Двое на Перевале

— Возьмешь техника-таксатора, слышишь?

— Слышу, не глухой.

— Эй, Димка, — доносится со стороны бревенчатого барака, — тут сейчас техник будет с верхнего склада, подкинешь до дому.

Здоровенный парень в желтой клеенчатой куртке, надетой поверх стеганого ватника, отрывает взгляд от мотора.

— Да пошли вы все! — огрызается он. — Сами-то что, боитесь грыжу нажить?

— Чудило, тебе ж все одно торчать…

— Ладно, катитесь, — бормочет он, снова залезая с головой под капот лесовоза.

Рядом на сырой земле аккуратно разостлана замусоленная красная тряпка, на которой стыло поблескивают металлические детали. И надо же такому случиться: двенадцать месяцев проездил без единой аварии, а тут на тебе — накануне Нового года, когда вот так спешить нужно, полетел клапан бензонасоса. Разве не издевательство!

С неба сыплется что-то непонятное — то ли мелкий дождь, то ли снежная крупка. Начинает смеркаться. Одна за другой выходят из лесопункта тяжело груженные машины, тянут на комбинат пихтовые стволы, огромные, как фабричные трубы, везут шершавые кряжи горного дуба и замшелые буковые бревна. Водители рвутся в поселок. Да оно и понятно: дома их ждут друзья, накрытые столы и озорные песни до хрипа.

Попыхивая сизым дымком отработанной солярки, отваливают от эстакады неторопливые МАЗы. Они с достоинством несут на кожухе радиатора эмблему своего могущества — зубров. На податливом грунте отпечатывается замысловатый узор протектора. Переходя на вторую скорость, рычат, скрежещут зубьями шестерен неутомимые ЗИЛы — першероны двадцатого века.

Уходят к перевалу, последние лесовозы: 37-41 — Володя Стрекалов, 52-89 — Виталька Бочкарев, 31-05 — Вячеслав Пандин. Ребята ухмыляются и делают ручкой. Тут помочь нечем. Теперь все зависит от расторопности шофера. Погрузочная площадка пустеет, вокруг становится непривычно тихо и сиротливо. Димка далек от излишней чувствительности. Трудные лесные дороги сделали его суровым и замкнутым, но в эту минуту ему все же становится себя жаль.

К застрявшей машине подходит лесничий. Сырая брезентовая куртка стоит на нем колом.

— Послушай, двадцать семь — тринадцать, — простуженно сипит он, обращаясь к Димке, — будешь ехать в поселок, захватишь лесотаксатора….

— Еще одно слово, и я буду бить заводной ручкой, — не выдерживает парень. — Вы что, издеваться решили?

Лесничий пожимает плечами. Угроза на него, видимо, не действует, потому, что он тут же добавляет:

— Подойдет этак минут через десять. Становится совсем темно, и Димка включает переноску. На запыленный блок цилиндров, на лоснящиеся провода ложится яркий овал электрического света. Он выхватывает из темноты рассерженные глаза шофера, его напряженное потемневшее лицо. Слишком крупные и резкие черты делают его грубоватым, но не лишают привлекательности.

Проходит не меньше четверти часа, прежде чем Димка управляется с работой. Он притягивает хомутиком стеклянный отстойник и вручную рычажком подкачивает горючее. Потом лезет в кабину и давит на стартер. Двигатель заводится с ходу, уверенно набирает обороты. Димка резко сбрасывает газ — мотор не глохнет. Все в порядке! Он снимает переносную лампу, закрывает капот и, подобрав с земли тряпку, бережно укладывает ее под сиденье.

Для порядка Димка еще раз обходит вокруг машины, присматривается, не оставил ли где ненароком гаечный ключ, отвертку или пассатижи. Даже в темноте он угадывает своим шоферским чутьем, как низко просели рессоры под тяжестью сырых бревен. Димка привычно бьет каблуком по баллону и, усевшись за руль, включает дальний свет.

