Дворец грез

ГЛАВА 19

На официальную церемонию раздачи сокровищ меня не пригласили. После тревожной ночи с кошмарными сновидениями я сидела в своей комнате, чтобы никто не видел моего позора, и наблюдала из-за двери, как другие женщины оживленно собирались на торжество. Гарем пустел. Даже пьянчужка Хатия, закутанная в красный лен, мерила двор нетвердыми шагами в сопровождении служанки, ожидая носилки; ее обычно болезненно-бледное лицо было ярко раскрашено. В ожидании грядущего события все вокруг, казалось, прониклось каким-то лихорадочным возбуждением. Плакали дети, перекрикивались на ходу торопливо снующие служанки, повсюду, будто бестолковое щебетание встревоженных птиц, слышались высокие, визгливые голоса обитательниц двора.

Дисенк слонялась вокруг меня, молча подавая то воду, которая не могла утолить мою жажду, то фрукты, которые застревали у меня в горле. Я не особенно огорчалась тем, что не попаду на торжество. Я представляла, что пришлось бы долгие часы стоять в редкой тени кисейного балдахина, с ноющими от усталости ногами и в промокшем от пота платье, металлические украшения обжигали бы мне кожу. Нет, меня разъедал изнутри именно мой публичный позор. Весь двор, весь гарем непременно заметят мое отсутствие и все будут это обсуждать со злорадным ликованием. «Она слишком быстро вознеслась, — скажут они с притворным участием, радостно сияя глазами, заполучив столь пикантный повод для сплетен, — Она была заносчива и надменна и теперь расплачивается за это. Бедная госпожа Ту. Бедная маленькая простолюдинка».

Я очень ждала, что меня навестит Гунро, и страшилась ее прихода, но никто не появлялся; наконец, когда огромный двор опустел, я осмелилась выйти из комнаты, чтобы побродить в одиночестве по сухой траве. Сидя у бассейна с его неутомимым фонтаном, я дала выход своему отчаянию и нарастающей тревоге. Помилует ли меня Рамзес? Достаточно ли глубока его страсть ко мне, чтобы он мог простить мою опрометчивость?

Позднее, стоя на коленях у фонтана и уставившись невидящим взором на игру света на поверхности воды, я услышала звуки рогов и отдаленный ропот множества голосов. Это на площади перед храмом стража в обшитых толстыми кожаными пластинами туниках и сверкающих бронзовых шлемах сдерживала многотысячную толпу напирающих горожан, собравшихся, чтобы хоть одним глазком взглянуть на фараона и кучи золота, серебра и драгоценных камней, возвышающиеся вокруг него. Справа от него будет сидеть царица, хрупкая и величественная, а слева — Аст-Амасарет, со своими красными-красными губами и неровными зубами.

А кто теперь будет вместо меня стоять рядом с богом, легко касаясь рукой его плеча? Есть ли у меня уже соперница, или мое место пока свободно? Мне не хотелось об этом думать. Мне вообще ни о чем не хотелось думать. У меня появилась резь в животе и начала болеть голова.

Уступив уговорам Дисенк, я позволила сделать себе массаж и отдалась успокаивающим поглаживаниям ее умелых рук в прохладе комнаты. Мне показалось или она действительно сегодня обращалась со мной с меньшим почтением, чем вчера? Закрыв глаза, я заставила себя успокоиться. Я пыталась возвести целую пирамиду из одного-единственного камешка, глубоко и безрассудно увлекшись глупой несбыточной фантазией. «Будь ты проклят, Гуи, — думала я, чувствуя, как мое тело постепенно расслабляется. — Ты и твои безумные идеи». В конце концов, Рамзесу ничего не остается, как всеми силами стараться расположить к себе жрецов. От полуденного зноя меня начало клонить в сон.

Я знала, что женщины не вернутся до рассвета, торжество продолжится во дворце, наполняя каждый его уголок шумным весельем, музыкой и танцами; остаток дня я спокойно плавала, читала и разговаривала с Дисенк. На закате я сидела на траве у бассейна, тень от здания за моей спиной становилась все длиннее; Дисенк уже собиралась подавать мне вечернюю трапезу, но тут появился царский вестник, он поклонился и вручил мне свиток.

— Сообщение из Асвата, госпожа Ту, — учтиво сказал он.

Я поблагодарила его, настроение у меня сразу поднялось,

я тотчас надорвала послание. Должно быть, Паари сообщает мне, когда он приедет. Нужно поговорить с Амоннахтом, радостно думала я, разворачивая папирус. Нужно приготовить жилье в помещении для писцов гарема и как следует обустроить его. Забыв о еде, я начала читать.

Четкий и аккуратный почерк я узнала сразу, и во мне разлилась теплая волна успокоения.

«Моя дорогая сестренка, — читала я. — Прости, что так задержался с ответом на твое письмо. И прости за те слова, что я должен сказать тебе. Я не могу приехать в Пи-Рамзес. Сейчас я занимаю ответственный пост у жрецов Вепвавета, и в прошлом месяце мы с Изис подписали брачный договор[82]1. У нас теперь свой дом рядом с храмом, с маленьким прудом и садом, а к концу года родится наш первый ребенок. Пойми, пожалуйста, дорогая Ту. Я люблю тебя, но я не буду счастлив в Пи-Рамзесе, и, конечно, гарему не столь необходим еще один хороший писец, как Вепвавету. И конечно, я нужен здесь своей жене. Напиши мне скорее и скажи, что ты прощаешь меня, потому что до этого я буду жить в страхе потерять твою любовь».

«Но мне ты тоже нужен, Паари, — с болью подумала я, свиток выпал у меня из рук и начал скручиваться. — Ты отчаянно мне нужен. У меня здесь нет друзей, нет никого, чья бескорыстная любовь поддержала бы меня в трудную минуту».

