Двое в океане

Глава девятая ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ

Чайкин приложил ко рту ладонь и заранее в нее хихикнул.

— Представляете? В четыре ночи сдал вахту и шагаю, не торопясь, по коридору к себе. Вдруг дверь каюты первого распахивается, и из нее вылетает, как вы думаете, кто?.. Клава! Буфетчица. Если бы вы видели эту картинку! Губы по вертикали, лицо как спелый помидор. Злая!

Он радостно хлопнул себя ладонями по бокам, засмеялся, обнажив прокуренные зубы.

— Значит, верно про них толкуют. Значит, первый помощник и наша буфетчица…

Смолин резко встал, громыхнул стулом:

— Зачем вы ко мне явились? Вы мне сейчас неприятны, Чайкин.

Длинное лицо Чайкина еще больше вытянулось.

— Я ведь только хотел, Константин Юрьевич…

Смолин, отвернувшись, холодно бросил:

— У меня нет настроения с вами работать.

И даже не взглянул на Чайкина, снова усаживаясь за стол. Услышал за спиной неуверенные шаги, щелчок закрывшейся двери.

Каков! Всюду сует свой нос. Он да Крепышин. Как бабы. Крепышин-то пустышка. А этот с головой, но лоботряс! Есть в нем какая-то червоточинка. Чем-то напоминает Смолину Генку, его пасынка, у того тоже модная ныне бесцеремонность в отношении к людям. Веление времени, что ли, — этакая раздрызганность духа. Теперь Чайкин будет разносить новость по судну. Нет, к чертовой матери, пускай сам занимается своим спаркером. Ничего общего с этим типом он иметь не хочет.

После обеда Смолин, все еще раздраженный разговором с «этим лоботрясом» Чайкиным, мерил шагами каюту и раздумывал, правильно ли поступил, отказав парню в помощи. Взгляд его остановился на географической карте, которая висела на стене. Красным карандашом на голубом поле морей и океанов еще в первый день пути Смолин прочертил предполагаемый маршрут «Онеги». После завершения работ в Карибском море на обратном пути «Онега» пройдет вблизи Карионской гряды, а значит, и вблизи Карионской впадины — вот она, должно быть, всего полсуток ходу до нее, если свернуть с намеченной трассы. Полсуток — пустяк!

Карионская впадина! Вожделенная мечта геофизиков! Из-за опасных течений и коварных рифов почти не изучен этот район, ибо нет, по крайней мере у нас, подходящих средств для уверенного проникновения в его таинственные глубины. А они в самом деле таинственны и этим особо привлекательны. Там, на дне, у подножия рифов, в толще осадков, наверняка схоронились соляные купола — диапиры. Пока это только гипотеза, но он абсолютно уверен, что она подтвердится. Все его фундаментальные расчеты по Атлантике показывают, что в этом районе особо наглядно представлена начальная стадия развития океана. Стало быть, есть здесь диапиры, а коли есть они, значит, может быть и нефть. И, судя по предварительным расчетам, немалая.

Предположения подтвердит только опыт. И теперь ясно — провести его можно лишь с помощью спаркера, основанного на принципе Чайкина. Своим мощным звуковым щупом он глубоко войдет в осадочные толщи и даст быстрые и подробные ответы на все вопросы. «Онега», судно с сильными машинами, отлично управится с капризными местными течениями.

И тогда будут получены уникальные данные, которые вызовут сенсацию не только среди ученых нашей страны. А эти данные, в свою очередь, дадут новому прибору путевку в жизнь. Такой спаркер ох как нужен сейчас в современной морской геофизике! В том числе для поиска полезных ископаемых, которых на океанском дне непочатый край.

Окончательно подытожив свои размышления, Смолин решительно снял телефонную трубку и позвонил в каюту Чайкина. Услышав его сонный голос — отсыпался за ночное дежурство на эхолоте, — приказал:

— Приведите себя в порядок и через десять минут идем к начальнику экспедиции.

Золотцев улыбнулся входящим, потому что всегда старался при встречах улыбаться, справедливо считая, что улыбка — лучшая форма взаимопонимания с подчиненными.

— Прошу вас, присаживайтесь, дорогие коллеги! — указал он на кресла. — Чем могу быть полезен?

В соседних креслах сидели Ясневич и Чуваев. Ясневич счел нужным вежливо поинтересоваться:

— Не помешаю?

— Нисколько! Даже наоборот! — успокоил его Смолин. — Ведь геофизический отряд как раз в вашем подчинении.

В нескольких фразах Смолин изложил суть дела. Ни у нас, ни за границей подобного нет. Чайкину нужно помочь довести дело до конца. И именно в этом рейсе. Он, Смолин, готов, урезав собственную научную программу, активно включиться в эту работу. Что требуется от руководства экспедиции? Создать, как говорится, режим наибольшего благоприятствования для Чайкина. Прежде всего освободить от дежурства на магнитометре. Далее. Для аппарата необходим объемный титановый конденсатор, которого в геофизической лаборатории судна нет и быть не может, его даже в Москве достать непросто. Но достать нужно обязательно! Игра стоит свеч. Стало быть, надо просить Москву срочно прислать конденсатор самолетом в один из портов захода — в Танжер или в Норфолк, если туда пустят, или в Венесуэлу, в Ла-Гуайра. Либо приобрести за границей. Он стоит не столь уж дорого. Но обязательно до подхода к зоне Карионской гряды. И испытать спаркер именно там. Можно рассчитывать на хорошие результаты. Во всех отношениях. Лично он, Смолин, не сомневается, что результаты могут стоить всего остального в этом рейсе.

При этих словах Чуваев иронически растянул губы.

— Я смотрю, в своих суждениях вы, Константин Юрьевич, максималист, — произнес он тоном, в котором звучало снисхождение, — «всего остального»! Так уж сразу перечеркивать планы всех остальных, низводить их работу до пустяков…

— Эксперимент, который будет проводить Семен Семенович, — Золотцев сделал вежливый кивок в сторону Чуваева, — представляет огромный научный интерес. Огромный! Так что вы, голубчик, действительно излишне категоричны. Надо считаться с коллегами.

— Вот именно, надо считаться и с мнениями иными, — снова вставил Чуваев. — Тогда меньше проблем мы сами себе создадим. И быстрее нас поймут и оценят.

Это был откровенный намек на провал смолинской монографии при выдвижении на Госпремию — Смолина как раз и обвиняли в том, что, доказывая свое, он бесцеремонно отвергает иные суждения, причем суждения людей, занимающих в науке немалые посты. Вот и накололся!

— Главная наша задача, как вам известно, — это проведение эксперимента с американцами в Гольфстриме, — вмешался в разговор Ясневич. — И мы должны отдать этому все наши силы. Особенно если учитывать международную обстановку.

— Но при чем здесь международная обстановка, когда речь идет о науке, о перспективном изобретении молодого ученого. О нефти, в конце концов! — вспыхнул Смолин.

— Одним замахом с дерева не собьешь все яблоки! — с иронией возразил Ясневич. — У нас заранее определено то, что нам надлежит делать, куда идти. Поиски нефти не входят в цели экспедиции. И почему вы решили, что мы непременно должны провести исследования возле Карионской гряды? Мы вовсе не собирались туда.

— Но «Онега» проходит вблизи гряды! Было бы нелепо не воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Спаркер Чайкина вещь вполне реальная!

Чуваев вздохнул:

— Все это удивительно несерьезно! Как в детском саду!

Золотцев, отдавшись покою своего глубокого кресла и слушая высказывания других, сохранял задумчивую неподвижность. Чуть покачивая породистой головой, машинально постукивал пальцами по коленке. Наконец решил, что настала пора вмешаться в спор.

— Нельзя объять необъятное, голубчик Константин Юрьевич, — сказал он миролюбиво, даже ласково. — И Игорь Романович абсолютно прав, главное — эксперимент с американцами и другие, заранее запланированные, подчеркиваю, заранее запланированные и утвержденные свыше эксперименты.

Он бросил через стол взгляд на Чуваева, как бы ища у него поддержки своим доводам.

Чуваев сделал легкий одобрительный кивок.

— Поэтому ваше неожиданное заявление, Константин Юрьевич, поверьте, приводит меня в смятение. Вы ставите сразу столько проблем. — Он обратил озадаченное лицо в сторону Чайкина, который деликатно пристроился на стуле в самом углу каюты. — Прежде всего кем я заменю Андрея… Простите…

— Евгеньевича, — тихо подсказал Чайкин.

— Андрея Евгеньевича… У меня нет лишних людей. Все при деле.

— Посадите на магнитометр Шевчика. У него вдоволь свободного времени.

Золотцев усмехнулся:

— Уже пытались. Да где там! Шевчик ни в какую. Мол, важную политическую миссию выполняет.

— Не наука, а сплошная политика! — скривился Смолин. — Можно подумать, что «Онега» не исследовательское судно, а агитпароход, как во времена первых пятилеток. Заставьте, обяжите Шевчика! Вы же начальник экспедиции.

— Есть и другой аспект… — перебил его Золотцев. — Не думаю, что технически возможно прислать искомый конденсатор из Москвы. Просто не успеют!

— Да и не захотят! — вставил Ясневич. — Не знаю, как ваш, Константин Юрьевич, директор, но наш прожектерства не терпит.

Смолин собрался было ответить колкостью, но Золотцев ему не дал.

— Что же остается? Покупать за границей? В бюджете экспедиции нет такой статьи. Прав Игорь Романович и в том, что вряд ли нам разрешат отклониться от маршрута, чтобы провести работы возле Карионской гряды.

— Почему вы так думаете? Может быть, и разрешат. Надо запросить Москву. Постараться убедить.

Золотцев нахмурился и покачал головой.

— Лично я посылать радиограмму подобного рода директору института не буду. — На этот раз голос Золотцева потвердел, и в нем проступили начальственные нотки. — Не хочу, чтобы Золотцева обвиняли в легкомыслии. С нашим директором лучше не связываться. Если товарищ Чайкин считает возможным, пускай пошлет радиограмму сам, за своей подписью, — он пытливо взглянул на Чайкина. — Прямо на имя директора. Как? Решитесь?

Чайкин опустил голову и молчал.

— Вот видите! — усмехнулся Ясневич.

— Хорошо, — спокойно сказал Смолин. — Раз товарищ Чайкин посылать радиограмму от своего имени не решается, ее пошлю я!

Он порывисто поднялся, взглянул на Золотцева.

— А как быть с дежурствами Чайкина на магнитометре?

Начальник экспедиции пожал плечами:

— Тоже берите на себя. Попробуйте уговорить Шевчика. Лично я не берусь!

Шевчика уговорить не удалось. Он даже рассмеялся, выслушав Смолина.

— Да бог с вами, уважаемый доктор! Какой там магнитометр! Это работа для мальчиков. А я уже старик. И дела у меня свои есть. Так же, как у вас — свои. Уж извините, доктор! — Шевчик привычно выкинул в стороны свои длинные подвижные руки. — Рад бы, но увы!

И, уходя, со скрытой обидой добавил:

— Между прочим, я заслуженный работник культуры. Так что, тоже…

Смолин вышел на палубу. Стоял теплый день. «Онега» держала курс на запад, к Гибралтару. Шумела волна за бортом, мерно постукивала под ногами где-то в самой утробе судна машина. С правого борта в полукилометре от «Онеги» встречным курсом шел большой танкер, за морским горизонтом простирались берега Испании.

— Воздухом вышли подышать? — Перед ним стояла Настя Галицкая.

«Вот кто поможет!» — мелькнуло у него в голове.

С недавних пор Смолин стал замечать, что у Насти пробудился интерес к научной работе, во всяком случае к тому, что делалось в геофизической лаборатории, где они колдовали над спаркером. Она частенько заглядывала к ним, когда была свободна от своих обязанностей.

Однажды Смолин застал Настю в лаборатории в тот момент, когда Чайкин объяснял ей принципы работы спаркера:

— Вот смотри! Рисую судно. Вот специальное устройство. В нем между двумя электродами проскакивает в воде мощная электрическая искра. Кстати, «спарк» по-английски «искра». Она заставляет воду мгновенно вскипать, образуется паровой пузырь. Он тут же взрывается, производя сильный звук. Этот звук устремляется в сторону дна, пронизывает толщу осадочных отложений, добирается до коренных твердых пород, отражается от них, как от зеркала, и возвращается к судну. Здесь мы его, миленького, и ухватываем специальным прибором и заставляем давать отчет: что ты увидел там, на дне? Поняла?

Настя засмеялась:

— Чего не понять! Я же все-таки инженер, хотя и пищевик. Забыл? Эх ты, Эдисон! И английский я знаю не хуже тебя. И даже понимаю, что такое «спарк».

Глядя на две склоненные над столом головы, Смолин подумал тогда, что Настя была бы отличной парой этому лоботрясу Чайкину, которого непременно надо крепко держать в руках.

Сейчас, увидев Настю на палубе, Смолин решил, что девушку послала ему сама судьба, по крайней мере одну из проблем в работе над спаркером они могут решить с ее помощью. Пускай подежурит на магнитометре за Чайкина.

— Если бы вы знали, Настенька, как я рад вас видеть! Большая к вам просьба! Вы все рвались помочь науке, так вот…

К Смолину с таинственным видом подошел Ясневич.

— Я, конечно, высказываю личное мнение, — начал он вполголоса, предварительно оглянувшись вокруг, — но мне подумалось, как мудро вы, Константин Юрьевич, сделали, решив вступить в союз с Чайкиным. Идея у него значительная. Он только что мне рассказал в подробностях. Весьма значительная! Это я вам говорю как специалист, не чуждый геофизики. Идею, конечно, надо довести до конца. И здесь, на судне. Иначе упустите…

Ясневич еще больше понизил голос, заметив, что мимо медленно проплывает Доброхотова.

— Что упустите? — не понял Смолин.

— Свой шанс. В Москве вас быстро оттеснят. Охотников в соавторы найдется немало. Тем более в Москве доктор Смолин будет уже в стенах другого, постороннего института. А здесь — только Чайкин и вы. Вернее, вы и Чайкин! И если получится — на этот раз уж точно Государственная премия. И патент для продажи за границу. У американцев подобного нет. Я вам гарантирую, на этот счет у меня чутье верное. Вы сделали отличную ставку. — В голосе Ясневича звучало восхищение.

Смолин заставил себя сдержаться.

— Видите ли, если и в самом деле за это дадут премию, то получит ее Чайкин. Только один Чайкин.

— Это верно, коллега! — бодро отозвался Ясневич и доверительно коснулся плеча Смолина, словно давая понять: его, Ясневича, не проведешь!

«Черт с тобой! Все равно ничего тебе не докажешь, ты другого роду-племени», — подумал Смолин и, повернувшись спиной к Ясневичу, пошел в каюту составлять радиограмму в Институт Мирового океана.

Через несколько минут в дверь осторожно постучали, на пороге стоял Чайкин.

Он еле выдавливал из себя слова:

— Кто я такой? Лаборант! И вдруг радиограмму самому директору! По шапке ведь дадут…

Смолин, не глядя на него, молчал.

Чайкин потоптался на месте, посопел.

— Я вот подумал… Если уж так нужно, то я, конечно, подпишу… — Он выдержал паузу — …Вместе с вами.

Смолин обернулся и бросил внимательный взгляд на парня.

— А если по шапке дадут?

Чайкин молчал.

— Не трудитесь! — сказал Смолин. — Я отправлю сам. Поберегите свою шапку, вам ее в жизни перед многими придется снимать.

— Намного проще доллары швырять прямо за борт без предварительной переработки в суп или в… как вы это называете… такие маленькие мокрые пирожки с мясом? Пэл…

— Пельмени, — подсказал Смолин.

— Вот-вот! — закивал Клифф. — Пэлмэни! Деньги зарабатываются трудом. Это известно. Но зачем же столько вкладывать труда, чтобы от них избавиться?

Речь шла о флотском борще, которым исправно кормили онежцев. Борщ Клиффу нравился, ел он его с удовольствием и, выяснив, что разрешена добавка, прихватывал обычно из фаянсовой супницы еще парочку половников.

Общение Смолина с Клиффом происходило прежде всего на почве ответов на вопросы, которые Клифф задавал по самым неожиданным поводам, нередко ставя собеседника в тупик. Вот, например, по поводу борща. Вчера Клифф видел, как на корме у слипа остатки борща выливали за борт. Он изумился и стал дотошно наводить справки: «Почему выливают борщ? Испортился?» Оказывается, нет! Оказывается, вполне качественный. Но лишний. «Как лишний?» — «Ну, не съели. Сварено было больше, чем требовалось». — «А зачем варить больше, чем нужно?» На этот вопрос Клиффу ответить не смогли, может быть, просто не сумели объяснить. Тогда пусть объяснит ему мистер Смолин…

Вот, дьявол, привязался! Въедливый! У них так принято: подавай в любом действии логику. Еще в Антарктиде в общении с американцами Смолин это понял — им непременно нужно точное обоснование, ради чего что делается и какой от этого реальный прок? А что он может Клиффу сказать о борще? Сам был не раз свидетелем того, как за борт выливали или выбрасывали недоеденное. И тоже интересовался: почему? Выяснилось: существует определенная, установленная свыше раскладка на отпуск продуктов, вычисленная на основе объективных возможностей и обычной потребности молодого моряцкого желудка. Раскладка эта относится и к сухогрузам, и к рыболовным траулерам, и к научным судам. Но на научных в экспедициях больше половины людей возраста среднего и выше среднего, для флотских экипажей не характерного. Многие из них воздерживаются от супов, боятся располнеть, в жаркую погоду или при качке едят поменьше. Однако утвержденная выше раскладка для кока — закон. Конечно, учитывая особенность пассажиров, можно было бы и сэкономить. Но куда девать сэкономленное? Излишек всегда подозрителен, как и недостача. Где нарушается установленная норма — там ищут злоупотребления. А зачем начпроду и коку кому-то что-то доказывать, объяснять, если можно просто: для ста человек на обед положено десять килограммов мяса — значит, все десять — в котел, а что осталось — за борт, рыбам.

Нелепость! Но как объяснить скрытую механику этого разгильдяйства въедливому Клиффу? Да он просто ничего не поймет… Экономия — это благо в хозяйстве, скажет в изумлении. За это надо платить деньги. У нас, в Америке, предприимчивые люди на этом делают карьеру. А вы говорите, что на «Онеге» предприимчивость может плохо отразиться на карьере тех, кто ведает продуктами. Где же логика? Что-то не пойму.

И не поймет. Для этого надо существовать в иной обстановке, в той, в которой существует Смолин — со всеми ее особенностями — нравственными, экономическими, ее традициями, образом мышления людей, их привычками, нормами общежития, с их прошлым, в том числе самым далеким. Что ему ответить? Сказать неправду? Покривить душой? От неправды, от недоговорок больше вреда.

— Клифф! Честно говоря, я и сам этого не понимаю. Я ведь физик, математик — в хозяйственных делах не очень-то разбираюсь…

С легким вздохом Клифф тряхнул волосатой головой и негромко заметил:

— Как раз именно здесь прежде всего и нужна математика!

Разговор этот происходил за обедом. Смолин и Клифф сидели в уютном уголке кают-компании, за отдельным двухместным столиком, куда их посадили по распоряжению Золотцева.

Поначалу Золотцев намечал Смолина в опекуны Томсону, но практически больше всего иметь дело с американским профессором приходилось Золотцеву и Ясневичу, поэтому само собой получилось так, что Клифф Марч достался Смолину. Ему понравилось, что Марч с первого же дня знакомства предложил отношения простые, естественные, не усложненные официальщиной: «Мы же не чиновники, мы ученые! Могу я вас звать по имени? Константин? Очень длинно! Костья? Трудно для нашего языка. Можно просто и легко — Кост? О’кэй?» — «О’кэй, Клифф!»

Очень скоро Смолин понял, что за суровой бородатостью Марча таится веселый нрав, а его энергия, интерес ко всему окружающему на «Онеге» были поистине неиссякаемы.

Клифф был младше Смолина лет на шесть, однако в своих отношениях они разницы в возрасте не чувствовали. Их объединяла жажда познания. На эту тему они не произносили декларативных речей, но, кажется, уже в первом же долгом разговоре за чашкой чая в каюте Смолина легко согласились, что наука — это и есть самое главное в жизни, ради чего стоит отдать все силы и все время, и мысль, и труд, и развлечение, и даже отдых — все в ней, в науке. И ничто другое в сравнение с наукой идти не может и заменить ее не способно. Даже любовь к женщине? Даже любовь к женщине! Один был геофизиком и математиком, другой гидрологом и синоптиком, но у них был общий интерес к планете Земля, которая дает неограниченные возможности для изучения.

— Это же будет величайшим триумфом науки, когда наконец окажется разгаданным хитроумный механизм климата на земле, — говорил Марч. — Если бы мы дожили до того дня! Придет время, когда люди на год, на два, даже на пять лет вперед станут предугадывать засуху и тайфуны, студеные зимы и катастрофические наводнения.

— И землетрясения. И извержения вулканов. И цунами! — добавлял Смолин, уже по своей геологической части.

— Значит, у нас впереди немало дела, Кост?

— Немало, Клифф.

С первого дня пребывания на борту «Онеги» Клифф принялся изучать русский. Видно, он и раньше пытался это делать, потому что знал кое-какие слова и даже обороты, может быть, больше знал, чем хотел показать. В одном из многочисленных карманов рабочей куртки у него хранилась записная книжка, с которой он расхаживал по судну и вносил в нее все, что попадалось на глаза на табличках с названиями лабораторий, на досках объявлений, на спрятанных под стекло противопожарных инструкциях. Тщательно изучил стенную газету, вывешенную к 8 Марта, больше часа простоял возле нее, выписывая примечательное. Заинтересовался доской приказов — и надо же, особенно капитанским приказом по поводу прегрешений Лепетухина — избиения девицы, бегства с судна.

— Этот человек покинул судно, нарушив какой-нибудь трудовой контракт? Нанес судну материальный ущерб? — спросил Клифф у Смолина. — Почему о нем так строго пишут?

— Именно материальный ущерб! — Смолин обрадовался, что Клифф сам подсказал ответ на свой вопрос. — Человек самовольно покинул свое рабочее место. Его некем было заменить.

Клифф кивнул: «Это для меня, кажется, ясно». Снова заглянул в записную книжку. «Но скажи мне, Кост, что такое «санузел»? На одной двери прочел, а в словаре найти не мог».

Смолин ответил. Но любознательность американца была безгранична.

— А что такое «помпа»? Почему первого помощника капитана матросы называют помпой? Ведь помпа — это машина для перекачки воды.

— А может, он шпион? — спросил как-то Смолина первый помощник капитана. — Уж больно интересуется всем, даже тем, что написано на дверях и стенах. — И на всякий случай распорядился снять с доски объявлений приказ капитана о Лепетухине, а в стенной газете изъять заметку, в которой критиковали судком за слабую культурную работу в экипаже.

В лаборатории Чайкина не оказалось. А часы показывали десять ноль-ноль! Смолин включил паяльник, чтобы нагрелся, — предстояло монтировать сочленения в блоке. Они пытаются собрать блок чуть ли не из хлама, который обнаружили в стенных шкафах, — отходов прежних экспедиций. Задача почти немыслимая: все равно что построить автомобиль из старого примуса, выброшенного на свалку холодильника, ночного горшка и ржавых колес от детского велосипеда. Сейчас нужно было доделать пробный образец блока и в самое ближайшее время испытать. Вдруг сработает? На свою радиограмму Смолин не очень-то рассчитывал — прислать конденсатор действительно не успеют, а денег на приобретение за границей не дадут. Это ясно!

Через четверть часа, отключив паяльник, Смолин отправился на поиски Чайкина. Он был зол. Но раздражение его мгновенно улетучилось, когда встретил на трапе Настю Галицкую. Жара нарастала — как-никак Африка рядом, — и многие обрядились в шорты. Галицкая тоже была в шортах, и Смолин невольно отметил, какие стройные у нее ноги.

— Вы мне нравитесь в этом костюме! — воскликнул он. — Ходите в нем всегда!

— Хорошо! Если вам нравится, буду ходить всегда, — рассмеялась она.

— Вы, конечно, направляетесь в кают-компанию на конкурс красоты?

— Увы! — вздохнула Галицкая. — Разве у нас на «Онеге» такое придумают? Женщин здесь не замечают. Иду на дежурство. Разве вы забыли, что я ваша помощница?

— Конечно, не забыл…

— Забыли! — произнесла она с упреком. — А то бы хоть разок заглянули. Посмотрели, как я там справляюсь с наукой.

Действительно, как ему не пришло это в голову!

Чайкина Смолин обнаружил в ходовой рубке.

У парапета перед лобовыми стеклами в расслабленных позах стояли трое и, бездумно поглядывая в морскую даль, вели неторопливый моряцкий треп. В середине возвышался рослый Аракелян, штурвальный.

— Я считаю, что женщинам в море делать нечего, — лениво цедил он, изображая человека многоопытного и бывалого. — Морока от женщин одна.

— И я так считаю! — уверенно подтвердил Чайкин. — Одна морока!

Смолин, войдя незамеченным через боковую дверь, громко рассмеялся.

— Это верно! — поддержал он. — С женщинами беда. Но что поделаешь, нам без них не обойтись. Вот, например, сейчас Анастасия Галицкая пошла дежурить на магнитометр вместо Андрея Чайкина, чтобы он имел возможность на досуге потолковать о бесполезности женского пола.

— Извините! — смущенно пробормотал Чайкин и, вытянув руку, бросил быстрый вороватый взгляд на часы. — Извините, увлекся…

— К вам, Константин Юрьевич, — обернулся штурвальный, — вопросик. Вы, так сказать, из начальства. Из верхов. Все знаете. Когда нам быть в Танжере? В срок придем?

— Понятия не имею, — пожал плечами Смолин. — И вовсе я не из верхов. Ищите кого-нибудь более осведомленного. Вот Чайкин, например, знает все.

Чайкин молча проглотил язвительную реплику Смолина, выжидающе взглянул на него.

— Идем?

Но уйти им не пришлось. За бортом раздался странный, с подвыванием грохот. Все выскочили на крыло мостика. По пышной белой подушке лежащего над морем облака, как таракан, полз черный крестик только что прошедшего вблизи «Онеги» самолета. Снова облет! И снова, наверное, американец, хотя справа по борту где-то недалеко берега теперь уже Испании.

— Морской разведчик! — определил стоявший на вахте третий помощник капитана Литвиненко.

Самолет развернулся у горизонта, сделал большой круг, заходя к «Онеге» с кормы, прошел по правому борту на небольшой высоте, от самолета отделилась черная точка, полыхнула в воздухе маленьким красным облачком парашюта и вскоре плюхнулась в море, подняв фонтанчик брызг.

— Радиобуи бросает! Подводные лодки ищет. Думает, что мы атомку прикрываем под дном, — снова прокомментировал Литвиненко.

— Мы на них уже и внимания не обращаем. Привыкаем, как к мухам, — лениво обронил Аракелян.

Привлеченные шумом самолетных турбин, на палубах появились зрители. Среди них были Золотцев вместе с Томсоном. Широко расставив ноги и прижав к плечу, как приклад, корпус кинокамеры, монументально застыл в ожидании Шевчик.

Прибежал на крыло мостика запыхавшийся Клифф:

— Чей это? Наш?

— Ваш! — усмехнулся поднявшийся на мостик Кулагин. — Со стороны ваших к нам внимание особое.

— Но откуда он взялся здесь? — изумился Клифф.

— А разве вы не знаете — ваши всюду!

Разведчик снова развернулся где-то впереди по курсу судна и, повторяя прежний маневр, стал заходить с кормы. На этот раз снизился еще больше, казалось, что идет над самой водой.

— Милай! — радостно кричал с верхней палубы Шевчик. — Еще ниже! Еще!

— Он рехнулся, — не выдержал Чайкин. — Куда там ниже! Недолго и в нас врезаться.

Неожиданно в рубке захрипел динамик ультракоротковолнового рейдового радиотелефона, пробасил по-английски:

— Эй, русский! Слышишь меня? Не возражаешь, если я пройду над тобой пониже. Надо тебя снять на память. Уж извини, служба такая!

Кулагин усмехнулся, потянулся к переговорной трубке.

— Проходи! — прокричал в микрофон. — Снимай на память. Мы как раз сейчас работаем с твоими земляками. Вот они, здесь. — И старпом бросил взгляд на замершего в напряжении Клиффа.

— Можно я ему скажу? — Клифф схватил трубку. — Эй, парень, там наверху! Слышишь меня? Я янки. Такой же, как ты. Может, даже с твоей улицы в Бостоне. На кой дьявол…

В этот миг огромная махина самолета распласталась над самыми палубами «Онеги», черкнула по судну тяжкой тенью, трясанула палубы грохотом турбин и ушла прямо по курсу «Онеги», мгновенно растаяв в раскаленном диске солнца.

— …На кой дьявол ты попусту тратишь горючее и мешаешь людям работать? — продолжал кричать в трубку Клифф. — Разве не видишь, что судно научное? Здесь плохим не занимаются. Это говорю тебе я, Клифф Марч из лаборатории в Ламонте.

Динамик несколько секунд не отзывался, лишь сипло похрапывал, словно задыхался от напряжения, потом вдруг с треском выкинул:

— Не бранись, дружище! Я тут ни при чем! У каждого своя работа. Кончил и ухожу. О’кэй, ребята! Удачи вам! Раз уж вы ученые, зацепите там на дне дочку морского царя. Только чтобы помоложе была…

Он снова на минуту замолк, потом сквозь колючую метель треска пробилось:

— Кстати, я тоже из Бостона…

Повалившись на левое крыло, самолет изменил курс и пошел к югу.

Некоторое время на мостике царило молчание.

— Этот парень еще ничего, — заметил Литвиненко. — Вежливый. Извинился даже. Работа, мол, такая.

Старпом недовольно покосился на него:

— Этот вежливый парень при случае саданет по тебе ракетой. И совсем не по злобе. Лично против тебя ничего не имеет. Вполне хороший парень из Бостона. Но прикажут — и саданет. Потому что работа такая!

Старпом взял из руки растерявшегося Клиффа трубку радиопередатчика и спокойно повесил на рычаг.

— И зачем нужны эти нелепые облеты? — пожал плечами Марч. — Столько денег на ветер!

— Верно! Тоже никакой логики. Как вылитый за борт борщ, — усмехнулся Смолин.

— Никакой! — согласился американец.

Сегодняшняя станция далась с боя. Об этом Смолин узнал от Золотцева. Зашел к нему, чтобы получить разрешение на очередную операцию на машинах судового электронно-вычислительного центра. Иногда удавалось вырывать время и для своей работы. Смолин даже не представлял, что в маленьком мирке судна, с которым он связывал надежды на покой и тихий неторопливый труд, будет столько отвлекающего. «На покой здесь не рассчитывайте!» — сказал ему в самом начале пути многоопытный Ясневич и оказался прав.

Смолин все больше чувствовал, что намеченный план работы по доработке монографии провалится. Дай бог, хоть бы первую, самую сложную часть завершить. Он сократил время на сон и в эти часы заставлял свои мозги перестраиваться в нужном направлении. Нет покоя на «Онеге». И не только для Смолина.

— Я в двенадцатый раз начальником экспедиции. И в последний! Это — ад! — пожаловался Золотцев, когда к нему зашел Смолин.

Оказывается, начальник экспедиции только что выдержал очередной бой. Каждый требовал свое, а всем угодить невозможно. Кто-то теряет, кто-то находит. Сегодня решался вопрос о станции в районе острова Альборан перед заходом в Гибралтар. Заранее запланированная станция. Ее твердо обещали Корнеевой. Для Корнеевой тут самый главный полигон по брахиоподам. Но, как известно, из-за Лепетухина «Онега» задержалась в Чивитавеккья. И все полетело вверх тормашками. Следующий заход — Танжер. Он давно согласован. Разрешено три дня стоянки. Надо прибыть в точно назначенный срок. Можно прийти и позже, но время стоянки уже не продлят — сколько осталось по сроку, столько и простоишь, ни часа больше.

— Что мне было делать, голубчик? — вопрошал Золотцев, обращаясь к Смолину. — Либо сократить на два дня стоянку в Танжере, либо отменить полигон.

— Конечно, сократить стоянку! Нам ведь там только взять канадца. — У Смолина не было никаких сомнений на этот счет: наука есть наука, ради нее и пошли в рейс.

— Все верно! — вздохнул Золотцев. — Но запротестовали капитан и помполит. В Танжер идем не только за канадцем. Команде требуется отдых — впереди полтора месяца в океане, без заходов. И честно говоря, дело даже не в отдыхе. Танжер — порт дешевый. Вот в чем загвоздка. Особенно по кожаным изделиям — пальто, куртки и тому подобное. Команде шоппинг требуется. Вынь да положь! А главное — воды в Италии не добрали, на Танжер рассчитывают, начпрод заказал там свежие овощи и фрукты, за день может не успеть получить. Со всех сторон на меня жмут, Доброхотова тоже.

— А ей-то что? Наоборот, должна стоят за науку.

— Говорит, нельзя пренебрегать интересами коллектива, а, мол, эти самые брахиоподы — пустяк.

Золотцев сокрушенно покачал головой:

— И Чуваев недоволен: мол, из-за каких-то ничтожных морских тварей…

Золотцев выразительно развел руками, уголки его губ дрогнули.

— Если бы вы видели, какими глазами при этом обсуждении смотрела на меня Корнеева! Только смотрела — и ни слова!

— Но, как вы любите говорить, всегда можно найти выход из положения…

— Я и нашел его. — Золотцев помедлил… — Будем проводить полигон Корнеевой!

Смолин не смог сдержать радости:

— Правильно!

Золотцев грустно улыбнулся:

— А во что мне это обошлось! Уговаривал, убеждал, давал посулы, извивался ужом. — Он поднял глаза и почему-то с укором взглянул сквозь стекла очков на Смолина. — А вы, Константин Юрьевич, меня не хотите понять.

— Откуда вы взяли? — удивился Смолин.

— Не хотите! — упрямо повторил Золотцев. И в его опущенных плечах, в тяжелых складках не поддавшейся загару кожи на лбу, даже в короткопалых белых, рыхлых, будто набитых опилками, кистях рук, безвольно лежащих на столе, Смолин вдруг разглядел что-то стариковское, бесконечно усталое. И ему впервые стало Золотцева жалко.

Двое суток выли на палубах лебедки, скрипели тали, «макая» в море тралы. Судно то и дело меняло свое местонахождение в поисках уголков, где эти самые брахиоподы могут прятаться. Извлекали один трал за другим, и все они оказывались пустыми — только временами обнаруживались в них губка или водоросли — опять пожива для Файбышевского и Лукиной, да ненароком забредшая в сеть невзрачная рыбешка — добыча для Солюса. Брахиопод не было. А ведь, по всем расчетам, они должны обитать именно здесь, причем такого типа, которого в коллекции Корнеевой нет, у японца и американца есть, а у Корнеевой нет. Значит, развитие брахиоподного дела в СССР притормаживается.

— Расскажи, что это за зверь такой — брахиопода! — остановил на палубе Смолин Лукину. — Ты же биолог как-никак.

Она усмехнулась:

— Вот именно — «как-никак». Ни то, ни се!

Он пропустил мимо ушей ее иронию.

— Неужто так уж важно срочно изучать эти самые брахиоподы?

Ирина скривила губы:

— Для тебя важны твои литосферные плиты, для Корнеевой ее брахиоподы. У тебя масштаб планетарный, у нее — размером с наперсток. А все наука! И неизвестно, которая важнее.

— Ты права! — поспешил согласиться Смолин, невольно любуясь благородным негодованием Ирины. — Туго ей сейчас приходится…

— А как ты думал! Все на Валю глядят исподлобья. Особенно моряки. Танжера, видите ли, лишила! Ей какие-то скользкие твари со дна надобны, а им кожаные пальто по дешевке с танжерских барахолок! На Вале лица нет. Неудача за неудачей!

Смолин отправился на корму, где шло траление. Вид Корнеевой действительно вызывал сочувствие. Круглое ее лицо осунулось, потемнело и словно вытянулось, глаза затравленно поблескивали, как у беззащитного зверька. Такое впечатление, будто только что похоронила кого-то. Еще бы! Трал за тралом — и все пусто. А ведь она не один год ждала своего звездного часа возле этого самого экзотического острова под названием Альборан.

К вечеру другого дня вытащили последний трал. Его сетчатая бородка была разодрана — за что-то зацепился на дне, — и подставленный под трал противень снова оказался пустым.

Корнеева застыла возле безжизненно повисшей на крюке сети трала, как перед знаменем разбитого полка, — скорбное олицетворение неудачи. Стоявший недалеко Крепышин нарочито медленно извлек из кармана куртки свой служебный блокнот ученого секретаря, так же неспешно вытащил из другого кармана шариковую ручку и почти торжественно, как художник, бросающий последний мазок на полотно, сделал в раскрытом блокноте пометку:

— Двухсуточный эксперимент под кодовым названием «Брахиоподы» завершен в… — Он взглянул на наручные часы. — В семнадцать тридцать четыре.

Не глядя на Корнееву, обронил с наигранным пафосом:

— Как говорят ученые, даже отрицательные результаты науке на пользу…

К Корнеевой подошел руководивший тралением боцман Гулыга. Его лоснящаяся от пота щекастая физиономия неловко удерживала осторожную сочувственную улыбку. Легонько коснулся пятерней плеча Вали, пробурчал:

— Не переживай, милая! Плюнь! Подумаешь, тоже, беда! Потерять хуже, чем не найти! В другой раз найдешь эти свои козявки, как их там, бишь… пра…

— Брахиоподы, — медленно произнесла Корнеева и вдруг, порывисто прижав к лицу широкие ладони, разрыдалась. К ней подбежала Лукина, обняла за плечи и, нашептывая что-то утешительное, повела в каюту.

Стоящий рядом со Смолиным Чуваев невозмутимо подытожил случившееся:

— Делом надо заниматься! Делом!

Глава десятая СУЕТА СУЕТ

Сухопутному человеку не так-то легко привыкнуть к корабельному образу жизни. Сразу в него и не вникнешь. Первое время тыкаешься по незнанию туда, куда тебе не следует соваться, и получаешь замечание с мостика, вежливое, но категоричное. Где, например, постирать рубашку, где сушить? Оказывается, есть специальные сушильные отсеки, но лучше в машинном отделении, на верхних ярусах — там горячие ходят ветры. Только надо знать, на какую именно веревку вешать: одни во владении машинной команды, другие — палубной. А уж научники сами ищут подходящее местечко, но так, чтоб не мешать своими тряпками работе и не портить их видом четкую красоту и гармонию грохочущего ансамбля день и ночь работающих машин и механизмов. Эстетический момент тоже надо учитывать!

Учитывать многое надо. В столовой команды в кино не сядешь там, где вздумается, — на этом стуле обычно сидит капитан, а на этом — боцман, самый занятый человек на судне, ему в вечернем отдыхе привилегия. Занимать давным-давно насиженные командой места неэтично. Опоздал в кают-компанию на кормежку — пеняй на себя, официантка закроет дверцу раздаточной минута в минуту. Дисциплина! Здесь не санаторий — судно.

С радиотрансляцией тоже не сразу разберешься. У радиодинамика в каюте две программы. Одна берется из эфира и исключительно отечественного производства: либо по «Маяку» тебе предлагают последние известия, либо пытается тебя просветить и даже развлечь нацеленная на западные полушария радиостанция «Атлантика». Одну ее передачу Смолин даже прослушал до конца, и с интересом. Рассказывали о морских катастрофах и для убедительности привлекали бесстрастную статистику. Оказывается, ежегодно в Мировом океане изрядное число судов идет на дно, а с ними тысячи моряков и пассажиров. Веселенькая передачка для тех, кто в море!

Другой канал — обязательный. Сколько ни крути рычажок переключателя, а от голоса вахтенного не избавиться. «Палубной команде выйти на бак»… «Бухгалтеру явиться к капитану», «По штормовой обстановке задраить иллюминаторы на главной палубе», «Рефмеханику срочно явиться на ЦПУ». Кто такой рефмеханик? И что такое ЦПУ? Все это надо выслушать, хочешь не хочешь. Иногда объявления с мостика следуют одно за другим. Только углубишься в расчеты, как над письменным столом рявкает радиоголос: «Сегодня в семь тридцать в столовой команды фильм «Кавказская пленница»… Суета сует.

Был еще апрель, но по левому борту совсем недалеко, где-то за горизонтом, лежала Африка, стекали с ее просторов в море теплые ветры, солнце было уже южным, жгучим.

Все чаще на палубах появлялись любители солнечных ванн. Однажды, выйдя на воздух, чтобы размяться после долгого сидения за письменным столом, Смолин бездумно побродил по кормовой палубе, подставляя лицо теплому ветру, потом поднялся горизонтом выше, еще выше и неожиданно для себя очутился на самом верху, на небольшой площадке метеопалубы, где стояли приборы синоптиков, — сачкодроме.

Кисин, помощник Чуваева, был первым, кого увидел здесь Смолин. Раздвинув мускулистые плечи, в одних плавках, Кисин стоял у фальшборта с гордо откинутой головой, словно демонстрировал себя всему Средиземному морю: вот какой я неотразимый! Делать ему, как и его шефу Чуваеву, решительно нечего, эксперимент их через несколько недель и продолжаться будет всего неделю, а остальное время отдыхай на здоровье. Вот и отдыхает за счет отечественной науки.

Кроме Кисина, в этот раз на сачкодроме были и другие — из экипажа и экспедиции, должно быть, не занятые на дневных вахтах. Пять мужских и женских тел, одни к солнцу животами, другие спинами лежали рядком на палубе на циновках и топчанах.

Скользнув по ним взглядом, Смолин направился обратно к трапу и тут заметил в дальнем конце площадки еще одного загорающего. Женщина лежала на спине, прикрыв от солнца лицо газетой. У нее было белое, еще не тронутое загаром тело, знакомое Смолину до подробностей, до темного вильнувшего, как червячок, шва на животе — следа перенесенной операции аппендицита. В ту ночь Смолин сам вез ее в больницу на случайно попавшемся «рафике» и до утра просидел в саду, глядя на озаренные бессонным светом тревоги больничные окна, — операция неожиданно оказалась затяжной. Длинные, складные, легкие ноги, которые делали ее неутомимой в ходьбе, — сколько счастливых километров эти ноги проделали рядом с ним по кавказским тропам в тот самый счастливый год его жизни! У горных ручьев он брал ее на руки, легкую, уютную, и бережно переносил на другой берег потока. И сейчас, когда тайком глядел на знакомое тело, ему казалось, что ощущает даже запах его, пьянящий, чистый, нежный, почти детский.

Ирина шевельнулась, газета стала сползать с ее лица, Смолин поспешно отвел глаза и шагнул на ступеньку трапа. Показалось, что Ирина смотрит ему вслед. Господи, подумал он, ну за что еще это наказание: отвергнувшая его женщина на борту «Онеги»!

На судне готовились к приходу в Танжер, хотя получалось, что заход будет лишь на сутки. Большинство из участников экспедиции никогда в Танжере не бывало. Интересно: Африка, арабский мир, необычный, с приключенческим прошлым город.

По судовой радиосети запустили специальный выпуск радиогазеты, которую вел утвержденный редактором Крепышин. К беседе, как видно, подготовился заранее и теперь хорошо поставленным голосом профессионала подробно рассказывал о Марокко и Танжере, упомянул даже о том, что в свое время Танжер считался центром международного шпионажа. При этом голос его перешел почти на шепот, словно передавал секретные данные. Это сообщение вызвало обеспокоенность у помполита, и тот заметил: «Будем проявлять повышенную бдительность».

Для Смолина и Чайкина Танжер не представлялся местом будущих экзотических впечатлений. С Танжером они связывали надежду попытаться приобрести титановый конденсатор для спаркера. Надежда была слабой — вещь редкая, найти ее можно лишь у ученых, в хорошо оснащенных технических центрах, а уж никак не в городе, который существует на сбыте ширпотреба. И все-таки нельзя было не попытаться. Прибор, конечно, стоил денег. Казенные не дают. Может быть, своих хватит? Чайкин охотно поддержал идею:

— Все деньги, что выдадут, отдам! Какой тут разговор! Лишь бы найти! — Он неуверенно взглянул на Смолина, торопливо продолжил: — А вам свои деньги жертвовать не нужно! Понимаете, ни в коем случае! Ведь это же затея моя. Вы же только по-дружески консультируете. Правда ведь? По-дружески? Да?

Ага, вот в чем дело! Похоже, что тут работа Ясневича в отместку за отповедь, которую получил от Смолина. Наверняка посоветовал парню: мол, смотри, не упусти свое!

Смолину стало грустно. Еще раз подтвердилась старая истина: доброта наказуема.

