня ведь на секретаря выдвигают.

Если бы Мария Яковлевна рассмеялась вместе со всеми, ее бы полюбили, если бы пригрозила двойкой, ее бы поняли. Но ее томительное благородство обескураживало.

— Товарищи, назначьте сами удобное для вас время, я позанимаюсь с вами дополнительно.

Уважение к ней росло с каждым годом, но любви не было. Нет, любви не было.

Мария Яковлевна читала историю мертвых языков и вела семинар по фонетике живого. Надо было иметь нечеловеческую волю, чтобы не прогулять лекцию по истории языка в субботу, в декабрьские сумерки. На третьем курсе Мария Яковлевна читала лекцию о готском синтаксисе для одной Марины, которую никто не ждал по субботам в вестибюле факультета, и за это Мария Яковлевна полюбила ее.

Весной в открытые окна фонетической лаборатории, выходящие на гаражи, влетал хорошо артикулированный мат. Эти односоставные конструкции с двумя-тремя ключевыми словами показывали тесную связь между школой и жизнью. Мария Яковлевна хорошо усвоила, что пролетарий будет всегда прав, а старая преподавательница, да еще еврейка, виновата и осмеяна, и поэтому она неумело делала вид, что ничего особенного не происходит.

Мария Яковлевна была замечательным преподавателем для тех, кто не сопротивлялся знаниям. Сопротивлялись многие, те, кто мечтал работать с живым разговорным языком. А этому она научить не могла. Она учила для науки, не для жизни. Может быть, ты и полюбил душой омонимию морфем или роль нёбной занавески в немецких диалектах, но на работу за границу поедут совсем-совсем другие.

Оба семестра над Университетской набережной дул ветер. Он приносил потоки воздуха, от которого студенток охватывало то неясное томление, то жажда знаний. На филологический факультет ветер приносил пустые грезы. В день открытых дверей в актовом зале собирались желающие поступить в университет.

— А правда, что с третьего курса стипендию платят в валюте?

— Вот вы сказали, что на португальское отделение принимают шесть человек. Один будет послом, а остальные?

— Куда поступить, чтобы наверняка попасть за границу?

Марина уже была старшим преподавателем, когда случилась беда: дочь Марии Яковлевны утонула, перевернувшись на байдарке. Аня погибла в начале лета, и Марина понимала, что до начала учебного года она не увидит Марию Яковлевну. Позвонить или нет? Что говорят в таких случаях? А вдруг от таких звонков ей будет еще тяжелей? Не позвоню…

Осенью Марина столкнулась с Марией Яковлевной в вестибюле и кинулась к ней с запоздалым сочувствием.

— А ведь вы единственная, кто не позвонил и не пришел ко мне после гибели Ани, — сказала Мария Яковлевна, уклонившись от объятий, и вышла на набережную.

Она продолжала ходить на факультет и была ровна и приветлива, как прежде, только перестала красить волосы. Новые студенты, так же, как когда-то Марина, побаивались ее: никогда не улыбнется. Больше к Марии Яковлевне Марина не ходила. Все дела решала на кафедре.

Как и много лет назад, плывет мимо факультета, стоя на льдине, чайка, потерявшая всякое чувство ответственности. Пригретая на факультете дворняга, одинаково любимая и германистами, и романистами, укладывается на ночь у батареи перед бывшим партбюро, не зная, как сложится завтрашний день. Студентка сидит на подоконнике, прижав к груди учебник латыни, и смотрит в темное окно.

А Марина, проходя мимо университета, часто видит Марию Яковлевну, хотя ее давно нет в живых. Мария Яковлевна идет впереди не спеша, в старомодном пальто, руки ее пусты. И ее нельзя обогнать.

1993 год

Хочу за границу

После университета Марину распределили в Институт языкознания. Натертый паркет в коридоре, шкафы, набитые «Филологическими вестниками», и гробовая тишина. Научные сотрудники сидели по комнатам и писали, писали… или выписывали из книг на карточки. Здесь была не библиотечная тишина, а другое — тишина для старения и выхода через академический двор — на пенсию. Здесь работали те, кто любил каузативные конструкции и нулевой артикль, дуративные глаголы и пучки фонем. Говорили здесь особым научным языком, который Марине никак не давался. Нельзя было сказать: «Ой, я в статье страницы перепутала», — надо: «Допустила погрешности в пагинации».

Из института за границу ездил только директор, и только в Австрию. Возвратившись, вешал объявление:

Полтора часа сотрудники смотрели на заснеженные хребты, хребет за хребтом…

— Вот это Нина Сергеевна из Москвы и я, в темных очках. Трудно узнать, да? Тут мы с членами общества «Австрия — СССР»… Вот мы вручаем сувениры на молокозаводе… Мы с Ниной Сергеевной дома у активиста общества…

Всех побывавших за границей Марина делила на две категории.

Тип первый. Взгляд рассказчика туманится, ему никак не согнать с лица особую мечтательную улыбку, которая появляется после зарубежной поездки: вам, тут живущим, не расскажешь, не объяснишь. Какие там дороги! А сыр! А как меня принимали!!!

Тип второй. У рассказчика скучное лицо и тухлый взгляд.

— Паршивая страна. Город называется! Сто тысяч жителей. У нас в Дачном больше народу живет. Я там есть не мог. Хлеба вообще не дают, вместо масла маргарин. Ни разу чая заваренного не предложили. По телевизору вообще смотреть нечего.

Лицо рассказчика покрыто нездешним загаром. Пиджак, рубашка, носки все на нем куплено с толком, не спеша, в хорошем магазине. Ежу понятно, что он будет ездить туда, где все плохо, до последнего дыхания.

Когда Марине предложили перейти в университет, на преподавательскую работу, она согласилась сразу. И очень ей захотелось съездить за границу — в Данию, куда же еще.

Желание поехать в Данию легко можно объяснить городу и миру: человек десять лет преподает датский язык и литературу. Так можно посмотреть, что за страна такая, а? Нет?

Мечта, дремавшая годами, проснулась, когда на кафедру из иностранного отдела пришло одно место на недельную ознакомительную поездку в Данию. Завкафедрой сказал: «Характеристику пишите себе сами. Вам ехать — вы и бегайте».

Характеристику (6 экземпляров под копирку) надо было сперва показать дяденьке из комнаты по оформлению загранкомандировок. Была такая комнатка в углу, за машбюро, а дяденька — вежливый, с внимательным взглядом. От него пахло только что выпитым кофе.

— Придется, Марина Николаевна, переписать характеристику. Вы ничего не сообщили о первом браке:

фио первого мужа, год и место рождения, где работает…

Отдельной строкой напечатайте:

«Партком, профком и ректорат поставлены в известность о причинах развода доцента Петровой и согласны с причинами развода».

Марина растрогалась: сама не знала, зачем, дура, развелась, а в ректорате (сотня баб) — знают и согласны.

В иностранный отдел стояла очередь за бланками. Отдел работал — час утром, час вечером, среда неприемный день. Две девицы, черненькая и беленькая, с утра утомленные тем, что народ по десять раз переспрашивает одно и то же, говорили тихими монотонными голосами, скрывая раздражение:

— Повторяю еще раз. Эти четыре бланка заполняются от руки. На машинке нельзя! Теперь держите восемь розовых бланков, эти только на машинке! Указывайте девичью фамилию матери и жены.

— Тут места не хватит.

— Ну что вы как маленький, ей-богу! Можете писать сокращенно — дев. фам. Всех, всех родственников укажите… Так, держите шесть голубеньких, здесь пишите национальность и партийность, а место работы не надо. Ну, и двадцать четыре фотографии, матовых, в овале, без уголка.

Новички недоумевали: зачем двадцать четыре? Одну — на паспорт, а двадцать три куда приклеят?

— Следующий!

Старая дама прошмыгнула без очереди.

— Я уже была. Я только спрошу! Будьте так добры…

Из-за двери послышался виноватый голос:

— Простите, Танечка, опять вас беспокою. Если отец умер, его надо писать?

— Обязательно. И укажите, был ли он членом партии.

— Он умер тридцать лет назад!

— На момент смерти был он членом партии или нет? И где похоронен, напишите. Название кладбища, ряд, место. Ириша! Закрывай дверь. Сегодня больше не принимаем, и так зашиваемся.

Марина готовилась к поездке: стояла у читального зала и изучала портреты членов Политбюро, стараясь найти ассоциативные связи или внутреннюю мотивировку их фамилий. Потом стала примерять их на роль мужа или любовника, и дело пошло быстрей. Алиева и Суслова отвергла сразу. Поколебавшись, остановилась на Воротникове: неизвестный художник придал его глазам интеллигентную грусть. Лаборантка вернула Марину к действительности. «Где вы пропадаете? Сейчас идеологическая комиссия заседает. Как какая? Факультетская!»

Перед тем как открыть дверь и переступить порог, Марина сделала специальное лицо: «Еду за рубеж не ради удовольствия, сохрани господь. Я и ехать не хотела — кафедра заставила: надо, Марина. Надо собрать материал для нового спецкурса».

Идеологическая комиссия состояла из двух немолодых дам с плохо покрашенными волосами. Одна — доцент по Анне Зегерс, другая — ассистент без степени, пишет на тему «Образ рабочего в болгарской прозе». От дам исходили благожелательные токи, напрасно Марина делала спецлицо.

— Какова область ваших научных интересов, Марина Николаевна?

— Видовременная система скандинавских глаголов.

Дамы вежливо улыбнулись, тему, мол, одобряем.

— Как собираетесь использовать время в заграничной поездке?

Вот сказать бы им сейчас: колбаску вкусную куплю и съем. И запью баночным пивом. Удобные туфли куплю, а те, что на мне, костоломы, выброшу в пролив Скагеррак. А если деньги останутся, мыла душистого на подарки.

— Думаю поработать в библиотеках, походить по музеям.

Дама по Анне Зегерс кивнула:

— Желаем счастливого пути!

«Какие вы милые, идеологи, — думала Марина, идя домой, — не терзали, не гоняли по пленумам. Дай вам бог хорошей импортной краски для волос».

По четвергам заседало партбюро факультета. Перед дверью собралось человек пятнадцать, вызывали по фамилиям.

— Какие будут вопросы Марине Николаевне?

— Как вы готовитесь к поездке? Есть у вас план подготовки?

Это спросил старый хрен, фадеевед. Сорок лет изучает «Молодую гвардию», а диссертации так и не защитил. Но уволить его нельзя: участник парада победы на Красной площади. Фадееведа всегда включали в приемную комиссию, и он всегда задавал абитуриенту один и тот же вопрос; «Что самое главное в истории университета?» Простые души, обрадовавшись, что можно показать эрудицию, соловьями разливались про двенадцать коллегий, некоторые начинали с семнадцатого века, с мызы полковника Делагарди. Думали: оценит, отметит. А надо-то было всего ничего. Скажи: «Владимир Ильич сдавал здесь экзамены за юридический факультет», — и ушел бы с пятеркой.

— Изучаю историю датского рабочего движения. Работаю с газетным материалом.

Марина слыхала, что в партбюро любят, чтобы газеты не просто читали, а «работали» с ними.

Секретарь партбюро (изучает частушки советского времени, но стажируется при этом в Англии) кашлянул в кулак.

— Полагаю, все ясно. Вы свободны. Пригласите Птичку Анатолия Васильевича.

Прошедшие партбюро факультета допускались на центральную идеологическую комиссию университета. Тут, в предбаннике, был народ со всех факультетов. В таких очередях люди всегда дают советы, делятся опытом. Многие были нервно возбуждены. Некоторые стояли с отрешёнными лицами, в разговор не вступали. Все это напоминало очередь на аборт: всем сейчас будет плохо — и веселым, и зеленым от страха. Никто тебя не спасет. Назад дороги нет. Молись.

Марина примкнула к разговорчивым. От них и узнала: в комиссии шесть мужчин и одна баба. К бабе — ни в коем случае! Гоняет по африканским борцам за свободу. Причем требует по фамилиям; кто в тюрьме — отдельно, кто на воле — отдельно. Из мужчин трое комсомольцы, злые, как осы. Жалости не знают — карьеру делают. Надо постараться попасть к старикам, особенно советовали полковника с военной кафедры: любит женщин любого вида и возраста. Марине повезло: попала к пожилому историку, автору монографии «О правах человека — истинных и мнимых», любителю поговорить о себе. Марина узнала, что он служил в Корее, и что там были особые крысы — белые, а хвосты короткие. Крысы-диверсантки, прошедшие обучение в США, нападали на советских военнослужащих, понижали их боеспособность. Марина слушала историка с глубоким интересом, сама задавала ему вопросы, смеялась, когда ей казалось, что ему будет приятно.

Краем уха она слышала, как комсомолец с серым лицом говорил доценту-биологу:

«Сожалею, но вам придется прийти еще раз. Сколько газа добыто за пятилетку, не знаете, задачи коммунистов Непала сформулировать не можете…»

Маринин экзаменатор вынул расческу, провел ею по редким волосам, дунул на нечистые зубья, вздохнул и поставил нужную подпись.

Партком университета заседал в мраморном Петровском зале. Бывалые учили новичков:

— Как вызовут в зал, проходи на середину, там стул стоит. Предложат сесть — садись. Будут читать твою характеристику — сиди. Как начнут задавать вопросы — встань. Тот, кто продолжает сидеть, не уважает партком.

— Может, вообще не садиться?

— Нет, если скажут сесть, то надо сесть обязательно.

Маринину характеристику читала дама-юрист, стерва высокого класса. О количестве печатных работ неразборчиво бубнила, а о разводе — громким, звонким голосом.

— Будут вопросы товарищу?

— Товарищ Петрова в Данию собралась, а в своей-то стране, что, уже и смотреть нечего?

Секретарь парткома неожиданно вступился:

— Марина Николаевна еще молодая. Успеет и по своей стране поездить. Вот вы на неделю за границу уедете, а муж-то справится один?

Шутка, поняла Марина. Надо смутиться и потупиться, застесняться. Они это любят.

— Мужа одного оставлять нельзя. А то как бы чего… Следующий!

Райком КПСС был последним барьером, который предстояло взять. Из райкома бумаги попадут туда, где их будут изучать в тиши и вопросов не зададут. В райком рекомендовали идти, одевшись аккуратно, но некрасиво. Никакой косметики, никаких французских духов! Комиссия состояла из трех женщин с партийными прическами — белыми начесанными «халами». Райкомовские женщины терпеть не могли молодых преподавательниц из вузов.

Марину вызвали одной из последних, впереди прошли две автобазы и завод «Вибратор». «Халы» устали и смотрели неприязненно.

— В ленинских субботниках участие принимаете?

— Конечно, каждый год участвую.

— На овощебазу ходите?

— Раз в месяц по графику.

Женщина с брезгливым ртом, проткнув высокую прическу остро отточенным карандашом, осторожно почесала им голову:

— Университетские хуже всех на базе работают. Белоручек много. Капусту зачистить не умеют. Наверно, образование мешает. У нас есть сводки за прошлый месяц — десять человек из ЛГУ на проходной задержали: выносили чищенные лимоны.

Другая женщина перечитывала Маринину характеристику, шевеля губами.

— Первый-то муж женился или нет? Дети у него есть от новой жены?

Таких теток Марина любила: с ними всегда можно было найти общий язык. Бабское любопытство надо удовлетворять, рассказать о личной жизни подробно, с юмором, себя не жалеть. Им ведь интересно послушать. После Марининых рассказов о том, кто с кем живет, женщины потеплели, и стало ясно: райком пройден.

Осталось последнее, добыть справку о здоровье. Терапевт в пуховом берете, мельком взглянув на Марину, начала строчить направления: к невропатологу, лору, гинекологу, рентгенологу… Анализы крови и мочи.

Тридцать лет исполнилось? Значит, еще и кардиограммочку сделаем… Мочу и кровь надо было сдавать до восьми утра, а остальные врачи принимали, как назло, после шести вечера. Пока Марина ловила невропатолога, анализы успели устареть, и их пришлось сдавать по второму заходу. «Неси всем по коробке конфет», — советовали коллеги. «Как же я эту коробку буду всучивать?мучилась Марина. — Прямо с порога или раздетая во время осмотра, или класть на историю болезни, пока врач моет руки за ширмой?»

Просидев в очереди перед кабинетами, Марина перечитала все стенные газеты. В каждой поликлинике есть пишущий врач, и Марина выучила наизусть стихи из «Санлистка» и «Голоса медиков ЛГУ».

Наконец Марина держала в руках справку:

Поставить круглую печать на справку могла только завполиклиникой Тамара Ивановна. Печать она ставила в приемные часы, раз в неделю, по понедельникам.

Профессор, с которым Марина подружилась в поликлинических очередях, искал валидол: «Ну и сволочи. Своими бы руками задушил. Ведь глумятся! Едешь во Францию — сдавай кровь из пальца, а если в Англию — уже из вены! А кто в США оформляется? Всю кровь выпьют».

В понедельник с семи утра образовалась очередь к Тамаре Ивановне, за печатью. В десять часов бодрая и свежая завполиклиникой объявила: «Товарищи! Придется немного подождать: срочное совещание завкабинетами. Не волнуйтесь! Всех приму!»

Четырнадцать женщин, завкабинетами, гуськом прошли в кабинет Тамары Ивановны. Из-за двери в коридор донеслось:

— Попрошу потише! Наборы сегодня такие: две банки тушенки, правда, свиной, три пачки индийского чаю, банка горошка и перец черный, молотый. И в нагрузку четыре банки морской капусты.

— Хорошие наборы! Морскую капусту можно мелко-мелко нарезать и понемножку в винегрет добавлять.

— Тише, товарищи! Есть еще теплые югославские кальсоны, с начесом. Размеры — только маленькие.

— А больших нет? А цвет какой?

— Это же кальсоны! Какая вам разница, какой цвет?

«Да-а-а, — думали изнывающие за дверью преподаватели, — ведь небось клятву Гиппократа давали, бесстыжие…»

За две недели до поездки Ирочка из иностранного отдела догнала Марину на Университетской набережной.

— Ой, хорошо, что вас встретила! Не пропустили вас. Сказали, что международная обстановка осложнилась. Пускают только партийных, с опытом преподавания за рубежом. Ничего, в следующий раз поедете!

Ирочка вскочила в подошедший троллейбус, только зажатая дверьми красная юбка торчала наружу.

В голове у Марины стало пусто и гулко. «Три месяца потратила на идиотские комиссии, десять врачей обошла… Заискивала. Унижалась… Поделом».

Домой идти не хотелось. Хотелось просто посидеть на скамейке. Марина не заметила, как забрела в зоопарк, — ноги помнили, что там есть скамейки. В грязной клетке, на полу лежал какой-то безымянный зверь среднего размера таблички на клетке не было. Он лежал в дальнем углу, не шевелясь, хвостом к публике, мордой к нечистой стене. Не желал глядеть на людей. Презирал. Или очень давно устал жить. Марина поняла, чего она хочет: лечь с ним рядом, спиной к детям и мужу, и долго лежать так, не шевелясь.

1993 год

Свободный день

К сорока пяти годам жизнь, наконец, вошла в берега, и ее уютная монотонность начала Кате нравиться. Появились любимые привычки: утром пить чай в одиночестве с припрятанной с вечера газетой. С первой чашкой хорошо шли статьи про коррупцию московских властей или про местные безобразия. Со второй — журнал «Огонек» за 1951 год, годовой комплект сохранился на антресолях у родителей. Катю завораживали фотографии сорокалетней давности: женщина-лаборант измеряет линейкой сливу нового сорта, а профессор, высоко подняв пробирку, рассматривает гибрид, выведенный коллективом лаборатории. Агитатор Молотовского избирательного округа майор Шептуха проводит беседу в семье московских астрономов. Эти прически и этот покрой платья были оттуда, из начала жизни. Люди с черно-белыми лицами застыли, вслушиваясь в гул ледника, который снова двинулся на страну после войны, и хотели, притихнув, укрыться в работе: «Ледниковый период полностью одобряем». «Камнепад поддерживаем».

Катя часто вспоминала то время. Вот она выходит во двор — чистый, солнечный, с фонтаном. Лифтерша говорит ей в спину, что она вылитая мама и что вся семья у них замечательная. Счастье переполняет Катю, и она начинает носиться вокруг фонтана круг за кругом, крут за кругом.

День, начинавшийся так хорошо, редко кончался без слез: брат, пробегая мимо, вырвет из рук сумочку с желудями, или няня напугает: вчера люди видели — мужчина подошел к песочнице, взял девочку за руку: мол, пойдем, тебя мама ждет — и пропала девочка… Мужской пол был для няни врагом номер один. Всякий, носивший брюки, был у нее на подозрении, и Катя сердцем приняла нянины заветы. Врагом номер два были Соединенные Штаты Америки: «Жуков да комаров насылают, вот урожай и гибнет». За то, что няня не шла на поводу у Америки, Катя любила ее еще сильней. Катина няня давно стала членом семьи, и странно было слышать, как перед сном она жаловалась, глядя в окно, что нет у нее своего угла, а то давно бы ушла — устала.

После прогулки в Ботаническом саду няня читала вслух сказки народов СССР, а Катя, сидя за большим столом, заштриховывала опушку в альбоме «Раскрась сам». И хотелось просидеть так, раскрашивая, до взрослой жизни. Но от альбома для раскрашивания пришлось оторваться и перейти по мосту через речку Карповку в сталинскую женскую школу.

Катю посадили на заднюю парту рядом с девочкой, с которой никто не хотел сидеть.

— Чего уставилась? — прошептала девочка. — Сама опоздала, а воображает.

Катя вскоре догадалась, что с соседкой по парте не надо дружить: та ходила в рваных ботинках и плохо мыла руки. Отец бил ее смертным боем.

На перемене у стола учительницы толпились девочки:

— А Выгодская резинку забыла.

— Вы сказали не бегать по коридору, а Файнберг бегала.

— А Невзглядова запиралась в уборной и кричала оттуда, что мы дуры.

Учительница ласково глядела на ябедниц. Вскоре ученицы были перетасованы: девочки из хороших семей сели в одну колонку, а дочки уборщиц и посудомоек — в другую. Катю посадили к дочке ученых: папа писал книги о вкладе колхозных сказительниц в советскую литературу, а мама вела в отрывном календаре ежедневную рубрику «Восход и заход солнца». Спускаясь по лестнице после уроков, Катя думала: «Как мне повезло — живу в советской стране, где покончено с бедностью и все равны. Догадывается ли учительница, что я уже готова служить народу? И правильно, что бритых, убогих девочек посадили в одну колонку. Раз не хотят хорошо учиться, пусть сидят отдельно!»

В Катиной школе не было ни одного учителя-мужчины, да и за девочками никогда не приходили папы. Были в классе девчонки, которые рассказывали про мужчин истории, леденящие кровь, а тень позора падала и на ту, которая рассказывала, и на ту, которая, замирая, слушала. Из стен школы Катя вышла, презирая мужчин. Так, вообще, на всякий случай.

Катя вставала в шесть утра, чтобы никто не мешал раннему чаепитию, а если сын или муж ненароком просыпались рано, то в кухню не совались: себе дороже.

Давно окончен институт, не оправдавший надежд. И вообще оказалось, что молодость не приносит счастья. Вечная тревога: провалю экзамен, не найду работу, не выйду замуж. Выйду, но неудачно. Родится тройня — все девочки, и все некрасивые. Или бог пошлет сына, но криминального. А уверяли, что юность — лучшая пора жизни.

По утрам из комнаты мужа раздавался стук пишущей машинки: шла работа над монографией «Нравственные искания у шумеров». Муж поднимался из-за письменного стола только в случае крайней необходимости, выходить на улицу давно перестал, но принимать пищу пока еще не прекратил. Сын-подросток выходил из душа и, когда был в хорошем настроении, спрашивал: «Мама, я атлетически сложен? Да ты мышцу пощупай! А внутренний мир у меня есть?» Если был не в духе, придирался: «Зачем ты замуж вышла, тебе, что, очень хотелось?». Катя старалась отвечать вдумчиво, с литературными примерами. Помнила, что мальчики легко ранимы и ждут совета умного друга.

Без четверти восемь Катя вскакивала и начинала искать ключи или автобусную карточку. Во время метаний по квартире муж и сын стояли в дверных проемах кухни или ванной, перекрывая движение. Нервы напряжены, карточки опять нет на месте, а они: «Можно колбасу доесть или надо оставить?» Ты уже летишь по лестнице, а сверху несется: «Кто сегодня хлеб покупает?»

Втиснувшись в автобус, Катя успокаивалась: «Теперь, пожалуй, успею». А как мечталось когда-то: на службу иду пешком, занимаюсь нетрудной высокооплачиваемой работой, окружена интеллигентными учеными. Зарплату повышают, за рубеж посылают. Плюс к этому: колготки без дырок, шея без морщин, зубы — белые и свои.

В вестибюле метро на обычном месте, хвостом к билетным кассам, лежала собака и смотрела на людей. От толпы отделилась пожилая женщина и направилась к собаке, держа в руке толстый кусок булки. Увидев знакомую благодетельницу, собака поднялась на ноги и прижала уши. В ее глазах читалось: «Спасибо, родная. Не даешь помереть». Попечительница с просветленным лицом опустила жетон и встала на эскалатор. Собака, убедившись, что женщина уехала, отодвинула лапой хлеб в сторону, легла и закрыла глаза.

Катя любила бытовую социологию — подбирать типового пассажира для каждой станции метро. На Катину станцию люди добираются из далеких новостроек и выпадают из автобусов уже взрывоопасными. В вагоне ничего не читают — переводят дыхание, осматривают себя, ища урон. Реплик, как бывало раньше: «Не могут в новостройки транспорт пустить!» — больше нет.

На следующей станции — район застройки шестидесятых годов — в вагон входят дети с рюкзачками, едут в центр, в престижные школы. В родном районе учиться не хотят. На женщинах дорогие шубы, и от этого взгляд их задумчив: на попутчиков не глядят и на связь с внешним миром не выходят.

На третьей станции, «Петроградская», двери двойные, нет обзора, социальный срез не получается: все какие-то парни. Вошел — жует резинку, вышел — опять жует. Ритмический рисунок жевания не меняется. На лице утомленность от доступности жизненных благ.