Меня захлестнула горячая ревность, когда я представила себе уютный домик из илового кирпича под сенью храма моего божества, медлительных оранжевых рыб, тихо проплывающих в глубине маленького пруда. Вот Паари возвращается домой и встречает любящий взгляд темных глаз своей Изис, в умиротворении асватского вечера они едят свою нехитрую еду, а закат озаряет красным светом их ухоженный садик, и пальмы стоят в горделивом безмолвии, вырисовываясь на фоне медно-рыжего неба.

— Дисенк, — громко позвала я, — принеси мне врачебную сумку. Хочу лежать на траве и жевать кат. Утомила меня эта блестящая жизнь.

Подобрав свиток Паари, я поднесла его к лицу, тщетно пытаясь уловить хоть слабый отголосок родного тепла, но папирус был сухой и совершенно без запаха. Я разорвала его пополам и бросила в воду.

Мое наказание длилось три дня, молчание фараона будто возвело вокруг меня неприступную стену. Женщины осторожно поглядывали на меня. Их служанки приветствовали меня почтительно, но очень холодно. Хатия просто сразила меня; на второй день, но дороге в ванную комнату, я столкнулась с ней, и она улыбнулась мне с такой неприкрытой злобой, что у меня волосы зашевелились на голове. Я ненавидела их всех: глупых, ограниченных самок; служанок, с их бессмысленным снобизмом; испорченных, капризных детей, вечно вертевшихся под ногами. Мне хотелось закричать, броситься на них с кулаками, но я с гордо поднятой головой шествовала из своего привилегированного жилища в ванную комнату или из бассейна на лужайку, где выполняла обязательные упражнения, не обращая внимания на их жадные взгляды.

— Ничего, — сказала Гунро, заглянувшая ко мне. — Это ненадолго, Ту. Рамзес обычно не прислушивается к разумным советам женщин, с которыми спит, если только это не царица или Старшая жена; он считает это унизительным для мужского самолюбия, а тем более если ему пытаются навязывать какие-либо политические решения. Ты разозлила его, но все равно он без ума от тебя. Он скоро даст о себе знать. — Она улыбнулась мне — само воплощение кипучего здоровья и красоты, — и я вдруг почувствовала себя рядом с ней бледной и худосочной. — А если нет, ты всегда можешь выбрать одну из нас для любовных утех. Знаешь, удовольствие от женских рук не меньше, чем от мужских.

Я что-то ответила ей с кислым видом, но она оказалась права, потому что вечером третьего дня меня вызвали в царскую опочивальню. Обмирая от страха, я ждала, что мне придется завоевывать фараона снова и снова.

Я еще не закончила ритуальный поклон, как он бурно приветствовал меня, заключив в свои объятия, и увлек к накрытому столу, на котором были сладости и вино. Не отпуская мою руку, он усадил меня в кресло и наклонился, изучая мое лицо с улыбкой неподдельной радости.

— Моя дорогая Ту, — сказал он, — я так скучал по тебе! Без твоего тела мое ложе было холодным и унылым, я плохо спал. Как ты? Ты немного бледна. Может быть, ты тоже скучала по мне?

Он говорил так, будто мы не виделись долгие месяцы, а не три мучительных дня, и я подумала обиженно, что если он так сильно скучал по мне, то это его вина; и все же я не могла не ответить соответственно, чтобы рассеять его сомнения.

— Мои царь. — сказала я, — конечно, я скучала по тебе! Я ужасно боялась, что серьезно оскорбила тебя и ты прогнал меня навсегда.

Он погрозил мне пальцем, сел в кресло напротив и поднял брови.

— Ты действительно оскорбила меня. И я наказал тебя, моя госпожа. Давай не будем больше говорить об этом. Расскажи мне лучше, что сказал Атирма о твоей земле. Я слышал, он возил женщину-смотрителя с собой в Фаюм. Очень интересно!

Я взглянула в его темно-карие, живые глаза и подумала, как жестоко недооценил Гуи этого человека, который так горько и трезво осознавал четкие границы своего могущества, но к тому же еще и умел держать руку на пульсе, и был прекрасно осведомлен обо всем, что происходит в его владениях. Впервые ко мне пришло осмысление того, что Гуи, без сомнения, влиятельный и умный человек, привилегированный врачеватель, вхожий в покои всех членов царской семьи, хуже, чем я, оценил истинный непреклонный характер Рамзеса; эта мысль повергла меня в замешательство. Но, возможно, Гуи не приходилось так близко сталкиваться с фараоном, как мне, и он не слышат его ясного, сжатого изложения ситуации. Я, как могла, живо описала ему свои дела с Атирмой и Вией. Это было нетрудно. При мысли о собственных владениях я приходила в восторг и мне не нужно было притворяться оживленной. Рамзес слушал с самодовольной улыбкой.

— Я счастлив, что смог доставить тебе такую радость, мой маленький скорпион, — наконец сказал он. — Твои слова воодушевили и заинтересовали меня. Как ты смотришь на то, чтобы нам с тобой совершить путешествие до Фаюма и вместе осмотреть этот благословенный кусок египетской грязи, который так вдохновляет тебя?

— О Рамзес! — воскликнула я, вскочив с кресла и забираясь к нему на колени. — Ты замечательный человек, я так люблю тебя! Мне бы хотелось этого больше всего на свете!

— Я не человек, я бог, — ответил он, как всегда умиляясь моему восторгу и обнимая меня за талию. — И я надеюсь, есть на свете кое-что еще, чего ты хотела бы еще больше, иначе твой царь был бы горько разочарован.

Он тяжело поднялся со мной на руках, добрался до ложа и бросил меня на него. Мы смеялись. Рухнув рядом, он притянул меня к себе и начал жадно целовать; к своему огромному удивлению, я поняла, что соскучилась по запаху его кожи и вкусу губ. Желание вспыхнуло по мне, и я со стоном поддалась ему, не думая уже ни о чем.

Он не настаивал, чтобы я осталась на всю ночь. Когда он, наконец утомившись, уснул, я оделась, и Паибекаман выпустил меня в прохладных коридор. Придерживая для меня дверь, он тихо сказал:

— Мастер желает встретиться с тобой как можно скорее.