— Вы, Андрей Евгеньевич, не волнуйтесь! — слабо улыбнулся Смолин и даже сам почувствовал, как устало звучит его голос, — абсолютно можете быть спокойны, я ведь говорил: ни о каком соавторстве не может быть речи.

У себя в каюте Смолин с удовольствием уселся за давно обжитый стол, взял папку номер два, на которой было написано: «Зоны субдукции». Работалось хорошо, мыслилось легко — он был доволен. Около двух ночи решил, что на сегодня хватит. С наслаждением растянулся на койке, но спать не хотелось. В тумбочке взял первую попавшуюся книгу из тех, что Люда навязала ему в дорогу.

Джон Стейнбек. «Зима тревоги нашей». К обложке пришпилена записка:

«…Зима тревоги нашей». Странное и в то же время влекущее название, будто в нем таится некий тайный смысл, имеющий прямое отношение и к нему, Смолину. А ведь про нынешнее беспокойное время тоже можно сказать: «Весна тревоги нашей». Смолин открыл книгу, из нее выпал сложенный вдвое тетрадный листок. На машинке было напечатано стихотворение:

В предпоследней строке слово «коснулся» переделано на «коснулась». Значит, листок этот оказался в книге не случайно, это письмо от жены, крик ему вдогонку душевно истомленного, любящего человека, которого он так и не смог ответно сделать счастливым. И Смолин содрогнулся сейчас от этого внезапного крика, громко раздавшегося в тишине его каюты…

Гибралтар пришелся на ночь. Смолину не спалось, в три часа он вышел на кормовую палубу и опять, как при подходе к Босфору, встретил здесь Солюса. По обоим бортам мерцали цепочки прибрежных огней. По правому была Европа, по левому — Африка. Где-то во тьме прятались с той и с другой стороны пролива скалы знаменитых Геркулесовых столбов, с древних времен названных воротами в океан.

— Жаль, что ночью проходим, — огорчился Солюс.

— Но вы же, наверное, проходили здесь, и не раз?

— Все равно интересно! Видите, справа будто сам Млечный Путь осыпался на скалы — это порт Гибралтар.

— Бывали там?

— Бывал. Даже на гибралтарскую скалу забирался, на самый ее верх. — Солюс помолчал. — Но это было так давно! Сейчас наших туда уже не пускают.

— Конфронтация?

— Она! Вроде болезни. Проникает в нашу жизнь, в наш мозг, нас самих меняет. Делает хуже, злее, подозрительнее.

Они опять помолчали, стоя рядом у борта.

— Этот пролив вроде иллюстрации к нашему разговору о современном положении, — сказал Солюс, — широкий, глубокий, с могучим течением, которое трудно преодолеть. Рассекает два континента начисто. На одном огни, на другом огни, где-то поярче, где-то побледнее. Однако взгляните вперед по курсу — огни не собираются воедино нигде. Наоборот, впереди берега двух континентов все дальше уходят друг от друга, образуя гибралтарскую горловину. И на обоих берегах по маяку — каждый призывно мигает, словно соревнуется с другим в яркости, только огоньки одиноких паромов прочерчивают этот мрак между двумя мирами.

— Разве здесь, в Гибралтаре, такая уж несовместимость между берегами? — усомнился Смолин.

— Конечно же, нет. Здесь связи прочные. Просто глядел сейчас на пролив, — и вдруг мысль пришла: вот так же и мы разделены в мире… В мире, который неделим.

— Что же делать?

— Работать! Вот вы, говорят, с Андреем Чайкиным придумали интересный прибор. Говорят, сверкать будет ярче молнии, если получится. Так ли?

— Не знаю, получится ли…

— Надо, чтобы получился! Надо работать! Другого не дано.

Солюс зябко повел плечами — ветер стал прохладнее, должно быть, дует уже с самого океана. Смолин подумал, что нейлоновая куртка плохо защищает от непогоды старые кости, а академик все же неизменно появляется на палубах именно в ней, будто она, старомодная, выгоревшая, заношенная, помогает старику хранить тот самый консерватизм взглядов, который, в сущности, и есть накопленная житейская мудрость ушедших и уходящих поколений.

К Танжеру подошли утром. На высоком берегу красиво гляделся белый город, подковой расположенный возле небольшой бухты. Утреннее солнце мощно высвечивало его, словно хотело продемонстрировать каждую в нем экзотическую подробность. Казалось, город выточили из мела, настолько он был слепяще ярким.

«Онегу» причалили к стенке недалеко от выхода из бухты.

Вместе с марокканскими властями на борт судна поднялись еще четверо — долгожданный канадец небольшого роста, быстроглазый, черноволосый, элегантно одетый, и трое советских — из Рабата специально к приходу «Онеги» прибыли корреспондент АПН, молодой улыбчивый человек с миловидной супругой и чуть постарше их корреспондент ТАСС.

Журналисты намеревались взять лишь короткое интервью у начальника экспедиции и у американцев о предстоящей совместной работе в океане, но Золотцев был столь вдохновлен прибытием прессы, что решил организовать полновесную пресс-конференцию с последующим коктейлем. Пресс-конференция превратилась в действо громоздкое. По углам кают-компании стояли матросы из палубной команды с софитами в руках и по знаку взбудораженного творческой активностью Шевчика то вводили в действие свои адски слепящие светильники, то на короткое время гасили их, давая людям радостный передых.

Золотцев, который взял на себя роль ведущего, закатил длинную, цветистую от обилия эпитетов речь, в которой горячо клялся в приверженности делу мира. Потом предоставил слово Доброхотовой. Она сделала отчаянную попытку рассказать о своей примечательной встрече десятилетней давности с активистками борьбы за мир на затерянном в Тихом океане островке Кука-Така, но Золотцев решительно перевел разговор на иностранных гостей.

Несколько обескураженные всей этой неожиданной для них шумной акцией, ослепленные софитами, американцы на вопросы отвечали вяло, скупо, а канадец коротко отшучивался. Да, конечно, они за мир, только сумасшедший в нынешнее время может быть за войну, тем более термоядерную. Да, конечно, они за взаимопонимание. Их присутствие на борту «Онеги» — свидетельство тому. Что думают о международной политике своего правительства? О последней речи президента США? Предпочитают не высказываться для печати. Они ученые и политикой не занимаются. А канадец с улыбкой добавил, что в наше грустное время куда надежнее и приятнее интересоваться женщинами и хорошей кухней. Например, час назад, перед конференцией, хорошенькая русская официантка по имени Кля-ва угостила его тарелкой превосходного русского супа под названием «борщ» и сказала, что вечером на ужин борщ будет повторен — так на судне принято, — и все это ему, Клоду Матье, внушает оптимизм при взгляде на будущее. Веселая реплика канадца оживила тягучую атмосферу затянувшейся встречи, все засмеялись, и обстановка в зале разрядилась.

— Если что и спасет человечество от гибели и занудства, так это юмор! — шепнул Смолину на ухо сидевший рядом с ним Солюс.

Журналисты неожиданно оказали вполне реальную помощь. Они предложили самому уважаемому на судно человеку академику Солюсу поездку по городу, академик тут же вспомнил о Смолине, а Смолин о Чайкине. Так сколотилась экспедиция по поиску конденсатора для спаркера.

За два часа они проехали город вдоль и поперек, заглядывали в магазины, мастерские, завернули даже на какой-то заводик, потом в какую-то серьезную электротехническую фирму. Никто понятия не имел, что существует на свете некий объемный титановый конденсатор. Правда, директор фирмы заявил, что проблема эта, в сущности, пустяковая, он может заказать не только то, что им нужно, но и межконтинентальную ракету — выписывайте чек, укажите, куда посылать товар, и соответствующая фирма, к которой директор немедленно обратится, вышлет искомое. Увы, чековых книжек они не имели.

— Нам остается только пойти в бар и выпить по кружке холодного нива, — предложил тассовец.

— Не пива, а чаю, — возразил его коллега из АПН, — пиво везде одинаково, а здесь можно заказать чай особого марокканского приготовления, настоянного на местных травах. Я угощаю!

Чай действительно оказался превосходным. Они заняли два столика в уличном кафе, расположенном как раз напротив портовых ворот, прихлебывали пахучий напиток, глазели на пестрый и суетливый танжерский мир и толковали о всякой всячине. Под тенью королевских пальм катили машины, дорогие и дешевые, проплывали величественные правоверные арабы в фесках и сновали туда-сюда арабы без фесок, озабоченные торговыми делами.

То и дело подскакивали мальчишки с маленькими ящичками, к которым была приделана длинная деревянная ручка, — чистильщики ботинок. Бросали искательные взгляды под столы, на ноги сидящих в кафе и уходили разочарованными — босоножки и летние туфли не нуждались в гуталине.

Подошел щуплый узкоплечий парень в потрепанной кожаной куртке и выцветшей вязаной голубой шапочке, осторожно спросил, не нужно ли господам поднести какие-нибудь вещи.

Не нужно, вещей нет! Парень подвигал кадыком, словно проглатывал слюну. У него были крупные миндалевидные глаза, озаренные нездоровым светом, и запекшиеся, будто от жара, губы. Углядел на столике пачку сигарет, которую положил Чайкин. Тот перехватил голодный взгляд парня, извлек из пачки сигарету, протянул: «Бери!» Марокканец улыбнулся, обнажив крепкие молодые зубы.

— Шукран! Шукран! — Он ткнул пальцем в сторону порта, где за блоками пакгаузов виднелась белая с красным околышком труба «Онеги». — Рюс?

— Рюс! — подтвердил Чайкин.

Когда парень ушел, унося с собой благодарное сияние глаз, тассовец пояснил:

— Безработный! Здесь полно безработных — бездомные, голодные, больные.

Заказали еще чаю.

— Шукран! — вспыхнул радостью официант, когда, расплачиваясь за чай, оставили ему сдачу.

Солюс торопливо извлек из кармана шариковую ручку и блокнот.

— Шукран — значит, спасибо?

Записывая, сосредоточенно сдвинул безволосые брови:

— Пригодится…

Журналисты взглянули на старика с удивлением, а Смолин еще раз восхитился им, как восхищался многим в этом человеке. Пригодится! Неужели рассчитывает снова побывать в Марокко? Ему через два месяца восемьдесят. Кажется, жизнь прошла, все пережито, все узнано. Но ведь он — ученый, а это значит, до последнего часа будет впитывать своим живым, недряхлеющим, юношески жаждущим открытий мозгом все, что может быть достойно внимания и размышления.

До конца увольнения оставалось еще время. Притомившегося академика журналисты повезли на «Онегу». Смолину тоже хотелось вернуться на судно, но Чайкин уговорил пройтись по городу.

«Не лучшая компания для прогулки», — подумалось Смолину, но он твердо решил не поддаваться эмоциям и принимать Чайкина таким, каков он есть. Иначе как же вместе работать?

Они молча шли по забирающейся в гору шумной торговой улочке. По ее сторонам зазывали посетителей широко распахнутыми дверями бесчисленные магазинчики и лавчонки, набитые барахлом.

— Раз не нашли конденсатор, не поискать ли кожаное пальто, как вы думаете, Константин Юрьевич? — Тон Чайкина был заискивающим. — Может быть, и вы что купите…

Нужный магазин нашли без труда. В нем стоял тяжкий дубильный дух — кожаные пальто, куртки, брюки висели по стенам, были свалены в кучу на столах, подоконниках, прямо на полу.

На стене красовалась надпись: «Орел не ловит мух», — хозяин гордо представлял себя противником крохоборства. Здесь уже оказался кое-кто с «Онеги», примеряли покупки, вертелись у единственного зеркала. Смуглый хозяин ходил от одного к другому и приговаривал: «Корёш! Корёш! Дафай! Моя — твоя!»

Чайкин быстро выбрал себе пальто, недорогое, небрежно сшитое, зато оно отлично сидело на его стройной юношеской фигуре.

— А вы?

Смолин поморщился. Покупать что-нибудь из одежды для него было настоящим мучением. Да и не нужно ему пальто. А вот Люде… Вспомнилось, как она стояла у окна вагона на московском перроне, шел мокрый снег, каплями стекал с облезлого воротника ее поношенной шубейки…

— Тебе чем-нибудь помочь?

Знакомый голос, звонкий, с легкой картавинкой, заставил Смолина вздрогнуть.

А он и не заметил, как Ирина вошла в магазин вместе с Файбышевским. Ее спутник, расставив ноги и закинув руки за спину, встал у двери, как шериф, всем своим видом демонстрируя, что лично его ничуть не интересует этот кожаный рай, что здесь он лишь в роли сопровождающего Лукиной и ее защитника в этом весьма подозрительном городе, который когда-то был центром международного шпионажа.

— У них вполне приличные женские кожаные пальто, — сказала Ирина. — Сделаны по французской модели. Не хочешь купить жене?

— Не знаю…

Смолину хотелось отказаться, почему-то представлялась неловкой эта ситуация.

Но Ирина настаивала:

— Купи! Жена твоя будет довольна, поверь мне! Давай помогу выбрать!

— Помоги… — наконец сдался он.

Маленькие быстрые Иринины руки перебрали висящие у стены пальто. Выбрав одно из них, расправила на весу:

— Хороший фасон! Какой у нее размер?

— Не знаю…

— Да ну? — удивилась она. — А какая фигура? Как у меня? Или…

Ирина быстро надела пальто, подошла к зеркалу.

— Корёш! Очен корёш! — одобрил хозяин магазина, который с удовольствием наблюдал за Ириной. — Тре бьян!

— Как ты думаешь, этот размер годится? — Ирина подошла к Смолину, и он сквозь кожаный магазинный смрад почувствовал знакомый запах ее духов.

— Ну, вспомни, какая у нее фигура.

— Она выше тебя. И… полнее, — промямлил Смолин.

Ирина кивнула:

— Теперь ясно! — взглянула на хозяина магазина и что-то сказала ему по-французски.

Тот тут же принес другое пальто.

Когда покупка была оплачена и упакована, Ирина попросила:

— Теперь ты помоги мне, хочу Оле купить куртку. У нее через два месяца день рождения. Исполняется десять лет…

— Сколько? — удивился Смолин. — Неужели уже десять?!

— Уже! — подтвердила Ирина почему-то с грустью. — Вот ей будет подарок…

— Но я ничего в этом не понимаю, ты же знаешь…

— Помоги! Пожалуйста! — в голосе Ирины проступило что-то неожиданно новое — мягкое, просящее…

Они принялись искать в магазинных отсеках девчачью курточку.

— Может, эту? — Она держала в руках нечто бордовое.

— По-моему, ничего…

— Ты так считаешь? — Ирина внимательно взглянула на него, словно проверяла искренность его оценки. Тряхнула головой: — Тогда берем! Представляешь, как Оля будет…

— Ириша! — послышался трубный голос Файбышевского. — Не пора ли?

— Иду! — крикнула она.

Когда они с Чайкиным вышли из-за пакгаузов, их встретил сильный ветер с моря. Он поднимал на причале мелкую и колкую цементную пыль и пригоршнями швырял в лица. В заливе бычились крутые гривастые волны. Значит, налетел шквал. Сегодня утром Алина Азан предупреждала: всякое может быть, погода в этом районе капризная.

Вода была малой, ее уволок отлив, и «Онега» заметно присела у стенки причала. Возле судна прохаживалось несколько марокканцев — то ли из портовых рабочих, то ли просто зеваки. «Что им здесь делать при таком ветре», — подумал Смолин. Поставив ногу на первую ступеньку трапа, он вдруг спиной почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся и в стоящем недалеко от трапа человеке в потрепанной кожаной куртке узнал парня, который подходил к ним, когда они пили чай в припортовом кафе. Его запекшиеся губы с трудом вытянулись в приветливую улыбку.

— Бонжур, месье!

Смолин кивнул в ответ. Глядя на угловатые костлявые плечи парня, подумал, что хорошо бы пригласить его сейчас на борт судна, дать ему борща, и не тарелку, а целую кастрюлю наваристого борща — лопай на здоровье!

В каюту к Смолину пришел Чайкин: их покупки были в одном пакете, и парню не терпелось рассмотреть как следует обновку.

Глядя на искреннюю, почти детскую радость Чайкина, снова натянувшего на себя пальто, Смолину захотелось сказать парню что-то хорошее, ободряющее.

— Ну прямо английский лорд!

— Правда? Я так давно мечтал именно о кожаном. А вы, Константин Юрьевич, тоже сделали классную покупку! Очень даже элегантное пальто! Словом, нам сегодня с вами повезло.

Смолин поднял на него глаза:

— Повезло? Вы считаете, что нам сегодня повезло?

Счастливая улыбка медленно растаяла на лице Чайкина. Он молча снял пальто, бросил на диван.

— Но ведь еще не все потеряно, Константин Юрьевич. Придется дело отложить, но не все потеряно! Я только что на палубе разговаривал с Клиффом. Он спрашивал, как мы провели время в Танжере. А я ему: мотались, мол, в поисках дурацкого конденсатора! А он в ответ: «Думаю, что это не такая уж большая проблема! Хотите — помогу? Пошлю радиограмму в Норфолк. И там получите свой любезный конденсатор». Клифф — настоящий американец! Что для нас проблема — для него — пустяк. У них ведь деньги…

Смолин почувствовал, как меняется настроение, будто кто-то умиротворяюще погладил его по голове.

— Ну вот, Андрей, это уже похоже на везенье. Это уже то, о чем надо было бы сообщать сразу. А ты — пальто!

Он положил руку на плечо Чайкина:

— Но и с пальто, конечно, тоже повезло. Оно как раз по тебе!

Чайкина он впервые назвал на «ты».

Отход задерживался: был плохой напор в портовой водомагистрали и капитан не хотел сниматься до тех пор, пока не примет нужного объема воды. Только к вечеру водяные танки оказались полными и можно было уходить. Но сняться оказалось делом нелегким — ветер усилился, к тому же стал прижимным. В порту действовал всего один буксир, он с мучительным напряжением выволок «Онегу» от причала на середину бухты. Смолин стоял на палубе, как раз под крылом мостика, и слышал, как капитан, надрывая голос, отдавал команды подчиненным на мостике, как по-арабски кричал лоцман в микрофон портативного радиопередатчика, посылая распоряжения на борт буксира, как переругивались — тоже по радио — стоявший на крыле мостика вахтенный помощник с боцманом, докладывавшим с бака обстановку отрыва борта.

— Повторяю, чтоб вашу мать… лево, лево руля… говорю, оглохли, что ли!

Увидев свесившуюся над бортом голову Бунича, его обезображенное напряжением лицо, искореженный криком рот, Смолин подумал, что не так-то просто быть капитаном, и грех требовать от Бунича мягкости в обхождении и светских манер, когда сейчас он один несет полную ответственность за жизнь ста с лишним человек, а также за судно, которое стоит несколько миллионов.

— Что он кричит? — спросил стоявший рядом со Смолиным Клифф Марч.

— Ругается.

— Крепко?

— Вполне!

Клифф одобрительно кивнул:

— Его можно понять. При такой-то погоде!

— Ветер в порывах до десяти баллов! — заметила оказавшаяся в их компании Алина Азан.

— Кост, ты не поможешь мне записать русские ругательства?

— Зачем они тебе?

— Я хочу знать русский язык. А не бывает настоящего языка без ругательств. Без них не обойтись. Ругательства помогают человеку в стрессовых состояниях. Например, капитан сказал «вашу мать». Что это значит? При чем здесь мать? Объясни!

Рядом давился смехом Крепышин.

— Нет, Клифф, это объяснять я не хочу. Думаю, что вполне можно обойтись и без ругательств, твой русский язык только выиграет…

— Не хотите ли чайку? — пришла на помощь Алина. — Клифф купил в Танжере отличного английского чая.

Смолин обрадовался:

— С удовольствием!

Лаборатория Азан находилась на верхней палубе, как раз под рулевой рубкой. Она состояла из двух отсеков, заставленных аппаратами и приборами. Алина проводила здесь почти все время: надо наблюдать за показаниями приборов — сила ветра, температура воздуха, температура воды, следить за приемом на трех аппаратах синоптических карт из Москвы, Европы, Америки… Нужно ежедневно составлять местные прогнозы для штурманов, вести служебный дневник… Только поворачивайся! Поначалу попытались прикрепить к метеолаборатории Шевчика — дежурить не больше двух часов ночью. Не захотел на магнитометре, так хотя бы здесь поможет. Но толку от него было мало — во время дежурства частенько засыпал, пропуская сроки приема синоптических факсимильных карт, в записях делал ошибки, и Алина вскоре решительно отказалась от его помощи. И вот неожиданно рядом с ней оказался Клифф Марч. Несмотря на молодость, он ученый с именем, один из инициаторов международного проекта по изучению энергоактивных зон океана, — ради этого проекта и шла «Онега» в Атлантику. На подходе к намеченному полигону вместе с нашим отрядом гидрологов Томсон, Марч и Матье должны были разработать детальный план совместных действий, заранее по радио передать его на американские научные суда. Времени до дня условленной встречи было немного, главные действующие лица предстоящего эксперимента работали на «Онеге» без передыху, но когда передых все-таки случался, Клифф неизменно оказывался в лаборатории Алины Азан. И часто заменял ее на дежурстве, порой нес вахты даже ночью, давая женщине отдохнуть.

По тому, как держался сейчас в лаборатории Клифф Марч, было ясно, что он чувствует себя здесь как дома. Время от времени подходил к приборам, что-то записывал в лежащие на столах тетради, крутил ручки аппаратов, настраивая их.

Хозяйка лаборатории исчезла на минуту и появилась переодетой в темное, подходящее к вечернему чаепитию платье, даже успела восстановить подпорченную ветром прическу. Ее ловкие руки проворно парили над столом, расставляя блюдца, чашки, нарезая лимон… Марч и она были сейчас похожи на дружную супружескую пару, которая с удовольствием принимает долгожданных гостей.

Только сели за чай, заработал факсимильный аппарат. Клиффу пришлось подойти к нему, что-то в нем налаживать, это далось не сразу, и американец ругнулся себе под нос.

— Что, Клифф, дурит техника? — спросил Крепышин.

— Дурит! Старинный аппарат. Из вчерашнего дня.

— Вот! Вот! — обрадовался Крепышин. — Без крепкого словца его не починить ни за что! Крепкое словцо в таких случаях…

— А что ты, Клифф, скажешь обо всем остальном оборудовании? — перебил его Смолин. — Тоже из вчерашнего дня?

Американец подошел к столам с аппаратами, остановился чуть поодаль, выкинул вперед руку, как экскурсовод в музее, демонстрирующий экспонаты.

— Верно, Кост, все это давно пройденный этап! — Он широко провел рукой вдоль линии столов. — Я даже удивился, что вы еще работаете на такой рухляди. Но вот это…

Марч обратился к противоположной стене лаборатории, где на столе стоял небольшой черный ящичек, поблескивающий круглыми окошечками, за которыми дрожали стрелки тестеров. Подошел, положил на аппарат руку:

— Это — чудо! Шаг в завтрашний день! Совершенно новое, неожиданное техническое воплощение старой идеи. Почти стопроцентная точность в определении направления, периода и высоты волны. Такого в США и в помине нет. Алина сказала мне, что этот прибор у вас уже больше года. Так почему вы его не патентуете! Не продаете за границу? Это же доллары! Хорошие доллары! Разве они вам не нужны?

Во время этой тирады борода американца свирепо топорщилась, глаза под густыми бровями горели, как угли, казалось, Клифф Марч, достигнув предела возмущения, вот-вот выйдет вон из лаборатории, хлопнув дверью.

Подперев подбородок руками, Алина смотрела на него немигающими глазами, и ее длинные аккуратно подкрашенные губы растягивала мягкая задумчивая улыбка.

— А в самом деле, почему этот прибор не запатентован? — спросил Смолин.

Азан взглянула на него с удивлением.

— Как будто вы не знаете, Константин Юрьевич! Это же самоделка. Наши институтские умельцы сотворили. Всего один экземпляр. Даже в собственной стране не запатентовали. С патентованием у нас такая волынка, что лучше это время на новый прибор потратить.

Смолин отлично все это знал. Сколько эти самые умельцы создают у нас такого, чем мы могли бы гордиться, за что деньги получили бы немалые, в том числе в долларах, на самое большое в науке замахиваются, но порой не в силах одолеть глухую стену равнодушия, чиновническую тупость. Вот и Чайкин со своим спаркером хлебнет горя в полной мере, и уже хлебает. И помощь его, Смолина, вряд ли станет в этом случае гарантией успеха.

Клифф сел за стол и отпил из чашки. Чай он пил как вино — со вкусом, мелкими глотками, смакуя. При этом смешно, по-тараканьи шевелил кончиками усов.

Некоторое время все молчали.

— Я пока многое у вас не понимаю, — вернулся к взволновавшему его разговору американец. — Вот, например, сегодня я прочитал на стене объявление: будет лекция о тайнах Атлантиды. Почему именно Атлантиды? Какое отношение к ней имеет ваша экспедиция? Разве для вас нет других, более важных, научных тайн?

Крепышин взялся объяснить. На борту «Онеги» новый подводный обитаемый аппарат «Поиск». Он еще недостаточно испытан, а «Онега» как раз пройдет над подводными горами, которые представляют немалый интерес для геологов, изучены плохо. Ну и решено на одной из этих гор дать поработать «Поиску», пускай поплавает, а заодно посмотрит, что там на дне. А гора эта, по имени Элвин, как раз расположена в районе, где некоторые ученые предполагают присутствие свидетельств легендарной Атлантиды. Конечно же, если она в самом деле существовала и нас Платон не надул! Вот и решили попутно взглянуть на вершину Элвина. А вдруг?..

Клифф широко развел руками, демонстрируя полное непонимание:

— «Попутно»! «А вдруг»! Да разве можно в наше время работать в науке таким образом? Вы хотите в этом рейсе и наловить для биологов рыбок, и для геологов набрать образцов, и «попутно» открыть Атлантиду, а в заключение провести в нашей компании важнейший эксперимент, который никакого отношения не имеет ни к рыбкам, ни к Атлантиде. Не проще бы вам послать одно судно специально за рыбками, другое специально за тайнами Атлантиды?

Смолин видел, как все больше каменело лицо Крепышина.

— Да! Да! Конечно, проще! — вдруг резко, почти враждебно выпалил он. — Вы, мистер Марч, вроде бы нас поучаете, но в данном случае ничего нового нам не сказали. Все это мы давно знаем сами. Но что прикажете делать, если в результате прежде всего политики США нам все труднее и труднее работать в Мировом океане! Нас облетывают ваши самолеты, пересекают нам курс ваши корабли, под давлением ваших политиков многие капиталистические страны перестали давать разрешение на заходы советских научных судов. А судам нужно топливо, вода, продукты. Что нам прикажете делать в этих условиях? Конечно, было бы проще посылать в такие рейсы суда небольшие, чтобы это были не Ноевы ковчеги, как «Онега», где каждой твари по паре, а целенаправленные экспедиции на небольших недорогих в эксплуатации судах — поработали месяц в океане, зашли в ближайший порт, подзаправились там, передохнули, и снова в океан. У вас так и делают. У вас повсюду военные базы, многие правительства вами куплены с потрохами. Вам можно выбирать. У нас же выбора нет. Мы не можем поступать так, как подешевле! Мировая конфронтация! Обложены со всех сторон. А наукой заниматься надо. Вот и запихиваем в каюты «Онеги» тех, кто хотя бы попутно что-то может сделать для науки. Вы нас до этого довели. А значит, и всю мировую науку. Вы!

Клифф молчал. Склонив голову над столом, он медленно размешивал ложечкой сахар в чашке. Вдруг тихо и как будто печально произнес:

— Лично я, мистер Крепышин, вас до этого не доводил. Мои коллеги тоже. Довели те, кто правит миром. Мы с вами тут ни при чем. — Помедлив, продолжал: — И все же, мне думается, в любых условиях нужно искать наиболее оптимальные варианты приложения сил и средств. Но это уже ваше дело! И я жалею, что затеял такой неприятный для вас разговор.

— Не жалейте! В конечном счете вы правы, — возразил Крепышин. — Оптимальные варианты надо искать во всем. В науке, в политике, в жизни!

Он вдруг улыбнулся, широко, во всю свою круглую физиономию, демонстративно дружески, как бы стремясь простодушной улыбкой снять возникшее напряжение.

— Разве то, что мы сейчас с вами, Клифф, сидим в одной компании, да еще в обществе такой милой хозяйки и пьем такой хороший чай — не оптимальный вариант? И вы правы, не нужны нам тайны какой-то Атлантиды. — Он сделал легкий поклон в сторону хозяйки. — Не Атлантида, а Алина — вот наша тайна! Еще совсем неразгаданная!

Клифф позволил себе коротко улыбнуться:

— В этом я согласен с вами без всяких оговорок!

Крепышин потянулся за чайником, снова наполнил себе чашку.

— Вот и отлично! Вот и о’кэй! — скользнул плутовским взглядом по лицам Алины и Смолина. — Как говорил Остап Бендер, погода благоприятствовала любви.

— Кто такой Остап Бендер? — насторожился Клифф и потянулся к лежащему наготове блокноту.

Крепышин густо рассмеялся, и что-то покровительственное было в этом смехе.

— Не все сразу, Клифф! Не все сразу! Если вы всерьез хотите нас изучать, то когда-нибудь обязательно познакомитесь и с Остапом Бендером. И поймете, кто он такой. И почему о нем мы часто вспоминаем. Но до этого вам, Клифф, придется сделать еще много-много записей в своем блокноте и съесть еще много-много тарелок борща.

Смолин и Алина в полемике не участвовали. Алина, тревожно вскинув брови, пыталась вникнуть в суть торопливого и взбудораженного эмоциями разговора, по-видимому, быструю английскую речь понимала с трудом, временами на ее лице мелькала тень огорчения, когда ей казалось, что Крепышин слишком уж нажимает на американца, что тон его недопустимо враждебен, однако к концу спора стало ясно: все завершается миром, и в глазах Алины проступил веселый проблеск.

Смолин следил за этой дискуссией с любопытством. То, что говорил Марч, для Смолина не было новостью: все эти проблемы «Ноева ковчега» ему же известны. А вот Крепышин его удивил. Ну, прямо-таки политический трибун, глаза сверкали праведным огнем, голос клокотал от убежденности. Неужели это Крепышин, человек поверхностный, достаточно однозначный? Смолин был убежден, что ученого секретаря интересует не наука, а быстротечная наша жизнь, и разумеется, наиболее привлекательные ее стороны, которыми надо воспользоваться полной мерой. Таких молодых и деятельных Смолин встречал немало, они работают не на науку, а наука на них. И вдруг такой спич!

Чаепитие завершилось вполне пристойно, почти по-семейному, так же как началось. Крепышин рассказал пару свежих анекдотов отечественного производства, от которых американец был в восторге, в свою очередь, Марч вспомнил кое-что забавное из жизни корифеев науки.

Когда, поблагодарив хозяйку и ее добровольного помощника за отличный чай, вышли из лаборатории, Крепышин деликатно взял Смолина за локоть:

— Ну как я его? А? Ничего?

— Ничего… — подтвердил Смолин и вдруг решился: — Вы это всерьез или потому, что так надо?

— Конечно, всерьез! Раз так надо!.. — Крепышин довольно хохотнул.

У каюты Смолина он приостановился, лукаво подмигнул:

— А обратили вы внимание, что доктор Марч очень даже освоился в обществе Алины Азан? Так сказать, международная разрядка по всем статьям. Кстати, я видел, как он в довольно поздний час даже заходил к ней в каюту…

Смолин немного помедлил.

— Не пойму вас, Крепышин, кто вы такой?

Тот в ответ широко распахнул рот, улыбка его была обезоруживающей. Потом сокрушенно вздохнул, словно скорбя над тем, в чем вынужден признаться:

— Я, Константин Юрьевич, дитя времени. Нашего беспокойного, невеселого времени, в котором каждому из нас положено прожить свое, и прожить по возможности в удовольствии. Ведь жизнь-то одна, и такая короткая. К тому же уже давно грозят ее еще больше укоротить, взорвав вместе с планетой.

«На кого же он похож? Что-то в нем уж очень знакомое, — подумал Смолин. — На кого? Ну, конечно же, это Остап Бендер! Только новейшего образца!»

Судьба спаркера теперь зависела от американского порта Норфолк, где был обещан титановый конденсатор, без которого спаркер не мог обрести жизнь. Но пока предстояло проработать всю схему от начала до конца, математически точно определить взаимозависимость отдельных узлов аппарата, провести контрольные проверки их действий, найти новые варианты конструктивных сочленений, такие варианты, которые сам Чайкин по незнанию рассчитать не смог бы. Так что и до Норфолка работы хватало. К тому же нельзя было откладывать и свое собственное дело. Получалось, что свободного времени не оставалось, и Смолин колебался: идти или не идти слушать, что там Ясневич толкует об Атлантиде. И что он о ней знает? Впрочем, Ясневич, как сказал Крепышин, знает все.

Динамик со стены потребовал:

— …В связи с выходом судна в океан всем членам экспедиции проверить крепления своего заведования, а также задраить иллюминаторы. Повторяю…

Смолин подошел к иллюминатору: задраен! Уж теперь-то он следит за этим, после того, как однажды волна явилась в гости в его каюту. За бортом у бугристого от волн горизонта тихо догорал траурный закат — почти черная кромка океана и над ней глухо-красная полоска вечерней зари. Где-то там — Америка. Через несколько дней «Онега» возьмет курс прямо на закат, а сейчас держит путь на юго-запад, к неведомой подводной горе Элвин.

Но почему судно почти не качает? Уходили из Танжера при свирепом шквале, Алина обещала в Атлантике «крепкий штормик», и Смолин готовился к мученическим часам тошноты и желудочных судорог. Но нет, пока все в норме. Они уже в Атлантике, а «Онега» катит по волнам солидно, увесисто, прочно, как тяжелый железнодорожный состав по стальной дороге, только временами подрагивает всем корпусом, будто на стыках рельсов. Впрочем, ягодки, конечно, будут впереди. Говорят, погода в районе горы Элвин почти всегда капризна.

Когда Смолин вошел в столовую, забитую людьми до предела, лекция уже началась.

— …Таким образом, можно заявить с очевидной достоверностью, что так называемая Атлантида — плод фантазии древних мудрецов. И прежде всего Платона…

Ясневич выставил вперед подбородок, оперся вытянутыми руками о борта трибуны, плотный, солидный, незыблемый, как теория мироздания. Щеки его порозовели, набрякли, и можно было подумать, что от сознания своей высокой миссии у Ясневича поднялось кровяное давление. Он был сейчас похож на судью, который оглашает приговор — окончательный, обжалованию не подлежащий. Ишь как расправляется с древними мудрецами! Куда им, этим ветхим мудрецам, до мудрецов нынешних, до него, Ясневича! На его руке солидно поблескивает новейший электронный хронометр, смонтированный в одном корпусе вместе с микроскопической портативной ЭВМ. У Платона такого не было.

В первом ряду Смолин увидел Ирину вместе с канадцем и Крепышиным. Бок о бок с ним сидели американцы, Крепышин переводил, а Клифф, сгорбившись, старательно записывал в блокнот. «Иностранцев зачем-то пригласили, — с раздражением подумал Смолин. — Еще воспримут эту болтовню дилетанта как точку зрения советской науки…»

— …Людское воображение склонно создавать для себя химеры, искать тайны там, где их нет и быть не может. Мы, ученые…

Это он-то ученый!

В науке одинаково опасны и робость и безапелляционность, размышлял Смолин. Пожалуй, второе даже опаснее, безапелляционность часто порождается властью, которая, не задумываясь, присваивает себе право ставить последнюю точку. А в науке последних точек не существует, как не существует научных приговоров, обжалованию не подлежащих. Нет, бессмысленно тратить время на эту ерунду!

Смолин вышел из столовой и возле двери увидел солидную фигуру Гулыги. Боцман безуспешно силился придать свирепое выражение своему круглому добродушному лицу, по-рачьи пучил водянистые глаза и страшным шепотом выговаривал нерешительно стоявшему на подходе к столовой Лепетухину:

— Иди, болван, послухай! Может, поумнеешь. А то совсем одичал. Слышь? Кому говорю? Иди!

Лепетухин сделал нерешительный шаг, и Гулыга почти силой протолкнул его за дверь. Подмигнул Смолину:

— Ржавчину с дурака соскабливаю. Хоть и дрянной, а свой. За борт не выкинешь.

— А как сейчас за бортом-то? Шторма не будет? — спросил Смолин. — Как, по-вашему, погода?

Физиономия боцмана расплылась в нежной улыбке, словно речь шла о женщине.

— Погодка, как говорится, шепчет…

Какой это крохотный мир — судно! И если ты неприкаян, трудно тебе найти приют для души. Все привычно, все знакомо, куда ни сунешься, все ограничено стальным бортом, очертившим твое крошечное жизненное пространство с одними и теми же предметами, звуками, запахами, с одними и теми же лицами, которые вскоре тебе начинают приедаться, а потом и вовсе надоедать. Не надоедает только море да небо над ним. И хотя Ясневич отрицает химеры, осмеивает придуманные нами тайны, на самом-то деле самые главные тайны нашего бытия еще там, за горизонтом.

Судно на ходу полно звуков, а в ночное время тем более. За одной дверью длинными дробными очередями стучит пишущая машинка, технический секретарь экспедиции Аня Кокова, нервная, с постоянно торчащей изо рта сигаретой девица, едва справляется с работой, ни на лекции, ни в кино ходить ей некогда — длинно пишут ученые свои отчеты. А какие могут быть сейчас отчеты? Ведь ученые еще ничего серьезного не успели сделать.

Стук другой пишущей машинки, только неторопливый, неуверенный, с раздумчивыми паузами, слышится из-за двери Солюса. Выстукивает академик свою книгу для молодежи. Вот он уж наверняка верит в тайны, и Атлантида для него не вздор.

Смолин поднялся по трапу пролетом выше. Уже издали заметил, что дверь геофизической лаборатории приоткрыта. Осторожно заглянул в проем и в уютном свете настольной лампы увидел склоненную над столом голову Чайкина с плоским стриженым затылком. Думает Чайкин! Молодец! Черт возьми, никогда не надо торопиться выносить приговоры ни людям, ни явлениям, ни древним легендам.

В коридоре ему встретилась Доброхотова. Опираясь рукой о поручень, она медленно шла к главному внутреннему трапу.

Поравнявшись, с трудом перевела дыхание, и Смолин подумал, что у нее не очень здоровое сердце, раз даже недолгий путь по коридору вызывает одышку.

— А я вам только что звонила в каюту. Завтра часиков в восемь вечера вы не заняты?

Смолин растерялся. Он занят почти всегда, но почему Доброхотову это интересует?

— Видите ли… Я бы хотела вас и Ореста Викентьевича завтра пригласить… в гости.

— В гости?! — изумился Смолин.

— Просто так, посидеть… — Голос ее звучал просительно. — Я уже Оресту Викентьевичу звонила, он согласен. А вы?

— А нельзя ли в другой раз? — затосковал Смолин. — Знаете ли… дела…

Лицо ее померкло.

— Хорошо! — произнесла упавшим голосом. — Раз дела… Тогда в другой раз…

— Вот, вот, — обрадовался он. — В другой раз обязательно.

Только ему недоставало потратить вечер на Доброхотову!

Отправляясь на ужин, Смолин увидел возле кают-компании Ясневича и Шевчика. Лекция давно окончилась, но Ясневич все еще продолжал нести людям свет знаний. Слушая его, Шевчик озадаченно пощипывал подбородок:

— Нет, Игорь Романович, не могу понять! Честное слово, не могу. В заливе был чудовищный ветер. Да и сейчас в океане волны вон какие. А нас почти не качает. Куда же ветер девался? Куда?

Ясневич загадочно улыбался, как учитель, подкинувший школьникам каверзный вопрос.

— Куда? А вы сами подумайте, куда? Ну!

— Нет. Не могу! Соображения не хватает, — чистосердечно признался кинооператор. И за чистосердечие получил поощрительный кивок головой.

— А все потому, дорогой мой, что у вас гуманитарное образование. Все потому! Ветер-то куда дует нам? В корму! И что получается? Сложение. Скорость судна совпадает со скоростью ветра. Вот и не качает… — Ясневич торжествующе засмеялся.

Оказывается, Ясневич все-таки кое-что знает.

— Константин Юрьевич!

Он обернулся. Перед ним стояла Женя Гаврилко. Вот еще одно несуразное явление в его корабельной жизни. Похлопала длинными ресницами, словно набиралась храбрости, пробормотала:

— Я вот хотела вас спросить…

— Спрашивай!

— Скажите, пожалуйста, зачем он вот так про тайны… Нет — и все!

— Кто?

— Ясневич. Неужели вправду никаких тайн на свете нет?

Смолин рассмеялся. И эта про тайны!

— Есть, Женечка, они! Есть! И для тебя в том числе. Просто свою тайну ты еще не отыскала. И тебя еще не отыскали. Все впереди! Ведь ты тоже тайна, как и всякая другая женщина.

Девушка зарделась.

— Правда?

Вычислительный центр находился в самой глубине судна. Путь к нему был долог: сперва спуститься по длинному внутреннему трапу, который ведет чуть ли не к самому килю судна, потом открывать одну за другой стальные, щелкающие запорами двери — в ВЦ ревниво оберегали тишину и прохладу. Здесь была своя независимая кондиционерная установка, которая в отличие от общесудовой работала безукоризненно, и поэтому каждый раз, готовясь к очередному сеансу, Смолин натягивал на себя свитер, а на ноги шерстяные носки.

За дисплеем сидел Володя Рачков. Видел его Смолин на судне раза два, не больше, но запомнился он с первой встречи. Смолину нравились такие молодые ребята — немногословные, сосредоточенные на своем деле.

Правда, сейчас Смолина покоробило, что сидит Рачков за своим аппаратом, вытянув длинные ноги, на которых, так же как у Файбышевского, болтаются лишь резиновые шлепанцы — неэстетично, да и ноги легко застудить в подвальном холоде зала. Говорят, в научной среде, особенно молодой, все более торжествует пренебрежение к своему внешнему виду, мол, в наше время по уму надо встречать, по уму и провожать.

Сегодня Смолину предстояло с Рачковым прокатать через машину очередную порцию расчетов по тектонике, как раз по самой интересной, но и самой трудной второй части монографии. Время ему дали позднее — час ночи. Оказалось, на ВЦ слишком много работы. Новый повод удивиться: откуда? Откуда так много работы для машинистки, для вычислительного центра? Ведь исследования только-только начались.

— Очень вам нужна сегодня машина? — спросил Рачков.

— Очень! — решительно подтвердил Смолин.

Оператор вздохнул:

— Ладно. Только подождать придется.

Веки у Рачкова набрякли от усталости, а его растопыренные, как у пианиста, пальцы тянулись к клавиатуре дисплея, заторможенно, словно в них была свинцовая тяжесть. Он глазами показал Смолину на свободный стул, некоторое время молча работал, всматриваясь в листок с колонками цифр, прикрепленный к кожуху аппарата. Потом попросил:

— Помогите! Никак не добью этот проклятый разрез.

— Какой разрез? — не понял Смолин, снимая с кожуха листок, чтобы начать диктовку.

— Кермадекского желоба, — усмехнулся юноша. — Еще с прошлой экспедиции в Тихий океан. И даже не на этом судне, на «Альбатросе».

— А почему они сами не обработали?

— Не успели.

— Так и мы можем не успеть. И что тогда?

Рачков устало провел пальцами по сухому бобрику волос.

— Значит, тоже оставим «на потом» — либо себе, либо другим, до той поры, пока не дойдут руки, а дойти они могут этак через два, три годика, а то и вообще никогда не дойдут. Слишком уж велик объем получаемой информации. Получать получаем, а обработать и тем более осмыслить — ни сил, ни времени!

— Так зачем же тогда собирать все новую и новую информацию?

Смолин намеренно подбросил вопрос, хотя отлично знал, что в его институте то же самое: многое откладывается «на потом» — всеобщая прогрессирующая болезнь информационного бума! Но интересно, что думает по этому поводу начинающий научный работник, какой видит выход из вроде бы тупиковых ситуаций?

Володя удивленно посмотрел на Смолина:

— И это спрашиваете меня вы, известный ученый? Простите, Константин Юрьевич, это я, сосунок в науке, могу задать вам такой вопрос.

— Не такой уж вы сосунок, Володя, не умаляйте себя. Наверняка у вас по этому поводу есть свои соображения. Есть ведь?

Смолин почувствовал острый интерес к тому, что сейчас скажет юноша. Ведь именно молодые прежде всех замечают несоответствия между практикой и требованиями времени.

— Ну! Выкладывайте!

