Дядя Динамит

Глава 10

Если вы после раннего завтрака поедете на станцию Уокли, вы попадете на экспресс, который в 12.43 доставит вас к вокзалу Ватерлоо. Бег времени не убедил леди Босток отменить свою поездку: она хотела объяснить дочери, почему нельзя, надев фату, идти к алтарю под руку с Реджинальдом. До станции ее довез Билл, а лондонской квартиры она достигла в самом начале второго, когда Гермиона садилась в двухместную машину.

Увидев эту девушку во всем великолепии новой шляпы, лучшего платья и тщательно выбранных туфель, самый заунывный человек признал бы ее ослепительной. Отец походил на моржа, мать — на участницу скачек, но дочь — высокая, темноволосая, с большими глазами и античным профилем — воплощала самые дерзкие мечты восточного властелина.

Когда леди Босток негромко заржала, она обернулась и поглядела на нее с тем естественным огорчением, которое испытает всякий, если прожил вместе с матерью неделю, расстался с ней, а через двое суток видит, что она вернулась.

— Мама! — вскричала она глубоким, низким голосом, который столько лет будоражил душу Билла, как сбивалка для яиц. — Что…

— Ах, господи! — сказала леди Восток. — Ты уходишь? Мне надо с тобой поговорить.

— Никак не могу остаться. Уже опоздала. А в чем дело?

— О господи! О-о-о-о! Реджинальд…

— Реджинальд?

— Да. Папа…

Глаза у Гермионы мрачно сверкнули. Упомянуть вместе этих мужчин, думала она, можно лишь в том случае, если сэр Эйлмер нарушит ее строгий приказ. Когда она сказала «лелеять», надо лелеять.

— Что он сделал с Реджинальдом? — спросила она. — Лаял?

— Нет, нет! Папа никогда не лает. Он повышает голос.

— Повышал?

— В сущности, нет. Дело не в этом. О господи! Если начать сначала…

— Тогда отложим. Я спешу. Издатель пригласил в ресторан.

— Мистер Попгуд?

Гермиона коротко, сухо засмеялась. За три года Огастес Попгуд не предложил ей и сырной палочки. Равно как и Сирил Грули, его партнер.

— Нет, — отвечала она, — новый. Я получила на днях письмо. Кажется, деловой человек, не то что Попгуд и Грули. Мистер Понтер, или Пеентер, глава издательства «Радость жизни». До свидания, мама. Постараюсь вернуться поскорей.

— Я тебя подожду.

— Важное дело?

— Очень важное, очень.

— Связано с Реджинальдом?

— Да, дорогая. Мы узнали…

— Прости, не могу, — сказала Гермиона.

Как всякая девушка, она была любопытна, как писательница — честолюбива, а потому предпочла делового человека, который, судя по всему, обладал свойствами, очень важными для писательницы.

Машина отъехала. Сидя за рулем, Гермиона с удовольствием думала о Понтере. Или Пентере. А может — Пейнтере.

2 Пейнтером он и был, братом Салли. Да, в вестибюле гостиницы Гермиону ждал Отис и, когда машина влилась в поток других машин, нетерпеливо вскочил, чтобы шагать взад-вперед, поглядывая на часы. Предстоящая трапеза очень его беспокоила.

Письмо он написал не случайно. Он все продумал. С самого начала понимая, что сэра Эйлмера надо урезонить, он попросил сестру поговорить с Мартышкой: и, терзаясь теми чувствами, какими терзался бы всякий, препоручив Мартышке свою судьбу, случайно увидел в «Тайм» женскую фотографию.

Подпись гласила: «Мисс Гермиона Босток. дочь сэра Эйлмера и леди Босток из Эшенден-Мэнор. Занимая высокое положение в свете, мисс Босток написала несколько книг под псевдонимом „Гвиннет Гульд“.

Тут его и осенило. Такие мысли делают честь человеку, который занимался прежде антиквариатом, интерьером и марионетками. Изложим.

Вопрос: Кто уломает старого хрыча, который подает в суд на издателя?

Ответ: О чем тут говорить? Его дочь.

Вопрос: Значит, ее и ловим?

Ответ: Вот именно.

Вопрос: А как?

Ответ: Проще простого! Она пишет книги. Предложим ей договор. Тогда ее интересы совпадут с нашими и она, не жалея сил, будет за нас бороться. Для верности пригласим в ресторан.

Вопрос: Молодец. Куда?

Ответ: К «Баррибо».

Вопрос: Что? А ты там был, цены видел?

Ответ: Не мелочись. Такое дело не провернешь на пиве с сосисками.

Итак, Отис ходил по вестибюлю, гадая, почему Гермионы все нет и сколько с него слупят, если она не придет. Несколько продуманных слов отвратят ее от шампанского — желудочный сок, то-се; но здесь кусается и рейнвейн.