Я резко обернулась. Его лицо, в темноте казавшееся расплывчатым пятном, было так близко, что наше дыхание смешивалось. Выражение его лица было непроницаемым. Паибекаман, как всегда, был воплощением надменности и превосходства. Я ощутила, что Паибекаман совсем не питает ко мне любви.

— Если это так, почему он сам не пришел ко мне? — спросила я, усталая и раздраженная.

Фараон зашевелился на огромном ложе и застонал, но не проснулся. Паибекаман совершенно равнодушно пожал плечами:

— Не знаю, может быть, он слишком занят.

Он медленно отодвинулся и закрыл дверь, и я отправилась к гарему. Стражники в коридоре и на дорожке тихо приветствовали меня, и я рассеянно ответила им. Чего хочет Гуи? Что-нибудь случилось? Может, плохие новости из Асвата о моих родителях? Я шумно вздохнула, когда Дисенк, услышав мои шаги, открыла дверь. Почему Гуи не прислал сообщение ко мне в комнату? Но меня это не очень заботило. Я испытывала огромное облегчение от возвращения на ложе фараона.

Рано утром мне сообщили, что Рамзес слишком занят, чтобы отправиться в путешествие немедленно, но я должна быть готова к отплытию в Фаюм завтра на рассвете. Тотчас же я приказала приготовить свой скиф, с раздражением уповая лишь на то, что известие о моем визите к Мастеру не дойдет до фараона и он не захочет узнать, зачем я отправилась в свой прежний дом, едва обретя вновь царскую милость. Вспышки его ревности были редкими, но очень искренними, и я не хотела так быстро давать ему повод для этого. Как можно более незаметно я выскользнула из комнаты и в сопровождении Дисенк отправилась но дорожке к главному входу в гарем; конечно, на пути мне встретились несколько стражников, и Гунро приветливо помахала мне из дальнего бассейна Дома женщин, где она проводила утренний заплыв.

Я успокоилась, только подойдя к озеру. Утро было свежим, с волы дул сильный ветер, который рвал драпировки каюты и трепал мои волосы. Кормчий тихо напевал, управляя веслом. Двое гребцов работали слаженно. Мне были видны их голые спины, блестевшие на солнце.

Мне бы хотелось всю жизнь полулежать вот так на подушках, наслаждаясь чувством освобождения, что нее с собой аромат фруктовых садов, но очень скоро показался причал, мы встали на якорь, и кормчий сошел со своего насеста, чтобы сбросить сходни. На этот раз меня не встречали. Мы с Дисенк прошли под входным пилоном. Привратник Гуи поднялся со своей скамеечки, я коротко поздоровалась с ним, и он пропустил нас. Одни лишь птицы разноголосым свистом приветствовали нас.

Ослепительно белый двор казался пустынным, но за входными колоннами слышался приглушенный шум, жизнь в доме шла своим чередом. В дальнем конце длинного коридора промелькнул слуга, оказавшись в лучах света, льющегося из открытой задней двери. Сверху доносились грохот посуды и резкий гнусавый смех. Мы подождали. Через некоторое время из сумрака выплыла внушительная фигура Харширы; он подошел к нам и поклонился со своим обычным неспешным

— Вижу, что меня не ждали, Харшира, — сказала я.

— На самом деле тебя ждали, госпожа Ту, — невозмутимо сказал управляющий, — но мы не знали точно, когда ты приедешь. Пожалуйста, прости мне это упущение. Дисенк, ты можешь подождать в комнатах слуг. Мастер в своем кабинете, госпожа.

Я кивнула и устремилась мимо него.

Я постучала в дверь и вошла. Внутренний кабинет был тоже открыт, и, когда я приблизилась к нему, оттуда вышел Гуи. У него был усталый вид, но, увидев меня, он широко улыбнулся. Взяв за руки, он притянул меня к себе.

— Ту! — воскликнул он. — Значит, тебе передали мое сообщение. Садись.

Я устроилась в знакомом кресле, в котором сидела столько раз.

— Я ненадолго, Гуи, — сказала я. — Завтра мы с фараоном отплываем в Фаюм осматривать мою землю. Почему ты сам не пришел ко мне?

Он присел на край стола и смотрел на меня теперь сверху

— Итак, ты снова в милости у царя, — задумчиво сказал он. — Хорошо. Прости, что пришлось вызвать тебя, Ту, но я городе вспышка лихорадки, и слишком многим знатным семействам потребовались мои услуги. Расскажи мне, что произошло между тобой и Рамзесом.

— Я удивлена, что Паибекаман не передал тебе каждое слово! — язвительно ответила я. — Я обижена на этого человека, Гуи. Я чувствую, что он втайне презирает меня. В нем нет человеческой теплоты!

Гуи наклонился вперед и погладил меня по щеке, и, как всегда, от его прикосновения мое негодование стало улетучиваться.

— Расскажи мне, малышка, — мягко повторил он.

— Это была твоя ошибка, — угрюмо проговорила я. — У Рамзеса были писцы, и он выносил решения о пропорциональном распределении товаров, привезенных на торговых кораблях. Сначала я слушала, а потом, когда писцы ушли, попыталась переубедить его. Слишком много добра уходит Амону и совсем мало в царские сундуки. Он очень рассердился. Он преподал мне подробный урок царской политики и велел убираться. — Я сглотнула. — Я была лишена его милости целых три дня, Гуи! Три дня меня все презирали, и я не знала, призовет ли фараон меня еще когда-нибудь!

— Но он призвал. — Гуи сложил руки на груди. — Он твой пленник. Ту. Может показаться, что он наказывал тебя, но он не может без тебя жить. Пройдет некоторое время, все забудется, и ты снова можешь попробовать заговорить с ним об этом. Со временем он покорится.

Я напряглась.