Мощные струи фар ударяют по штабелям леса, высекают из них тысячи искр. Искры роятся в ярком свете, словно полчища светлячков. Это идет снег. Стало быть, и в предгорья Кубани заглянула зима…

Только тут Димка замечает маленькую женщину, ослепленную светом фар. Она стоит перед самой машиной, прикрыв глаза рукавом. Вид у, нее несуразный. Голова до самых бровей укутана теплой шалью, а из-под длинного не по росту плаща выглядывают раскисшие от грязи кирзовые сапоги. В правой руке она держит авоську, полную мандаринов и большого целлулоидного пупса. «Чего только в ларьке не выстоишь, — размышляет Димка, — если ноги казенные».

Что и говорить, неплохой нынче ларек на лесопункте. Вот, к примеру, шампанского в поселке днем с огнем не сыщешь, а тут хоть ванны принимай. Жаль только, шоферня не слишком падка на сей деликатный напиток. Димка, однако, прихватил пару бутылок, но это не потому, что он понимает толк в винах, а так, главным образом для шума. Все лучше, чем в полночь из берданки палить, как делают другие. Женщина подходит к окну кабины.

— Постойте! — говорит она хрипловатым голосом. По такой погоде все тут ходят простуженные. — Пожалуйста, возьмите. Мне срочно.

— Кому нынче не срочно, — угрюмо тянет шофер и тут же спрашивает: — Так ты и есть тот самый таксатор?

— Ну да, — обрадованно кивает женщина и теперь уже смело забирается в машину. — Холодно что-то…

Она располагается удобно, как дома на диване, и с таким удивлением посматривает на Димку, словно не ожидала встретиться с ним.

— Знал бы, что баба, и ждать бы не стал, — презрительно замечает он, трогаясь с места.

— Отчего такая немилость?

— А так, всякие от вас неприятности в пути.

— Сразу видно — на флоте служили.

— Точно. А с чего это ты догадалась? Женщина молчит. Золотистое сияние, которое льется от щитка приборов, позволяет шоферу различить только кончик носа, обожженного ветром, да влажный блеск глаз. Димка чувствует, что соседка оказалась моложе, чем представлялось ему вначале. Он чуть косит в ее сторону глазами, но тут же переводит взгляд на дорогу, которая узорчатым полозом скользит по краю ущелья. Частые снежинки кружатся в воздухе, секут ветровое стекло и тут же тают на горячем капоте, превращаясь в пар.

От печки к полу кабины стекает расслабляющее тепло. Озябшие ноги блаженно млеют. Чтобы не задремать, Димка шевелит ноздрями, втягивает праздничный запах мандариновой корки. В тепле он становится особенно ощутимым. Мандарины лежат рядом в авоське, большие, ярко-оранжевые, как елочные украшения. Димке даже кажется, что плоды светятся изнутри, словно в каждый из них вставили по маленькой двенадцати-вольтовой лампочке.

— Вы всегда молчите в дороге? — неожиданно спрашивает женщина. Она чуть покачивается на пружинном сиденье.

— Всегда, — неохотно отвечает Димка. — И потом это же ты не ответила на мой вопрос.

«Ей не больше тридцати», — думает он.

— Серьезно? — с легкой хрипотцой смеется женщина. — Это насчет флота, что ли?

— Точно…

— Так, имела отношение в свое время…

Дорога накатана отлично, но машину слегка покачивает. Именно не трясет, а покачивает, словно эта снежная ночь смеха ради решила убаюкать двух запоздалых путников.

Наблюдая за дорогой, Димка думает о предстоящей вечеринке. Он, конечно, запоздает немного, явится часов в одиннадцать — надо же привести себя в божеский вид, — но это в конце концов не имеет значения. В комнате будет тепло и чисто. Петя Непрядкин заиграет на аккордеоне «Дунайские волны», Володя Шамрай станет показывать карточные фокусы, Женька, этот новенький слесарь из РТС, расскажет несколько свежих анекдотов, а Люба и Рая разыграют пантомиму «Ворона и лисица». Штука эта у них получается классно.

А в двенадцать часов Димка отсалютует шампанским — дуплетом, из двух столов. Пить он будет в меру, но только водку. Пойдет за милую душу. Он уже видит, как сзади бесшумно, точно котенок, подходит к нему Валя-Валенсия, миленькая телеграфистка, с которой Димка познакомился еще в сентябре на районном Празднике урожая. Она заглянет ему через плечо веселыми затуманенными глазами и, как всегда, попросит:

— Дим, а Дим, больше ни-ни, — а сама засмеется и погрозит пальчиком, — ни грамма….