Заметив, что рот у Отиса открыт, ибо он страдает аденоидами, а колени стучат друг о друга, словно кимвалы, наблюдатель удивился бы, что он в близком родстве с такой девушкой, как Салли. Что ж, дочери бывают красивей родителей, сестры — красивее братьев. Мистер Пойнтер — толстый, красноносый, в роговых очках и с бакенбардами — напоминал об американских поселенцах на восточном берегу Сены.

Собственно, там он и жил после колледжа, а душу и бакенбарды стал взращивать еще на втором курсе. Rive Gauche[3] он покинул ради Лондона, где перепробовал многое (без успеха), и вот через пять лет ждал Гермиону как глава издательства «Радость жизни», в прошлом — «Задор».

Стрелки его часов показывали 1.27, когда он увидел сквозь стеклянную дверь, что швейцар подтянулся, судорожно подкрутил ус, приложил руку к фуражке, после чего двери завращались, и с ними в вестибюль въехала молодая дама, при виде которой Отис пожалел, что прыщ на носу еще не поддался лечению.

Сделав шаг вперед, он учтиво спросил:

— Мисс Гульд?

— О, мистер Понтер!

— Пейнтер.

— Ах, Пейнтер! Я не опоздала?

— Нет, нет. Коктейль?

— Спасибо, не пью.

— Не пьете?

— Только лимонад.

Бумажник в заднем кармане весело подпрыгнул, и Отис повел даму в малый зал, случайно зная, что лимонад стоит всего полкроны.

Может быть, из-за этой верной ноты все и пошло так хорошо. Самый строгий критик не стал бы отрицать, что, начиная с семги, воцарился дух вавилонских пиршеств или тех конференций, которые проходят в атмосфере полного доброжелательства.

Как часто встреча издателя с писателем бывает печальной! Издатель горько вздыхает, ссылаясь на времена, дороговизну бумаги и книжный рынок. Когда писатель, стремясь его ободрить, намекнет, что все эти беды побеждает разумная политика и своевременная реклама, он вздохнет еще раз и скажет, что расхваливать авторов в печати не только накладно, но и бесполезно, а вот… как бы это назвать… реклама слухов действительно приносит плоды.

Сейчас ничего этого не было. Отис ничуть не считал, что времена чем-то плохи. Напротив, он ими восхищался, равно как и книжным рынком. Что до бумаги, он, судя по тону, был за нее спокоен.

Лично он, сообщил он, верит в рекламу. Когда он находит настоящего автора — например, вас, мисс Гульд, — для него нет пределов. Статейка — здесь, заметка — там. Дорого? Ничего, окупится. Девиз его, сообщил он, приближаясь к единственной фразе, которую привез из Парижа, кроме «О lа lа!»

— «L'audace, l'audace et toujours l'audace»[4].

После таких слов молодая писательница непременно ощутит, что попала на розовое облако; ощутила и Гермиона. Ощущение это усилилось, когда Отис сказал, что со следующих трех книг будет платить ей 20%, если же разойдется более трех тысяч экземпляров-то и 25. Даже аденоиды не приглушат таких слов.

Возможно, доверившись Биллу Окшоту, читатель неверно представляет себе, какое место в литературе заняла Гермиона Босток. У Попгуда с Грули она издала три книги, и разошлись они так: первая — 1104 экз., вторая — 1608. Третья, по выражению Попгуда, шла туго, хотя оптимист Грули надеялся продать тысячи две.

Но даже если вы с ним согласны, вы не скажете, что такие цифры вознаграждают за тяжкий труд. Гермиона же полагала, что причина — не в качестве книг, а в недостатке рекламы. Однажды она завела об этом речь, и Попгуд заметил, что расхваливать авторов в печати — накладно и бесплодно. Плоды приносит… как бы это назвать?

— Реклама слухов? — подсказал Грули.

— Она самая, — согласился его собрат, благодарно глядя на мастера слова.

Поэтому мы не удивимся, что Гермиона опьянялась вином прельстительных слов, и даже глава издательства «Радость жизни» казался ей довольно красивым. Но вдруг после долгих похвал он произнес:

— Однако…

И помолчал; а Гермиона, спускаясь с облака, посмотрела на него. Когда тебе предлагают 20%, а дальше — 25, такие слова неуместны.

— Однако? — повторила она.

Отис снял, протер и надел роговые очки (нос его к этому времени стал темно-малиновым). Кроме того, он потрогал прыщ и погладил бакенбарды.

— Понимаете, — начал он, — не все у меня так гладко. Может быть, денег не будет. Я разорюсь.

— Что!

— Да. На меня подают в суд. Адвокат говорит, что убытки — огромны.

— Вы можете выиграть.

— Если дойдет до суда, не могу. Просто не знаю, что и делать. Этот Босток…

— БОСТОК?

— Сэр Эйлмер Босток. Он был губернатором одной африканской колонии, написал мемуары, отдал мне…

— Нет! В «Задор».

— Мы переменили название. Теперь оно как-то острее. Но вы-то откуда об этом знаете? Удивительно, как расходятся слухи… Ну, если знаете, объяснять не буду. Босток мстит мне, он — недобрый человек. Поверьте, судебная тяжба меня разорит.