В пять часов Катя кончала работу. От преподавания человек дуреет, и если сразу из аудитории твой путь лежит в магазин с очередью или метро с давкой, то, войдя в квартиру, ты готова издать львиный рык. Ты еще не дошла до ванной, а муж уже подает голос из-за пишущей машинки:

— Нет, конечно, человека можно совсем не кормить. Найдешь меня засохшим с ручкой в руке.

Катя поняла: надо что-то делать. И придумала. Договорилась с приятельницей заменять друг друга так, чтобы у каждой освобождался целый рабочий день. Не чаще одного раза в месяц, чтобы начальство не застукало. И Катя стала ждать этот день свободы и счастья. Каждый раз она выбирала маршрут по незнакомым районам — какую-нибудь Конную улицу или Вазасский переулок. И полюбила родной город новой любовью.

Зайдешь под темную арку низкого дома, а там — подметенный дворик. В солнечном углу две скамейки с невыломанными рейками и куст шиповника между ними. А в том углу, где всегда тень, знакомая прохлада кошачьей мочи. У парадных выставлены блюдца с супом для бездомных кошек. Мальчик, секущий проволокой картонку от кефира, не так общественно опасен, как его ровесники в Катином дворе. А мужчины у пивного ларька еще сохранили человеческий облик.

Сентябрьский день, назначенный для бегства от действительности, оказался тихим и солнечным понедельником. Катя решила сперва пойти в Эрмитаж, а потом посидеть с книгой в садике Александро-Невской лавры. Бывшая соседка по даче, тетя Наташа, охраняла в Эрмитаже Киевскую Русь, и Катя любила навещать ее. «Уже год, как перевели сюда. Раньше сидела в средневековом Китае — отдел легкий, народу мало, но очень по ногам дуло». Когда в Киевской Руси светило солнце, тетя Наташа, разморенная, засыпала на бархатном стуле. Так, вдвоем с тысячелетней Русью они и спали, и никакие чужестранцы не смели нарушить их сон.

Есть в Петербурге проходные дворы, где вы можете встретить человека, которого давно потеряли из виду. Если будете ходить на работу через дворы Капеллы, то в один прекрасный день наверняка встретите здесь нелюбимого одноклассника или народного артиста с собачкой, или своего бывшего мужа.

Под аркой Капеллы Катя столкнулась с Тамарой, они учились на одном курсе и давно не виделись. Чувствуя, что Тамара спешит, Катя не стала спрашивать о детях или муже, а перешла к главному:

— Где сыр брала?

Тамарины руки были заняты сумками с едой: на охоту вышла засветло, взяла след и возвращалась с добычей.

— На Желябова, и народу никого.

— Куда тебе столько?

— Ой, Катерина, в Италию еду, представляешь? Турпоездка на две недели: Венеция, Сан-Марино… Едем на автобусе из Петербурга и всего за триста долларов. А сыр волоку, потому что поездка без питания. В общем, макароны свои. Поехали?

— Поехали! Только долларов нет.

— Займи, купи. Придумай!

— И где ты, Тамара, такое откапываешь? На автобусе, да еще и не кормят…

— А я все объявления читаю. Отгадай, где объявление про Италию висело? В кожном диспансере. А ты куда направилась? В Эрмитаж? Так сегодня же понедельник, закрыт твой Эрмитаж.

Катя представила себе, как она встретит Тамару в этом же дворе, через месяц или год, и как та бросится рассказывать о чудесной Италии, и как тягостно будет ее слушать.

В институте Тамара была комсомольской активисткой. Из не вредных. Студенческие годы она провела в антисанитарных условиях бивуаков и стройотрядов, привыкла спать не раздеваясь и всех мужчин называла «ребята». Быстро сходясь с людьми, считала всех друзьями и поэтому приходила без приглашения и оставалась ночевать. Лежа в темноте на чужом полу, она не давала хозяйке заснуть, расхваливая свою дочку — бездетной, а мужа — не вышедшей замуж. Иногда ее выставляли вон, и она, ошеломленная, брела домой к неразговорчивому мужу и приемной дочери, не понимая, что случилось, почему Светлана наорала на нее: ведь лежали в одной палате, вместе выписались…

Какое счастье — никуда не спешить в теплый ослепительный сентябрьский день! Можно пойти в церковь, посмотреть на венчание, угадать среди гостей мать невесты и бабушку жениха и представить себе этих молодоженов через десять лет. Две смежно-проходные комнаты на окраине. Он, в тренировочных штанах, мается от воскресного безделья. Она жарит рыбу, поглядывая в окно на мусорные баки. Радио гремит на всю квартиру.

А можно пойти в пельменную и, стоя рядом с солдатом и старушкой, съесть свою порцию. Солдат будет жевать с непроницаемым лицом, а бабушка завяжет разговор.

— Как поем капусты, так изжога начинается, прямо замучилась…

В дни свобод Катя запретила себе ходить в магазины, но бутылку для подсолнечного масла все-таки с собой брала. В очереди женщины раскрываются полностью. Сразу ясно, кого скоро муж бросит, а кто жизнь положит за микроволновую печь. Вон эта, с длинным носом, читает «Иностранную литературу», а та, в резиновых ботах, ее за это ненавидит. Только о мужчинах в очереди Катя ничего не могла сказать. Не понимала — зачем стоит с женой? Соскучился? Женщина, держащая за руки двух тихих девочек, повернулась к мужу:

— Коля, встанем за огурцами? Огурцов хочешь?

Коля ответил не сразу, чтобы злоба загустела:

— Иди ты знаешь куда со своими огурцами…

Если ты вместе с мужем час медленно двигалась за луком, а потом на сквозняке вы ждали, пока разгрузят машину с мороженой треской, то трудно будет, вернувшись домой, казаться загадочной. И муж напрасно будет делать волевое лицо.

Не таскайте мужа по магазинам. Пусть он дома рассматривает альбом «Стили в мебели» или с балкона наблюдает за ходом облаков. Но лучше всего отправить его в пеший поход по Карельскому перешейку. Сбор групп у памятника Ленину.

В сад Александро-Невской лавры вошли мужчина и женщина и сели на соседнюю скамейку. Жена поставила между собой и мужем сумку и стала вынимать оттуда термос, яйца, помидоры, хлеб. Муж молча наблюдал, от него ничего не требовалось. Поступила команда: «Держи!» В крышку от термоса был налит чай. Затем жена вложила в свободную руку мужа помидор и посолила его. Колбасой она кормила мужа с рук: держала кусок, а он откусывал и запивал чаем. Глотал, правда, сам. Потом жена достала бумажную салфетку и вытерла мужу рот.

— Сыт?

Муж кивнул. Порывшись в сумке, женщина вынула «Аргументы и факты», развернула на нужной статье и дала своему спутнику. Потом начала есть сама. Кормление ручного мужа так захватило Катю, что ей расхотелось читать. Хотелось посидеть бездумно, радуясь разнообразию жизни.

Женский голос окликнул Катю. По дорожке шла Галина Борисовна с мужем. Николай Николаевич кивнул и, изобразив на лице внезапно возникшее обстоятельство, свернул в боковую аллею. Катя познакомилась с ними несколько лет назад, вместе ездили на экскурсию в Ригу. Галина Борисовна была красивая седая дама и, как часто бывает у искусствоведов, носила на шее и запястьях всякую всячину.

— Вот это — бусы из когтей перуанского кота. Редчайшая вещь. А эта щепочка в серебре — из Пазырыкского кургана. Подарил… не скажу, кто. Таких браслетов всего два в Петербурге, и еще один в Париже.

Николай Николаевич был историк-энциклопедист. Знал распорядок дня Василия Темного и болезни хана Тохтамыша. Помнил расписание автобусов между Меккой и Мединой на январь. Чтобы выудить из него его знания, надо было соблюдать некоторые правила. Во-первых, задавать вопросы тихим голосом и не смотреть в глаза. Во-вторых, не подходить к нему ближе, чем на восемьдесят сантиметров. От громкого женского голоса или от пристального взгляда Николай Николаевич тут же уходил в притворный сон или исчезал. Только что был тут и нет его. Как Галина Борисовна сумела женить его на себе, было загадкой.

Где бы Катя ни встречала Галину Борисовну, ее неудержимо тянуло спорить с ней, и эти споры плавно переходили в кратковременную интеллигентную ссору.

— Галина Борисовна, вы любите своих экскурсантов или терпеть их не можете?

— Катя, я восхищаюсь вашими вопросами. Если человек забрел в музей просто так, погреться, пусть постоит у батареи. А тому, кто пришел ради искусства, я никогда не буду рассказывать сюжет. Вообще, никаких историй создания. Искусство нельзя объяснить.

— Абсолютно не согласна. Вот я просидела в кассе восемь часов, выбивала яйцо в первый отдел. Потом дома плиту мыла, белье замочила. Муж пришел со смены. Выпил, заснул. Откуда мне узнать про гризайли с архитравами? Что, мне на пионерском сборе про Франциска Ассизского рассказывали? Вот вы и объясните мне увлекательно. Тогда я сама захочу про ваши светотени прочитать, книгу об этом искать буду.

— Чушь несусветная. Вчерашний день. Вы, Катя, рассуждаете, как товарищ Жданов.

Галина Борисовна умолкла и стала рыться в сумочке.

— Что это за фотографии у вас?

— Да вот, из книжки выпали. Это мои очаровательные студентки и ректор.

— Где это?

— Я весной читала лекции в Литл-Приксе, на западном побережье.

— О чем?

— Икона как метаязык. А вечерами в русском клубе вела семинар «Супы в России». Когда уезжала, вся группа стоя спела в мою честь «Не уходи, побудь со мною».

Слушать, как Галине Борисовне было хорошо в Америке, Кате не захотелось.

— Вы куда, Катя?

— Хочу пройтись по Петропавловской крепости. С экскурсоводом. Смейтесь, смейтесь. Там все по старинке: и покажут, и расскажут. Пойду пешком, пока светло.

В своих прогулках по городу Катя избегала выходить на Невский. Невский подавлял и утомлял. Кричал в ухо:

Шофер «Икаруса», обхватив голову руками, читает брошюру «Все о сексе». В салоне одиноко сидит бурят с дочкой. Больше желающих нет.

Лучше уж идти по набережным, по той стороне, где дома. Катя не могла удержаться, чтобы не заглянуть в окна первых этажей. Заглядывала всегда с сочувствием и развлекалась тем, что включала внутренний голос и беседовала с хозяйкой комнаты.

— Так. Комната у вас хорошая, но — неуютно. Купите две настольные лампы и торшер. Как можно читать при тусклой люстре? Не экономьте на освещении, сделайте, как говорю. Комнату не узнаете.

Другое окно. Женщина поливает цветы.

— Да, я вижу, что цветы любите. Но нельзя же этот чудный цветок держать в синей ободранной кастрюльке. И потом — снимите со стены полированную досочку с Есениным. И Микки-Мауса с комода тоже уберите. Я вам потом объясню почему.

Жизнь, которую Катя видела в окнах первых этажей, была так понятна, так узнаваема. Вот женщина, нагнувшись, моет тряпкой пол, пятясь к двери. Кровь прилила к лицу. Мужчина лежит на диване с котенком на груди.

Вот беременная, стоя, трет что-то на терке. Муж в кресле смотрит телевизор, с колена свесилась «Советская Россия».

А эта пришла с работы, надела халат и гладит на одеяле. Дочка за тем же столом делает уроки. Парень в трусах подошел к окну и харкнул в форточку.

В окнах первых этажей Катя ни разу не видела злых женских лиц.

Но были в старых районах дома, мимо которых Катя не любила ходить. Двери парадных здесь всегда были нараспашку, на полу — неистребимый кафель, сквозной проход во двор. Катя представляла себе, кто тут жил до революции. Папа — либеральный адвокат. Мама — тоже думала о народе, состояла в разных попечительских советах. Дети, Ляля и Митя, ходили в гимназию. Оказалось, что в новом наступившем веке жить им не разрешается. В восемнадцатом году Митя вышел на полчаса к товарищу и не вернулся. И папу, когда время пришло, вывели из этой парадной в машину и отправили на тот свет. А мама и Ляля умрут в блокаду. Даже в теплый день тянуло из этих петербургских парадных смертным холодом.

На угловом доме висела мемориальная доска: «Здесь жил и умер артист В.Смирнов». На лавочке у парадной сидели две пенсионерки. Одна — с посохом, уже отключенная от действительности. Другая — быстроглазая, в коротком голубом пальто. Видя, что Катя остановилась перед доской, быстроглазая подошла и стала рядом.

— Здесь артист Смирнов жил. А вы приезжая?

— Нет, я местная. Просто гуляю.

— А-а. Я смотрю, женщина интересная.

— Вы тут живете?

— Вон мое окно. Идите сюда, вот это. Двенадцать окон от угла — все наша квартира. Коммунальная. С блокады тут живу. Сейчас племянник с Краснодара приехал, студент.

— А где племянник учится?

— Как-то… Гигиенический, что ли. Не знаю, врать не буду. Не дождусь, когда кончит да уедет.

— А что?

— Лежит на диване полдня, все покрывало измочалит. Ведро не вынесет, не допросишься. «Еще не полное, тетя Люся», — пенсионерка засмеялась. — Его мать мне сестра, за полковником замужем. Так-то хорошо живут, машина есть, да полковник-то облученный, ракетчик. Ничего не может.

«Так, пошли дальше», — подумала Катя. Быстроглазая, разочарованная потерей собеседника, вернулась на лавочку.

У большого щита с планом Петропавловской крепости стояла группа. Женщины были одеты в светлые кримпленовые пальто, а мужчины в спортивные костюмы. Катя любила экскурсантов-провинциалов: небось, не по магазинам бегают, а в музей пошли. В задних рядах шел тихий разговор.

— Не знаете, у Екатерины Великой дети были?

— Не было у нее никого, одни любовники.

— А как фамилия Петра Первого, не помните?

— При чем тут фамилия? Петр Первый, и все.

Женщина-экскурсовод, не опуская указку, повернулась к разговаривающим. Катя почувствовала на себе тяжелый взгляд, от которого захотелось спрятаться за Трубецкой бастион.

— Так. Давайте договоримся: сейчас говорю я, а после окончания экскурсии будете говорить вы.

Затихнув, кримпленовые пальто потянулись в собор. Экскурсоводша провела туристов к царским вратам, но и здесь, у алтаря, не могла успокоиться.

— Все стали полукругом. На расстоянии указки, ближе не подходите. Низкорослые — вперед. Я сказала: низкорослые — вперед!

«Тяжелый случай», — Катя повернулась и пошла к выходу. Тетя в синем халате и валенках загородила проход.

— Что же вы гробницу Александра Освободителя не осмотрели?

«Совсем рехнулись», — Катя обогнула тетку и вышла на темную площадь.

Пора было возвращаться домой, и Катя села на трамвай. На той же остановке сел дядька в непромятой фетровой шляпе. Катя оказалась у окна, он рядом.

— Вы меня извините за вопрос. У меня есть билеты на вечер отдыха «Для тех, кому за тридцать». Вы не хотите пойти?

Катя взглянула на гражданина. Это кому же тут за тридцать? Мужчина был не то, чтобы неопрятный, а какой-то заброшенный, уцененный. Не нахальный, нет. Интересно, кем он работает? Такие при рытье канав в дождливую погоду стоят на краю ямы, руки в карманах, и смотрят, как рабочие меняют трубы.

— Спасибо, но я никак не могу. Очень занята.

— А то пошли бы. Вы подругу пригласите, а я товарища возьму.

В кои-то веки на вечер пригласили! Взять бы, да и пойти, для смеху. Чтобы потом подругам рассказать. Наверное, угостит сухим вином с шоколадкой. Придется с ним, страшно подумать, танцевать. Самое главное, конечно, потом… Или помыслы его чисты?

Мужчине было на вид лет пятьдесят пять. Плотный, с короткой шеей. Носки вместе, пятки врозь… Никем не востребованный, никому не нужный. Кате уже не хотелось смешить подруг. Она встала и, стараясь не задеть соседа коленями, пошла к задней двери вагона.

На площадке стояли мужчина с удочкой и два мальчика.

— Серый, а правда, что у человека два полушария? Он обоими, что ли, думает?

— Ты, Толик, одним.

— А ты, козел, вообще спинным думаешь.

Детдомовцев сразу узнаешь по лицам, а еще вернее — по обуви. Трамвай шел к вокзалу.

— А мы там есть будем? — спросил мальчик в сандалиях.

— А как же, — ответил мужчина, не поворачиваясь. — И воду взяли, и булка есть… Рыбы наловите, так и уха будет.

— Сколько мы там пробудем? — спросил второй, и голос его выдавал привычку не ждать для себя ничего хорошего.

— Сколько захотим. Если дождя не будет, то и заночевать можем.

Мужчина говорил однотонно, трогая пальцем крючки, и, было видно, без всякого желания завоевать сердца. От мальчиков пахло казенным домом. Катя вышла из трамвая и, стоя на тротуаре, посмотрела на мужчину с удочками еще раз. Трамвай двинулся. Мужчина по-прежнему спокойно смотрел в окно, но не на Катю, а на что-то, чего ей не было видно.

По свету в окнах Катя поняла, что сына нет дома, а муж сидит на кухне. Лифт не работал, и пока Катя медленно поднималась на двенадцатый этаж, ей пришло в голову, что убегать из дому и бродить бесцельно по городу скоро надоест и что жизнь должна наполниться новым смыслом, о котором она смутно догадывалась.

Иначе все, что останется после тебя, это запись в медкарте:

1995 год

Деревня

Из Москвы в деревню ехали в общем вагоне. Оля еще на вокзале настроилась: народ люблю, всем социальным слоям сочувствую. Опытная Татьяна штурмом взяла две верхние полки, и Оля быстро залезла наверх и затихла, обдумывая: надо ли угощать попутчиков печеньем после того, как в борьбе за спальное место ты двинула их рюкзаком.

Было только девять часов вечера. Спать рано, читать темно. Удобно было только думать. Да, вот так живут люди, так они ездят в поездах. Простой человек брезглив, вот он и писает в тамбуре, чтобы не заходить в грязный туалет.

Татьяна еще при Горбачеве первая купила избу в деревне. Теперь в соседнем Княжеве живет балерина с кинокритиком, в Воробьевке — пара историков-медиевистов. «Кругом московская мафия», — говорили местные. Татьяна каждое лето звала: приезжай, поживи в настоящей деревне. Лес, тишина…

Оля помнила зимние городские сумерки. Учительница читает из «Русской речи»:

Оля окончила школу с золотой медалью, но все пятерки и похвальные листы не удержали забрезжившего было жениха. И умение чертить втулку в трех проекциях не помогло отличить зло от добра, а от Некрасова осталась печаль, вещь в жизни необходимая.

— В Загорье женщина есть, пьесы пишет, — сказала Татьяна. — В Москве о ней все уши прожужжали, а она в четырех километрах от меня живет. Ее за границей ставят. В гости сходим.

Ночью в вагон села тетка с мешком, который ходил ходуном. Как только поезд тронулся, поросенок завизжал и визжал до самого утра.

Пенсионерка с боковой полки посочувствовала: «Устал, наверно, в мешке лежать, вот и нервничает». Тезис о долготерпении народа подтверждался. Спали, не раздеваясь. На третьей полке лежали мужчины в обуви, лицом к стенке. Мужчины поехали дальше, а Оля с Татьяной, помятые, сошли в Осташкове в пять утра.

Страшно открывать дверь избы, где год никто не жил. В сенях — ведра с прошлогодней водой. На диване мертвая мышь. И начатый пасьянс «косынка» на столе.

День приезда не регистрируется в книге жизни, и Оля ходила туда-сюда, ожидая наступления гармонии. Когда ложилась спать, ей показалось, что она стала естественней и проще.

Утром Оля взяла ведро и пошла к колодцу в конец деревни. Из соседних ворот вышла корова, выпачканная свежим навозом. Три курицы собрались было проводить подругу, но передумали и повернули назад.

— Посрет, поссыт и лягит, — сказала хозяйка, снисходительно глядя на корову. — Скажите Татьяне, сегодня хлеб привезут.

О прежней деревне Оля знала от домработницы Дуси. Дуся рассказывала охотно, с тайным уважением к тирану.

— Косить не давал. Ну не давал косить, и все тут. Ложки отбирали, доча. Зеркальце отобрали. Перед Троицей мать увидела, что опять из сельсовета к нам идут, два раза чохнула кровью и померла.

В полдень Татьяна с Олей лежали на одеяле в саду. Мимо проехал мужик на велосипеде, тактично не глядя на праздных женщин. Больше в этот день Оля никого не встретила на улице.

Деревня отдыхала: нет больше ни кнута, ни пряника. Тишина.

Перед ужином Татьяна посмотрела в окно.

— Анюта идет. Жива еще. Мужа в прошлом году похоронила.

Во двор вошла маленькая женщина с темным лицом, одетая в детское.

— С приездом. Мне Валька в магазине сказала, что вы приехали.

Татьяна разговор не поддержала. Аня подождала, не будет ли проявлен интерес к ее приходу. Интереса не было.

— Дай, Татьяна, чего прошу. Я тебе отработаю. Грибов принесу.

— Аня, тебе раз дашь, ты каждый день таскаться будешь. Ты меня прошлым летом достала. Я с подругой приехала, хочу пожить спокойно.

— А я бы вам баню протопила, воды принесла.

— Аня, иди домой. И сюда больше не приходи. Из окна было видно, как Аня, гонимая жаждой, бежала через луг в другую деревню.

— К Вайскопфу почесала, к переводчику, — сказала Татьяна. — И зря. Вайскопфы ей не нальют.

Деревня ждет от москвича, чтобы он посадил — выкопал, собрал — насушил и в августе уволок неподъемное в Москву. И долго тянется деревенский день, если ты приехала полежать под яблоней, надеясь, что смятение и тоска остались там, в столице.

— Завтра пойдем к Яковлевым, — объявила Татьяна. — Посмотришь, как люди живут.

До Яковлевых было часа два ходу. Дорога шла через три деревни. Огороды вспаханы, дрова наколоты, но ни одной живой души не видно ни в окнах изб, ни в поле. Только кошки на каждом крыльце, и те в глубоком оцепенении. Прошли мимо церкви, так давно разоренной, что неинтересно было говорить на эту тему.

Яковлевы, муж и жена, рано вышли на пенсию, продали квартиру на Севере и переселились в деревню навсегда. Все построили своими руками.

Посреди уютного двора стояло кресло-качалка. Под навесом — «Москвич» с открытыми дверцами. В окне сарая виднелся профиль белоснежной козы.

— Заходите в дом, — пригласила хозяйка Вера. Клетчатая скатерть на столе, книги от пола до потолка, краски и кисти в высоком стакане: знакомый уют московской семьи.

— Даже не хочу вспоминать городскую жизнь. Зимой ходим только за хлебом, в остальном живем автономно. Овощи, мясо — все свое. Не можем доесть прошлогоднее варенье.

Качалка во дворе была уже занята: молодая загорелая девушка в белом сарафане уютно ела малину из глубокой тарелки. На земле лежали исписанные листы бумаги.

— Леночка, как выкупалась? — спросила Вера, вынося из дома стулья для гостей. — Ленка так быстро пишет, прямо феноменально. Две пьесы уже опубликованы, и в Польше сейчас ставят одноактную. Критика очень хорошая. Лена, прочти что-нибудь. Про Шешая, например.

Леночка, не ломаясь, нашла страницу и стала читать:

Леночка кончила читать. Оля сидела не шелохнувшись, боясь встретиться с ней глазами.

— Очень интересно, Лена. — Татьяна достала пачку сигарет, и все молча ждали, пока она найдет зажигалку и закурит. — У меня только одно замечание: не совсем убедительна девушка с треугольником, мотивация ее появления.

Леночка улыбнулась.

— Татьяна Ивановна, ну что вы… Девушка — это совесть Шешая.

Когда во двор Яковлевых вошла корова, Татьяна с Олей стали прощаться. Перед уходом они получили рюкзак с огурцами и бидон с малиной.

— Между прочим, Мичурина никто не отменял, — напутствовал их Яковлев-отец. — В следующий раз угощу фейхоа.

— Ну, что? — спросила Татьяна, когда дом Яковлевых скрылся за поворотом.

— Новые люди, — ответила Ольга. — Об этом мечтал поэт: утром дойка, вечером беседы у рояля.

Всю обратную дорогу она вспоминала пьесу и от приступов дикого хохота то и дело останавливалась. Татьяна улыбалась, но обсуждать пьесу не захотела.

Дома, на крыльце их ждала Аня. Рядом лежал гостинец: авоська с недозрелыми яблоками. Татьяна молча отперла избу, достала из буфета «Русскую», налила стакан и вынесла на крыльцо. Аня взяла стакан маленькой коричневой рукой и выпила залпом.

— Вылечила ты меня. Завтра приду, полы вам помою.

Татьяна прилегла на диван и провалилась в сон. Оля поняла, что не заснет. Захотелось поговорить с маленькой Аней. Ведь была же у нее и другая жизнь, была и она молода. Оля вышла на крыльцо. Аня лежала на боку, прежнее страдание ушло из ее лица. Вокруг головы рассыпались зеленые яблоки. И будить ее не было никакого смысла.

1995 год

Вид из окна

Мне было семнадцать лет, и мы жили на даче. В то лето все играли в бадминтон, с утра до вечера. Играли мои сестры, Сережа с соседней дачи и девочки-близнецы, гостившие у нас. А мама не выходила из дома, готовила на всех. Нет, выходила: картошку чистила на крыльце. Не помню, чтобы кто-нибудь ей помогал. Но как весело и безмятежно жили летом шестидесятого года, помню.

Сосед Сережа поступал в то лето в театральный институт. Все понимали, что с его фамилией в институт не поступить. Он и не поступил. В конце августа я встретила его у озера. Сережа сидел на обрыве и смотрел на другой берег озера, пустынный, нежилой. Там был полигон. Надо было подойти и сказать что-нибудь бодрое, фальшивое: «Привет, Сережа. Не унывай. На следующий год поступишь.».