— Нет, не думаю, что он покорится, — медленно сказала я. — Я всегда доверяла твоему мнению, Мастер, но на этот раз, полагаю, ты ошибся. Я теперь узнала Рамзеса лучше, чем ты. Он прекрасно понимает сложившуюся ситуацию, а также ее последствия и опасности, с ней связанные. И он ничего не сделает, чтобы освободиться от нее, потому что не может себе этого позволить. Я никогда не смогу изменить его мнение и не намерена больше пытаться.

Я поднялась и повернулась к нему. Мне потребовалась вся моя храбрость, чтобы взглянуть в глаза человеку, который был мне и другом, и наставником, и отцом, и судьей, и повелителем моей судьбы с тех самых пор, как я встретила его, будучи еще совсем ребенком. Я чувствовала себя будто перед богом.

— Я обязана тебе всем, Гуи, — с трудом продолжала я. — Благодаря тебе исполнились мои мечты, и я никогда не смогу отплатить тебе за все, что ты сделал для меня. Но я не могу больше рисковать тем, чего достигла. Ты и твои друзья, вы думаете, что ситуацию в Египте можно исправить, что Маат можно восстановить, но я пришла к выводу, что при Рамзесе это невозможно. Кроме того, о какой Маат идет речь, Гуи? Маат того старого, давно исчезнувшего Египта? Я больше не буду защищать твои интересы в этом деле с фараоном. Умоляю тебя простить меня.

Он не шелохнулся. Все его тело будто застыло, и только взгляд медленно скользил по моему лицу, внимательно изучая каждую черточку. Его лицо было необычайно бледным. Долгое время я стояла под его изучающим взглядом, сохраняя внешнее спокойствие, когда внутри у меня все дрожало от напряжения. Потом он вздохнул, кивнул и соскользнул со стола.

— Очень хорошо, Ту, — сказал он спокойно. — Ты была послушной девочкой. Ты изо всех сил старалась мне помочь. Конечно, я прощаю тебя. Ну вот, — он подошел к открытой двери внутреннего кабинета, — ты спешишь. Что тебе нужно для пополнения запасов врачебной сумки?

— Я забыла сумку, Мастер, — смиренно сказала я. — Но мне нужно еще шипов акации. Это очень важно для меня. И касторовое масло, и серая сурьма для моих бальзамов. Корица и свежий натрон…

Он поднял палец:

— Я приготовлю все это. А ты пока выпей вина.

Он вошел в кабинет и закрыл за собой дверь, а я печально налила вина и уставилась в его алую глубину. Я разочаровала его. Я подвела его, и не важно, что моя решимость в будущем избегать политических тем в общении с фараоном сильна, я хотела бы, чтобы все было иначе.

Гуи появился с маленьким сундучком и вручил его мне.

— Шипы акации, возможно, слегка темнее, чем обычно, — сказал он. — Но не беспокойся. Они еще сохраняют свои свойства, хотя и были собраны некоторое время назад. — Убрав волосы с моего лба, он запечатлел на нем долгий поцелуй, снова вздохнул и легко подтолкнул меня к выходу. — Будь счастлива, малышка Ту, — сказал он. — Желаю тебе добра.

Меня пронзил внезапный приступ тревоги. Его слова прозвучали как прощание. Я обернулась, хотела что-то сказать, но дверь кабинета уже была плотно закрыта.

Подняв руку, чтобы постучать, я помедлила, прикоснувшись пальцами к ароматному кедру. Нет. Я приняла решение. Я разорвала еще одну нить, связывавшую ребенка, которым я больше не была, с прорицателем, и он не должен больше управлять моей судьбой. Тем не менее дурное предчувствие не покидало меня; я послала за Дисенк, мы прошли обратно к причалу, туда, где покачивался мой скиф, я взошла по сходням, и мы отчалили. Позади оставался дом Гуи, в который я долго и прочно врастала корнями день за днем, месяц за месяцем. А впереди был дворец, где я закрепилась пока только самыми тонкими усиками. У меня возникло неуютное чувство одиночества.

Но уже на рассвете следующего дня я гордо прошествовала к причалу дворца, где меня поджидала царская ладья. Утро еще не утратило своей быстротечной свежести, и на восточном крае неба еще розовела тонкая полоска. Хотя расстояние до Фаюма было невелико, чуть больше дня пути при попутном ветре, за судном фараона теснилась целая флотилия; и на ступенях причала толпились слуга, торопливо заканчивая приготовления и громко перекликаясь между собой. Все замерли и склонили головы, едва завидев меня; Дисенк несла за мной сундучок с необходимыми в путешествии вещами. Лишь только я ступила на сходни, как вокруг возобновилась суета в окружении своих слуг и стражи приближался Рамзес. Свежий и отдохнувший, он с улыбкой шагал прямо ко мне, его сандалии, украшенные драгоценностями, бодро шлепали по камням. Я, как и все вокруг, распростерлась при его приближении.

— Встаньте! — рявкнул Рамзес, и его тяжелая рука легла мне на затылок. — Прекрасное утро, чудесное утро, — почти запел он.

Когда я поднялась, он обнял меня за плечи и повел на палубу, где уже были расставлены кресла и разложены подушки.

Сходни подняли, рулевой взобрался на свое место, стражники разместились по бортам палубы, и мы отправились. Царские сине-белые флаги захлопали на ветру, эхом разнесся голос капитана, задававший ритм гребцам. Рамзес опустился в кресло, закинул ноги на подушку и сложил руки на животе. На нем была тонкая туника и длинная гофрированная юбка, отделанная по краю золотыми кистями. Над его широким лбом сверкал урей, венчавший расшитый золотом льняной шлем. Нижний край шлема дотронулся до его украшенных драгоценностями ключиц, когда он повернул ко мне голову и лучезарно улыбнулся.