— Ах, так! — сказала Гермиона.

Лорд Икенхем, глядя на ее фото, решил, что она может испепелить взглядом, — и не ошибся. Простое «Ах, так!» звучало зловеще, как «Хо!» у констебля Поттера.

Мы упоминали в нашей летописи о волке, который не нашел в санях русского крестьянина, и тигре, который не получил к завтраку неимущего индуса. Что их чувства перед чувствами молодой писательницы, которая узнала, что ее отец пытается разорить сказочно-прекрасного главу издательства «Радость жизни»!

Гермиона встала. Лицо ее было мрачным и решительным.

— Не беспокойтесь, мистер Поттер, — сказала она. — Дело до суда не дойдет.

— Что?..

— Я не сказала вам, что Гвиннет Гульд — мой псевдоним. Я — Гермиона Босток, дочь сэра Эйлмера.

— Дочь? — проговорил ошеломленный Отис. — Это поразительно! Это удивительно! Это невероятно!

— С отцом я поговорю. Сейчас же поеду к ним.

— Может быть, и мне поехать, на всякий случай?

— Что ж, я вас подвезу. Пока мы беседуем, посидите в кабачке. Если вы готовы, идемте. Машина — у входа.

Подъезжая к Гилфорду, Гермиона ощутила, что мысль, которая тыкалась в ее сознание, словно пьяный жилец, когда он не может попасть ключом в скважину, туда вошла. Она глотнула воздуха.

— Простите? — сказал Отис, вздыхавший все время, ибо ее манера водить машину была для него внове.

— Ничего, — отвечала Гермиона. — Так, вспомнила.

Вспомнила она, что кроткая леди Босток сидит уже три часа в лондонской квартире, намереваясь поговорить про Реджинальда. Легкий укол совести погасила мысль об удобных креслах и новых журналах. Гермиона нажала на акселератор, и Отис, закрыв глаза, препоручил свою душу богу.

Глава 11

Послеполуденное солнце, освещавшее сквозь сплошное окно бывшую спальню Мартышки, осветило тем самым и его бывшую невесту, прерывая ее недолгий сон. Она встала, зевнула и потянулась.

Окно выходило на балкон. В летний день приятно посидеть на балконе, но, если ты хотя бы немного известен полиции, этого делать не следует. Пришлось стоять за гардиной, глядя оттуда на зелено-золотой мир.

Насмотревшись на кусок дорожки и часть цветущего куста, Салли собралась сесть в шезлонг, когда увидела высокого, изысканного человека с небольшим чемоданом. Он скрылся, а через секунду-другую на балкон что-то шмякнулось.

Сердце у нее подпрыгнуло. Со свойственным ей умом она поняла, что это — платье. У пятого графа бывали приступы легкомыслия, но он не стал бы бросать чемоданы просто так. Осторожно, на четвереньках, Салли подкралась к бесценному дару и схватила его.

Белое платье и алый жакет леди Икенхем она надела с той быстротой, какую проявит всякая девушка, располагавшая какое-то время только цветастым халатом. Лорд Икенхем вошел, когда она смотрелась в зеркало.

— Все в порядке? — осведомился он. — Неплохой бросок, а? Заметь, я с давних пор ничего не швырял вверх, но, если продаешь газированную воду, рука не ослабеет. Хороший жакет. Элегантный.

Салли его поцеловала.

— Спасибо, дядя Фред, — сказала она. — Вы просто ангел. А вас никто не видел?

— Никто. Хозяйка уехала в Лондон, Балбес — в деревне, продает кому-то корову, если я не спутал.

— Почему же сейчас не поставить? — удивилась Салли.

— Неужели ты думаешь, что мне не пришло это в голову? Я сразу устремился в музей и обнаружил, что Балбес его запер, а ключ увез. Как я говорил Мартышке, есть в Балбесе какая-то грубость души. Но не волнуйся. Вскоре я все устрою самым лучшим образом.

— О, если бы!

— Салли! Неужели и ты мне не доверяешь?

— Доверяю, доверяю! Дядя, миленький, забудьте эти глупые слова!

— Я их уже забыл. Да, ты прелестна в этом платье. Видение, иначе не скажешь. Не удивляюсь, что Мартышка тебя любит.

— Любил.

— Любит, и сильнее, чем прежде. Вчера он так и вылупился. Видела ты креветку в брачный сезон? Вылитый Мартышка. А напоследок он мне сказал: «Как она хороша!» Это — любовь.

— Если я ему понравилась в таком халате…

— Любовь, ты уж мне поверь. Он тебя боготворит. Обожает. Умрет за розу из твоих волос. А ты как?

— Я-то не меняюсь.

— Любишь его?

— Обожаю.

— Похвально, хотя и странно. Я и сам его люблю. Собственно, кроме жены, тебя и собаки, я никого так не люблю, как Мартышку. А вот обожать — не обожаю. С чего бы?