Сережа встал и глухим голосом сказал, что хочет на мне жениться, потому что любит меня. И мы уедем далеко. Я молчала. В голове пронеслось: почему нужно уезжать? И где мы будем жить? В домике путевого обходчика? Нам будет там тесно. А когда пойдут затяжные дожди, просто невыносимо.

— Ты мне ответь завтра, — сказал Сережа. — Приходи сюда в это же время.

Я повернулась и пошла к себе на дачу. В этот же день я уехала в Ленинград.

Я встретила Сережу первого сентября. Он ждал меня возле института. Я улыбнулась, но он не улыбнулся в ответ.

— Ты ничего не хочешь мне сказать? — спросил он.

— У тебя шнурок развязался и спина белая.

Он внимательно посмотрел на меня, и я увидела в его взгляде сожаление. Сережину удаляющуюся фигуру я не сохранила в памяти. Но мне хотелось, чтобы он опять приходил и ждал меня у факультета. А я, хочу — замечу, хочу сделаю вид, что не вижу его.

Только один раз я была в Сережиной квартире, зашла за книгой к его маме. Он уже не жил тут: ушел из дому и снимал комнату в коммуналке. Сережина мама — сигарета, кофе, Томас Манн на кресле-качалке — мне очень нравилась, хотя я не курила, не пила кофе и не любила Томаса Манна. Мое развитие остановилось тогда на чае с сахаром, бубликах с маком и Лескове на сон грядущий. Мама говорила о сыне, как брошенная жена:

— Верю, что вернется, но звать не буду.

Сережина комната мало что говорила о ее хозяине: пустой стол, на полке одинокий том, «Образы Италии» и майонезная банка, наполненная копейками, тогда все что-нибудь копили.

Окно комнаты выходило на слепую стену старого дома. На уровне четвертого этажа, как часто бывает в Ленинграде, светилось одинокое окно. Но оно не оживляло стену. Лучше бы его и не было совсем. Я подумала: он никогда не вернется сюда. Нет, вид из окна не был безнадежным: боковым зрением я различила тополь и скамейку под ним. Двор был обитаемым, можно было возвращаться.

После занятий в институте мы ходили всей группой через Дворцовый мост к метро и по дороге изображали преподавателей и злых деканатских теток.

Жизнь была бесконечной и обещала скорое счастье, надо было только накопить силы, чтобы удержать его, когда оно придет. Далеко впереди горели огни, но на их свет каждый шел своей дорогой.

Смотрю на фотографию первокурсниц: слева, черненькая, уедет в Америку и там процветет. В центре, некрасивая, сделает партийную карьеру и перестанет узнавать однокурсников, а та, что справа, — красавица с длинной косой, покончит с собой от безответной любви.

Настал день, когда я обнаружила, что иду по Дворцовому мосту одна: все девчонки нашли женихов, кто разведенного, вероломного, кто бедного студента, инвалида с детства, Я запаниковала и быстро вышла замуж. Готова была ко всему, но оказалось, что самое страшное в семейной жизни — суббота и воскресенье. Вскоре муж отошел за кулисы жизни и там остался. За кулисами он чинил проводку, возился с реквизитом, курил в форточку. И даже иногда подавал реплики, но на сцену больше не вышел.

Приходили гости, защищались диссертации, погибали однокашники-альпинисты, всегда единственные сыновья. До меня доходили слухи, что Сережа к маме так и не вернулся: переехал в Москву и стал журналистом.

Далекие огни, так манившие в молодости, погасли, а новые не зажигались, и мне опять захотелось, чтобы Сережа ждал меня где-нибудь на перекрестке или на кольце трамвая. Или хотя бы позвонил и позвал уехать с ним, как тогда, у озера, и я бы согласилась.

Когда сослуживец узнал, что я еду в командировку в Швецию, он оживился:

— Так там же давно Сережка Клейн живет! Бывший журналист московский. Помнишь такого? Ваш сосед по даче. Пиши телефон, в гости зайдешь.

— Привет, старуха, — раздался в трубке Сережин голос. — Ждем тебя к ужину, жена будет рада.

Он жил на окраине города, в собственном доме. Прежде чем позвонить в дверь, я вынула из сумки подарок, неподъемный альбом. «Церковная утварь в московских музеях».

Меня встретил красивый пожилой мужчина в вязаной кофте, с трубкой в руке.

— Ну, как тебе Швеция? В порядке? — спросил он насмешливо, примериваясь, куда бы положить «Церковную утварь», совершенно ему не нужную. — Да ты проходи ко мне.

На большом столе лежали стопки журналов и стояло блюдо яблок, не знакомых с червяком. По стенам кругом — книги и ноты, хотя музыкальных инструментов в комнате не было. На двери — чтобы забавлять гостей — карта ленинских мест Выборгского района Ленинграда.

Я подошла к окну и увидела пустынную, залитую светом улицу, такую тихую, что было слышно, как бьется сердце.

— Что ты увидела? — спросил Сережа. — Не на что там смотреть… Ты знаешь, я однажды позвонил домой, в свою старую коммуналку. Вспомнил, что прошло тридцать лет, как я там не живу, и позвонил. Попросил к телефону Сережу Клейна. Иван Матвеевич, — невероятно, он жив, — зашаркал по коридору. Я слышал, как он постучал в мою комнату, подождал, потом зашаркал назад и сказал мне в трубку: «Нет у них никого».

Я посмотрела на Сережу.

— Нет у них никого, — повторил он и помолчал немного. — Ладно, пошли в столовую. Гунилла ждет. За столом будем говорить по-английски.

Он погасил свет. Холодная улица за окном засияла еще сильнее. И это сияние не оставляло мне никакой надежды.

1995 год

Гуманитарная помощь

Автобус с иностранными туристами остановился у рынка, и я рассчитывала полчаса побыть одной, пока мои туристы покупают маринованный чеснок. В брошюре «Посети царственный Петербург сегодня!» написано, что маринованный чеснок — русское национальное блюдо. Представляю себе возбуждение золотозубых продавцов при виде толпы доверчивых иностранцев.

В каждой туристской группе есть общественная активистка — мучительница гида-переводчика. Такие активистки непрерывно находят новые объекты посещения, сверх программы: пригородные совхозы с ледяными коровниками, обсерваторию с осмотром телескопа или бывшую шведскую церковь, превращенную в дом спортивных игр.

В пустом автобусе обнаружилась Анна-Лиза и подсела ко мне:

— В этом году ревень у меня вырос нежно-розового цвета, а год назад темно-красного. А у тебя в саду есть ревень?

— Нет у меня сада. И огорода тоже нет.

— Нет сада? Жаль. Сад — это чудесно. Под окнами можно посадить крокусы. А выпить чашку чаю утром, одной, под щебет птиц… Заведи сад, послушай меня.

Беседы о саде не получилось, и Анна-Лиза перешла к другой теме:

— У тебя какие занавески на кухне? Я меняю свои два раза в год. Осенью покупаю бежевые — когда наступят темные дни, в кухне будет светлая гамма. А весной я покупаю темные занавески — в жаркий день у меня будет ощущение, что наступил вечер.

— А я вообще не меняю занавески. Я люблю свои старые. А запачкаются, так выстираю.

— О, интересно! Как вы в России стираете? У вас есть коллективные стиральные машины в цокольных этажах?

— Нет у нас коллективных стиральных машин. В подвалах у нас живут комары. В цокольных этажах висят почтовые ящики, и случается, что шалуны поджигают их, и мои утренние газеты теряют свежесть.

Анна-Лиза смотрит на меня с ужасом и состраданием. Моя злоба ошеломляет ее, и мне становится стыдно. Женщина хочет делать добрые дела и делает: собирает в лесу грибы, а на вырученные деньги покупает термосы детям Тибета. Поет под гитару на перекрестках, и все, что ей положат в кружку, уходит в Африку, пигмеям. Пенсионерам Волхова она отправила контейнер с настольными лампами, собранными по школам Норвегии.

Анна-Лиза вытаскивает из-под сиденья картонную коробку. Она кладет мне на плечо маленькую руку, голос ее звенит:

— Здесь две тысячи бумажных носовых платков. Я полностью доверяю тебе. Ты найдешь русских людей, которые действительно нуждаются в носовых платках. Главное, чтобы ничего не попало к аппаратчикам и номенклатуре.

— Номенклатура не получит. Коррумпированные круги не увидят платков, как своих ушей. Это я тебе обещаю.

Коробку с носовыми платками я отнесла на работу. Думала, расхватают. Брали, но как-то вяло, без трепета. С сомнением.

В субботу позвонили из «Милосердия».

— Одежда из Германии приехала. Не поможете развезти?

— Кому одежда?

— Секундочку… Инвалиды, многодетные. Немножко детей узников. Надо, чтобы все дома сидели, когда машина придет. На каждого волонтера по пять адресов. Поможете?

— Помогу.

Перед фамилией Баранов стояла пометка: «Инвалид». По номеру телефона я видела, что он живет за городом.

— Здравствуйте. Это квартира Николая Ивановича Баранова?

— Да. А кто его спрашивает?

— Это звонит волонтер.

— Кто?

— Я вам должна привезти посылку. Одежда из Германии. Какой размер у Николая Ивановича?

— Родная, не нужна ему одежда, разве что свитер теплый. У него же ног нет и рука одна.

— А вы его жена?

— Я ему никто. Помогаю. Мою, кормлю. Он ведь слепой с девяти лет. Меня Анна Михайловна зовут.

— Анна Михайловна, как к вам добраться?

— Как проедете шлагбаум, так увидите дорогу налево. На углу там киоск закрытый. Вы туда не поезжайте. За бензоколонкой узкоколейка идет, вдоль нее и езжайте. Там переезд будет, а вы все прямо едьте. Через минут десять, ну пятнадцать самое большее, школа вертолетная. Вы ее обогните справа. Тут спросите, как Баранова найти.

— Анна Михайловна, адрес какой?

— Золотая моя, по адресу вам не найти. Сразу за школой развилка начинается. Вы держитесь левой стороны, там спросите. Николая Ивановича все знают, он пятьдесят лет тут живет. Как на мине подорвался, так и остался тут, в своем доме. Я у ворот вас ждать буду. Вы во сколько подъедете?

Анна Михайловна встретила меня, как и обещала, у ворот. Худенькая, опрятная, без возраста. И очень измученная. Мы вошли во двор. Калитка лежала на земле, у забора были свалены какие-то ржавые миски. Протоптана была только тропинка к колодцу.

— Воду из колодца ношу. А мне семьдесят пятый пошел. Спина болит.

— А что, у Николая Ивановича родных нет?

— Совсем один. В войну наши тут стояли, лес заминировали. Потом ушли, а мины остались. Ему девять лет было, когда он подорвался. С тех пор слепой, без ног. Я сама еле жива.

Она заплакала. Я не знала, что сказать. Молча вошла в дом. На газовой плите грелись ведра с колодезной водой. Играло радио. В полутемной комнате сидел на диване Николай Иванович.

— Посылку привезли? — спросил он. — Консервы опять?

— Нет, Николай Иванович, одежда. Продуктовые обещали к Новому году.

— А-а. Да вы садитесь. Или некогда? Анна Михайловна встала у притолоки.

— Вы бы поговорили с ним. Не думайте, он начитанный. Все книги для слепых перечитал. Лучше меня в политике разбирается.

— С экономики надо начинать, с экономики, — перебил ее Николай Иванович. — Старую разрушили, а новая не получается. Ездят по заграницам и карманы себе набивают.

— Николай Иванович, извините, мне надо ехать, меня машина ждет. Еще две посылки остались. Я к вам в другой раз приеду.

Анна Михайловна вышла проводить меня до машины.

— Я летом комнату тут, в поселке, снимала. Давно это было, еще его мать жива была. Когда она слегла, то перед смертью попросила: «Не оставь его, Аня». Вот я и осталась тут, а у меня ведь комната в городе. Уйду — и он пропадет.

Я села в машину. Стемнело, и фигура Анны Михайловны сливалась с забором. И не было над ней ни нимба, ни иного свечения. И не было никаких примет, которые помогли бы найти этот дом, если бы я снова захотела приехать сюда.

1995 год

Студенты

Когда я была в шестом классе, мама решила учить меня музыке. К учительнице я ходила по улице Росси, мимо балетного училища. Из открытых окон слышались голоса педагогов.

— Глиссадики поаккуратнее…

— Тамара! У тебя ферме, как у коровы.

— Лена, напряги остатки мозгов… Надо — препарасьон на левую ногу, а ты опять втягиваешь бедро!

Вот, оказывается, как оно на самом деле, подумала я. Тут унижают. И поразительно: униженные и оскорбленные, став артистами, будут убеждены, что в балете так и надо. Иначе почему-то нельзя.

Учительница музыки мучила меня и страдала сама.

— Урок опять не выучен.

— Не зажимай кисть, сколько можно повторять.

— Здесь же бемоль, господи! Весь кусок сначала и считай, считай вслух…

Меня охватывало отчаяние. Неужели нельзя было написать русскими буквами: «до, ля»? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же — другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.

Если стану учительницей, думала я, то никогда не стану унижать и мучить учеников.

В первые годы работы преподавателем я решила: буду поощрять трудолюбивого студента. Способный добьется своего и так. Не любила только наглых невежд. В каждой группе были и те, и другие, и третьи. Сколько их, молодых, прошло передо мной… Вначале я была принципиальна и гордилась этим. Не выучил — зачета не получишь. И ничто не поможет: ни вранье с подробностями, ни сказки про грабеж: шел ночью, напали, отобрали конспекты. Вы пришли сюда учиться — вот и учитесь. Здесь не курсы иностранных языков при жилконторе, а государственный университет.

За годы работы у меня выработалась интуиция, которая почти не обманывала. На встрече с первокурсниками я сразу видела, кто отсеется, а кто пять лет просидит в библиотеке и будет читать, читать, и все ему будет мало. Потом я встречала того, отсеянного, на Невском, веселого и полного сил. А тот, кто начал самозабвенно учиться, уже не смог остановиться и, бледный и отрешенный, все скользил тенью из одного читального зала в другой.

Одни, окончив курс, уходили, а других, новых, встречали вырезанные на столах и подоконниках автографы старших товарищей.

У преподавателей тоже был свой жаргон. Но он, в отличие от студенческого, почти не обновлялся. Все эти «купировать у студентов хвосты» (ликвидировать задолженности) или «идти в ночное» (вести занятия у вечерников) я слышала и повторяла десятилетиями.

Ту студенческую группу я запомнила не потому, что было в ней всего шесть человек, и были они не дружны, а потому, что на ней кончилась моя принципиальность. Из шести человек пятеро были ленинградки, девочки из школ «с углубленным изучением английского языка», а единственный мальчик — из Пятихаток. Папа — подполковник, мама — медсестра. Студент Юра Кравченко был такой красивый, что оторопь брала. Добрый молодец, удалой кулачный боец. Его физическое здоровье изумляло: не туда занесло малоросса. Ему бы в гренадеры или в институт физкультуры, на кафедру бодибилдинга. А тут придется изучать «ингвеонское выпадение носового звука перед щелевым» и зубрить неправильные глаголы. Привычно прогнозируя студенческую судьбу, я решила: этот блистать не будет, но всего добьется обаянием.

Юра не вылезал из читального зала, но иностранные языки ему плохо давались. На некоторых преподавательницах он пробовал свои чары и добивался успеха. Со мной этот номер не проходил: я заставляла его переписывать контрольные по пять раз.

Такой, как Кравченко, был для умных и от этого скучающих девчонок подарком. Можно было издеваться над его невежеством и наивностью, а он не обижался. Просто не понимал, чего это они.

— Кравченко, кем пойдешь работать? Небось, в школе будешь преподавать, в младших классах?

— Ты что, чокнутая? Овладею английским в совершенстве, буду дипломатом. Каждый день приемы, гольф…

Студентки хохотали, положив головы на столы. К концу семестра народ начинал кооперироваться — распределять, что кому читать перед экзаменом.

— Девочки, Свистунов по содержанию гоняет и в сессию пересдавать не дает. Кто что читать будет? Кравченко, «Былое и думы» возьмешь?

— Это что, стихи?

— Да, стишок небольшой. Бери, Юрочка. Законспектируй, а потом перескажешь.

— Девчонки, давайте еще что-нибудь прочту.

— Молодец, Юрка. Тогда бери еще одно стихотворение, лирическое: Леонид Леонов, «Русский лес».

На втором курсе Кравченко забрали в армию. В тот год студентам дневных отделений забривали лбы. Он приуныл и на семинарах все глядел в окно. Прощался.

Его взяли служить на атомную подводную лодку. Я узнала это от Маши, одной из пяти студенток. Оказывается, он ей писал, а она отвечала… Маша получила письмо и от родителей Юры: он написал им, что она — его невеста. Вот оно как… А я ничего не заметила.

Через два года он появился снова. По-прежнему красивый, но без румянца и прежнего блеска в глазах. Он отстал от своей группы и опять оказался на втором курсе среди таких же, отслуживших. Прежнего пыла к учению у него не было, и он не появлялся на занятиях неделями. Завалит сессию, подумала я. Как появится, так поговорю с ним строго. Домашнее чтение мне ни разу не сдавал — шестьсот страниц долга.

— Не видали Кравченко? — спрашивала я его новых сокурсников.

— Не-а. Он вроде комнату снимает, из общаги съехал.

В конце декабря я поднималась по лестнице факультета. Кто-то окликнул меня, я оглянулась. Передо мной стоял Юра. Исхудавшее лицо было обтянуто желтой кожей. На лбу блестел пот. Он тяжело дышал.

— Видите, какой я стал.

В моих глазах он, должно быть, прочел то, что я не успела скрыть.

— Я сейчас в больнице лежу, на обследовании. Ничего особенного, но пока не выпускают. Отпросился, чтобы с вами поговорить. Я вам все сдам, как из больницы выйду. У меня сейчас такие головные боли, что ничего не могу запомнить. Поставьте мне зачет, Екатерина Сергеевна.

— Юра, спокойно лечитесь. Зачет я вам ставлю. Поправитесь — сдадите постепенно все долги. Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Не говорите Маше, что вы меня видели. Она замуж за англичанина выходит.

Есть на факультете зловещая дверь — на ее створке вешают объявления в черных рамках. Живым я Юру больше не видела. Через две недели на двери висело извещение о его смерти.

В плане проведения ленинских субботников наша кафедра из года в год записывала: «Разборка старых шкафов. Обновление учебных материалов». Господи, чего мы только не находили в этих шкафах! Муху, попавшую в «Историческую грамматику» и погибшую там еще до диктатуры пролетариата, дореволюционные шпаргалки с ятью. Традиции живы, но каждое новое поколение идет вперед, совершенствует науку. Если студент взял билет, сел готовиться и время от времени поглядывает на тебя особым сосредоточенным взглядом, как бы обдумывая новую концепцию трактовки образа пушкинской няни, то — голову даю на отсечение — сдирает с учебника. Причем учебник лежит у него на коленях.

Летняя сессия, конец июня, последний экзамен — русская литература. Студент-вечерник отвечает вдохновенно, звонким голосом. А я устала: дополнительных вопросов не будет. Получай пятерку, и разойдемся по домам.

Когда студент закрыл за собой дверь, я подняла с пола листок, который он обронил. Это была схема расположения шпаргалок. Ведь не упомнишь, куда что засунул! На листке было написано:

1995 год

Женское движение

В конце октября я начала преподавать русский язык в маленьком шведском городке за полярным кругом. В тот год в Швеции проходила кампания «Думай позитивно» (предыдущий год прошел под лозунгом «Сумей сказать „нет“»). Пока было тепло, я ходила в парк, садилась на скамейку и думала позитивно. Появлялась физкультурница в белом, останавливалась невдалеке и с улыбкой делала приседания. Дама на другой скамейке читала толстую книгу. Время от времени она откладывала ее, меняла очки и принималась за вязание.

И читательнице толстой книги, и физкультурнице, и всем жителям уютного городка не было до меня никакого дела. Никто не вступал в разговор просто так, как дома, в парке Челюскинцев.

— Невестка выкрасилась в седой цвет, дура. Я ей говорю: «Ты бы еще морщины наклеила»…

А сколько раз в подземных переходах или в трамвае граждане выводили меня из задумчивости:

— Тяпку для дачи не надо? В магазине нету.

— Девушка, что же вы в такой холод без шапки? Облысеете…

Из моего окна была видна церковь, в которую никто не ходил. И замерзшая река. И все время шел тихий снег. Я наслаждалась тишиной неделю. Потом подумала: что, и весь год так? Городская библиотека работала с часу до трех, два раза в неделю. Книги там были или детские, или про природу: «Я и мой лес», «Все о комнатных цветах». И журналы были тоже специальные: «Кошка в доме», «Скандинавская рукодельница» (как сшить из остатков материи чехол для резервного рулона туалетной бумаги; как сделать аппликацию на дверь в гараже: гномик — санки — гномик — санки). Я начала читать, но меня, безрукую, чтение не захватило. И, оторванная от очередей, таскания тяжелых сумок, друзей и врагов, я потеряла опору. Возбуждение от пребывания за границей кончилось.

Каждый день я вынимала из почтового ящика рекламные листки и тут же складывала их у мусоропровода. Но однажды в руках у меня оказалось письмо: «Приглашаем Вас принять участие во 2-й Международной конференции „Женское движение. История и современность“. Желательна русская тематика. Тезисы доклада высылайте по адресу… Оргкомитет». Список основных докладов прилагался:

«Дискриминация женщин разных возрастных групп среди оленеводов саами (Финляндия)».

«Роль и задачи мужчины в домашнем хозяйстве. Концепция и прогнозы (Швеция)».

Поехать на конференцию хотелось, а времени писать доклад оставалось мало. С другой стороны, и тема — женское движение — безразмерная. Пиши, о чем хочешь. Я села за стол, взяла лист бумаги и написала черновое название доклада: «Феминистское самосознание как полоролевой стереотип в современном социуме». Может быть, взять исторический аспект вопроса?

После войны многие семьи держали домработниц, молодых девушек, сбежавших из колхоза. И мы, когда переезжали летом на дачу, нанимали домработницу. Каждый раз это была новая девушка, почему-то всегда Нина или Валя. В чемоданчике у нее лежало зеркальце, толстая книга без первых страниц и письма солдата срочной службы. Один раз я увидела на нашей кухне человека, одетого, как крепостной крестьянин из школьного учебника. Это был отец нашей домработницы. Он о чем-то просил маму и даже встал на колени.

После ужина домработницы ходили друг к другу в гости. Шептались, рассматривали фотографии: солдат у развернутого знамени части, матрос с товарищем. Иногда они показывали эти фотографии мне, первокласснице, и спрашивали: нравится? Боясь их обидеть, я говорила: да, а сама думала: господи, как можно полюбить такого?

Этим девушкам, как и всем на свете, хотелось счастья, и поэтому вечерами они уходили в темноту. Дружба с солдатом или матросом часто заканчивалась беременностью и слезами. «С Ниной пришлось расстаться по той же причине, что и с Валей», — долетали до меня разговоры взрослых. Одна из Валь устроилась в милицию, там давали койку в общежитии. Про нее говорили, что она «пошла по рукам». Другая, Нина, стала каменщицей на стройке. После пяти лет работы давали комнату, а парень, с которым Нина гуляла, обещал жениться, если будет жилье. Но комнату все не давали и не давали. И жених не стал ждать, ушел к другой, с жилплощадью. Все домработницы уходили от нас на тяжелые работы, мечтая о прописке и о собственном угле. Где они теперь, эти деревенские девушки? Небось, нянчат внуков, рожденных свободными. Ничего не знаю об их судьбе: они никогда не возвращались назад, к бывшим хозяевам. Нет, лучше взять сегодняшний день, что-нибудь попроще. Например, роль женщины в семье накануне нового тысячелетия.

Прошлой весной родительский комитет поручил мне обойти несколько домов микрорайона, уточнить количество будущих первоклассников.

Апрельское воскресенье. Пятиэтажный блочный дом. Тесные, но отдельные квартиры. Перед тем как позвонить в очередную дверь, я загадывала: какая хозяйка мне откроет? Злая на весь белый свет или добродушная?

На звонок открывал всегда мужчина в тренировочных штанах и шлепанцах. Жена кричала из кухни: «Валера, кто там?» Валера отвечал: «Молодая, интересная», или: «Ко мне пришли, не ори!» Появлялась жена: бигуди под газовой косынкой, руки в муке или мыльной пене, и приглашала зайти в комнату. Был полдень, но телевизор уже работал на полную мощь. Через открытую дверь была видна маленькая смежная комната с неприбранной детской постелью.

Усадив меня к столу, женщина принималась выпроваживать мужа: «Сдай посуду, скоро на обед закроют». «Сходи, Валерик, за сметаной. Дай нам спокойно поговорить». Муж, не отрываясь, смотрел мультфильм «Мышонок и его друзья», а когда жена совсем доставала, переходил, захватив бутылку пива, в лоджию и долго курил там, глядя в одну точку. Так было на третьем этаже, и на пятом, и на девятом. Всюду женщины были активны. Их энергия была то остервенелая, то веселая, но она была. А мужья… Мне было их жалко.

В последней квартире дверь открыла старушка.

— Здравствуйте. Здесь живет Вова Козлов?

— Здесь, мой хороший. Что, натворил чего-нибудь?

— Нет, я списки первоклассников уточняю.

В большой комнате спиной ко мне сидели двое. Она в кофте из ангоры, с широкой спиной, немолодая, он — на вид лет восемнадцати. Рукав его пиджака был надорван, и было видно, что пиджак надет на голое тело. Женщина обнимала парня за шею. На столе стоял эмалированный тазик с винегретом и бутылка. Пока я разговаривала с бабушкой, женщина и парень ни разу не обернулись и не посмотрели, кто пришел.

Она его не удержит, думала я, спускаясь по лестнице.

Во дворе, навстречу мне, из большой лужи вышла девочка. На ее пальто не было ни одной пуговицы.

— Вы по квартирам ходили, а почему к нам не зашли?

— Я ходила к первоклассникам.

— А я в музыкальной школе училась. Но меня выгнали.

— Почему?

— Оказалась вертушкой. Угадайте, как мою маму все называют? На букву «п». Сдаетесь? Пьяница!

