Двое (Сборник)

ТАЛИСМАН

Вам показалось, что он угрюмый? Он не угрюмый. Он неразговорчив, особенно с людьми, которых мало знает. А мне известно, что он весельчак. Два года назад, когда он был лейтенантом, я видел, как он катался с женой и приятелями в лодке по Волхову. Он раскачивал лодку, брызгал водой, пел, баловался, словно маленький.

А странная эта легенда о Феде Топоркове давно идет. Она, пожалуй, еще с училища за ним тянется. С инструкторских еще времен.

Он ведь учился замечательно, по пилотажу кончил первым, и его оставили при училище инструктором. И инструктор он был поначалу хороший, да вдруг стал откалывать чудеса.

Он вылетел на «У-2» в очередной полет с курсантом. Заметил глубокий, длинный овраг (на Северном Кавказе такие овраги не редкость). Дно оврага поросло высокой травой и кустами. Он покружился над оврагом, нырнул в него, помчался по оврагу над самым дном. Колеса чуть не задевали за ветки кустов. На десятки метров вверх — обрывы и скалы. Впереди еще сложней, овраг сужается, делает резкий поворот. Здесь и птица пролетит с опаской.

Курсант не дышит. Впереди овраг настолько узок, что пролететь, ведя машину горизонтально, невозможно. Федя Топорков опускает одну плоскость, подымает другую, ставит машину боком. Один склон мелькает под колесами, другой — над головой. Вот и конец оврага. Курсант счастлив: сейчас они вынуждены будут подняться. Но нет. Федя разворачивает самолет и снова проходит весь овраг в обратном направлении.

А на другой день выкинул он знаменитую штуку с телеграфными столбами. Летел он над степью и вдруг заметил внизу телеграфную линию. Он спустился, нырнул под провода и пошел змейкой вдоль всей линии — один столб справа от себя оставит, другой слева.

Он так играл со смертью оттого, что была одна девушка, которую он полюбил в то время и на которой потом женился. О девушке этой я вам сейчас расскажу, а пока только замечу, что вон с каких времен, с училищных, пошла легенда, что смерть его не берет.

Девушку звали Нина, была она высока ростом, черноволосая, и в том южном городке на берегу Азовского моря считалась первой красавицей.

Она сама знала, что она красавица, и вела себя очень гордо. Покрасит губки, выйдет на бульвар под акации, а кавалеры за ней — целый взвод. И кавалеры — лучшие танцоры, самые бойкие в городе молодые люди. И всех их держала она в повиновении и страхе. Казалось бы, такому увальню, как Федя Топорков, и подступиться к ней невозможно.

Однако он подступился и все эти свои штуки с оврагом и телеграфными столбами из-за нее выкидывал. И, видимо, не зря. Не знаю, как это у них все вышло, но стала Нина его невестой. И была права — из всех, кто за ней ухаживал, был он самый стоящий.

Он ей говорит:

— Будем мы с тобой жить по-хорошему, по-семейному, будут у нас и детки.

И вдруг она ему отвечает:

— Не знаю, будут или нет, а один ребенок у меня уже есть.

— Какой ребенок?

— А вот какой.

И показывает она ему плюшевого мишку.

— С этим мишкой, — говорит, — я все свое детство не расставалась. Еще прошлый год, я уже в последнем классе школы была, а все ему распашоночки шила.

И действительно, нашито этому мишке множество рубашечек из лоскуточков, навязано множество сапожков.

— Я, — говорит, — никогда с ним не расстанусь, я знаю, что он мне счастье приносит.

Хорошая была девушка. Очень она своего Федю полюбила.

— Что хочешь, — говорит, — для тебя сделаю.

И он ей:

— Что хочешь для тебя сделаю.

— А что же ты хочешь, чтоб я для тебя сделала?

— Брось губы красить. Не ради себя прошу, а ради своей матери. Повезу я тебя к себе на Ладогу, в деревню, а мать у меня женщина простая, деревенская, не нравятся ей крашеные губы. А что хочешь, чтоб я для тебя сделал?