— Короткая передышка от дворцовых забот, — сказал он, — и мой скорпион снова превратится во что-то менее ядовитое. Возможно, в голубя? В овечку? Сегодня у меня приступ величия, моя госпожа Ту, поэтому мы будем сидеть здесь, в тени под навесом, пусть подданные полюбуются на мою священную персону. Мы еще успеем полюбоваться красотами сезона перст, хотя шему вот-вот наступит! Как только минуем город, будем наслаждаться зеленью садов и дружными всходами на полях. — Он склонил голову набок, его накрашенные глаза блеснули. — Видишь, — продолжал он, — ради тебя я сегодня превращусь в земледельца. Хорошим я буду земледельцем, Ту? Жаль, что ты получила свою землю так поздно — в этом году ты не успеешь засеять ее, но мы можем вместе постоять в грязи, а радостей земледелия вкусим в следующем году!

Он подтрунивал надо мной, и я отвечала ему в том же духе; мимо проплывал огромный и суетливый Пи-Рамзес, мы слышали его многоголосый шум, вдыхали аромат фруктовых деревьев и садовых цветов, любовались на белые причалы знати.

В полдень мы поели и удалились в роскошную каюту. Мы занимались любовью и спали, и, когда вышли на палубу в бронзовое сияние уходящего дня, ладья скользила по направлению к каналу, уводящему на запад, к оазису Фаюм.

Опустился вечер, и зажглись лампы; мы плыли по течению, а на груди реки покоились яркие звезды. Очень часто на протяжении этого волшебного дня бывало так, что люди на берегу бросали взгляд на реку, потом вглядывались более пристально и начинали перекрикиваться друг с другом:

— Это царь! Бог плывет!

Я крепко сжимала руку Рамзеса, а они кланялись и посылали нам благословения, и их голоса звенели у меня в ушах сладкозвучной музыкой.

Вскоре после наступления темноты мы снова вошли в каюту и тихо разговаривали, пока наши тела не сплелись, объятые безмятежным сном, а когда мы проснулись, ладья уже пришвартовалась в Фаюме.

Оазис Фаюм был жемчужиной красоты и плодородия посреди пустыни, со своим огромным озером, окруженным тысячами покрытых сочной зеленью полей и множеством густых рощ, но я мало помню из того, что видела. Потому что одна маленькая полоска его земли была моей, и только моей; невозможно описать эмоции, охватившие меня, когда мы с Рамзесом сошли с баржи на эту землю. Я безмолвно шагала по своим десяти ароурам, и у меня перед глазами живо вставало видение: я с трудом пробираюсь по комьям земли через поле отца, чтобы, обхватив руками его крепкое бедро, просить отвести меня в школу… На моих ароурах уже был виден результат проделанной работы. Оросительные каналы, засаженные пальмами по краям, были частично вычищены. Жирная, черная, пахнущая земляным духом почва, на которой прежде выпасали скот, теперь была запахана и поделена на участки, их можно будет засеять в начале следующего сезона перст.

Рамзес не пошел со мной. Взглянув на залитый солнцем неровный грунт, он потребовал кресло, уселся рядом с носилками и стал наблюдать за мной. Но когда я удовлетворила жадное любопытство, мы вместе отправились к моему дому, осторожно ступая по разбитой каменистой дороге через запущенный сад, мимо покрытого грязной пеной бассейна; вместе же мы приняли ритуал поклонения от моих слуг. Смотритель извинился за состояние сада.

— Я думал, что важнее сразу же начать работу в полях, перестроить дом и помещения для слуг, — с волнением объяснил он. — Я надеюсь, что точно следовал твоим указаниям, госпожа Ту. Сад и бассейн будут восстановлены, когда мы завершим более важные задания.

Я, разумеется, согласилась с ним. К самому дому Рамзес отнесся довольно пренебрежительно. Дом был без мебели, с маленькими комнатами, но я уже полюбила его. Я с воодушевлением планировала, как обустрою в нем каждый уголок, и попросила Рамзеса позволить мне провести там одну ночь в одиночестве.

— Но здесь пахнет плесенью и, возможно, полно ядовитых насекомых, — ворчал он. — Скорпионы любят прятаться в прохладных местах. — Потом он улыбнулся. — Но ты любишь скорпионов, правда, Ту? Очень хорошо. Можешь остаться здесь сегодня ночью, если возьмешь с собой стражу.

Я бурно поблагодарила его, он благосклонно улыбнулся в ответ, и на закате Дисенк устроила мне постель в одной из комнат, а стражники встали на постах снаружи.

Мне не спалось. Много часов я лежала в темноте, слушая безмятежную тишину, лелея свою радость. Дважды в течение ночи я вставала и выходила в налитый луной сад, не обращая внимания на зловоние, исходившее от черной воды бассейна я иногда натыкалась. Это было мое. Все это принадлежало мне.

Как истинная крестьянка, я сразу же почувствовала неразрывную связь с землей. Она не предаст меня. Она не воздаст мне за усердие и заботу черной неблагодарностью. Она распознает мелодию, которую я буду играть для нее через своего честного смотрителя и его помощников, и расцветет в гармонии и изобилии. И это будет ее ответом на мою любовь. Я не хотела покидать свою землю; утром я распростерлась на пороге своего дома с благовониями в руках и помолилась Бесу, приносящему счастье в каждый дом, я вдохнула его присутствие в каждую комнату и изгнала из дома все зло.

Остаток того дня я предпочла бы забыть. Он неотступно преследует меня до сих пор, несмотря на то что я сделала все возможное, чтобы стереть его из своей памяти. В Фаюме был гарем Ми-Вер — место, куда отсылали состарившихся отвергнутых царских наложниц, и Рамзес решил посетить его с визитом вежливости. Он не послал предупреждения о своем визите, и взволнованный Хранитель дверей приветствовал его, неловко распростершись, беспрестанно принося извинения и бросая на меня косые взгляды.

Мы быстро обходили территорию, и, пока Рамзес останавливался поговорить то с одним, то с другим, я уже через несколько минут сгорала от желания поскорее покинуть это место. Строение было старое, комнаты маленькие и темные. Хотя сады были такие же зеленые, как и везде в Фаюме, они казались мрачными, полными безмолвия, которое тяжело давило на ка и угнетало тело.