— А папа у тебя есть?

— Папа все врет и с нами не живет.

— С кем же ты живешь?

— С дедушкой. Ой, Джека вывели!

Из парадной вышел мужчина с пуделем, и девочка побежала к ним.

Глаза стали слипаться, и в голову полезла какая-то чушь. Я открыла окно и легла на постель. Мне приснилось, что я дома, на Васильевском острове. Мне нужно спуститься на первый этаж к почтовому ящику. Я открываю дверь, но не могу выйти из квартиры: дворник Тоня моет тряпкой бетонный пол как раз перед моей дверью. Раньше она всегда здоровалась со мной и часто занимала у нас деньги, но с тех пор, как умер муж, больше не приходила: теперь денег хватало. Один раз я подарила ей что-то заграничное, и с тех пор она невзлюбила меня. Я понимаю Тонину ненависть и не сержусь.

Я проснулась от сквозняка, за окном была ночь. Голова была ясная, и я опять села к письменному столу.

Что я знаю о женщине из типовой квартиры? Она вьет и украшает свое гнездо, как умеет. Вешает пестрые картины на пестрые обои, и ей уютно. Муж не ушел, значит, и ему с ней хорошо.

И девочке-вертушке не вечно стоять в луже. Вырастет, станет красавицей и разобьет не одно сердце, но сама никого не полюбит.

А дворник Тоня будет яростно колоть лед у нашей парадной, испепеляя взглядом каждого жильца. Но и ее душа скоро успокоится: сына вот-вот выпустят из тюрьмы, и невестка придет в разум — заберет дочку из Дома ребенка.

Писать доклад уже не хотелось. За окном опять пошел тихий снег.

1996 год

Иностранец без питания

Поступить на восточный факультет было трудно, а учиться — еще трудней. Лера попала на кафедру, где студентов набирали раз в три года, по пять человек, кафедру истории Таиланда. Да, да. Тайский массаж и сиамские близнецы. Лерина специальность не сулила командировки в столицы миpa. Реально было рассчитывать на место младшего научного сотрудника в Институте Востоковедения, окнами на Неву.

Лера как раз заканчивала дипломную работу — «Экономические отношения в средневековом Сиаме», — когда советская власть, почти родная, ушла не попрощавшись. Ни инструкции не оставила, ни тезисов. «Живите как хотите. Нянек больше нет: рынок».

Институт Востоковедения задышал на ладан, и сектор Юго-Восточной Азии предупредили: научные темы закрываются… Сушите сухари. Лера устроилась в детский центр «Живулька» — вести исторический кружок. Дети были маленькие, кружок платный. Чтобы сохранить контингент, Лера рассказывала детям сказки. Занятия проходили так: Лера садилась на ковер, открывала книгу, принесенную из дому, дети ложились рядом, замирали.

«Аладдина отвели в баню. Там его вымыли и размяли ему суставы, потом ему обрили голову, надушили и напоили розовой водой с сахаром».

Некоторые куски, знакомые с детства, поражали Леру новым смыслом.

Дети со здоровой психикой засыпали, не дослушав сюжета. А самые впечатлительные слушали, затаив дыхание: «Я Дахнаш, сын Кашкаша, — вскричал старший джинн…»

Через два месяца «Живульку» закрыли. Некоторые педагоги устроились в школу раннего развития «Взмах», а Лера замешкалась. Потом немного подождала, не позовут ли ее. Никто не позвал. «Ну и черт с вами и вашим ранним развитием, — подумала она. — Посижу дома, займусь своими детьми».

С мужем Лера разъехалась. Почему — никому не рассказывала. Жила с дочкой и мамой. Выйти снова замуж хотелось, хоть за эллина, хоть за иудея. Были бы общие интересы и немного чувств. Много чувств не надо, плохо кончается. Но где Его взять-то? Раньше знакомились на конференциях, симпозиумах. Делаешь доклад. «Есть ли вопросы к докладчику?» Встает мужчина во втором ряду. «Вы разделяете гипотезу Сингл-Дуббеля, что славяне позаимствовали хомут и дугу у китайцев?» Отвечаешь, а потом он, задавший вопрос, подходит в перерыве, хочет продолжить дискуссию. Ты ему о межплеменных распрях домонгольского периода, а он приглашает в ресторан. Оказывается, это была судьба. В общем, теперь оба живут зимой в Принстоне, летом на Гавайях.

Лере попалось на глаза объявление: «Набираем внештатных экскурсоводов в Эрмитаж. Сдавшие экзамены получают право водить обзорные экскурсии». Три миллиона экспонатов, двадцать два километра по наборным паркетам. А на подготовку остается две недели. Теперь по утрам Лера бежала в Эрмитаж, увязывалась за экскурсионной группой, слушала, записывала. Потом проходила по маршруту еще раз, с другой группой. У женщин-экскурсоводов Лера обнаружила единый стиль: гладко зачесанные волосы, клетчатая юбка, шаль. От ежедневного общения с шедеврами в них появилось элегическое достоинство и кастовая мудрость: вы придете и уйдете, а лиможские эмали и камеи Гонзага останутся здесь навеки. После Эрмитажа Лера на чугунных ногах топала в Публичку, обкладывалась справочниками. И чем больше читала, тем больше ей хотелось выдержать экзамен, накинуть шаль и заскользить, опустив голову, по прохладному полу Двадцатиколонного зала.

Наступил день экзамена. Комиссия сидела в помещении дирекции, за двойными дверьми. Желающие получить работу, молодые и пожилые, шелестели путеводителями. Народу было много, но первым идти на расправу никто не хотел.

— «Старушка за чтением» — это Рембрандт или ученики?

— Люди, кто такой Полифем? Скульптор или архитектор?

Лера вздохнула и шагнула через порог. Что знаю, то знаю. Чего бояться? И директора Эрмитажа завалить можно.

— Садитесь, пожалуйста.

Вокруг стола красного дерева сидели четыре женщины-экзаменаторши. В одной из них Лера узнала экскурсоводку, к которой примазывалась на экскурсиях. Та тоже узнала ее и шепнула что-то на ухо соседке.

— Вы окончили восточный факультет? Ну тогда расскажите нам про историю комплектования у нас в музее сасанидского серебра.

Лера посмотрела в окно. На Неве покачивался «метеор», началась посадка на Петергоф. Не получив ответа, экзаменаторы задали второй вопрос: техника бальзамирования у кочевников Алтая. Не жди третьего вопроса, прощайся, сказала себе Лера. Экзаменаторы смотрели на нее с участливым сожалением. Полупустой «метеор» отчалил от пристани.

— Между прочим, существуют двухлетние подготовительные курсы. Платные, сказала ей в спину знакомая экскурсоводка.

Деньги кончились, и Лера перешла на овес и тушеные овощи. Стало ясно: амбиции в сторону, надо что-то решать. Лера стала читать объявления. Все хотели что-нибудь продать. Желающих купить было меньше, и им нужно было то, чего у Леры не было: «Всегда купим крахмал набухающий кукурузный».

Работу тоже предлагали: ночная уборщица в метро, контролер в автобусный парк (обращаться на Глиноземную улицу). От названия «Глиноземная» гасли все желания. В Доме книги Лера полистала перечень профессий: сортировщик немытой шерсти, древопар, варщик шубного лоскута. Представила их себе немолодыми благообразными пролетариями. Учились, овладевали специальностью. Сортировщик немытой шерсти выпивал, конечно. Их фабрики теперь закрыты, люди разбрелись в разные стороны.

Знакомые, окончившие естественные или, как Лера, противоестественные факультеты, советовали: маму и дочку отправь в деревню, а комнату сдай иностранцу.

— А сколько брать за комнату?

— По обстоятельствам. Сто — сто двадцать в месяц. Долларов. Некоторые хотят, чтобы был завтрак и ужин, но связываться с едой не советуем. Не угодишь.

Лере повезло. Первый же иностранец, англичанин, не только хотел снять комнату на три недели, но и желал заниматься русским языком, за отдельную плату. Два часа ежедневно, с учителем. Она же хозяйка квартиры.

Голос по телефону был молодой, говорил почти без акцента.

— Сколько вы хотите за вашу комнату?

— Семьдесят пять за три недели.

— Круто.

— Вы считаете, что это дорого?

— О'кей. Приезжаю через три дня. Диктуйте адрес. Он появился в шесть утра. Долговязый, в лыжных ботинках. Очень прыщавый. За спиной рюкзак. Майкл приехал из Омска, где год работал в банке консультантом.

— Ну как, Майкл, было в Омске?

— Кошмар.

— А где вы учились русскому языку?

— Год в Англии, а потом на курсах при МГУ.

— Ну и как вам понравилось в Москве?

— Кошмарно.

— Куда вы дальше поедете — в Омск или в Англию?

— Много будете знать, скоро состаритесь.

Ну и ну, подумала Лера, где это он такого нахватался. И ведь обо мне скажет потом: кошмар.

— Вот ваша комната, вот ванная. Чувствуйте себя как дома.

— А горячая вода есть?

— Есть.

— Пока есть, — Майкл сверкнул очками. — Потом ее отключат.

Опытный, решила Лера.

В восемь утра англичанин заходил в ванную и пускал воду. Вода лилась и лилась, и не было этому конца. В девять он переходил в кухню и ел там что-то свое. В кухне он не включал воду вообще. Наверное, питался сухим кормом. После завтрака англичанин готовился к уроку: читал газету «Ваши финансы» и выписывал все незнакомые слова и выражения. В полдень начинался урок. Майкл читал вслух газетную статью, останавливаясь на непонятном.

— «Этот бытийный контекст, к сожалению, не артикулируется в нашем социуме». Про что это?

— Журналист имеет в виду, что народ не хочет обсуждать эту проблему.

Англичанин почесал грудь, вздохнул и перешел к спортивной странице.

— «Нападающий Колотовкин фрагментарно подрастерял голевое чутье». Давайте разберем по слову.

Жилец заучивал выражения, ненужные ни на работе, ни в быту. Чем они ему понравились, объяснить не мог. «Забор воды», рыба голый прямую, «продается девочка-боксер от злобных родителей». Иногда у него было игривое настроение, и он спрашивал Леру:

— В каком слове семь «о»? Не знаете? Обороноспособность! А три «щ»?

— Дайте подумать.

— Не надо думать. Защищающий.

Последние полчаса Лера занималась с учеником устной практикой. Вопрос ответ.

— Майкл, где живут ваши родители?

— Отец в Египте, мама в Испании.

— А в Англии у вас есть родственники?

— Нет.

— Вы женаты?

— Я свободный.

— Что вам нравится в России?

— Русский язык и женщины.

После урока Майкл уходил из дома. Возвращался не поздно, проходил в свою комнату и затихал. Вечером, когда Лера уже лежала в постели, жилец шел на кухню, жарил мороженый шпинат. Кровать англичанин не убирал. Одеяло клал на стул, на подушку — плейер с наушниками, под кровать — англо-русский словарь. Лампу он вообще не выключал. Так она и полыхала весь долгий июльский день. Работает под милого чудака, решила Лера.

Урок окончен. Входная дверь хлопнула, англичанин ушел. Л ера выглянула в окно. Он понуро брел по пустынной летней улице, один в целом мире. Остановился у ларька, подошла молодая попрошайка и показала ему что-то. Англичанин покачал головой, обогнул ее и двинулся дальше, и оба скрылись за поворотом.

Бедный ты мой, ну и хозяйка тебе попалась. Ни на балет, ни на концерт не пригласит. Зациклилась на домашних заданиях: составьте диалог покупателя и продавца, опишите дом с привидениями.

На выставку Лера отправилась только ради ученика, из чувства долга. «Алина Крюгер. Персональная выставка. Жизнь как утрата. Вход свободный». В пустом зале бродил бородач с дамой. На некоторые работы он смотрел через дырку в кулаке, чувствовался профессионал. Лера тоже посмотрела через кулак, но разницы не заметила: все те же обнаженные мужчины на курьих ножках, а на заднем плане пагоды в огне. В буклете про Алину было сказано: «Художница проецирует притчевый мир на пространство бесконечного». Интересно, где и как учат писать искусствоведческие тексты? Наверное, с этим рождаются. Бывая в гостях, Лера любила листать художественные альбомы и, посмотрев репродукцию, прочесть, что об этом пишет специалист. Видишь: мальчик накрыл насекомое сачком, по бокам ангелы трубят в пионерские горны, в небе самолет со знаками зодиака на борту. Читаешь: «Художник рассматривает холст как культ мгновения, где упрямство деталей взаимодействует с попыткой осмысления будней». Думаешь: автор текста мало бывает на воздухе, держится на кофе и сигаретах, интимная жизнь чем-нибудь осложнена…

— Ну как, Майкл, понравилась выставка?

— Интересно. Я думаю, что художница — национал-патриотка.

— Почему?

— По кочану.

Так, подумала Лера. Приехали. Русский язык начинаем учить сначала.

На субботу и воскресенье Лера поехала за город, к своим. Просила Майкла дверь никому не открывать и написать сочинение «Как я провел выходные». Сейчас попьем вместе чаю, думала Лера, подходя к дому вечером воскресенья, надо ученику больше внимания уделить, последняя неделя пошла. Еще в передней Лера почувствовала: жарили мясо, со специями. Вошла на кухню. Пол вымыт, от помойного ведра тянет освежителем воздуха «Рогнеда». Открыла холодильник. Так и есть: на полке, отведенной англичанину, домашняя снедь. Женщина! На два дня оставить нельзя, бабу привел. Причем она сейчас здесь, в квартире.

Майкл вышел в коридор.

— Добрый вечер, Лера. Вы не против, если у меня в гостях друг?

Друг тоже вышел из комнаты. Короткая юбка, кривоватые ноги на высоких каблуках. Смиренное личико без косметики. Такие берут мертвой хваткой.

— Снежана. — Девушка протянула мягкую, как тряпочка, руку. — Мы с Майклом английским языком занимаемся.

Лера молча ушла в свою комнату и закрыла дверь. Неужели на ночь останется? Мы так не договаривались. С другой стороны, сдала комнату и не возникай. Уплочено.

Из комнаты англичанина доносился смех. Чем она его так рассмешила? В коридоре зажегся свет. И опять послышался смех. Пошел провожать, слава Аллаху, вздохнула Лера, засыпая.

Майкл вернулся домой только утром. Веселый. Уже не одинокий.

— Я теперь буду жить не здесь. Изменились обстоятельства, извините. — Он протянул конверт.

— Плачу, как договаривались, за весь срок. Лера так растерялась, что спросила:

— И русский язык вам больше не нужен?

— Не беспокойтесь. Нет проблем.

Больше вопросов Лера не задавала. В опустевшей квартире ничего не хотелось делать. Стыдно было вспоминать, как спешила с дачи, от плачущей дочки, — завтра урок! — в электричке, в тамбуре, зажатая между рюкзаками, придумывала упражнение на числительные: пятьюстами шестьюдесятью четырьмя мальчиками, о девятистах сорока девяти девочках…

— Нельзя привязываться к жильцам, — возмутилась Лерина подруга, та, которая работала в квартирном бюро. — Ты бы еще в них влюблялась. Не переживай. Бери карандаш и записывай: первое, супружеская пара из Новой Зеландии, миссионеры. Лечат вензаболевания словом божьим. Им нужна комната на месяц и чулан для миссионерской литературы. Второе, чемпионка Кракова по армрестлингу, с подругой. Просят комнату на все лето без мебели, и чтоб на полу два тюфяка. Думай, только быстренько. Ответ — завтра.

1997 год

Отцепленный вагон

Когда родился Федя, младший брат, Миша обрадовался. Теперь жизнь переменится. Мама будет сидеть дома, одумается и снова полюбит его, старшего сына. Мишин папа с ними не жил, но иногда приходил и сидел на кухне.

Наливал маленькую рюмку водки, сразу не пил. Гладил рюмку, трогал. Предвкушал. При этом курил и рассказывал маме про своего начальника, которого называл «одноклеточный». Он спрашивал Мишу одно и то же:

— Ну что, Михаил, много двоек нахватал?

В этом вопросе не было ни угрозы, ни участия. Миша копил ответы, которые никогда не произносил. «Тебе-то что до моих двоек». Или: «Откуда ты знаешь, может быть, я отличник». Но больше всего хотелось холодно посмотреть на отца и уйти в свой угол.

Миша жил с мамой и дедушкой. Теперь вот придется жить с Федей. Федин папа был иностранцем. Когда мама вышла из больницы, он привез восемь коробок бумажных пеленок и миксер. Миша ждал, что Анжело купит еще много чудесных вещей или даст денег, но этого не случилось. Итальянец больше не появлялся.

Мама работала в отделе редкой книги, а платили ерунду. Из разговоров взрослых Миша узнал, что пенсия у дедушки Кузьмы Исаковича — сносная. Дедушка сорок пять лет проработал на секретном заводе, в отделе комплектования и сбыта, а теперь, к восьмидесяти годам, нашел дело: занялся литературным творчеством. «Играю со словом», — говорил он по телефону бывшим сослуживцам.

Дедушка вставал рано и не мог дождаться, когда все проснутся и можно будет стучать на машинке. Если рифма не шла, дедушка рисовал гуашью. Последняя работа — большой круг, а под ним маленький — называлась «Домбай перед сходом лавины». Дедушкин закрытый завод теперь закрыли по-настоящему, и Миша думал, что жизнь дедушки Кузьмы прошла неинтересно: полвека комплектовать и сбывать неизвестно что, а потом, состарившись, надеть тренировочные штаны и писать неинтересное про природу.

До редкой книги мама нигде долго не задерживалась, и дедушка говорил про нее: богема. Мама снималась в массовках, однажды играла политзаключенную, которую везут на Колыму в арестантском вагоне. А на самом деле вагон был отцеплен и стоял среди бурьяна на задворках Финляндского вокзала. В перерывах между съемками политические ходили за пивом. Пели птицы и не верилось, что была на свете Колыма. Мама рассказывала про съемочную группу: полдня люди маются без дела, потом, ругаясь, ищут пропавший кабель и ссорятся по пустякам: «Сволочи, кто мой чай выпил? Отвернуться нельзя».

Работала мама и гидом-переводчиком, ездила с итальянскими туристами по Транссибирской магистрали и в Среднюю Азию. Это было, когда все советские народы жили вместе и дружили. Мама вспоминала сказочные страны — Бухара, Хива. Утомленные жарой туристы ложились отдохнуть у арыка, местные девочки в шароварах услаждали их узбекскими танцами, а служанки угощали гостей плодами. Но и с этой работы маму попросили: вела себя не так, как положено по инструкции. Эту инструкцию мама повесила в прихожей, в рамке, а то знакомые не верили, думали, мама шутит.

— Форма одежды женщины-переводчика: белый верх, черный низ. Обувь строгая.

— Переводчик имеет при себе два носовых платка.

— Переводчик не ест и не пьет во время перевода.

— От переводчика не должно исходить резких запахов (пота, духов, лекарств, спиртного).

В чем провинилась мама? Может быть, вышла на работу без носового платка? Наверное, мамина вина была в том, что она влюбилась в туриста, Фединого отца. Мама всегда прожигала — огненной точкой через увеличительное стекло — того, кого любила. И там больше ничего не росло.

Миша часто сидел на кровати и думал: зачем надо жить? «Займись делом», раздавалось с небес, как только он погружался в раздумья. Чтобы не приставали, Миша утыкался в книгу, делал вид, что читает. И начал читать. В дедушкином шкафу он нашел дореволюционные брошюры: «Гигиенические этюды о браке», «Страх смерти по Гагену», «Коза и ее значение для русского народа».

— Отведи дедушку в туалет, а то он упадет по дороге! — кричала мама из другой комнаты.

Начитавшись брошюр за 1909 год, Миша стал вести наблюдения над домашними. Мысль завести картотеку появилась еще в четвертом классе, когда девочка в колонке у окна — Денисюк — показала Мише учетные карточки, которые она составляла на мальчишек из класса. В каждой карточке было четыре графы: 1. Фамилия. 2. Имя. 3. С кем дерется. 4. Чем дерется. В карточке, заведенной на Мишу, в пунктах 3 и 4 были прочерки. И от этих прочерков на Мишу впервые повеяло ветерком социальной ущербности.

Наблюдать за дедушкой было просто — он не выходил из дома. Весь был на виду. Миша купил общую тетрадь и расчертил ее. Появился раздел: посещение дедушкой уборной. Время захода и время выхода. Отдельно — в будни и в выходные. Следующий раздел он озаглавил: «Кривая маминой раздражительности». Ниже перечислялись раздражители:

«а) Невынесенное помойное ведро;

б) Потеря ключа;

в) Чтение дедушкой вслух его мемуаров „Огненные годы“».

Третий раздел назывался: «Сравнительная характеристика пернатых, питающихся из дворовых помоек (воробьи, голуби, вороны, чайки). По личным наблюдениям». С зарисовками птиц и помойных баков.

После рождения Феди гости стали ходить редко. Но один писатель, Стигматов, все-таки захаживал. Раньше его не печатали и никуда не пускали, а теперь все чудесно переменилось. Все напечатано, и за границу приглашают, вот недавно вернулся с Аляски, прочел там курс лекций «Энергия зла в русской истории». Про других писателей Стигматов говорил:

— Однояйцевые близнецы.

Миша начал читать стигматовскую повесть «Торговец удлинителями» и бросил. Написано непонятно, без знаков препинания, а повесть между тем получила Гомеровскую премию (для слабовидящих писателей).

По вечерам появлялась Рахиль, которую мама раньше терпеть не могла, а теперь подружилась. Они вызывали духов. Это было просто и не требовало материальных затрат: алфавит в круге и тяжелая игла на длинной нитке. Рахиль водила иглой по алфавиту и разговаривала с духами, а мама молча слушала. Вызывали духов наших, отечественных: Мичурина, Калинина, Павлика Морозова. Вызванный народ отвечал кратко, хорошим русским языком. Один только Троцкий матерился, и его вызывать перестали. Однажды вызвали дух князя Курбского и спросили: «Стоит ли эмигрировать?» Курбский ответил: «Сидите дома, дуры». Рахиль на Курбского обиделась, а мама сказала, что сам дурак, отстал от жизни.

Школу Миша разлюбил, когда впервые столкнулся с предательством; в диктовке пропустил букву «р», и получилось: «В лесу какала ворона». Любимая учительница, Руфина Магомедовна, прочла про Мишину ворону всему классу. Обида была так невыносима, что Миша в мечтах сбрасывал вероломную Руфину со скалы в море. Потом, подумав, сменил тактику и стал смеяться вместе со всеми: «А что же, ворона в школьную уборную должна была лететь?»

Домой он никого не приглашал: неприветливая мама, дедушка, всегда неприбранный. И, главное, проходная комната.

Федя оказался болезненным, кричал по ночам. А когда он затихал, мама ложилась на диван и лежала с открытыми глазами: уйдите. Оставьте меня в покое. Нет, после рождения Феди жизнь лучше не стала. Можно, конечно, относиться ко всему, как бабушка: на все воля божья. Если бы бабушка была жива, то Миша спросил бы ее: а что дворовый мучитель Рыгаев не дает мне проходу, это тоже воля божья? Нет, бабушкины заповеди и догматы в современных условиях не работали.

Бабушка перед смертью успела Мишу окрестить. Все, что в тот день произошло в церкви, запомнилось как медосмотр. Стыдно, но почему-то нужно. Посещение храма расширило кругозор. Оказалось, есть такая специальность священник. Старый мужчина необычного вида то исчезал, то появлялся из разных дверей, чтобы прочитать вслух из книги. Читал не для себя и не для людей, стоящих вокруг, а для кого-то третьего, невидимого. Но хозяйничали в церкви тетки в синих халатах, ревниво не любившие всякого, пришедшего в их дом. После крещения у Миши некоторое время была надежда, что бог выполнит три желания. Одно уже было заготовлено: чтобы Рыгаев ползал на коленях и говорил, что больше не будет.

Миша проснулся поздно. В школу идти не надо, начались летние каникулы. Он заглянул в мамину комнату. Федя стоял в кроватке и смотрел в окно, его рот был заткнут соской, закрывавшей пол-лица. Мама сидела на тахте, поджав ноги.

— Миша, иди сюда. Сядь. Не знаю, обрадуешься ты или огорчишься, но решение принято. Мы переезжаем за границу, насовсем.

У Миши заныло в животе. Вот оно, начинается.

— И дедушка едет?

— Думай, что говоришь. Дедушка по квартире еле ходит. К нему Стигматов переезжает. Будет ему суп варить. Пойди, подумай, что взять с собой. Много не бери, там не понадобится.

Невероятная новость переполняла Мишу. Он подошел к дедушкиной двери, постоял, но войти не решился.

На столе лежала стопка школьных учебников. Сейчас они показались ему родными. Миша открыл задачник по математике, так и не сданный в библиотеку после первого класса. Лошадь живет двадцать лет, свинья десять лет, сколько живет орел, если он живет в два раза дольше, чем лошадь и свинья, вместе взятые?

По дороге в молочную кухню ему захотелось подойти к знакомой продавщице, торговавшей яйцами на солнцепеке, и рассказать, что он уезжает. Или пройти мимо школы: вдруг встретится кто-нибудь из класса. Дверь школы была открыта, вокруг ни души. В гардеробе были свалены ломаные стулья, на подоконнике сидел котенок и следил за мухой. Миша постоял в прохладной раздевалке. Забытое пальто одиноко висело за решеткой под замком. «Он пришел проститься со школой, — подумал Миша. — Он знал, что видит ее в последний раз».

Дома все было как обычно. Дедушка спал перед вечерней порцией мемуаров. Федя смотрел через прутья кроватки. Мама, Рахиль и Стигматов сидели в кухне, не зажигая света, и пили вино. Никто не заметил, как Миша вошел в квартиру. Он вынул общую тетрадь и написал заглавие: «Моя жизнь в России. 1983–1995 гг.».

Когда Рахиль заглянула в его комнату, он уже спал, положив голову на пустую страницу.

1997 год

Инспектор русского языка

Одноклассник, энтузиаст международных связей, позвонил в тот период моей жизни, когда все надоело. Хотелось одного: лежать в прохладной комнате, тихо перелистывая какое-нибудь ротапринтное издание.