Польщенный неожиданным вниманием авторитета, Володя коротко улыбнулся, но тут же посерьезнел:

— Если вы настаиваете… Но давайте сначала добьем хотя бы это, — он кивнул на листок с цифрами, который держал в руке Смолин.

На «добивание» ушло полчаса. Завершив сеанс, Володя выключил аппарат, откинулся на спинку металлического операторского кресла.

— Где-то я прочитал, что науку сравнивают с постоянно пополняющейся библиотекой, — начал он. — Эксперимент обеспечивает новые поступления, а теория приводит их в систему и катализирует. Может быть, это и так, но не слишком ли разбухла наша библиотека? У нас просто уже не хватает кадров библиотекарей. И средств. Возьмите «Онегу». В сутки во время перехода она расходует двадцать тонн топлива. А тонна топлива стоит 75 рублей. Значит, в сутки мы тратим полторы тысячи рэ! По карману ли нам еще одна выловленная рыбка, пусть даже неизвестная науке? Исследования становятся столь дорогими, что вскоре наука уже не сможет изучать «все, что интересно». Почему итальянцы в Риме искали с нами сотрудничества? Да потому, что некоторыми видами исследований могут позволить себе заниматься лишь наиболее экономически развитые страны, с огромным научным потенциалом. Такие, как мы и Америка. В нынешнем рейсе наша встреча с американцами в Атлантике — это главное. Работа по-крупному. Тем более что имеет не только фундаментальное значение, но и далеко идущее практическое. Вот в этом листке с данными по Кермадекскому желобу, конечно, есть кое-что новое. Но представляете, во что обходится это «кое-что»? Да, да, затасканная истина: из этих «кое-что» и складываются кирпичики будущих новых фундаментальных теорий и концепций. Но накопление фактов идет так быстро, в таком объеме, что осилить все это, как видите по сегодняшнему примеру, мы не в состоянии. Вскоре будущие фундаментальные теории будут напоминать дома, у которых заложен лишь один фундамент, а рук, чтобы возвести стены, уже не хватает. Это в полной мере относится и к океанологии. Вот вы впервые в рейсе, а я уже в пятой экспедиции. Смотрю, думаю. Зачем нам нужен такой поток информации, если мы его не в состоянии переварить, осмыслить, сделать выводы? Больше того, я уверен, что многие исследования делаются для галочки в плане, а не по требованию крайней научной необходимости. Мы стремимся помаленьку удовлетворить и геологов, и биологов, и физиков, и метеорологов, и даже кинооператоров. Всех «помаленьку», и это не прихоть Золотцева, как некоторые считают. К этому Золотцева принуждают условия. Общий поток информации растет, а действительно важных результатов не столь уж много по сравнению с теми усилиями, которые затрачиваются на эксперимент. Мы оказываемся с вами в информационном потопе. И захлебываемся в нем. Вы сами все отлично знаете! Вот он, этот потоп, — в этих перфолентах, которые валяются на полках, на полу, в каморках при нашем ВЦ. Сколько сил в них вложено, сколько тонн топлива израсходовано, рублей, выданных в качестве зарплаты, съеденных в дороге тарелок супа, отправленных в эфир радиограмм: «Жди меня, и я вернусь», вздохов, разлук и радостей встреч. А ленты эти вон — на полу брошены.

А возьмите нашу будущую работу на горе Элвин. Я полагаю, там делали исследования и другие страны. И многое из того, что мы получим на Элвине, уже известно другим. Нам бы не повторять эти исследования, а просто, воспользовавшись тем, что уже добыто, самим провести нечто новое. Но добытым мы воспользоваться не можем. Не дают. Мы для них из враждебного лагеря. А если даже и захотят дать, то практически не смогут. Отыскать собранные когда-то данные в этой разбухшей научной «библиотеке» порой труднее, чем снова получить эти данные экспериментальным путем. Вот и топает сейчас наша «Онега» на край света за не очень-то нужной нам информацией.

— Убедительно! — отметил Смолин, когда молодой человек завершил монолог. — Не со всем, но со многим согласен, хотя критиковать, как известно, всегда проще. Значит, истина витает над нашими головами. Но вот вы мне скажите, где выход, что же делать?

— Сосредоточить себя на главном! — Тон молодого человека был решительным.

— А в чем оно, это главное? Вы-то знаете? — спросил Смолин.

Взгляд юношеских глаз, только что выражавший непоколебимую убежденность в своей правоте, вдруг потерял уверенность.

— Не знаю…

— Вот и я не знаю, Володя! — подвел итог разговору Смолин. — Кто скажет, что именно его наука сейчас самая главная? Кто скажет, что все силы надо бросить, например, на создание системы долгосрочного предсказания погоды, а рыбок для коллекций не ловить. А может быть, как раз важнее ловить рыбок, искать пути их размножения, потому что, как предрекают наши коллеги-биологи, человечеству грозит голод. Или прежде всего добывать губки, на которые нацелились Лукина и Файбышевский, чтобы создать наконец препарат против самых страшных болезней?

— Ну, уж по крайней мере искать Атлантиду не самое сейчас главное, — возразил Рачков. — С этим-то можно погодить.

— Во-первых, как мне известно, ее и не собираются там искать. Просто будут испытывать «Поиск» в районе, который вызывает повышенный интерес. Во-вторых, разгадку тайны Атлантиды люди ждут уже две тысячи лет. Конечно, можно подождать еще тысячу. Но будет ли у нас эта тысяча? И вообще, будет ли даже сотня или полсотни лет?

Юноша бросил внимательный взгляд на Смолина.

— Догадываюсь, о чем вы, — произнес тихо. — Об обстановке?

— О ней. Видите ли, Володя, до того, как я ступил на борт «Онеги», и не сознавал, что дела в мире столь скверны. В Москве выключал радио, газеты не читал, чтоб не отвлекали от главного. А здесь, увы, не спрячешься. И теперь, честно говоря, я и не знаю, в чем оно, главное.

Рачков понимающе кивнул. Он тоже не знал.

— А может быть, важнее всего сейчас найти именно Атлантиду, — продолжал Смолин, — чтобы наше прошлое подсказало, куда нам идти или куда не ходить в будущем. Может, в далеком прошлом и таится разгадка тайны нашего сегодняшнего всеобщего безумия?

— Значит, главного нет? — заключил Рачков.

— Есть! — возразил Смолин, вспомнив о недавнем разговоре с Солюсом. — Главное для нас с вами — работать! Изучать ли моллюсков или литосферные плиты. Важно делать дело. Что бы там ни случилось! Делать его до конца!

Рачков скосил глаза в сторону, чуть заметно пожал плечами.

— Не знаю… О том, что я должен работать, работать и работать, мне внушают с пеленок.

— Так ведь это же главное назначение человека — труд. Надо после себя что-то оставить.

— Но, кроме труда, у человека должна быть еще и надежда. Кому оставлять, если никого не будет?

— Вы думаете, что надежды нет?

— Не знаю… А разве есть сейчас на свете такой человек, который взял бы на себя смелость поручиться за наше будущее?

Они помолчали. Веки у Рачкова, казалось, набухли еще больше, кисти крупных и сильных, как у землекопа, рук безвольно лежали на коленях. Смолин взглянул на часы — два ночи!

— Ладно, Володя, оставим на сегодня мои расчеты. Ну их к дьяволу! Поздно. Я вижу, как вы устали. В следующий раз!

На бледных губах Рачкова шевельнулась улыбка.

— Нет уж! Прокрутим сейчас и вас. Вы же только что сказали: наше спасение — труд.

Когда Смолин вышел из вычислительного центра, была уже глубокая ночь. В штормовой темноте океана проступали пенистые гребни волн, они казались оскалом неведомых чудовищ.

Глухо, с безнадежной однотонностью шумела взбудораженная корабельными винтами вода за кормой, казалось, что это шум самой преисподней.

Смолин понял, что заснуть ему не удастся. На душе почему-то было тревожно, хотелось с кем-нибудь поговорить, а где найдешь собеседника в этот глухой предрассветный час? Радиорубка! На его счастье, дежурил Моряткин. Сильные плоские пальцы радиста не отрывались от ключа морзянки, он даже не оглянулся на вошедшего Смолина.

Оказывается, только что принял сигнал SOS: в Бискайском заливе шторм, и там тонет французский сухогруз. По радиоперекличке было ясно, что на помощь французу идет испанский спасатель… Господи, подумал Смолин, а вдруг не успеют?

— Как думаете, надежда есть?

Моряткин предостерегающе поднял руку: не мешайте!

Смолин тихонько вышел, поднялся на метеопалубу. Здесь было почти безветренно и темно. Только над головой на мощной стальной струне гротмачты светился белый топовый огонь, а над ним неоглядно простиралось усыпанное звездами небо. Удивительно: за бортом бушует шторм, а небо в полном штиле — ни облачка!

Он отыскал у борта шезлонг, лег и запрокинул голову. В застывшем звездном скопище глаз различил робкую, хрупкую, торопливо ползущую по небосклону среди звезд букашку-светлячок. Спутник! Творение рук человеческих в самом космосе! А где-то не столь уж далеко от этих мест погибает корабль. На нем люди, и каждая человеческая жизнь — необходимая составная часть мироздания…

Размышления Смолина прервал стук каблуков: кто-то поднимался по трапу. У борта остановились двое, по силуэтам Смолин определил: мужчина и женщина. Он узнал приглушенный голос Ирины.

— Как красиво! Я никогда не видела столько звезд сразу! Чудо какое! — Казалось, она задохнулась от восторга. — Еще один океан — звездный! Мы с тобой вошли в сказку!

Ей ответил низкий голос Файбышевского:

— Ты права, Ириша. Чудесная ночь! Я тоже ничего подобного не испытывал.

Минуту стыло напряженное молчание — таким показалось оно Смолину.

— Ириша! — глухо, как будто с усилием произнес Файбышевский. — Я так благодарен судьбе за то, что в этом рейсе мы вместе.

— Я тоже рада, Гриша. Ты прав — путешествие потрясающее!

У Смолина забилось сердце: они на «ты»!

— Наверное, это самые счастливые для меня дни за последние годы, — продолжал все тем же сдавленным, странным голосом Файбышевский. — И все потому, что ты…

— Не надо, Гриша! — грустно произнесла Ирина. — Ты же знаешь…

— Что я знаю? Что?! — На этот раз мужской голос, одолев недавнее смятение, вдруг обрел силу и стал напористым: — Знаю одно: люблю тебя! Люблю! И хочу, чтобы ты была со мной. Что тебя останавливает? Все предельно ясно! Ты ничем не связана. Сама говорила, муж тебе чужой, ты одинока. Разве не говорила?..

Голос его снова дрогнул, и, наверное, для того, чтобы справиться с волнением, он сделал долгую паузу. Смолин понимал: надо немедленно встать, сказать, что он их слышит, но его сковало странное оцепенение.

— Здесь, на «Онеге», ты стала какой-то другой, — продолжал Файбышевский. — Словно тебя подменили. Не пойму — почему…

Он опять помолчал и уже тише спросил:

— Может быть, все из-за этого Смолина? У меня подозрение, что все из-за него. Вы действительно с ним давно знакомы? У вас что-нибудь было?

— Не надо, Гриша. Не надо!.. — пыталась успокоить его Ирина, в ее голосе была мольба. — Мы же договорились!

Файбышевский вскрикнул:

— Ни о чем мы не договаривались. Ни о чем! Я тебя люблю и имею право на вопросы. Скажи, кто тебе этот человек?

Ирина помедлила.

— Не стоит ворошить прошлое. Человек этот мне уже никто. Он ушел из моей жизни.

— Он странный тип. Нервический. Нелегкий.

Ирина подтвердила:

— Нелегкий! Это верно! Я-то знаю…

— Ага, знаешь! — голос Файбышевского опять потвердел и стал требовательным. — И долго ты была с ним? Говори!

— Ну, если ты так настаиваешь…

Смолин вскочил и крикнул в темноту:

— Не говори! Здесь — я!

Ирина слабо вскрикнула.

— Я был здесь, когда вы пришли. — Он шагнул к трапу. — Извините, что помешал. Но не мог же я сидеть и слушать…

Файбышевский ринулся к нему. Замер в двух шагах черной глыбой, загородившей звезды. Слышалось его прерывистое дыхание.

— Ну, знаете! Вы… вы… — Казалось, он сейчас кинется в драку.

Овладев собой, Смолин спокойно бросил в сторону нависшей глыбы:

— Успокойтесь! Советую в следующий раз для интимных встреч выбирать места поглуше.

Шел по палубам, не зная куда. Оказывается, он для нее — никто! Настолько никто, что она готова предать самое святое, что было между ними. Вот все и встало на свое место! Теперь ее нет и не должно быть в его жизни…

Скоро рассвет. Смолин вернулся в каюту, походил по ней, как зверь в клетке, — от одной стены к другой. Четыре шага в длину, два в ширину. Приложил горячий лоб к стеклу иллюминатора. За стеклом в звездном свете колыхался океан. Он вздрогнул.

Где-то сейчас гибнет корабль… А там люди…

Набрал на диске номер.

— Ну, как там, в Бискайском?

— Утонул француз, — устало сообщил Моряткин. — Спасатели подобрали всех, кроме пятерых. Ищут. Да разве найдешь? Ночь. К тому же апрель. Вода холодная…

Пятерых не нашли… В апрельской воде даже в Бискае больше получаса не выдержишь.

О сне нечего и думать. Говорят, тоска бывает дремучей. Вот сейчас она как раз такая: хоть вой. Будто он среди тех пятерых, не найденных. Снова вышел на палубу, бесцельно слонялся в темноте, пока на глаза ему не попала урна возле умывальника, битком набитая бумагами и апельсиновой кожурой. Почему-то именно эта урна сейчас призвала его к активному действию: он подхватил ее и отправился на корму, чтобы вытряхнуть за борт. Но неожиданностям этой ночи еще не суждено было закончиться. Смолин вдруг почувствовал, что он не один в этой кромешной тьме, быстро обернулся и успел заметить, как торопливая тень скользнула за будку портального крана. Странно! Кто это прячется? Он заглянул за будку.

В скупом свете кормового навигационного фонаря с трудом различил почти черное лицо, обрамленное надвинутой на уши светлой вязаной шапочкой.

— Ты кто?

Человек не издал ни звука.

— Ты кто? — повторил Смолин.

Вместо ответа человек бросился на Смолина, едва не сбив его с ног, вырвался из западни, в которой оказался, испуганно заметался по корме, пытаясь спрятаться в какой-нибудь щели. Расшибая ноги о невидимые во тьме железяки, Смолин упорно преследовал черный призрак, охваченный внезапным злым азартом погони. Он настиг незнакомца у самого трапа, ведущего на верхнюю палубу, схватив за руку, почувствовал тонкое хрупкое запястье рванул на себя. Лицо человека осветил кормовой фонарь, и он тотчас узнал его. Это был тот самый юноша-марокканец, который подходил к ним в танжерском кафе, а потом слонялся в порту возле «Онеги».

— Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попал?

Парень тяжело дышал, он уже не сопротивлялся, покорно стоял рядом.

Смолин повторил вопрос по-английски:

— Как ты сюда попал?

— Но! — простонал парень. — Но!

Словно в молитве, он сложил на груди дрожащие руки и с тоской взглянул на Смолина. В его глазах блеснули слезы.

— Ну, ладно! Ладно! Успокойся! — сбавил тон Смолин и хлопнул марокканца по плечу. — Пойдем!

Сказал он это по-русски, но парень почему-то понял его и покорно подчинился.

Куда его вести? Все спят. На мостик, конечно!

Они поднимались по внутренним трапам на самую вершину судна, марокканец шел впереди, перед глазами Смолина мелькали его стоптанные туфли без задников, оранжевые носки с огромными дырами на пятках.

На последней площадке трапа Смолин раскрыл дверь и втолкнул вдруг заартачившегося парня в темное пространство ходовой рубки, где стояли вахтенные.

— Принимайте еще одного пассажира!

Обитатели «Онеги», спавшие мирным сном в этот глухой ночной час, не ведали, в каком смятении оказались те, кто должен был принимать сейчас решение. Разбудили капитана, начальника экспедиции, судового врача. Беглец говорил немного по-французски, и тогда позвонили Лукиной. Она пришла сразу же, видно, не спала. Смолину показалось, что за эту ночь Ирина подурнела, лицо ее осунулось, морщины у рта стали глубже.

Войдя в конференц-зал, куда временно поместили беглеца, Ирина встретилась взглядом со Смолиным и остановилась в замешательстве, словно решила, что ее, как школьницу, вызвали объяснить свое поведение.

Марокканец сидел за столом в надвинутой на уши голубой шапчонке, зябко вобрав голову в плечи. По другую сторону стола расположились капитан, старпом, первый помощник, начальник экспедиции, врач, и казалось, что за этим длинным полированным столом начинаются международные переговоры с представителем развивающейся страны, который почему-то оказался здесь в единственном лице.

Переводить Лукиной много не пришлось. Ответы парня были коротки и бесхитростны. Почему оказался на борту? Хотел удрать из страны. Куда именно? Куда-нибудь, где можно найти работу. Уже много месяцев без работы, почти постоянно голоден. Почему выбрал именно это судно? Оно оказалось единственным в порту не пассажирским кораблем, на который можно забраться, из-за отлива корма опустилась низко и было нетрудно прыгнуть с причала. К тому же марокканцу показалось, что люди на этом судне добрые, часто улыбаются. При этих словах марокканец поднял глаза на стоявшего у стены Смолина. Все остальные, кроме Ирины, тоже внимательно взглянули на Смолина, словно искали в его лице окончательное объяснение случившемуся. Смолин почувствовал, как его щеки обожгло жаром, будто именно он был виновником происходящего, которое, судя по всему, ни у кого не вызывает восторга.

Некоторое время за столом царила гнетущая тишина.

Вдруг марокканец что-то торопливо произнес, бросив искательный взгляд на капитана, — понял, что именно он здесь главный. Лукина перевела:

— Просит не выгонять с судна. Готов делать любую работу, какую дадут. Совсем бесплатно. Только за еду. Хотя бы за кусок хлеба.

Парень говорил все горячее, взмахивал руками, сверкал белками глаз, и Лукина, поддавшись его настроению, едва успевая с переводом, говорила тоже взволнованно, словно и она хотела убедить присутствующих в справедливости просьбы беглеца.

— Если невозможно остаться на этом судне, то он в первом же порту сойдет. Только, пожалуйста, не выгоняйте!

Капитан скривил губы:

— Не выгоняйте! Куда мы его выгоним? За борт, что ли?

Задумчиво пощипал подбородок и, не глядя на Лукину, бросил:

— Спросите, есть ли у него документы.

Документ оказался: затертая картонка с вязью арабского рукописного текста и без фотокарточки. В сумке, которую обнаружили за ящиками на корме, лежала старенькая, но чистая рубашка, трусы, пара еще одних дырявых носков, пачка жвачки и потертая цветная фотография, с которой почему-то испуганно взирали большие темные и четкие, как пуговички, зрачки в широко раскрытых глазах немолодой женщины.

— Кто это? — спросил капитан, повертев в руках фотографию.

— Говорит, что это его мать, — объяснила Ирина.

— Можно мне взглянуть?

Мосин потянулся к фотографии, внимательно посмотрел, передал Золотцеву, тот, посмотрев, в свою очередь, передал старпому.

Снова за столом воцарилось молчание. Смолин обратил внимание, как крепко сцеплены и напряжены пальцы лежащих на столе капитанских рук. Вдруг пальцы разжались, и капитан обеими ладонями прихлопнул стол.

— Все! Обратно в Танжер! Подготовьте властям радиограмму!

Золотцев встрепенулся:

— Евгений Трифонович, побойтесь бога, мы ведь уже столько миль отмахали!

— Сто пятьдесят, — мрачно уточнил Кулагин.

— Может быть, мы его в море передадим на какое-нибудь судно? — неуверенно предложил Золотцев. — Или на обратном пути…

Капитан качнул головой:

— Идем в Танжер! Сдавать никому не можем. Никто беглеца у нас не возьмет. Держать на судне не имеем права. — Бунич скосил глаза на марокканца. — А вдруг он уголовник и его разыскивает полиция? Или больной? Не хватает мне на судне еще и эпидемий! Ко всему прочему!

Капитан встал, и было ясно, что это приказ, который обсуждению не подлежит.

Старпом враждебно взглянул на марокканца.

— Выбросить бы тебя, охламона, за борт! Столько горючего по твоей милости в воздух пустили! Со всеми потрохами не стоишь этого.

И, резко отодвинув стул, встал вслед за капитаном. Марокканец что-то быстро испуганно залепетал Лукиной.

— Говорит, если его отправят обратно в Танжер, то там непременно посадят в тюрьму, — перевела Ирина.

Капитан задержался у двери, постоял, словно в раздумье, обернулся к сидящим за столом.

— Накормите его. И как следует!

Когда он ушел вместе со старпомом, Мосин спросил Лукину:

— Сколько парню лет?

— Восемнадцать.

— Моему младшему братишке тоже восемнадцать, — Мосин вздохнул. — А как его зовут?

— Махмуд.

Мосин снова вздохнул, помолчал, наморщив лоб. Потом поспешно вытащил из кармана пачку сигарет, протянул марокканцу.

Тот торопливо взял сигарету, прикурил от пламени протянутой Мосиным зажигалки, жадно затянулся. У него были длинные смуглые пальцы с ярко-белыми красивыми ногтями — с такой-то рукой пианистом быть! И вдруг улыбнулся широко, ясно, доверчиво, словно решив, что теперь все с ним будет хорошо.

— Шукран.

Мосин положил перед ним всю пачку: бери!

— Шукран! — снова повторил Махмуд.

За иллюминаторами шумел океан, но уже громче и тревожней, чем прежде, судно стало бросать на волне по килю, на палубы летели из-под форштевня брызги — ветер теперь был лобовым, «Онега» шла обратно в Танжер.

Перед завтраком возле конференц-зала, где под присмотром подшкипера Диамиди сидел беглец, то и дело останавливались любопытные, заглядывали в раскрытую дверь, некоторые пытались заговорить с марокканцем. Заглянул сюда и Смолин. На столе перед Махмудом была расстелена клеенка, на ней стояла глубокая пиала с половником и пустая, в желтых подтеках жира, тарелка, а рядом подносик с горой пирожков — вчера на ужин были пирожки с мясом. Значит, кормили, как велел капитан, досыта. То ли от еды, то ли от усталости, а может быть, от переживаний, которые на него свалились, марокканец разомлел, обмяк на стуле, зрачки у него стали тяжелыми, словно вот-вот выпадут на стол, как камешки. На любопытствующих почти не реагировал. Оживился лишь при появлении Смолина. Поднял подбородок, бросил на вошедшего долгий грустный взгляд и со слабой улыбкой раздвинул руки в стороны в жесте безнадежности: вот, мол, такие дела. Не повезло!

— Приуныл парень, как узнал, что в Танжер возвращаемся, — сочувственно объяснил Диамиди. — Даже от пирожков отказался. Тьфу! Чтоб этому Танжеру… Эх, сказал бы!

К горлу Смолина подступил комок, и он никак не мог его проглотить. Получалось так, что именно он сыграл в судьбе несчастного безработного злую роль. Неужели в самом деле парня посадят в тюрьму? Будет сидеть в душной камере и вспоминать, как не первой молодости белобрысый дядя глухой ночью бросился на него, полуживого от голода, чтобы схватить, скрутить, пленить. Дядя, в улыбку которого парень поверил еще там, в Танжере, на шумной портовой улице. Неужели в каждом человеке сидит зверь, всегда готовый преследовать другого?

Когда Смолин шел на завтрак, в коридоре его встретила Галицкая. Она замерла, широко и радостно распахнула глаза, выдохнула с восхищением:

— Вы, Константин Юрьевич, у нас, оказывается, герой! Террориста схватили. И не побоялись?

Он хмуро взглянул на нее, в ответ лишь пожал плечами и прошел мимо. Вот и в герои попал, стал активным участником детективной акции по поимке террориста! Пожалуй, еще благодарность объявят за смелость и находчивость в борьбе с лазутчиком империализма… Получается, что он тоже, как и Крепышин, дитя времени: бегущего надо хватать!

За завтраком Клифф Марч, который уже знал о случившемся, спросил:

— Почему решили возвращаться назад? Это же стоит больших денег. На такие деньги марокканец мог бы безбедно существовать лет пять.

— А что бы вы сделали на нашем месте? — вопросом на вопрос ответил Смолин.

У Клиффа не было никаких сомнений. Он хорошо выспался, с утра обладал отличным аппетитом, своими крепкими, ухоженными зубами отважно расправился с куском жесткого мяса, выданного на завтрак. Дожевал, вытер платком рот и только тогда ответил:

— Некоторые капитаны подобных непрошеных джентльменов просто-напросто выкидывают за борт. Но это, разумеется, варварство! Я подобное осуждаю. Я бы вытолкнул его на берег в первом попавшемся порту. Но уж ни при каких обстоятельствах не возвращался обратно. Это нелепость!

— Капитан распорядился иначе! — сухо заметил Смолин, впервые почувствовав неприязнь к американцу. Клифф легко угадал его настроение.

— Извините! — сказал он, медленно отодвигая пустую тарелку. — Я понимаю, у каждого свои правила игры.

— Вот именно! — подтвердил Смолин. — Если уж вы это называете игрой!

В Танжер прибыли после полудня. Бухта по-прежнему была взбудоражена стойким континентальным ветром, дующим из Гибралтарского пролива, как из трубы, желто-бортный портовый буксир осторожно подошел с подветренной стороны к вставшей на рейде «Онеге», по веревочной лестнице с его палубы на борт теплохода поднялись пятеро в штатском. Когда они садились за стол в том же судовом конференц-зале, лица у них были внушительно неподступными, как замкнутые сейфы. Достали из портфелей бумаги, долго и тщательно что-то в них записывали, задавая вопросы то испуганно притихшему Махмуду, то капитану. Клава принесла на подносе по чашке крепко заваренного кофе, поставила перед каждым, в том числе перед Махмудом. У того жадно дрогнули ноздри, он вдохнул бодрящий кофейный запах, покосился на чиновников и осторожно отодвинул чашку в сторону. Чиновники от кофе не отказались.

Когда все было оформлено и настала пора покидать «Онегу», снова вошла Клава. На этот раз у нее на подносе лежала горка румяных вчерашних пирожков. Посмотрела на капитана:

— Можно я ему в сумку положу?

Капитан неуверенно подвигал губами:

— Черт его знает! А вдруг им не понравится?

Но Клава решительно раскрыла сумку парня и высыпала в нее пирожки.

Когда в сопровождении властей марокканец выходил из зала, чтобы проследовать к штормтрапу, он с порога поочередно поклонился капитану, стоявшему рядом с ним Мосину, Клаве, Смолину, на котором взгляд задержал дольше, чем на других, поклонился остальным, толпившимся у дверей, и сказал:

— Шукран!

Глава одиннадцатая МАНЯЩИЙ ПОКОЙ БЕЗДНЫ

Смолин выскочил на палубу, чтобы, как обычно, сделать зарядку, и замер от удивления: океан сиял. Его словно выутюжили, ни одной морщинки, лучи утреннего солнца косо ложились на водную поверхность, плавились на ней, превращаясь в золотые плесы, величественно разливавшиеся все шире и шире с востока на запад. Легкий копотный дымок, струившийся из трубы «Онеги», стойким столбиком поднимался в небесную высь, на мгновение пачкал ее сажей и тут же растворялся в синеве. Даже не верилось, что последние два дня, истраченные на возвращение в Танжер, заставили «Онегу» продираться сквозь злой шторм, как сквозь колючую чащобу.

Один за другим появлялись на палубе люди, щурились на солнце, жадно вдыхали пряный воздух, ответно улыбались океану. Хороша погодка! Значит, будет работа.

Появился Золотцев, постоял у борта, удовлетворенно потирая руки.

— Ладненько! А где наш очаровательный синоптик? Подать сюда Тяпкина-Ляпкина!

— Я здесь! — отозвалась Алина Азан откуда-то сверху, от борта метеопалубы. — Вот он, Тяпкин-Ляпкин.

— Ну и что вы скажете, голубушка? — В лучах солнца очки Золотцева сверкнули с шутливой грозностью. — Обманули нас гаданием на своих картах! Что нам с вами делать?

— А вы мне другие карты дайте, уважаемый шеф! — Алина подстраивалась под игривый тон Золотцева. — Качественные! Тогда и гадания будут надежнее. А сейчас действительно тяп да ляп.

— А кто это «вы»?

— Вы — большая наука, светлые ученые головы двух великих держав. Давно бы вам взяться за это дело по-настоящему.

— Возьмемся, возьмемся, возьмемся! — повторял, значительно кивая головой, Золотцев. — Уверяю вас, голубушка Алина Яновна. Для этого и следуем в океан.

— …Внимание! Вышли на полигон, — сообщили динамики. — Палубной команде приготовиться к постановке буя!

У капитана опять случился приступ, он не выходил из каюты, судном командовал Кулагин. Командовал красиво, уверенно, и Смолин любовался его молодой, статной, энергичной фигурой, маячившей то в ходовой рубке, то на крыле мостика, то на палубе во время забортных работ. Каждый раз, когда подходили к порту, Кулагин вместо форменной куртки облачался в морской пиджак, надевал фуражку с крабом, и тогда все бросали на него восхищенные взгляды.

Палубная команда «Онеги» недавно обновилась, прежние опытные ушли в торговый флот, там работа хотя и напряженная, зато кошт погуще, чем на научном. Новички многого еще не умели, а ставить в открытом море буй, в котором чуть ли не полтонны, дело непростое. Хотя вроде бы и штиль, а все же океан дышит волной, и надо, чтобы при спуске буй не грохнулся о борт, сам не поломался, борт не поцарапал, надо, чтобы якорь буя хорошо лег на грунт, иначе течение унесет этот столь важный для полигона ориентир.

— Эй вы, ковбои! Осторожнее! — надрываясь до хрипоты, кричал Кулагин с крыла мостика матросам, работающим на баке. — Петлю заносите на головку! Петлю заносите, говорю! Слышите? Дайте чуток вира! Вира, говорю! Чтоб вас!

За постановкой буя наблюдали многие, а канадец даже фотографировал. Когда буй оказался наконец в море и Кулагин мог передохнуть от команд, Клифф Марч поинтересовался:

— Скажите, сэр, почему вам приходится с мостика кричать и расходовать свой голос? Разве у вас нет мегафона?

— Есть мегафон! — хмуро буркнул Кулагин.

— Почему же вы им не пользуетесь?

Кулагин отвернулся, со зверским выражением лица беззвучно пошевелил губами — ругнулся «на всю катушку». В следующее мгновение, снова взглянув на американца, любезно осклабился и пояснил:

— Видите ли, сэр, в мегафоне сели батарейки…

— Так их ничего не стоит заменить.

— Видите ли, сэр…

Когда Клифф, наконец отвязавшись от старпома, куда-то ушел, Кулагин позволил себе расхохотаться.

— Вашего носатого Буратино из Бостона прикажу смайнать за борт, — пообещал он Смолину. — Всюду сует нос. Спасу нет от его вопросов. Ну как, как я скажу этому дошлому америкашке, что матюгальник у нас не работает только потому, что в порту на базе нет батареек, обыкновенных круглых батареек, ценой в двугривенный каждая. Мегафонов навалом, а батарейки никак не завезут.

За предстоящие три дня пребывания на полигоне Золотцев намеревался извлечь из него максимум, получить все данные, которые только возможно, — геоморфологические, гидрологические, магнитные, ну и конечно, геологические. «Поиск» пойдет на дно не раз, надо посмотреть, что там, на дне, разумеется, образцы взять, чтобы иметь хотя бы общее представление об этой горушке.

Он вызвал к себе в каюту Смолина, чтобы посоветоваться.

— Разве у вас нет никакого предварительного представления об Элвине? — поинтересовался Смолин.

— Весьма незначительное.

— Но ведь гора находится в океане недалеко от западных берегов Европы. Может быть, ее давно уже изучили те, к кому она поближе, и не стоит заново изобретать велосипед? Не проще ли запросить зарубежных коллег, что они знают об Элвине? Они ответят: знаем то, знаем другое, а вот это не знаем. Значит, нам именно «это» и нужно изучать.

Положив руки на живот, Золотцев шутливо покачался с боку на бок, как китайский болванчик.

— Какой же вы правильный, голубчик! Что значит теоретик, в кабинетике в Москве посиживает! А в море — дело другое. В море, голубчик, порядки иные. Зарубежные коллеги! Ха-ха! Даже если что и имеют, далеко не всегда готовы поделиться. Да, конечно, мировая наука — наша общая сокровищница. Но кое-что не так уж торопятся отдать в общую сокровищницу, попридерживают для себя.

Уже без улыбки он бросил строгий взгляд на Смолина:

— Знаете, что такое гора Элвин? Не просто подводный пик! Это глубина чуть больше ста метров. Чуть больше ста! Здесь в действие вступают уже другие силы, те самые, у которых на плечах погоны. Сотая глубина в Мировом океане — превосходное ложе для атомных подводных лодок! Разумеете? То-то! А вы — «поделятся»! Да разве американцы пойдут на такое! Скорее удавятся, чем покажут нам горсточку ила, добытую на вершине Элвина, если они ее там и добыли. Впрочем, не исключено и то, что на Элвине вообще наука всерьез еще не работала, — продолжал Золотцев. — Неисследованных подводных гор в Мировом океане полным-полно.

Он задумчиво провел рукой по синему полю расстеленной на столе карты.

— Однако, как говорят англичане, вернемся к нашим баранам. За время, отпущенное на полигон, «Поиск» может опуститься на дно не больше восьми раз. Составлен список тех, кто назначен на спуск. Желающих, конечно, полно, ведь за это деньжата подкидывают, и хорошие, так сказать, «плата за страх». Но пойдут только восемь, те, кто имеет непосредственное отношение к исследованиям.

Золотцев заглянул в лежащий перед ним список:

— Естественно, геолог Мамедов, его заместитель Осин, понятно, Ясневич, — хитро улыбнулся, — как крупнейший специалист по Атлантиде. Я бы, конечно, хотел. Как начальник экспедиции! Крепышин нужен, он геоморфолог, там, на дне, его хлеб! Ну, значит, Чуваев…

— А этот-то зачем? Он же физик.

— Просится! Как откажешь? Ну а из вашего геофизического племени, разумеется, вы, какой тут разговор! Если, конечно, имеете желание и, так сказать… — Золотцев помедлил, — не страшитесь.

— А Чайкина не включили?

— Надо бы, конечно. Он геолог и геофизик. Ему как раз полезно. — Золотцев в бессилии развел руками. — Но у нас всего восемь погружений. К тому же есть еще и американцы. Я как раз с вами и хотел посоветоваться. Как быть с ними? Приглашать или нет? Тоже проблема! Вдруг обидятся! Или еще что подумают…

— Но их наука к подводным горам отношения не имеет. Так же как и занятия Чуваева.

— Верно, верно! — охотно согласился Золотцев. — Однако тут, голубчик Константин Юрьевич, дипломатия. Все надо учитывать. Все!

«А ведь Золотцев в самом деле похож на дипломата. Повернись судьба иначе — был бы послом. Вполне подходящим послом в какой-нибудь маленькой африканской стране. Послам, говорят, прежде всего требуется благоразумие», — подумал Смолин, а вслух сказал:

— Здесь, уважаемый Всеволод Аполлонович, вам сразу надо решить, чем вы хотите заниматься на Элвине: наукой или дипломатией. Для пользы дела я готов свое место уступить.

— Американцу?

— Чайкину.

Целый день «Онега» ходила галсами, ощупывая приборами вершину подводной горы, — ее ориентир, оранжевое туловище буя было то с правого борта, то с левого. Почти все отряды включились в дело — работа нашлась для большинства. Один лишь Смолин чувствовал непричастность ко всеобщей мобилизации сил. От спуска в «Поиске» отказался в пользу Чайкина, другого дела пока не было, кроме собственных расчетов. Сиди себе да марай бумагу, наверстывая упущенное. Он не вылезал из-за письменного стола целый день. В кают-компании завтракал и обедал в одиночку — Клифф где-то пропадал, должно быть, налаживал свою портативную радиостанцию, по которой им предстояло держать связь с американскими кораблями науки, идущими на встречу с «Онегой». На ужин пришел чем-то озабоченный, ткнул вилкой в непонятное ему блюдо под названием «плов», сунул кусок баранины в густые заросли, где прятался его рот, медленно, без аппетита пожевал. Поднял на Смолина рассеянный взгляд.

— Ты чем-нибудь расстроен, Клифф?

Клифф дожевал кусок и спокойно — даже перемены в настроении не мешали американцу говорить сугубо деловым тоном, употребляя наименьшее количество слов, — ответил:

— Некоторым образом.

— У тебя на «Онеге» возникли какие-то проблемы? — Смолин подумал, что американец огорчен тем, что его не включили в список на погружение в «Поиске».

— Проблемы возникли. Но не на «Онеге».

По его тону было ясно, что в подробности вдаваться не намерен. Может быть, что-то узнал во время своей первой связи с «Маринером», головным судном отряда, который уже вышел из Норфолка для встречи с «Онегой». И что он там узнал?..

Сегодня даже Чайкин не нашел времени заглянуть в каюту Смолина, и тому казалось, что все на судне смотрят на него осуждающе, как на бездельника, на «белую кость», которая чурается повседневной работы. В Москве в институте он не один был на положении «мыслителя», как называли ведущих институтских теоретиков. А на «Онеге» Смолин в одиночестве. Поэтому у всех на виду. И куда ни сунется, всюду вроде бы липший. Лишним оказался однажды ночью на метеопалубе для Лукиной и Файбышевского, лишним для Жени Гаврилко со своим советом «драться», лишним для беглеца-марокканца…

С давних времен Смолин привык работать по ночам, когда никто не может помешать, приучил себя спать мало, ему и шести часов достаточно. Из-за этой привычки и вынужден порой бродить по судну, как лунатик, в поисках собеседника.

Вспомнил, что сейчас на магнитометре, должно быть, дежурит Чайкин — его снова сюда назначили в связи с работами на полигоне. Заглянуть, что ли, к нему?

Вместо Чайкина дежурила незнакомая Смолину молодая светловолосая женщина.

— Андрея сегодня здесь не будет, — сказала она. — Ему завтра спускаться в «Поиске». Отсыпается.

Женщина сидела перед аппаратом, в окошке которого медленно двигалась белая бумажная лента, рассеченная линиями, сделанными самописцем.

Маленький радиодинамик, стоящий рядом с регистрирующим аппаратом, похрипел, кашлянул и выдавил из своей воронки с вялым безразличием:

— Внимание на эхолоте и магнитометре! Ноль два тридцать шесть. Завершаем сорок третий галс…

Прошли короткие минуты, и динамик сонно обронил:

— …Ноль два тридцать девять. Легли на сорок четвертый галс.

Женщина снова взяла карандаш и обозначила на ленте в аппарате время и номер очередного галса.

— Нудная работа! — от души посочувствовал Смолин. — И давно вы этим занимаетесь?

— Это моя шестая экспедиция.

Смолин заметил приставленную к аппарату цветную фотокарточку. С нее внимательно и весело вглядывались в пространство лаборатории три удивительно похожих друг на друга лица — с одинаковыми маленькими носиками, одинаковыми прядками светлых волос, упавшими на бровь, — мужское, женское и детское.

— Ваша семья?

— Да. Пять лет назад.

— Как вас зовут?

— Герта. Вернее, Гертруда.

— Немецкое имя?

— Нет, советское.

Оказывается, дед и бабка — восторженные комсомольцы двадцатых годов — назвали девочку в память покойной матери, умершей при родах. Гертруда — значит, герой труда.

Герта рассказала об этом с легким юмором, подтрунивая над чудачеством предков.

— Как же вас муж отпускает так надолго? Он тоже ученый?

— Был военным.

— Почему «был»?

— Он погиб.

Смолин замолк, не зная, как продолжить разговор.

— И долго вам сегодня дежурить? — наконец спросил он.

Гертруда подняла глаза на настенные часы.

— До четырех. А завтра с девяти снова. Людей-то в отряде не хватает. Положено пятеро, а дали троих.

Смолину подумалось, что, может быть, как раз он и занял на судне то место, которое предназначалось для одного из невзятых. Вот Герта по его милости и вкалывает на своей муравьиной работе — по крохам собирает цифирки в ненасытные бездонные досье науки. Сколько таких цифирок обозначила на бумажной ленте за пять минувших лет! А маленькие цифирки складываются в цифры побольше, те, в свою очередь, в другие, крупнее значением, и настанет момент, когда на столе вот перед такими «мыслителями», как Смолин, ляжет бумага с данными, сотворенными бессонными ночами, неделями, месяцами, годами однотонного, нудного труда, невидимой накопительской работой сотен, тысяч таких, как Герта, ни на что не претендующих в науке, да и в жизни тоже, разве что на небольшое, на недолгое счастье в этом колготном мире. Положат перед ним лист: вот тебе, думай, делай выводы, создавай концепции, раз ты такой умный! И он будет думать о концепциях… И уж конечно, не о них, о тех неведомых, кто на самом дне научного муравейника создает фундамент под будущие теории и концепции, приносящие кому-то славу, чины и звания.

— …Ноль три четырнадцать, — прохрипел динамик. — Внимание! Завершаем сорок четвертый галс.

Герта потянулась к карандашу.

Он обратил внимание на ее руку — маленькая кисть, длинные, мраморного оттенка пальцы с аккуратными ухоженными ногтями, но даже короткое движение руки с карандашом выдавало привычку к постоянному, почти автоматическому, не приносящему никакой радости труду. Нелегко зарабатывает человек хлеб насущный! А муж погиб. Воспитывает сына одна!

Смолин снова взглянул на фотографию: теперь ее улыбчивый оптимизм уже не мог его обмануть.

— Герта, где погиб ваш муж? В море?

— В Афганистане.

Голос ее не изменился, она сказала об этом так, как говорят о беде, которая уже стала частью твоего существа, но можно было представить, какой ценой создавалась эта кажущаяся невозмутимость.

— Он командовал саперным взводом, — продолжала Герта после недолгой паузы. — Они разминировали дорогу в горах. Им попался неизвестный тип мины. Саша решил в ней разобраться. Это оказалась новейшая американская мина-ловушка…

Они опять помолчали. Смолин взглянул на часы.

— Пожалуй, пойду! Не буду вам мешать. — Уже у двери обернулся и добавил: — Рад был познакомиться с вами, Герта! И вы знаете, это очень правильно, что вас назвали Гертрудой. Вам идет это имя. Ваши дед и бабка не ошиблись.

Утром завершили промеры и легли в дрейф. «Поиск» готовился к спуску. На корме автоматически сдвинулась тяжеленная, прикрывающая ангар стальная крышка, и все увидели гордость «Онеги» — ее «Поиск», подводный обитаемый аппарат. Белым брюхом и красной спиной он напоминал неведомое морское чудовище, у него было округлое яйцеобразное тело, плавники и хвост, как у кита, под брюхом прятались лыжи, похожие на пружинисто прижатые лапы, словно «Поиск» готовился выпрыгнуть из своего корабельного гнезда наружу, в океан. Он был трехглазым, казалось, его смотровые иллюминаторы лихорадочно поблескивали в нетерпении — скорее бы заглянуть в таинственный мир пучины. Из его груди торчал мощный, многочленный, как крабья клешня, манипулятор, металлическая рука, с помощью которой «Поиск» общается с подводным миром.

Рядом с батискафом стояли его пилоты — высокорослый, лобастый, с холодноватыми серыми глазами блондин и небольшого роста бородач брюнет, глаза которого постоянно прятали затаенную усмешку, словно к своему опасному делу он относился с юмором. Это были командир «Поиска» Виктор Каменцев и пилот Юрий Медведко. Они с нескрываемым восхищением взирали на свое стальное детище, такое доброе на вид и такое отважное! Уже не один раз в его кабине оба гидронавта уходили в тревожный мрак морских глубин. Предстоит новый бросок в бездну, и хрупкие жизни блондина и брюнета через считанные минуты снова доверятся ему, трехглазому однорукому «Поиску».

Крюк мостового палубного крана осторожно извлек «Поиск» из ангара, бережно поставил сперва на палубу, потом, когда в него забрался экипаж, с такой же неторопливой бережностью, как великую драгоценность, отправил за корму. Некоторое время среди свинцовых волн проглядывала броско обозначенная красным околышем посадочная площадка батискафа и вдруг исчезла, словно ее срезал очередной океанский вал. «Поиск» ушел на дно.