В кабине становится жарко, и Димка слышит, как женщина разматывает шаль, осторожно, чтобы не помешать ему, стягивает с себя свой негнущийся плащ.

«Да нет, пожалуй, ей не больше двадцати пяти, — решает он, заметив тонкий подбородок, невзначай выглянувший из-под шали. — И с чего, скажи на милость, этакого недомерка в лес потянуло?»

Снег валит все гуще. Теперь он уже не тает на дороге, а лежит сплошной белой пеленой. Приходится включать стеклоочиститель. Дорога начинает забирать в гору. Ревет мотор, усердно метет резиновый дворник: «тики-так, тики-так…». В мутных потоках, струящихся от фар, мельтешат крупные хлопья. Теперь они напоминают белых бабочек, жадно летящих на свет.

Женщина снимает ватник, стаскивает с головы шаль и остается в глухом черном свитере. Но Димка не смотрит на нее, ему и самому становится невмоготу. Он расстегивает «молнию» на клеенчатой куртке, привычно выпрастывает одну руку, затем другую. Делать это не совсем удобно, потому что плечи его занимают без малого полкабины, а голова едва не достает до потолка.

«Минут через двадцать будем на перевале, — мысленно подсчитывает Димка, — потом два километра до буровой, а там и пешечком-то ходу не больше часа…

Димка непроизвольно прижимает подошвой педаль газа и даже сам слегка подается вперед.

— У вас тут приемник? — слышится рядом голос женщины.

— А разве эта штука похожа на что-нибудь другое?

— Действительно, не похожа, — смеется она. — Вы наверное, сами устанавливали, правда?

— Нет, — коротко режет он. — На пару со сменщиком.

— Сейчас, должно быть, концерт хороший передают…

Не отрываясь от ветрового стекла, Димка на ощупь включает приемник. В динамике сухо потрескивает, доносится мышиный писк морзянки, потом неожиданно врывается спокойный мужской голос: «Семнадцать три ноля, семнадцать три ноля, двадцать один час тридцать минут, прохожу вас. Высота восемь тысяч, прибор пятьсот пятьдесят, путевая шестьсот пятьдесят, остаток ГСМ семь тонн…» И немного погодя: «Я вас понял». Смешно подумать, где-то высоко над ними в эту праздничную ночь летит одинокий самолет. Пассажиры пьют яблочный сок, играют в шахматы и читают газеты. Димка тянет руку к приемнику и продолжает настраивать. Наконец случайная волна выплескивает песню, напористую и уверенно спокойную, как полая вода. У него даже появляется желание подпевать, но он вовремя вспоминает о своей соседке и упрямо сжимает челюсти.

Проходит несколько минут, и Димка снова досадливо косит глазом. В полумраке кабины он видит что-то светлое, латунно струящееся, похожее на лунный отблеск в холодном снегу. Парень удивленно поворачивается, и в то же мгновение машина резко тормозит. От неожиданности пассажирка ударяется о дверную стойку. В тормозах шипит воздух.

— Что это? — испуганно говорит она, потирая ладошкой лоб.

— Пень…

— Где?

— Не где, а кто.

— Не пойму, о чем вы…

— Снег идет. Вот он и слепит, путает грешное с праведным. Надо подождать, пока отдохнут глаза.

Большие Димкины руки лежат на баранке, а он, откинув голову, не отрываясь, смотрит на свою соседку. То, что произошло, напоминает сон. Женщины, которую он подобрал у эстакады, нет. Есть совсем другая. Когда и кто подменил ее, он не знает, да и потом это не имеет значения. Важно другое: она не похожа на тех, кого он встречал до сих пор. Волосы у нее золотисто-желтые, с теплым слюдяным блеском. Чуть обветренные губы. Их теплоту он ощущает даже на расстоянии. Черный свитер туго обтягивает плечи. Она выглядит рядом с ним маленькой и хрупкой, точно подросток. Димка напряженно смотрит в ее прозрачные голубые глаза. Ему кажется, что на самом дне их покоятся вогнутые зеркала. Они собирают слабый свет, рассеянный по кабине, и он сверкает в них двумя нестерпимо яркими искрами.