— Брось летать. Очень я боюсь за тебя и не желаю вдовой оставаться.

Она, конечно, свое обещание выполнила, а он, конечно, своего не выполнил. Она примирилась. Только всякий раз, как Федя был в воздухе, становилась она бледна и молчалива.

Поклялся он ей, впрочем, что летать теперь будет аккуратно, разумно. И действительно, никаких глупостей он себе больше не позволял и стал отличным инструктором.

Но инструктировал он уже недолго, потому что вскоре после женитьбы перевели его приказом в наш полк, на Балтику.

Полк наш в то время стоял на острове в Балтийском море, и по дороге Федя завез молодую жену в свою деревню, на берег Волхова, к отцу, к матери.

Мать обрадовалась.

— Хорошо, — говорит, — что Феденька наш женился. Будут теперь у меня внуки.

А Нина ей:

— Не знаю, — говорит, — будут или нет, а только один, мамаша, уже есть.

И показывает плюшевого мишку.

Свекровь посмеялась, что замужняя женщина в куклы играет, и подивилась.

А Нина говорит:

— Этот мишка мне, видимо, счастье приносит. Всю жизнь он со мной, и всю жизнь я счастливая.

Прибыл Федя Топорков к нам в полк, на остров Сарема, один, без жены, перед самой войной.

И не то на пятый, не то уже даже на третий день войны пришлось ему вступить в бой с превосходящими силами противника.

Вылетели они звеном на охрану наших кораблей. Топорков шел в звене левым ведомым. И встретили они сорок «Юнкерсов», которые шли бомбить наш флот, и восемнадцать «Мессершмиттов». И вступили они втроем с ними в бой и расстроили их ряды, и ни одна бомба не попала в корабли. Бой этот длился двадцать семь минут, и сбили они за это время четыре «Юнкерса» и один «Мессершмитт».

Это была победа, но далась она дорогой ценой: командир звена, прекрасный старый летчик, был убит. Правый ведомый выпрыгнул из горящего самолета на парашюте, и его подобрала шлюпка с эсминца. И один только Топорков вернулся невредимым на целехоньком самолете.

Вот тогда и вспомнили в полку старые училищные разговоры, что Топоркова смерть не берет. А тут, как нарочно, в скором времени Топорков из такого дела живым вышел, что даже поверить трудно.

Эвакуировались мы с острова Сарема. Всю южную часть его уже заняли немцы. Но истребители всегда уходят последними: они должны прикрыть эвакуацию с воздуха.

Полк перебрался на самый северный мыс и стал там прямо в поле. С этого мыса мы работали. А немецкая артиллерия нас обстреливала.

Осколок снаряда попал в самолет Топоркова и повредил мотор.

Ремонтная наша мастерская к тому времени уже уехала, и техник Сидоров принялся сам чинить мотор. Знаете Сидорова? Высокий, костистый и упрямый. Корабли наши уже ушли, немцы подобрались совсем близко, а он все чинит и чинит. И Топорков ему помогает. Наземные работники нашего полка давно уехали. Приходит приказ — летчикам перелететь на Ханко. А у Топоркова самолет не готов.

Да разве его починишь, когда инструмента нет, а мотор вдребезги? Предлагают Топоркову и Сидорову лететь на «Дугласе» пассажирами — рейс самый последний. Но «Дуглас» их ждал, ждал, они не явились, он и ушел без них.

А они всё со своим самолетом возятся. В последнюю минуту придумал Сидоров поставить на самолет другой мотор — с одной брошенной, разбитой машины. Мотор был тоже поврежденный и, главное, неподходящий — другого типа. Как он его приспособил, не знаю, я не техник; как говорят, «на скорую руку проволочками прикрутил». Топорков посадил Сидорова к себе за бронеспинку — такого длинного! — и взлетел! И чуть взлетел, на мыс немецкий танк выехал.