В гареме обитали несколько сотен женщин, женщин с морщинистой, ссохшейся кожей, со скрюченными руками и седыми, безжизненными волосами, предвещавшими надвигающуюся смерть. Их голоса были скрипучими, рты шепелявыми, движения медленными и затрудненными. Одни час за часом недвижно сидели под деревьями, уставившись в пространство перед собой. Другое уродливыми тенями лежали на своих кушетках в полумраке открытых помещений, мимо которых мы проходили. Уныние, покорность и терпение медленного умирания пропитали воздух, несмотря на заботу множества служанок; и к тому времени, как за нами закрылись ворота, я была в состоянии, близком к истерике. Закончить жизнь, как они. Как они! Перспектива была невыносимой.

Когда мы сели в носилки, Рамзес погладил меня по руке.

— Ту, ты такая холодная! — воскликнул он. — И ты вся дрожишь! Ну же, тебе нужно поесть. Утолим голод и потом пойдем в храмы, совершим жертвоприношения. Тебе это понравится намного больше, потому что Себеку и Херишефу поклоняются женщины в расцвете лет и потом их дома полнятся новой жизнью.

Это было единственное упоминание, которое он сделал по поводу нашего визита в Ми-Вер, и я была рада. Потому что если бы он спросил о моих впечатлениях, я бы только разрыдалась, вспоминая об этой могиле для живых.

Но в храмах Себека и Херишефа, где действительно дворы были полны молодыми просительницами, я в панике отказалась приносить какие-либо жертвы, и Рамзес не стал вынуждать меня, несомненно, чтобы избежать ненужных сцен. Позже, когда его жрецы приманили увешанного драгоценными камнями Себека к краю озера и он открыл свою пасть с рядами острых зубов, чтобы принять дары, которые Рамзес вручил мне, нервы снова подвели меня. Я стояла, вся дрожа; хлеб, фрукты и кусочки мяса выскальзывали у меня из рук кусок за куском и падали на вымощенный камнями двор; крокодилий бог нетерпеливо лязгал челюстями, а жрецы смотрели на меня из-под полуопущенных век.

В конце концов царь подставил блюдо под мою руку, и я уронила в него свои подношения. Он передал его одному из жрецов, взял меня за локоть и повел прочь.

— Ты сегодня не скорпион, ты испуганный заяц, — заметил он без раздражения. Я шла рядом с ним, растерянная и готовая расплакаться. — Значит, ты боишься приносить дары плодородию Себека и Херишефа? Почему, скажи мне. Может быть, ты не хочешь принести ребенка своему царю?

Мне хотелось остановиться и повернуться к нему, схватить его руку и прижать ее к своей груди. «Помнишь Ибен? — хотела воскликнуть я. — Где она теперь, Великий Гор? Ты хоть однажды вспомнил о женщине, которая зачала от тебя, или послал спросить о ребенке, которому ты стал отцом? Да сжалятся надо мной боги, если я когда-нибудь упаду в эту черную яму!» Женщины из гарема в Фаюме, казалось, зловеще всматривались в меня из редкой тени деревьев. Я покачала головой.

— Прости меня, Могучий Бык, — еле слышно произнесла я. — Возможно, все это так, как ты говоришь. Возможно, нет. Прости.

Он не ответил, и мы в молчании сели в носилки и не разговаривали до самой пристани.

Я с облегчением вернулась в суету и оживление дворцового гарема. Воспоминания о другом гареме, заброшенном в глуши Фаюма, часто беспокоили меня в последующие дни, но мне удавалось вызывать в памяти воспоминания о своих драгоценных полях, и они помогали мне успокоиться. Моя земля стала для меня воплощением жизни, силы и надежды. Только она могла дать мне то единственное плодородие, которого мне бы хотелось.

Я постоянно находилась рядом с фараоном. Мое собственное жилище стало местом торопливой перемены нарядов между восхитительными интерлюдиями; я перемещалась между банкетным залом и царской опочивальней, приятные прогулки в дворцовом саду в сопровождении стражников, слуг, вестников и управителей смеялись шествиями к храмам, где густо клубился дым благовоний и звенели сладкие голоса священных певцов. Я услаждала плоть Рамзеса, лечила его от недугов, когда они одолевали его; обычно это было несварение желудка или недомогание после чрезмерных возлияний и переедания, потому что чревоугодию он предавался почти с таким же наслаждением, как и плотскими утехам на ложе.

Моя звезда сняла и днем и ночью. Я была прекрасна и обожаема. Все кланялись мне. Придворные расступались передо мной. Сановники расточали предо мной богатства Египта с испуганным видом людей, боящихся не угодить, и я упивалась всем этим.

Свой тайный ужас я не открывала никому. Каждый раз, перед тем как идти к фараону, я ночь за ночью сидела за своим столом и истирала в пыль шипы акации, смешивая затем пудру с размятыми финиками и медом; я горячо молилась своему божеству Вепвавету и богине любви Хатхор, чтобы средства против зачатия оставались действенными и чтобы в моем лоне не зародилась новая жизнь.

Знаю, что писать об этом недостойно, но мой звездный час наступил одним знойным утром на официальном шествии к храму Амона, где фараон выполнял обряд освящения нового серебряного жертвенника. Специально для этого случая он повелел изготовить дары, и все кто мог собрались на площади, облаченные в пышные наряды и залитые ослепительным солнечным светом, и старались пробиться поближе к храму Амона. Меня вместе с Дисенк пронесли через весь город в моих чудесных носилках.

Лишь только я ступила на горячие камни храмового двора за возвышающимися входными пилонами, меня сразу же окружили стражники и проводили к маленькому островку спокойствия и порядка, центром которого была царская семья. Рамзес, во всех своих царских регалиях, стоял впереди маленькой группы. Голову его венчала двойная корона, а на широкий подбородок была надета борода фараона. В руках у него были Посох, Цен и кривая Сабля, символы его всесилия; увидев меня, он улыбнулся и кивнул. Царица Аст, стоявшая справа от него в слабой тени балдахина, не мигая смотрела сквозь меня, сузив свои накрашенные глаза, а ее сын, одетый в ниспадающую свободными складками гофрированную юбку, что только подчеркивала его мужественную фигуру, любезно приветствовал меня.