День становился все более ясным, по-южному жарким, влажным. Многие вышли на палубы в шортах. Крепышин даже рискнул в шортах явиться и на завтрак в кают-компанию, но поплатился за это. Едва покончили с завтраком, как Кулагин, который был сегодня, как и все последние дни, старшим за капитанским столом, громко, чтобы слышали другие, заявил:

— Напоминаю всем: по морскому уставу появляться в кают-компании в шортах можно только по специальному разрешению капитана. А таковое разрешение капитан дает лишь после пересечения линии Северного тропика. — Он окинул сидящих за столом жестким командирским взглядом. — Так что прошу неукоснительно придерживаться правил. Всех! Без исключения.

Когда Крепышин выходил из кают-компании, все взоры невольно обратились к его голым волосатым ногам.

На палубах одежда не попадала под ограничения: боцман Гулыга появлялся неизменно в синей рабочей спецовке и в кирзовых сапогах, а Кисин, заместитель Чуваева, не в чем ином, кроме плавок.

Сегодня Кисин был полон энергии. Судно лежало в дрейфе, ожидая всплытия «Поиска». Полигон Элвин оказался рыбным, многие из экипажа появились на палубах со спиннингами, и уже через какие-то минуты на досках палубы бились в конвульсиях серебристые ставриды и золотистые морские окуни.

— Уха будет! — радовались наблюдавшие за рыбной ловлей лаборантки.

Камбузницы, наоборот, ворчали:

— А кто из вас пойдет чистить рыбу?

Между ними от борта к борту с озабоченным, затаенно торжествующим видом, бряцая мускулатурой, как латами, расхаживал Кисин с мощной леской в руках и бросал в море вожделенные взгляды.

— Не кручиньтесь, бабоньки, — посмеивался он, — я вам вскорости предоставлю другой товарец. И чистить не надо — прямо на сковородку.

Кисин ждал появления акул, место это, как считали моряки, было акульим. И действительно, морской хищник не заставил себя ждать. Он был внушительный, длиной метра три, уверенно скользил почти у самой поверхности, выставив наружу, словно перископ, острый плавник, деловито прошел вдоль левого борта, потом, обогнув корму, вдоль правого, словно принюхивался. Стремительное бежевое с голубоватыми отсветами тело хищника скользило сквозь толщи воды, будто и не ощущая их. Один из древнейших обитателей планеты! Слитностью с природой, мудрой простотой естества акула сумела своей острой мордой пронзить тысячелетия, не потеряв по пути самое себя. И нелепой, вздорной, уродливой казалась склонившаяся над бортом черная от загара спина Кисина, его белобрысая голова, его ухмыляющаяся губастая физиономия, протянутая над бортом рука с толстым нейлоновым тросом, завершавшимся крюком, на который была насажена подобранная на палубе замасленная рабочая рукавица. Примитивная хитрость, унижающее противника лукавство, деляческое движение души, а в конечном счете — скрытая злоба против уверенной в себе прямодушной силы и красоты: ну, кто кого? Вроде бы с ножом из-за угла. И на глазах у всех природа, воплотившаяся в физическое совершенство, была попрана природой, принявшей облик духовного убожества, — акула с ходу схватила приманку! Смолина взяла досада: попасться на рукавицу!

И вот она на палубе, могучая, словно отлитая из серебристого металла, даже вне привычной ей среды поражающая совершенством своего тела. Лязгает зубастой пастью, как меха, ходят ее жабры. Задыхаясь от глотков смертельного для нее воздуха, акула бьет мощным хвостом по палубе, словно надеясь в последнем отчаянном прыжке вернуться в родной спасительный океан, где она просуществовала миллионы лет. А вокруг нее, как бесы, прыгают с батогами и пожарными крюками Кисин и двое добровольцев из команды, тоже с оскаленными, насыщенными злобой ртами, вопят в азарте, нанося удар за ударом по телу своей жертвы. Хрясь! Хрясь! Трещат, ломаясь, хрящи и кости, хлещет по палубе алая кровь…

— Что же вы делаете, звери! — выскочила вперед Доброхотова, вскинув короткие пухлые руки. — Это же жизнь! Как можно! Безо всякого смысла! Просто так, ради удовольствия! Как можно!

Но акула уже мертва. Сердце ее уже остановилось. Жизнь медленно затухает лишь в мускулах — еще подрагивают плавники, слабо шевелится потерявший силу хвост.

— Почему ради удовольствия? — отирая пот с деревянного, в трещинах лба, Кисин ухмыльнулся. — Ради продовольствия! Мясо на камбуз пойдет — сами есть будете да похваливать. Зубы — на украшение. Бусы отличные получаются. А из челюсти рамочку можно сделать и в нее фотографию поместить. Очень даже оригинально!

— Вот себя в ней и поместите! — не выдержал Смолин, с неприязнью глядя во влажное лоснящееся лицо Кисина.

Тот спокойно выдержал недобрый взгляд, юродствующе повел плечами:

— Зачем себя? Я в нем тещу свою любимую помещу, с вашего позволения, профессор.

Сподвижники Кисина хохотали.

— Подонок! — буркнула Доброхотова и решительно шагнула к трапу. — Такое позволять нельзя! Пойду к начальству. Раньше мы за такое…

Через несколько минут вместе с Доброхотовой явился Кулагин.

Он бросил взгляд на тело акулы, на лужу крови, алеющую на палубе, поднял глаза на застывших в настороженном ожидании Кисина и его компаньонов. Его губы покривила презрительная усмешка:

— Ну, что, убивцы, насытились? Разрядились?

— Мясо можно на камбуз… Это, Анатолий Герасимович, голубая акула. Мясо съедобно… — неуверенно пробормотал Кисин.

Старпом брезгливо поморщился:

— Людей травить? Нет уж! За борт ее!

— Но… — попытался возразить Кисин.

— За борт! И палубу вымыть!

Он повернулся, чтобы уйти, но Доброхотова задержала:

— Такое, Анатолий Герасимович, надо прекратить. Раз и навсегда. Это я вам официально. Такого у нас раньше никогда не бывало.

Кулагин искоса посмотрел на нее.

— И раньше такое бывало! Сколько существует мореходство, столько и бывало. Это естественно.

Доброхотова опешила:

— Естественно?!

— Для моря естественно. Моряку в море нужна разрядка. Монотонность морских будней угнетает психику. Вот моряк и разряжается. В рыбной ловле, в охоте на акул. Не вижу в этом ничего особо ужасного.

— И вам, старпом, это кровавое побоище кажется естественным?

— Именно! — Кулагин с холодным прищуром смотрел на Доброхотову. — Лично я считаю его в некотором роде даже полезным. У меня на борту моряки, а не туристы. А моряк должен знать, что такое море и что от него ждать. Море, каким бы идиллическим оно ни выглядело, никогда добра моряку не сулит. И с морем надо уметь обращаться! С морем и со всем тем, что его населяет. С акулами, к примеру. У меня половина команды из вчерашних бичей, многие даже плавать не умеют. А если в море нос к носу с акулой? У моряка перед хищником злость должна быть, а не страх, всегдашняя готовность дать ей отпор. Вот как думает старпом, достопочтенная Нина Савельевна!

В последней фразе от отчеканил каждое слово — так делал всегда, когда хотел показать, что все им сказанное обязательно к исполнению, потому что это приказ.

Доброхотова только руками развела:

— Ну, знаете, так мы далеко зайдем. Вы приучаете людей не к борьбе, а к подлому убийству, к жажде крови.

На лице Кулагина не дрогнул ни один мускул.

— Увы, в наше время крови пугаться не следует. Войной нам грозят, Нина Савельевна, войной. Готовиться надо! Психику людей готовить! А то подрасслабились маленько…

Смолин не выдержал:

— В той войне, которой нам грозят, крови не будет. Будет только пламень и пепел. И ничего больше. А чтобы не было войны, нам надо оставаться людьми. Сейчас же я видел здесь зверей!

Чуть приподнятые рыжие брови Кулагина по-прежнему выражали снисходительное терпение, но глаза блеснули холодком, и Смолин почувствовал, что в эти минуты разрушалась возникшая за дни рейса их взаимная приязнь.

— Я высказал свою точку зрения, Константин Юрьевич, — сказал старпом спокойно. — А поскольку я здесь старший помощник и в данном случае исполняю обязанности капитана, свою точку зрения буду неукоснительно проводить в жизнь. Такие у меня полномочия.

Когда он ушел, мертвую акулу тотчас выбросили за борт. Смолин взглянул на то место, где она лежала, и увидел крошечную рыбешку, темненькую, плоскогрудую, — она была еще жива и подпрыгивала на досках палубы. Смолин поднял рыбешку. Странная какая! На грудке ребристый овал, как след от калоши.

— Это прилипала. Рыба-прилипала, — пояснила Доброхотова, перекладывая рыбку к себе на ладонь. — Акулий лоцман, вечный ее спутник.

Она вопросительно взглянула на Смолина.

— Можно я ее брошу за борт? Пусть живет!

Чайкин был взволнован.

— Я только что из КП по погружению «Поиска». Слушал переговоры с ними по гидрофону. Каменцев такое говорит, что закачаешься. Говорит, будто видят под водой развалины города. Так и сказал: города! Неужели Атлантида? С ума сойти!

— Сходить с ума не стоит! — скривился Крепышин. — В воде и не то может привидеться. Я знаю.

— А ты что, раньше спускался? — поинтересовался Чайкин.

— Не спускался, но знаю. — Крепышин печально посмотрел в сторону моря. — Ни к чему из всего этого делать сенсацию. Наука не терпит сенсаций.

— А вдруг в самом деле Атлантида?! — не сдавался Чайкин. — Вот спустишься сам, тогда и будешь давать оценки. Чего заранее-то! Ты какой по счету?

— Завтра утром. После Чуваева, — вяло ответил Крепышин, и тень страдания омрачила его лицо. — Только я за себя немного опасаюсь…

— Что так? — удивился Чайкин.

— Понимаешь, Андрей, — в голосе Крепышина проступили нотки душевной искренности, — с давлением нелады. Как бы меня наш судовой док не выбраковал.

— У вас давление?! — изумился Смолин. — Каждое утро запросто бросаете в небо двухпудовую гирю. И вдруг давление!

Крепышин значительно повел квадратным подбородком.

— Гиря — это одно… А спуск в батискафе на глубину сто метров совсем другое. Потом у меня в некоторой степени вестибулопатия.

— Чего? — не понял Чайкин.

— Вестибулопатия — нарушение вестибулярной системы, — объяснил Смолин и бросил сочувственный взгляд на Крепышина: — Надо же! Не повезло вам!

— Да уж где там! — Крепышин, печально поджав губы, поплелся прочь, вяло выбрасывая вперед мощные, оголенные шортами ноги.

После пробного технического спуска первым научным наблюдателем на борту «Поиска» оказался Рустам Мамедов, начальник геологического отряда, присланный в экспедицию из Бакинского горного института. Это был крупный полноватый усач, с незатухающим огнем в глазах, который находился в постоянном противоречии с его непоколебимым спокойствием, выдержкой и поразительным немногословием, — за весь рейс Смолин не слышал от него и трех фраз, произнесенных вместе.

Мамедов провел на дне положенные ему два часа и, выпрыгнув из моторки на площадку лацпорта, широко разводя руки, выдохнул:

— Я такого нагляделся!

При этом вид у геолога был почему-то потерянным и смущенным, словно он попал на дне в какую-то сомнительную историю. Примерно в таком же состоянии прибыли и два других научных наблюдателя. Последним в этот день ушел на дно сам Золотцев. Когда два часа спустя он вернулся, то, ступив на палубу «Онеги», достал из нагрудного кармашка тенниски очки, медленно водрузил их на нос, потом внимательно и как бы недоверчиво оглядел стоявших на площадке лацпорта и произнес:

— М-да…

Торопливой походкой, шлепая босыми пятками по доскам палубы, он отправился в свою каюту, и даже спина его выражала недоумение.

После ужина Золотцев собрал совещание. Были приглашены начальники отрядов, те, кто участвовал в погружениях, пригласили и иностранных коллег. Совещание проходило в помещении конференц-зала, который, несмотря на претенциозное название, был невелик и не мог вместить всех желающих, потому что по судну уже распространилась весть: на дне «что-то» нашли!

Участники погружений поочередно докладывали об увиденном, каждый как умел пытался изобразить мелом на грифельной доске то, что его поразило. Все рисовали почти одно и то же: крепостные стены, каменные лестницы, циркообразные сооружения и неизменно «комнаты». «Комнаты» видели все — вырубленные в скалах четырехугольные пространства, с полом, стенами, только без крыши. «Комнаты» поражали правильностью и точностью геометрического рисунка.

— Что это? Что? — недоумевал Золотцев, обращаясь к сидящим в зале, и создавалось впечатление, что он не так уж и рад этой взбудоражившей всех неожиданности.

— Может быть, все-таки Атлантида? — решился высказаться Чайкин.

Золотцев поднял руку:

— Не будем торопиться с выводами, друзья! Считайте, что сейчас просто предварительный обмен информацией. Без выводов!

Ближе всех к грифельной доске сидел Клифф Марч. Перед ним на столе лежал блокнот, и он старательно перерисовывал в него то, что изображали мелом на доске.

Сидевший рядом со Смолиным Мосин забеспокоился:

— А вдруг мы в самом деле открыли Атлантиду? А американец тут как тут — и воспользуется. И мы лишимся приоритета.

В соседнем ряду сидел Ясневич, и чуть приметная ироническая улыбка тлела на его губах все время, пока шло совещание. Он-то был уверен: Атлантиды нет! И быть не может.

Утром перед завтраком позвонил Золотцев.

— Поверьте, Константин Юрьевич, после вчерашнего совещания я в некотором смятении. Поэтому лично вас, голубчик, буду просить участвовать в научной экскурсии на дно, — сказал он. — Пускай на все это взглянут самые мудрые глаза в нашей экспедиции.

Золотцев откровенно льстил Смолину. Вот бедняга, столкнулся с тем, что выходит за пределы запланированного, и сейчас полон сомнений. А вдруг в самом деле Атлантида? Куда ее девать, если в плане поиск исчезнувших цивилизаций не обозначен, как не обозначен в плане и спаркер фантазера Чайкина. Но от спаркера можно отмахнуться, мол, денег нет. А от этой чертовой Атлантиды не отмахнешься — сама полезла в иллюминаторы «Поиска», как подколодная змея.

— Хорошо, Всеволод Аполлонович, я к спуску готов.

— Вот и лады! — обрадовался Золотцев. — Ведь отчет писать придется… А ваше мнение в отчете, сами понимаете, будет весьма и весьма…

Правила требовали, чтобы гидронавта перед погружением осмотрел врач. Судовому врачу Маминой Смолин не доверял. Он терпеть не мог «дамочек» — в науке, медицине, в экономике, которые больше всего озабочены тем, какое производят впечатление.

Такой типичной «дамочкой» представлялась ему Мамина, с ее ярко накрашенными губами и расслабленными движениями.

— Как вы себя чувствуете? — Это он ее спросил, а не она его.

— Спасибо! Сейчас вроде бы ничего… — Мамина манерно растягивала слова, и ее нижняя губа при этом вяло отпадала, а рука, теребившая висящий на шее стетоскоп, казалась бескостной, слабой, уж никак не рукой судового врача. Очень ей подходит ее фамилия — Мамина. Интересно, кто она в медицине по профилю?

— Когда вышли из Танжера, я совсем было приуныла, — решила она поделиться своими переживаниями. — Ну, думаю, конец мне. А теперь вот ничего, вроде бы не укачивает.

— Настоящей качки у нас еще не было. Все впереди.

Мамина взглянула на него с тревогой:

— Вы так думаете? Какой ужас — все впереди!

Она вдруг спохватилась, предложила ему сесть рядом, чтобы измерить давление.

Но Смолин не сел, прошелся по кабинету, поглядел на приборы, аппаратуру. Судно не старое, аппаратура современная, и даже ему, несведущему в медицине, многое здесь ясно.

— А это что за штука?

— Аппарат для искусственного дыхания.

— Применять пока не приходилось?

— Не действует! Не смогла на берегу найти баллоны с кислородом. Бегала, бегала…

— А если вдруг понадобится?

Ее густо подкрашенные ресницы робко затрепетали:

— Будем надеяться…

Он усмехнулся:

— Вот-вот, любимый наш «авось» избавляет от забот.

— О чем вы? — не поняла Мамина.

— Да так…

По ее просьбе он снял тенниску, чтобы дать послушать сердце. Мамина поводила холодной бляшкой стетоскопа по его груди, изобразив на лице напряжение и сосредоточенность.

— Вы на берегу кем были? Терапевтом?

Она отняла от груди Смолина бляшку и бросила в его сторону быстрый, настороженный взгляд. Щеки ее порозовели.

— Работала в операционной…

— Хирургом?

— Анестезиологом…

Он кивнул и опустился на стул, вытянув руку для измерения давления. Своим допросом Смолин явно насторожил Мамину, она стала суетливой, резиновая груша выскальзывала из ее руки, как льдышка. Пришлось измерять давление дважды.

— У вас нижнее не очень-то… — пробормотала она огорченно. — Ближе к ста. Видите ли… с таким давлением я не могу…

Он встал и молча принялся натягивать на себя тенниску.

Мамина ткнула пальцем в какую-то бумажку, лежащую на столе.

— У меня вот здесь обозначены нормы для тех, кто погружается. Их нельзя переступать. — Голос ее звучал так, будто она в чем-то оправдывалась. — Перед вами был академик Солюс. Тоже просился…

Смолин изумился:

— Солюс?!

— Да! Требовал! Настаивал. Чуть ли не кричал. Но я подписать не смогла. Хотя давление для его возраста не столь уж опасное. Но возраст! Восемьдесят почти! Как я могла взять на себя такую ответственность!

Смолин пристально взглянул на нее.

— А как вы, анестезиолог, вообще могли взять ответственность за жизнь тех, кто на борту «Онеги»?

Мамина поникла, сразу словно состарившись на несколько лет, и Смолину стало ее жаль.

— Ладно! Не будем об этом! — сказал он примирительно. — Только зря вы не пустили академика Солюса. У него это была последняя возможность в жизни.

Подошел к двери, взялся за ручку и, оглянувшись, спокойно произнес:

— А мне отметьте: годен!

Его погружение было назначено на вторую половину дня. В очереди оно стояло предпоследним. Завершал серию погружений Крепышин.

Утром спускались трое — Ясневич, Чайкин и Чуваев. Ясневич вернулся из очередного рейса «Поиска» нахохленным, будто на дне его кто-то оскорбил. Атакованный вопросами, он проявил завидную сдержанность и с таинственным выражением лица отправился прямиком в каюту начальника экспедиции. Чайкин, ступив на борт «Онеги», еще больше, чем обычно, дергал в волнении головой, двигал острым кадыком и, казалось, вот-вот закукарекает от восторга. Увидев Смолина, он смог произнести только свое привычное многозначительное:

— Да…

Чуваев по возвращении счел нужным обронить всего одно слово:

— Забавно…

Это означало: он, Чуваев, в общем-то, не жалеет, что потратил на спуск время, там, на дне, даже видел нечто любопытное, но слишком уж серьезно относиться ко всему не стоит, потому что все это в конечном счете далеко от науки, от настоящей науки.

Перед обедом в каюту к Смолину постучался Рачков.

Молодой человек выглядел смущенным, и было ясно, что пришел с какой-то просьбой. Действительно, услышав о предстоящем погружении Смолина, которое займет немало времени, решился попросить у него рукопись монографии, которая его очень интересует. Еще в Москве прочитал все, что мог достать по тектонике литосферных плит. Все это так увлекательно! Он, Рачков, полностью разделяет концепцию Смолина…

Должно быть, на дне глаз своего маститого коллеги Рачков разглядел колкую смешинку — ишь, мол, молодой да ранний, «разделяет концепцию» — и смутился еще больше. Но Смолин пришел ему на помощь.

— Конечно же! — сказал он. — Берите, знакомьтесь! Буду рад выслушать ваши замечания.

После обеда Смолину позвонили в каюту и сообщили: через тридцать шесть минут он должен явиться на площадку лацпорта.

Моторка отчалила от борта «Онеги» и направила свой острый нос в открытый океан, где в полукилометре от судна среди волн можно было различить красный околыш посадочной площадки «Поиска».

— Выходит, вы сейчас вроде верховного судьи? — поинтересовался у Смолина ведущий катер второй штурман Руднев. — За вами вроде бы последнее слово: быть ей или не быть.

— Кому?

— Атлантиде.

— В науке последних слов не бывает. К тому же последним сегодня будет Крепышин.

— Крепышин не в счет! Здесь ученый нужен.

Руднев прибавил в моторе обороты, и катер стал сильнее биться о волну. Нагнулся к сидящему рядом Смолину:

— Подтвердите, что она есть. Что вам стоит?

— Господи, вам-то она зачем? — удивился Смолин.

— Да так… Для интереса. — Обычно равнодушное лицо Руднева стало серьезным. — Для самолюбия! А то все теряем, теряем, теряем! Скучно. Найти бы что!

Когда подошли к «Поиску», Цыганок, паренек из команды технического обслуживания, предупредил:

— Осторожнее прыгайте. Не промахнитесь! Здесь акулы.

К борту батискафа моторка не подходила — при такой волне могла его повредить. Чтобы попасть на «Поиск», надо было сначала с моторки прыгнуть в резиновую лодку, которую Цыганок выбросил за борт и сидел в ней наготове с коротким веслом в руке. Это утлое суденышко и доставляло пассажира к борту «Поиска». И вот здесь предстояло самое сложное: точно прыгнуть на посадочную площадку батискафа.

Прыжок удался с первой же попытки.

— Молодец! — услышал Смолин за своей спиной голос Цыганка. — Теперь забирайся за леер, стучи ногой по крышке люка, и как откроют — сигай вовнутрь, не мешкай!

Со Смолиным общались уже как с равным в морском деле, и это льстило. Через минуту он оказался внутри батискафа. Кто-то невидимый во тьме крепко ухватил его за руку, потащил вниз, в душную тесную мглу. Смолин задевал головой за какие-то железки, локтем угодил в чей-то живот, схватился за чью-то бороду. Его уволокли на самое дно кабины, заставили растянуться на лежаке, покрытом сыроватым ворсистым чехлом. Он приподнял голову, и в глаза ударил таинственный голубой свет. Перед ним был иллюминатор.

— «Онега», я — «Поиск». К погружению готовы! — услышал он над собой странно измененный, словно ватный, голос Медведко. И тут же где-то наверху прохрипел в ответ невидимый динамик:

— «Поиск». Я — «Онега». Спуск разрешаю!

Медведко откликнулся:

— Четырнадцать тридцать две. Погружение начали.

Смолин почувствовал головокружение и даже легкое удушье, казалось, что для полного вдоха не хватает воздуха. Гулко постукивало прямо в деревянный лежак сердце, щеки горели огнем — наверняка сейчас давление больше ста. Мамина не зря опасалась.

Рядом на соседнем лежаке устроился Каменцев.

— В углу справа сумка с противогазом. Нащупали?

— Да. А для чего противогаз?

Каменцев удивился:

— Разве вас на «Онеге» не проинструктировали?

— Нет.

— Шутники! Ну ладно, будем надеяться, что пожарчика не случится.

— А что, случалось?

— Бывало…

Ничего себе, подумал Смолин, не хватает ему в жизни еще небольшого пожарчика на дне океана. Оказывается, и здесь наш любимый «авось». Действительно, шутники!

За толстым стеклом иллюминатора горело тихое голубое пламя, слабый отблеск иного мира, торжествовавшего где-то там, наверху, за границей преисподней, в которую уходил Смолин. Временами в голубизне поблескивали золотые искорки — должно быть, крошечные рыбешки или рачки, казалось, осыпалось сверху легкое золото поднебесного солнечного дня.

Вдруг в забортном пространстве проступили очертания большого темного тела. Оно приближалось, молнией скользнуло в сторону, но тут же снова обозначилось в поле зрения и ринулось прямо навстречу иллюминатору.

— Акула, — спокойно пояснил Каменцев.

Острый нос приблизился почти вплотную к стеклу и раскололся надвое белой полоской хищно оскаленной челюсти. Смолин вздрогнул. Рядом во тьме раздался смех Каменцева:

— Поцеловались? Вкусно? Они здесь нежные, прямо в губы норовят.

Ну и морда! Не приведи господь повстречаться с таким созданием! Может, Кулагин и прав? Пощады от такой зверюги не жди.

Время вроде бы остановилось. Сколько миновало с момента начала спуска? Минуты? Часы? Голубое за стеклом постепенно теряло яркость, солнечный день над головой угасал, снизу подступали сумерки.

— А вот и дно! — сказал Каменцев. — Видите, внизу темное?

Ничего Смолин внизу не видел.

Прошло еще несколько минут, и наконец дно обозначилось и для Смолина. Ему показалось, что он на самолете, который только что пробил облачность и сейчас идет на посадку в неведомой горной стране.

Под батискафом горбились кряжи невысоких гор, щетинились их странные, похожие на столбы вершины, между горами простирались ровные долины, они были белым-белы, словно здесь только что выпал легкий снежок. Дно стремительно приближалось. Легкий толчок — и вокруг «Поиска» поднялось снежное облачко. Сели!

— «Онега»! «Онега»! Я — «Поиск», — услышал Смолин. — Коснулись лыжами дна. Глубина сто десять метров. Как поняли? Прием.

— Понял! — прохрипел динамик. — Приступайте к выполнению программы. Желаю удачи!

За иллюминатором стоял легкий сумрак, какой бывает перед завершением непогодного дня.

— Раньше бывали на морском дне?

— Никогда.

— Тогда смотрите в оба! Это все равно что на другой планете.

Каменцев прав: мир за иллюминатором не был похож ни на какой иной, он существовал по своим, неведомым законам, в других временных измерениях. Это там, наверху, мелькнул очередной миллион лет, а здесь он только-только начинался. Здесь этому миллиону еще долго существовать в неторопливом движении рыбьего плавника, в задумчивом крабьем шажке по песку, в меланхоличном покачивании бледно-зеленого стебелька актинии.

Проплыли мимо плоские прозрачно-хрупкие, словно стеклянные, морские окуни.

— А вон осьминог!

— Где?

— Да там, в камнях. Ишь как глаза таращит! У… у… тварюга!

И вправду, среди камней поблескивали две крупные бусины темных завораживающих бесовских очей, шевелились длинные щупальца, обнажая светлые ладошки присосок, словно звали к себе: иди сюда, здесь лучше!

Показались из-за скалы два пепельно-серых ската, расправив легкие крылья-плавники, долго парили над долинкой, как дельтапланы. Выскользнуло из темной расщелины чье-то длинное, узкое, будто лезвие, броско яркое тело, сделало длинный, изящно-ленивый зигзаг перед иллюминаторами «Поиска», словно хвасталось своими достоинствами. Острая зубастая морда хорька, бархатистая пятнисто-желтая под леопарда кожа…

— Мурена! — снова пояснил Каменцев.

Рыба-змея! Наконец-то Смолин воочию увидел эту хищную и опасную морскую тварь, с которой связано столько жутких историй! Но и она, злобная, зубастая, выглядела вполне мирно в этом заторможенном аквариумном мире. Вдруг вспомнилось выученное еще в школе:

Кажется, так в «Кубке» у Жуковского?

А ужаса никакого!

Тихие долины звали к покою. Поставить бы здесь дом, подумал Смолин, и жить бы в нем отшельником, и пускай там, наверху, в неторопливом течении времени бегут годы и тысячелетия, и не будет тебе до того, полного тревог мира, никакого дела.

На песке лежала большая пятилучевая пурпурная морская звезда, торжественная, словно адмиральский орден, случайно оброненный с борта проходившей в давние времена над Элвином португальской каравеллы.

— Мне здесь нравится! — засмеялся Смолин.

Каменцев поддержал:

— Я бы тоже тут остался. Передохнуть бы от береговой круговерти. Но, как говорят, покой нам только снится. Надо топать дальше. Мы с вами попали в район новый, здесь «Поиск» еще не бывал. Так что будем настороже! — Он коснулся плеча Смолина: — У вас под рукой блокнот и ручка на шнурке. Для заметок. А если что нужно сфотографировать — говорите. Я фотоавтоматом. Мигом! Он тут, под моим иллюминатором.

И крикнул наверх Медведко:

— Поехали, Юра! Подай чуток вверх и курсом сто сорок на юго-восток. Посмотрим, какой там сюрприз приготовили.

Им приготовили удивительное. Каменцев и Медведко еще вчера сталкивались с этим удивительным, а Смолин видел впервые. В отличие от гидронавтов он, как геолог, зрел куда больше, чем они, и оценивал виденное с иных позиций. То, что предстало перед взором в следующие минуты рейса, показалось для его профессионального мышления почти непостижимым.

«Поиск» поднялся на десяток метров и медленно поплыл между двумя скалами в соседнюю долину. Уже на подходе к долине Смолин издали разглядел крепостную стену. Ему почудилось, что они не на океанском дне, а в старой Европе, где глазу привычно вдруг обнаружить по дороге обозначившуюся на склоне горы крепостную стену, мощную, сложенную на совесть, так, чтобы выдержать набег орды варваров. А за стеной угадывались крепостные башни, руины древнего замка…

— Правь на стену! — командовал Смолин. — Поближе, поближе!

Он уже становился хозяином положения:

— Сможешь подойти вплотную? Вот так! А еще, еще ближе! Видите кладку? Это же натуральная кладка — блок к блоку. Давай к основанию стены. Взглянем: есть ли кладка у основания?

Подчиняясь командам Смолина, «Поиск» делал среди скал неторопливые маневры. При подходе к основанию стены батискаф, должно быть, попал в мощный подводный поток, его бросило на стену, ударило о камень, и «Поиск» крупно, словно в ужасе, задрожал всем своим стальным существом.

— Этак и по швам разойдемся! — встревоженно отозвался сверху Медведко.

Смолину подумалось, что труд этих парней постоянно «на грани», как у циркачей-акробатов, работающих под куполом без страховки.

— Давай, ребята, теперь в соседнюю долинку! — Смолина охватило нетерпение.

Батискаф плавно поднимался над скалами, плавно проплывал над ними и осторожно шел на новое снижение.

— Смотрите! Очаг! Вон, вон на той скале! — Голос Каменцева дрожал от азарта.

И вправду, это было похоже на огромный очаг для ритуального костра. Большие камни положены один к другому по четко очерченной окружности. Черт возьми, перед ними точно обозначенный круг! А природа камня прямым углам и четким окружностям не подчиняется, в своих творениях она дика, необузданна, геометрии не признает.

«Поиск» осторожно перебрался в следующую долину, и перед ними предстала новая неожиданность: наполовину утонув в песке, лежали на дне странные полуокружья, одно к одному, словно колеса завязшего вездехода.

— И здесь окружности! — волновался Каменцев. — Константин Юрьевич, ведь все это необычно, верно? Что-то есть! Как вы считаете? Есть?

— Конечно, есть, Витя!

Смолин сам был взволнован, и ему нравился юный восторг гидронавта перед неожиданным. Теперь Каменцев и Медведко чаще апеллировали к нему как к высшему авторитету, и Смолин понимал, что в этом практически последнем научном рейсе — Крепышин не в счет — многое будет зависеть именно от его личного мнения, когда Золотцев сядет составлять свой заветный генеральный отчет.

— Смотрите, вон комната! Точно такие же видели вчера на другом склоне Элвина. Точно такие!

«Поиск» пошел на снижение и замер. В самом деле, это была почти настоящая комната! Борясь с течением, Медведко маневрировал рулями и винтами, и ему удалось на несколько минут удержать судно около объекта. В скале было вырублено прямоугольное углубление. Крыши над ним не было, да и входа в него Смолин не разглядел. Посередине лежал камень, он казался светлее стен, и можно было предположить, что его сюда откуда-то доставили. И опять же точно обозначенные углы — словно кто-то тщательно вымерял по линейке и высоту стен, и очертания камня. А камень похож на ритуальный. Может быть, на нем совершали жертвоприношения?

— Виктор, вы говорите, что на другом склоне горы видели точно такие же комнаты?

— Точно такие же! Это важно?

— Это очень важно!

— Чуваев осмотрел одну довольно подробно. И тоже удивился.

— Неужели даже Чуваев удивился?

Каменцев шевельнулся на своем лежаке и плотнее прижался лицом к стеклу иллюминатора.

— …Сдается мне, что, когда мы подходили к комнате, я видел в скале большую пещеру с почти прямоугольным входом. Хотите взглянуть?

— Еще бы!

Каменцев скомандовал:

— Юра, возьми чуток повыше и топай точно по курсу сто сорок пять. Кажется, она там.

Долинка под брюхом «Поиска» уходила вниз, и большие пурпурные звезды, лежавшие на белом песке, становились все меньше, блекли, превращались в созвездия.

Батискаф прошел над гребнем скалы, покрытой водорослями, как густой шкурой. Водоросли были взлохмачены и, казалось, бились на ветру.

— Течение здесь сильное, — пояснил Каменцев, и Смолин почувствовал в его словах нотку тревоги.

Командир «Поиска» вдруг резко переменил позу на лежаке, крикнул Медведко:

— Куда рулишь? Левей бери! Левей! Вон в тот распадок.

Смолин бросил взгляд к обозначившемуся среди скал распадку, и в светлом треугольнике ущелья ему почудился контур странного предмета, напоминавшего задранную корму судна, врезавшегося носом в дно.

— Похоже на корабль… — пробормотал он. Но его не слушали.

Сверху донесся растерянный голос второго гидронавта:

— Не идет левее, Витя. Не идет! Несет совсем не туда.

Справа на батискаф надвигалась отвесная черная стена, в ее трещинах щетинились морские ежи, будто своими острыми иглами грозили гидронавтам.

— Бери выше! Резче! Резче! — кричал Каменцев, извиваясь у иллюминатора, — лицо его словно приклеилось к смотровому стеклу. — Еще! Иначе долбанемся. Ну!

Стена стремительно наваливалась на «Поиск», казалось, на дне произошло землетрясение и разом рушится весь этот странный потусторонний мир. Сейчас они врежутся в стену, и наверняка корпус батискафа расколется, как яичная скорлупа.

Но они не врезались, батискаф пронесло над самой вершиной скалы, лишь одна его лыжа скрипуче чиркнула по камню. Даже Смолину было ясно, что происходит нечто непредвиденное. «Поиск» стремительно несло вдоль горной гряды, над которой вздымались высокие, похожие на стесанные клыки вершины. Теперь уже не было сомнения, что батискаф попал в струю сильного придонного течения.

— Выше бери! — кричал Каменцев.

Судно уже не слушалось пилотов. Каменцев объявил, что придется сделать аварийный сброс балласта, но «Поиск» вдруг сам резко, по косой линии пошел вверх, к вершинам скал. Смолин поднял глаза и в серой студенистой толще воды увидел над собой нечто непонятное — над батискафом простиралась гигантской западней плотная паутина, словно давно ждала свою жертву.

— Что это?!

— Рыбацкие сети. Старые брошенные рыбацкие сети. Нам, ребята, хана, если…

Он не успел договорить. Смолин ощутил резкий толчок, ударившись головой о верхнюю стенку наблюдательного отсека. Казалось, «Поиск» влип во что-то мягкое, пружинистое, медленно и увесисто, как огромный поплавок, закачался над скалами.

— Не фига себе! — выдохнул Медведко.

Минуту молчали, осваиваясь с обстановкой.

— Ребята! Без паники! Только без паники! — вдруг заторможенно произнес Каменцев, и Смолин понял, что командир пытается овладеть и своим голосом, и своей волей. — Все будет о’кэй! Давай, Юра, забери в танки еще водицы. Пойдем на спуск.

Медведко повозился во тьме у рычагов управления, судно вдруг дернулось и стало медленно оседать вниз. Но оседание оказалось недолгим, и стало ясно, что «Поиск», зацепившись головой за сеть, как грузило, повис над скалами. Смолин взглянул вверх: ячейки белой сети плотно лежали на синеватом полотне океанского свода, прикрывая дорогу к спасению.

— Дай ход левым! — кричал Каменцев.

Судно стало медленно вращаться вокруг своей вертикальной оси.

— Правой попробуй!

То же самое, только вращались уже в обратную сторону.

— Дай задний — обоими!

Вырваться из плена батискафу не хватало сил. Сеть оказалась крепкой, видимо, краями она намертво зацепилась за вершины окружающих скал.

— Юра, выходи на связь! И микрофон дай мне!

Когда «Онега» ответила, Каменцев неторопливо, четко выговаривая каждое слово, сообщил:

— Я — «Поиск». Глубина девяносто семь. Время на борту пятнадцать сорок семь. При попытке всплыть аппарат застрял в старых рыболовных сетях. Делаем все возможное. Пока безуспешно. Прием!

Некоторое время «Онега» хранила молчание — переваривала весть. Потом в течение долгих минут где-то во тьме кабины микрофон все хрипел, и хрип у него был однотонный, без нюансов, казалось, нудно бормочет все один и тот же человек, даже не человек, а бесстрастный робот, которому безразлично, что там стряслось с тремя гидронавтами на глубине девяноста семи метров. Но говорил вовсе не один человек, а несколько — сперва вахтенный на пульте гидрофона, потом Золотцев, потом Кулагин, потом сам капитан, каждый по-своему старался успокоить попавших в западню, но каждому было очевидно: помочь оттуда, сверху, практически невозможно. Второго батискафа на борту не было. Приняли решение: будут пытаться ухватить сеть стальными кошками, как ведро, оброненное в колодец. Но океан не колодец, на подобной глубине довольно сомнительно что-то зацепить, ведь никто не знает точно, где находится батискаф, сигнальный поплавок на тросе к поверхности не пробился — не пустила коварная сеть.

— На какое время запас кислорода? — потребовал ответа динамик.

Там, на «Онеге», известно на какое, но, наверное, спрашивали потому, что не знали, что сейчас надо спрашивать.

— На сутки, не больше!

— Понятно… — вяло, как бы в раздумье проскрипел динамик, сделал томительную паузу — думал. И вдруг снова громко рявкнул, словно обеспокоился, не впали ли пленники в уныние: — Держите хвост пистолетом, ребята! Выручим!

— Выручим… — нервно засмеялся Медведко. — Это Кулагин. Ему там просто красоваться у микрофона. А нас найти все равно что иголку в сене. По теории вероятностей шанс близкий к нулю.

— Не скули! — недовольно отозвался Каменцев.

— Теория вероятностей полна загадок, — вставил свое Смолин. — Вот вам реальный факт: однажды в Монте-Карло выигрыш выпал на одно и то же число подряд двадцать девять раз. Вероятность сказочно ничтожна! И все-таки так было…

— Надо же! — удивился Медведко.

— Всякое бывает… — философски заметил Каменцев.

С этого момента настала томительная пора ожидания.

В иллюминатор смотреть надоело, ничего в нем не менялось, больше того, неприятно было в него смотреть — теперь казалось, что за бортам был уже не влекущий, завороженный покоем мир, а пол сырого холодного подвала. Временами обитатели батискафа перебрасывались фразами. Медведко вдруг вспомнил, что сегодня на ужин пельмени, а у него как раз к пельменям имеется соевый соус — в Италии купил. Каменцев ни с того ни с сего деловито предупредил: надо обязательно закрасить на борту «Поиска» глубокую царапину, которую получили вчера, задев о скалу. Потом Смолина спросили, не знает ли он хороших стихов. Раньше много знал, да все позабылось. Как там у Жуковского в «Кубке»? «А юноши нет и не будет уж вечно…» Как раз к ситуации! А что, если прочитать те, что прислала Люда?

Тоже не подходят. Он попытался представить себе лицо Люды — и не смог. Какие у нее глаза, брови, волосы? Все было расплывчато, неясно… Теперь между ними не только тысячи километров дороги по суше и морю, но и десятки метров водяной толщи, которые, оказывается, более непреодолимы, чем километры. Зато явственно представилась Ирина, даже ее голос, и он понял, что ему очень хочется ее увидеть. Несмотря ни на что!

Смолин нащупал блокнот, привязанную к тесемке шариковую ручку, на ощупь вывел на первом листке: «Тришка, где ты?»

Конечно, батискаф когда-нибудь найдут, и его тело тоже, и блокнот рядом с ним. Надо бы поставить глубину, дату и время. Сколько сейчас времени?

— Юра! Который час?

Медведко будто ждал этого вопроса, с охотой сообщил:

— Пятнадцать пятьдесят.

Значит, прошел лишь час после того, как они застряли. Смолин почувствовал, что у него начинают замерзать ноги. В таком положении даже в водах тропического океана охлаждение наступает быстро.

Нет, так нельзя. Надо что-то придумать, на то он и теоретик.

— Ребята, не попробовать ли нам сделать вот что. Создать максимальный крен на нос. Давайте-ка все трое притиснемся как можно ближе к носовой части и начнем батискаф раскачивать, а для усиления крена включим на полную оба мотора. Я вот сделал в уме расчеты: если учитывать силу подводного течения, инерцию и вес судна, то…

Они поверили в эти расчеты как в заклинание, с отчаяньем обреченных. Действовали разом, на одном дыхании, словно были единым организмом, устремленным к почти недосягаемой цели. И роковые обстоятельства, которые мертвой хваткой вцепились в «Поиск», поддались, раскрыли створки капкана под натиском не столько мускулов людей и мощи изнемогающих от напряжения моторов, сколько под напором вдохновенного порыва человека к спасению.

Кабина батискафа вдруг стала стремительно наполняться светом, и через несколько минут в ее верхний иллюминатор ударил тугой солнечный луч, весело блеснул на молодых зубах Юры Медведко. Батискаф закачался на волне. Спасены!

— Вот что значит понимать в теории невероятностей! — сказал Юра, отвинчивая крепления люка.

Когда Смолин спрыгнул с моторки на площадку лацпорта, со всех сторон к нему потянулись руки, поздравляли с возвращением. Где-то рядом взахлеб трещала кинокамера. Смолин услышал приказной тенорок Шевчика:

— Встаньте сюда! Ближе! Еще ближе! Пожимайте руки! Еще раз!

На этот раз Смолин подчинялся напористому тенорку почти бессознательно и покорно — бог с ним!

Рука Золотцева была влажной и вялой, а губы бескровными.

— Если бы вы знали, что я пережил за это время! — бормотал он, понизив голос, чтобы не слышали другие. — Ведь это я вас уговорил на спуск…

Они поднялись на кормовую палубу. Наверное, здесь собрались почти все, кто находился на «Онеге». Его глаза сразу же отыскали в толпе Ирину. Она вскинула руку, словно хотела, чтобы он увидел ее, но рука вдруг потеряла уверенность и слабым движением пальцев устало провела по лбу.

— Что будем делать, Всеволод Аполлонович? — спросил Золотцева Каменцев. — По плану еще одно погружение.

В глазах гидронавта полыхал мальчишеский азарт.

— Бог с вами, голубчик, какое там погружение! После всего, что случилось! — покачал головой Золотцев.

— Но ведь Крепышин ожидает, — не отступал Каменцев.

— Крепышин не пойдет! У него давление!

— Что ж, получается, не закончим работы, — вздохнул Каменцев. — А мы с Константином Юрьевичем такое видели! Закачаешься! Похлеще всего остального.

Все взгляды остановились на лице Смолина.

— В самом деле? — настороженно спросил Золотцев.

— В самом деле! — подтвердил Смолин.

Золотцев, нахмурившись, смотрел себе под ноги. Он колебался.

— Я готов пойти снова, — сказал Смолин.

— Я тоже! — присоединился к нему Ясневич.

— Отлично! — обрадовался Каменцев. — Заглянем туда, где нет сетей, где мы вчера были…

Смолин вдруг вспомнил мельком им увиденный на дне странный овальный предмет внушительных размеров, похожий на корму судна. А вдруг погибший корабль? Он хотел сказать и об этом, но к нему подошел Клифф Марч.

— Помоги мне, Кост! — сказал он. — Переведи-ка вот что. Кажется, на дне вы ухватили за хвост самого Нептуна, пожалуй, русской экспедиции не помешает, если на ее добычу взглянет и парень из Бостона. Для пущей объективности. Как?

Смолин перевел. И добавил от себя:

— Я думаю, что в его словах есть резон.

— Вполне! — подтвердил стоявший поблизости Солюс.

Золотцев бросил на него быстрый взгляд:

— Вы так считаете, Орест Викентьевич?

— Да! Это придаст всему, что вами обнаружено, уже иное, так сказать, международное звучание и… — Академик вежливо улыбнулся. — И сделает ваш научный отчет более весомым.

Было ясно, каких усилий стоит Золотцеву принять решение, которому противится вся его натура, — ведь только что чуть не потеряли людей! А тут просится иностранец, да еще шеф американской группы!

Он сделал лишь слабое движение рукой:

— Пускай!

Счастливый Клифф Марч бросился в каюту переодеваться для погружения.