Летят они через море вдвоем на истребителе, а мотор по частям разваливается. Топорков набрал высотенку сколько мог, стал тянуть и планировать. Уж как он там планировал, не скажу, а допланировал до Ханко, до аэродрома. Если бы он из гроба живым вышел, не так бы удивились.

Стал он драться на Ханко. Он не только во всех самых отчаянных схватках был, но даже на таран ходил. Таран, сами знаете, дело рискованное, не всегда выгодное, тут часто получается размен фигур, как говорят шахматисты. Еще летчик может на парашюте выпрыгнуть, а как свою машину спасти? Не придумаешь, как и сделать…

Но у Топоркова просто другого хода не было. Он возвращался из боя над морем без патронов, на последнем горючем, когда вдруг к нему привязался «Мессершмитт». Топорков от него вниз, к воде, тот за ним лезет и лезет. Видит, что Топоркову стрелять нечем, и думает — дело верное.

Топорков развернулся и пошел на таран. Немец вовремя понял и нырнул под Топоркова, к воде. Но не чисто сделал эволюцию, задел плоскостью за воду и переломился.

И вернулся Топорков невредимым на невредимом самолете.

После Ханко зимой перебросили наш полк на берег Ладожского озера — охранять знаменитую ледовую дорогу, последний путь, соединявший осажденный Ленинград с остальной страной. И оказался Федя Топорков в каких-нибудь пятнадцати километрах от родной деревни, от отца с матерью, от своей Нины.

Вот до чего ему везло!

Тут я впервые увидел эту Нину- она приехала к мужу в гости и сидела рядом с ним в нашей лётной столовой. Высокая, чернобровая, с большими глазами и мягкими пухлыми губами — у нас на севере таких редко встретишь. Я сразу заметил, что она беременна. Когда Федю по телефону внезапно вызвали из столовой на аэродром, к самолету, она резко побледнела, и я подумал, что не нужно ей у нас оставаться.

Да она и не осталась — в тот же вечер уехала домой. Она работала сестрой в госпитале, который разместился у них в деревне, и часто разговаривала с Федей по телефону. А Федя, когда возвращался с боевого задания, всякий раз норовил пролететь над родной деревней. Снизится над отцовским домом и видит, как отец колет на дворе дрова, как мать вешает белье на веревку, как жена стоит на крыльце и машет ему рукой.

Однажды она не сразу вышла к нему на крыльцо, проспала, что ли, он встревожился и дал очередь из пулемета в воздух. Она выбежала на крыльцо, он успокоился и улетел.

Как-то раз в нелетную погоду поехал он к ней в гости вместе с тогдашним комиссаром третьей эскадрильи Виктором Михайловичем Коробейниковым.

Был Коробейников человек насмешливый и веселый. Пошли они втроем погулять — Коробейников, Федя Топорков и Нина. По деревенской улице идет им навстречу цыганка — молодая, красивая, вся в какие-то цветные шали закутана.

Коробейников кричит ей:

— Эй! Погадай!

А она:

— Да что тебе гадать, ты и сам все знаешь.

Но он не отстает: погадай да погадай.

— Я не из тех цыганок, — говорит цыганка, — которые гадают, а из тех, которые на оборонных работах работают.

Но все-таки остановилась, смеется.

А Коробейников:

— Нет, уж ты признавайся по дружбе: гадать не забыла?

— Забыть не забыла.

И пошла.

— Погадай ты мне, очень тебя прошу! — крикнула Нина цыганке вслед.

И такой голос у нее был взволнованный, что цыганка сразу остановилась.

— О чем же тебе погадать?

— Ответь ты мне, сделай милость, убьют моего мужа или нет? Я мигом домой сбегаю, тебе карт принесу…

— Этот твой муж? — спросила цыганка, поглядев на Федю.

— Этот.

— Так я тебе и без карт скажу: не убьют.

— Почему ж не убьют?

— А потому что у него талисман есть.

Вот когда это слово в первый раз выплыло: «талисман».

Нина обрадовалась, спрашивает цыганку:

— Что тебе дать за гадание?