— Есть вакансия инспектора русского языка в Швеции. Контракт на год. Берешь?

— Кого и зачем инспектировать? — спросила я и закрыла глаза.

— Насколько я понимаю, тебе придется ездить по гимназиям и проверять знания учеников.

— Как оплачивается этот адский труд?

— Платят столько же, сколько и местным учителям. Они, правда, бастуют: наверно, на вторую яхту не хватает бедолагам. Но для нашего человека там Клондайк. Желающих полно. Да или нет?

— Согласна.

Моя первая школа оказалась старой шведской гимназией и поэтому располагалась в центре города, в парке. Я шла по аллее и думала: если бы я родилась здесь, в маленьком городке, где всюду видна забота о человеке, где нет ни воровства, ни злых лиц, где в общественных туалетах пахнет лепестками роз — стала бы я изучать русский язык?

На пороге школы меня встретила Кристина, учительница русского языка, активистка движения «Старимся естественно». Она гордилась признаками старости — седыми волосами и морщинистой шеей, ходила зимой и летом в удобных лыжных ботинках и во всем мятом, хлопчатобумажном. Мужчин рассматривала как часть природы, что-то вроде членистоногих. Отпуск проводила в горах, с посохом, или выезжала с подругой в лес и следила за полетом птиц: наблюдала, куда птица летит и где сядет. Из всех русских писателей больше всего любила Виталия Бианки.

До начала уроков я зашла в учительскую посмотреть, по каким учебникам будем работать. Похожий на Чехова мужчина в ковбойке и немолодая женщина в майке, напрасно не носящая бюстгальтер, пили кофе. На низком столе лежали свежие газеты, горели свечи. Просто так, для уюта.

— Вот наша гостья из России, инспектор по русскому языку, — представила меня Кристина.

Мужчина и женщина оторвались от кофе и скорбно посмотрели на меня.

— Добро пожаловать, — сказала учительница в майке и уткнулась в газету.

Чехов достал зубочистку и стал ковырять в зубах — совершенно напрасно, никакой еды вокруг не было.

На полке у окна лежали учебники и хрестоматии по русскому языку. Ученики, к которым мне предстояло идти, занимались по новому учебнику. Он назывался «Давай!». Сегодня предстояло читать текст номер двадцать, «Обед Ивана».

Иван:

Что это?

Тамара:

Это твой суп.

Иван:

Запах хорош. Что это за суп?

Тамара:

Суп называется борщ.

Иван:

Будет ли горячее?

Тамара:

Да, сосиски в соусе. Приятного аппетита.

После чтения и разбора диалога Ивана и Тамары предлагалось выучить наизусть несколько упражнений для расширения кругозора и знакомства с русскими реалиями.

Упражнение 1.

Это Антон. Он дома. Там и собака.

— Ваши родители еще живы?

— Да, они еще живы.

— Твой отец, он женат?

— Да, женат.

— Твоя мать, она работает на заводе?

— Нет, она пенсионер, но часто ходит в клуб.

У меня начала кружиться голова, но я строго сказала себе: спокойно, учебник издан и по нему учатся. Я углубилась в чтение. Все тексты и упражнения дышали добротой и покоем. Ни одного дурного слова о нашей жизни! И отношения между людьми — чистые, продезинфицированные: «Семен Петров молодой рабочий. Его жена Галина — лаборантка. Хороша и удобна их квартира в Москве. Их работа — интересна. Вечером Семен Петров и Галина ходят в кино. Раз в неделю они идут в гости. Там они танцуют и веселятся. Отпуск они проводят в Сочи».

Мы с Кристиной вошли в класс. Два мальчика и две девочки сидели под портретами Достоевского и Бродского. Больше желающих изучать русский язык в школе не было. Слева от доски висела цветная фотография очереди к мавзолею в зимней Москве, справа — текст, отрывок из «Домостроя»: «Юноша должен иметь душевную чистоту, походку скромную, голос умильный, речь пристойную, при старейших должен молчать, стыдливостью украшаться. За обедом — не кашлять, не плевать, а придется плюнуть, то сделать это, отворотясь от людей, да ногой потереть».

— Как тебя зовут? — спросила я восьмиклассника, волосы которого были такими белыми, что я подумала: через пятьдесят лет он поседеет, а никто и не заметит. Мальчик опустил голову. Он никак не ожидал, что незнакомая тетка начнет его спрашивать. Собравшись с духом, он прошептал: «Кристер».

— Тебе нравится, Кристер, русский язык?

— Не очень, — ответил бедный мальчик, заливаясь краской. Зато второй ученик, красивый африканец, говорил бегло и явно был здесь первым учеником.

— Мой отец учился в Союзе, кончил Тряпку в Питере.

— Что кончил?

— Текстильный институт. А мама с Кубани, лимитчица.

С тобой все ясно, подумала я. Девочки смотрели на нас с испугом и, кажется, не понимали ни слова. Кристина нервничала, а зря. Если ученик может сказать по-русски: «Я живу в Швеции и изучаю русский язык», так ведь это замечательно, пятерка. Выучить русский язык невозможно. Три мальчика, четыре мальчика, но пять мальчиков. Почему? Что произошло? А запомнить и правильно употреблять все эти подъехал, въехал, заехал, съехал, выехал…

— Может быть, они напишут что-нибудь, а я дома проверю?

— Нет, нет, — замахала руками Кристина. — Они писать не умеют. Лучше попросим их прочитать стихи. Мария, прочти стихотворение про кота.

Мария вздохнула и старательно прочла:

— Теперь ты, Грета.

Грета без запинки продекламировала:

— Поздравляю, — сказала я. — Для второго года обучения неплохо.

За год работы инспектором я объехала двадцать гимназий. Всюду было мало школьников, учивших русский, но они были, и у каждого была какая-нибудь тайная страсть. Один коллекционировал советскую военную форму — специально ездил за товаром в Выборг. Самым ценным экспонатом был генеральский мундир: вся грудь в пионерских значках. Там, в Выборге, ему сказали, что это ордена Второй мировой войны. Другой собирал таблички и вывески из России: «За ветхое белье прачечная ответственности не несет», «Срочно требуется зав. мозольным кабинетом», «Кассир плохо слышит. Говорите как можно громче».

Через полгода я стала угадывать учителей русского языка сразу. Не могу объяснить почему. По-видимому, контакты с Россией и ее народом производят на жителей Скандинавии сильное впечатление. Происходят необратимые изменения. Купив павлово-посадскую шаль — красные розы по зеленому полю, — некоторые учительницы уже не снимают ее никогда, кладут ее на стол как скатерть или, сшив вместе три штуки, покрывалом на кровать.

Учителя-мужчины любят носить косоворотку и буденовку, в знак любви к стране Советов. Мои шведские собеседники, хозяева, коллеги — все убеждали меня, что раньше мне жилось лучше. «Хорошо было в СССР! Низкие цены, приветливый народ. Не было этой ужасной американизации. Все делалось бескорыстно, от широкой русской души. А теперь все только деньги, деньги…»

— Но ведь при старых порядках я бы тут с вами не сидела.

— Да, при тоталитарной системе ты не могла зайти в «Березку» и купить бутылку виски. Но разве социальное равенство не важнее американского виски?

— Бог с вами, — сдавалась я. — Сменим тему. Поговорим о яйцах Фаберже.

Моя пятая школа была одноэтажной типовой новостройкой. Внутри — все как обычно: старшеклассники целуются, сидя на подоконниках, учителя пьют кофе в учительской. Никто не носится по коридорам, последняя драка была зафиксирована перед войной. Здесь моим коллегой был молодой учитель Ларс. Он и вел себя по-молодежному, носил тельняшку, на урок приходил с балалайкой, садился на стол и запевал:

Ученики подхватывали хором:

— Я создаю в школе русский дух, — объяснял Ларе свою методику. — Так легче понять вашу историю и культуру.

В этом классе мне пришлось проводить тест среди десятиклассников. Ответы я храню до сих пор.

«Меньшевиками в России называли сторонников Меньшикова».

«Любимым фаворитом Екатерины Великой был Броненосец Потемкин».

«Станции метро „Достоевская“ и „Маяковская“ названы в честь жен писателей».

Ларе пригласил меня домой, на русский ужин: моченая брусника, сушки, мармелад. К этому подавалась наливка «Огни Мурманска».

— Хочу жениться на русской девушке, но побаиваюсь.

— Чего же ты боишься?

— Что русская девушка позарится на мое добро. А для меня главное любовь.

Я огляделась вокруг. Зариться было не на что. Видавший виды диван, на полке пластинки фирмы «Мелодия» и комплект журнала «Крокодил», в углу кирзовые сапоги. На гвоздике висела пара лаптей.

— Ищу бескорыстную русскую подругу, — повторил Ларе, подавая мне пальто.

Когда я спускалась по лестнице, он вышел на площадку и, чтобы сделать мне приятное, пропел:

По дороге в гостиницу я увидела, что чей-то бумажник, лежавший с утра на скамейке у автобусной остановки, был уже припорошен снежком. По свежему снегу было написано:

«Кто потерял?».

Прошло три года, но работу инспектора по русскому языку мне не забыть.

Я люблю всех моих шведских учеников, хотя, уехав из Швеции, больше их не встречала. Иногда я перечитываю то, что они писали. Я не помню, как звали ту девушку, которая написала в выпускном сочинении: «Моя школа лежит в озере». Про себя я называю ее девой Февронией, а школу, опустившуюся на озерное дно, как и всю Швецию, — град Китеж.

1997 год

Ужин для пятого корпуса

«Найдите емкость конденсатора колебательного контура». Нет уж, сами найдите и делайте с этой емкостью что угодно, а я поступила в гуманитарный вуз и буду изучать языки и литературу. Лежи себе на диване и читай Мопассана. Для других это отдых после работы, а для меня подготовка к экзамену. На другом экзамене надо по-английски рассказать одну из трех тем: «Моя комната», «Моя семья» или «Мой день»: «Я встаю в восемь часов, делаю (не делаю) зарядку и принимаю душ. Потом пью чай (кофе). Вечером ко мне приходят друзья, и мы слушаем радио (смотрим телевизор)…»

— Давайте вашу зачетку. Следующий!

Читая Мопассана в то время, когда другие студенты припадали к компьютерам или, шепча: «Мертвые учат живых», часами трудились в анатомическом театре, вы выбрали судьбу. Налево пойдешь — библиотекарем станешь, направо — переводчиком. Прямая дорога ведет в среднюю школу, в учительскую. Но поскольку эпсилон стремится к нулю, то можно, защитив диплом на тему «Второе германское передвижение согласных», проработать до пенсии экскурсоводом в Музее хлеба.

В тот день, когда Неля появилась на факультете, у меня был выходной. Потом рассказывали: по коридору бродила молодая женщина странного вида кримпленовое пальто (в 94 году!) и суконные боты. Она заходила на все кафедры подряд и, назвавшись председателем Лондонского общества интернациональных связей, предлагала дружбу. «Приезжайте! Примем, покажем, опубликуем». Ассистенты без степени тут же начали формировать первую группу, составлять списки. Этого берем, эту не берем. В общем, включились в движение «От сердца к сердцу».

Я просидела полдня в библиотеке, которая на меня всегда действовала угнетающе. Тусклый свет, до срока увядшие сотрудники и полки открытого доступа к литературе ушедшей эпохи. Опустошенная от прочитанных книг, я вошла в метро «Невский проспект». Когда стоишь на эскалаторе, то руки заняты и нечем заткнуть уши. «Питает и лечит репейное масло. Лишь с ним ваши волосы будут прекрасны». Когда вы слышите это утром и возвращаясь домой весь учебный год, то вас начинают преследовать эротические фантазии: мучительница из рекламного бюро схвачена, в горло ей вставлена воронка, и невидимая рука льет и льет репейное масло, пока сирена не затихнет.

Войдя в квартиру, я не успела снять пальто, как зазвонил телефон.

— Здравствуйте, дорогой мой человек. С вами говорит Неля Пилипенко-Райт. Я сейчас живу в Лондоне, в Питере нахожусь по издательским делам. Вас я знаю по вашим работам. Хочу вас издать.

Меня? В Лондоне? Думаю, статье «Бессоюзные придаточные предложения в сонетах Зильбершнура» будет обеспечен успех. А монографию «Постоянный эпитет в фольклоре Лапландии» надо выпускать массовым тиражом.

— В среду возвращаюсь в Лондон. Мой сынок еще маленький, скучает по маме. Можно, я сейчас к вам забегу?

— Ой, нет. Через полчаса уезжаю в командировку. К сожалению, не получается.

— Да я на часок.

— Увы, дома никого не будет. Как-нибудь в другой раз.

Я положила трубку. Да, пришлось наврать, но говорить с Нелей мне было абсолютно не о чем, тем более в свой выходной.

Вечером я включила телевизор. Шла передача «Эрудит на все времена». Известный московский артист, томный наглец, сидел в большой птичьей клетке. Время от времени он выпрямлялся, подходил к решетке и, прижавшись лбом к железным прутьям, задавал вопросы публике, сидевшей тут же в студии и глядевшей с любовью на пошляка.

— Дайте словесный портрет птиц: Феникс, Сирин, Алконост. Тридцать секунд на птицу.

— Что такое прерванный каданс?

Эрудит, правильно ответивший на вопрос, получал жетон в виде плоского фаллоса. Набравшие пять жетонов выходили в финал. Вручал жетоны карлик с бородой, которому ведущий время от времени напоминал о его уродстве, садясь для этого на корточки. Я решила досмотреть до конца этот праздник сатаны, дождаться фамилии режиссера, чтобы проклясть его, и лечь спать. В это время позвонили в дверь. Я никого не ждала и решила не открывать. Звонили минут пять, с перерывами. «Не открою, хоть ты лопни», — думала я. Наконец лифт поехал вниз. Я выглянула в окно. Из нашей парадной вышла женщина. В руках цветы и торт. Неля! Я же ей русским языком сказала, что меня не будет дома. Ну и ну!

Летом мне предложили халтуру — поработать устным переводчиком, и я согласилась: бесплатно возят по стране, кормят в ресторане, тепло и чисто. От тебя требуется только одно: энциклопедические знания.

Идут переговоры о повышении налога с физических лиц. Переводчица с трудом добыла и вызубрила налоговые термины. И вдруг американец, руководитель делегации, начал расписывать технические особенности авиамотора. Сей господин только что купил самолетик для семьи и хочет поделиться радостью от обновки. Что делать переводчику, если он не понимает ни слова? Собрать волю в кулак и идти параллельным курсом: нести отсебятину.

Переводишь семинар на тему «Обучение письму леворуких детей». Кажется, ничто не предвещает грозы. Нет, найдется тип, который к концу третьего дня семинара начнет хулиганить — цитировать по-французски Лекок де Буабодрана. Или возьмет слово: «Мы все хорошо поработали и немножко устали. Поэтому я хочу повеселить вас забавной историей». Дальше следует сложная похабщина с медицинским уклоном.

Если, проходя по Дворцовой площади мимо «икарусов», вы услышите хохот, это значит, в перерыве между обзорными экскурсиями встретились гиды и обмениваются опытом: Верка из резервной группы в июле работала с итальянцами, ветеранами войны. Приехали в гостиницу. Мест нет, потому что нет, хотя бронировали за полгода вперед. Ветераны кричат, размахивают костылями. Наконец, уговорили их переночевать в бассейне, который уже два года не работает. Быстренько поставили койки, дно застелили ковром. Даже телевизор на колесиках прикатили. Только на одну ночь! Бесплатно! Завтра поселим в полулюкс со скидкой. Деваться некуда, ветераны устали, завтра возложение гвоздик. А в пять утра сантехник пустил воду. Пробный пуск. Откуда ему знать, что в бассейне сорок гавриков спит?

Перекур окончен. Знакомая переводчица бежит к своему автобусу. Ей двадцать три года, и она выглядит как кинозвезда. Туристы ее любят, дарят сувениры: одноразовое мыльце из отеля, пакетик с солью и перцем из самолетного завтрака, значок Союза виноторговцев Канады. Она благодарит и смущенно улыбается. Мешок с сувенирами полетит в первую же урну. У нее своя квартира, жених — банковский аудитор, да и с родителями повезло: папа плавает, мама — в кадрах.

Дома меня ждало письмо: «Зная Ваше доброе сердце, смею обратиться к Вам из ужасной больницы, куда меня запрятали, разлучив с семьей. Я здорова, но мне не верят. Я писала и в консульство, и в мэрию — никакого ответа. Кроме Вас, у меня никого нет. Помогите». Обратный адрес: Гатчина, больница номер 2.

Кроме меня, у нее никого нет… А я ее в глаза не видела — только из окна, на мгновение, молодую женщину с цветами, если это была она, конечно.

Сотрудница консульства, услышав фамилию Пилипенко-Райт, устало сказала: «Знаем, знаем про нее, занимались ее вопросом. Очень неприятная история».

— А что случилось-то?

— А вы ей кто?

— Я ей никто. Получила письмо с просьбой о помощи. Вот и звоню вам.

— Пилипенко украла полотенце в отеле. Ее задержали и признали больной. Ничем помочь не можем: гражданство у нее российское, с мужем-иностранцем разведена, паспорт просрочен. Ситуация тупиковая: нет у нее дома ни там, ни тут.

— Но до отъезда в Англию она где-то жила? У нее ведь сын за границей.

— Послушайте, она больной человек и проходит лечение в больнице!

Письма от Нели продолжали приходить, и каждое заканчивалось словами: «Кроме Вас, у меня никого нет». Когда случайно выяснилось, что такие же письма получают еще несколько человек на работе, я успокоилась. Мир не без добрых людей. Кто-нибудь да поможет.

Все лето я колесила с туристами — в Москву через Новгород, в Тверь через Псков. В каждом городе было одно и то же: отель с варьете, краткая экскурсия в православный храм и послеобеденный шопинг. Мелькание церквей, варьете и сувенирных магазинов сливалось в однообразный круговорот, изредка прерываемый маленькими происшествиями. У одного туриста вытащили в метро паспорт, у другого случился понос после кваса «Добрый молодец». Третий познакомился с русской красавицей, а утром был найден в сквере, живой, но без денег. Лето кончилось, а с ним и туристский сезон.

Дома на автоответчике меня ждала запись: нужен переводчик на полдня, в ближайшую субботу, с выездом за город. Оплата почасовая, платит клиент. Возьму халтуру в последний раз, и хватит, решила я. До следующего сезона.

В вестибюле гостиницы меня встретил маленький веселый человек, Рон. Он держал за руку толстого мальчика, Виктора. Подъехало такси, и мы покатили в сторону Гатчины.

— Купим сегодня клюшку? — спросил мальчик и прижался к отцу.

— Купим, купим, — ответил отец. — Я обещал ему русскую хоккейную форму, объяснил он мне. — Иначе он ни за что не хотел ехать в Россию.

До больницы мы ехали молча, каждый думал о своем. Машина остановилась перед воротами парка, и мы двинулись к центральному корпусу. Я приготовилась к худшему: слыхали мы, что такое психиатрическая больница. В кабинет к главному врачу надо было идти через большую проходную комнату. Вокруг стола сидели женщины в белых халатах, медперсонал. Стол был покрыт клеенкой с плохо пропечатанными экзотическими фруктами: фрукты были сами по себе, а их цвет — отдельно, рядом. Женщины ели винегрет из пол-литровых банок. Увидев нашу делегацию, они недобро поздоровались. Главврач, Рюрик Яковлевич, сразу предложил чаю.

— Ну, как доехали? Осень-то какая стоит — золотая.

— Спасибо, все хорошо, — сказал Рон. — Могу я видеть Нелю?

— И увидите, и поговорите. Сейчас за ней пошлем.

— Может быть, ее как-то подготовить? Я беспокоюсь за мальчика.

— Не надо волноваться. Состояние у Нели стабильное, без динамики. Она всем довольна. Жалуется, правда, что нечем себя занять.

В дверь постучали. Вошла женщина, и в кабинете запахло хлоркой. На вошедшей было голубое детдомовское пальто, фланелевый халат и серый платок на плечах. Увидев сына, она бросилась к нему и прижала к себе.

— Не ля, Неля, спокойнее, — постучал карандашом Рюрик.

Женщина отпрянула, погасла и села на табурет.

— Вот мы и приехали к тебе, Неля, — бодро сказал Рон. — Врач говорит, что тобой доволен. Дело идет на поправку.

— Рон, забери меня отсюда, — прошептала Неля, глядя в пол. — Давай жить вместе, как раньше.

— Вот что, — Рон посерьезнел, — ты пока нездорова. Вот когда совсем поправишься, тогда я опять приеду к тебе, и мы поговорим. И потом… Ты же знаешь, что у меня другая семья.

— Неля, возьми сына, — распорядился Рюрик, — и посиди с ним в комнате свиданий, а мы с Роном побеседуем.

Мне показалось, что теперь Неля уже не посмеет коснуться сына. Так и вышло. Она первая пошла к двери, а мальчик нехотя поплелся за ней, опустив голову, ни на кого не глядя. Он ждал, когда все это кончится.

— Почему вы держите ее здесь, если она практически здорова? — спросила я, когда дверь за ними закрылась.

Рюрик достал большую конторскую книгу.

— Вот, смотрите. Наш запрос ее братьям в Горно-Алтайск. Мы предлагали, чтобы братья забрали ее к себе. Ответ: самим жить не на что. Нелю нельзя выписать, некуда. Нет у нее дома. И в Англию тоже нельзя: она ведь российская гражданка с просроченной визой. Вы на три дня приехали? Если хотите, я отпущу Нелю с вами в город. С условием, что вы мне ее обратно привезете, перед отъездом. Пусть пообщается с сыном: мать все-таки.

— Нет, нет, не надо. Ради бога, не говорите ей об этом. Она разволнуется, будет плакать. Мы ведь живем в гостинице, возвращаемся поздно, у нас большая программа.

— А вы ей из еды ничего не привезли? Конфеток, печенья? Кормят у нас так себе.

— Не подумали. В следующий раз — обязательно. Ну, нам пора. Машина ждет. Спасибо.

— Да не за что. Это наша работа. Сейчас мальчика приведут.

Когда мы вышли в парк, уже стемнело. В десяти шагах я увидела лошадь, которая бесшумно везла телегу. На телеге стояли два больших бидона, на них потекшей краской было написано: «Третий корпус», «Пятый корпус». Держась за края телеги, шагали два гражданина в синих балахонах, у одного шея была обернута вафельным полотенцем. Это развозили ужин больным. Лошадь повернула в боковую аллею, и видение исчезло.

На обратном пути отец с сыном вполголоса переговаривались, но мне с переднего сидения не было слышно о чем. Такси довезло нас до гостиницы. Рон и Виктор пошли в спортивный магазин. Я, получив гонорар, отправилась домой и стала под душ. А Неля из пятого корпуса, наверно, закончила ужин, который ей привезла тихая лошадь, и легла спать, потому что в восемь вечера в больнице гасили свет.

1998 год

Выбор России

Светлана работала библиографом в центральной библиотеке, сидела в углу за столиком. До этого три года оттрубила в новых поступлениях. Дальнозоркий взгляд читателя, оторвавшегося от ученых записок, блуждая по стеллажам, натыкался на Светлану, но не задерживался на ней. Худенькая, бесцветная, незамужняя.

Жила Светлана с мамой в очень тесной, но своей, своей однокомнатной квартире. Семьи в таких условиях не создать, но ведь и мама не вечна… Один блондин, с утра до вечера торчавший в читальном зале, нравился ей, но он никогда не обращался к библиографу — сам знал, что брать и где. Подходили в основном пишущие диссертацию. Светлана могла бы написать научную работу «Психологические типы любителей ученых степеней». Про молодых соискателей она думала так: только институт физкультуры окончил, а уже строчит про роль замаха при броске по кольцу, чертит диаграммы. Встретишь такого в лесу испугаешься: чистый гамадрил. А ведь защитит. И профессором станет.

Пожилой тоже не встречал у Светланы сочувствия: туда же, спохватился. Раньше надо было думать. «Гипербола в лирике Лучезара Пипкова». Кто сегодня про это читает? Только сам Пипков, сидя на Солнечном берегу и потягивая «Монастырскую избу».

С заведующим межбиблиотечным абонементом Долинским Светлана столкнулась в комнате для курения.

— Что вы, Юрий Зиновьевич, такой невеселый?

— Ох, Светлана, я на пределе, валюсь с ног: баллотируюсь в местное самоуправление.

— Господь с вами. Зачем вам это нужно?

— Значит, нужно. Вы бы не иронизировали, а помогли. Мне нужен наблюдатель в избирательную комиссию.

— За кем наблюдать?

— Чтоб без подтасовок, без жульничества, особенно когда будут подсчитывать результаты.

— Неужели подтасовывают?

— Вы как маленькая. Не будьте наивной. Ну как, поможете? Вам заплатят.

— А что, приду. Мать честная, так это же послезавтра!

На избирательный участок Светлана пришла в десять утра, предъявила бумагу с печатью, села на стул и начала наблюдать.

Стать депутатами могли пять человек, а хотели — восемнадцать. На столах лежали брошюрки с жизнеописаниями кандидатов и с их фотографиями.

Глазычев Даниил Степанович.

Прошел путь от продавца до директора магазина секонд хэнд «Второе дыхание». Женат, дочурка Женевьева ходит в детский садик.

Предвыборная программа:

— добиться озеленения мест для выгула собак;

— переоборудовать чердаки в клубы для ветеранов, имеющих хобби, подвалы — в спортзалы для подростков, состоящих на учете.

Грызодуб Наталия Никитична

В шестнадцать лет, когда враг стоял у ворот любимого города, с оружием в руках ушла в лужские леса. По возвращении в Ленинград поднимала город из руин, восстанавливала хозяйство.

Не создав своей семьи, все силы и умение отдает работе в Совете ветеранов жилконторы. В настоящее время работает в регистратуре стоматологической поликлиники.

Предвыборная программа:

— бороться за раздельный сбор мусора из мусорных баков;

— на лестничных площадках оборудовать места для отдыха жильцов с сердечно-сосудистыми заболеваниями.