— Ого, — только и может произнести Димка.

Из динамика доносится незнакомая волнующая мелодия, уютно, по-домашнему, мерцает щиток и остро пахнет мандаринами. Девушка смотрит на шкалу приемника и тихо, вполголоса напевает:

По ночам из шоссе в шоссе

Пролетают машины, шумя…

От легкой хрипотцы голос ее звучит вкрадчиво и таинственно.

У тебя двойные глаза,

Их хватило б на два лица…

Димка чувствует себя так, будто его положили в гипс. Он медленно отпускает педаль сцепления, и машина нехотя трогается. «Вот бы с кем закатиться Новый год встречать, — думает он. — Да разве она пойдет… Если уж спешит, значит, ждет ее кто-то. Какой-нибудь пижон с баками и немытой шеей».

Компания, в которую Димка так рвался, незаметно утрачивает для него всякий интерес. Опять Петя Не-прядкин будет играть все тот же вальс «Дунайские волны», а Володя Шамрай — показывать фокусы, секрет которых известен всем присутствующим еще с прошлого года, опять Женька начнет забавлять публику совсем не смешными анекдотами и при этом так ржать, что на столе будут звенеть стаканы, а Люба и Рая в тысячный раз разыгрывать свою глупую пантомиму. Он может наперед до малейших подробностей предсказать, что и как там будет происходить. Именно сейчас он почему-то вспоминает, что когда Валя поет, голос ее звенит, как у торговки, зазывающей покупателей на базаре, что она из особого кокетства говорит: «дзевочки», «дзеньги», «сантимэтр»…

— Зачем вы напялили на себя этот деревянный плащ? — говорит Димка и слегка краснеет. Он уже не помнит, когда краснел в последний раз.

— У меня нет другого плаща, — смеется она.

Он молчит некоторое время, придумывая, что бы еще такое сказать.

— Вот уже едем сколько, а я до сих пор не знаю, как вас зовут.

— Меня? О, меня зовут очень просто — Леля.

— Это хорошо, — неловко бормочет он, хотя сам не знает, что тут хорошего. — Ну, а меня…

— Дима, — уверенно говорит она. — Или в крайнем случае Федя. — Губы ее дрожат от сдерживаемого смеха.

— Это почему же?

— Да так, похож…

— Нет, серьезно, как вы могли узнать? Меня действительно зовут Дмитрий, Димка, короче…

— А я все знаю.

Радио приносит одну мелодию за другой, девушка подпевает, беззаботно смеется, ловко выстукивает на коленках замысловатые ритмы.

— Дима, почему ты не поешь? Пой!

— Что вы, я пою редко. Только когда один или так. когда выпью.

— Значит, выпивать любишь?

— Это вы зря, я ведь только по праздникам.

Он даже не замечает, как они поменялись ролями: теперь она на правах знакомой называет его на «ты», а он по непонятной причине переходит на вежливую форму множественного числа.

— Не пойму я, — говорит он после короткого молчания, — зачем вы в лес работать пошли. Трудно ведь там. Глушь, мужики одни…

— То, что трудно, это хорошо, — внезапно сделавшись серьезной, отвечает Леля. — Мне нужно, чтобы было трудно. Очень нужно. А мужчины везде есть и хорошие и плохие. И в лесу и в городе. Вот, скажем, ты — хороший ведь, правда?

— Я-то? — окончательно смущается Димка. — Кто его знает, вроде бы ничего…

Преодолев последний подъем, машина выползает на вершину перевала. Здесь все белым бело. Снег падает теперь редкими хлопьями. Тишина. Ни одна веточка не шелохнется. В торжественном молчании высятся по увалу сорокаметровые великаны-ели. Груженый ЗИЛ идет медленно, рыская передком из стороны в сторону: на поворотах заносит тяжелый кузов. Неожиданно машина зарывается в глубокий сугроб, и мотор глохнет

— Кажется, сели по-настоящему, — говорит Димка, гася фары. Он открывает дверцу и выпрыгивает на дорогу,.

Вытащив из-под кузова лопату, Димка принимается отбрасывать снег. Работает он неистово — над его лопатой бушует белая метелица. Затем заводит мотор, сдает назад и тут же машина снова зарывается по самые ступицы. Так повторяется много раз.