— Очень просто. Он — ягненок.

— Ты его так видишь?

— Конечно. Мягкий, беленький ягненок, которого хочется погладить.

— Может, ты и права. Я плохо разбираюсь в ягнятах. А вот что ты его любишь, это хорошо. Скоро понадобится. На мой взгляд, этому браку не бывать.

— Что-что, а сладость и свет вы распространять умеете!

— Стараюсь, как могу.

— Поговорите еще! Почему вы так думаете?

— Ну, скажи, зачем Гермионе выходить за Мартышку?

— Наверное, тоже любит ягнят.

— Ерунда. Я видел только фото, но знаю, что ей нужен большой, надежный муж охотничье-рыболовного типа. Они с Биллом Окшотом созданы друг для друга. Но он слишком робок, так нельзя. Надо мне с ним поговорить. Пойду-ка поищу.

— Не ходите! Поговорим о Мартышке. Он измучился, смотреть больно. Сидел и стонал.

— А не пел?

— Скорее нет. Он закрыл лицо руками.

— Да, поет он иначе. Закинет голову, испускает ноты под углом в 45 градусов. Очень неприятно, особенно если это — «О, Долорес, королева дальних морей!». Итак, он стонал. Почему?

— Не хочет толкать полисмена в пруд.

— Не хочет? Даже ради божественной Элзи?

— Да.

— Что же ему дорого, он сам? — опечалился лорд Икенхем. — Ах, Салли, мужчины уже не те. Где Галахады? Помню, дева в беде только знак подаст — и я бегу, хлопая ушами. Ничего не поделаешь, долг чести! Мы обязаны Элзи Бин. Не понимаю, чего он волнуется. Пруд — рядом, под рукой.

Салли посмотрела на графа так, как редко смотрела сама Жанна д'Арк.

— Где именно? — спросила она.

— Прямо у ворот. Элзи Бин сообщила мне, что Поттер часто стоит там, плюет и, будем надеяться, думает о ней. Что может быть приятней, чем толкнуть его в эти минуты? Ради прекрасной Элзи я бы толкнул двадцать констеблей.

— У Мартышки — тонкая, ранимая душа.

— А у меня? В Нью-Йорке все удивлялись. Что там разговаривать! По донесениям, Поттер приезжает именно в это время. Где Мартышка?

— Не знаю.

— Пойду поищу.

— Минуточку, — сказала Салли, обретая сходство еще и с Иаилью, женой Хеверовой.

— В чем дело? Беспокоишься за своего Мартышку?

— Да.

— Сказано тебе, это легко и приятно.

— Не для него. Он — ягненок.

— Почему ягненок не может толкнуть полисмена?

— Не может, и все. Тут нужна женщина.

— Господи, Салли! Ты не соби…

— Собираюсь. Все решено. Давно не творила добра. До свидания, дядя Фред.

Салли юркнула на балкон и, судя по звуку, перелезла на трубу. Выглянув из двери, граф увидел, как она исчезает. Он вздохнул — безрассудная юность исторгала из него такие вздохи — и вернулся в комнату, а оттуда направился в холл, где Билл Окшот балансировал палкой, держа ее на кончике носа.

2 Молодой хозяин Эшендена занимался эквилибристикой не из легкомыслия; как многие в этом доме, он пытался отвлечь разум от печальных предметов. Что все обстоит именно так, доказывала его глубокая серьезность. Мало кто глубоко серьезен, когда балансирует палкой, но ему это удавалось.

Увидев графа, он немного оживился. Ему хотелось посоветоваться с верным человеком, но случая не было.

— Вот здорово! — сказал он. — Это вы.

Лорд Икенхем на время отложил беспокойство о Салли.

— Слова «вот здорово», — заметил он, — выбраны очень удачно. Я тоже хотел вас видеть.

—А я— вас. Мне надо с вами посоветоваться.

— Что ж, выйдет дуэт. Я бы вас переговорил, но вы хозяин, уступаю вам трибуну. Просим.

Билл собрался с мыслями.

— Значит, так, — начал он. — Повез я тетю на станцию, ей нужно в Лондон. Сам я не выспался, молчу, смотрю на дорогу…

Лорд Икенхем его перебил:

— Прочитаю в вашей биографии, глава «На станцию с тетей». Переходите к главному.

— Молчу, а она говорит: «Алкоголик».

— За что ж она вас?

— Не меня. Мартышку.

— Вот как? Ну, знаете!

— Говорит: «Алкоголик». А я говорю: «Что?» А она говорит: «Алкоголик». А я говорю: «Кто?» А она говорит: «Реджинальд».

Лорд Икенхем его похвалил:

— Да, это мастерство. У вас редкий слог, Билл Окшот. Вы, часом, не Синклер Льюис? Нет? Значит, кто-то другой. Итак, ваша тетя говорила: «Алкоголик», пока не вышли на Мартышку. Она не сообщила, на чем основаны эти обвинения?