Через полчаса все снова собрались на корме провожать очередную экспедицию на океанское дно. У лацпорта покачивался на волне катер, в котором были все те же Руднев и верткий, бойко зыркающий задорными глазами Цыганок. К ним присоединился радостно возбужденный Клифф Марч, он был в одних плавках, но за его ухом торчал неизменный карандаш, а рука сжимала коленкоровую корочку записной книжки.

Рядом со Смолиным облокотился на планшер борта Томсон. Невозмутимо попыхивая едким дымком трубки, долго молчал, наблюдая за уходящим в океан катером, потом неожиданно спросил:

— Не попадалась ли вам на дне какая-нибудь затонувшая посудина?

— Вы имеете в виду затонувший корабль? — Смолин вспомнил странные очертания неведомого предмета, лежащего в глубине ущелья. — Что-то похожее было. Не знаю, может, мне показалось. На дне много всякой всячины.

Американец снова сунул мундштук трубки в рот, сделал глубокую затяжку, медленно выпуская дым, подтвердил:

— Это верно! Чего там только нет!

Марч вернулся потрясенным. Ступив на палубу «Онеги», он неожиданно для всех запрыгал на одном месте, тряся бородой, закричал по-русски:

— Я есть Гагарин! Я есть Гагарин!

При этом то ли из бороды, то ли из-за уха выскочил карандаш и покатился по палубе. Сейчас Клифф Марч вовсе не был похож на человека, у которого все эмоции точно вымерены заранее. Он ликовал.

Увидев Смолина, схватил его за руку:

— Это открытие! Вы никому не должны отдавать свой приоритет! Вы должны первыми сообщить о нем миру!

— Как сообщить?

— Немедленно! Послать телеграммы в крупнейшие газеты мира. В наши, американские, в том числе. Важно первыми застолбить золотую жилу, как столбили у нас на Клондайке: это — мое! Могу помочь. Через четверть часа ты будешь говорить с Норфолком. А оттуда сообщат в большую прессу. Только скажи!

Как Смолин и предполагал, предложение американца начальник экспедиции подверг сомнению.

— Нашуметь на весь мир просто. Только о чем шуметь? Что сказать миру? Открыли Атлантиду? А вы уверены, что это именно она? — Золотцев говорил твердо, даже резко, словно осуждал. — Молчите? Не уверены. А уверенность может появиться лишь после тщательных, повторяю, тщательных исследований. Не с налета.

Он блеснул очками, поднимая строгие глаза на Смолина:

— Разве я не прав? Скажите мне вы, как ученый?

— Может быть, и прав, — согласился Смолин. — Но Марч прав тоже. Нам нужно, как он сказал, «застолбить». У них это делается быстро. Своего они не упустят.

— «Застолбить»! — передразнил Золотцев. — Марчу хорошо говорить. А мне каково? Сообщить всему миру о наших грезах. С иностранной печатью связаться! Так ведь меня завтра же в институте обвинят в легкомыслии, пальцем показывать будут: вот тот, кто открыл Атлантиду! Ха-ха!

— А вдруг это действительно Атлантида? И мы ее открыли!

Золотцев грустно усмехнулся:

— Если говорить откровенно, голубчик Константин Юрьевич, лично для меня проще и спокойнее ее не открывать. Увы, поставлен в такие условия. Есть план, и я должен его выполнять. За неоткрытие Атлантиды с меня не спросят. А вот за невыполнение плана…

Сердитым движением руки он воткнул в пластмассовый стаканчик на столе шариковую ручку, которую во время разговора нервно вертел в руках.

— Ладно! Обо всем этом подумаю я сам!

Было ясно, что начальство ставило в разговоре точку.

После ужина в лаборатории геологов решено было отметить появление новых достойных членов племени гидронавтов. Лаборантки на скорую руку понаделали бутербродов. Каждый из именинников принес по бутылке сухого вина, более крепкое питье не разрешалось. Правда, Смолин, не зная о запрещении, захватил купленную еще на родине в день отхода бутылочку марочного коньяка, да у Клиффа оказался припрятанным виски в фигурной, похожей на графин, бутылке. Хозяин лаборатории Рустам Мамедов был первым научным наблюдателем на «Поиске», к тому же его недавно избрали секретарем временного судового партийного бюро. Ему и предоставили право приветствовать новопосвященных гидронавтов. Правда, кое-кто сомневался в красноречии Мамедова, обычно молчаливого, как сфинкс, но тут Рустам удивил всех.

— Дорогие товарищи и господа! — начал он приподнято, с милым кавказским акцентом. — Мы пришли сюда, чтобы взглянуть друг другу в глаза и, как у нас на Кавказе говорят, поздравить себя с тем, что у тебя столько хороших друзей. — Он обвел собравшихся жаркими, жаждущими внимания глазами, остановил взгляд на иностранцах и продолжал: — Мы, геологи, не привыкли к дипломатии, и я обращаюсь ко всем вам и к присутствующим здесь гражданам США и Канады и говорю: товарищи! Да, да, товарищи! Мы не можем быть товарищами, когда берем друг друга на прицел, когда показываем друг другу кулаки. Но разве мы не товарищи, когда сидим за чаркой доброго вина, сведенные взаимной приязнью, взаимными устремлениями в великом деле познания планеты, которая для нас — общий дом. А разве сегодня уважаемый Клифф Марч не был нашим товарищем, когда вместе с нами спускался в неведомые океанские глубины? И если там, на дне, мы в самом деле что-то открыли, то это наше общее международное открытие…

При этих словах Золотцев сдвинул брови, бросил осуждающий взгляд на стоящего посередине лаборатории, безмятежно улыбающегося, праздничного Мамедова.

Но Рустам, хотя и был партийным секретарем, не знал, что с политикой надо быть осторожным. Он был кавказцем и геологом, от политики далеким. Он гнул свое, наслаждаясь ролью дирижера вечера, которую взял на себя с охотой и вдохновением.

— Товарищами мы будем и через несколько дней в Бермудском треугольнике, где совместно поведем наступление на новые нераскрытые тайны природы. Что такое товарищество? Это потребность друг в друге. А разве у нас нет такой потребности? Кто скажет, что это не так? — вопросил Мамедов, и в его голосе звякнули грозные нотки, будто кто-то в самом деле мог ему возразить.

Мамедов взял со стола стакан с белым вином, высоко поднял в торжествующем патрицианском жесте.

— За наше товарищество, товарищи! До дна!

Он вскинул подбородок и, залпом опрокинув в себя содержимое стаканчика, выразительно поморщился. Артист! Смолин знал, что в стакане был заранее налитый яблочный сок — Мамедов спиртного не употреблял.

Пышное вступительное слово Мамедова дало тон вечеру, он превратился в некое торжество, во время которого нужно было говорить только «высоким штилем». Так и говорили: о мире, о сотрудничестве, об упорстве в поисках истины, о новых штурмах нераскрытых тайн планеты и, конечно же, о милых женщинах, украшающих собой науку, — чего только не говорили! Особенно воздали должное мужеству доктора наук Смолина и пилотов «Поиска», которые с честью вышли из почти безнадежного положения. Не забыли отметить энергию и решительность кандидата наук Игоря Романовича Ясневича. Оказывается, когда пришла весть о том, что «Поиск» попал в западню, именно он взял на себя руководство спасательной экспедицией и даже изъявил готовность немедленно спуститься на предельно возможную для акваланга глубину, чтобы попытаться определить местонахождение предательской сети, в которой запутался батискаф.

Ну и Ясневич, удивился Смолин. Выходит, не из робких!

К концу вечера на середину лаборатории своей упругой, самоуверенной походкой футболиста, ступающего на поле побеждать, вышел первый помощник Мосин. Каждому, кто впервые спускался на дно в «Поиске», он вручил шуточный диплом гидронавта.

Помполит был доволен: мероприятию придан нужный идейный и воспитательный акцент. А ведь поначалу сомневался насчет дипломов, даже заранее заглянул к Смолину посоветоваться, удобно ли вручать этот самодельный шуточный диплом Марчу.

— Как раз такой и удобно, — успокоил его Смолин. — Американцы ценят юмор.

Помполит вздохнул:

— Черт знает что! Теряешься порой. Я ведь с танкерного флота. Там игрушками не занимаются, как здесь. Там дело делают. Не очень-то мне по душе всякие эти выдумки. — Мосин помедлил, повертел в руках диплом, который предстояло вручать американцу. — А вот печать здесь… Круглая, судовая. Подпись капитана… Можно ли американцу?

— Свою подпись капитан оставляет на бумагах в каждом иностранном порту.

— Тоже верно…

Разошлись после встречи за полночь. Солюс подошел к Смолину, взял его под руку. Глаза старика сияли, казалось, в них с трудом вмещался переполнявший его душевный свет.

— Я восхищен вами! — сказал он. — Восхищен и завидую. Мне бы на дно! Я бы тогда!.. — Солюс мечтательно прищурился.

— Что бы тогда?

— Написал бы самую лучшую главу в своей книге. Представляете? Репортаж со дна океана! Нет, эта дама, наш судовой доктор, абсолютно не права, что не разрешила мне спуск. Абсолютно!

— Я тоже так считаю, — поддержал его Смолин.

Академик радостно встрепенулся:

— Правда? Спасибо! Честное слово, я полон сил. Я многое могу сделать! Многое!

«Хорошо, что старикан так увлечен своей книгой, — подумал Смолин. — Только кто ее будет читать, даже если издадут?» Как-то Солюс робко попросил Смолина послушать хоть одну главу; после нескольких страниц стало ясно, что беллетристика академику не дается, — громоздко, назидательно, хотя мыслей, интересных раздумий о жизни немало. И все это адресовано молодежи, вроде завещания. Но молодые не любят, когда их учат, как надо жить.

Видно, живет в каждом человеке потребность поделиться с другими своим сокровенным. А может, это и есть главное? Может, умная-преумная монография, которую Смолин накатал на четырехстах страницах, не стоит тех трех слов, нацарапанных на листке блокнота в полумраке океанского дна: «Тришка, где ты?»

В дверь каюты постучали. Было уже около одиннадцати, и он удивился: поздновато! Это оказалась Галицкая.

— Можно на минутку? — Она вошла со свертком в руках. В нем оказалась наполовину опорожненная бутылка коньяка марки «Двин», того самого, что принес сегодня на вечер Смолин.

— Ваш коньяк! — сказала Галицкая. — Стали расходиться, вижу, на столе осталась. Думаю, жалко: кто-то другой вылакает задарма, а он — дорогой, марочный. Вот и принесла вам обратно.

Она рассмеялась. Лицо ее порозовело, ресницы порхали, было ясно, что Галицкая немного под хмельком.

— Спасибо! — сказал Смолин. — Только зря взяли. Неудобно как-то…

— Да что там неудобно! Какие церемонии могут быть на пароходе! Здесь, Константин Юрьевич, без церемоний. Здесь сложностей в отношениях не признают. Все напрямую.

Настя села на диван, лукаво, выжидательно взглянула на Смолина:

— А вы, Константин Юрьевич, у нас форменный герой. Беглеца-марокканца поймали, вырвались из океанской западни. Я горжусь, что лично знакома с таким человеком…

Смолин промолчал, с удивлением чувствуя, что смущен, как неопытный в таких ситуациях юноша.

Настя тоже примолкла, взгляд ее был прикован к бутылке с янтарной жидкостью, но, наверное, думала сейчас совсем не об этой жидкости, о чем-то своем, на губах ее застыла робкая улыбка.

— Неужели вы будете сейчас работать? — наконец спросила она.

— Не знаю, я как-то еще не…

В эту минуту раздался телефонный звонок. Он торопливо схватил трубку и услышал голос Ирины. «Онега» лежала в дрейфе, главная машина в чреве судна, поворочавшись, уснула, утомленная долгой работой, постоянный корабельный шум стих, и голос из трубки раздавался, казалось, на всю каюту.

— Я тебе не помешала? — спросила она.

— Нет, в общем-то…

Ирина волновалась, голос ее дрожал:

— Я хотела… я хотела сказать, Костя, что сегодня очень переживала за тебя! Места себе не находила. Такой ужас, когда вы…

На лице Насти медленно угасла веселая беззаботность.

— Не стоило волноваться, — торопливо перебил Смолин. — Ничего особенного не случилось бы. Все — чепуха!

Почувствовав в его голосе напряжение, Ирина замолкла, должно быть, искала подходящие слова, чтобы продолжить разговор. Галицкая деликатно кашлянула.

Смолин услышал в трубке что-то вроде короткого вздоха.

— Ты не один?

— Да.

— Извини! — Наверное, она хотела тут же бросить трубку, но овладела собой и уже спокойно и сухо пожелала: — Всего доброго!

Он медленно положил на рычаг трубку, в которой тоскливо, обреченно вскрикивали короткие гудки телефонного зуммера.

Минуту молчали, глядя в разные стороны.

— Ну что, выпьем, что ли? — И Смолин неуверенно потянулся к бутылке. Пить ему не хотелось.

Опять зазвонил телефон. Смолин выдержал один сигнал, другой, взглянув на Настю, сокрушенно повел бровями: мол, извини, сама видишь — одолевают! А сам тревожно подумал: неужели снова Ирина?

Звонили с мостика. Он сразу же узнал грубоватый голос второго штурмана Руднева.

— Константин Юрьевич! Не хотите заглянуть к нам? Редкое зрелище! Громадина прет тысяч под шестьдесят. Пассажир. Весь в огнях. Из Америки следует. Мы как раз на трассе.

Смолин обрадовался этому звонку, этому голосу, кораблю, который прет на «Онегу». Конечно же, надо взглянуть! Зрелище редкое.

— Непременно!

Испытывая неловкость, бросил осторожный взгляд на Галицкую.

— А вы не хотите взглянуть на встречный корабль?

— Нет! — произнесла она сухо. — Не хочу!

— Хорошо! Я сейчас! Бегу! — крикнул в трубку.

— И пожалуйста, по пути стукните в каюту Шевчика. Он просил в таких случаях его вызывать.

В зияющей глубине океанской ночи, как броская клякса на засвеченном негативе, проступало светлое пятно приближающегося судна. Уже издали можно было понять, какое оно огромное. Смолину дали бинокль, и он смог различить палубы, над которыми мерцали гирлянды разноцветных лампочек, искрились яркие голубоватые звезды, словно вспышки бенгальских огней. Разглядел высокую, скошенную назад дымовую трубу, ее цветной пояс из трех полос — черной, красной и желтой.

— Чей это?

— Западногерманский, — пояснил Руднев. — Новый.

— А как называется?

— Пока не разберешь…

Рядом со Смолиным досадливо кряхтел Шевчик:

— Далеко! Ох далеко! Объектив и не уцепит.

— Что ему там цеплять? Просто пассажирское судно. Никакой политики!

— Ха! — обронил Шевчик. — Уж простите меня за правду, уважаемый Константин Юрьевич, но в таких делах вы не очень-то! Подобный кадр можно так приспособить, что будет люксус! Фейерверки, иллюминации, прожектора… Пир во время чумы, как сказал Пушкин! Вот что это!

— При чем здесь «Пир во время чумы»? — недовольно отозвался из темноты женский голос, и Смолин узнал Алину Азан. — Просто идет лайнер, большой, красивый, мирный лайнер, и на нем веселятся пассажиры.

Шевчик не счел нужным ответить.

Светлая клякса в море поравнялась с «Онегой», и теперь чужое судно можно было легко разглядеть и без бинокля — блестящее, как елочная игрушка. Смолин представил себе роскошные салоны лайнера, красивых мужчин в смокингах и еще более красивых женщин в бальных платьях, скользящих по сверкающему паркету в волнах музыки, в аромате дорогих духов; проворных кельнеров, разносящих на подносах бокалы искрящегося шампанского… Кусок чужого праздника, уплывший в море от берегов чужой, неведомой земли. Лайнер шел по отношению к курсу «Онеги» по косой, и его корма все больше и больше обозначалась в поле зрения.

— «Кёнигсберг», — прочитал стоящий на крыле мостика матрос, долго вглядывавшийся через бинокль во встречное судно.

— Что?!

— «Кёнигсберг»! — повторил матрос. — Вижу хорошо. Посмотрите сами!

Он протянул бинокль Рудневу, и тот, подержав у глаз, молча передал Смолину. Сильные линзы помогли без труда прочитать на белой корме черные буквы: «Кёнигсберг». Ничего себе! Кёнигсберга уже давно нет на карте, есть Калининград. Значит, они…

— Ну теперь вам ясно, что к чему? — Шевчик торжествовал. Казалось, он заранее знал, как называется встречное судно. — Что я вам говорил! У меня на это дело профессиональный нюх. Настоящий пир во время чумы!

Все молчали.

Через четверть часа чужой праздник снова превратился в светлую кляксу, потом в светлое пятнышко, потом в слабенькую точечку. Вот и все! Собравшиеся у борта молча разошлись.

В коридоре Смолин увидел шагавшего ему навстречу Каменцева, командира батискафа.

— А я только что к вам стучался, — сообщил тот и протянул блокнот. — Забыли у нас. Записи.

Смолин раскрыл блокнот. На первой страничке корявые слова вопрошали: «Тришка, где ты?»

Поднял глаза на Каменцева. Взгляды их встретились.

— …Так вот, в заключение повторяю снова: сама природа таких ортогональных построений произвести не могла Не знаю других подобных аналогов. Лично я нигде не встречал и не слышал, чтобы другие встречали. Считаю, что мы столкнулись с явлением пускай пока необъяснимым, но необычным, заслуживающим внимания.

После Смолина выступал Ясневич.

— …Как показывает предварительный анализ данных, полученных на вершине горы Элвин, увиденные нами сооружения не могут, я повторяю и подчеркиваю, не могут иметь искусственное происхождение. Это натуральный базальт!

Ясневич сделал интонационную паузу, чтобы внушительнее прозвучал его приговор:

— Ни о какой Атлантиде речи здесь быть не может.

— Ну а вдруг все эти стены, эти комнаты просто вырублены в базальте? Вырублены, и все тут! — горячо возразил со своего места Чайкин и даже по-ученически поднял руку, словно просил у метра разрешения на слово.

Метр покровительственно улыбнулся юношеской горячности.

— Нет, дорогой мой, еще раз нет! — И Ясневич в наставническом жесте поднял палец и ткнул им в потолок. — Надо говорить о здравом, реальном, поддающемся объяснению, а не…

— Но происхождение египетских пирамид тоже долгое время не находило объяснений. И идолов острова Пасхи, и…

Теперь Ясневич счел нужным уже прервать юного спорщика, который слишком злоупотребляет его терпением:

— Послушайте меня, Андрей…

— Евгеньевич, — подсказал Смолин.

— Вот, вот! Андрей Евгеньевич! — Ясневич, бросив мимолетный взгляд на Смолина, засек его легкую ухмылочку, и пушистые брови заместителя начальника экспедиции словно потвердели. — Вы толкуете, как ученик третьего класса. А с таким школярским подходом нечего делать в науке. Мы, ученые, не имеем права поддаваться нелепым фантазиям. Нам нужны факты! А факты говорят, что эти сооружения вовсе не искусственные.

— Так какие же? — не выдержал Смолин. — Природные? Все эти углы, круги, овалы? Естественные? Да или нет? Вы скажите без обиняков, какие именно?

Ясневич потер пальцами гладко выбритый, отдающий глянцем крепкий подбородок. Замешательство его было мгновенным.

— Повторяю: они не искусственные. Но дать окончательный ответ пока не считаю возможным.

Смолин улыбнулся уже откровеннее. Как будто Ясневич когда-нибудь сможет дать окончательный ответ! Впрочем, научные суждения Ясневича всегда окончательны, в последней инстанции. И даже странно, что, хотя и на мгновение, он все-таки замешкался.

Выступали и другие, в том числе Мамедов, и все придерживались точки зрения Смолина: то, что найдено на Элвине, представляет собой несомненный научный интерес. И отмахиваться от этого нелепо.

Заключительное слово произнес Золотцев. Видимо, он готовился сказать нечто веское, в руках держал листок с тезисами. Но тут же заметил нацеленный на него взгляд Клиффа Марча, остро отточенный карандаш американца, занесенный над блокнотом и готовый к действию, перевел взгляд на Смолина, осторожно пощупал глазами его лицо и бросил листок на стол.

— Поскольку тут определились разные точки зрения, сейчас мне нечего сказать вам, друзья мои. Скажу только одно: над всем этим мы будем думать, думать, думать!

И он легко, свободно, как конферансье, завершивший концерт, выкинул вперед руки и широко их развел, улыбка его была ясной, обезоруживающей, свидетельствующей, что решительно все идет хорошо, благополучно, «ладненько», нет никаких острых проблем, а если и обнаружены некоторые сомнения, то, конечно, все со временем разъяснится, будет найден «выход из положения». Смолин подумал, что своим наукообразным построением речи Ясневич очень помог начальнику увильнуть от прямых оценок. А ведь именно этого и хотел Золотцев.

— Что он сказал? — спросил Смолина Марч.

— Он сказал, что будет думать.

Когда семинар завершился и все направились к выходу, у самых дверей Клифф нагнал Золотцева, таща за собой за руку Смолина — чтоб переводил.

— Я не очень уяснил вашу позицию, доктор Золотцев, — произнес американец с той почтительностью, с какой всегда говорил с шефом экспедиции. — Нужно ли вам мое содействие? Как раз сейчас у меня будет радиосвязь с Норфолком. Я бы мог передать вашу точку зрения, может быть, даже короткое интервью с вами для печати.

Золотцев шутливо погрозил Марчу пальцем:

— Вы, доктор Марч, опасный человек. Действуете как репортер, а не как ученый. С вами надобно ухо держать востро.

— Каждый американец в душе репортер, сэр, — возразил Марч. — Мы с детства постигаем значение прессы в нашей жизни. С прессой, увы, приходится считаться. Она может утвердить, а может и растоптать. Так вот в данном случае я — за утверждение. И готов помочь.

Золотцев положил умиротворяющую руку на плечо Клиффу.

— Не будем торопить события, дорогой коллега! Я вам все, все окажу. В свое время.

Конечно, ничего другого Золотцев Марчу не скажет и этого «своего времени» не будет. Никаких радиограмм, тем более в иностранную, тем более американскую печать Золотцев, разумеется, не пошлет. А через какое-то время в Америке пронюхают о том, что мы нашли на Элвине, они же, американцы и канадец, и расскажут, поняв, что русские набрали воды в рот. Недаром Марч записывал все слово в слово. Пошлют на Элвин специальную экспедицию, и открытие, которое по праву принадлежит нам, сделают своим — ведь мы-то молчим!

Американец потер длинный нос.

— О’кэй! — промолвил вяло. — Как знаете…

— Клифф, скажи мне, кто изобрел радио? — вдруг спросил Смолин, покосившись на Золотцева.

Американец изумился:

— Как кто? Маркони. Это же всем известно! И почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Да так…

Мимо каюты Ирины Смолин всегда проходил с опаской: вдруг откроется дверь! Сегодня дверь вдруг открылась, и в коридор вышла Ирина. Они столкнулись лицом к лицу и на какое-то мгновение замерли, словно искали друг у друга ответа, как следует поступить дальше.

— Здравствуй, Костя.

— Здравствуй!

— Ты торопишься?

— Нет…

— Тогда… — Она бросила осторожный взгляд в конец коридора, словно кого-то опасалась. — Можешь зайти ко мне? На минутку! Я покажу что-то…

Без уверенности, что поступает правильно, он перешагнул порог ее каюты. Каюта как каюта, крошечная, одноместная. Но это была ее каюта! И каждая деталь в ней рассказывала о хозяйке — бежевый халат, висевший на крючке у двери, — когда-то у Иры был голубой, — он подарил — легкий как пух, и очень ей шел. Ире идет голубое. На полочке у зеркала туалетные принадлежности, среди них флакончик «Белой сирени», духи недорогие, немодные, но Ирина всегда предпочитала именно их. Смолин только «Сирень» и дарил. Теперь дарят уже другие. Тапки у койки… Новые, с меховой оторочкой. Однажды он ей привез из Нарьян-Мара отличные тапки из оленьего меха. Сносила, наверное, давным-давно. На письменном столе разложены бумаги с записями. Рядом две чашки. Чаевничала недавно. С Файбышевским, конечно!

— Что же ты хочешь показать? — спросил он, стараясь добавить к своему голосу подходящий для этой встречи холодок.

У Ирины огорченно опустились уголки губ. Она медленно, словно раздумывая — стоит ли — выдвинула ящик письменного стола, извлекла из него конверт, неуверенно улыбнулась, покосившись на Смолина.

— Вот! Получила в Танжере… Вместе с письмами из Союза, которые принесли на судно… — чувствуя его настроение, снова заколебалась, не решаясь продолжить.

— Ну!

Вынула из конверта цветную фотографию, протянула Смолину:

— Оля прислала. Ровно два месяца назад снималась. Видишь, какая она сейчас!

Однажды он мельком видел Олю, совсем случайно. На бульваре в Киеве, где он оказался проездом. Но тогда она была совсем малышкой. А теперь выросла, похорошела. Милое, свежее девчачье личико, открытый взгляд светлых глаз — странно, глаза светлые, должно быть, серые или голубые — на снимке не разберешь — а волосы темные, как у матери. Редкое сочетание. Только густотой темных волос и похожа на мать, а так — и глаза, и нос, и чуть выступающий вперед подбородок — все не Ирино, наверняка отцовское.

Конечно, приятно получить где-то за границей фотографию любимой дочери, но при чем здесь он? Зачем ему любоваться чужой дочкой, похожей на своего отца? Как Ирина не может понять, что причиняет ему боль…

Возвращая фотографию, сдержанно сказал:

— Милая девочка. Поздравляю! Повесь на стенку и не будешь себя чувствовать одинокой. — Не удержался и добавил: — Впрочем, ты умеешь не быть одинокой.

Это была месть за бестактность. Но она словно и не заметила колкости. Предложила:

— Может, выпьешь со мной чаю? Тут у меня была Валя Корнеева, мы с ней часто чаевничаем.

— Подружились?

— Она милая женщина, легкая.

Смолин подумал, что об Ирине тоже говорят «легкая», быстро сходится с людьми, к ней неизменно тянутся, женщины в том числе. И чем она их привлекает?

Не глядя на него, Ирина спросила:

— А как твой сын? Уже большой?

Сказала не «пасынок», а именно «сын». Что это — жест примирения? Он его не принял.

— Большой.

— Я хотела тебе сказать…

Он внутренне напрягся: вдруг сейчас попытается оправдываться за тот нечаянно подслушанный им ночной разговор с Файбышевским! Лишь бы не оправдывалась! Иначе он бог знает что наговорит. Но Ирина сказала о другом:

— Когда пришла весть о вашей беде и стали снаряжать катер, чтобы идти вас искать, я попросила взять и меня. К Ясневичу ходила. Он поначалу не хотел, но я настояла.

Смолин удивился:

— Что бы ты смогла сделать?

— Я бы тебя нашла! — Голос ее прозвучал с неожиданной твердостью и силой, словно она говорила о своем долге. Но, почувствовав его недоумение, добавила уже сдержаннее, с грустной улыбкой: — Ведь мы же с тобой как-никак друзья…

В ответ он тоже невесело улыбнулся.

— Как-никак…

Рачков осторожно, словно что-то хрупкое, положил на стол перед Смолиным три толстые папки его монографии.

— Неужели одолели?

— Трудно сказать, что одолел, — сдержанно ответил Рачков. — Познакомился…

— Не утомились?

Юноша пожал плечами:

— Что вы!

— Ну и как? — своему вопросу Смолин постарался придать самый равнодушный тон, словно подбадривал: мол, не стесняйся, не робей перед авторитетом, конечно, на тебя это произвело впечатление, иначе и не могло быть, а если ты нашел какие-то огрехи — выслушаю охотно, лишнее мнение не повредит, даже мнение новичка.

— Что вам сказать… — растерянно протянул молодой человек. Он почему-то не знал, куда девать кисти своих больших некрасивых рук, словно стеснялся их, совал то в карманы брюк, то забрасывал за спину. — Конечно, это очень большой труд… Но меня заинтересовали только некоторые частности, и я…

В этот момент откуда-то с потолка рухнул на них тяжкий грохот.

Опять облет! Столько их было! Два дня не трогали, а сейчас, в день отдыха, вспомнили.

Поднялись на метеопалубу. Отсюда все хорошо видно. Здесь уже был Мамедов — он любил после принятия пищи подразмяться, согнать жирок, однако с Мамедова жирок никак не сгоняется, очень уж хороши на «Онеге» борщи!

На крыле мостика замаячила долговязая фигура Кулагина. Старпом равнодушно глянул вслед самолету, обернулся, увидев на палубе среди любопытствующих внушительную фигуру Мамедова, крикнул:

— «Товарищ» ваш прилетел! Встречайте!

Он протянул бинокль рулевому и бросил:

— Я еще не завтракал. Если «товарищ» пойдет в атаку — сбивай!

На палубе показалась щуплая фигурка Томсона. Американец подошел к борту, приложил ко лбу ладонь козырьком, защищая глаза от солнца, поглядел на удаляющийся крестик самолета. Самолет превратился в точечку, где-то у горизонта, у далеких, белых как пух облаков, точечка сделала дугу — самолет разворачивался, ложился на обратный курс.

— Сейчас будет бросать радиобуи, — оказал Томсон стоявшему рядом Смолину.

И действительно, из-под брюха приблизившегося самолета выпало черное зернышко, ринулось вниз, и в следующее мгновение короткой вспышкой раскрылся оранжевый парашютик.

— Подводную лодку ищет, — пояснил Томсон. — А вдруг под прикрытием «Онеги» лежит на дне ваша атомная субмарина? Как-никак, а сто метров глубины — хорошее ложе для подлодки!

И этот о ста метрах! Смолин вспомнил слова Золотцева. Стало быть, такое учитывается всерьез. Война и наука — бок о бок!

Покосился на американца. В лучах отраженного океаном солнца его старческие веснушки на носу и подбородке казались брызгами желтой под ржавчину краски, глаз был в напряженном прищуре, словно Томсон профессиональным взглядом оценивал действия против «Онеги» своего упрятанного в боевой самолет соотечественника.

— Вы что-нибудь во всем этом понимаете, коллега? — поинтересовался Смолин.

— А как же! Воевал.

— Где?

— На Тихом. В конце второй мировой командовал отрядом подводных лодок. Против японцев. Это было так давно! Так давно! А сейчас я ученый. Только ученый! — Изображая улыбку, он вяло приподнял верхнюю губу. Кивнул в сторону моря, где самолет, все более снижаясь, делал новый разворот под облаками. — К ним никакого отношения уже не имею. Можете меня не опасаться. По возрасту давно вычеркнут даже из резерва. Только наука!

Смолин подождал, скажет ли старик еще что-то, но он молчал.

— В наше время войне без науки не обойтись, — заметил Смолин.

Томсон живо подтвердил:

— Верно! Но только пускай обходится она без меня! Я войне и так слишком многое отдал.

Из бокового кармашка легкой куртки он извлек свою неизменную видавшую виды трубку, сложенными ладонями ловко защитив от ветра пламя спички, прижег не догоревший в люльке табак, кашлянул при первой затяжке. С гнутой моряцкой трубкой в зубах, с жестким прищуром спокойных уверенных глаз, он в самом деле был сейчас похож на бывалого капитана, который всякого навидался в море.

— Боцману и палубной команде прибыть на бак! — потребовали палубные динамики.

— Буй будем снимать. Значит, уходим, — предположил Смолин.

Американец кивнул:

— Уходим…

В тоне, которым произнес старик одно лишь это слово, проступило нечто такое, что заставило Смолина снова внимательно взглянуть на собеседника.

— Простите, — начал Смолин не очень уверенно, — в прошлый раз вы меня немного озадачили, когда спросили, не видел ли я на дне погибшее судно… Может быть, вы имели к этому какое-то отношение? Как подводник?

— Имел! — сдержанно подтвердил американец. — Но не как подводник.

Помолчал, посасывая трубку, потом негромко продолжил:

— Когда-то я был женат. На англичанке. Перед самым концом войны она отправилась из Лондона в Нью-Йорк. Ее пассажирское судно торпедировала германская подлодка.

Он провел взглядом по линии морского горизонта.

— Это случилось как раз здесь, в районе подводной горы Элвин.

Глава двенадцатая ПРИХОТИ НЕВЕДОМОЙ СТИХИИ

Из космоса Земля видится яркой голубой звездочкой. Голубой потому, что четыре пятых ее поверхности покрыто морями и океанами. И живем мы вроде бы на морской планете, но странное дело — люди только-только начинают взирать на Мировой океан как на часть своей жизненной территории, столь же важную и необходимую для существования, как поля, леса и реки, которые нас кормят, поят и одевают, как горы, которые дают нам полезные ископаемые. Еще недавно водная стихия была неприемлема для нашего ума и сердца — велика, таинственна, ненадежна, неизменно грозит испытаниями, лишениями, а часто и гибелью. В океан уходили без особой охоты, как в мир чуждый, враждебный, гонимые чаще всего жаждой приобретательства — в поисках неведомых земель и богатств на этих землях, новых торговых путей к ближним и дальним соседям, уходили на промысел за черными рабами, за рыбой и морским зверем. Многие великие географические открытия делались по пути, случайно, потому что цель бороздящих водные просторы была иная — вожделенные берега Индии, копи царя Соломона, сокровища Монтесумы. Первыми осваивали океан разбой, война и торговля. Вначале делили сушу, потом принялись делить океан. Но еще недавно делить океан было все равно что предъявлять права собственности на могучего и вольного зверя, разгуливающего на свободе. Океан не знали, не очень представляли себе, как им распорядиться.

Так было. А знают ли океан в наш век? Утверждают, будто знают. Но так ли? Говорят, обратная сторона Луны больше знакома, чем водная стихия собственной планеты.

Всерьез изучать океан стали лишь после второй мировой войны, а наиболее полно — всего три-четыре десятилетия назад, когда почувствовали: увы, считаться надо. Время такое, ненасытна утроба растущей мировой экономики. Многого уже недостает на суше. А в океане — нефть, руда, рыбные и растительные запасы. По-иному оценили океан и военные. Именно он, океан, а не суша был признан на стратегических картах главной ареной будущих глобальных военных акций, о которых думают горячие головы, делающие ставку на нападение, и холодные головы, планирующие оборону. И тот, кто им отсчитывает на войну деньги, теперь уже прикидывает: что необходимее в нынешний век — танковая гусеница или корабельный винт, и чаще всего отдает предпочтение последнему. В наше время океанские толщи нашпигованы подводными лодками, как колбаса салом. Разделили океан межами, обозначили владения колышками — это мое, не тронь! Но то, чем «владеют», до сих пор знают весьма приблизительно. Только-только начали знакомиться со зверем, которого решили посадить на цепь.

Сравнительно недавно выяснили, что там, в глубинах, дно, оказывается, не ровное, как в плавательном бассейне, а вздыбленное и рассеченное, пролегают там могучие, длиной в тысячи и тысячи километров горные хребты, возвышаются горы, с которыми и Эверест не потягается, раскалывают дно страшные пропасти — на суше таких не видывали. Узнали, что океан даже тогда, когда ласков и тих, на самом деле представляет собой бурлящий котел, бури в нем не только на поверхности, они в черных его пучинах, неведомые силы бросают великие массы глубинных вод от континента к континенту, превращая их в мощные придонные течения, закручивая в могучие спирали водоворотов, низвергая с одного горизонта к другому, подобно гигантским Ниагарам.

Недавно стало известно еще об одном поразительном факте: оказывается, в этом бурлящем котле океанское дно всегда неизменно в отличие от непостоянств неживой и живой природы на суше. Воткни в дно геологическую трубку хотя бы на два метра — и в полученной пробе ила будут запечатлены сразу несколько тысячелетий. Значит, океанское дно никакого отношения к материкам не имеет. Вроде бы жизнь у них разная и разное время этой жизни.

И это далеко не самая впечатляющая новость нынешнего века.

Наиболее значительной оказалась другая: именно там, под океанским дном и в самом океане, таятся главные сокровища планеты, в которых так нуждаются люди, — под дном нефть, руда, в морской воде — золото, марганец, никель, платина. На тысячи и тысячи лет хватит — только доберись до этих богатств, если сможешь, если руки дотянутся. Найдешь не одно золото — еще неоткрытых рыб и животных, удивительные растения, которые дадут не только пищу и сырье, но и новые надежды в борьбе с человеческими недугами. И уж, конечно, именно в океане искать таинственный шифр к разгадке пока неведомого до конца механизма планетарной погоды, главным образом от океана зависят все перемены в ее настроениях.

Вот он перед тобой, этот океан, за хрупким бортом судна, присмотрись к нему, задумайся над ним, протяни к нему руку, владей им! Но владеть проще, чем освоить. Недюжинные силы нужны. Раньше других взялись за серьезное изучение океана те, кому такая работа по плечу, — великие державы, и прежде всего США и СССР. Прославленный «Витязь» больше тридцати лет назад стал первым советским посланцем науки в голубых просторах планеты.

Едва оказавшись за морским горизонтом, он попал в удивительный мир тайн, из которого тут же, не мешкая, стал черпать полной мерой. И что не зачерпнет — открытие, поражающее воображение. Впервые с научной дотошностью «Витязь» измерил пропасть Марианской впадины. И вынес суждение: 11 022 метра! Так была зафиксирована максимальная глубина Мирового океана, или, как значится на некоторых картах, «глубина «Витязя». Сам «Витязь» и те корабли науки, которые пошли за ним следом, открыли новые подводные горы и разломы дна, поражающие воображение, подобные циклонам водяные вихри и течения, встретили в черных глубинах неведомые ранее существа…

В прошлом веке некий Уилсон, должно быть англичанин, принял за отмель вершину неизвестной подводной горы, такой же, как Элвин. С тех пор это место получило название — «банка Уилсона». Именно здесь, оказывается, обитают губки особой породы, за которыми охотятся сейчас Файбышевский и Лукина. Ради этих невзрачных морских тварей приплыли сюда, за тридевять земель, двое ученых из Киева. А «банка Уилсона» куда ближе к Нью-Йорку, чем к Киеву. Вполне возможно, что американцы уже побывали здесь, набрали ворох уникальных губок, разглядели под микроскопом, нашли в них то зернышко, ради чего и стоило тратить силы. И может быть, уже давно получили то, над чем сейчас бьются Файбышевский и Лукина. И не надо бы изобретать велосипед заново. Все мы из одного человеческого рода, и хвори у американцев такие же, как у нас. Но, оказывается, даже в этом невозможно объединить усилия. Конфронтация проходит не только по морям и делам, но и по лабораторным столам, даже по тем, на которых ищут средства борьбы против рака.

И вот большой научный корабль по имени «Онега», идущий в океан для предстоящей совместной работы по международной программе изучения погоды, на сутки ложится в дрейф, чтобы отыскать на океанском дне хотя бы несколько штук скользких ноздреватых губок особой породы.

Погода стояла отличная, все толпились на палубах. Наступал час зрелищ: опускали тралы. Большой, промысловый, чтобы взять рыбы и для академика Солюса, для его не понятной никому науки, которая интересуется лишь рыбьими мозгами, и запросы камбуза не забыть — надоели борщи, соскучились по свежей ухе. Два трала поменьше предназначались специально для губок Файбышевского и брахиоподов Корнеевой — она все еще не теряла надежды на удачу.

Корнеева стояла в сторонке ото всех с застывшим напряженным лицом и ждала появления трала, как небесного знамения. В отличие от нее Лукина, как всегда, металась по палубе, обращаясь то к матросам, готовившим снасти, то к командующему всеми операциями Кулагину, то к Файбышевскому, который нерушимой скалой возвышался у борта. Глаза Ирины светились радостным нетерпением ожидания, как у ребенка, которому обещали рождественский подарок от самого Сайта Клауса.

Солюс, наблюдавший за Лукиной, не удержался от восхищенного вздоха:

— Удивительно мила эта женщина!

Смолин улыбнулся про себя: неравнодушен академик к Ирине! Он поймал себя на мысли, что ему льстит это тайное стариковское поклонение.

Первым поднимали промысловый трал, такой просторный, что, наверное, в нем мог бы поместиться дом, — тянул его из моря толщиной чуть ли не в руку стальной трос, намотанный на барабан главной лебедки.

Шли напряженные минуты подъема. Гудела, вздрагивая от чудовищного напряжения, главная лебедка, позвякивало, поскрипывало под напором троса колесо блока на стреле крана, покрикивали, командуя, старпом и боцман.

Все были возбуждены, бросали на кормовую палубу нетерпеливые взгляды, как на арену, и казалось, что сейчас состоится захватывающая дух коррида — с риском, выказыванием ловкости, мужества, отваги, может быть, с кровью. Развлечений на судне мало, любая забортная работа тянет к себе праздный взгляд: вдруг произойдет нечто необычное. Ведь в море всегда ждешь необычного. А уж от главного промыслового трала тем более — он вроде волшебного мешка Нептуна, в котором припрятано нечто и неожиданное и счастливое.

Трал пришел почти пустым — порвался во мраке глубин на камнях, всего на два противня оказалось в нем рыбы да чуток разной придонной живности. Не порадовали и два последующих трала жаждущих ухи и жаждущего эффектных кадров кинооператора Шевчика. Солюс получил несколько «своих» рыбин, Файбышевский «свою» губку, Корнеева — ничего. Брахиоподы упорно не желали попадать в сеть.

Опустив голову, Корнеева тихо удалилась с палубы с видом школьницы, которая давно известна в классе как безнадежная двоечница. Ирина с горечью смотрела ей вслед и чуть не плакала от обиды за подругу.

Среди актиний, поломанных кораллов и увядших на воздухе губок Лукина нашла в трале странную рыбку, неказистую, крохотную, пучеглазую, с колкими, прозрачными, как стеклышки, плавничками, с медным, налитым жиром телом.

— Золотая рыбка! — вздохнул боцман Гулыга, руководивший подъемом тралов. — Взглянуть не на что! Даже в котел не бросишь. А во что обошлась отечеству! Только для науки и сгодится. Наука все подбирает.

Ирина положила уже утратившую признаки жизни рыбешку на ладонь и понесла в лабораторию к Солюсу.

— …Лукину просят срочно зайти в лабораторию академика Солюса. Повторяю, Лукину просят…

После короткой паузы динамик бойко добавил:

— Могут зайти туда и все желающие. Не прогадают!

В лаборатории оказалось полно народа, пришли даже американцы. На физиономии Мосина застыло торжественно-значительное, как перед вручением наград, выражение, и Смолин понял: произошло действительно нечто выходящее за рамки обычного.

На столе в лабораторной банке, заполненной желтоватым формалином, шевелилась по причине качки, словно еще живая, крохотная рыбка, та самая, золотая, которую два часа назад Лукина передала академику.

У стола стоял Солюс. Вид у него почему-то был сконфуженный, как у человека, который, пригласив гостей, обнаружил, что ему их нечем угощать. Сейчас он казался еще более щуплым и старчески ломким, его безволосая голова на худой длинной шее покорно покачивалась в такт крену судна, как высохший полевой цветок под осенним ветром. Большие печальные глаза настороженно поблескивали. Когда появился Шевчик с камерой в руках, академик и вовсе приуныл.

— Друзья мои, — сказал он наконец. — Поймите меня, я вовсе не замышлял устраивать помпу. В науке ее не должно быть. Я здесь ни при чем…

Стоявший рядом с ним Золотцев благодушно рассмеялся:

— Да! Да! Подтверждаю. Орест Викентьевич здесь ни при чем. Это все я! Я! — Продолжая загадочно улыбаться, он взглядом показал на Мосина: — И примкнувший ко мне Иван Кузьмич. Это мы с ним решили придать случившемуся должное звучание.

Золотцев ласково притронулся к рукаву старой выцветшей куртки Солюса:

— Попросим уважаемого академика поведать нам, что же случилось.

А случилось вот что. Вооружившись самыми полными и новейшими справочниками издания Британского музея, Солюс попытался определить происхождение рыбешки. Не оказалось рыбешки в справочниках! Даже похожей нет. Значит, незнакомка! Ясно, что относится к глубоководным, но в смысле вида — сама по себе.

Солюс взял в руки банку и задумчиво взглянул на рыбку, словно еще раз хотел убедиться в правильности своего вывода.

— Значит… — бодро подсказал ему Золотцев…

— Значит, если я, конечно, не ошибаюсь, сделано в некотором роде открытие. — Солюс поставил банку на место, провел взглядом по лицам собравшихся, словно ища в них поддержки. — Но я не думаю, что мы вправе впадать в ажиотаж. Не столь уж редко в океане открывают неизвестных ранее рыб и моллюсков.

— Но в данном случае новый, новый вид! — продолжал подсказывать академику Золотцев, и голос его звучал торжественно.