— А почему ты все время назад и назад? — говорит Леля, стоя на подножке. — Ты вперед попробуй.

— Вперед не пойдет. Задняя скорость сильнее…

Он возится еще минут десять-пятнадцать, потом молча пристраивает на место лопату, отряхивает снег с сапог и, потоптавшись на подножке, усаживается в кабине.

— Ну, что? — тревожно заглядывает ему в глаза Леля.

— А то, что закрыт перевал…

— Что же делать теперь? — Она смотрит на него с растерянностью и надеждой.

— Ждать, пока бульдозер придет.

— Что же делать? — повторяет она.

— Будем встречать Новый год здесь, на перевале. В клуб, небось, елок таких не привозят.

Она удивленно смотрит на него и вдруг начинает смеяться.

— Ну конечно же… это из-за меня…

— Почему из-за вас?

— Ты же бабу взял, Дима. Вот тебе и не повезло.

— Это не потому, — решительно уверяет он. — Номер у меня несчастливый, оканчивается на цифру, тринадцать.

— А если пешком?

— Все равно к двенадцати не поспеем, осталось чуть больше часа.

— Так мы же замерзнем тут. Бульдозер может и не придти. Праздник ведь.

— Замерзнуть, в лесу-то? С костром да с печкой в машине? А мотор все равно греть придется, чтоб вода в радиаторе не замерзла.

— Дима, нельзя мне оставаться. Пойми, никак нельзя…

— Выручат нас утром, не бойтесь. А если что, по видному веток нарубим под колеса.

Леля сочувственно вглядывается в его небритое лицо, на котором написано искреннее расстройство, и выражение ее прозрачных глаз меняется, исчезает появившаяся в них грустинка.

Девушка опускает палец на панель, и два снопа света огненной рекой льются на снег, грозя растопить его. Лучи фар упираются в три молоденьких елочки. Присыпанные снегом, они стоят на лесной опушке. Их густая хвоя серебрится, как нейлоновый мех. Леля поворачивает регулятор громкости, и кабина наполняется звуками, точно музыкальная шкатулка. У Димки светлеет лицо и добродушно раздвигаются выпачканные маслом губы. Он ведь совсем недавно продувал клапан.

— А сейчас, — решительно добавляет Леля, — ты разведешь костер и расчистишь площадку. А мне понадобится проволока или нитки и все, что может пойти на игрушки. Все!

— Да этого хоть сколько, — сияя бормочет он.

Димка бросается в снег, переворачивается через голову, встает на ноги и начинает бегать взад и вперед по ровной площадке у самых елок. Потом он ложится на землю и. перекатываясь с боку на бок, утюжит снег, как настоящий дорожный каток.

Управившись с трамбовкой, Димка приносит из леса сучьев и разводит огонь. Наконец костер разгорается, стреляя в небо желтыми искрами. Димка подходит к Леле и останавливается.

Одна из елочек, та, на которую падает больше света, стоит нарядная, как культовое дерево язычников. На ней болтаются красные тряпочки, посверкивают подвешенные на нитках двенадцативольтовые лампочки и запальные свечи. Оранжевыми шарами матово светятся тронутые изморозью мандарины. Макушку елки украшает пятиконечная звезда из толстой проволоки, обмотанной красными лоскутами. А под елкой, на подстилке из мягкой хвои, сидит розовый пупс. Сидит и не мерзнет.

Димка немеет от восторга. Чтобы внести в эту работу и свою долю, он начинает выдергивать из подранной телогрейки клочки ваты и вешать ее на елку. Вата в стеганке грязная, свалявшаяся и не идет ни в какое сравнение с настоящими снежными хлопьями, которые с легким шорохом осыпаются с высоты. Но парень не видит разницы, ему просто необходимо помочь Леле. Он охвачен порывом творчества.

— Дима, что ты делаешь? — прикусывая от сдерживаемого смеха губу, спрашивает девушка. — Снег идет…

— Нужно больше снега, — с какой-то фанатической убежденностью отвечает он, по-прежнему продолжая развешивать ватные хлопья.

Потом Димка идет к машине и достает из-под сиденья свои заветные бутылки.

— Откуда это? — удивленно говорит Леля.