— Как же! Он пил виски в гостиной.

— Я бы не волновался. Лучшие люди пьют в гостиных, скажем — я.

— Вы пьете днем, а он — ночью. Я его застал в час, тетя с дядей — в полтретьего. Полтора часа! Прикинем еще полчасика до меня, получится два. Когда они ушли, он остался. После завтрака лыка не вязал.

— Нельзя напиться за завтраком.

— Именно! Напился он ночью и еще не прочухался, когда это случилось.

— Что вы имеете в виду?

— Тетя меня ждала. Дядя Эйлмер… нехорошо отозвался о ее шляпе, она пошла надеть другую, а в комнате кто-то шуршит. Открыла дверь — никого, открыла шкаф — там Мартышка.

— Не туфля и не розовый шарф?

— Нет. Он ей улыбнулся и сказал, что ему нужна помада. Ясное дело, напился. Разве трезвый подумает, что тетя Эмили мажется? Так вот, я не знаю, предупредить ли Гермиону. Нельзя, чтобы она вышла замуж за пьяницу.

— Может огорчиться? Но вы ошиблись, Билл Окшот, Мартышка пьет очень мало. Сейчас он страдает.

— Почему?

— Он всегда страдает, когда мы вместе. Это трудно объяснить.

— Значит, не говорить Гермионе?

— Я подумаю. А вот о другом, — лорд Икенхем строго посмотрел на Билла,

— с ней поговорить надо.

— А?

— О том, что вы ее любите.

—О!

— Боритесь со своей склонностью к междометиям. Любите или нет?

Билл Окшот обрел приятный густо-малиновый оттенок.

— Люблю, чего там, — отвечал он, — но сказать не могу.

— Почему?

— Нельзя. Она выходит за Мартышку.

— Что вы, можно! Вспомните Лохинвара. Вспомнили?

— Еще бы! Декламировал в детстве.

— Представляю восторг публики! Мне лучше удавалась «Шхуна „Геспер“. А насчет Мартышки не беспокойтесь, он любит другую. Помните, я говорил, что ему бы лучше жениться на одной моей знакомой? Когда-то к этому шло, но они поссорились. Так вот, ожидается рецидив, симптомы верные. Насколько я понял, мисс Босток в Лондоне. Поезжайте туда и вы.

— Ым…

— Что значит «Ым»?

Билл снова принялся копать ногой Пол, производя тот самый звук, какой производят волны, биясь о каменистый берег.

— Трудно…

— Что, объясниться в любви? Ерунда!

— Я девять лет пытался. Не могу.

Лорд Икенхем подумал.

— Кажется, — сказал он, — я понял, в чем дело. Вы сперва размышляете, а тут нужен порыв. Р-раз — и готово! Подошел. Поразил. Словом — быстрота и натиск.

— Да? — без особого пыла откликнулся Билл Окшот, и граф его снова понял.

— Вы нервничаете, — заметил он, кладя ему руку на плечо. — Когда я увидел фотографию, меня поразила та величавая неприступность, которая отпугивала пастухов от наиболее строгих богинь. Таких красавиц в мое время называли царственными. Что ж, тем более нужен натиск. Этих красавиц нужно подчинять.

— Мартышка не подчиняет!

— Конечно. Он — ягненок, у них другие методы.

— А я не ягненок?

— Ну, что вы! Вы велики для этого, сильны, багровы можете съесть за обедом целый пирог. Мартышка берет хрупкостью и лепетом, а вы — только натиском. Вам придется вести себя, как вели герои романов, популярных в мое время. Ходят в бриджах, с хлыстом — на всякий пожарный случай, мало ли что. Как же ее звали? А, вот! Этель М. Делл. Ведите себя, как герои Этель М. Делл. Купите, изучите.

— Я не буду бить Гермиону никаким хлыстом, — твердо сказал Билл.

— А зря, помогло бы.

— Нет и нет.

— Что же, дело ваше. Тогда схватите ее за обе руки.

— Ну, что вы!

— Как бы она ни отбивалась, прижмите к груди и покройте лицо поцелуями. Говорить не надо. Разве что «Ты — моя!» или что-нибудь в этом духе. В общем, обдумайте, Билл Окшот. Метод верный. Провалов не было. Однако мне пора. Пойду найду Мартышку. Вы не знаете, где он?

— Полчаса назад ходил по корту.

— Опустив голову?

— Да, кажется.

— Так я и думал. Бедный он, бедный!.. Ничего, у меня хорошая новость. Пока! Да, кстати, — лорд Икенхем опять появился, словно Чеширский кот, — за руки хватайте крепко. Можно немного встряхнуть.

Он снова исчез, и Билл услышал, как, направляясь к корту, он поет любовную песню времен своей молодости.

3 Застенчивый, робкий человек, который год за годом копает землю ногой и таращит глаза в присутствии своей дамы, ощутит после таких бесед точно то же, что ощутил бы, прыгнув в ледяную воду. Сперва он потрясен и ничего не видит, потом — приходит в экстаз.