— Это верно, если, конечно, я не ошибаюсь, тут новый вид, — кивнул академик.

— Значит…

— Значит, как настаивает Всеволод Аполлонович, этой рыбке надо дать название. Так положено. И сообщить об открытии коллегам в другие страны.

При каждой фразе академика Золотцев кивал головой, как терпеливый учитель, поощряющий туго соображающего подростка.

— Насколько мне известно, Орест Викентьевич уже придумал название рыбке, которая поистине стала для нас золотой. Но только он еще никому не сообщил. В секрете держит. — Золотцев многозначительно поднял палец. — И вот сейчас настанет исторический момент. Академик откроет свой секрет.

Солюс взглянул на начальника экспедиции с сожалением, словно на этом неожиданном ристалище старика принуждали к тому, чему он внутренне противился.

— Я назвал рыбу Ириной…

В наступившей тишине все взоры обратились к Луниной. Смолин никогда не видел, чтобы ее лицо так преображалось: на щеках сквозь загар проступил яркий, совершенно неожиданный девичий румянец — будто Лукину уличили в чем-то неэтичном.

Золотцев нахмурился, с подозрением посмотрел сперва на Лукину, потом на Солюса. Сейчас он был похож на бодрого, не знающего сомнений пионерского вожака, который готовится пристрастно допросить мальчика и девочку: целовались ли они, отстав ото всех, в тот самый час, когда отряд дружно шел на сбор металлолома.

— Почему именно… так? — выдавил наконец Золотцев. — Обычно подобного рода новые научные объекты…

Его остановила неожиданная улыбка Солюса, спокойная, ясная, разоружающая:

— А разве вам не нравится? По-моему, прекрасно! В науке часто присваивают научным объектам женские имена. Туманность Андромеды, Земля Мэри Бэрд в Антарктиде, остров Виктория в океане, новый сорт розы Аугустина… Теперь новый вид рыбы будет прозываться Ириной. Разве не красиво?

Он сделал легкий поклон в сторону Лукиной.

— В вашу честь, Ирина Васильевна! И вполне заслуженно, вы же первая обнаружили золотую рыбку. Так что по праву первенства…

Озадачившись всего на минуту, Золотцев первым захлопал в ладоши, поздравил неожиданную именинницу. Вслед за шефом поспешил к Лукиной Крепышин.

— В вашу честь я обещаю назвать новое трансатлантическое течение. Как только его найду! — провозгласил он с наигранным театральным пафосом и галантно поцеловал даме ручку.

Кто-то рядом потаенно вздохнул. Смолин скосил глаза и увидел постное лицо Доброхотовой.

— Столько лет плаваю в океане, — пробормотала она, — не то что течение, хоть бы кто-нибудь самую ничтожную козявку назвал моим именем…

Ирина уже оправилась от смущения и, принимая полушутливые поздравления, звонко смеялась, стараясь обратить всю эту историю в небольшое забавное приключение. В этот момент в лабораторию влетел запыхавшийся Чайкин и, не понимая, что здесь происходит, растерянно дергал головой, смешно таращил глаза. Мосин тут же его заарканил:

— Андрей Евгеньевич! Нужна срочная «молния»! И с юмором! Смешно получится: «Рыба Ира — из подводного мира», — и с удовольствием улыбнулся собственному каламбуру.

Чайкин, так и не поняв, о чем речь, на всякий случай попытался отбиться:

— Понимаете, у меня дела, сеанс на ЭВМ, расчеты по спаркеру…

— Понимаю, понимаю! — мягко прервал его Мосин. — Расчеты подождут. Это важнее.

На этот раз Мосина поддержал Смолин:

— Сделай, Андрей! А я за тебя на ЭВМ прогоняю твои расчеты.

— Надо! Надо! — бодро подтвердил Золотцев. — Такое надобно поощрять. К тому же все это хорошо прозвучит в научном отчете экспедиции. Как говорится, все ко двору! Ничем нельзя пренебрегать. Даже малой рыбешкой.

— А Атлантидой? — подковырнул Смолин.

Золотцев погасил улыбку, и на его лице отразилось огорчение:

— Не думайте, голубчик, что я такой уж перестраховщик и трус. Просто я стреляный воробей. Стреляный! И не хочу быть на старости лет подстреленным окончательно.

Судно лежало в дрейфе: геологи выклянчили у Золотцева два часа на то, чтобы взять пробы грунта. Смолину предстояло оценить их добычу, как-никак, а он у них вроде бы консультант. Да и самому всегда любопытно поглядеть на то, что там ковырнули со дна.

До подъема геологической трубки оставалось еще немало времени, и геологи во главе с Мамедовым застыли у борта с видом терпеливых рыболовов, целиком доверившихся своему зыбкому рыбацкому счастью.

Океан был пустынен. Солнце шло на закат в почти безоблачном небе, но крепкий ветер распахал морской простор глубокими бороздами, и пена на гребнях волн напоминала наметы только что выпавшего первого снега. Неуютно! А впереди Бермудский треугольник! Что-то там?

Смолин подумал, что получается как-то странно. Вроде бы наконец он обрел все условия для своей работы, даже спаркер Чайкина уже не отвлекал: вместе они разработали генеральную схему, сделали на ЭВМ основные расчеты, и дело теперь было в конденсаторе, а он может появиться только в Норфолке.

Но почему-то поселился в Смолине бес непокоя, который через каждые час-два вытаскивал его из-за письменного стола и гнал неизвестно зачем то на палубу, то в лабораторию, к магнитометру, то к Алине Азан.

Вот и сейчас, в ожидании подъема трубки, Смолин решил узнать, какие виды на погоду.

Окно метеолаборатории было открыто, и оттуда доносилась музыка. Играл симфонический оркестр. Смолин легко определил: Малер! Вторая симфония. Все-таки четыре года музыкальной школы, куда его водила упорная бабушка, давали себя знать. Слушал он эту симфонию и позже, в концертном зале, и восхищался ее мощью, драматизмом. Ему казалось, что она собрана из крупных, мрачноватых мазков, с редкими яркими прожилками и неброским просветлением в финале — как робкой надеждой.

Смолин толкнул дверь лаборатории. Алина, низко склонясь над столом, что-то чертила на листе ватмана, за другим столом, тоже с фломастером в руке, восседал Клифф, перед ним была расстелена карта Западной Атлантики. Смолин знал, над чем они трудятся. Американцу пришла в голову идея: организовать в Бермудском треугольнике синхронную связь метеолаборатории «Онеги» с метеоцентром в Норфолке. Совместно проследить весь цикл движения циклонов с юго-запада на северо-восток, которые в этом районе часты и наверняка встретятся «Онеге». В контакте судна с сушей установить методику отработки погодных характеристик, подходящую для обеих сторон — американской и советской. Разве не любопытно?

Золотцев одобрил. Идея не грозила никакими осложнениями и работала на главную цель экспедиции — установление делового сотрудничества с американцами в создании единой системы прогнозирования погоды. Однако он предупредил Азан: никаких официальных обязательств в задуманном Марчем эксперименте на себя не берет, никаких просьб и ручательств передавать по радио никуда не будет. Все только на основе самодеятельности и личного энтузиазма.

Рассказывая об этом Смолину, Алина посмеивалась: Золотцев вроде бы давал согласие на ее брак с американцем, но без всякого приданого и родительского благословения.

Марч, увидев входящего Смолина, шевельнул бородой, изображая улыбку.

— Хэлло!

Смолин взглянул на поблескивающий никелем портативный магнитофон, стоящий на столе Клиффа, и целую стопку кассет. Как только в лаборатории Алины Азан объявился американец, здесь поселилась классика. Это было странно: насколько Смолину известно, американцы не такие уж ее почитатели, им бы что-нибудь полегче, чтобы не слишком утруждать свое внимание, которое прежде всего должно быть занято делом.

— Малер, — сказал Смолин.

Клифф удивленно поднял одну бровь и медленно засунул фломастер куда-то в бороду.

— Неужели ты определил по слуху, Кост?

— Тебя это поражает?

— Но Малера мало кто знает. Особенно у нас, в Америке.

— Вот я и удивился, что ты его крутишь. У вас в моде, как я слышал, всякие там рок да поп!

— Разное в моде… — протянул Клифф, поглядывая на карту, и, уже думая о другом, добавил: — Но ты прав, я не совсем типичный американец. — Снова извлек из бороды фломастер, торопливо, словно боялся опоздать, сделал какую-то поправку в нанесенном на карту тексте и поднял глаза на Смолина: — А ты, должно быть, типичный русский, Кост?

— Полагаю…

— Вот уж нет! — вмешалась в разговор Алина. — Вовсе не типичный. Совсем не хочу, чтобы вы были типичным. Так скучно! Типичных слишком много на свете! А вы оба нетипичны. И поэтому мне нравитесь. Если кто и спасет человечество, то как раз нетипичные.

Она рассмеялась. Наверное, ее серебристый смех неотразимо действует на этого делового и сурового заокеанского бородача.

— Извините, — сказал Смолин. — Я ведь так, на минутку, на музыку заглянул. Дела, дела…

Клифф понимающе кивнул:

— Дела — это понятно. А вот тебе еще одно дело: час назад из Норфолка сообщили, что титановый конденсатор вас ждет. Причем сделанный специально для вашей схемы. — Клифф произнес это будничным голосом, словно иначе и быть не могло. Смолин поразился: с того момента, как Марч переслал заявку в Норфолк, прошло всего… пять дней!

Смолин зашел к Чайкину и застал у него Лепетухина. Оба сидели в металлических лабораторных креслах друг против друга и мирно беседовали. Увидев входящего Смолина, Лепетухин вскочил, сделал шаг к двери, но Чайкин его удержал:

— Сиди, сиди! Я думаю, Константину Юрьевичу тоже интересно послушать. — Чайкин указал Смолину на свободное третье кресло. — Присядьте, пожалуйста! Вот здесь Вася рассказывает о своих приключениях в Чивитавеккья. Послушайте, интересно! Давай, Вась, сначала.

Лепетухин бросил быстрый взгляд на Смолина, как бы силясь разгадать его отношение к происходящему, не разгадав, снова повернулся к Чайкину:

— С самого начала?

— С самого.

Моторист почесал черной от машинного масла пятерней щеку, оставив на ней три жирные полоски.

— Ну, так вот… Подался я, значит, в город. Думаю, мол, теперь ловите… — Лепетухин снова осторожно взглянул на Смолина. Решил пояснить: — Буду говорить все как есть, как было, как я думал… Если не возражаете?

Не получив ответа, продолжал:

— Значит, думаю, чем в тюрьме сидеть, лучше вот так, вольным человеком. Проживу как-нибудь. Где наша не пропадала! Но куда идти? Заявлять в полицию? А что заявлю? Бежал по политическим соображениям? Нет ведь! Какие там у меня соображения! Думаю, с полицией подожду. Стал ходить, приглядываться. Куда ни глянь, все чужое. И непонятное. Чего калякают — не разумею. У меня с инязыком еще в школе было худо. Люди здешние на наших не похожи. Галдят, руками размахивают. Не поймешь, что хотят. И вообще… Ночевал в порту на железнодорожной станции. Чемоданчик с вещами сперли. А в нем фотография сына. Сволочи, думаю! В чемоданчике и еда была, которую захватил с судна. Решил, надо идти в полицию, жаловаться. Смотрю, на перекрестке стоит полицейский, важный такой, с брюшком, в фуражке с лакированным козырьком. Как генерал какой. Но как к нему обратиться? Подошел, спрашиваю русским языком, где, мол, у вас полицейское отделение? А он что-то цедит сквозь зубы и смотрит на меня, как на букашку: откуда, мол, взялся такой? Говорю ему, вот чемодан у меня на вокзале увели. Нехорошо! А еще культурная страна! Он, как все итальянцы, руками передо мной сучит, выговаривает мне что-то, а что — непонятно. Махнул я рукой, пошел на бульвар. Сел на скамейку. А меня сгоняет какая-то старуха. Показывает: платить, мол, за сиденье надо. Тьфу! Вот влип! Все чужое — старуха, скамейка, пальмы над головой, небо пыльное. Думаю, лучше в тюрьме, но дома. Подался в порт. Гляжу: «Онега» все еще стоит, не ушла! Неужели из-за меня? Сердце сжалось: что натворил. А тут, вижу, академик идет… — Лепетухин облизал сухие губы: — Ну а дальше вы знаете… — торопливо взглянул на часы, вскочил. — Вахта моя сейчас. — И тут же скрылся за дверью.

— С чего это он надумал заявиться именно к тебе? — удивился Смолин.

— Скорее не ко мне, к вам приходил.

Оказывается, прошел слух, что Кулагин после полигона в Бермудском на пути в Карибское море намеревается сдать Лепетухина на первое встречное, идущее на Родину советское судно. Если сдаст — парню хана, посадят, ведь врач в диагнозе Гаврилко написал «серьезный ущерб здоровью». Посадят, это точно. А жаль все-таки парня. Поначалу, правда, люди очень злы на него были, когда вернулся, никто с ним даже разговаривать не хотел, но потом смягчились: ходит парень как пришибленный, работает — прямо из кожи лезет… Второй механик текст поручительства составил. Подпишут и капитану передадут: так, мол, и так, коллективно берем Лепетухина на поруки, обещаем и все такое прочее. Хотят, чтобы для солидности подписи и из экспедиции были — тех, кто поавторитетнее. Ну, значит, обращаются к Смолину тоже. И просят воздействовать на Мамедова как на секретаря партбюро…

Вот оно, российское всепрощение!

— Мне поручиться за этого идиота! — возмутился Смолин. — Этого еще не хватало!

— Понимаете, — Чайкин вскинул брови, словно припас для Смолина решающий аргумент: — Дело в том, что сама Гаврилко ходила к старшему просить за Васю. Простила его. Со всеми потрохами. Больше того… — Чайкин с таинственным видом наклонился к Смолину. — Сообщила, что Лепетухин обещал жениться на ней. И понимаете, такая счастливая!

— Но у Лепетухина жена и ребенок!

— Сказал, что разведется.

— Ну, знаешь! — Смолин пристально, словно изучая, глянул в лицо Чайкину. — И ты всерьез хочешь, чтобы я за Лепетухина хлопотал?

— Но ведь команда просит. Коллектив! Неудобно как-то отказывать коллективу! Не принято!

— И ты что, тоже подписал?

— Подписал… — Чайкин сделал пренебрежительный жест рукой: — Подумаешь, закорючка чернилами. Что я от этого — обеднею?

Смолин почувствовал, как к его лицу прихлынула кровь.

— Нет! Не подумаешь! За эту, как ты сказал, закорючку люди порой расплачивались головой. В этой закорючке — ты сам, твоя точка зрения, мораль, ответственность перед людьми, достоинство. И если ты в самом деле поставил закорючку, то знай, что обеднел. Еще как!

Светлые глаза Чайкина расширились от изумления: он еще ни разу не видел своего патрона в роли столь непреклонного проповедника нравственности.

— Но вы же обещали! — Голос Доброхотовой задрожал от обиды. — В прошлый раз отложили. Так, может быть, сегодня?

Действительно, Смолин обещал прийти в гости к Доброхотовой, и отказываться теперь уж совсем неловко. Черт возьми, придется сидеть и вместе с Солюсом выслушивать бесконечные воспоминания хозяйки…

Оказывается, Доброхотова отмечала день рождения. И даже круглую дату — 65, а на судне никто об этом и понятия не имеет.

Стол был накрыт на четверых, но Доброхотова сообщила, что четвертого гостя ждать не будут, запоздает.

Хозяйка была само радушие. Светло-серый английского стиля костюм как бы подчеркивал значительность торжества, но, увы, делал фигуру Доброхотовой еще более громоздкой.

На столе красовалось множество всяких вкусных вещей — семга, нарезанная тоненькими ломтиками, ноздреватый швейцарский сыр, купленный, наверно, в Италии, крабы, селедочка в сладком соусе. Казалось, будто хозяйка готовилась к большому приему.

— Хотела сообразить окрошку, — поделилась Доброхотова, — да начпрод не дал даже огурцов, говорит, на счету каждый. А какая окрошка без огурцов, лука, редиски? Просто пойло.

В глазах Солюса блеснули веселые искорки.

— К слову о пойле. Хотите, расскажу одну историю?

— Конечно! — обрадовался Смолин. Слушать Солюса одно удовольствие!

— Лет пятнадцать назад я ходил на «Орионе» в Тихий океан к экватору. В нашу экспедицию были включены два француза, два американца, два японца и один австралиец. И вот однажды кок решил побаловать нас и, как вы выразились, «сообразил» окрошку. И у нас-то окрошка не всем по вкусу, а для иностранцев весьма подозрительна. А тем более такая, какую «сообразили» на «Орионе», — из того, что попалось под руку. Я с интересом наблюдал, как наши гости реагировали на неведомое им блюдо. Сидевшие за моим столом французы попробовали по пол-ложки и опасливо отодвинули тарелки. Один из них спросил меня: «Вы уверены, что кок не перепутал что-нибудь? Не из ведра ли это?» Американцы расправлялись с окрошкой бодро и решительно, как настоящие парни с Дикого Запада, которые умеют преодолевать препятствия и пострашнее. Японцы, эти известные гурманы, работали ложками неторопливо, обстоятельно, на их застывших лицах фанатически поблескивали глаза, словно они шли насмерть во славу императора. Австралиец отнесся к чужеземному пойлу под названием «окрошка» так, как относились к своей арестантской еде его предки, сосланные в Австралию каторжане, — с унылым терпением и покорностью…

— Нечто похожее произошло у нас в Тихом океане, — подхватила Доброхотова, воспользовавшись моментом, чтобы завладеть застольной беседой. — Помню, в Коралловом море, недалеко от Новой Каледонии…

Солюс и Смолин помалкивали, заранее подготовившись к роли терпеливых слушателей. Монолог был на час.

Наконец Доброхотова спохватилась, что все время говорит только сама. Пытливо взглянула на гостей, и в лице ее промелькнуло виноватое выражение.

— Простите! Заболталась совсем. Порой так хочется кому-то высказать все, что накопилось. А некому…

Все помолчали. Доброхотова позволила себе выпить рюмочку водки, лицо ее размякло, на лбу проступили капельки пота, будто она только что вышла из парной. Наклонилась к Солюсу:

— Попробуйте, пожалуйста, Орест Викентьевич! Вот рыбка хорошая, семга… — Она усмехнулась. — Такая в океане не водится, и новое имя ей не нужно придумывать, семга есть семга.

— Спасибо! Спасибо! Я уже попробовал…

— Скажите, пожалуйста, Орест Викентьевич, а вот вы лично зачем, так сказать, по какой надобности отправились в этакий длинный и сложный рейс? Простите, в ваши-то годы!

— По надобности науки, Нина Савельевна. Да и мир повидать тоже неплохо. Еще раз.

Она понимающе закивала головой, но все-таки спросила:

— Это так важно?

— Конечно! Разве повидать мир не важно?

Доброхотова привычно сложила руки на животе, откинулась на спинку стула и стала похожа на деревенскую бабку, устроившуюся на завалинке под вечер посудачить с товарками. Лицо ее приняло грустно-мечтательное выражение.

— А я так много, так много видела… Но, увы, как говорят на флоте, скоро отзвучат мои последние склянки. Жизнь позади!

Солюс нетерпеливым движением руки отверг ее слова:

— Не говорите такое, мадам! По сравнению со мной вы, Нина Савельевна, сама юность. Какие там склянки! У вас впереди еще столько счастливых открытий!

Она мелко рассмеялась, будто девочка, впервые услышавшая взрослый, еще непривычный ей комплимент.

— Счастливых, говорите? Ха! Ха! — и вдруг потускнела лицом, бросила долгий задумчивый взгляд на Солюса. — А в чем оно, счастье?

Солюс улыбнулся:

— Школьный вопрос. Недавно, кажется у Грэма Грина, я прочитал, что описать счастье невозможно. Вот о несчастье рассказать легко, мол, был несчастлив потому-то и потому-то. А как сказать, почему был счастлив? Просто был, и все!

— Как легко! — недоверчиво сказала Доброхотова. — Был — и все!

— Счастье, как говорят моряки, подобно островам, — заметил Смолин. — Островам в океане, которые выплывают ранним утром на заре в золотистой дымке там, где их никто никогда раньше не видел, а потом исчезают за горизонтом, и уже навсегда.

— Очень верно! — поддержал Солюс. — Почему-то люди в самом деле представление о счастье часто связывают именно с появлением на горизонте неведомых, неоткрытых островов — о них мечтали Дефо, Стивенсон, Александр Грин, Хемингуэй, Ван Гог, Обручев, Маяковский…

Доброхотова всплеснула руками:

— Господи! А я столько видела в своей жизни островов — именно в океане, и именно на горизонте, и именно в золотой дымке. Ну и что? Что?!

Солюс в ответ лишь пожал плечами.

— Столько счастливых островов! А где оно, счастье? — Давнее затаенное отчаянье прозвучало в ее голосе. — Вы упомянули о Маяковском. Кажется, это у него? «Так и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова». У него?

— У него, — подтвердил Смолин.

— А вы знаете, за свои рейсы я десять раз проходила мимо Азорских островов. И вот она — жизнь! Прошла…

За столом воцарилось молчание. Доброхотова вдруг бросила ожидающий взгляд на телефонный аппарат, стоящий на письменном столе.

— Вот негодница! Даже не позвонит!

— Кто? — поинтересовался Смолин.

— Гостья моя… Герта Авдеева, наш магнитолог. Обещала прийти, да, видно, с вахты не отпустили. Людей у них не хватает…

Доброхотова задумчиво разглаживала на столе ладонью бумажную салфетку.

— Хороший она человек, — продолжала негромко. — Хотя мне в дочки годится, мы с ней здесь, на «Онеге», подружились…

Притихла, подняла на гостей сухие строгие глаза:

— Вот сейчас только и говорят, что об угрозе третьей мировой… А ведь для нее, Герты, третья вроде бы уже началась. Она среди первых вдов этой самой третьей…

Сложила салфетку, отодвинула в сторону.

— Мы с Гертой одной веревочкой повязаны. Я своего Петю еще в Отечественной потеряла, она своего — год назад. Тоже на мине. Только на этот раз на американской…

Возвращаясь в свою каюту, Смолин зашел к Мосину.

— Доброхотовой исполнилось шестьдесят пять! — сказал он. — А почему бы нам не выпустить еще одну «молнию»?

В каюте у Золотцева шло обсуждение предстоящей работы с американскими кораблями науки. Пригласили тех, кто имел непосредственное отношение к предстоящему эксперименту. Неожиданно пришел капитан, который в последние дни из каюты не выходил. Лицо у Бунича было желтым, осунувшимся, глаза ввалились и взирали из-под надбровий хмуро и неподступно, словно капитан опасался, как бы кто-то не вздумал поинтересоваться его здоровьем.

Детально обсуждалось, когда встретятся суда, с каких координат начнут работу и с чего именно начнут. Доктор Клифф Марч подтвердил, что со стороны американцев все о’кэй. «Маринер» уже в море, идет к намеченному полигону. «Ричард Бэрд» выйдет позже.

После него Кулагин сообщил, что по завершении эксперимента судно направится в Норфолк, будет там стоять пять дней, предварительная договоренность по поводу захода с американскими властями уже имеется. На берегу готовят для экспедиции научные контакты и экскурсии.

Сообщение Кулагина вызвало радостное оживление. Еще бы, заход в Америку! В последние годы в Америку наши научные суда не пускают, и вдруг — исключение. Не к потеплению ли?

Смолин подумал, что глядеть ему придется на Америку меньше, чем остальным. Он намеревался поехать в Норфолкский геологический институт, прежде всего в его библиотеку, посмотреть, что издано за последние два-три года по теории тектоники литосферных плит. Американцы преуспели немало, хотя Смолин считает, что наша интерпретация проблемы более решительна и смела и будет удачей, если доведется в Норфолке потолковать с кем-нибудь из ученых, специалистов в этой области. К тому же им с Чайкиным предстоит забрать в Норфолке долгожданный титановый конденсатор, проверить на месте, подойдет ли он.

Оживление, вызванное сообщением о стоянке в Норфолке, притушил Чуваев. Неожиданно для всех он высказал сомнение: не много ли пять дней на Норфолк, не выкроить ли пару деньков на другие предстоящие, не менее значительные, — он подчеркнул эти слова интонацией — эксперименты. Лично он не видит особого смысла в намеченных встречах в Норфолке, считает, что ничего путного в научных контактах за пять дней не будет. Все выльется в обычный туристский наскок, поразевают рты на заморские чудеса — и только. А пользы никакой во всех отношениях.

В ответ на его выступление негодующе зашумели, и даже Золотцев вынужден был мягко напомнить Чуваеву: пятидневный заход заранее утвержден в плане, санкционирован «наверху», а раз так — пересматривать не имеем права.

Все вздохнули с облегчением: кому не охота взглянуть на Америку? Великая, богатая, могущественная, неистовая, воинствующая, главный и наиболее непреклонный наш оппонент во вселенском споре, по какой правде человечеству жить… Присутствует она в нашей жизни каждодневно и густо: солью разъедает наш взгляд в газетных столбцах, плетью хлещет по барабанным перепонкам выброшенное динамиками ее имя: США, США, США!!! Она в наших каждодневных разговорах, спорах, сомнениях, в наших страхах. А какова на самом деле? Какова не понаслышке, а воочию? Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! Спор с Америкой — не только государственная забота, от которой ты, рядовой, вроде бы в сторонке. Он касается тебя непосредственно, от него прямиком зависит твое благополучие, твоя каждодневность — в конечном счете не только настоящее, но и твое будущее: быть или не быть?

А коли Америка — оппонент не только такого вроде бы отвлеченного понятия, как государство, но и твой личный, каждый хочет оказаться с ней с глазу на глаз, вглядеться в ее лицо, сделать собственный вывод, что от этого лица можно ему ожидать.

Совещание подходило к концу, Золотцев уже подводил итог в заключительном слове, когда на его столе зазвонил телефон. Начальник экспедиции взглянул на телефон с упреком, он не любил, чтобы его перебивали, и трубку не снял. Однако телефон не унимался — звонил и звонил, казалось, вот-вот от нетерпения подпрыгнет на столе.

Наконец Золотцев не выдержал, потянулся к трубке. Вызывали Кулагина.

Выслушав кого-то, Кулагин наклонился к капитану, что-то быстро ему сказал, и в следующий момент, ничего никому не объясняя, оба вышли. Лицо Золотцева потускнело. Было ясно: на судне что-то произошло. Подтверждая это, в каюте погасли плафоны, и тут же вспыхнула одинокая лампочка над дверью — аварийное освещение.

Над головами людей стыла странная тишина, и в этой тишине было нечто новое, необычное, угрожающее. И вдруг Смолин понял — не дрожала под ногами палуба, не было привычного стука машины где-то в самых глубинах судна. Они услышали, как мимо двери каюты протопали чьи-то торопливые шаги — бежали, должно быть, с мостика. Одинокая лампочка у двери, тусклая и слабая, напоминала о больничной тоске и сиротстве.

— Ну и сколько это будет продолжаться? — спросил неизвестно кого Золотцев и постучал костяшками пальцев по столу, словно призывал неведомых нарушителей к порядку.

Они подождали еще несколько минут в тревожном молчании.

— Я же говорил!.. — вдруг строго произнес Чуваев, но никто не понял, что он имеет в виду.

— Нет! Все это мне не нравится, — поморщился Золотцев, — не нравится!

Поднялся из-за стола, прошел в соседнюю комнату, где был телефон, набрал помер.

— Что там стряслось? — недовольно спросил кого-то. Выслушав ответ, протянул: — Понятно…

Возвратившись в гостиную, тяжело опустился в свое кресло во главе стола. Лицо его застыло, и он стал похож на Будду в очках.

— Не очень-то веселая история, друзья, — выдавил упавшим голосом.

Глава тринадцатая ДЕНЬ БЕЗ УЛЫБОК

Оказывается, случилась поломка в машине.

— Серьезная? — спросил Смолин у Крепышина, осведомленного во всех судовых событиях.

Тот значительно округлил рот:

— Не то слово! Еще какая! Это же машина! Наши жизни в море зависят прежде всего от шестеренок и коленчатых валов. Такой нынче век.

За ужином Клифф Марч, который тоже интересовался на «Онеге» решительно всем, дал Смолину исчерпывающую информацию. По его мнению, ничего страшного не произошло. Просто треснул ведущий вал механизма, регулирующего шаг гребного винта. При обычной погоде не столь уж опасно, при шторме хуже, при сильном шторме — не выгребешь против ветра. Но зачем исходить из худшего? Худшее надо учитывать, но действовать так, будто даже это еще не самый край и настоящие парни всегда найдут выход из положения.

Это была жизненная философия стопроцентного американца, которого с детства приучают в любой обстановке ради собственного благополучия быть готовым бросить вызов обстоятельствам.

«Настоящие парни» с «Онеги» искали выход. Вместо вышедшего из строя решили поставить запасной вал, правда, некачественный, бывший в употреблении. Нужен, конечно, другой, более надежный. Все это Клиффу Марчу объяснил Кулагин. По просьбе старпома Марч по радио передал в США в какую-то знакомую ему фирму заказ на новый вал. Так что в Норфолке теперь «Онегу» будет ждать не только конденсатор для спаркера, но также и вал для винта.

— Все о’кэй! — Марч сделал небрежный жест рукой, который означал, что дело пустяковое и над ним не стоит ломать голову. — Озадачиваться нужно другим…

— Чем именно?

Клифф уставился задумчивым взглядом в стол, потом, как бы нехотя, разъяснил:

— Не люблю политическую трескотню. Всегда от нее сторонился. А теперь приходится с трескотней считаться. И она тревожит меня в данную минуту больше, чем вал в генераторе.

— Что-нибудь еще случилось?

— Еще. Слушал радио. Вчера в Нью-Йорке совершено нападение на представительство вашего Аэрофлота. Взорвана бомба. Двое ранены. — Он поднял внимательные и печальные глаза на Смолина. — Видишь, Кост, уже взрываются на нашем фронте бомбы. Пока маленькие.

— С малого все и начинается.

— Значит, надо быть готовыми ко всему?

— Не знаю… Похоже на то.

Они помолчали. Неожиданно Клифф весело сообщил:

— А я сегодня выразил официальный протест. — В голосе его прозвучала гордость.

— Протест? Кому же? — удивился Смолин.

— Джентльмену с голубыми глазами, мистеру Мосину. Я сразу понял, что он у вас главный политический босс. Разве не так?

Смолин замялся. Подтвердить? Не секрет же! За версту видно, кто есть Мосин. Но тогда Клифф задаст следующий вопрос, зачем он?

— Конечно, босс, — обронил неохотно. — Раз уж первый помощник капитана.

Марч кивнул:

— Вполне приятный человек. Так хорошо улыбается. Но честно говоря, Кост, он для меня — еще одна загадка на «Онеге». Не могу понять, что делает на судне. Я никогда его не видел на мостике на вахте. Просто ходит по палубам или сидит в каюте. У всех на борту столько работы, а он вроде бы не у дел. Как пассажир. За что же тогда деньги получает? — Американец бросил быстрый взгляд на собеседника и прижал руку к сердцу. — Пожалуйста, Кост, извини мое любопытство. Я вовсе не собираюсь что-то выпытывать. Не говори, если не хочешь. Или… не можешь…

Вот именно, лучше об этом не говорить. Да и что скажешь? Смолин и сам не очень-то понимает оправданность существования на борту первого помощника. Стенные газеты к праздникам, вечера отдыха, составление списков на увольнение на берет… Но ведь это может делать любой из командного состава в качестве дополнительной служебной или общественной обязанности. Надо ли возить по всей планете человека, который в экипаже самый незанятый? На «Онеге» еще можно как-то оправдать присутствие помполита — коллектив большой. Здесь первый помощник вроде культурника-массовика. Но ведь Мосин в этой роли ходил и на танкерах. А там два десятка душ — весь экипаж. Зачем им массовик? Гонять с трибуны сквозняки? Бдеть неусыпно? Не дорого ли такое бдение обходится государству? Ведь помполитов во флоте — тысячи. А что касается политического влияния в коллективе — есть на борту коммунисты, есть их партийный секретарь, есть просто советские люди, которые тоже заслуживают доверия. Оказывается, заслуживают, да не очень. И вот на всякий случай к ним в пригляд — специального освобожденного от всех судовых дел комиссара. Чтоб бдел за всех!

Обо всем этом Смолин думал не раз, удивляясь все новым и новым странностям, с которыми сталкивался на борту «Онеги». Но не обсуждать же все это с американцем Клиффом Марчем. Как говорится, собственные болячки самим и врачевать.

— Ну и что за протест ты выразил, Клифф, первому помощнику?

— По поводу невнимания к нам. Мы привезли вам в подарок столько фильмов не для того, чтобы их держали под замком. Это наш вклад в культурное общение, — он усмехнулся, — в разрядку. А их почему-то не показывают. Я спросил мистера Мосина: почему? Это же, извините, невежливо — даже не взглянуть на подарок, у нас в Америке так не принято. И еще раз уверил вашего политического босса, что в фильмах нет никакой политики. «А секс?» И в этом тоже его успокоил: секс в пределах дозволенного для девиц младшего курса колледжа.

В зарослях бороды Клиффа невидимо задрожал смех.

— Так вот, завтра начинается неделя американских фильмов на борту «Онеги». Вашему Чайкину поручено приготовить красочную афишу. — Клифф бодро тряхнул головой: — Культурный обмен помогает взаимопониманию! Кажется, так пишут в газетах. Ты, Кост, получаешь шанс познакомиться с образчиком американской поточной кинопродукции, которая приучает американца ни о чем не думать. Первым будут крутить «С тобой навсегда» — за многообещающее название.

— Ты уже видел?

— Шутник ты, Кост. Неужели полагаешь, будто у доктора Марча есть время на чепуху? Но на этот раз взгляну вместе с тобой. Должно быть, про любовь. Обыкновенная любовная интрижка в американском духе. Пустячок! Но почему бы нам, Кост, не передохнуть на пустячке? Почему бы не забыть на время все чудовищные глобальные проблемы, от которых раскалывается голова?

— Ты прав, Клифф. Не будь пустячков, мы бы с тобой, пожалуй, сошли с ума от собственных мыслей. Помнишь, ибсеновский Пер Гюнт в отчаянье заклинал: «Мысли мои, оставьте меня!»

— Так вот, пускай нас и оставят мысли хотя бы на полтора часа. И да здравствует бессмыслица!

— Да здравствует! — весело поддержал Смолин.

Вернувшись после ужина в каюту, Смолин никак не мог заставить себя сесть за работу, угнетала непривычная тишина на судне, в которой особенно отчетливо слышались шаги, — люди беспрерывно слонялись по палубам, ловили новости из машинного отделения. А может быть, Клифф прав — поломка в машине пустяк, куда страшнее то, что ломается тысячелетиями создаваемый механизм человеческого общежития? Но как может противостоять этому и он, Смолин, и Клифф Марч, и каждая отдельно взятая человеческая личность?

С этой разоружающей мыслью Смолин завалился на койку и вперил взор в белый пластиковый потолок каюты.

послышался мягкий баритон Шарля Азнавура.

Это Моряткин опять поставил свою любимую ленту, и Смолину подумалось, что в этом тревожном неуютном мире, где на берегу взрываются бомбы, а в океане гибнут корабли, человек как никогда нуждается в единственном, ничем не заменимом душевном прибежище — любви. И можно только позавидовать тем, у кого это прибежище есть…

Ночью Смолин проснулся от дрожания койки. Затуманенное сном сознание яркой вспышкой осветила мысль: машина работает! За иллюминатором привычно плескались волны. Значит, «Онега» идет прежним курсом.

По палубам ходил Кулагин вместе со вторым помощником Рудневым и боцманом Гулыгой. Острый нос старпома был сердито нацелен вперед, рыжие волосы, казалось, пылали пламенем, а рыжие зрачки тлели затаенным гневом. Старпом осматривал плавсредства и был ими недоволен. Вместе с сопровождающими подходил к спасательным шлюпкам, даже забрался в одну из них, поднял на ней защитный брезент, что-то под ним высматривал; потом хмурая троица обратила свое внимание на площадку, где крепились похожие на бочки пластмассовые кожухи, в которых содержались надувные резиновые плоты. В случае беды «бочки» автоматически выкидывались за борт, от удара о воду должны сами собой разделяться на две части, как скорлупки ореха, высвобождая содержимое, а это самое содержимое автоматически превращалось в туго надутое воздухом «плавсредство», способное спасти жизнь сразу десятерым. Старпом приказал вскрыть одну из «бочек», из нее был извлечен сложенный плот и распластан на палубе. Плот рассматривали, ощупывали, пытались надуть, но безрезультатно — не сработал баллон со сжатым воздухом. В это время на палубе неожиданно появился Клод Матье. Как всегда, он слонялся по судну со своим неизменным фотоаппаратом. Увидев разложенный на палубе плот и рядом застывших в задумчивости людей, молча постоял, наблюдая, что к чему. Потом поднял фотоаппарат и невозмутимо щелкнул затвором — вроде бы так, на всякий случай, просто рядовая сценка на русском судне! Подошел поближе и снова прицелился. Он не видел, как напряглись в сдерживаемом гневе губы Кулагина, — сейчас старпом пошлет канадца с его фотоаппаратом подальше.

— Мистер Матье! — пришел на выручку Смолин, наблюдавший эту сцену. — Я давно хотел вас спросить, какого типа ваша фотокамера?

— О, коллега! Это совершенно новая модель «Эльмо»! Оригинальное решение затвора… — Канадец был польщен.

Продолжая задавать вопросы, Смолин увлек фотолюбителя к противоположному борту. Здесь работали геологи во главе с Мамедовым — готовили к предстоящему запуску автомат для подводных телесъемок.

— Это, мне кажется, вас заинтересует. — Он оставил канадца у геологов и вернулся к Кулагину, встреченный его благодарной улыбкой.

— Спасибо! Выручили. А то б я его! — Он сжал кулак. — Эти мне «товарищи»! Один с блокнотом, другой с фотокамерой — как шпики.

— У вас проблемы? — поинтересовался Смолин, кивнув на спасательный плот, который лениво складывал нахохленный Гулыга.

— Не проблемы — безответственность! — Старпом оглянулся на боцмана и, понизив голос, стал жаловаться на непорядки на судне. — Хотя бы взять крепежные болты на кожухах спасательных плотов! Так заржавели — кувалдой не разомкнешь. А «Онега» следует в энергоактивную зону океана! В Бермудский треугольник!

Кулагин пытливо взглянул в лицо Смолина, ожидая от него естественного в таком случае возмущения.

— Я служил в военном флоте, служил на пассажирах, на танкерах. Там порядок. А здесь что? Судно, конечно, заслуженное, именитое, но до чего запущено!

Он глубоко затянулся дымком сигареты и тут же решительно, жестко, как насекомое, раздавил ее на планшере борта, вкладывая в этот жест свое раздражение. Но тут же задержал озадаченный взгляд на раздавленном окурке, торопливо стряхнул его в ладонь и отнес к мусорному ящику.

— Если ты капитан, изволь быть капитаном, — продолжал, вернувшись, Кулагин. — А это значит, изволь отвечать за все, за каждый болтик на судне. А что получается? Подшипники из строя выходят, плавсредства не действуют, тросы на лебедках лопаются…

Смолин понимал, что у Кулагина накипело, ему надо выговориться, пусть первому попавшемуся собеседнику. И еще раз почувствовал, сколь напряжены отношения между капитаном и старпомом.

Как бы подтверждая эту мысль, Кулагин продолжал:

— Капитан не имеет права болеть на борту. Если чувствуешь, что сляжешь, не ходи в рейс. — И потише добавил: — Я все это вам, конечно, доверительно…

— С каждым такое может случиться, — заметил Смолин сухо.

— С капитаном такое случаться не должно! Капитан отвечает за судно, даже когда спит.

Смолин вдруг почувствовал раздражение. Ишь какой прыткий! Не должно! А ты доживи до его лет. Критиковать просто. А сам? Что сделал ты сам? Ну, ладно, капитан допустил халатность по причине нездоровья, а ты? Что же ты, старший помощник, смотрел все эти недели? А твои подчиненные? Разве не могли раньше разглядеть ржавые болты на спасательных плотах? Смолин не моряк, он вообще впервые в море. Но полагает, что иные принципы жизни общества одинаковы для всех — и для тех, кто в море, и кто на суше. И если существует где-то, на судне ли, на заводе ли, в институте, разгильдяйство и безответственность, не валите все на капитана или на директора. Ищите зло прежде всего в самих себе, потому что разгильдяйство суть не состояние, а явление. Есть выражение: каждый народ достоин своего правительства. Так вот, выходит, команда на «Онеге» достойна своего капитана, всех его недостатков, если уж ты считаешь капитана таким неподходящим. И достойна тебя, старшего капитанского помощника.

Смолину показались вдруг неприятными и острый воробьиный носик старпома, и его задиристые веснушки, собравшиеся на носу, и ржавая щетинка на обнаженных руках. Он подумал, что Кулагин в детстве наверняка был драчуном и родители его секли.

— Я незнаком с морскими порядками, — сказал Смолин. — Но полагаю, что за эти ржавые болты вы, старпом, несете не меньшую ответственность, чем капитан. Может быть, даже большую. Уж извините за прямоту!

Кулагин вынул из пачки новую сигарету, медленно прикурил.

— Да, да! — сухо подтвердил, не глядя на Смолина. — Спасибо за критику. Спасибо! Извините, что побеспокоил. — Мышцы его лица были как деревянные.

Он ушел, широко шагая по палубе, нахохлившийся, но, как всегда, исполненный командирского достоинства.

Смолин усмехнулся: нажил себе еще одного врага. «Орел не ловит мух…» Кажется, так утверждает восточная пословица, с которой он познакомился в Танжере? Оказывается, и орлу приходится их ловить, когда мухи садятся прямо на нос. Как просто быть среди цифр и как непросто среди людей! А ведь все его недавние неудачи в научной борьбе именно по причине неспособности быть в нужный момент мудрым и не ловить мух…

После ужина состоялось обещанное Клиффом Марчем открытие недели американского кино на борту «Онеги». Пришло все начальство во главе с Золотцевым. Неделя открывалась фильмом «С тобой навсегда». Предвкушали любовные приключения на экране — не все же человеку море да наука! Но уже первые кадры ввергли зал в недоумение, а Мосин беспокойно заерзал на стуле. Переводил Крепышин, но и без перевода было ясно, о чем фильм: в Нью-Йорк проникают террористы, отвратительные личности с косыми глазами и квадратными подбородками. Поджигают небоскреб, взрывают поезд метрополитена, врываются в женский колледж, чтобы удовлетворить свою похоть… Кто эти звери? Зритель недолго остается в неведении. Перед ним здание советского посольства в Вашингтоне. В кабинете еще один человек с квадратным подбородком у радиопередатчика — вот откуда руководят террористами! Защитники американской свободы вступают в отважную схватку с красными пришельцами, и зрителю заранее ясно: они все-таки возьмут верх, потому что в отличие от русских это настоящие парни.

В первые минуты фильма зал насторожился. Разобравшись, что к чему, стали посмеиваться, потом откровенно хохотать, — на экране вроде бы все всерьез, но столь примитивно и глупо, что, кроме смеха, никаких эмоций фильм не вызывал.

Клифф Марч, казалось, закаменел на своем месте. Вдруг он вскочил, выбросил руки вверх, словно хотел ухватиться за голубую струю света, направленную на экран:

— Стоп! Стоп! Это не то! Это ошибка! Это недоразумение! Остановите аппарат!

В ответ зал взорвался дружным смехом.

— Пусть крутят! — крикнул кто-то. — Смешно ведь!

Мамедов громко сказал:

— Молодец, Клифф! Выбрал то, что надо! Прекрасная пародия! Мы такую и не видывали!

— Удивляюсь, доктор Марч, как это вам удалось уцелеть на «Онеге» среди столь кровожадных русских? — весело поинтересовался Крепышин.

— Я бы подобные фильмы в обязательном порядке показывал на всех наших судах заграничного плавания. Смех — самое острое оружие, — высказался Чуваев, но лицо его при этом сохраняло суровое выражение. Его замечание успокоило Мосина, и тот облегченно вздохнул: если уж Чуваев делает подобный вывод, значит, никакого политического ЧП не произошло.

Наверное, Марчу стоило бы отнестись к случившемуся с юмором, как и полагается стопроцентному американцу. Но Марч был максималистом. Он негодовал, он страдал, нос его стал красным, казалось, заалела от смущения даже борода. Оказывается, доктора Марча в Америке беспардонно обманули. Он заказал у прокатной фирмы этакие легкие, развлекательные ленты — без намека на политику, — подчеркнул: в подарок русским! А на фирме подсунули вздорную стряпню, и, разумеется, намеренно.