Дальше шли истории жизни Мамкина, Горбоконя, Заливайко, Хряпикова, Фастфудова, Штейнлухта… А вот и наш!

Долинский Юрий Зиновьевич.

Родился в 1953 году. Заочно окончив Герценовский институт, связал свою судьбу с межбиблиотечным обменом. Свободное время отдает литературному творчеству. Один из авторов поэтического сборника «Краски Предальпья». Разведен. Воспитывает сыновей-близнецов.

Девиз Юрия Зиновьевича:

— меньше слов, больше дела;

— вернуть району книгоношу;

— do ut des.[1]

Да, подумала Светлана, не густо. С таким багажом не победить. И латынь не спасет, наоборот, она-то и погубит. Другие биографии она читать не стала, по лицам и так все видно. У кандидата Мамкина бородка и очки, а все равно понятно, что дурак. Хряпиков лыс, как колено, но смотрит игриво, наверно, балагур: жена свинину натушит, подаст на стол, а он подтрунивает, шутки шутит.

После получасового безлюдья в дверях показался старичок с палкой. Члены комиссии заулыбались.

— Дедушка, какой у вас адрес? Загородный проспект? Это ко мне.

— Пенсии мало, — вздохнул дедушка, доставая паспорт.

— Урна вон там. Пометьте, кто вам понравился, и опускайте. Паспорт, смотрите, не бросьте.

Старичок прошаркал к урне и с третьей попытки пропихнул бумагу в прорезь.

— Пенсии мало, — снова обратился он к окружающим. — Прибавили бы.

— Отец, выход здесь, — подсказал милиционер. Старика развернули и подвели к выходу. И опять наступила тишина. Сидеть стало холодно, делать абсолютно нечего. Избиратель не шел. Вдруг Светлана заметила какое-то движение. Появилась еще одна урна, моток бечевки и некий Петр Васильевич. Светлане показалось, что он только что выпил и закусил.

— Наблюдатели, два человека. Кто пойдет по квартирам с Петром Васильевичем?

Кроме Светланы, идти вызвалась Люба, наблюдатель от кандидата Хряпикова. Люба была молодая тетка с бюстом такого размера, на который готового лифчика не купишь, надо шить на заказ. Она была любительница рассказывать первому встречному про то, что никому, кроме нее самой, неинтересно. Как только вышли на улицу, Люба затараторила:

— У нас кот забрался на шкаф, уши прижал, прыгнул и попал прямо в горшок — свекор ночью сходил, а вынести горшок не успел. Мы так смеялись… Анжела, дочка, говорит: зачем кот на шкаф залез? А Рудик, сын: от тебя прячется. Мы с мужем смеемся, а кот опять на шкаф лезет. Анжела, дочка, сердится, Рудик, сын, дразнится, свекор тряпку ищет, лужу подтереть. Мы так смеялись…

Если она не заткнется, думала Светлана, я толкну ее в сугроб и убегу проходными дворами.

— Пришли, — сказал Петр Васильевич, заглядывая в список. — Шестой этаж, Габуния Рута Вахтанговна, девяносто два года.

За шкафом, на высокой постели лежала бесплотная женщина с синими губами. Петр Васильевич поставил урну перед одром. Светлана и Люба встали у притолоки.

— Рута Вахтанговна, вы можете выбрать не более пяти кандидатов или проголосовать против всех. Это ваше право.

— Прочтите мне список, — прошелестела женщина, не открывая глаз. Спасибо. Штейнлухта. Только Штейнлухта. Одного. А теперь идите, я устала.

Следующая избирательница жила в квартире с коридором, уходящим за горизонт. Из комнат выглянули соседки, иронично улыбаясь.

— Ольга Михайловна, к вам! Идите голосовать.

Из дальней двери показалась бабушка в валенках и коротком халатике с пояском. Поясок был от другого халата, предыдущего. Держась одной рукой за стену, она приближалась, прижав к груди паспорт.

— Деточки мои, я слепая, ничего не вижу. Отметьте за меня, кого надо.

— Не имеем права. Вы избиратель, не мы.

— Лидочка, — позвала слепая соседку, — иди отметь. Люди-то все хорошие, всех бы выбрала.

Лидочка поставила закорючку, нарочно не читая фамилий, и тут же ушла к себе.

Старушка развернулась, опять оперлась о стену и ушла за горизонт до следующих выборов.

В квартире на Рубинштейна долго не открывали. Потом показалась голова женщины.

— Вы насчет выборов? Вряд ли у вас получится. Галина в запое.

— А нам Галина не нужна. У нас заявка от Иванова Виктора Сергеевича.

— Ну-ну, попробуйте.

Виктор Сергеевич лежал на матрасе без постельного белья. Соседка успела сообщить, что Иванов парализован уже четыре года и с постели не встает. Он смотрел в потолок, закинув руки за голову. На вид ему было лет пятьдесят. Посреди комнаты, расставив ноги, сидела женщина. Иногда она икала, а икнув, бормотала: «Ой, мамочки». Пахло мочой. На полу валялись сморщенные маринованные помидоры, из-под трехстворчатого шкафа высовывалась пустая бутылка. На табуретке стояла сковородка с макаронами, сваренными еще до запоя.

— Товарищи, — Иванов повернул голову, — подайте палку. Вон, у окна.

Петр Васильевич, осторожно обойдя Галину, взял палку и протянул ее Виктору Сергеевичу. Тот приподнялся, прицелился и швырнул палку в супругу.

— Убью суку, — прошептал он, откидываясь на подушки.

Женщина поднялась на четвереньки, но пришедшие больше не обращали на нее внимания.

— Виктор Сергеевич, не волнуйтесь. Вы имеете право выбрать пять кандидатов из восемнадцати, а можете проголосовать против всех.

— Я за Долинского голосую, — предупредил Виктор Сергеевич.

Он был совершенно спокоен, как будто это не он только что хотел пришибить пьяную женщину. Протолкнув бюллетень в щель, он повернулся к урне спиной и натянул одеяло на голову.

Следующей была супружеская пара на седьмом этаже.

— Лифт уже второй год не работает, — с уважением сказала избирательница, открыв дверь. Ее муж добродушно закивал из кресла гостям, как только Петр Васильевич ввалился в их узкую комнату. Оба супруга — она круглая, он высохший — по очереди извинялись, что побеспокоили занятых людей.

— Вы уж не обижайтесь, что мы вас позвали. У мужа рак легкого, я тоже инвалид первой группы. Раз в неделю выйду за продуктами, потом полдня отдышаться не могу.

Комната была не больше десяти метров. Всюду — на шкафу, на подоконнике, под кроватью лежали продукты: подсолнечное масло, сахарный песок, греча-продел и греча-ядрица. Между окон — маргарин «Рама» и дрожжи. За окном, головой вниз, ногами вверх, курица. На кухне ничего оставить нельзя, а холодильник сломан.

— Витя, голосуй первый, — сказала жена.

— Первый так первый, — согласился муж. — Все равно без толку. Как их выберут, тут же все обещания побоку. Будут себе карманы набивать.

— Витя, не болтай, а то заберут тебя за длинный язык.

— От вас зависит. Кого выберете, с того и спрашивать будете, — дежурно откликнулся Петр Васильевич, подхватывая урну.

В коридоре Светлана и Люба чуть не сшибли мальчика, неслышно подъехавшего на трехколесном велосипеде.

— Что ты там под ногами крутишься? — крикнула невидимая мать.

Мальчик, не отрывая взгляда от чужих, уехал вглубь квартиры задним ходом.

Больше заявок о голосовании на дому не было, и Светлана пошла домой обедать. Юрий Зиновьевич очень просил быть к десяти вечера, когда начнут считать бюллетени.

Наконец избирательный участок закрыли для посетителей. Остались только члены комиссии и наблюдатели. У Светланы от праздного утреннего любопытства — пройтись по чужим квартирам — не осталось и следа. Хотелось только, чтобы Долинский все-таки победил и поставил во дворе у Пяти углов лавочку. Об этом просила одна бабушка из комнаты с печным отоплением.

Бюллетени считали, пересчитывали, сбивались. В отдельную кучку отложили штук сорок листков.

— А это что? — проявила бдительность Светлана.

— Это испорченные, с надписями. Прочитать?

— Не надо. А есть инструкция, какой бюллетень считается испорченным?

— Если крестик или нолик, или любая пометка не вышла за рамку квадратика, то все в порядке.

— А как там у Долинского?

— Сейчас посмотрим. Вот тут в одном экземпляре написано «иудей», а в другом, извините, «засранец».

— За рамку не вышло?

— Нет. Аккуратненько написали. Уложились. Плюсуем к голосам.

Когда Светлана садилась в полночный автобус, она уже знала, что на ее участке Долинский прошел с минимальным перевесом. И никак не отвязаться было от мысли, что его судьбу решили те два бюллетеня, два заветных слова, крик души неизвестных избирателей.

1998 год

Культурный шок

При прежнем режиме, доперестроечном, рассказывая о поездке за границу (факте, по тем временам, из ряда вон), советский человек пользовался лишь одним глаголом из неисчерпаемых глагольных запасов русского языка довелось.

Сколько в этом слове слилось и отозвалось! И опасное проплывание между сциллой парткома и харибдой райкома, и забор мочи и крови в поликлинике, чтобы отсечь больных и нежелательных.

Товарищи мои, оформлявшиеся за рубеж в 70-80-е годы, помните ли вы это? Если забыли, то правильно делали, что вас не пускали. Поделом.

И мне довелось в середине восьмидесятых поехать в одну северную страну с очень высоким уровнем жизни. Еще не окончательно рухнули оковы, но ножные кандалы уже сняли. И вот я на Западе. Стою, открыв рот, перед витриной с фруктами, а потом перед витриной с кожгалантереей. В той стране X., в том городе Э. я стажировалась в университете. И было мне хорошо, но стипендия была так мала, а купить хотелось так много, что я экономила на транспорте и ходила пешком. И была дурой, потому что обувь быстро снашивалась, приходилось покупать новую, а это подороже билета на автобус. Тамошние профессора иногда приглашали меня к себе на обед.

Просторные интеллигентные дома, изысканно простая еда, книги и картины. При этом обсуждали Россию и ее народ. Народ несчастный, и много-много времени пройдет, пока он приблизится к уровню европейской цивилизации. Не только советская власть тому виной, но и царизм, и правильно, что свергли царя. «Мы были в Зимнем дворце, в Ленинграде. Какая безвкусица — жить в этой неслыханной варварской роскоши! От золота и малахита нам с Леннартом стало плохо, меня тошнило. Теперь мы понимаем ненависть вашего поколения к царям и их дворцам». Я сидела и молча слушала. Ненависть?

А гордость и восхищение не хотите? Но в то время я не смела возражать старшим.

Хозяйка продолжала: «Вы посмотрите на русских в нашем городе. Одеты все одинаково, кидаются на витрины. Гунны. Покупают самые дешевые вещи, и по десять штук. Что, у вас в России в самом деле нет мыла и мужских носков?».

Что я должна была отвечать? Да, представьте, ни мыла, ни носков у нас нет. Чтобы достать шампунь, нужно дружить домами с директором магазина. Мстительное нехорошее чувство росло в душе. Вам бы немного Гулага, чуть-чуть блокады. Выжили все-таки? Тогда еще порцию Гулага, уже послевоенного, проживание вдесятером в одной комнате. Ванной нет, соседей двадцать человек, очереди всегда и за всем. До могилы.

Пожили бы вы, мои милые друзья, лет пятьдесят таким образом, и мы бы обсудили, кто тут гунны. И почему дикарь хочет купить кусок душистого мыла.

С тех пор прошло пятнадцать лет. И страна X., и город Э. уже не так процветают, как прежде. Русские беспрепятственно шастают за границу и обратно, никто больше не кидается на витрины. «Березки» закрыты, те, куда вам было можно, а нам нельзя, и вам это было приятно, я знаю. Теперь и я катаюсь в вашу страну, не сдавая мочу.

Хотя она ухудшилась с того времени, когда ее качество волновало Василеостровский райком партии Ленинграда.

Теперь в той северной стране со мной ведут другие разговоры.

— Скажи, ты по-прежнему испытываешь культурный шок, когда приезжаешь к нам?

Этот «культурный шок» преследует меня неотступно. Я часто получаю приглашения провести экскурсию для иностранных гостей по Эрмитажу, Царскому Селу, Петергофу. Все гости непростые: министры, дипломаты, генеральные директора. Короче, показываю шедевры высокопоставленным лицам. Считается, что я это делаю неплохо и даже вдохновенно. Вдохновение оплачивается так: десять долларов в час.

Иногда министры платят сами. Вынимают доллары из заднего кармана и дают, а я беру, кладу в сумочку и иду домой. Однажды попросили показать Эрмитаж министру социальной помощи. Надо зайти за ним в гостиницу и доставить во дворец. На дворе дождь, но министр не желает взять такси: дорого. Так мы и идем, он под зонтиком, я под дождем. Полтора часа мы бродили по Эрмитажу, и ему понравилось, хотя про варварскую красоту и он не упустил случая упомянуть. Я проводила его в гостиницу, как меня об этом просили. В холле он полез за бумажником: «Ну-с, сколько мы пробыли в Эрмитаже? Полтора часа? Дорога туда и обратно, я надеюсь, не в счет? Вот пятнадцать долларов и моя визитная карточка». Карточку я выбросила сразу, урна стояла неподалеку.

Следующим высокопоставленным экскурсантом была жена премьер-министра. Короткая голубая юбка и соломенная шляпка с лентой. Это была новая жена премьера, старая осталась дома. Мне сказали: времени на обзорную экскурсию в Эрмитаже — час. А было между тем уже семь часов вечера, и Эрмитаж для посетителей был давно закрыт. Соломенная шляпка, я и два наших охранника приехали в пустой и гулкий Зимний дворец. «С чего начнем? — спрашиваю. Итальянский Ренессанс или импрессионисты? Рембрандт или Малахитовый зал?» «Хотелось бы сначала в магазин», — ответила жена премьера. Охранники заволновались: магазины закрыты, продавцы давно ушли домой. Слышу крики через растреллиевскую анфиладу: «Вернуть продавцов! Снять пломбы! Убрать собак!»

Пока мы дошли до магазина, его успели открыть. Высокая гостья вяло побродила вдоль прилавков, попросила показать яйцо из яшмы, колечко из бересты, полистала календарь с изображениями рыб России — и ничего не купила. До окончания экскурсии оставалось пятнадцать минут. Я успела показать только мумию египетского жреца, потому что он лежал недалеко, за углом, — сам черный, зубы белые. Госпожа министерша улыбнулась, спросила, как меня зовут, и мы поехали в гостиницу.

Месяц тому назад мне предложили провести экскурсию для очень влиятельных бизнесменов. Просили постараться. Я старалась, щелкала и свистала, цитировала древних авторов. Чтобы сделать приятное клиентам, осудила грубость Петра Первого и похвалила военные подвиги Карла Двенадцатого. Руководитель делегации, элегантный красавец лет пятидесяти, пошутил: «Зачем мы оказываем России гуманитарную помощь и даем взаймы? У вас тут неслыханные богатства. Продайте пару люстр, и все проблемы решены».

Мы шли по Александровскому залу Зимнего дворца. Вдруг мой элегантный бизнесмен остановился. «Подойдите сюда». Я подошла с любезной улыбкой. «Что это?» — лукаво спросил он, указывая на лепной бордюр. Я вгляделась, это были цветы и листья лавра. Каждый цветок был в виде бутона на тонком стебле. «Это ведь сперматозоид! Тебе об этом уже говорили, или я первый заметил?» «Первый», — сказала я и отошла к остальным членам делегации, любовавшимся через окно Александрийской колонной.

Когда мы расставались, мне даже поаплодировали. На прощание экскурсанты благосклонно спросили меня:

— Ты бываешь у нас в стране?

— Бываю.

— И, конечно, каждый раз испытываешь культурный шок?

— Да, — сказала я, — пребываю в глубоком шоке. Но не теряю надежды. И у нас все наладится. Вы сами видели: там «Пиццу-хат» открыли, тут новую парикмахерскую для кошек. А на днях в казино «Гигант-холл» прошла премьера, борьба лилипутов в рыбьих внутренностях. Страна возрождается.

1998 год

Полярные зори

В перерыве между песнопениями передавали биографию исполнительницы, залетевшей на луну: начинала как бэквокалистка, потом перешла в группу «Аденомы». Сейчас готовится к гастролям на Огненную Землю. Я повернула регулятор, но он действовал в режиме «громко — еще громче». Никто в купе не поддержал меня: пусть поет — дорога длинная. На Север поезд идет тридцать часов, а когда остановится, то и рельсы кончатся. Дальше только ледяная пустыня и, надеюсь, безмолвие.

Я пошла к проводнице. Повернувшись ко мне спиной, она мела коридор коротким и жестким веником. Мне хотелось увидеть ее лицо, чтобы понять, есть ли шанс вырубить длинноногую, но женщина, не разгибаясь, уходила вдаль по коридору и наконец исчезла в тамбуре. Пока я искала взгляда проводницы, в радиоточке завелся юморист, имевший, в отличие от певицы, фамилию. Наглый тон и однообразие приема этого шутника всегда угнетали мой дух: «Девушка в третьем ряду, чего вы смеетесь, я еще не закончил… А сейчас я расскажу вам потрясающую историю, как один немецкий бизнесмен пошел в привокзальную уборную на станции Малая Пыталовка…».

Значит, поработать не дадут. А я воображала долгий путь как уютную перемену обстановки: нижняя полка, столик. Разложу бумаги и начну готовиться к докладу «Язык и стиль Нового Завета». А устану, буду глядеть в окно, а там расстилается обновленная Родина.

Я смирилась, убрала Писание и решила наблюдать жизнь. Ведь поезд дальнего следования — это срез общества. Зачем люди ездят на конференции? Чтобы отметиться: я еще жива. Вы не забыли? Это главное. Ну, приятно встретиться с подругой, которую муж завез в Благовещенск, и теперь она рассылает свои труды во все концы света, — чтобы пригласили, чтобы вырваться на три дня.

Однажды соседка, садясь в лифт, на мой вопрос, топят ли у них, буркнула: «Жизни вы не знаете». В одной книге, где не было иллюстраций, я как-то прочла, что уничижение ближнего — такой же грех, что и сребролюбие, и тайноядение. Но я не считаю это грехом. Я привыкла к тому, что продавщица из овощного отдела всегда со злобой отвечает на простой вопрос, а водопроводчик, которого ловишь на улице и умоляешь зайти, вообще не удостаивает ответом. Стоит ли сердиться? Надо поискать другого водопроводчика, а овощи купить в соседнем ларьке.

В школе нам говорили, что бога нет. Те, кто так говорил, были наши любимые учительницы, и они учили нас хорошему: помогать отстающим, заботиться о птицах, переводить слепых через улицу. В конце восьмидесятых выяснилось, что бог все-таки есть и, главное, всё время был, но жизнь почему-то стала хуже. Правда, начали происходить чудеса: в рыбных магазинах стали продавать псалмы, а в Доме обуви, в мужском отделе, — брошюру «В помощь кающимся».

В моем купе на верхних полках лежали двое молодых военнослужащих. Тот, что надо мной, читал книгу «Маньяк выходит в полночь», а тот, что напротив, дремал, прикрыв лицо томиком «Сионизм и западные спецслужбы». Время от времени молодые люди грациозно спрыгивали вниз и пили чай, деликатно стараясь не хрустеть вафлями. Друг с другом они не разговаривали. Третьим соседом был пенсионер Василий Афанасьевич, ветеран жизни на Севере. За сутки я смогла наконец изучить этот тип мужчины в полной мере: «старик-гогочка», «дед-маменькин сынок». Василий Афанасьевич берег глаза и в пути не читал, поэтому охотно со мной разговаривал.

— Супруга, Нина Николаевна, меня по часам кормит. И смотрит, чтобы не переедал. Потом — отдых, обязательно. Перед ужином гуляем. Если бы не она, я бы уже давно на кладбище лежал.

Старик и правда был образцовый. Гладкий, чистый, добродушный. На каждой коробке с едой жена наклеила ему номер: первая, вторая… А внутри — влажные салфетки, и каждый бутерброд в целлофане.

— А какие Нина Николаевна гладиолусы выращивает! Мастерица. Вот этот свитер сама связала. Но — строгая. В одиннадцать вечера свет выключает. Отбой. Пить ни грамма не дает… Вот какая у меня супруга, Ниночка Николаевна.

Н-да, подумала я. И спросила:

— А дети у вас есть?

— Есть, а как же. Сын. Живет отдельно, почти не видимся.

Василий Афанасьевич задумался и погрустнел. И в самом деле, если мамаша свет гасит и выпить не дает, кто же с вами жить будет?

В молодости я тоже хотела быть хорошей хозяйкой. Делать запасы на зиму, печь пироги. Однажды я приволокла с рынка десять кило черной смородины, протерла ее с сахаром, разложила по трехлитровым банкам и оставила в шкафу до зимы. Перед Новым годом открыла шкаф и остолбенела: вся моя черная смородина, вместе с сахаром, давно ушла и дерзко улеглась широкой красной лентой позади банок…

Этот позор я решила смыть. Взялась испечь пирог с яблоками. Тесто, правда, купила в кулинарии. Когда я вытащила пирог из духовки и начала его разрезать, у меня сломался нож, — по твердости мой пирог мог сравниться со стальным прокатом. Пока никого дома не было, я решила спустить пирог в мусоропровод. Но он туда не пролезал. Ни топор, ни молоток не брали мою выпечку. Когда стемнело, я вынесла пирог во двор и бросила в помойный бак. Яблочный пирог упал туда с гулким стуком.

— Совсем обнаглели! — закричала неизвестно откуда взявшаяся дворничиха. Только бак вымоешь, опять свое говно несут.

Поезд остановился. Я увидела облупленную станционную будку и ослепительный снег на неведомом озере. И сразу же по коридору забегал народ.

— Девочки, поющие стопочки не нужны?

Никому в нашем купе не были нужны ни стопочки, ни мягкие игрушки огненного цвета. Даже полотенцами с американской символикой не заинтересовались. На перроне стояла девочка и поднимала к нашему окну кулек с печеньем. Пассажиры равнодушно смотрели на нее. Когда поезд тронулся, я увидела, что она пошла прочь, сильно хромая. Мне стало стыдно, но я успокоила себя: наверное, когда поеду назад, она снова придет к поезду, и тогда я куплю все ее печенье.

Пока я дремала, молчаливые военные исчезли, а их места заняли женщины, обе в норковых шапках, а на коротких ногах — тренировочные штаны. Сквозь сон я слышала их разговор:

— К внучке еду. Студентка-заочница. Специальность у нее интересная болотовед. Мечтает за границу уехать.

Вторая, помоложе, усомнилась:

— Чтобы за границу взяли, надо иностранным языком владеть в совершенстве. Между прочим, и у нас можно хорошо устроиться. У меня тетка главный проктолог Заполярья. Зимой землянику едят. В Москву звали работать отказалась.

Ветеран Кольского полуострова оказался тоже не лыком шит:

— Супруга говорила, что ее бабка из дворян. Я повернулась на другой бок.

— Василий Афанасьевич, а как фамилия бабушки?

— Фамилия у нее редкая — Рыло. Они с Черкасщины.

Женщины оскорбленно отвернулись от старика. Небось, членом партии был, а теперь в дворяне лезет.

Да, в дворянское собрание по знакомству не вступишь. Однажды мне попалась на глаза «Памятка дворянину». Там я прочла:

Я представила себе, как нынче принимают в дворяне. Сперва проходишь собеседование. Затем приносишь ксерокопию фамильного герба и две характеристики от потомственных дворян. Или одну от столбового.

Последние часы в поезде самые тягостные. Соседи надоели, читать не хочется, проводник стучит ключом в дверь туалета: «Кончили, кончили!» Я стала листать газету, оставленную военнослужащими, и наткнулась на рубрику «Ищу знакомства»:

Вот подлец! А этот еще страшней:

Наконец я решила: ткну пальцем вслепую. Вдруг это судьба.

Зачем, зачем ты зовешь меня? Чтобы отдыхать в тишине, а меня — в огород? Да чтобы полола с инициативой? Пожалуй, я согласилась бы на капитана дальнего плавания. Кругосветного. И чтобы корабль, заходя в родной порт, стоял на рейде…

Конференция продолжалась два дня. Темы докладов у аспирантов были скромные, но по делу — «Повторы в письмах Курбского Грозному». А у профессоров глобальные, но ни о чем — «Национальные языки и мировая культура». Перед своим выступлением поволнуешься, а когда всё позади, испытаешь тихую радость. Докладчики оживляются потом, в кулуарах.

— Поедете в марте в Барселону?

— Дорого.

— А москвичам все Сорос оплатил.

— Вот они пусть и едут, а мы с Авелем Исаевичем собираемся в Мышкин, на симпозиум по фольклору.

— Кто поедет в Музей полярной авиации? Записывайтесь у меня.

Еще предлагали съездить на атомную станцию, на выставку камней и на праздник Первого солнечного луча.

Нас, записавшихся на полярную авиацию, было всего трое — два участника ВОВ и я. Холодный автобус дернулся пару раз, мы покатили и через час свернули на узкую дорогу.

Автобус остановился. На обочине стояла толпа женщин в валенках. Самая старая сидела на коробке от стиральной машины Indesit.

— Демонстрацию устроили, — сказал наш шофер. — Денег им не платят, вот они и будут сейчас дорогу перекрывать.

Дальше пришлось идти пешком. Перед нами расстилался полуметровый снежный ковер, в котором не было ни тропинки, ни следов человека, только высокие ржавые столбы, и на каждом, как бы устремляясь ввысь, лежал на брюхе самолет. На самолетах было написано: «За ВКП(б)!» Мы двинулись по снегу к приземистому домику. Это и был Музей полярной авиации. Нам показалось, что дом необитаем. Нет, за большим столом сидели в пальто две миловидные женщины, директор и экскурсовод. Директор писала что-то в тетрадку, а экскурсовод вязала детскую кофточку. Она отложила вязание и повела нас по нетопленым комнатам. Мы послушно осмотрели стенды «Ленин и авиация» и «Политработа в эскадрильях». Потом пошли планшеты, шлемы и фотографии летчиков. Почти все они были низкорослые и весело улыбались.