А цыганка:

— Вот еще! Стану я у тебя брать! Может, я богаче тебя, ты почем знаешь?

Об этом разговоре Коробейников нам со смехом рассказывал, но потом перестал смеяться, когда оказалось, что действительно талисман есть. Напротив, он очень был недоволен, потому что не любил предрассудков.

О талисмане проболтался техник Сидоров. Долговязый, костлявый этот техник до того Топоркову был предан, что все дивились. С тех пор как Топорков вывез его на своем самолете с острова, он к Топоркову привязался. Человек он был одинокий, бессемейный, никому на свете даже писем не писал, и вся жизнь его стала — Топорков и его самолет. На аэродроме у самолета проводил он и день и ночь — все что-то чистит, чинит, заряжает. В самые зверские морозы не загнать его было в землянку, даже обедать забывал ходить — такой упрямый! Ну, конечно, самолет Топоркова всегда в лучшей готовности,- с таким техником можно жить, забот не зная.

О Топоркове он хлопотал, как о самолете. Был он Топоркову вроде няньки: всегда посмотрит перед вылетом, как он одет, да все ли на нем застегнуто, да смазаны ли щеки жиром, чтобы не поморозиться, да не налип ли снег на унты. По вечерам его спать загонял, чтобы успел Топорков выспаться, кипятил ему чай на старте, сам относил в самолет да еще дул в стакан, чтобы Топорков не обжегся. Даже Нине один раз отправил подснежной клюквы: ей, мол, в ее положении нужны витамины. Впрочем, Нину он не любил — ревновал, что ли.

При всей своей упрямой замкнутости проболтался он как-то приятелям, что Топорков в каждый полет берет с собой плюшевого мишку, и давно уже — с начала войны. Мишка этот хранится у Сидорова, и Сидоров перед каждым полетом сует его Топоркову в кабину, не знаю уж, в какое место. И Топорков в бою, в минуту опасности, непременно коснется его рукой.

От приятелей Сидорова стало это известно всему полку.

Многие даже видели мишку, и все заговорили, что у Топоркова есть талисман.

Коробейников, признаться, даже расстроился и рассердился: серьезный человек, серьезнейшим делом занят, и вдруг к этому делу такой вздор примешал. В этом духе рассуждал он с многими нашими летчиками и техниками, и все слушали его и с ним соглашались.

В конце концов Коробейников решил поговорить С самим Топорковым. К решению этому он пришел не без колебания: отняв мишку, в которого Топорков верит, если только Топорков в него верит, он может лишить его уверенности в себе, столь необходимой в бою. Но, поразмыслив, он пришел к выводу, что подобные опасения недостойны ни его, ни Топоркова, а потому к разговору все-таки приступил, начав его так:

— Ты веришь в мишку?

Топорков подумал, нахмурился и ответил:

— Нет.

— Чего ж ты его возишь с собой?

— Так Нине спокойнее, — сказал Топорков.

Но Коробейников гораздо меньше интересовался Ниной, чем Топорковым.

— А тебе спокойнее? — спросил он,

— Раз Нине спокойнее, спокойнее и мне.

На этом разговор оборвался, и Топорков продолжал летать с мишкой.

Как-то раз в феврале к нам на командный пункт дозвонилась санитарка, работавшая вместе с Ниной в госпитале, и вызвала Топоркова к телефону. Она сказала ему, что у Нины роды начались еще вчера с вечера, что проходят не совсем гладко и что до сих пор она еще не родила.

У Феди все лицо вдруг стало мокрым — в мелких капельках, как в бисере. Он повесил трубку и пошел к командиру полка проситься, чтобы отпустили его на несколько часов к жене. Но тут в полк позвонили, что к Кобоне, перевалочному пункту на берегу озера, двигается группа «Юнкерсов» — бомбить грузы, предназначенные для Ленинграда. И командир полка приказал Топоркову вылететь.