Я прибыла как раз перед Аст-Амасарет, которая теперь гордо направлялась к царю, исполнив укороченный ритуал почитания, что было ее правом царицы. Заговорив с ним, она двинулась, чтобы занять свое место слева от него, но Рамзес широким жестом указал ей назад, его лазуритовый Цеп вспыхнул золотыми искрами.

— Сегодня ты можешь идти позади меня, Аст-Амасарет, — сказал он, — Но не волнуйся. Ты никоим образом не навлекла на себя мой гнев. Иди сюда, госпожа Ту. Изволь встать под опахалом по левую руку от своего повелителя. Твой аромат сегодня будет приятен в сочетании с божественным ароматом мирры.

Послышался тихий возглас царицы Аст, в нем звучали изумление и негодование; Аст-Амасарет в замешательстве остановилась, и я скользнула между ней и фараоном.

— Благодарю тебя, мой повелитель, — промурлыкала я. — Это большая честь для меня.

Я мельком взглянула на женщину, чье место незаконно заняла. Она пятилась, кланяясь с натянутой улыбкой, но взгляд ее был холодным.

Надо признать, я ничем не выдала своего торжества. Я кротко опустила взгляд к своим ногам, что очутились теперь на одной линии с ногами Рамзеса. Наши тени на ослепительно белых камнях были короткими и бледными. Царь больше не обращал на меня внимания. Он с раздражением обратился к главному вестнику, потребовав, чтобы тот уладил беспорядок в задних рядах. Но для того чтобы подчеркнуть значение этого короткого происшествия, мне и не нужно было его внимание. И для всех остальных тоже картина была ясна. Ничто и никто теперь не стоял между мной и любовью Рамзеса.

Да, ничто, кроме одной мелочи, но это мимолетное дурное предчувствие не давало мне покоя. Мои месячные недомогания слишком задержались. Беспечно увлеченная дворцовыми увеселениями, я потеряла счет дням, а когда нашла время сесть и посчитать их, кровь похолодела у меня в жилах.

Фараон коротко повелел начинать процессию. Тут же у стен храма заиграли трубы. Мы начали медленное шествие, и белые перья церемониального страусового опахала заколыхались над моей головой. Из внутреннего двора заклубился едва видимый дым благовоний, поднимаясь в глубокую синеву неба, и воздух наполнился непередаваемым звоном тысячи кимвалов. Я слышала легкое дыхание Аст-Амасарет за своей спиной и представляла, как оно, горячее и ядовитое, касается моей шеи. Неторопливо сосредоточившись, я заставила себя забыть о тайных страхах и наслаждаться победой, которую одержала сегодня.

Однако на следующее утро мне жестоко напомнили о ненадежности моего положения. После бесконечных храмовых ритуалов и праздника в честь людей Амона и серебряных дел мастеров, создавших жертвенник. Рамзес хотел только спать, поэтому мне удалось провести несколько спокойных часов на собственном ложе. Я проснулась ближе к середине утра, чувствуя вялость и тяжесть во всем теле; я поднялась, но, пока Дисенк готовила для меня еду, могла только сидеть в тени перед дверью и оцепенело смотреть на оживленную суету двора.

К тому времени, как она вернулась, я немного оживилась и стала перебирать угощение на подносе, который она поставила рядом со мной. Там было блюдо кунжутной пастилы, стебли сельдерея, свежие листья латука, гранат, пять винных ягод, пропитанных пурпурным можжевеловым маслом, и бокал виноградного сока, от которого исходил густой аромат мяты. Я обмакнула стебель сельдерея в пастилу и уже откусывала его, потянувшись за соком, но тут Дисенк схватила меня за руку.

— Подожди, Ту, — настойчиво сказала она. — Что-то не так. Подожди.

Я положила сельдерей обратно и посмотрела на нее. Сердце у меня заколотилось. Она опустилась на пол у моего кресла, ее взгляд был прикован к подносу. Она сосредоточенно нахмурила брови и замерла. Высоко в небе летела огромная стая птиц. Между двумя женщинами у бассейна разгорелся жаркий спор, который закончился взрывом смеха. Тень, в которой я сидела, немного сдвинулась, и луч солнца начал пригревать мои ноги. Наконец я сделала глубокий вдох.

— Дисенк, — начала я несмело, но она все еще неотрывно смотрела на поднос, — в чем дело?

Она быстро заморгала и закусила губу.

— Я собственноручно готовлю тебе еду, — сказала она очень тихо. — Беру все из общих запасов, и мой выбор невозможно предугадать. Он случаен. Вот сельдерей, Ту. В это утро огромные чаши его стояли по всей кухне. Я выбирала стебли из разных чаш. Прежде чем положить на твой поднос, я отрезала кусочек от каждого стебля и ела его сама. Я так делаю всегда, каждый раз, когда ты хочешь поесть. Твое вино и пиво поступают прямо от Мастера, и кувшины хорошо запечатаны. — Она взглянула на меня. — Но все-таки что-то не так в этих блюдах, я не могу понять, что именно. Все так, как я положила, и все же как-то по-другому.

Ее ручки двигались над едой, прикасаясь к бокалу и краям блюд, будто те могли подсказать ей ответ; потом она вдруг застыла.

— Винные ягоды, — прошептала она.

— Дисенк…

Она резко обернулась ко мне.

— Здесь пять винных ягод, — медленно сказала она, — Пять! Но я положила только четыре! Кто-то подбросил еще одну ягоду на это блюдо.

Наши глаза встретились, и, несмотря на теплоту утра, холодок пробежал по моей коже.