Под стеклом лежал снимок — Герой Советского Союза Петров за чаем с супругой Раисой во время краткосрочного отпуска. Раиса в платье с плечиками кокетливо смотрит на мужа. На снимке была еще беззубая бабушка в платочке, очень похожая на самого Героя, но ее из-за малоценности не упомянули… Петров погиб через месяц после возвращения из отпуска, тогда же, в сорок втором году. Может быть, это его самолет скрипит сейчас на ветру, на ржавом столбе.

— Здесь вы видите раскопки следопытов. Ордена, медали и кости. Ордена, которые вы тут видите, муляжи. У нас был взлом, и все награды украли.

— А кости?

— Кости и черепа настоящие.

Мы вышли на улицу и вернулись к автобусу, ступая в следы, которые сами же проложили час назад. Мои попутчики смотрели в темное автобусное окно и впечатлениями не делились, а я сказала себе: всё. Ну не хотят больше люди ходить в военные музеи… И про блокаду слушать не хотят, и про сталинские лагеря — надоело. А личные переживания — всю родню посадили, и никто не вернулся — надо спрятать поглубже и никому не показывать.

Завтра домой. По-моему, конференция прошла удачно. Тезисы доклада опубликованы, академик из Москвы публично задал мне вопрос, а когда я шла по проходу, глядя на меня, одобрительно пожевал губами. Осталось только прогуляться по главной улице, залитой огнями, а на остаток командировочных купить банку селедки «Элитная».

Вечером в гостинице «Полярные зори» был прощальный банкет. (В этом городе все, что не называлось «Северное сияние», носило название «Полярные зори».) У меня разболелась голова, и я осталась в номере. Снизу я слышала смех и звон посуды. Чествовали какую-то Людочку и называли ее «сложившийся ученый». Потом грянула музыка, и больше ничего нельзя было разобрать.

2000 год

У себя дома

Этим летом за границу решила не ехать. Из принципа. Хотя какой уж тут принцип… И приглашение ведь было — съездить в тихий финский городок, где нет и не может быть событий, но ежедневно выходит местная газета и пишет о чем-то на непонятном финском языке. Нет, жить в чужой семье и быть милой круглые сутки — выше человеческих сил. Да еще услышать, как сын пригласившей меня хозяйки спрашивает шепотом: «Она долго еще будет у нас жить?»

Мне предложили две горящие путевки в Новгород — Старую Руссу — Печоры, и я уговорила Ольгу, старую подругу, оставить на неделю свой садовый участок на станции Пупышево и поехать со мной.

Оля появилась в моей жизни давно, в пятом классе. Мы вместе жили на даче, целыми днями валялись под яблоней и играли в дурака. Няня даже пришила к моему сарафану специальный карман для карточной колоды. Что нас объединяло кроме подкидного дурака — не знаю. Я была ленивая и закомплексованная, а Оля писала стихи и даже читала их по радио в «Пионерской зорьке»:

Через сорок лет я напомнила Оле ее стихи. Она улыбнулась:

— Хорошо, что тот бригадир чем-нибудь другим не наградил. Он нас, девчонок, в амбар заманивал.

В старших классах мы больше не ездили на дачу, и наши дороги разошлись. Оля поступила на геофак и потом уехала куда-то на восток, где, по слухам, сменила нескольких мужей, а после смерти мамы и бабушки вернулась в Ленинград. Одна.

Я никуда не уезжала и все писала и писала свою диссертацию о способах перевода деепричастия, на те языки, где деепричастия не было и никогда не будет. Мой статус назывался «соискатель». Хорошее слово, будто я ищу смысл жизни и есть кто-то рядом, кто ищет того же. Нет, кроме деепричастия никого рядом не было. Первые два года я любила его, узнавала, выписывала на карточки. «Доктор, прощупавши пульс…», «Дунечка, вступив в дом гувернанткой…» Потом, как водится, я возненавидела тот угол комнаты, где лежал мой сизифов труд. Помню, как в солнечный летний день я сидела у открытого окна. Веял тихий ветер и шевелил листы «Вступления» и «Первой главы». В окно влетела птичка и села на письменный стол, на стопку карточек с примерами. Я ясно увидела Знак, сложила бумаги и прекратила мучения.

Когда мы с Олей случайно встретились в районной поликлинике, нам показалось, что можно реставрировать бездумную детскую дружбу. Те годы она вспоминала как утраченный рай: добрая бабушка печет пироги, мама шьет и перешивает, чтобы одеть дочку, «как куколку», а Олечка пишет стихи к слету городского актива. В каждой школе были девочки, которые, как и Оля, шли после уроков не домой к маме, а в пионерскую комнату и сидели там у ритуальной стенки с пионерской символикой. Когда пришла цветущая юность, те же девочки перешли в комнату выше этажом, где размещался комитет комсомола, и оттуда со светлыми лицами призывали других, не обращенных, к противоестественному: «Останемся на лето в городе и отремонтируем школу!», «После десятого класса — на ферму!»

Я не знаю, какая была Оля, когда ушла молодой бродить по Дальнему Востоку с геологическими партиями, но вернулась она оттуда уже пережив отпущенные ей жизненные драмы, смиренная. От первого мужа у нее родился неполноценный ребенок, и ей пришлось оставить его в доме хроников на берегу Тихого океана. Это было давно, того мальчика, может быть, и на свете уже нет.

Выглядела она, прямо скажем, неважно: мешки под глазами, без передних зубов. Встречая через много лет бывших одноклассниц, всегда думаешь: я-то еще ого-го, а они…

— Как поживаешь, Оля?

Помолчав, она ответила:

— Живу, как видишь.

Автобус был загружен наполовину. Мы насчитали восемнадцать человек, и все, как и мы, за полцены. Две немолодые сестры, папа с дочкой, мама-учительница с нелюдимым сыном и группа мужчин-сослуживцев. Мужчины сели в конец автобуса, и уже через полчаса оттуда послышался тихий перезвон стаканов и запахло колбасой «чайная».

Дорога до Новгорода скучная, не на что смотреть, разве что на ведра у обочин. Торгуют одним и тем же — прошлогодней картошкой. Туристам она ни к чему. А все равно обсуждают: у бабули вялая, проросшая, а у мужичка — сверху крупная, а внизу наверняка мелочь. Знаем, покупали. Сестры, хриплые курильщицы, комментировали все, на что падал их взгляд.

— От понастроили хоромы, ворье. Подпалить бы, чтоб с крыши попрыгали и ноги переломали.

Бороться с хамками в замкнутом пространстве невозможно, надо терпеть. Главное, не вступать с ними в мировоззренческие споры. Перед самым Новгородом я увидела указатели «На Выползово», «На Болотную Рогавку». Я толкнула Ольгу:

— Поехали на будущий год в Выползово, откроем там школу топ-моделей, будем учить местных девушек манекенному шагу. А в Рогавке…

Подруга детства пожала плечами:

— Не понимаю тебя. Народ вымирает, а ты остришь.

Так, шутки в сторону. Вообще-то с таким настроением лучше сидеть в Пупышеве.

В Новгороде нам достался двухместный номер с ванной такой высоты, что туда можно было забраться, только став на стул. На дне ванны, на бумажке с надписью «Продезинфицировано», сидела мокрица. Должно быть, это и была болотная рогавка. Ольга после шести вечера не ела, а я, радуясь предстоящей неделе, завалилась на кровать и умяла пять котлет, которые иначе не дожили бы до утра, потому что в номере не было холодильника. Ночью я видела кошмары.

Я проснулась в семь утра от духоты. Оля спала, а до завтрака оставалось два часа. Я тихо вышла из гостиницы и пошла туда, куда вели стрелки «К центру». В сквере перед Кремлем было пустынно. Две девушки в коротких юбках, стоя под деревом, пили пиво из бутылки и дрожали от утреннего холода. У крепостной стены в кустах, на сплющенной картонной коробке, лежала женщина, разрушенная алкоголем. Ее друг, пригорюнившись, сидел на ящике и, по-видимому, упрекал ее в чем-то. Женщина приподнялась на локте и сказала с гневом:

— Да не ссы ты! Запомни, я прежде всего — женщина. А твоя Светка блядь, кошка драная.

Он не нашел, что возразить, и еще ниже опустил голову.

Через три часа я шла с нашими туристами по тому же парку. Был чудесный день, на улицу выставлены белые столики, вдоль дороги выстроились продавцы сувениров в рубашках-косоворотках. Пенсионер в прорезиненном плаще играл на баяне «Амурские волны». Дрожащие от холода девушки и неприкаянные пьяницы исчезли, как призраки при восходе солнца.

У ворот нас уже ждал местный гид Иван Никитич. Бородка, мятый отечественный костюм, советские сандалии с дырочками, а через плечо — сумка с аппликацией: Буратино с подъятым золотым ключиком. Иван Никитич смотрел весело и сразу расположил к себе нашу разношерстную группу.

— Дорогие друзья! Дай вам господь здоровья, успехов, добрых деток. Ну-с, начнем, помолясь…

Он хорошо знал предмет — новгородские храмы и монастыри — и был тут своим человеком. Войдя в Софийский собор, приветствовал служительницу:

— С праздником тебя, Аннушка!

Аннушка сунулась было: «Иван Никитич, а где наряд на экскурсию?» — но наш гид махнул рукой: «Завтра принесу, родненькая. Мы же русские люди. Я забыл, а ты простила».

Голос из горящего куста, исцеление Лазаря, жены-мироносицы большинство экскурсантов впервые про это слышали и всё писали, писали на ходу в блокнотики, не глядя по сторонам. На мосту через Волхов Иван Никитич спросил:

— Может, вопросы появились? Не стесняйтесь, спрашивайте.

Учительница поинтересовалась:

— А новые храмы строят в Новгороде? Наш экскурсовод будто ждал этого вопроса:

— Новых — тысячи и тысячи. Вы спросите, где? Пока еще под землей. Но настанет час, поднимутся церкви, и расступятся тучи. Прислушайтесь, и если вы чисты перед Спасителем, то услышите колокольный звон оттуда, из-под земли.

— Иван Никитич, а к памятнику тысячелетия России пойдем?

Он сразу поскучнел:

— Не знаю, не знаю. Если время останется.

Времени не осталось, пора было обедать. За столом мы оказались рядом. Иван Никитич подозвал официантку.

— Собери мне, Любаша, пустые бутылки из-под фанты, мне для святой воды много тары надо.

— Иван Никитич, — спросила я, — где вы так загорели?

— Неделю как из Иерусалима вернулся, паломником по святым местам. Первый раз за границей, хотя двадцать лет оттрубил гидом в Интуристе. Вы подумайте: без визы, совершенно бесплатно прожить месяц на Святой Земле!

— Каким же образом?

— Промыслом Божиим, красавица. А вот вы, — он дотронулся до Олиного плеча, — уже приближаетесь, вам скоро откроется. Исповедуетесь?

Оля кивнула, собрала со стола хлебные крошки и положила их в рот. На прощание они обменялись адресами.

Назавтра автобус повез нас в Старую Руссу. Дело Ивана Никитича не пропало. Всюду на сиденьях лежало печатное слово: «Грехи России», «Мой путь к истине», «Христианину о компьютере».

Старая Русса показалась мне задумчивым тенистым садом. У заросшей реки Перерытицы — дом-музей Достоевского. На первом этаже тапочная и платный туалет, на втором — экспозиция. Подлинные только цилиндр и перчатка, а остальное — большой и малый кофр, свеча с нагаром — от чужих людей. Девушка, проводившая экскурсию, была еще молода и не вошла в роль какого-нибудь из персонажей Федора Михайловича, но неизбежное случится. Я давно сделала открытие: в музеях Достоевского работают Сонечки Мармеладовы и Настасьи Филипповны, тут или близкие слезы, или экзальтация.

Я замешкалась в тапочной и поспешила на второй этаж, но дорогу мне преградила музейная служительница:

— Какая главная книга мира?

Я остолбенела.

— Запомните: книга Иова многострадального. Об этом писал Федор Михайлович в письме к Аксакову.

В экспозиции все было как полагается: портреты детей и тещи (рисовал в прошлом году местный художник), любимая чашка писателя (копия), шляпная коробка (реконструкция). Смотрительницы сидели по комнатам типологически правильно: в кабинете писателя — суровая, с поджатыми губами, в детской — с лучистыми глазами, уютная.

После дома-музея нас привезли на курорт «Старая Русса», где грязями лечат все, особенно удачно — бесплодие. «Недавно одна женщина родила в шестьдесят лет. От араба. Мать и дитя чувствуют себя хорошо». Тут даже наш нелюдимый шофер встрепенулся: «А араб как себя чувствует?» Туристы засмеялись. От евангельских сюжетов люди приуныли, а тут отвели душу. Пошли анекдоты, но такие пошлые, что автобус быстро опустел. Группа не сплотилась, и по курорту отправились гулять, как и раньше, парами.

Мы с Ольгой спустились в парк. Сквозь кусты шиповника виднелись пруды с коричневой водой и кучи старой арматуры. Вокруг фонтана, бьющего соленой водой, сидели курортники.

— Садитесь. Место есть. — Женщина пересела на край скамейки. — По путевке приехали?

— Нет, мы из Питера, на экскурсию. Как вас тут лечат, как кормят?

— Кого лечат, кого калечат… А кормят неплохо, мне хватает. Вчера, например, на завтрак: ветчина нежирная, масло, хлеб, кофе с молоком, запеканка творожная. Обед: винегрет с селедкой, сельдь вычищенная (женщина провела руками по своим ребрам, показывая, где у селедки вынули кости), щи зеленые с яйцом, на второе тушеные овощи.

Мы уже шли к воротам, а курортница на скамейке продолжала:

— На полдник: курага припудренная, сок…

На стенде у выхода мы прочли план мероприятий на сегодня, 31 июня 2000 года:

— Оля, пошли на лекцию про жен, раз уж их утвердили. Заодно и с главным врачом познакомимся.

— Ты иди, а я в гостинице книгу почитаю.

Господи, что ни скажу, все не так. Про заграницу говорить нельзя: «Что я там забыла?» Про актеров тоже опасно: «Видеть их не могу. Особенно этого, в шляпе, с козлиным голосом». А уж про политиков… «Погубили, развалили. В какой замечательной стране мы жили!» Надо будет составить примерный перечень тем для разговоров и дать ей на утверждение.

Все-таки любопытно, как из бывшей задорной комсомолки получается церковная девушка. Ее сумрачная любовь к постам и крестным ходам разгоралась у меня на глазах. Мы лежали без сна на соседних койках. Я сделала последнюю попытку найти общую тему. Как я и догадывалась, ни Ветхого, ни Нового Завета она не знала, а когда я припирала ее к стенке, уворачивалась:

— Не надо демагогии.

Зато она была в курсе, где какая икона начала мироточить и кто на ее бывшей работе от этого исцелился.

— Чему ты улыбалась в музее Достоевского? Это не место для веселья.

Хватило и трех дней, чтобы стало ясно: вряд ли мы когда-нибудь захотим встречаться. А все равно хорошо, что поехали, не остались сидеть в четырех стенах.

Печорский монастырь нам показывал отец Николай, молодой человек со связкой ключей на поясе.

— У вас пещеры не оплачены. Ничего не знаю, настоятель в отпуске, без него никто не разрешит.

Наши зароптали, но, вспомнив, где находятся, притихли. Я смотрела на отца Николая: зачем он здесь? Не было на его лице умиротворения. Наверное, водить туристов по монастырю — его послушание, подвиг. Не хочется, а надо. Мы гуськом полезли по крутой лестнице наверх, на гору. Там был сад с кустами, усыпанными черной смородиной. Сверху были видны лес и овраги — все то же, что и пятьсот лет назад. В это время ударили в колокола. Двери церкви раскрылись, и оттуда стали выходить монахи, они шли в трапезную, парами. Последним шел старик, согнувшийся почти до земли.

— Там, внизу, наше подсобное хозяйство — коровки, овечки. Две лошадки есть. Сами косим, сами хлеб выпекаем.

— А ты в армии отслужил? — спросил один из наших.

— До армии сюда и не берут. Мы полностью с государством рассчитались, за нами долгов нет… Давайте спускаться.

Он хотел, чтобы мы поскорее ушли.

За обедом в бистро «Стимул» обсуждали монахов.

— Хорошо устроились, ни забот, ни проблем, сыты, обуты. Знай молись и грехи замаливай.

— Если вам завидно, что же вы в монастырь не уходите?

— Мне детей кормить надо. Жена на инвалидности. Да и не верю я ни во что.

— То-то оно и видно.

— Мужчины, перестаньте ругаться!

Тургруппа раскололась на два лагеря: за и против. Я с Ольгой оказалась по разные стороны баррикад. Ей все тут понравилось: и синие купола, и шествие парами на обед, и то, что почти все — нельзя: читать газеты, смотреть телевизор, смеяться.

— Ты просто не понимаешь, что такое духовность. Не может плохой человек говорить о животных «козочка», «петушок». И слушать ничего не хочу! Умолкни.

Я умолкла и одна пошла бродить по печорским улицам. И стало мне отчего-то легко и весело. В тени забора две курицы тянули в разные стороны червяка. Маленькая девочка, приняв меня за интуристкy, пошла рядом, выпрашивая доллар. Я дала ей пять рублей, и она показала мне язык.

На центральной площади парень торговал керамическими ангелочками, разложив их на капоте «москвича».

— Выбирайте, какой на вас глядит. Возьмете три штуки — скидочку сделаем.

Я купила двух одинаковых ангелочков себе и Ольге. Пусть останется что-нибудь на память о старой дружбе. О путешествии по горящей путевке.

Пора было возвращаться к автобусу. Я обогнула обшарпанный нежилой дом, и передо мной открылась неожиданная картина: огромный, уходящий вниз травяной склон, а там, за склоном, высокая крепостная стена, тянущаяся вдоль того самого монастыря, где мы только что были. Внизу, в глубине, у подножия стены сидела на табуретке бабушка и читала книгу. В одной руке она держала веревку — пасла козу. Коза ходила кругами вокруг хозяйки, заматывая ее, а когда веревка кончалась, шла в обратную сторону, разматывала.

Интересно, что читает бабушка у средневековой стены в двухтысячном году? И как она потом поднимается по крутому склону? А табуретку куда девает? Жаль, что нет рядом Ольги. Она бы сразу догадалась, что там за книга, и почему вокруг человека, оказавшегося на дне, ходит кругами тварь с рогами и хвостом — тоже растолковала бы.

Мы уже сидели в автобусе, шофер завел мотор. Сестры-хамки, загрустившие было, обрадовались:

— Гляди, коза от бабки убегает. Да дай ты ей, старая, палкой по рогам!

Начитанная бабушка из оврага и маленькая козочка, вдруг испугавшаяся нашего автобуса, проплывали в свой параллельный мир. Они нас не слышали.

2000 год

Туристу о Петербурге

— Тебе из Штатов звонили, какую-то работу предлагали. Я спросонья не понял, — сказал сын, когда я сидела на кухне в раздумье: почему раз в три дня поджигают мой почтовый ящик.

— Работу в Америке? Какую? Кто звонил?

— Было плохо слышно. Да ты расслабься, еще позвонят.

— Ты не спутал? Может, молочница из Токсова звонила?

Сын не ответил. Его безразличие к любой жизни, включая собственную, с некоторых пор перестало меня огорчать. Я решила толковать это равнодушие как юношеское богоискательство и временно перешла на автономное плавание по маршруту кухня — ванная — закуток в коридоре.

Всю следующую неделю я первая подбегала к телефону: боялась упустить работу в США. Наконец, в пять утра, Америка позвонила.

— Натуля? Привет, зайчик.

Звонила Валька, с которой мы сто лет назад учились на курсах иностранных языков. Зайчик так зайчик. Прошлый раз я была пупсик. Валька, ленивая, вульгарная, стала директором турфирмы в Нью-Йорке! А где я с моим красным дипломом? Попрошу, чтобы меня с ним похоронили. Пусть положат диплом с отличием на мою остывшую грудь.

— Натик, есть предложение. Мы выпускаем новый путеводитель по Санкт-Петербургу, вернее, обновляем старый. У вас там каждый день все меняется. Надо проверить названия улиц, телефоны, как работают музеи. И еще написать что-нибудь новенькое про хобби русского народа. Ну там катание на тройках, перетягивание каната. Придумай позавлекательнее, с экзотикой!

— А на каком языке писать про хобби?

— На китайском. Ты что, еще не проснулась? По-английски, конечно. У тебя в запасе четыре месяца. Плачу тысячу зелеными.

— Ой. Я не настолько знаю английский…

— Не дури. Высылаю тебе старый путеводитель экспресспочтой. И — за работу, товарищи. Всем комсомольский привет.

Я встала с постели и включилась в работу. Сняла с книжной полки «Книгу о вкусной и здоровой пище». Попробуйте перевести на английский язык «вертуту с тыквой» или «бабку морковную». Четырех месяцев явно не хватит. Я открыла окно, надеясь, что свежий воздух прогонит остатки сна. Пейзаж за окном не радовал: меховая фабрика, давно закрытая на радость соболям и норкам, и автобаза, где жизнь еще теплилась: тявкала собака и иногда из ремзоны выходил гражданин в ватнике. Назад он возвращался с бутылкой.

Возбуждение от разговора с Америкой еще не улеглось, а американский путеводитель по Петербургу уже лежал на моем столе. Это была толстая книга, составленная журналистом-советологом Марком Ахалтекинским. Марк писал путеводитель по принципу: на знакомство с городом у вас есть один, три, пять, десять дней. Кто приехал на один день, тому советолог предлагал следующий маршрут:

Туриста, приехавшего в Питер на десять дней, отправляли не только в Пушкин — Павловск — Петергоф, но и в Гатчину, с глаз долой. Стиль изложения оставался тот же: смесь исторической галиматьи и лирического журчания.

Первым желанием было пойти на почту и послать господина Ахалтекинского туда, откуда он пришел — в Нью-Йорк. Но жаль было денег на отсылку. В чем, собственно, моя задача? Включить в список новые гостиницы и убрать закрывшиеся рестораны. А исправлять сами тексты меня никто не просил.

Я почувствовала прилив энергии, как бывало всегда перед невыполнимой задачей.

Начать я решила с музеев. Указанные в путеводителе улица Красной связи и Аллея Пионеров-юннатов теперь наверняка называются по-другому. До десяти утра учреждения культуры не отвечали. Я составила список дворцов-музеев и пошла от пригородов к центру, сужая круг.

— Здравствуйте. Это Павловский дворец?

— Это научный отдел музея.

— Скажите пожалуйста, какой у вас адрес?

— Зачем вам адрес? Нас с вокзала видно.

— Мне нужно точное название улицы.

— Не морочьте мне голову. Любой прохожий вам покажет.

Больше в научные отделы я старалась не звонить. Так же бесполезно было выспрашивать вахтеров.

— Ой, я не знаю. Я сутки дежурю, два выходной.

— Да вы сделайте пять шагов. У вас на двери должна быть табличка «Время работы».

— Не имею права отлучаться. У нас строго.

Что этот старый хрыч стережет в Музее гигиены? Экспозицию «Здоровый образ жизни»?

К вечеру первого дня я стала сдавать. Каждый третий звонок — мимо.

— Я звоню в Дом офицеров?

— Вы звоните в буддийский храм.

— Скажите, это консульство?

— Это курсы переподготовки охотников.

Однажды — уж не помню, куда я звонила — взяли трубку и, по-европейски, сами представились: «Клизменная».

В программе пребывания, рассчитанной на три дня, была страничка «Где заняться спортом».

1. Спортивный клуб армии. (Сейчас, так вас туда и пустили.).

2. Ассоциация керлинга. (Первый раз слышу. Нет времени выяснять. По тому же телефону указаны шейпинг и бодибилдинг, поэтому менять ничего не будем. Наверное, американцу без керлинга дня не прожить.).

3. Секция спортивного ориентирования «Азимут». (Ну, это еще куда ни шло. По крайней мере турист не заблудится в Летнем саду и выберется по компасу из Уткиной заводи.).

В путеводителе было написано:

Насколько я помню, Таврический сад весь перекопан…

— Здравствуйте. С кем я говорю?

— С сантехником говорите.

— Помогите мне, пожалуйста. Мне нужно узнать, работает ли у вас каток.

— Какой, к черту, каток летом?

— Да, вы правы. А зимой каток заработает?

— Зимой мы тут сами коньки отбросим.

Больше всего хамили работники таможни и администраторы оперных театров. То «все справки платные», то «по телефону справок не даем». Но были и добрые голоса. Старушки, которым хочется поговорить, да не с кем. Звоню в солярий «Благовест», проверяю, по-прежнему ли третий четверг каждого месяца выходной.

— Гуленька моя, у нас заведующая с деньгами сбежала, а у главного бухгалтера опухоль нашли в голове. Прихожу сюда только цветы полить. Я ведь всю блокаду, от звонка до звонка…

Бабушка, миленькая, нет времени слушать твою биографию. Доллар ждать не будет. В график не укладываюсь.

Покончив с музеями, я вздохнула с облегчением: перехожу к ресторанам и гостиницам, а там уж немного останется.

В путеводителе я прочла:

Так, подумала я, стоянка. Надо проверить. Пусть редактор оценит мою добросовестность.

— Здравствуйте. Это гостиница?

— Бюро обслуживания четырехзвездной гостиницы «Прибалтийская» слушает вас.

— У вас есть автостоянка?

— Есть, пожалуйста. Работает круглосуточно.

— Я надеюсь, что для туристов, живущих в вашем отеле, она бесплатна?

— Почему бесплатна? Очень даже платна.

— Сколько берете за сутки?

— Не знаю. Надо спрашивать прямо на парковке. Телефона там нет. Подъезжайте на стояночку и спросите Валерика. Он вам скажет расценки.

На часах было полпервого ночи. Мне советовали ехать в кромешную тьму по криминальному Васильевскому острову, чтобы узнать у Валерика, что почем. Я подумала и написала:

Это было мое первое с начала работы грехопадение.