Все равно что под видом рождественского подарка в праздничной упаковке преподнести пластиковую бомбу.

— Я подам на них в суд за нанесение морального ущерба. Они еще узнают Клиффа Марча!

— Не горячись, Клифф! — успокаивал Смолин. — Ты же говорил: на экране будет пустячок. Так и получилось. И стоит ли портить себе нервы из-за пустячка?

Клифф не сдавался:

— Это не пустячок! И нервы портить стоит! Они, эти типы, должны знать, как с подобными «пустячками» поступают!

Американец забрал у киномеханика все коробки фильма, выскочил на палубу, и леденящая душу история налета русских террористов на свободную Америку полетела за борт во мрак Атлантического океана. Клифф намеревался забрать в фильмотеке и остальные подаренные американцами фильмы, но воспротивился Гулыга.

— Зачем же так? — рассудил боцман. — Это же подарок, а подарки назад не забирают. Не положено. Мы сначала посмотрим. А вдруг там тоже что-нибудь смешное. К тому же коробки хорошие, пластмассовые. У нас таких нет. Негоже добро выбрасывать.

Когда Марч немного успокоился, Смолин спросил его:

— Скажи, Клифф, если у вас выпускают такую продукцию, значит, есть на нее спрос. Неужто в самом деле американцы верят подобной чепухе?

Марч сокрушенно покачал головой:

— Верят! Еще как! Американцы готовы поверить любому вздору, лишь бы был позабористей и непременно в той или иной степени касался их собственных интересов… — Он помолчал, задумчиво пощипывая бороду. — По правде говоря, Кост, я и сам до того, как ступил на борт «Онеги», был уверен, что у тебя непременно должны торчать на макушке рога нечестивого. — Клифф чуть заметно улыбнулся. — Ну, если не рога, то до самой макушки ты полон дьявольских большевистских замыслов.

— Но ведь действительно я полон дьявольских замыслов, — живо поддержал Смолин, которого этот разговор позабавил.

— Я в этом убежден! — воскликнул Марч, поддерживая его тон. — И по правде говоря, некоторые из этих замыслов мне по душе.

Утром Смолин проснулся от качки, с трудом заставил себя перебросить ноги через защитную доску койки, нащупал тапки на холодном, остуженном за ночь кондиционером линолеуме. Только-только начало светать. Над океаном лежали тяжелые плиты туч, в расщелины между ними сочился жидкий серый свет приходящего непогодного дня. Взглянул на часы: половина шестого. Заснуть уже не удастся. Он привык спать мало, всегда казалось, что каждый лишний час, потраченный на сон, укорачивает жизнь, по крайней мере деятельную ее часть, и баловать себя сном — неоправданная роскошь.

Быстро натянул спортивный костюм, побежал на палубу делать зарядку. Океан за бортом горбился складками волн, свинцовыми по цвету и такими же тяжелыми по виду, и на каждой складке кудрявилась пенная грива. Раз пена, значит, шторм к шести баллам.

Стоило Смолину появиться на самой верхней палубе, как его тут же окликнули из рубки:

— Константин Юрьевич! Не поможете ли?

Стоявшему на вахте третьему штурману Литвиненко срочно требовался переводчик. Океан настойчиво вызывает «Онегу», лопочет что-то по-английски. Из динамика рейдового передатчика слышался женский голос:

— Рашн шип! Рашн шип! Ансер ми! Ансер ми!

— Кто это? — спросил Смолин.

— Да вон скорлупа по правому борту!

Смолин взял бинокль и не сразу нащупал среди водяных гребней крохотное суденышко. Оно казалось перышком, унесенным ветром, — то исчезало в глубоких проемах между волн, то возносилось на вершину могучего вала и тогда просматривалось целиком, чуть ли не до киля, словно изящная игрушка на подставке, — белый остроконечный выгнутый тоненьким полумесяцем корпус и над ним тремя лепестками, красным, белым и синим, выпуклые, полные ветра паруса..

— Рашн шип! Рашн шип!

Смолин взял микрофон, прокричал по-английски:

— Советское научное судно «Онега». На связи! Прием!

Голос в динамике радостно всколыхнулся:

— О’кэй! Доброе утро, русские! На связи яхта «Глория». Порт приписки — Марсель. Идем в порт Гамильтон на Бермудский архипелаг. Русские, вы слышите меня?

— Слышу! Слышу! — И Смолин улыбнулся юному женскому голосу, исполненному бодрости и восторга.

— Спасибо! Русские, сообщите, пожалуйста, ваши координаты. Для сверки.

Литвиненко понял вопрос и уже протягивал Смолину листок с координатами.

— А кто это говорит? Кто на связи? — спросил Смолин.

Яхта была недалеко, радиоволна чистой, без звукового мусора, и казалось, что собеседница находится здесь же, на мостике.

— Говорит капитан Жаклин Омэ.

— Капитан?! — изумился Смолин и услышал над своим ухом взволнованный шепот штурвального Аракеляна:

— Спросите, сколько ей лет?

— Сколько вам лет?

— Двадцать три. Я самая старшая на борту.

— А сколько людей в экипаже?

— Еще две девушки. Мои подруги.

— Вас трое?! Таких юных!

— Да! И таких красивых.

Динамик рассмеялся, звонко, кокетливо, словно беседа шла не в штормовом океане, а в устланном ковром салоне с мягкими креслами, возле которых на столиках поблескивают бокалы с кампари. Смолин взглянул на сияющих мечтательными улыбками вахтенных и подумал, что сейчас в их груди оттаивают суровые моряцкие сердца.

— Как же вы отважились отправиться в океан, Жаклин? Да еще в Бермудский треугольник?

— На берегу скучно, месье. — Девичий голос вдруг утратил нотки озорства и смягчился легкой грустью. — Неуютно, месье, и страшно. Все о войне, о войне! А мы не кролики, нам неохота ждать, когда нас прикончат. Вот и решили сами идти страху навстречу в Треугольник дьявола. В море мы что-то значим. Разве не так, месье?

— Так! Конечно, так! Вы правы, Жаклин! — поддержал Смолин.

Некоторое время динамик молчал, но было слышно, как там, на яхте, переговариваются рядом с микрофоном.

— Вы отважные девушки. Мы восхищаемся вами, — продолжала «Онега».

— Благодарим! — Голос капитана яхты снова окрасился юным задором.

Литвиненко выхватил у Смолина микрофон и крикнул в него неожиданно по-английски и вполне грамотно:

— Девушки, а в чем вы нуждаетесь? Может быть, продукты, вода?.. Говорите!

— В чем нуждаемся?.. — Некоторое время динамик негромко шипел и потрескивал, потом раздался смешок и озорной голос: — Мы нуждаемся в мужчинах!

Литвиненко опешил, растерянно протянул микрофон Смолину. Тот давился от смеха.

— Это для вас рискованно, — предупредил он. — У нас на борту сто двадцать мужчин!

Динамик помолчал, словно в раздумье.

— Сто двадцать, говорите? — Жаклин придала тону деловую озабоченность. — Мы подсчитали… Сто двадцать на троих… Справимся!

Рулевой прыснул, зажав ладонью рот, а Литвиненко схватил бинокль, выскочил на крыло мостика и направил тоскливый, усиленный оптикой взгляд в океан, где порхали на ветру нежные лепестки парусов такого хрупкого отважного женского суденышка.

— Бывает же… — почти простонал Литвиненко и, спохватившись, снова потянулся к микрофону: — Девушка, а какие у вас радиопозывные? Сообщите, пожалуйста!

— А зачем вам? — игриво поинтересовалась яхта.

— Да так, на память.

Яхта сообщила, и Литвиненко поспешно записал на листке, а листок спрятал в карман.

Они долго провожали взглядами оставшееся за кормой «Онеги» крохотное суденышко, до тех пор, пока не поглотила его косматая океанская даль.

— Ребята, оказывается, вам и не нужен переводчик, — сказал Смолин. — Сами все понимаете.

Вахтенный помощник махнул рукой:

— А что толку понимать-то?

Возле столовой команды на доске объявлений повесили новую афишу: «Сегодня в 19.30 уникальный вечер отдыха: танцы в Бермудском треугольнике. Спешите! Спешите!»

Это была затея Крепышина. Его выбрали в судком, где он отвечает за культурно-массовые мероприятия. Из всех мероприятий его душе наиболее близки танцы. Говорят, Крепышин первоклассный танцор.

Танцы в Бермудском треугольнике Крепышин замышлял давно. Он любил экстравагантные ситуации.

— Как говорил Остап Бендер, командовать парадом буду я! — сообщил он за завтраком в кают-компании. — И на первый вальс приглашаю вас, Нина Савельевна. Специально для вас в фонотеке мы нашли старинный вальс «Над волнами».

Доброхотова зарделась:

— Принимаю приглашение. Почему бы не тряхнуть стариной? Помню, двадцать лет назад, во втором рейсе…

Значит, сегодня «Онега» пересечет невидимую границу этого самого, как о нем говорят, «пресловутого» треугольника, невеликого пространства океана, образованного на карте линиями, проведенными от Бермудских островов к оконечности полуострова Флорида, оттуда к северному берегу острова Гаити и снова к Бермудам. Именно в этом сравнительно небольшом пространстве, как свидетельствует давняя молва моряков, да не только молва, но и подлинные, протокольно зафиксированные вахтенными журналами факты, происходят вещи странные, порой необъяснимые, именно здесь больше, чем в других районах Мирового океана, погибает кораблей, причем некоторые безвестно и бесследно.

И хотя многие ученые посмеиваются над «россказнями о бермудских кознях», считают, что беды там случаются по причине дурной погоды и интенсивного судоходства, однако даже у скептиков в душе прячется тревога. Все-таки часто погибают там корабли!

Вечер танцев не состоялся.

К середине дня океан приутих, лишь колыхала его обычная зыбь, небо было почти безоблачным, тишь да гладь, но с людьми происходило что-то странное. Многие не выходили из кают, а те, кого увидел Смолин на палубе, пребывали в подавленном настроении. Наверное, подумал Смолин, причина этому — воздух, насыщенный такой свинцовой тяжестью, словно над твоей головой до предела спрессовалась земная атмосфера, придавила плечи, загустила в жилах кровь, проникла, казалось, в каждую клетку.

К обеду пришли немногие. Даже Клифф опоздал. Борщ в миске уже остыл.

— Не хочется, — сказал он, отодвигая тарелку. — Представляешь, Кост, даже борща не хочется! Снова радио слушал. Ничего хорошего.

Обеспокоенный, что не пришел Солюс, Смолин заглянул к нему в каюту. Старик сидел с понурыми плечами за письменным столом и сосредоточенно крутил ручку транзистора.

— Не ловится. Сперва перестала ловиться Европа. Теперь еле-еле прослушивается Америка. А до нее отсюда рукой подать. Бермудские козни!

— Вы так считаете?

Солюс обернулся и серьезно посмотрел на Смолина:

— А почему бы им не быть? Помните, у Шекспира: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам»?

Это была шутка, и Орест Викентьевич должен был бы улыбнуться — мягко, спокойно, по-стариковски мудро. Но не улыбнулся.

— Происходит что-то непонятное, — сказал ему Смолин. — Всех как подменили.

— А вы были у Алины Азан? Сходите! Она вам объяснит.

— Давление?

— Давление. — Солюс досадливым движением руки выключил транзистор, который источал лишь утомительный треск. — Даже меня, старика, проняло. Бывалого старика!

Смолин вышел на палубу. Может, свежий воздух принесет облегчение? У борта стояла Доброхотова. Она взглянула на него тусклыми притухшими глазами.

— Плохо себя чувствуете?

— Не то слово! Будто свой смертный приговор услышала. Столько плавала, а подобное даже со мной впервые. Знаете, что это? Голос бури. Нас накрыла волна ультразвука. Здесь, в Бермудском, такое бывает. Идет шторм и заранее предупреждает звуком. Всеобщая подавленность. Как психоз. Сегодня вы не увидите ни одной улыбки.

Улыбку Смолин все-таки увидел. Проходя мимо лаборатории Файбышевского, он заметил, что дверь приоткрыта. И уж, конечно, не мог не заглянуть туда. Ирины не было. У процедурного стола горбилась просторная спина Файбышевского — он склонился над микроскопом. Услышав скрип двери, обернулся. У него было матовое, словно оледеневшее лицо, он с трудом поднял тяжелые, набухшие, как от водянки, веки, задумчиво взглянул на Смолина, вроде бы не сразу узнав его, и вдруг… улыбнулся.

— Мы все-таки нашли то, что искали, — тот самый адаптоген! — прогудел он. — Еще несколько таких проб — и рейс можно, по крайней мере для нас, считать успешным. Повезло!

И опять улыбнулся, но улыбка на этот раз выглядела вымученной, скорее страдальческой гримасой.

— Плохо себя чувствуете?

— Да так… Пустяки.

— Может, сходите к врачу?

— Ходил. Врач сама лежит. Дал ей лекарство. Смерил давление и ей и себе.

— Ну и какое у вас?

Он махнул рукой:

— Лучше не обращать внимания!

— А где Ира? — спросил Смолин и тут же понял, что надо поправиться: — Где Лукина? Как она?

— Иришу я отправил в каюту. Недомогает. Пускай отдохнет.

В голосе его звучала нежность, словно он говорил о ребенке.

Как и другие, Смолин без дела слонялся по судну. Он понял, что работать сегодня не сможет. В голове, как во время сильной качки, мысли рвались на части, и собрать их воедино было невозможно. Ошибки происходили даже в простейших арифметических действиях. Тогда он махнул рукой: бессмысленная трата времени.

Голос бури! Он слышал о таком. Некоторые ученые предполагают, что именно в результате внезапной волны ультразвука, порожденной надвигающимся штормом, происходят в море необъяснимые беды: охваченные странным массовым психозом, бросаются за борт команда и пассажиры, и совершенно исправное судно потом оказывается без единой живой души на борту. Или, наоборот, под влиянием «голоса бури» моряки начинают действовать так, что сами обрекают судно на гибель. И нельзя отмахиваться: мол, морские россказни, вроде легенды о «Летучем голландце», часто это подлинные факты, подтвержденные объективными свидетельствами. С ними трудно не считаться.

Смолин заглянул в метеолабораторию. Кажется, все до единого из расставленных на полках аппаратов и приборов постукивали, помигивали, подрагивали деловито и сосредоточенно, свидетельствуя о том, что именно здесь и происходят сейчас главные события на судне. Над расстеленными на столе синоптическими картами склонилась Алина Азан.

— Ты, Клифф? — спросила она, не поднимая головы.

— Это я! — сказал Смолин. — Извините, что мешаю!

— Ничего! Я сейчас…

На столе стоял портативный калькулятор, и Алина, касаясь кончиками пальцев клавиш, делала торопливые расчеты. На экране прыгали, как мошки, пригоршни юрких цифр. Когда сеанс был завершен, она подняла на Смолина отсутствующий взгляд и наконец, осознав кто перед нею, произнесла странным, глухим, не своим голосом:

— Случай уникальный, Константин Юрьевич! Давление падает катастрофически. За сутки на тридцать миллибар. Как обвал!

Усталым движением руки отбросила упавшую на лоб прядку волос — Смолин впервые видел Алину плохо причесанной.

— Не могу ли вам чем-нибудь помочь?

Она покачала головой:

— Нет! Спасибо! Помогает Клифф. Всю ночь дежурил.

— А где он? Отсыпается за дежурство?

Она удивленно вскинула брови:

— Да что вы! Какой сейчас сон! Пошел на камбуз за питьевой водой. Для кофе. Только на кофе и держимся.

— Трудно вам сейчас?

Она подняла на Смолина серьезные глаза:

— Я бы давно свалилась, если бы не Клифф.

Уходя из метеолаборатории, Смолин чувствовал себя бездельником, угнетало сознание своей неприкаянности, хотелось поговорить с кем-нибудь. И когда, спустившись палубой ниже, встретил Плешакову, даже обрадовался, хотя эта «дамочка из Дубков» не вызывала симпатии.

Плешакова была среди немногих, кто в этот день не утратил присутствия духа. Ее красивое холодное лицо хранило свою обычную невозмутимость, на капризных губах застыла неизменная чуть приметная ироническая усмешка. Казалось, она взирала на все происходящее снисходительно, как на нелепую муравьиную возню.

— Поужинали? — спросил Смолин.

— Вроде того. А что? Вы интересуетесь моим аппетитом?

Плешакова, как весь рядовой состав экспедиции, была прикреплена к столовой команды. Интересно, была ли на ужине Ирина?

— У нас многие не пришли, а у вас? — осторожно поинтересовался Смолин и тут же поплатился за опрометчивость.

— У нас в низах… пришли ужинать все, кроме троих. Одна из троих — Лукина. Полагаю, вам вполне достаточно этой информации?

— Вполне! — спокойно подтвердил Смолин, но почувствовал, что краснеет, как мальчик, уличенный в повышенном интересе к однокласснице.

«Нет, с этой дамочкой не разговоришься, — подумал Смолин. — Вот кто нужен сейчас — Крепышин, с его зарядом оптимизма и уверенностью в себе…» И словно по мановению волшебной палочки, перед ним возникла мощная фигура Крепышина. Тот шел, как всегда, широко расправив плечи, выставив грудь вперед, с далеко и значительно устремленным взглядом, словно знаменосец на параде.

— Ну и как, состоятся ли сегодня танцы в Бермудском треугольнике? — поинтересовался Смолин.

— Ха! — мрачно выдавил Крепышин. — Танцы! Видите ли, у всех давление. Как у стариков. Смешно даже.

— А у вас?

— Слава богу, не жалуюсь.

— Да ну?! Поздравляю!

Крепышин бросил быстрый настороженный взгляд на Смолина, заподозрив подвох. Но у Смолина не дрогнул ни один мускул на лице, хотя он сразу же вспомнил, как ученый секретарь отказался от подводного спуска, ссылаясь на гипертонию.

— Не хотите сыграть в шахматы? — вдруг предложил Смолин.

Крепышин опешил:

— В шахматы? Сейчас?!

— Вот именно. Почему бы нам не сыграть партию?

Крепышин подумал.

— А почему бы и нет? Шахматный матч в Бермудском треугольнике! А? Звучит! Это похлеще, чем международный турнир в Васюках. Остап позавидовал бы.

Партией они не отделались, сыграли три подряд. Крепышин оказался неплохим противником и две партии легко выиграл. Когда в завершение последней поставил противнику мат, вдруг предложил:

— Рюмку коньяка не хотите?

— Нет!

— А дохнуть бермудского ветерка? Говорят, даже воздух в Бермудском треугольнике особый. Каждый глоток как стакан самогона. Честно говоря, голова у меня как чугунная.

Луна была чиста и свежа, как юная невеста, само олицетворение непорочности. Она превратила весь видимый мир — палубы судна, его надстройки, океан за бортом, осветленное небо — в мир тишины, умиротворения, полудремы. Хотелось стоять бездумно у борта и завороженно взирать на серебряную переливчатую чеканку лежащей на присмиревшем океане длинной лунной дорожки. Странно! Почему же так тяжко там, в скорлупе судна? Может, там и не ведают, что этот самый «пресловутый» не столь уж ужасен, наоборот, красив и добр. Надо просто-напросто высунуть нос из корабельных щелей наружу, на свежий ветер.

— Ай! Что это… О-о-о! Боже!..

Крик раздался откуда-то сверху, с метеопалубы, и в следующее мгновение они увидели у поручней трапа чей-то силуэт, услышали топот ног по ступенькам, потом по палубе. К ним бежала женщина.

— Лика! Что с вами? — воскликнул Крепышин, поспешив навстречу бегущей.

— Чело-о-о-о-век! — крикнула женщина, задыхаясь. — Человек!

В свет луны лицо Плешаковой казалось бескровным, губы прыгали.

— Там, там… человек. — Она показала рукой на метеопалубу.

— Ну и что? — не понял Крепышин. — На судне много человеков.

— Но это не наш!..

— Не наш?! А чей же? — обернулся к Смолину. — Любопытненько… Взглянем? А вдруг еще один лазутчик империализма?

Они поднялись на метеопалубу. Посередине палубы действительно возвышалась странная фигура, похожая на марсианина. В лунном свете таинственно поблескивали его круглый, как у водолаза, шлем, покатые бронзовые плечи скафандра, он протягивал вперед короткую однопалую руку — щупальце, и, казалось, под козырьком шлема в стеклянной щели смотрового иллюминатора светится затаенным мерцающим неземным огнем зеленый глаз пришельца. Он внушал страх: вот-вот шагнет вперед, схватит тебя стальной неумолимой рукой и будет сжимать щупальце до тех пор, пока не хрустнет твоя грудная клетка.

— Так это же компас! — весело воскликнул Крепышин. — Главный судовой компас! Просто с него кто-то снял чехол… — Он облегченно расхохотался. — Вот что значат «бермудские страхи!».

Они спустились вниз. Прислонившись к стене радиорубки, всхлипывала Плешакова.

— Так с ума сойти можно! — бормотала она. — Всюду мерещится всякая чертовщина. И зачем только я пошла в этот дурацкий рейс! Зачем?

Действительно, зачем? В дачном поселке Дубки было бы куда спокойнее, чем в каком-то «дурацком» рейсе.

Вечером Смолин долго не мог заснуть. Голова была тяжелой, он ощущал, как лихорадочно бьется на виске жилка. Стоило закрыть глаза, и ему мерещился стоящий на палубе, поблескивающий металлом марсианин с грозно выброшенной вперед рукой. Чтобы снять наваждение, потянулся к телефонному аппарату, набрал номер.

— Метеолаборатория, — ответил голос Алины, странно замедленный и хриплый, словно записанный на старую магнитофонную пленку.

Он поинтересовался, что там, на барометре.

— Продолжает падать, — сообщила Алина, и Смолину показалось, что в ее бесцветном, скованном усталостью голосе блеснули искорки радости. — С подобным я еще не встречалась. Нам удивительно повезло!

Он усмехнулся про себя: повезло!

Это была одна из самых беспокойных в его жизни ночей. На рассвете, утомленный тяжкими сновидениями, очнулся словно после долгой болезни. Поднявшись к завтраку, узнал: на судне беда. Утром Файбышевского нашли в лаборатории без сознания. Паралич левой стороны.

По приказу капитана «Онега» изменила курс. На полной скорости она направилась к Бермудскому архипелагу в порт Гамильтон.

Глава четырнадцатая ВРЕМЯ ВРАЧУЕТ РАНЫ

К Бермудским островам подходили утром. Вблизи архипелага пришлось лечь в дрейф и ждать ответа из Гамильтона. Было ясно, что администрация островов не может самостоятельно решить, пускать ли в порт советское научное судно. Запросили Лондон.

Удивительно изменились времена! Смолин помнил, как однажды в Антарктиде в Мирном получили радиограмму с австралийской полярной станции Моусон: тяжело заболел их механик, нужно немедленно вывезти из Антарктиды. Надвигалась непогода, но в Мирном не раздумывали ни минуту, и уже через час маленький отважный самолет шел над белой равниной к далекой австралийской станции, чтобы прийти на помощь оказавшемуся в беде человеку. Рискуя собственными жизнями, наши летчики доставили австралийца в Мирный, здесь врачи оказали ему первую помощь, а уж отсюда на более тяжелом самолете переправили на другой берег континента в американскую базу Мак-Мердо, чтобы американцы, в свою очередь, вывезли больного на его родину. Механик был спасен.

Тогда никто не запрашивал специальных разрешений высокого начальства, действовали, не теряя ни минуты, — ведь человек в беде! Там, в Антарктиде, казалось, что этот святой закон человеческой взаимовыручки обязателен во всем мире. Если не во всем мире, то в море закон этот действовал издавна. Но вот, оказывается, настали времена, когда нужно особое разрешение, чтобы спасти человека.

Наконец разрешение из Лондона было получено, и «Онеге» радировали из Гамильтона: можете подойти!

Больше всего обрадовался этому известию Крепышин. Он с удовольствием потер широкие ладони:

— Бермудские острова посмотрим! Вдруг на берег пустят?

И тут же предложил Мосину:

— Могу сделать краткую справочку по Бермудам. Основные туристские объекты, главные торговые улицы и все такое прочее. Крутанем по радио для общественности, а?

Мосин нахмурился:

— Мы туда идем не за сувенирами.

Крепышин пожал плечами:

— Ну и что? Главное — идем! Увидим новую территорию, и глупо не воспользоваться этим. Мы должны хорошо знать Мировой океан, театр будущих глобальных битв. Недавно в журнале «Агитатор»…

— Бросьте, Крепышин! — обрезал его помполит, даже не употребив обычного почтительного имени-отчества. — Никаких радиогазет! У нас беда. На Бермуды мы идем не для развлечений.

— Но по крайней мере мы можем использовать этот заход для дела! — вмешался присутствовавший при разговоре Шевчик и слова «для дела» выделил веской интонацией. — Между прочим, насколько мне известно, на Бермудских островах расположена американская военная база. Вы понимаете?

— Понимаю. И что же вы хотите? — хмуро спросил помполит. Складка на его переносице становилась все жестче — с Шевчиком он держал ухо востро.

— Я хочу выполнять свои служебные обязанности, товарищ первый помощник, — медленно, со скрытой угрозой произнес Шевчик. — И прошу создать при заходе в порт Гамильтон все необходимые условия для съемок.

— Но нас пускают в порт лишь для того, чтобы мы сдали больного.

Шевчик широко усмехнулся и выразительно оглядел присутствующих, как бы демонстрируя ограниченность мышления первого помощника.

— Ха, ха! Но мы с вами обязаны быть политиками, уважаемый помполит! Политиками! Уж вы-то это должны понимать как комиссар. Почему снова и снова к этому возвращаемся? Почему?!

— По этому поводу Феликс Дзержинский говорил… — попытался вмешаться в разговор Крепышин.

В глазах помполита остро вспыхнул гнев.

— Я не знаю, что говорил по этому поводу Феликс Дзержинский, — холодно процедил он. — И вообще полагаю, что Дзержинский по этому поводу говорить ничего не мог, потому что он не подплывал к Бермудским островам. Знаю одно: если вам делают любезность и пускают в свой дом, непорядочно в этом доме без разрешения хозяев заглядывать в их сундуки и чуланы. И не ссылайтесь на высокую политику. Политика должна быть порядочной. По крайней мере наша политика.

Он в упор взглянул в лицо Шевчику:

— Так я понимаю ее как комиссар. И решительно против всяких съемок исподтишка. Обращайтесь к капитану, если он разрешит…

Мосин пошел прочь, и шагал он впервые не вразвалочку, с ленцой, а широко и сердито.

— Каков! — Шевчик выразительно взглянул на Смолина, вроде бы апеллируя прежде всего к нему, как к наиболее авторитетному и разумному из присутствующих. — И это комиссар! Проводник линии! Представляете? Иди к капитану! С капитаном я вообще говорить не намерен. Чтобы тот разрешил! Он сознательно срывает мне все съемки. И это наши командиры в загранке! Уровень!

Шевчик огорченно вздохнул, словно ему что-то предстояло делать вопреки желанию, и произнес:

— М-да-а! Не хотелось, но все-таки придется в Москве писать докладную. Вынуждают!

Он снова обратил взор к Смолину, ища поддержки.

— Надо бы преподать кое-кому урок настоящей политики. Не правда ли, Константин Юрьевич?

— Верно! — усмехнулся Смолин. — Такой урок никогда не помешает. Например, вы его и получили. Только что.

Пасмурный непогодный океан темнел крутыми боками волн. Где-то впереди по курсу одна из волн, такая же по высоте и по цвету, как остальные, не шевелилась, не оседала под напором ветра, а оставалась нерушимой. Это оказался остров. Вскоре он поднялся над гребнями валов и превратился в темно-серую твердь. Своей оголенностью, мышиным цветом, одиночеством в косматом неприютном океане остров как нельзя лучше олицетворял печальную славу района, где ни с того ни с сего гибнут корабли и беспричинно валятся из поднебесья самолеты.

Было ветрено, но на палубах торчали любопытные. Еще бы: приближались к вершине «треугольника дьявола»!

Когда «Онега» подошла к берегу поближе, твердь острова показалась более привлекательной. Она выглядела теперь уж не однотонно-серой, а прочерченной зелеными полосками прибрежных рощ. Миновали еще милю и уже без бинокля разглядели на скалах светлые корпуса отелей, и в их просторных окнах блеснул нежданно пробившийся сквозь тучи луч утреннего солнца. Между двумя холмами проглядывала светлая лента шоссе, по ней мчались легковушки, автобусы, грузовики. Казалось, что все очень торопятся, боятся куда-то опоздать. Господи, куда же? Неужели даже в этом крохотном мирке нужно куда-то торопиться?

— Здесь, как и везде, спешат делать деньги, — объяснил всезнающий Ясневич, который, оказывается, бывал раньше и на Бермудах. — Из мрачной славы своего треугольника извлекают неплохой барыш. Сюда немало прибывает туристов. Ведь каждому охота побывать в логове дьявола. И сувениры, которые здесь продают, имеют треугольные очертания. — Ясневич посмеялся: — Я, например, купил в Гамильтоне майку, на которой написано: «Живым из Бермудской западни».

Смолин вдруг вспомнил маленькую хрупкую яхту с трехцветными парусами и веселый, звенящий юностью голос ее капитана. Как раз сюда они и держат путь. Дойдут ли?

На подходе к острову к «Онеге» подскочил маленький юркий катерок, доставил лоцмана, и тот, поднявшись на мостик, уверенно направил судно к берегу, на котором не было видно ни причалов, ни пристаней, он казался голым и неприступным. Но почти у самого острова каменная твердь берега вдруг раскололась, и в ней образовалась неширокая расщелина, оказавшаяся проливом. «Онега» на самом малом ходу осторожно вошла в него, и пролив вскоре вывел судно в небольшую уютную внутреннюю бухту. Посредине бухты отдали якорь. С берега по радио сообщили, что и речи быть не может о швартовке «Онеги», пребывание в бухте разрешено не больше часа и лишь для эвакуации больного, после чего судно обязано немедленно покинуть территориальные воды островного владения Великобритании.

Издали они увидели лишь небольшой городок на скалистом берегу бухты, причал, возле которого, словно лес с опавшей листвой, возвышался частокол мачт прогулочных яхт и катеров, на мачтах развевались флаги разных стран. В стороне от главного причала на рейде темнело серое востроносое, с короткими мачтами, судно. Шевчик, на сей раз без привычной своей камеры, долго вожделенно рассматривал судно в бинокль, вздохнул с сожалением:

— Военное…

— Не везет Шевчику!

Катер доставил на борт четверых представителей власти. Они с неспешной солидностью поднялись по парадному трапу, двое отправились в каюту капитана, двое в судовой госпиталь.

Прошло полчаса, и у трапа в сопровождении Маминой появились матросы с носилками. Осторожно ступая, они стали спускать носилки вниз. Еще один матрос нес старенький фибровый чемодан Файбышевского, а Лукина его портфель.

У Смолина сжалось сердце, когда он увидел Файбышевского. Киевлянин был без очков, и поэтому лицо его выглядело детски беззащитным, застывшим, неживым. Только лихорадочно яркие глаза жили — они внимательно смотрели на столпившихся у борта товарищей, пришедших его проводить. Когда провожающие прощально подняли руки, белесые ресницы дрогнули, под ними остро проступила боль тоски. Под шагами матросов огромные ступни Файбышевского, на которые были натянуты поношенные нитяные носки, тяжело покачивались на носилках. На большом пальце правой ноги можно было даже разглядеть след торопливой, неумелой штопки, видимо, сам латал. И эта нелепая штопка показалась Смолину олицетворением потерянности, неприкаянности и тяжкой беды, обрушившейся на огромного, нескладного и, должно быть, несчастливого человека, который еще вчера, единственный на всем судне, нашел в себе силы на улыбку.

Носилки осторожно опустили на палубу катера, ожидавший их там англичанин-моторист обронил «о’кэй!», и вид у него при этом был скучающий — привык, в Бермудском и не такое случалось. Он показал, куда поставить чемодан, взял из рук Лукиной портфель, о чем-то спросил ее и отнес после этого портфель в кабину. Ресницы Файбышевского снова дрогнули, взгляд потянулся к лицу Ирины. Она опустилась перед больным на колено и коротко поцеловала его в лоб.

Из глубины судна вышли четверо прибывших с берега. Впереди шагал человек с врачебным чемоданчиком в руке. У него была тщательно ухоженная седая шевелюра, аккуратно подстриженные усики под Чемберлена, столь же тщательно продуманным казалось и выражение его лица. Оно свидетельствовало о том, что он, врач, так же, как и моторист, давным-давно привык к каждодневным бермудским бедам и они отнюдь не нарушают покоя его души.

У трапа врача остановил Томсон:

— Вы, конечно, сделаете все, как надо, дружище? — спросил он.

С лица англичанина, медленно сползло выражение стойкой невозмутимости, в глазах мелькнуло любопытство.

— Мне кажется, вы американец? Не так ли, сэр? Что вы делаете на русском судне? Под красным флагом!

Томсон рассмеялся:

— Работаю. И под красным флагом, оказывается, можно работать.

— В газетах пишут, что у русских с американцами дела хуже некуда.

— У нас, на этом судне, все в порядке, — ответил Томсон.

— А над чем вы работаете с русскими?

— Над погодой. Изучаем ее. Надумали разобраться, что это за зверь и как его укрощать.

Англичанин одобрительно кивнул!

— Отличная у вас затея, сэр! Мы здесь, на островах, на себе знаем нрав этого зверя. От него немало бед. Вчера, например, погибла туристская яхта.

— Чья яхта? — вмешался в разговор стоящий у борта третий помощник Литвиненко, и голос его дрогнул: — Откуда шла?

Врач пожал плечами:

— Из Европы. То ли итальянская, то ли французская. Их здесь хоть отбавляй! — Он снова перевел взгляд на Томсона и, кивнув ему на прощание, пообещал: — А о больном не волнуйтесь. Сделаем как надо!

Четверо один за другим прыгнули в катер, матрос-англичанин подал Ирине руку, помогая ступить на нижнюю площадку трапа. Она бросила последний взгляд на стоящие на палубе катера носилки с больным и, сутулясь, клоня голову, медленно двинулась по ступенькам вверх. Лицо ее было мокро от слез.

Англичане заняли свои места, один из них поднял руку в ленивом жесте прощания, взревел мотор, вспенилась за кормой вода, и катер стремительно пошел к берегу, унося тоскливые глаза товарища, судьбу которого пришлось отдать в чужие руки.

«Онега» подняла якорь, развернулась и медленно вышла через узкий пролив в океан.

Полчаса спустя встретился идущий к Гамильтону белый лайнер под английским флагом. Над его бортами торчали головы пассажиров, они всматривались через бинокли в берега неприютной, затерянной в океане земли, и, должно быть, их сердца переполнялись гордостью: вот, мол, куда нас занесло! Но, обнаружив на мачте встречного судна красный флаг, словно по команде, переключили свое внимание на «Онегу». Первая неожиданность в «треугольнике дьявола»: в нем русские!

Во время обеда в кают-компании никто не обронил ни слова. Пришел радист и положил на стол перед Золотцевым две радиограммы.

— Только что получили.

Золотцев пробежал глазами одну, потом вторую, кашлянул и сказал, обращаясь к сидевшему напротив него капитану, но так, чтобы услышали остальные:

— Москва сообщает, что встреча с американцами назначена на двадцать восьмое. Дают координаты. А вторая… — Золотцев сделал паузу, повертел в руках бланк радиограммы, словно раздумывая, зачитывать ли. — А вторая Файбышевскому. Поздравительная. Сегодня у Файбышевского день рождения.

«Голос бури», дотянувшись до «Онеги», отнял у них Файбышевского, но самой бури так и не случилось. Вечером Азан, как всегда, докладывала о прогнозе погоды на завтра. Она разложила на столе три факсимильные карты — одна была получена из Америки, две из Европы — из Ленинграда и из французского синоптического центра. Карты внушали оптимизм. Они чуть-чуть ободрили Золотцева, который остро переживал случившееся с Файбышевским. «Одно к одному, — говорил он. — Одно к одному». Он считал, что для рейса слишком много ЧП — избиение уборщицы и попытка бегства Лепетухина, спрятавшийся на судне марокканец, вышедшая из строя машина и вот в довершение всего беда с Файбышевским.

«Онега» вышла из бермудской зоны, приблизилась к берегам Америки, достигла струи Гольфстрима, задержалась здесь, чтобы сделать гидрологические измерения, и теперь взяла курс уже на юг, к давно намеченному полигону, где предстояла встреча с американскими кораблями науки.

Погода, как свидетельствовали карты, обещала быть благоприятной, в зоне, куда шла «Онега», держался стойкий антициклон. Правда, вызывала удивление еще одна факсимильная карта, полученная на несколько часов позже трех первых. Карта озадачила Алину. Ее принимали во время прохода вдоль левого берега Бермудского архипелага. И получилось так, что в тот самый момент, когда «Онега» оказалась в «тени» островов, находившихся где-то за горизонтом, прием карты внезапно прекратился и на бумажную ленту аппарата медленно наползла чернота. Казалось, радиоволны, идущие из Европы, вдруг столкнулись с непроходимой для них свинцовой стеной.

— Завтра в нашей зоне обещают почти полное безветрие, — сообщил Кулагин в кают-компании. — Здесь такое бывает редко, особенно в апреле…

— В апреле? — Смолин почувствовал, как у него замерло сердце. — А какое сегодня число?

— Двадцать третье.

— Что?..

Все с удивлением взглянули на Смолина. Кулагин повторил:

— Двадцать третье апреля.

Как же мог забыть? С ума сойти! Двадцать третье апреля… Он бросил взгляд на стену, где были электронные часы. Шестнадцать сорок две. Ей осталось жить еще тридцать четыре минуты. Как раз в это время он находился в институте на очередном обязательном заседании и вынужден был слушать косноязычного оратора, медленно выдавливавшего из себя серые, бесцветные слова, а потом на перекрестке долго ловил такси. По дороге в больницу он попросил шофера проехать по Цветному бульвару, где стоял старый каменный дом. Сорок один год назад в этом доме мать дала ему жизнь. Влекомый страшным предчувствием, он понял, что непременно должен проехать мимо того дома, чтобы бросить взгляд на два окошка на втором этаже, — у одного из них всегда сидела мама, дожидаясь его возвращения из школы.

— Константин Юрьевич! Что с вами? — Он не заметил, как к нему с тревогой склонилась Доброхотова. — Вам плохо?

— Нет! Нет! — спохватился он. — Я… просто забыл… — И торопливо встал из-за стола. — Извините меня!

Войдя в каюту, захлопнул дверь и повернул защелку запора.

Ровно год назад она умерла…

…Единство прошлого, настоящего и будущего… Закон диалектики. Кажется, Солюс что-то говорил об этом. Прошлое не уходит в небытие, оно в настоящем и будущем. Значит, мы в конечном счете бессмертны, как бессмертна и неразделима во времени сама материя. Значит… Значит, ничто не исчезает в этом мире. Он снова взглянул на часы. Еще бьется ее сердце, усталое, исстрадавшееся, но живое. Ему остается биться четыре минуты… Но даже когда оно сожмется в последний раз, где-то уже в ином времени будет существовать живым и бессмертным.

Он положил руки на раму иллюминатора, опустил на них подбородок. Теплый влажный ветер коснулся лица. Над океаном пышным соборным торжеством полыхал алым и золотым непривычный, непостижимый в своей огромности закат. Волна у борта звенела и звенела, спокойно, ровно, невозмутимо, и казалось, что сама вечность начинается за бортом судна…

Раздался телефонный звонок. Он не хотел брать трубку, но телефон все звонил и звонил. И ему вдруг показалось, что в этом звонке было что-то от заката за бортом, от таинственной тишины засыпающего океана. Он поднял трубку и услышал голос Ирины.

— Это я… — Она сделала паузу и как будто с усилием продолжила: — Сегодня… год. Я помню…

— Спасибо! — перебил он. — Ты где?

— В лаборатории.

— Я сейчас приду к тебе!

Ирина понуро сидела за столом, перед ней был ворох бумаг, которые она сортировала.

— Архив Файбышевского, — пояснила. — Надо отобрать важнейшее и запечатать. Ясневич велел.

— Запечатать? Зачем?

— Сама не пойму. Говорит, так положено…

Она отложила папку, которую держала в руке, к краю стола и теперь молчала, глядя куда-то в сторону. Казалось, ждала его новых вопросов.

— Что определил английский врач?

— Тяжелый инсульт.

Они опять помолчали. Что можно сказать в таком случае?

— Я понимаю, Ира, как тебе сейчас тяжело.

В ее глазах блеснули подступающие слезы:

— Моя вина!

— Твоя?

Она отвернулась и говорила теперь, глядя в пол. Говорила быстро, нервно, на высокой ноте, словно на публичном покаянии.

— …Ему нельзя было ходить в этот рейс. У него гипертония, тяжелая. Но он обманул врачей, чтобы получить медицинскую книжку моряка. Очень хотел в рейс. Надеялся на эту самую губку, на новый адаптоген. Ведь отдал ему несколько лет труда…

Она облизала сухие губы кончиком языка и затихла.

— Была еще одна причина… — подсказал он.

— Была. — Подтвердила сурово. — Из-за меня он и пошел в рейс. Во всем виновата я. Не имела права допускать. Пыталась отговаривать. Но он ни в какую. Считал, что рейс в океан пойдет ему на пользу. Тогда я сама попыталась уклониться от командировки. Он настоял: научная тема у нас общая. И я отступила. Думала, все обойдется…

— Он тебя любит?

Она кивнула, так и не взглянув на Смолина.

— Гриша как большой ребенок. Ничего слушать не хотел.

— Может быть, все и обойдется… не убивайся раньше времени. — Он шевельнул губами, пытаясь изобразить обнадеживающую улыбку. — Так что у вас все будет хорошо!

Ирина вскинула ресницы, удивленно взглянула на Смолина и повторила за ним с невеселой усмешкой:

— У нас?! Эх ты!

Порывисто поднялась, нетерпеливо поправила упавшую на лоб прядку волос:

— Извини! Мне надо зайти к Ясневичу. Дела!

Смолин уходил от Ирины опустошенный, остро ощутив — в который раз! — свое одиночество.

Океан уже погрузился в темноту, над ним дрожали звезды, крупные, чистые, такие близкие, досягаемые, что казалось, «Онега» держит путь именно к ним. Древние были убеждены, что существует звездная память, что в этом мерцающем алмазном блеске, рассыпанном в зияющей над головой вечности, заключено прошлое и будущее каждого из нас. Глядя в завораживающий мир космоса, ты никогда не будешь чувствовать одиночество, наоборот, поймешь свою принадлежность к этому великому целому, ощутишь себя составной и равноправной частью его. Ведь ты уже существуешь где-то там, в скопищах звезд, планет, комет, астероидов, как среди близких тебе людей, которые покинули земную юдоль…

У трапа Смолина догнал третий помощник Литвиненко.

— Я вас давно ищу, Константин Юрьевич, даже в каюту звонил.

— Что-нибудь случилось? — встревожился Смолин.

Литвиненко улыбнулся во всю ширь своей просторной физиономии.

— Наоборот! Добрые вести! Представляете, мы с Моряткиным все-таки сумели связаться с «Глорией»…

— С кем? — не понял Смолин.

— Да с той яхтой, на которой француженки. Так у них все в порядке. Живы и здоровы. Идут прежним курсом.

Ночью Смолину снова виделись кошмары, и в них жестко впечатался чей-то настойчивый тревожный голос. «Штормовое предупреждение! Штормовое предупреждение!» Наверное, об этом сообщал динамик, в памяти след оставил, но не разбудил.

Он попытался выйти на палубу, но стоило приоткрыть дверь, ведущую к борту, как в грудь мягко, но мощно, как боксер перчаткой, саданул тугой порыв ветра. Ого! Штормище настоящий! Значит, не зря предупреждал их «голос бури». Вот она! Долгожданная!

В коридоре повстречался Кулагин. В крахмальной сорочке, при галстуке — будто в гости направляется. Снисходительно усмехнулся, увидев Смолина:

— Покачивает?

— Сколько баллов?

— Пока не шибко. Но идет к худшему. Пойдемте, взглянем на барометр! — Он легонько, дружески взял Смолина под руку. Это свидетельствовало о том, что зла старпом не помнит.

На мостике были Руднев и рулевой Камаев, невысокий широкоплечий крепыш.

Старпом зашел в соседнее помещение штурманской и, возвратившись в рубку, сообщил:

— Падает барометр! — подошел к лобовому стеклу, прищурив глаза, поглядел на океан: — Пока баллов шесть, не больше. Но волна плохая, бодливая. От такой добра не жди. — Обернулся к Смолину и снова усмешкой наморщил нос: — Вот она, ваша наука! На картах антициклон, полный штиль. А шторм вынырнул, как джинн из бутылки.