Случилось так, что за день до того две эскадрильи нашего полка ушли на другой аэродром для выполнения одной короткой, но важной операции, а третья эскадрилья, в которой был и Топорков, полчаса назад поднялась почти вся в воздух на прикрытие транспортных самолетов, возивших грузы через озеро. И на аэродроме оставалось только два самолета -Топоркова и его ведомого, сержанта Тоболкина, недавно прибывшего из школы.

День был с утра морозный, ясный, но сейчас, к полудню, с озера уже ползла муть, и синева неба бледнела. Топорков побежал к самолету по слепящему твердому снегу. Сержант Тоболкин едва поспевал за ним.

— Ты только не отрывайся, — сказал Топорков, — и делай, что я.

Сидоров уже запустил мотор и помог ему вскочить в кабину. Топорков взлетел и направился прямо к озеру, поспешно набирая высоту. Он раза два обернулся, посмотрел, идет ли за ним Тоболкин. Тоболкин послушно шел за ним в хвосте, не отставая.

Потом Топорков увидел пять «Юнкерсов» — они шли черной цепочкой один за другим, и очертания их слегка расплывались в дымке. Пушинки зенитных разрывов возникали то справа от них, то слева.

Топорков развернулся и пошел на сближение. Когда передний «Юнкере» возник перед ним в прицеле, распластав все увеличивающиеся крылья, он привычно дотронулся рукой до того мягкого шерстистого предмета, который лежал у него сбоку на обычном месте. «Юнкере» уже вел огонь, размахивая в воздухе огненными жгутами очередей, но Топорков продолжал идти на сближение, широкими рывками швыряя машину из стороны в сторону.

Стрелять он начал с пятидесяти метров. «Юнкере», окутанный дымом, накренился на левый бок. У Топоркова не было времени смотреть, что с ним будет дальше, потому что еще четыре «Юнкерса» были впереди. «Тоболкин добьет его», — подумал он с надеждой и сразу увидел второй «Юнкерс»,

Чуть дотронувшись до мягкого, он бросил машину в пике и вывел ее из пике как раз под брюхом второго «Юнкерса». Машина выполнила маневр с такой точностью, что он испытал наслаждение. Он полоснул по всему брюху «Юнкерса» от носа до хвоста и проскочил у него за хвостом, продолжая подыматься.

Теперь третий «Юнкере» был как раз под ним. Опять прикосновение к мягкому, и Топорков, перевернувшись, оказался у него в хвосте. Оба стрелка с «Юнкерса» вели огонь, но Топорков зашел в мертвый конус и убил обоих — сначала верхнего, потом нижнего. Он расчленял «Юнкере» опытной рукой, действуя почти механически, с точностью хирурга. Третий «Юнкере» сорвался, упал и исчез в облаках, потому что к этому времени дымка уже сгустилась и над землей были облака.

Два последних «Юнкерса» уходили и уже едва были видны, и за ними гнался Тоболкин, совершенно ошалевший от возбуждения.

Топорков слышал у себя в шлемофоне его бессмысленные возгласы и приказал ему немедленно вернуться. Во-первых, раз дело сделано, пора домой, нечего зря задерживаться, когда с Ниной так плохо, а во-вторых, нельзя разлучаться, если поблизости могут быть «Мессершмитты».

Едва он подумал о «Мессершмиттах», как сразу увидел их: один справа, другой слева, и оба шли на него в атаку. Тот, который атаковал справа, был ближе на несколько сот метров, на несколько секунд, и Топорков понял, что в этих секундах — все.

Схватившись за мягкое, он развернул свой самолет вправо, встретил атакующий «Мессершмитт» в лоб и сбил его с одной очереди. Он знал, что теперь второй «Мессершмитт» у него прямо на хвосте, что разворачиваться уже нет времени и что есть только один способ уйти — сорваться в штопор. И он сорвался и открутил полных три витка штопора, падая рядом со сбитым «Мессершмиттом».