— Запас карман не тяготит, — самодовольно отвечает он. — А пока пошли греться, до полночи еще есть время…

Тихо работает на холостых оборотах мотор. Минуты проносятся одна за другой, как легкие снежинки в запотевшем окне. Димка срывает с бутылок серебряную

обертку, и на два оборота отпускает петельки проволочных корзиночек, в которые заключены пробки.

— Ну! — Он включает приемник на полную мощность. Из динамика волнами накатывается размеренный гул большого пространства. — Стаканов у нас нет, каждому своя тара.

В глухую ночь врывается звон, словно кто-то переставляет на столе хрустальные рюмки. Это бьют куранты на Красной площади. В их мелодичный звон вплетается знакомый голос диктора: «С Новым годом, товарищи!»

Одна за другой хлопают тугие пробки. Описав в воздухе крутую дугу, они падают на снег, как неразорвавшиеся мины. Пена из бутылок льется на подножку машины. Глухо стучат друг о друга бутылки. Димка пытается пить залпом, но вино пенится, «шибает» в нос, и он закашливается. Потом уже не спеша выпивает половину своей доли. А Леля делает три небольших глотка. Ледяными кристаллами блестят ее зубы.

— До дна! — требует Димка и допивает остальное.

— Нет, я так не умею и не хочу. Идем танцевать, — и она бежит по снегу без платка в одном свитере и своих немыслимых растоптанных «скороходах». Ноги ее вставлены в голенища, как стебельки в широкие глиняные кринки.

Димка срывает с себя стеганку и бросается за девушкой. Он догоняет ее на середине площадки, сгребает в охапку и поднимает на вытянутых руках с такой легкостью, будто это всего лишь целлулоидная кукла.

Взявшись за руки, они кружатся под рев динамика, а белые снежинки хороводом мчатся вокруг них, сливаясь в бешеную карусель. Скрипит снег. Лелины латунные волосы разметались по лицу, губы зарозовели, разрумянились щеки. Где-то на уровне своей груди Димка видит ее глаза. Глядя в них, он щурится, как привык щуриться от света встречных машин. Он видит, как снежинки тают у девушки на ресницах, и пар от ее дыхания касается его разгоряченного лица.

Потом Димка вытаскивает из машины сиденье, они усаживаются на него, прижавшись друг к другу, глядят в горячие угли, по которым пробегают синие тени, и уплетают настывшие мандарины.

Димке кажется, что он знает Лелю чуть ли не со дня ее рождения. Он знает о ней все, что можно знать. Он, например, помнит родинку. Она вот здесь, под мочкой левого уха…

Резко повернувшись, Димка приподнимает ее волосы, легкие, как шелковая пряжа. Он не сомневается, что все будет именно так, как он думает.

— Ты что, Дима? — Она чуть отводит голову.

— Я должен посмотреть… понимаешь… это важно, — сбивчиво говорит он. — Там должна быть родинка…

— Не волнуйся, все на месте, — успокаивает его Леля. Она собирает в горсть волосы, и Димка видит в розовой ямке под ухом маленькое родимое пятнышко, похожее на божью коровку…

Угли подергиваются пеплом, становится холодно.

— Пойдем в машину, — просит Леля. — Я замерзла.

— А кто будет допивать?

— Я могу только глоток.

— Надо все. Я прошу тебя, я что-то загадал.

Она смотрит на него странным взглядом.

— Сегодня и без того исполняются все желания. Ты обещал мне повиноваться. Уговаривать бесполезно.

Димка делает обиженную физиономию. Он вздыхает и, вытянув из снега шампанское, медленно выпивает до дна.

— Это за тебя, — говорит он, отбрасывая в сторону бутылку. — Если не хочешь, чтобы у меня была удача, пусть она будет у тебя.

— За меня этого можно было бы и не делать…

В голосе ее Димка чувствует осуждение, и он уже готов ругать себя за глупую выходку.

Они устраиваются в кабине, греются, слушают, как шуршит и напевает что-то приемник. «А тот самолет, наверное, давно уже сел в каком-нибудь городе, — думает Димка. — Приземлился у залитого огнями аэропорта…» И ему вдруг ужасно хочется куда-то лететь с Лелей, мчаться с ней в ночных поездах по грохочущим мостам и гулким туннелям.