— Козни треугольника! — бодро определил Руднев. И стал вспоминать, как в другом «треугольнике», Филиппинском, который называют «морем дьявола», идущий на расстоянии тридцати миль от их сухогруза японский траулер вот в такой же внезапный непредвиденный шторм вдруг провалился в тартарары, словно угодил в яму. И ни щепочки на поверхности моря не осталось.

— Тоже мне примерчик! В такую погоду вахтенный должен о другом думать. На то он и вахтенный! — с расстановкой произнес Кулагин.

И, словно в подтверждение своих слов, взглянул на часы, взял микрофон и неторопливо вложил в его круглую решеточку четкие, полные оптимизма и спокойствия слова:

— Доброе утро, товарищи! Судовое время семь часов утра. Находимся тридцать один градус северной широты, семьдесят западной долготы. Следуем курсом норд-вест со скоростью семь узлов. На море шторм. Волнение шесть баллов, ветер восемь. — Кулагин сделал паузу, чтобы подготовить слушателей к следующей части сообщения. — Внимание экипажа и экспедиции! Шторм идет на усиление. Еще раз предупреждаю: все предметы в служебных помещениях и каютах тщательно закрепить. На палубы выходить в крайнем случае и только по неотложным делам. Неукоснительно сохранять спокойствие, порядок и дисциплину!

Положив микрофон, взглянул на Смолина.

— Вот так! А вы, уважаемый Константин Юрьевич, говорите: наука! Оказывается, еще слабовата она, ваша наука. Даже элементарного шторма предсказать не может. На картах — одно, в море — другое. — Он усмехнулся. — Вся надежда на предстоящую встречу с «товарищами». Может, вместе одолеете?

Он провел рукой по подбородку, словно сдирая ухмылку, как ненужную, не соответствующую настоящему его настроению, брови на переносице собрались в желтый пучочек.

— Не верю я в пользу этой встречи! — сказал жестко, с раздражением. — Зря только горючее тратим. Сами себя обманываем.

Некоторое время на мостике царило молчание. Было лишь слышно, как шумят волны у форштевня судна и посвистывает ветер в снастях радиоантенны.

— Не могу понять, почему мы должны враждовать с американцами? — нарушил молчание Руднев. — Не могу! Нормальные ребята. Вон Клифф! Отличный парень. Совсем свой.

— Свой! — Рот Кулагина перекосился. — Это только так кажется, будто американцы свои в доску. Сами себе внушили: мол, близки по духу, два великих народа, а раз великие — значит, похожи широтой, размахом, великодушием, нетрудно и столковаться. Вздор! Совсем мы разные! И на мир смотрим каждый по-своему. Оттого-то и трудно столковаться. Хотим предотвратить войну, а война-то у нас с ними уже давно идет и словами и действиями. А одно действие вызывает другое — большее. Так постепенно и подберемся к последней черте, к «Он зе бич», как назвали американцы один свой фильм — «На последнем берегу».

Прислонившись к локатору, старпом затих.

— А я не верю, чтоб случилась война… — произнес Смолин. — Это газеты нагнетают психоз. Серьезных причин для всеобщей планетарной войны нет. Она нелепа. В ней не будет победителей. Значит, просто создают пропагандистский шум.

Кулагин обернулся, с сожалением взглянул на Смолина, огорченно вздохнул, словно перед ним был человек, хотя и уважаемый, но наивный и далекий от подлинной жизни, так что всерьез его слова воспринимать не стоит.

— Ох вы, ученые, ученые… — покачал головой. — Светочи наши! Засунули планету, как муху, в лабораторную пробирку и тешите себя убеждением, будто весь мир послушен придуманным вами законам. А есть законы, которые вам еще неведомы, существуют без вас, действуют помимо вас. Законы материи, общества — чего хотите! Что-то главное, решающее в теперешнем движении жизни вы так и не постигли. И сможете ли? Никто из вас не ведает, чем все это кончится, не возьмется предсказать завтрашний день. А раз так — какие же вы мудрецы, если даже в ближайшее завтра заглянуть не можете, не в состоянии понять, объяснить и тем более предсказать поступки главного объекта вашего внимания на планете — человека.

Кулагин прошелся по всей длине рубки, заложив руки за спину.

— Не кажется ли вам, Константин Юрьевич, — продолжал он тоном, в котором по-прежнему звучала снисходительность. — Не кажется ли вам, что в пособничестве прогрессу человечества наука сделала уже все, что было в ее возможностях, и вдруг выдохлась, почувствовала собственную ограниченность, как чувствует свою ограниченность теперь и само человечество? — Он повернулся к Смолину, веснушки на его носу, казалось, иронически зашевелились. — Вот так-то!

Ясно! Старпом все-таки решил нанести ответный удар, не забыл полученной от Смолина нахлобучки. Наверняка специально заманил на мостик, чтобы отыграться при свидетелях.

Ну что ж, спор так спор!

— По-вашему, остается бросить надежду и поднять лапки вверх, признав собственное бессилие?

— Вот уж нет! — серьезно возразил Кулагин. — Я лишь против самообмана. Не надо принимать за действительность собственные настроения и упования. Действительность надобно оценивать такой, какая она есть. И это прежде всего должны делать вы, ученые, для которых, как вы утверждаете, истина превыше всего. И всякие там петиции за мир, сверхпредставительные конференции за мир, песенки за мир, детские рисуночки с голубками мира — самообман! В сущности, демобилизация воли. Вроде церковных песнопений с упованием на милость Всевышнего. Надежду, конечно, терять нельзя. Без надежды не выстоять! Но надежду не принесет нам рождественский Дед Мороз, уповать не на судьбу, а на себя! Только на себя. Нам надо выстоять! Другого не дано. А выстоять — это значит быть готовым ко всему, даже к самому худшему. И если уж так случится, то и самое худшее встретить не коленопреклонно перед Судьбой, а на твердых ногах, по-мужски, защищаясь до последнего. Разве я не прав?

— Правы! Конечно, правы, Анатолий Герасимович. — вдруг отозвался со своего места штурвальный Камаев, который во время долгого монолога старпома смотрел на него широко раскрытыми, полными обожания глазами. — Твердость нужна! Ох как нужна! Разболтались! Мой отец на лобовом стекле своего «Запорожца» портрет Сталина прикрепил. Вот, говорит, что сейчас нам требуется — власть! — Камаев оторвал руку от штурвала и потряс перед собой крепко сжатым кулаком. — Твердая власть!

Руднев бросил на штурвального неприязненный взгляд, пробурчал:

— Ты своим папаней не кичись. Недомыслие у папани! Портрет прицепил на автомобиль! Ишь какой принципиальный! За этим портретом, парень, твердость иного рода — с плеткой. Нет уж, пардон, твердости того образца нам ненадобно. Вкусили — хватит! По плетке папаня твой соскучился, по плетке! Если уж твердость, то по иным меркам, по современным, человеческим.

— Верно! — поддержал Смолин. — Во вчерашнем дне от завтрашнего не спасешься.

Кулагин снова задумчиво прошелся вдоль лобовых окон рубки, на секунду задержал шаг возле штурвала, насмешливо покосился на Камаева:

— Ты уж лучше вперед поглядывай. В море! Тоже мне стратег!

Подошел к окну, уперся длинными руками в поручень, широко расставил крепкие, привыкшие к палубной зыбкости ноги, взглянул в океан.

— …Ветер, ветер на всем белом свете, — вдруг громко продекламировал он, и в голосе была то ли усталость, то ли привычная морская тоска.

Смолин подумал, что, наверное, в очередной раз ошибся в оценке людей. Нет, не для того, чтобы отыграться на нем, затеял Кулагин этот невеселый разговор. Просто захотелось человеку высказать то, о чем он, должно быть, частенько размышляет здесь, в рубке «Онеги», в долгие унылые часы старпомовских вахт.

— Эх! Пивка бы сейчас! Хорошо было пиво в Италии! Бочковое. — Руднев даже крякнул от вожделения.

Очередная мускулистая волна, подобравшись к «Онеге», саданула своим плечом в правый бок судна, бросила «Онегу» на левый бок, да так, что чуть не хлебнули бортом водички, и находившиеся в рубке не услышали, а скорее почувствовали, как где-то в глубине корабля раздался звон и хруст — билась посуда.

В кают-компании оказался один Крепышин. Широко раскинувшись за столом, он со вкусом завтракал. Качка была ему нипочем.

— Ты мне, Клавуша, чайку покрепче принеси! Покрепче! — Он указал на стакан, наполненный слегка подкрашенной жидкостью. — Разве это чай? Это, прости за выражение…

Стоявшая у стойки раздачи Клава поморщилась.

— Ты не морщись, — с шутливой назидательностью продолжал Крепышин. — Своему небось такого чаю не преподнесешь. Индийского завариваешь. Из заначки. Сам видел.

Смолин сел за свой стол. Крепышин обернулся к нему и подмигнул с хитроватой улыбкой: мол, послушай, какая тут пикантная травля идет. Снова обратился к буфетчице:

— Ты, Клавушка, переменила бы курс своего корабля. С тем ориентиром у тебя дело безнадежное. На все пуговицы застегнут. У него все дозировано. Любовь тоже. — Крепышин жарко сверкнул узкими угольными глазами. — Любовь не может быть дозированной. Любовь должна быть необузданной, как океанская волна. Для такой настоящей любви на «Онеге» имеются и другие каюты. Учти! Тоже отдельные, боковые — так что соседям ничего не слышно. Ну как, лапушка? А?

Громко расхохотался и прихлопнул ладонью свою выставленную из-под стола мощную, туго обтянутую джинсовой штаниной коленку.

— Как вам не стыдно, Эдуард Алексеевич! Болтаете бог знает что, — вяло защищалась Клава.

Смолин удивился Клаве. Подошла бы да двинула Крепышина по физиономии за болтовню. А она лишь легонько отмахивается. Привыкла. На судне любят чесать языки. На всех не наобижаешься. И подальше не пошлешь — куда дальше-то! Три шага и борт!

Клава скрылась в комнатке, где помещается раздаточная, и вернулась с двумя стаканами чая в подстаканниках. Один поставила перед Крепышиным, другой отнесла Смолину. Это был настоящий, хорошо заваренный чай, терпкий запах приятно щекотал ноздри — добился все-таки своего, болтун! Смолин отпил глоток и почувствовал, как вместе с теплом входит в него бодрость.

— Нравится? — Клава ожидала похвалы.

— Отлично! Вы, Клавочка, мастер заваривать чай!

Судно резко легло на борт, и в раздаточной загремела посуда, что-то хрустнуло, что-то разлетелось на куски — бой имущества продолжался.

— Ого! Градусов на двадцать прилегли. Прилично! — определил Крепышин.

Ухватившись за одну из колонн, подпирающих потолок, Клава застыла как вкопанная. Глаза ее в страхе округлились, рот приоткрылся в немом крике.

— Напугалась, лапушка? — хохотнул Крепышин. — К вечеру завернет покрепче. Так что приходи после ужина. Поштормуем вместе.

Он взглянул на Смолина, в театральном жесте вскинул руки:

— Надеюсь вы, Константин Юрьевич, не принимаете все это всерьез? Обыкновенный морской треп! Особенно полезен для поддержания настроения в штормовую погоду. Даже рекомендуется медиками.

Подмигнув Клаве, тяжело поднялся из-за стола, по-моряцки широко расставляя ноги, чтобы удержаться на вихляющемся в качке полу, направился к выходу.

Смолин остался в кают-компании один. Странно! Неужели всех остальных укачало! Клава поставила перед ним тарелку с селедкой под луком, тарелку с черным свежим, корабельной выпечки хлебом. Скатерть, которая покрывала стол, была мокрой — чтоб при крене посуда не соскальзывала. Уныло-серая от влажности скатерть, унылая селедка энтузиазма не вызывали. В сущности, дикость — утром селедка! Иностранцы изумляются. Говорят, давние традиции отечественного флота, еще с парусных времен. Так, может быть, уже и устарели, как сам парусный флот?

Подташнивало не только от качки, но и от созерцания стола. А вот Клава бодра, только резкого крена пугается, опасается, как бы судно не перевернулось.

— Вас не укачивает?

— Нисколечко.

— Повезло. Говорят, даже настоящие моряки не выдерживают.

Клава кивнула:

— Бывает. Вот у нас опять капитан нездоров. Печень у него. При шторме с больной печенью худо.

— А где же остальные? — Смолин кивнул в сторону пустого зала.

— Придут! Никуда не денутся. Правда, некоторые слегли…

— Кто же?

Она чуть прикусила губу, раздумывая, говорить или нет. Но все же решилась.

— Ну, например, Иван Кузьмич…

— Мосин? — изумился Смолин. — Он же настоящий моряк!

— Настоящий! — охотно подтвердила она. — На танкерах ходил. А танкеры вон какие махины. Как остров. Качка там широкая, солидная. Даже приятно. А здесь карусель. Можно его и простить. Правда?

— Вполне, — согласился Смолин.

Ободренная его поддержкой, Клава, почему-то понизив голос, сообщила:

— Сейчас понесу крепкого чая. Он только крепкий любит. В качку помогает. Говорят, сосуды расширяет.

— Конечно, отнесите. В море люди в трудный час должны друг друга поддерживать.

— Вот! Вот! В море совсем не так, как на берегу. В море у людей счет друг к другу иной. И спрос с каждого должен быть иным. Ведь так? Правда?

Судно снова легло на борт, но теперь уже на левый.

— Курс меняют, — прокомментировала Клава, вцепившись в раздаточную стойку. — Хотят половчее выбраться из заварушки.

— Все-то вы знаете…

— Знаю. — Клава сделала усталый жест рукой. — Насмотрелась в море всякого. Не первый год. А все боюсь. Жутко боюсь штормов.

Она подсела к столу Смолина, понизив голос, доверительно продолжала:

— Погибнуть боюсь, Константин Юрьевич. Родом-то я морячка, дед моряком был, отец, братья моряки. Вот и меня потянуло. Вроде бы дело семейное. А я боюсь. Даже когда штиль. Не люблю море, честное слово! Мне бы на бережку в спокойном доме хозяйничать! Я бы… — Она подняла над столом свои проворные смуглые руки, как бы демонстрируя готовность к домашним заботам, и Смолин подумал, что в самом деле доброй хозяйкой была бы в чьем-то доме эта милая молодая женщина.

— Так за чем же дело стало?

Она медленно покачала головой:

— Да кто морячку возьмет-то? О нас бог знает что треплют на берегу. Береговые морячек обходят за милю, будто все мы порченые.

Пол под ними снова одним краем завалился, вздыбился другим.

Клава, придержав на столе тарелку с хлебом, чтобы не снесло, охнула:

— Сердце так и холодеет! А к тому же этот самый Бермудский! Могильное место, гибельное.

— Не погибнем. Судно надежное.

Она задумчиво кивнула:

— Так-то это так, надежное, конечно. Но уж больно много на борту всякого непорядка. Вот, например, у меня в каюте нет спасательного жилета. Был, но в порту приписки вдруг исчез. А без спасательного как-то тревожно…

— Скажите боцману. У него в запасе всегда отыщется.

Клава досадливо поморщилась:

— Говорила. Никак не соберется отыскать. Ворчит: мол, панику разводишь. Зачем тебе этот жилет сдался? В лихой час в нем дольше мучиться придется.

— Хотите я вам свой отдам?

Она мягко улыбнулась:

— Спасибо, Константин Юрьевич. Не волнуйтесь. Отыщет в конце концов. Я просто так сказала, для примеру. Судно наше вправду надежное и мореход хороший.

Надежное судно еще раз повалило на борт, и крен был долгий, мучительный, тревожный — до замирания сердца. Смолин почувствовал, как к горлу подбирается тошнота. Однако заставил себя допить чай.

— Пойду! — выдавил хлипким голосом.

— Идите на корму. На воздух, — участливо посоветовала Клава. — Там ветер потише. На воздухе во время шторма лучше всего.

— Кулагин запретил появляться на палубах.

Она отмахнулась:

— А ну его! Что ни команда, непременно окрик: «Неукоснительно!» Словно грозит отдать под суд. Жмет на людей — не продохнуть. Недаром его прозвали Неукоснительный! А что будет, когда станет капитаном?

— Но, может быть, тогда спасательные жилеты окажутся у каждого?

Солюс переставлял послабевшие старческие ноги со ступени на ступень, крепко вцепившись в поручень трапа.

— Отличная погодка! — задорно блеснул детски свежими глазами. Старик снова играл роль настоящего парня, которому подавай трудности и приключения.

— Опаздываете на завтрак, — заметил Смолин. — Селедка вас ждет не дождется.

— Делом занимался! — сообщил Солюс с гордостью. — Я теперь медбратом работаю.

Оказалось, что судовой врач Мамина в последние дни не покидает койки, обязанности выполнять не может. А кто же может? Смог старый академик, он биолог, но еще до революции окончил в Петербурге Военно-медицинскую академию, правда, никогда не практиковал как врач. Но как быть, если на борту нет другого человека, кто был бы ближе к медицине, чем академик Солюс. А ведь он когда-то произносил клятву Гиппократа: не отвернуться от страждущего. Кто ногу зашиб, кто плечо вывихнул, кого мутит, шторм как-никак. Ну и все к нему: посоветуйте, помогите! Перебрался в медпункт.

— А знаете, кто мне помогает? А? — он хитро прищурился. — Ну догадайтесь!

Смолин догадался сразу, но сделал вид, что озадачен вопросом.

— Ирина Васильевна! — торжествующе сообщил Солюс. — Я ей позвонил, и она немедленно пришла. Сказала, что качки не боится и готова помочь. Прекрасно исполняла обязанности медсестры. Прекрасно! Душа у нее милосердная.

Он лукаво взглянул на Смолина:

— Но это вы, должно быть, и сами знаете.

Он приосанился и добавил:

— Должен вам сообщить, что мы отлично сработались с Ириной Васильевной.

Неистребимый жизнелюб этот старик, отмеченный природой среди других ему подобных величием своей простоты.

— Капитану стало хуже. Уколы делали ему.

— А вдруг кому понадобится срочная операция? — спросил Смолин.

— Буду оперировать. А как же иначе, если другого выхода не останется?

— Можно я вас провожу? Сильно валяет. Как бы не оступиться.

Солюс обиделся:

— Нет уж! — ответил подчеркнуто сухо. — У меня своих сил достаточно. Вполне!

Хрипнул репродуктор на стене, раздался бойкий со смешинкой голос Моряткина:

— Внимание! Внимание! Судовая радиостанция начинает лирический концерт «Любимые мелодии», составленный по заявкам тружеников «Онеги».

Конечно, никаких заявок «тружеников» не было и в помине. Это все выдумки Моряткина. День выдался тяжелый, всем было тоскливо, вот радист и решил поднять настроение людей. Первым шел «заказ» Бунича — ария из «Евгения Онегина». Смолин улыбнулся. Все ясно: капитан носил прозвище Евгений Онегин по названию своего судна. Кулагин, оказывается, пожелал услышать старинный романс «На заре ты ее не буди». Намек ясен каждому — вахта старпома с четырех ночи до восьми утра, ровно в семь ноль-ноль его голос «неукоснительно» будит обитателей «Онеги», а кому охота вставать в такую рань, особенно если штормит. Для Мосина исполнялась песня Высоцкого, подобранная как раз к обстановке:

Тут уж Моряткин переборщил: лежащему пластом помполиту вряд ли кстати будет услышать, что «нам бермуторно на сердце и бермудно на душе».

«Заказ» Доброхотовой тоже с ехидным намеком: романс «Не пробуждай воспоминаний». Но зато как, наверное, польщен Крепышин, услышав арию герцога из «Риголетто», ведь он всеми силами стремится прослыть этаким неотразимым ловеласом. Посмеется и Клифф Марч, когда ему переведут слова, оказывается, любимой им русской народной песни «Живет моя отрада в высоком терему», — метеолаборатория находится на самой верхней палубе.

— …По особой, настоятельной просьбе доктора наук Смолина передаем его любимую песню «Изабэль» французского композитора Шарля Азнавура.

Смолин чуть не подскочил на койке. Вот плут! Это называется — в чужом пиру похмелье! Видите ли, не хочется Моряткину страдать в одиночку, пусть все делят с ним его душевные терзания.

Впрочем, Моряткин угадал: для Смолина эта песня — воспоминание о беспокойных и радостных днях с Тришкой, они любили слушать ее вдвоем, а потом, когда расстались, печальная мелодия «Изабэли» всегда больно напоминала Смолину об утраченном.

Жалобно позвякивали на полке стаканы, где-то над потолком, на палубе бака при каждом крене звенела неведомая железяка, стук машины под полом хотя и был, как всегда, невозмутимо монотонным, но в нем чудилось напряжение и усталость… И еще шумел за бортом океан. За весь рейс он никогда так не шумел, как сейчас.

Смолин проснулся от того, что кто-то постучал в дверь. Он вскочил, дернул ручку и в дверном проеме увидел Ирину. Лицо ее казалось сморщенным, как от боли.

— Мне страшно, — она еле шевелила губами. — Можно побуду у тебя?

Он схватил ее за руки, потому что судно снова повалило на борт, и оба они еле удержались на ногах. Пальцы Ирины были ледяными.

Смолин подвел ее к койке, бережно уложил, почувствовав, как под его рукой вздрагивает покорное женское плечо.

— Лежи и ничего не бойся. Все будет в порядке.

— Ага! — слабо отозвалась она, не отрывая головы от подушки.

Он молча постоял возле койки, подошел к письменному столу, включил настольную лампу.

— Я поработаю немного… Не помешаю?

Он всегда спрашивал это, когда они жили под одной крышей. Он любил работать ночами.

Ирина не отозвалась.

Над письменным столом на стене был прикреплен ее портрет, нарисованный Чайкиным для стенгазеты. Смолин осторожно, чтобы не повредить, отлепил его от стены, свернул в трубочку, сунул в стол. Оглянулся на Ирину: не заметила ли? В полумраке лица ее не было видно.

Качка была прежней, но Смолин с удивлением почувствовал, что пропало недавнее тошнотворное состояние, когда поглядываешь на раковину умывальника как на прибежище надежды. Больше того, он даже смог работать с калькулятором и сделать кое-какие расчеты. Но все это происходило подсознательно, скорее автоматически. Он то и дело косился в сторону койки, осязая взглядом очертания ее тела под одеялом.

Наверно, Ирина заснула — ему казалось, что сквозь грохот шторма он слышит ее ровное дыхание. Тогда он погасил свет и прилег на диван, диван был короток, пришлось свернуться, как креветка. Но удержаться во время качки на диване, который не имеет защитного барьера, оказалось невозможным. Он снял с дивана поролоновые подушки, положил на пол и лег на них. Только задремал — железяка над потолком оторвалась и с грохотом запрыгала по стальной поверхности палубы, соскальзывая к другому борту. Грохот разбудил Ирину, она тихонько застонала, зашевелилась на койке, позвала:

— Костя! Ты здесь?

— Здесь, Тришка, здесь! С тобой! — Он впервые после стольких лет разлуки назвал ее вслух этим ласковым, своим, единственным — Тришка.

Она затихла, но Смолин еще долго не мог заснуть.

Ему казалось, что не спал вовсе, и удивился, когда, открыв глаза, прямо над собой увидел светлый круг иллюминатора. Значит, уже рассвет. Стояла странная тишина — ничто не грохотало, не звякало, не шипело. И пол под ним был ровным и спокойным. Он встал, подошел к иллюминатору. Невероятно: шторма нет, шторм словно выключили, как выключают газ под кастрюлей с кипящей водой. На океанской поверхности тихонечко катились легкие, кудрявые, как овечки, волны.

— Доброе утро! Буря кончилась? — Ирина приподняла голову, посмотрела на диванные подушки, разложенные на полу. — Я согнала тебя с койки? Бедненький! Прости.

— Ничего… — Он улыбнулся ей.

— Ты спал?

— Конечно.

— Страшная ночь была, правда? Первый раз в жизни такое.

— Я тоже ничего подобного не испытывал.

Он собрал с пола подушки, водрузил их на диван. Она молча следила за его работой.

— Скажи, ты в самом деле заказывал радисту «Изабэль»?

Смолин почувствовал, как кровь ударила ему в лицо.

— Да что ты! Это Моряткин мне навязал! Настоящий пират!

— А…

Он машинально передвигал на диване подушки, словно их расположение имело для него какое-то значение.

— Отвернись! Я буду вставать! — приказала Ирина.

Пришлось отправиться к иллюминатору и снова без интереса взирать на присмиревший океан. Странно, почему нужно отворачиваться, ведь спала-то она в одежде… Он услышал, как сухо зашуршали ее волосы под гребнем. Причесывается у зеркала, которое над умывальником. Вот почему было велено отвернуться: причесывание у женщины — интимный акт. Щелкнула заколка, скрепившая пучок волос, — туалет завершен.

Голос Ирины прозвучал деловито и даже холодновато.

— Спасибо за приют!

— Не стоит! — сказал он, оборачиваясь. — Я рад, что мог быть тебе полезным.

Смолин невольно ею залюбовался. После сна лицо посвежело, глаза полны света, аккуратно причесанная, складненькая, юная — как школьница! Словно и не было вчерашнего шторма и в нем ее перекошенного ужасом лица.

Она коротко засмеялась:

— Ну и оборотик: «Мог быть полезным». Дипломат! Это ты здесь, за границей, стал таким?

— Обстоятельства научили.

— Ну, я пошла… — Но не сдвинулась с места, и Смолин понял: что-то еще хочет сказать.

— Ну! — помог он ей.

— Костя! Я надеюсь… ты поймешь все правильно.

— Я все понимаю, — сказал он, намеренно глядя в сторону. — Могла бы мне об этом и не говорить.

— Извини!

Он кивнул и молча раскрыл перед ней дверь.

Оставшись один, постоял посреди каюты, тупо глядя в пол, потом рухнул на койку, еще хранившую тепло ее тела, и чуть не застонал от тоски и бессилия.

«Внимание! Всем начальникам отрядов явиться в каюту начальника экспедиции в шестнадцать ноль-ноль. Явка обязательна».

Объявление по радио повторили трижды, и Смолин понял, что случилось нечто серьезное.

В четыре собрались все приглашенные. Вместо выбывшего Файбышевского маленький отряд медиков-биологов представляла Лукина. Американцев, которые приглашались на все научные совещания, на этот раз не было.

За столом рядом с Золотцевым сидел капитан. Лица у обоих были хмурые, а у Золотцева особенно, и стало окончательно ясно: дурные вести!

Когда последней явилась Доброхотова и все оказались в полном составе, Чуваев, который, судя, по всему, уже знал о причинах сбора, сказал:

— Надо и америкашек позвать! Пускай поприсутствуют. Пускай в глаза нам взглянут.

По этой фразе, по тону, с которым она была произнесена, особенно по пренебрежительному «америкашек», уже никто не сомневался: дело касается предстоящего сотрудничества с американцами. Что-то сорвалось.

— Правильно, — решительно поддержал Чуваева Шевчик. — Пускай придут! Мы найдем, что сказать им!

Но Золотцев с сомнением покачал головой:

— А надо ли, друзья мои? Надо ли с ними конфликтовать? Те, кто у нас на борту, люди вполне положительные.

— Это только так кажется, — проворчал Чуваев. — Все они одним миром мазаны.

— Ни к чему их звать! — заключил Бунич. — У нас здесь не митинг для киносъемок.

Он метнул взгляд в сторону Шевчика:

— Делом надо заниматься. А не ерундой!

Чуваев недовольно покосился на капитана, но промолчал.

— Так что начнем, пожалуй, — мрачно произнес Золотцев.

Он коротко информировал о случившемся. Сегодня ночью Марч связывался со своим центром в Норфолке. Ему сообщили, что два американских корабля науки уже находятся в заранее определенном для встречи с «Онегой» месте. Но по требованию вашингтонской администрации предстоящая совместная работа полностью отменена. Американские корабли будут выполнять намеченную программу в том же самом регионе, но без сотрудничества с «Онегой». Один из кораблей примет на борт двух граждан США и гражданина Канады, которые находятся на русском судне. Просят выйти на связь, чтобы договориться о точке, где будет совершена пересадка.

— Мы немедленно соединились с Москвой, слава богу, на этот раз связь в распроклятом треугольнике все-таки удалась, — рассказывал Золотцев. — Час назад пришел ответ, Москва подтвердила решительный отказ американской стороны от сотрудничества. Он пришел и по дипломатическим каналам. Нам предложено проводить эксперимент в одиночку, но проводить в любом случае.

Ясневич поморщился.

— Какой толк! Вся программа построена на совместных действиях. Только на совместных! Это все равно что отрубить вторую руку.

Золотцев обессиленно откинул голову на спинку кресла. На его лбу выступила мелкая роса испарины.

В каюте повисла тяжкая тишина.

— И даже не извинились? — спросила Доброхотова.

— Томсон приходил сегодня утром ко мне и возмущался действиями своего правительства, — сказал Золотцев.

Чуваев скривил щеку в беззвучном смехе, махнул рукой: мол, что нам их извинения!

— Вот она, холодная война! — грустно шевельнул бармалеевскими усами геолог Мамедов и вдруг улыбнулся одними глазами: — Не иначе как бермудские козни!

— Выбросить американцев за борт — и все тут! — мрачно пошутил кто-то.

— Нельзя так шутить! — покачал головой Солюс, который, как всегда, сидел в дальнем углу салона. — Безумству, друзья мои, поддаться легко. Труднее при любых обстоятельствах оставаться людьми. Теряющий в себе человеческое — теряет все!

Губы Чуваева тронула чуть заметная снисходительная усмешка, а сидящий рядом с ним Кулагин поморщился.

— О чем это вы, уважаемый академик? — с укором промолвил он. — Вот вы верите в высокое предназначение человека, в разум, справедливость. Постоянно об этом говорите. Но ради бога извините меня за прямолинейность, не являются ли все эти успокоительные речи обыкновенной христианской проповедью непротивления злу? Церковники молились в храмах о всепрощении, а на Ближний Восток шли кровавые крестоносцы. Эйнштейн уговаривал не создавать атомную бомбу — ее создали. Оппенгеймер заклинал не использовать ее в войне — ее сбросили на Хиросиму. Вы призываете к человечности, а на нас нацелены американские ракеты. Не усыпляют ли подобные сентенции нашу готовность к сопротивлению? Нам надо готовиться к борьбе, а вы…

Кажется, впервые всегда невозмутимый, уравновешенный академик изменил своим правилам. Его глаза сверкнули гневом.

— К борьбе? К какой борьбе, позвольте узнать? Вся борьба в наше время теперь сводится к нажатию двух или трех главных роковых кнопок. Нет, уважаемый Анатолий Герасимович, не ту, вовсе не ту вы провозглашаете борьбу. Наша борьба сейчас состоит в том, чтобы эти кнопки не нажали. Сейчас, как никогда, нужна высшая мудрость и высшее спокойствие. Нужен поиск, но не в сотворении нового оружия, поиск в человеке. Мы уже не можем устрашить друг друга. Мы сейчас должны искать в оппоненте проблески здравомыслия и делать на них ставку. В наше время сражение будут выигрывать не военные. Наступила пора действия политиков, дипломатов, ученых. Да, нас, ученых! Мы представляем немалую, если не решающую силу — и когда работаем на войну, иногда работаем против войны. Это доказал Оппенгеймер, коль вы уж о нем вспомнили. Да, вопреки ему бомбу взорвали. Но сколько уже лет прошло, а его гражданский подвиг не забыт, больше того, именно сейчас о нем вспоминают все чаще. Его пример придает силы и мужества другим, которые борются против вражды и ненависти. Раздувание вражды — это конец. В наши дни главное — не поддаваться на вражду, на безумие, на неосмотрительность. Да, конечно, мы обязаны во всех отношениях, и прежде всего в военном отношении, быть сильными. Иначе с нашим словом считаться не будут. Но слово это должно быть не бранью, не угрозой, а призывом к разуму. Это не христианские проповеди, как вы полагаете. Это философия нашего времени. Нас всех спасет не сила, не брань, а разум.

«Кто прав в этом споре? — думал Смолин. — Две разные точки зрения. Солюс уповает на разум, Кулагин и Чуваев — на силу. Но ведь сила силе — рознь. А разум бывает и крошечным и великим. И не каждому разуму можно доверять. Наверное, на протяжении всей истории человечества люди мечтали о счастливом сочетании того и другого — о разумной силе. Возможно ли такое сочетание в наше время, когда сила явно превышает разум?» Смолину почему-то вспомнилась Антарктида, и бородатые физиономии американцев на полярной базе Мак-Мердо, и неторопливые беседы в вечерний час за кружкой консервированного пива в душноватых полярных хижинах, над которыми торжественно вздымалась сияющая, словно отполированная, голубизна полярного небосклона…

Смолин почувствовал на лице чей-то пристальный взгляд. Прищурившись, на него внимательно смотрел Кулагин.

— Ну а вы, уважаемый профессор, что вы думаете по поводу этой глобальной философской проблемы: быть или не быть, бить или не бить? — Смолину показалось, что старпом ждет, что «уважаемый профессор» возьмет в споро именно его сторону.

— …Нельзя делать слишком поспешные выводы… — неуверенно начал Смолин. — Думается, что нынешняя политическая обстановка в мире…

Его перебил капитан:

— Хватит философии! У нас здесь не семинар. Через час связь с Москвой. Ближе к делу! Что я должен сообщить о наших планах? Ну?

К Смолину наклонился сидящий рядом Ясневич.

— Что слышу я! — зашептал ему на ухо. — Доктор Смолин заговорил о политической обстановке. Вы, уважаемый Константин Юрьевич, тоже становитесь политиком. А было время…

— Было! — сухо подтвердил Смолин. Странное дело, на грубость капитана не обиделся ничуть, а вежливое замечание Ясневича задело.

Золотцев зашуршал бумагами, поправил очки, кашлянул и этим придал строгость предстоящему сообщению:

— Так вот, мы здесь набросали план действий…

Из этого плана следовало, что многое меняется. «Онега» идет к намеченному полигону в зоне Гольфстрима. И работать будут по утвержденной международной программе. Но уже в одиночку. Задуманный заранее, добросовестно и тщательно подготовленный эксперимент сорван. Но не возвращаться же назад ни с чем? Надо работать! И они будут работать, несмотря ни на что!

Золотцев твердо пришлепнул стол ладонью, и в этом жесте сквозили его решимость и непреклонность перед нелепыми обстоятельствами. Глядя на него, Смолин подумал, что кажущаяся мягкотелость шефа экспедиции обманчива. Золотцев умело ищет наиболее оптимальные для своих планов и намерений варианты действий и действует уже со всей твердостью.

Суровую паузу, вызванную начальственным шлепком по столу, нарушил голос Алины Азан:

— Простите, Всеволод Аполлонович, а где же намечается пересаживать наших гостей?

За Золотцева ответил капитан:

— Американская сторона просит доставить их в точку, определяемую координатами… — Капитан извлек из нагрудного кармана бумажку и зачитал данные. Потом взглянул на Золотцева. — Что будем делать? Куда прикажете идти сначала? На Гольфстрим или в эту точку?

Золотцев задумчиво почесал нос.

— Пожалуй, сперва их надо сдать…

— Извините, но это явная капитуляция, — решительно вторгся в разговор напористый, уверенно неторопливый голос Чуваева. — Нам предъявили ультиматум. Мол, с вами работать не желаем, такое уж у нас сейчас настроение, мол, шлея нам под хвост попала. Нам плевать на то, что вы впустую потратили время и средства на этот рейс. Мы даже не намерены перед вами извиняться. А наших извольте доставить в такую-то точку для передачи. Именно туда, а не куда-нибудь еще. Так нам удобнее.

Чуваев суровым взглядом провел по лицам сидящих за столом, словно готовился к возражениям.

— Разве это не наглость?! И мы во имя высоких принципов его величества Разума должны утереться? Так, что ли?

На этот раз Чуваев бросил взгляд над головами остальных в угол каюты, где сидел Солюс.

— Но не можем же мы иностранцев держать в качестве заложников, — неожиданно вступила в разговор Лукина.

— Конечно, не можем! — поддержала Алина Азан. — Они же наши гости! Если…

Она хотела сказать еще что-то, но осеклась, взглянув на суровое лицо Чуваева.

— И не нужны нам заложники! — отрезал Чуваев, неодобрительно покосившись сначала на Азан, потом на Лукину. — Но сдавать их надо в том месте, где удобнее нам, а не американцам. Мы сами должны определить точку сдачи. И пускай они соизволят туда прийти. Разве я не прав?

И хотя многие прежние суждения Чуваева у Смолина вызывали сомнения и даже неприязнь, особенно его директивный тон, нельзя было не признать, что на этот раз Чуваев прав. Достоинство надо беречь.

— А не влипнем ли мы тут в какой-нибудь международный конфликт? — обеспокоился Золотцев. — Может быть, лучше вначале посоветоваться с Москвой, получить от них дополнительные рекомендации?

— День потеряем на эти согласования, — возразил капитан. — Каждый день эксплуатации судна обходится в копеечку.

— А что делать? Вдруг совершим какую-нибудь промашку, которая потом дороже обойдется, вдруг…

В это время на столе начальника экспедиции задребезжал телефон. Он недовольно поднял трубку.

— Слушаю, Золотцев!

Его глаза под стеклами очков беспокойно забегали: принимал решение.

— О’кэй! — произнес Золотцев неуверенно. — Ай уэйтфорю, мистер Томсон.

Положил трубку, взглянул на сидящих перед ним.

— От имени всей их группы профессор Томсон попросил принять его, и именно сейчас — по срочному вопросу.

Все примолкли, ожидая прихода Томсона. Было слышно, как за стеной в кают-компании позвякивали посудой буфетчицы.

Но вот раздался стук в дверь, и вошел американец, Золотцев пригласил его сесть и обратился к Смолину:

— Константин Юрьевич! Придется попросить вас о переводе. Сейчас каждое слово должно быть переведено абсолютно точно.

Сухощавое лицо Томсона хранило свою всегдашнюю невозмутимость, а смелые, с веселыми искорками глаза Тома Сойера смотрели твердо и прямо. Говорил он с хрипотцой закоренелого курильщика, неторопливо, четко выделяя каждое слово — старая профессорская привычка, Томсон читал лекции в каком-то американском университете.

— Уважаемые коллеги! — начал он. — Я пришел сюда как старший по возрасту в нашей группе североамериканцев. Пришел, чтобы высказать мнение нашей группы — Марча, Матье и свое. Оно едино. Мы считаем решение прервать сотрудничество ошибочным. Ошибочным в своей основе. Не будет никаких шансов на сохранение мирных отношений между двумя сверхдержавами, если они с самого начала не признают очевидное: между ними существуют глубокие разногласия, причем некоторые из разногласий не будут преодолены никогда. Значит, необходимо разработать правила сосуществования и строго их придерживаться. Без таких правил нам уже не прожить. У нас, в Америке, этой бесспорной истины еще многие не понимают. Многие, я подчеркиваю, многие убеждены, что наши правила жизни самые, самые правильные и, стало быть, их должны придерживаться все остальные на планете. В данном случае в нашу с вами затею вмешались именно непонимающие настоящую политики люди, мнящие себя политиками. Они даже представить себе не могут, какой вред наносят прежде всего собственной стране. Тем более в таком деле, как это: мы с вами объединяли наши силы и разум в борьбе за обуздание стихии. А уж американцы знают, что такое, например, торнадо, когда он подбирается к твоему дому неожиданно, из-за угла, как налетчик с пистолетом. Нам помешали ради каких-то вздорных концепций лидеров, которые сами плохо представляют, с каким огнем играют. Значит, придется работать порознь. А ведь две руки удобнее для дела, чем одна. Не так ли?

Он выдержал вежливую паузу, поднял глаза на Золотцева.

— По распоряжению наших боссов мы обязаны в ближайшее время перебраться на судно, которое за нами пришлют. Так вот… — Томсон снова помедлил. — Так вот, мы бы хотели просить вас, сэр, разрешить нам остаться на борту «Онеги» на все время работы на полигоне. К тому несколько причин. За время пребывания на «Онеге» в научном плане мы узнали и увидели немало для себя любопытного, многое вместе обдумали, важное наметили на будущее. Например, доктор Марч с мадам Азан с помощью нашего берегового метеоцентра провел, на мой взгляд, любопытный, прямо-таки детективный надзор за циклоном, который подобрался и изрядно поволтузил каждого из нас…

Сидевшие за столом охотно улыбнулись шутке американца, потому что она была очень кстати в атмосфере всеобщего уныния.

— Значит, сэр, прежде всего речь идет о пользе, — продолжал Томсон. — Есть и другая причина. Как я сказал, нам не по душе решение наших властей, и, оставшись на «Онеге» на время эксперимента, мы тем самым выразим солидарность с русскими коллегами.

— Но «Онега» будет работать на полигоне две недели, — напомнил Золотцев. — Вы должны это учитывать.

— Мы все учитываем, сэр.

— А как быть с вашей пересадкой?

— Возвратимся в Америку из любого порта, куда зайдет «Онега» после эксперимента.

— Разумно… — протянул Золотцев.

Он внимательно взглянул в лицо американца.

— А не опасаетесь ли вы неприятностей на родине, дорогой профессор? Обстановка тревожная…

Лицо Томсона по-прежнему хранило спокойствие, было деревянно-сухим, твердым, только подрагивали белесые ресницы над упрятанными в густую сеточку морщин глазами.

— Обстановка меняется, а есть нечто такое, что должно оставаться постоянным, — достоинство, — сказал Томсон. — А разве этого мало, сэр? Разве за такое не стоит пойти на риск и даже повздорить с начальством? — Он неожиданно широко улыбнулся. — Во время войны, в которой мы с вами находились на одной стороне, я был командиром подводной лодки. За моей субмариной долго охотились японцы, потому что она принесла им кучу хлопот. Однажды они все-таки угодили в нас глубоководной бомбой. Так что к риску лично я привык.

Все взглянули на Золотцева. Начальник экспедиции колебался. Это было ясно по тому, как он бессмысленно передвигал перед собой бумаги, бросал на них короткие взгляды, будто в бумагах могла быть спасительная для него подсказка.

— Ну как, товарищи? — наконец спросил он, обращаясь сразу ко всем. — Удовлетворим просьбу наших иностранных коллег? Или…

— Разве могут здесь быть какие-нибудь «или»? — не выдержала Азан. — Все абсолютно ясно!

Золотцев, поджав губы, бросил на нее выразительный взгляд, мол, это вам, голубушка, все ясно, а вот побывайте в моей шкуре!

Обстановку неожиданно разрядил Крепышин. По-школьному подняв руку, он попросил слова.

— Все-таки у меня, товарищи, есть весьма важное сомнение. — Крепышин глубокомысленно наморщил лоб, изображая скорбное раздумье. Все настороженно глядели на ученого секретаря. — Меня беспокоит… — Он поскреб затылок. — Хватит ли у нас борща для американцев? Все-таки по три лишние тарелки на две недели. А доктор Марч обычно просит добавку. Хотя Остап Бендер и говорил, что нельзя делать культа из еды, но речь идет о серьезном расходе. Придется меньше выливать борща за борт, а, как вам известно, Атлантический океан находится на нашем полном продуктовом довольствии…

Все засмеялись, а Томсон с недоумением посмотрел на Крепышина и на всякий случай тоже вежливо улыбнулся. Ему перевели, и он одобрительно закивал головой: хорошая шутка всегда к месту, особенно при таких обстоятельствах…

— …Если американцы и канадец остаются на «Онеге», значит, наш эксперимент будет носить международный характер, — строго уточнил Ясневич, ни на кого не глядя, словно размышлял вслух. Было ясно, что лично он не одобряет всяческих шуточек при обсуждении столь важных проблем.

— Вот! Вот! — обрадовался Золотцев. — Мы по-прежнему проводим международный эксперимент! Несмотря на происки! По-прежнему!

Встрепенулся и Шевчик, которого все время клонило в сон, вскинул свои беспокойные руки:

— Браво! В этом что-то есть! Несмотря на происки империализма… советская экспедиция с гордо поднятой головой… — Он прищурился, прикидывая в уме, какую корысть может в новой ситуации иметь его неизменно бдительная кинокамера.

Капитан нетерпеливо встал из-за стола, свидетельствуя этим, что пора завершать затянувшуюся болтовню.

— Через десять минут связь с Москвой, — обернулся он к Золотцеву. — Значит, ничего не меняется? Курс прежний?

— Курс прежний! — уже бодро, с облегчением человека, принявшего окончательное и трудное решение, подтвердил Золотцев.