Когда наставник его ушел, Билл довольно долго стоял в оцепенении. От самой мысли о таких действиях хребет у него извивался, как змея в серпентарии. Примерно это чувствовал он в школе, съев на пари шесть эскимо подряд.

Вдруг, к его большому удивлению, страх сменился восторгом. Он понял и оценил всю прелесть нового метода. Особенно понравилось ему, что объяснение сводится к чисто физическим действиям. Их он не боялся. Действовать руками он умел.

Пленила его и простота. Никаких изысков, никаких сложностей. Он решил проверить, все ли помнит.

Схватить за руки?

Легко.

Встряхнуть?

Чепуха!

Прижать и осыпать?

О чем разговор!

Сказать: «Ты — моя!»…

Тут он задумался. Ему казалось, что лорд Икенхем, блистательный режиссер, не слишком силен в диалоге. Все ж как-то глупо. Лучше попыхтеть. Да, именно. Хватаем, трясем, прижимаем, осыпаем, пыхтим. Замечательно!

Гонимый напряженной мыслью, он ходил по холлу, склонив голову, загибая палец за пальцем. Когда вдохновение подсказало ему, что хорошо бы попыхтеть, он услышал глухой удар, а потом жалобный рев.

Решив, что за окном разбилась машина, он присмотрелся, разглядел неподалеку что-то весомое и, приглядевшись еще, опознал своего дядю; но только начал перед ним извиняться, как сердце его подпрыгнуло, словно балерина, репетирующая новое па. За сэром Эйлмером, невыразимо прекрасная, стояла Гермиона.

Она ему улыбнулась; она вообще сияла. Сгрузив издателя у кабачка, она подъехала к дому, когда сэр Эйлмер из него выходил, и так сильна была ее личность, что убедить его удалось за две минуты с четвертью. Издательство могло спать спокойно.

Тем самым она сияла. По-своему, как сестра, она любила старого друга и обрадовалась ему.

— Здравствуй, Билл, — сказала она, и он обрел дар речи, откликнувшись:

— Здравствуй.

Обрел этот дар и сэр Эйлмер.

— Какого черта ты тут торчишь? — спросил он. стоя на одной ноге, массируя другую. — Ходит, как носорог! Смотри под ноги.

Однако Билл смотрел на Гермиону. Он что-то такое слышал, но сосредоточиться не мог.

— Конечно, конечно, — сказал он.

— Что «конечно»?

— Да, правда? — откликнулся Билл.

Мастеру фырканья оставалось одно, и он фыркнул, после чего прошел в музей, решив разобраться во всем попозже. Стоит ли тратить силы на человека, который вообще идиот, а сейчас — в особенности?

Гермиона все сияла.

— Вот ты и вернулся, — сказала она. — Я очень рада. Как там, в Бразилии?

— Здорово.

— Хорошо?

— О, а, э, спасибо.

— Ты загорел. Много было приключений?

— Э,да, а.

— Наверное, много змей?

— О, о!

— Непременно все расскажи, а то я спешу. Надо повидать одного знакомого.

Билл откашлялся.

— Э… постой… — сказал он.

Сейчас или никогда, думал он. Они одни. Шагнешь — и схватишь. Пыхтит он и так. Лучших условий ждать нечего.

Но двинуться он не мог. Его сковала та слабость, которая сковывает стольких в наше время, а исцеляется — только бодрящей микстурой доктора Смита. Будь у него бутылка, что там — ложка микстуры, он бы пришел в себя. Но ее не было; и он копал ногой, таращил глаза, как все эти девять лет.

— Да? — сказала Гермиона.

(«Хватаем, трясем, прижимаем, осыпаем, пыхтим» — подсказало его суперэго, но тело не послушалось.)

— Да?

— Гермиона!

—Да?

— Гермиона…

—Да?

— Так, ничего, — сказал Билл.

И оказался один. За окнами, судя по звукам, отъехала машина. Гермиону он не винил. Вспомнив, как он мерзко блеял, словно диктор Би-би-си, он задрожал и удивился такой нечеловеческой трусости.

С горя он собрался было биться головой об стену, но передумал и решил пойти к себе, зарыться лицом в подушку.

4 Стремясь поскорее сообщить Отису благую весть, Гермиона решила не мешкать. Задержись она хоть на минуту, она увидела бы молодого человека без шляпы, но с выпученными глазами, который мчался от корта к дому. Кажется, Реджинальда Твистлтона уже сравнивали с кошкой на раскаленных кирпичах. Именно это сравнение пришло бы сейчас в голову стороннему наблюдателю.

Пронесясь над террасой, он влетел в дом; пронесясь над холлом, взлетел по лестнице; пронесясь над коридором, ворвался в свою бывшую комнату, и Салли, отдыхавшая в шезлонге, как амазонка после битвы, поднялась ему навстречу. Точнее, она тоже взлетела, словно снизу, сквозь подушки, быстро вылез большой гвоздь. Она умела владеть собой, но когда столкнешь в пруд констебля, это как-то возбуждает, и она подумала было, что ворвался Поттер.