Он вышел из штопора над самыми облаками и увидел второй «Мессершмитт», который пикировал на него, но промахнулся. Дотронувшись до мягкого, Топорков атаковал «Мессершмитт». Тот атаки не принял и двинулся вниз, стараясь зайти под Топоркова. Топорков сделал полупереворот — и за ним. «Мессершмитт» пробил облака и устремился к земле. Топорков — за ним.

Под облаками Топорков увидел родную деревню, дом, в котором лежала Нина. Ему казалось, что, если бы не шум мотора, он слышал бы ее крик. Ему необходимо немедленно съездить к ней, но проклятый «Мессершмитт» задерживал его. В бешенстве он гнался за «Мессершмиттом».

«Мессершмитт», дойдя почти до земли, пошел свечой вверх. Топорков за ним.

«Мессершмитт» пробил облака.

Топорков пробил облака.

Выскочив из облаков, он чуть не столкнулся с «Мессершмиттом». Он дал две очереди, и из «Мессершмитта» повалил дым.

Опустив левое крыло, «Мессершмитт» пошел вниз и опять пробил облака. Топорков тоже пробил облака. Они мчались почти до самой земли, и Топорков думал, что «Мессершмитт» сейчас врежется в землю и тогда можно будет вернуться на аэродром и поехать к Нине.

Но «Мессершмитт» не хотел отпускать его к Нине. Почти коснувшись земли, он, горящий, опять полез вверх. Топорков дал по нему еще очередь. «Мессершмитт» все еще держался в воздухе, виражил под облаками, волоча за собой грязный дым и доводя Топоркова до отчаяния.

Топорков поймал его на вираже и сбил. «Мессершмитт» падал, крутясь и ныряя, но, пока он не свалился в елки, Топорков следил за ним, боясь, как бы он снова не полез вверх.

На обратном пути к Топоркову пристроился сержант Тоболкин, и они вместе вернулись на аэродром.

Встречать Топоркова сбежались все. Казалось, с ума посходили: кричали и прыгали, потому что все уже знали, что за какие-нибудь сорок минут он сбил пять немецких самолетов, не получив ни одной царапины.

Ну, что вы скажете? Небось вы скажете, что талисман себя оправдал?

И ошибетесь, ей-богу, ошибетесь. Дело в том, что Топорков на этот раз летал без талисмана.

Техник Сидоров перед вылетом Топоркова не поспел сбегать к себе в землянку за мишкой — вылет был слишком внезапный, — и в последнее мгновение, впопыхах, он положил на то место, куда обычно клал мишку, свою меховую шапку.

И Топорков летал с шапкой Сидорова вместо мишки, а Сидоров, поджидая его, мерз, простояв сорок минут на морозе с голой головой, и мучился. Не от мороза он мучился, а от угрызений совести.

И когда Топорков вышел из кабины, шапка Сидорова упала в снег, и Сидоров поднял ее и надел. Он ее надел, потом опять снял, потом опять надел, не зная, как посту-пить, виновато и робко смотря на Топоркова. Он все ждал, что Топорков ему что-нибудь скажет.

Но Топорков ничего ему не сказал, а сразу сел в легковую машину командира полка и поехал к Нине.

И оттого, что Топорков ничего ему не сказал, угрызения совести у Сидорова еще усилились. Заправив самолет и поставив его в рефугу, он вдруг пошел в землянку, взял мишку, сел на проезжавшую мимо грузовую машину и поехал в деревню Топоркова.

Он вошел в жарко натопленную избу. Топорков стоял посреди избы и прижимал кричащего, туго спеленатого сына к своей груди, к синему комбинезону. Нина лежала и кровати и смотрела на мужа и на младенца.

К появлению мишки они отнеслись равнодушно. Они не посмотрели на мишку даже тогда, когда Сидоров вдруг заулыбался и швырнул его в угол и тот упал на свою плюшевую спинку, подняв кверху короткие толстые лапы.

И правильно. Зачем теперь Нине этот мишка, когда у нее есть живой, кричащий? Зачем Феде Топоркову талисман, когда у него есть целых два талисмана — смелость и уменье?