Прошло три с половиной месяца. Один телефон сломался, и я купила другой. Но ни по старому, ни по новому не могла дозвониться до массажного салона «Стоик». То занято, то трубку не берут. А ведь полный список массажных кабинетов — вынь да положь. Я в сотый раз набрала осточертевший номер «Стоика» и услышала голос, который сказал кому-то:

— Вроде телефон звонит…

— Это массажный салон? — заорала я.

— Да… А как вы до нас дозвонились? У нас уже полгода, как телефон отключен. У нас и телефонного аппарата нет.

— А как же мы с вами разговариваем?

В трубке невесело рассмеялись, и голос пропал. Я встала, открыла холодильник, достала остаток «Синопской», выпила и вырубилась.

Слава тебе, Царица небесная! Техническая часть работы позади.

Осталось написать, что мы поделываем в свободное время. Я открыла путеводитель — узнать, что об этом думают в США.

Итак, хобби русских:

1. БАНЯ.

2. ВОДКА.

3. КУЛЬТПОХОДЫ.

4. СЕМЕЙНЫЙ ОТДЫХ.

Мне понравилось, как мы отдыхаем. У нас тоже свободная страна: один идет в культпоход вокруг озера, а другой, попарившись в бане, выпивает сто грамм водки после глубокого вдоха. Зачем писать заново, подумала я. Пусть все останется как есть.

1998 год

В рамках движения

Парусник «Степняк» стоял в центре города, у Дворцового моста. Завтра начинался круиз по Балтийскому морю. В рамках движения «Возродим народную культуру Кольского полуострова». Раньше Таня не понимала, какая разница, как поехать за границу — в рамках или попросту, туристом. Оказалось, что рамки это бесплатный проезд и трехразовая кормежка, викторины и выборы мисс Кривой Рог. Обязанностей немного: петь хором «Подмосковные вечера» и водить хороводы. Летом — на берегах водоемов, зимой — в крытых помещениях. Слева держишь за руку неуемную тетку, отдавшую молодость комсомольской работе, а справа — отставника, добродушного, но приставучего. В хоровод рекомендуется вовлекать публику принимающей стороны. Чтобы попасть в «рамки», нужны напор и обаяние. А если свекровь работает в комитете по культуре, то и обаяния не нужно. Прелесть рамок в отсутствии шаблона. В декаду Поддержки непородистых собак, проходившую в Германии, участникам выдавали набор поводков, шорты и сувенирное издание «Песни о Нибелунгах». Во время марша профсоюзов «Нет работе на сквозняках и солнцепеке!» ветераны труда получали ортопедическую обувь и панамки с символикой тредюнионов. На Всемирной ассамблее лиц, переживших летаргический сон, разыгрывали десять мотоциклов «Тошиба», а всем остальным — по комплекту постельного белья.

Деньги на круиз дали скандинавские страны, взяв на этот раз под опеку Кольский полуостров, причем под культурой решено было понимать не только народные промыслы, но и быт, и экологию, и женское равноправие. Таня, взятая в качестве переводчика, видела список участников: библиотекарь, инспектор по организации досуга, два борца — один за сохранение заполярной фауны, другая за права женщин в северных гарнизонах. Всего пятьдесят человек плюс танцевальный коллектив «Хибинские огни» и вокальный дуэт из Кандалакши.

В июльский полдень парусник отошел от причала и бесшумно понесся мимо царя на коне, мимо филологического факультета, мимо церкви с открытыми дверьми. Таня стояла на пустынной корме — хотелось поскорее покрыться ровным загаром. Блеснул орел на обелиске «Румянцова победам». «Уезжаю, — сказала ему Таня, — но скоро вернусь. Буду скучать. Пиши».

Справа на набережной показалась знакомая булочная. Внутри было всегда сумрачно. Касса не работает, платить продавцу.

— Батоны свежие?

— Весь хлеб ночной.

Тане нравился этот мистический ответ продавщицы. И ведь знает покупатель, что хлеб привозят ночью, а все равно спрашивает: традиция. Выходишь с хлебом, и тугая дверь обязательно ударит тебя по попе, чтобы веселей было идти на работу.

Проплыли мимо Василеостровского районного суда, где Таню когда-то развели с мужем. «Я спокойна, — подумала она, — давление не повышается. А еще недавно видеть не могла этот дом, откуда однажды вышла полуживой».

Родной город кончился. Пошли какие-то неведомые каналы с мертвыми громадами военно-морского ведомства по берегам.

Тане как переводчице дали отдельную каюту. Она огляделась: койка под потолком, рундук и стул. Уборная и душ — на другой палубе. «Чтобы переводчика поселить без рукомойника… На какого лешего мне ваш рундук? Я вам не Васко да Гама. Буду жаловаться». Остальных расселили по шесть человек в комнате. Из женской каюты слышались голоса: «Девчонки, где колбаса? Кому колбасу поручали?» Из мужской тотчас откликнулись: «Женщины, ищите скорее, а то сейчас придем и будем вместе искать». В ответ раздался радостный женский смех. Были на борту и несколько иностранцев. Они жили в капитанском отсеке и питались отдельно.

Перед ужином участников круиза собрали в кинозале. Мужчин Таня насчитала семь голов, включая вокалиста и баяниста. Один мужчина на беглый взгляд был более-менее: шейный платок, замшевые туфли, волосы стянуты на затылке в артистический пучок.

Женщин Таня профессионально разделила на 1) добрых, 2) некрасивых и оттого начитанных, 3) несчастливых. Эти последние делились в свою очередь на две подгруппы: а) несущие свое несчастье в закрытом сосуде, не расплескивая, и б) ядосодержащие, способные превратить любой коллектив в террариум. За женщинами из подгруппы «б» интересно наблюдать из-за угла, но боже сохрани оказаться с ними на одной кафедре или соседкой на нарах.

По-видимому, сразу после общего собрания была назначена репетиция, потому что певец с баянистом пришли, обтянув тугие животы шелковыми рубашками с кистями, а девицы из «Хибинских огней», отчего-то возбужденные, в тельняшках и бескозырках. Руководительница круиза Роза Рафиковна, дама с неясными заслугами, объявила: «Утром и вечером иностранные лекторы прочтут вам доклады с синхронным переводом. После обеда все приглашаются на семинары и дискуссии. Вечером — танцы и свободное общение в кают-компании. Через два дня прибываем в Стокгольм, где осматриваем музей под открытым небом, место гибели Улофа Пальме и даем концерт на пирсе. В десять вечера всем быть на корабле, в полночь отплытие в Петербург».

На лекцию «Культура отношений в семье» пришли почти все, ждали откровений. Но через полчаса аудитория начала редеть. Шведский лектор повторял на разные лады одно и то же: в семье надо все, все обсуждать. Не молчите! Дискутируйте! Предметом дискуссии может быть пасмурное небо, птичка, севшая на ваш почтовый ящик, внезапно открывшаяся форточка на кухне. Женщины отрешенно слушали призывы лектора. Оживились только, когда докладчик начал в лицах изображать пьяницу-мужа и его жену, спасшую семью ежедневными разговорами.

Мужчина с пучком на затылке, сидевший в первом ряду с непроницаемым лицом, подошел к Тане после лекции.

— Вас приятно слушать. Вы владеете иностранным языком в совершенстве. Люблю профессионалов.

Он протянул визитную карточку.

— Мне не нравится словосочетание «владеть языком в совершенстве». Что такое совершенство?

— С удовольствием поговорю с вами на эту тему после ужина.

За ужином Таня призадумалась. «Если Клёст будет охмурять меня интеллектом по схеме „помните, у Плиния Младшего…“ или „вы, конечно, знаете, что Павел Флоренский писал об антиномиях…“, то я его так обсмею, что надолго запомнит. Не на ту напал». Тарелка была раскаленная, а лапша на ней холодная, и Таня отправилась спать, так и не поняв, на что она разозлилась. Перед сном она сказала себе: «А перевожу-то я хорошо». Стука в дверь она уже не услышала.

На следующий день Таня переводила доклад «О психологической совместимости в женском коллективе». Этот предмет знает каждая женщина, хотя бесценный опыт выживания приобретается в одиночку и уносится с собой в могилу. Но послушать ученого человека всегда интересно. Американский психолог, седой и румяный, битый час чертил схемы и диаграммы. Потом повесил на стену изображения двух женщин. Одна, в плохих туфлях, смотрит на хорошие туфли другой. Стрелка: глаза — туфли. Обратная стрелка: туфли — мозг женщины в плохой обуви: возникла зависть.

— Женщины должны помогать друг другу, поддерживать, не давать в обиду. Я понятно объясняю? Вы согласны со мной, друзья? — обратился докладчик к аудитории.

— Согласны, спасибо, очень интересно, — встрепенулись двадцать законопослушных женщин.

— Тогда проведем тест, — обрадовался американец. — Все присутствующие опишут два самых счастливых дня своей жизни. Я проводил этот тест в разных странах, не смущайтесь.

Женщины сидели не шевелясь.

— Друзья, у вас ведь было много незабываемых счастливых дней. А я прошу вас описать только два. Это же просто. Вот вам бумага и ручки. Вы талантливы, пишите.

Когда женщины, сдав листочки, ушли, Таня сразу же погрузилась в чтение, удивляясь своему интересу. Почти все назвали самыми счастливыми событиями поступление в институт (у всех высшее образование!) и рождение сына (дочки). Только у трех-четырех были другие ответы — брат вернулся живой из Чечни, или потеряла кошелек с зарплатой, а добрый человек нашел и вернул. Напрасно американский психолог просил Таню читать повнимательнее — неужели ни одна не была счастлива в день свадьбы? Нет, мужья не упоминались ни разу. Извините.

В столовой женщины спросили Таню:

— Ну как наши ответы? Понравились лектору?

— Он поразился, что никто про любовь не написал.

За столом замолчали. А одна, умело накрашенная и вообще ухоженная, ответила, стряхивая крошки с плиссированной юбки:

— Может, кому-то и кажется, что счастье — это когда замуж выходишь, а я так не думаю.

В последний вечер перед Стокгольмом никто не спал. Стояли группами на палубах, курили, смотрели на воду. Таня в одиночестве бродила но кораблю, не напрашиваясь в чужие компании. Из одной окликнули: «Идите к нам, расскажите что-нибудь про Швецию». В другой — замолчали при ее приближении. На нижней палубе Таня увидела полуоткрытую дверь и заглянула. Шла репетиция. Посреди комнаты, на стуле, сидела женщина, закрыв лицо руками. А перед ней стояла на коленях другая и просила прощения. От стены отделился мужчина — Таня не сразу узнала его, он был в шляпе. Медленно прошелся по комнате, потом взял гитару и запел:

Это было необыкновенное пение. Таня никогда не слышала ничего похожего. У него был голос, который проникает прямо в душу, без промежуточных стадий.

Актрисы обнялись. Простили друг друга. Та, что помоложе, только что просившая прощения, повернулась к режиссеру:

— Леонард Георгиевич, вы же сами этот романс забраковали. Лучше бы тот, первый.

— Ну смотрите.

Он снова запел, на этот раз еще лучше.

Таня тихо отошла от двери, вернулась в свою каюту, села и заплакала.

Хохот и беготня наверху не давали сосредоточиться, и депрессия, готовая вот-вот навалиться, отчего-то не наступала. Таня скорбно посмотрела в зеркало: с таким лицом выходить к людям нельзя. Она накрасила ресницы и несколько раз пробно улыбнулась. «Много о себе воображаешь, опусти планку, иначе до пенсии будешь куковать одна». Таня надела туфли на каблуках и пошла наверх.

Взрывы смеха раздавались с правого борта. Леонард, окруженный женщинами, подбрасывал что-то в воздух. Таня подошла поближе. Режиссер бросал чайкам окурки, которые услужливо протягивали ему со всех сторон. Шведская чайка хватала окурок и начинала носиться над кораблем, не глотая и не бросая добычу.

Тане снова стало легко. Чудес не бывает. Бывает проникновенный мужской голос и русский романс, застигающий тебя врасплох, — только и всего.

Чем ближе к берегу, тем больше спрос на переводчицу. Она всем нужна.

— Танечка, вы мне не поможете в Стокгольме? Мне бы надо фен продать.

— Мы четыре бутылки «отборной» взяли. Где их можно толкнуть? Нигде? А обменять?

На берег выпускали по очереди. Сперва иностранных пассажиров, потом пищеблок и артистов. Сверху Таня увидела: по трапу весело сбегал Леонард, приобняв девицу из «Хибинских огней».

В музей под открытым небом пошло всего десять человек, музейщиков по специальности. Остальные быстро разбежались в разные стороны и правильно сделали — всего один день в Стокгольме. Таня бывала здесь много раз с тех пор, как начали пускать за границу, и могла себе позволить просто посидеть у воды на скамейке, вытянув ноги. «А что бы я написала про два счастливых дня? — не выходило у нее из головы. — Поступила на филфак? Пожалуй. А еще? Не знаю. Первый раз попала за границу? Не подтвердился плохой диагноз?»

Второй счастливый день никак не вспоминался. А может быть, за тридцать пять лет его и не было.

1999 год

Свекровь

В семидесятые годы любили физиков. Как живут ученые, мы видели в кино. Утром в лаборатории физики ускоряют частицы, а после обеда — кофе с сигареткой — пишут на доске абракадабру. Один, вдохновенный, рассказывает о проделанной работе, а другие — в белых халатах — молчат, скрестив руки на груди. Потом споры, ироничные реплики. Поздно вечером ученые идут домой, дождь, одинокий трамвай, девушка смотрит вслед. Пошли титры.

Чтобы познакомиться с физиком, надо было ехать на каникулы в Карелию, на скалы. Там были обнаружены стойбища неженатых мужчин, по большей части с естественных факультетов. Мужчины часами висели на каменной стене, выбирая, куда бы поставить ногу. Рядом со скалолазами висели молодые женщины: хотели создать семью, для этого и приехали. На скалу я так и не смогла залезть. Все время промокали кеды, а ночью от холода болели зубы. Соседка по палатке, выбираясь наружу, наступала мне на лицо. Другие пели у костра и потом вспоминали это время как счастье, а я бродила в одиночестве и думала: тут неуютно, да и наскальным ученым я не нужна.

Когда тебе двадцать семь лет, то ты просыпаешься в недоумении, а засыпаешь в тоске: почему меня замуж не берут?

Был один доктор биологических наук, временно работавший на приеме стеклотары. Но тут пахло диссиденством и прослушиванием телефона. Начинать жизнь с приговора «невыездная семья» не хотелось.

Другой вариант был молодым прокуренным гуманитарием с небольшим набором софизмов на каждый день: «пустота генерирует структуру» или «я устал от мифологического континуума». Иногда этот культуролог спускался на землю и развлекал меня рассказами на тему: как убежать с Родины и чтоб не поймали.

— Мы после войны жили в Прибалтике, я еще в школу не ходил. Когда Эстония стала советской, дядя Хуго и тетя Тамара начали запасать гусиный жир. В один прекрасный день они обмазались жиром, чтобы не замерзнуть, надули автомобильные камеры и переплыли в Финляндию. Всего сто километров, ерунда. Там и жили с пятьдесят первого года, их внуки и сейчас там живут… А одна чешская семья, родители и трое детей, сшили из плащей «болонья» воздушный шар, накачали газом, взяли велосипеды, еду — и перелетели в Австрию. Шар опустился где надо. Чехи — прыг на велосипеды, и в полицию, сдаваться. Домашние пирожки остыть не успели.

Эти сюжеты волновали моего эстета, и я подозревала, что от меня он тоже найдет способ сбежать. Что бы я ни думала про будущего мужа, мне никогда не приходило в голову, что у него может оказаться мама и с ней придется если не жить, то хотя-бы разговаривать.

Жених нашелся — так всегда и бывает — там, где его меньше всего ждешь, по месту жительства. Первый раз я увидела его в нашем проходном дворе. Он шел, погруженный в себя, загребая ногами листья, руки в карманах, под мышкой портфель. Мне он показался человеком одиноким и несчастливым. Но не безнадежным.

Тут можно было работать. Я отнесла его к группе высокоорганизованных позвоночных. Признаки: имеется череп, круглоротые. Глядя по утрам в окно, я установила: через наш двор он проходил к трамвайной остановке и уезжал на тридцать первом номере. Тогда и я стала выходить в половине девятого, и мы ехали в одном трамвае. Он доезжал до стрелки Васильевского острова, а потом исчезал во дворе Академии наук.

Через полгода мы поженились. Его мама, Вера Романовна, была в молодости вылитая Любовь Орлова. Когда я смотрела на ее фотографии сорокалетней давности, меня удивляло, что и в восемнадцать лет у нее была та же прическа, что и теперь: волосы на прямой пробор, и на висках — фестончики. Чтобы сохранить эти доисторические белокурые волны, она все время поправляла их, формировала. Вера Романовна часто доставала зеркальце и задумчиво гляделась в него: проверяла, не утратила ли чары. Она действительно была очень красивой, а для своих ровесников — идеалом. Про себя я называла ее «мисс тридцатые годы».

В тридцать седьмом году она убежала из Перми, чтобы тень от арестованных родителей не пала на ее молодую жизнь. Поплакав, Вера вычеркнула прокаженных стариков из своей биографии, захлопнула дверь, ведущую в преисподнюю. В том же году она поступила в институт в Ленинграде.

— На меня приходили смотреть с других факультетов, — говорила она, листая альбом с фотографиями. В этом альбоме лежала неприклеенная карточка, она всегда выпадала, когда кто-нибудь брал альбом в руки. Снимок был сделан в фотоателье, уже при советской власти. Молодой священник сидел у столика возле картонной колонны, а рядом, склонив головку на плечо, стоял херувим: моя свекровь.

Я выпросила этот снимок у Веры Романовны и через много лет показала его сыну-школьнику.

— Как ты думаешь, кто это такой?

— Поп Гапон. Нет? Тогда Распутин.

Первый раз я встретилась с будущей свекровью на нашей даче. Приехала на выходные и рано легла спать. Меня разбудила сестра.

— Вставай, там приехала мать этого… Как его… Ну, твоего, в общем.

Я накинула рваный халат и босая вышла на крыльцо. Передо мной стояла моложавая блондинка в шляпке с вуалью и розовом костюме в талию.

— Я мама Феди. Он мне срочно нужен.

— А Федора тут нет. Он сюда и не собирался…

— Но вы же ездите с ним сюда, он мне сам говорил.

И чего ты нервничаешь, думала я. Федора твоего я уже совратила. И вообще — не представилась, не поздоровалась…

— А как вы нас нашли?

— Мы с Ефимом Михайловичем приехали на машине. И застряли в болоте, одна беда за другой. У вас есть тут мужчины, чтобы помочь с машиной?

Никаких мужчин поблизости не было. И мы с сестрой, взяв лопаты и резиновые сапоги, молча пошли к болоту. Серый «Москвич» лежал на боку в канаве. Никакого болота тут не было. Ефим Михайлович, Федин отчим, благообразный господин в берете, скорбно поздоровался с нами.

— Фима, ты был прав. Феди здесь нет. Лекарство принял? Галстук расстегни.

— Верочка, вот сейчас помолчи. Ты настояла, я поехал. Теперь машину без троса не вытащить, а у меня завтра утром ученый совет.

Оба бестолковые, но славные, — думала я, топая через лес в поселок, где стояла воинская часть. Когда я вернулась на грузовике с табличкой «Люди», было уже темно. Два добродушных офицера быстро вытащили «москвич», но Ефим не хотел расставаться с ролью страдальца: день потерян, брюки испачканы. Он вынул бумажник, чтобы расплатиться, и фары осветили горькую складку у рта опять бессмысленные траты.

Вера Романовна обняла меня на прощанье, решив, наверное, что я, увы, неотвратима. Я ей не понравилась, это было ясно. Ей бы в невестки застенчивую скромницу, аккуратную и послушную. Но интуиция говорила мне: общие интересы найдутся, дайте срок.

Когда я вышла замуж за Федю, Вера Романовна выбрала безошибочную стратегию: рассказывать знакомым и сослуживцам, как счастлив ее сын, женившись на мне. Так, наивно, она усыпляла мою бдительность. Я оценила ее великодушие и поклялась: отплачу тебе добром.

У Феди на маму была давняя тяжелая обида. В Ленинград его привезли только восьмиклассником, а до этого держали у дальних родственников в тихом городке за Волгой: куры в высокой траве, талоны на муку, библиотека давно сгорела, и не узнать, есть ли где-нибудь на свете другая жизнь. Отца он не помнил и говорить на эту тему не желал.

Мы поселились, слава богу, отдельно, в бывшей квартире Ефима Михайловича, у черта на рогах. Ни метро, ни магазинов. Оба — младшие научные сотрудники, и совместительство запрещено. Так, решила я. Буду работать, сколько хватит сил. А сил было много. Федя, оглядевшись вокруг, прилег на тахту. Пока я писала диссертацию, давала частные уроки, искала дружбы с мясником и директором книжной базы, он лежал на тахте, глядя в окно на пустырь. Когда родился Федя-маленький, муж пересел с тахты в кресло и уткнулся в книгу. Читал все, что попадалось под руку, даже газету, принесенную ветром на наш балкон.

— Послушай: «Женщина, сидя в ванне, провалилась через два этажа вниз, в квартиру холостяка…» А вот еще: «Поступил в продажу крем для лица „Стендаль“». Наверное, для женщин бальзаковского возраста. Смешно?

По воскресеньям Вера Романовна приглашала нас к себе, кормила обедом. Я и сейчас к ней хожу, хотя обедов больше нет. Мебель, телевизор — все здесь тридцатилетней давности, все изначально неудобное, а тогда, в начале шестидесятых, и полированный секретер, и кривоколенный журнальный столик казались восхитительными, доставались по блату. И книги у них были те же, что у всей служилой интеллигенции: Драйзер, «Книга о вкусной и здоровой пище», «Физики шутят». Тогда ученые впервые выехали за границу, некоторые даже с женами. Друзья приходили послушать про заграничные впечатления, благоговейно рассматривали раритеты: картонный кружок под пивную кружку, спичечный коробок с видом Плевны. Завидовали.

Ефима за границу не пустили — по медицинским показаниям. У него нашли плоскостопие, тогда с этим было строго. Вера Романовна купила мужу шагомер, и в плохую погоду вместо прогулки в парке Ефим шагал вокруг обеденного стола, пока жена терла ему сырую морковку.

Забота о муже у моей свекрови выражалась в ежечасной самоотверженной суете. Она не давала ему есть мучное и выключала телевизор. На его месте я бы осатанела и хлопнула ее по голове журналом «Наука и жизнь». А Ефиму это жужжание нравилось.

— Фимочка, у тебя покраснел левый глаз. Ляг на диван и подремли.

— Ефим, пять минут второго, а свекла не съедена. Тебе велено обедать строго по часам.

— Ты ночью чихнул. Не возражай, я слышала. Пожалуйста, позвони и отмени зачет.

Он спал у себя в кабинете, а она в маленькой комнате, пропахшей сладкими духами. Там, на пыльных полочках, лежала чем-то дорогая ей ерунда: пластмассовая рыбка, сувенирные лапти размером в пятак, коробочка из ракушек «До встречи в Сочи». Мой жизненный опыт был невелик, но его хватило, чтобы понять: Вера Романовна не любила Ефима Михайловича и свою нелюбовь заглушала изнурительной опекой. Для его же блага.

Однажды я зашла к Вере Романовне, чтобы забрать белье в прачечную, и она завела знакомую песню: «Федя в вас влюблен, как мальчишка». Слушать это было тошно, потому что о моем разрыве с ее сыном знали все, только она не догадывалась.

— Вера Романовна, расскажите о своих мужьях. Что, как. И главное, почему.

Она засмеялась, а потом затуманилась.

— Федин отец был главным инженером, а я лаборанткой. Представьте себе: блокада, у меня в Ленинграде — никого, родители погибли. Я без него пропала бы. Он меня на самолете вывез, спас. А потом родился Феденька.

— А что же ваш главный инженер на вас не женился?

— Я его ни в чем не виню: у него была жена, дети.

— Вы его любили?

— Не знаю… Он ухаживал, дачу нам снимал.

— А второй муж?

— Алексей Алексеевич увидел меня уже после войны, на улице. Увидел — и все, пропал. Он меня встречал и провожал, бросал букеты в окно.

— Ну, а вы?

— Я, по правде говоря, водила его за нос. «Потом, не сейчас, у меня ребенок маленький». Он был на все согласен, на коленях стоял… Мы сошлись в конце концов. Он был замечательный человек, умный, щедрый, но я не могла с ним. Ну… Вы взрослая женщина, понимаете. Он уехал работать на Кавказ и там погиб. Подробностей не знаю.

Надевая пальто в ее прихожей, я всегда находила в кармане деньги. «Берите, берите. Только Ефиму не показывайте. Рассердится». Перед Новым годом она позвонила нам: «Ефим Михайлович в больнице. Врачи говорят, что надежды нет». Ей поставили кровать в его палате, и два месяца она не выходила из больницы. Когда все кончилось, я не узнала ее. Старуха с седыми патлами и впалыми щеками. Она улыбнулась мне сквозь слезы: «Что, больше не похожа на Любовь Орлову?»

Наш развод с Федей совпал с годовщиной смерти Ефима Михайловича. Вера Романовна уже примирилась с одиночеством и новость встретила спокойно.

— Я так и знала, что этим все кончится. Вы — умная, яркая женщина, а Федя — обыкновенный. Но вы меня не бросите? Внуку не запретите со мной общаться?

— Вера Романовна! Я вас очень люблю, а Федя найдет себе другую жену, и у него будет счастливая семья.

— Счастливых семей нет, — сказала она с надеждой, и это простодушное желание, чтобы не было счастливых, тронуло меня.

Каждый день я еду на работу мимо дома, где когда-то по воскресеньям нас с Федей кормили обедом. Вера Романовна уже не выходит на улицу, но в хорошую погоду сидит на балконе с веером — мне видно из троллейбуса. Иногда я ей звоню и спрашиваю, не нужна ли помощь.

— Спасибо, милая, пока справляюсь. Читаю с трудом, увы. Не знаете, есть ли такие лупы, чтобы на всю страницу сразу? И еще, если не забудете, напомните, пожалуйста, нашему общему знакомому, что у него есть мать.

1999 год