Распознав свою ошибку, она стала спокойней, но ненамного.

— Мартышка! — сказала она.

— Салли! — сказал Мартышка.

Если мы сообщим, что его очень тронул разговор с лордом Икенхемом, направившимся позже в кабачок потолковать о Бразилии, вы вправе обвинить нас в сдержанности. Чувства бушевали в его груди, и среди них выделялись благодарность, стыд, любовь, какой он еще не испытывал, хотя влюблялся регулярно с самых юных лет.

Он совершенно забыл о Гермионе. Он помнил только о Салли. Примерно так же, как Билл, собирался он хватать, трясти, целовать и пыхтеть, с той лишь разницей, что Билл представлял себя в роли костоправа, а Мартышка — скорее паломника, приближающегося к святыне. Да, мы неточны, слова «хватать» и «трясти» тут не подходят. Оставим «пыхтеть» и «целовать».

Пыхтел он и так; что же до поцелуев, Билл Окшот, окажись он рядом, получил бы наглядный урок.

— О, Салли! — говорил Мартышка.

— О! — говорила и Салли.

Время не двигалось. Во внешнем мире люди чем-то занимались. Констебль переодевался. Лорд Икенхем шел по деревне. Гермиона ехала в том же направлении, на полмили дальше. Сэр Эйлмер поправлял экспонаты. Билл Окшот лежал лицом в подушку. А в Лондоне леди Босток, пересмотрев журналы, впала в легкую дремоту.

Мартышка же и Салли в благоухании фиалок и роз слушали нежную музыку, которую исполнял на редкость умелый оркестр, состоявший в основном из арф и скрипок. Констеблем, лордом Икенхемом, сэром Эйлмером, леди Босток, Биллом и Гермионой они не интересовались. Обняв Салли поудобней (они сидели в шезлонге). Мартышка удивлялся, что бывают такие идиоты, такие редкие кретины, как этот полный дурак, расставшийся с единственной девушкой на свете.

— Нет, какой болван!

— А я?

— Я хуже, никакого сравнения.

— Это я виновата.

— Нет!

— Я.

— Нет!

— Я!

Спор разгорался, и Мартышка уже произнес было: «Нет», но лицо его перекосилось, как за четырнадцать часов до того, когда в гостиную вошел Билл Окшот.

— Что такое? — забеспокоилась Салли.

Мартышка нервно глотнул.

— Ничего, — отвечал он. — Просто вспомнил про Гермиону.

Салли задрожала. Многое, в сущности — все, зависело от того, считают ли Твистлтоны. что слово — это слово.

— А я? — спросила она. — Может быть, честь не позволяет тебе расторгнуть помолвку?

Мартышка глотнул еще раз.

— Не то чтобы честь… — ответил он. — Ты ее не видела? То-то и оно. Если бы видела, сама поняла бы. Как к ней подступиться?

— Очень просто. Пойди и скажи, что ты ошибся.

— М-да…

— Или напиши.

Мартышка дернулся, как сильный пловец, который стал тонуть и вдруг увидел, что кто-то бросает ему спасательный круг.

— Написать?

— Все ж легче.

— Верно! — обрадовался Мартышка, в порыве благодарности прижимая Салли к груди и покрывая ее лицо поцелуями. Однако ему помешала Элзи Бин, которая, тихо постучавшись, внесла поднос, а на нем чайник, чашку, тосты и кусок пирога.

— Чай, — объяснила она.

Мартышка рассердился.

— Почему вы не трубите в рог? — спросил он.

Элзи не испугалась ни этих слов, ни нежной сцены. В Боттлстон-Ист такого не пугаются.

— Чай, тосты, пирожок, — сказала она. — Толкнули вы Гарольда, мистер Твистлтон?

Салли взяла власть в свои руки:

— Конечно, толкнул. Он ведь обещал? Вот! Разве он обманет?

— Значит, плюхнулся?

— Еще как! Слышала вся округа.

— Красота! Спасибо вам, мистер Твистлтон. Мисс Гермиону видели?

Мартышка подскочил вершка на два:

— Разве она здесь?

— А то! На машине приехала.

Мартышка не ответил, зато сжал голову руками.

— Пойду, похожу по корту, — сказал он. — Тут надо подумать.

Глухо застонав, он вышел, обретя былое сходство со злополучной кошкой, а Элзи критическим взглядом проводила его.

— Хороший человек, — признала она. — Только не в своем уме.

— Есть немного, — согласилась Салли. — Это очень приятно.

5 Когда Гермиона подъехала к кабачку, кабачок на месте был, Отиса в нем не было. Ей сообщили, что он куда-то ушел; и, огорчившись, как огорчится всякий, если он принес добрую весть из Аахена в Гент, а Гент исчез, она поехала обратно. В конце концов, подумала она, если уж ты здесь, можно повидаться и с женихом. Вспомнила она о нем только теперь.