Дисенк резко поднялась. Она осторожно подняла блюдо с винными ягодами и вышла на залитую солнцем лужайку. Там всегда играли несколько щенков, катаясь в траве и кувыркаясь с детьми, и это утро не было исключением. Я смотрела, как Дисенк незаметно вышла на солнце и поставила блюдо на землю. Потом она вернулась ко мне, и мы, замерев в напряжении, стали ждать.

Некоторое время никто не обращал внимания на ее приманку, но потом один толстый пушистый щенок почуял сладкий запах винных ягод и отделился от общей свалки. Он приблизился к блюду и осторожно обнюхал пищу, поглядывая на своих пухлых собратьев, потом высунул розовый язычок. Я услышала быстрый вздох Дисенк. Щенок шустро проглотил все ягоды, потом поставил коричневую лапу на блюдо и тщательно вылизал подливку; после этого он потерял интерес к находке и отправился восвояси. Я почувствовала, как ногти Дисенк впились мне в руку. Щенок не убежал далеко. Внезапно его поведение изменилось. Он начал пошатываться, потом остановился, и его вырвало. Лапки его задергались, он упал на бок и обмяк. Я не могла шевельнуться. Неуверенно ступая, Дисенк прошла вперед, ее обычно грациозные движения вдруг стали неловкими, краем своею платья она взялась за блюдо и остановилась осмотреть щенка. Когда она возвратилась, глаза у нее были круглыми от ужаса; поставив блюдо на поднос, она выглянула во двор, где по-прежнему шумно играли дети и увлеченно болтали мамаши.

— Бедняжка мертв, — наконец сказала она. — Я унесу еду обратно.

Она механически подняла поднос и отправилась в сторону выхода из двора, и, когда она ушла, мое внимание привлекла Хатия. Женщина неподвижно сидела на своем обычном месте под балдахином, закутанная в красный лен, ее служанка так же неподвижно сидела позади нее. Обе они неотрывно смотрели на меня.

Намеренно небрежно я встала и, потянувшись, удалилась в свои апартаменты. Было ли там безопасно? Мне хотелось надеяться на это. У меня начиналась истерика. От нервного напряжения сердце бешено колотилось и кровь приливала к лицу. Кто-то пытался убить меня. Кто-то хладнокровно пытался убрать меня с дороги. Мои мысли завертелись вокруг событий вчерашнего дня, я вспомнила холодное сверкание глаз Аст-Амасарет, когда она была вынуждена уступить мне свое место. Выходит, я наконец стала серьезной угрозой для этой опасной ведьмы? Я всегда подозревала, что она практикует черную магию, потому что как еще она могла бы сохранить свою власть над Рамзесом?

Или это Хатия? Ну конечно нет! Хатия отупела от вина. Она живет ради кувшина, который у нее всегда под рукой. Или все же она? Хатия живет в гареме очень давно. Молча, не привлекая внимания, она сидит на одном и том же месте день за днем, год за годом. Ничего не ускользает от ее внимания. Все забывают о ее присутствии, и она может быть прекрасной шпионкой. Не думаю, что она такая безразличная, какой кажется. Я с содроганием вспомнила тот злобный взгляд, которым она наградила меня в один из ужасных дней моей опалы. Могла ли она стать орудием Аст-Амасарет? Может быть, вино, которым она накачивается так самозабвенно, поступает с виноградников Старшей жены?

Это были бесполезные размышления. Аст-Амасарет, Хатия — коварный замысел мог родиться в завистливой голове любой из сотен женщин, которые завидовали мне, моему исключительному положению при дворе и которые верили, что, сведя меня в могилу, будут иметь шанс получить такие же привилегии.

Когда прошел первый шок, я заходила из угла в угол, наклонив голову и сплетя пальцы. До этого момента я не принимала всерьез предупреждений Гуи, Гунро и Дисенк. Я считала себя неуязвимой, но теперь мне придется осматривать каждый кусочек, который собираюсь положить, в рот, и подозревать каждую протянутую мне руку. Я и в самом деле была одинока и в тот момент осознала, что за все в жизни надо платить. Я хотела побежать к фараону, излить ему свое негодование, потребовать, чтобы полиция перевернула гарем вверх дном, и тогда я, может быть, обрету покой, буду в безопасности, но, ступив за порог своей роскошной клетки, я осознала, что, пожаловавшись фараону, навлеку на себя еще большую опасность. Потому что фараон не сможет защищать меня ежеминутно, даже если очень захочет. А если преступницей окажется Старшая жена, что тогда? Я понимала, что наложнице, даже титулованной, даже такой обожаемой и избалованной, как я, ни за что не выдержать противостояния с одной из самых влиятельных женщин Египта.

А что, если начать интриговать против нее, чтобы в конце концов добиться ее смещения? При мысли об этом по телу у меня пробегала приятная дрожь. А когда я представила, как этот искривленный рот еще больше обезобразится от боли, как хрупкое тело скорчится, когда мой яд пропитает его кровь, я совсем воспрянула духом и подняла голову. Но что, если Аст-Амасарст невиновна? Я вздохнула. Нет. Ничего нельзя было поделать.

Когда вернулась Дисенк, уже совершенно спокойная и сдержанная как всегда, мы коротко обсудили случившееся, и я собственноручно написала письмо Гуи, рассказав ему о том, что произошло. Дисенк поклялась более пристально следить за приготовлением еды для меня. Я спросила, как ей показались другие служанки гарема. Не заметила ли она чего-нибудь необычного в их поведении, такого, что показалось бы ей подозрительным? Она покачала головой. Служанки сплетничали так же самозабвенно, как и их хозяйки, но Дисенк ничего не встревожило. В конце концов мы перестали говорить об этом, но я никак не могла перестать об этом думать: неясная угроза всюду мерещилась мне среди дня и преследовала в ночных кошмарах. Я, как никто другой, знала, что искусные руки найдут дюжины разных способов использовать яд, и оставалось только надеяться, что в Пи-Рамзесе об этом знаю только я и Гуи.