Димка с силой притягивает девушку за плечи и собирается поцеловать — сейчас это для него, может быть, самое главное в жизни, — но она резко отстраняется и говорит очень серьезно:

— Ты не сделаешь этого, я знаю.

— Ну, а если?… Что тогда? — Он чувствует, что своими грубыми замашками напугал девушку.

— Меня еще никто никогда не целовал, — смеется она.

— Правда? — Он это спрашивает просто машинально. И хотя смысл ее слов доходит до него с трудом, он испытывает гордость за себя и за Лелю. И он не удивляется, что ее слова не вызывают у, него сомнений. Он верит ей, как верят самому себе.

— Об этом знает весь поселок. Один ты не знаешь до сих пор. А сейчас сделай потише музыку и давай подремлем немного. Я устала.

— Но я не хочу спать, я хочу смотреть на тебя.

— Пожалуйста, смотри, — сонно соглашается она и откидывает голову на спинку сиденья. От опущенных ресниц под глазами ложатся тени, и лицо ее выглядит усталым и озабоченным.

Он так долго смотрит на Лелю, что у него начинают слезиться глаза. Что и говорить, сегодня он изрядно поработал. А может быть, это действует шампанское. Как-никак, опорожнил без малого две бутылки… Димке обидно, что время течет так бесполезно. Ведь они могли бы болтать до самого утра. Девушка дышит глубоко и спокойно, и губы ее совсем рядом, те самые губы, которые никто никогда не целовал. Трудно удержаться от искушения, он не привык сдерживать себя, но сейчас Димка боится спугнуть что-то прекрасное и легкое, чему не знает названия. Он осторожно дотрагивается пальцем до ее волос и прикрывает свои набрякшие веки. Но даже теперь, с закрытыми глазами, он продолжает видеть Лелю так же отчетливо, как минуту назад.

…Вокруг тихо и темно. Только край неба на востоке начинает светлеть. Димка трет кулаком глаза. Мотор, по-видимому, недавно заглох, приемник выключен, и рядом с ним никого нет. Сквозь щелку в неплотно прикрытой дверце тянет стужей.

А Леля? Или все это только приснилось? Он не может сообразить, где начинается и где кончается сон. Димка сидит несколько секунд, тупо уставившись в одну точку, и силится в чем-то разобраться. Потом включает фары и выпрыгивает из кабины. Он бросается к елке. На ней нет ни мандаринов, ни звезды, ни лампочек. И пупса под елкой тоже нет. Ничего нет — даже места, где они танцевали и разводили костер. Только колючие звезды над головой.

— Но ведь она была! — кричит Димка, и насмешливое эхо подхватывает его слова, перебрасывается ими, будто играет в «пятый угол». — Это все не могло присниться! — Он чувствует такое отчаяние, какое случается испытывать только в раннем детстве.

Где-то за перевалом стучит трактор. Ритмичный шум дизеля, который внезапно доносится до него, быстро приводит в чувство. Димка, спотыкаясь, бежит к машине, открывает капот, щупает рукой радиатор, чугунный блок. Пронесло! Рубашка мотора еще чуть теплая, значит, вода не успела замерзнуть.

Димка долго возится с заводной ручкой. Наконец ему удается запустить двигатель. В этот момент из-за поворота ударяет мутно-голубой лун тракторного прожектора. Совсем близко лязгают гусеницы.

Через минуту возле Димки останавливается бульдозер. Из кабины, свесив ногу на трак, высовывается дядя Миша, маленький и сухой, как испеченный в костре перепел.

— Ты чего тут стоишь, мерзавец? — кричит он. — Снега на три вершка, а ты ехать не могешь? Технику зазря гонять, да?

— На жену покрикивай, — обижается Димка. — Я тебя не звал.

— Не звал?! — Дядя Миша задыхается от ярости. Он просто лишается дара речи. Он лезет на землю и, прихрамывая, подступает к Димке. Он него за версту несет квашеной капустой и водочным перегаром. — А кто мене из-за стола вынул, я тебя спрашиваю? Ворвалась, как та ракета космическая. Пьете, говорит, а там человек замерзнуть могет. Кто Лельку послал? Кто мене от дела оторвал? Говори, сукин ты сын!

— Значит, она была, — тихо говорит Димка и смотрит куда-то поверх головы старого бульдозериста. — Ты понимаешь, дядя Миша, значит, она была! Она не приснилась….

Старик открывает рот и начинает медленно пятиться, но Димка в два прыжка настигает его и сжимает в своих железных тисках. Он даже слышит, как у дяди Миши похрустывают позвонки.

— Дорогой дядя Миша, хороший ты человек, да я тебе сегодня ради праздника литр, два, три литра поставлю, — тянет он бульдозериста к себе в кабину. — Не сердись ты только. Люблю я эту девку, понимаешь?

— Девку? Какая она девка?

— А ты что, сомневаешься? Да если хочешь знать, она и не целовалась-то еще ни с кем.

Дядя Миша начинает смеяться. Сначала тихо-тихо с этаким дверным скрипом, а потом все захлебистей и громче. Он кудахчет, как старая несушка. Он даже начинает икать от смеха.

— Девка, значить… нецелованная, — вытирая слезы, всхлипывает дядя Миша. — Уморил! Да у ней самой девка есть. Дамочка она, пробковая твоя голова. Дочка у ней — Иринка. Полтора года минуло…

— Откуда ты взял это? — больно сжимает его руку Димка.

— А кому ж знать, как не мене, — и бульдозерист с достоинством освобождает свою руку. — Кому ж знать, ежели она, Лелька то есть, у моей сестры Дарьи живет. Спроть насосной.

— А муж?

— Вдова она, Дарья-то. В финскую мужика схоронила.

— Да на кой мне твоя Дарья. Я тебе про нее, про Лелю…

— У ентой тожеть нема. Ушла от него. Темно-серый человек был, хоть и с образованием. Приехала Лелька из Новороссийска в поселок, а месяцев восемь погодя родила, значить. Дите. Беленькое такое, все в мать. А енто уж нынче по осени на буровую жить перешла, поближе к работе, значить.

Димка так крепко сжимает кулак, что кожа на нем натягивается, как тонкая резиновая перчатка.

— Вот, ребеночек, стало быть, — вздыхает дядя Миша.

— Ну и что? Хуже она от этого, что ли…

— Она-то не хуже, да вот ты не больно хорош, — с лукавой усмешкой замечает старик. — Застрял как есть на чистом месте.

Но Димку вдруг осеняет.

— Так, значит, она на буровой живет, не в поселке?

— Ну-у. И мы вот с бульдозером туды перевелись. К перевалу впритык, значить. Растет народонаселение на буровой-то…

«Тут всего два километра, — рассуждает про себя Димка. — Если бы Леля захотела, она смогла бы пешком поспеть к Новому году, встретить его дома в тепле, по-человечески. Ей просто не захотелось оставлять меня одного. А правду сказать не смогла, не поверила в меня, убежала…»

Димка понимает, что ему положено презирать ее за обман. Ведь он поверил ей, как, впрочем, поверил бы всему, даже если бы она сказала, что земля имеет форму куба. Помимо воли, у него остается такое ощущение, будто он прикоснулся к чему-то светлому и чистому и сам от этого стал добрее и лучше. Он чувствует; что ледяная броня, которой он оброс на лесных дорогах, начинает постепенно таять, и чистая вода капает с нее, как весною капает с крыш. «Пупса-то и мандарины эти дочке везла, — думает он. — Все ясно».

— Ну, будь здоров, дядя Миша. Освобождай! Мне скорей надо.

— А как же насчет литров тех самых, которых, значить?… Отменяются?

— Ни в коем разе, старина. Свое получишь! Димка включает скорость, слегка сдает машину назад и потом рывком выводит ее на дорогу.

— Спроть насосной, значить! — кричит ему вдогонку старик и машет замусоленной ушанкой.

Груженый ЗИЛ, как атакующий танк, взрывает перед собой снег. Димка давит на газ и так сжимает баранку, что у него начинают неметь пальцы. Ну, скорей же! Теперь ему кажется, что под горячим капотом стучит не мотор, а его собственное сердце.

На востоке, над пологим хребтом, начинает наливаться заря. Потом краски густеют все больше, и небо становится ярко-оранжевым, как мандариновая корка.