Однако и огорчение, и мысль о Мартышке исчезли подобно Генту. У первого же камня, отмечающего милю, что-то ударило ее меж глаз. То был замысел первого из трех романов (20%, а после 3000 экз. — 25), которые Отис сможет теперь выпустить. С писателями всегда так. Едут, или идут, или просто спят в кресле, ни о чем особом не думают, и вдруг — бамц!

Твердо зная, что загонять идею в анналы памяти нельзя ни в коем случае, писатели эти немедленно делают заметки. Остановив машину, Гермиона отыскала старый конверт и принялась строчить, напряженно дыша носом. Примерно в это же время лорд Икенхем достиг кабачка.

6 Шел он легко, как ходят те, кто уверен в хорошем приеме, ибо прошлый раз имел здесь оглушительный успех. Блондинка, ее дядя (хозяин) и несколько посетителей слушали его, затаив дыхание. Жителям Хемпшира нечасто доводится слушать человека, который знает Бразилию вдоль и поперек, укрощал взором аллигаторов и может рассказать об этом просто и доходчиво.

На сей раз аудитория была поменьше. Собственно, осталась только блондинка. В конце концов, при всем желании английские сельчане не могут пить непрерывно. Видимо, именно сейчас они разрешили себе отдохнуть.

Но истинный артист играет во всю силу перед любой аудиторией. Опершись на стойку и заказав пива, лорд Икенхем продолжил свой рассказ о низовьях Амазонки так, словно зал набит битком, и блондинка стала слушать.

— Ах ты, как жаль! — сказала она, когда он отвлекся, подняв кружку.

— Жаль? — немного обиделся граф, поскольку говорил о чудесном спасении от пумы. — А, понимаю! Вы огорчились, что пума осталась голодной. Да, огорчилась и она: я заметил, что глаза ее полны невыплаканных слез.

— Нет, — возразила блондинка, — мне жаль, что вы разошлись с тем джентльменом. Зашел он выпить и говорит: «А я прямо из Бразилии». Наверное, он бы хотел вас повидать.

Лорд Икенхем заметил, что желание это чрезвычайно распространено, хотя на самом деле не обрадовался.

— И впрямь, какая жалость, — сказал он. — Я был бы очень…

— Да вот и он, — сказала блондинка.

Дверь открылась, и взорам явился немолодой человек с довольно хмурым и очень загорелым лицом. Местное пиво было так прекрасно, что многие, отведав его, вскоре возвращались.

— Простите, сэр, — сказала блондинка, когда новоприбывший подошел к стойке, нетерпеливо облизываясь. — Этот джентльмен тоже из Бразилии. Да вы про него слыхали, он очень знаменитый. Майор Брабазон-Планк.

В это мгновение раздался крик: «Ми-и-иртл!», и блондинка, которую родители нарекли именно этим именем, убежала, бросив «Простите». Видимо, суровый опыт научил ее, что дядя ждать не любит.

— Расскажите про эту пуму! — кинула она на бегу.

Пятый граф и сам рассказал бы, но пришелец как-то странно и пристально смотрел на него. В нашей хронике мы упоминали суровые, невидящие взгляды — вспомним Коггза, дворецкого из Икенхем-Холла, — но этот их превзошел.

— Брабазон-Планк? — проверил новоприбывший. — Я не ослышался?

— Нет, — отвечал лорд Икенхем. — Я — майор Брабазон.

— Исследователь Южной Америки?

— Он самый.

— Вот и я тоже, — сказал пришелец, взволнованный таким совпадением.

Глава 12

Когда два сильных человека называют себя Брабазонами, возникает некоторое напряжение. Поначалу они молчат. Так случилось и теперь. Первым заговорил лорд Икенхем.

— Да? — сказал он. — Тогда отдавай два шиллинга.

— Два шиллинга?

— Если нет мелочи, дам сдачи.

Краснодеревое лицо майора немного потемнело.

— Что вы порете?

— Гони деньги.

— Вы в себе?

— Тут мнения расходятся. Одни говорят — да, другие — нет, — отвечал терпеливый граф. — Но сейчас не до этого. Зад, гони деньги. Помню, идем мы с тобой по крикетному полю дивным летним вечером, и ты говоришь: «Зараза, ты не хочешь дать мне два шиллинга?» А я отвечаю: «Нет, не хочу, но все равно придется». И дал.

Майор Брабазон-Планк схватился за стойку.

— Зад? — повторил он. — Зараза? Крикетное поле? Господи! Ты — Зараза Твистлтон!

— Как давно это было! — сказал ему друг детства. — Перед тобою, любезный Зад, — Фредерик Алтамонт Корнуоллис, пятый граф Икенхемский.

Майор Брабазон-Планк мечтательно глотнул из кружки.

— Зараза! — проговорил он, явственно и глубоко растроганный. — Да, а почему ты сказал, что ты — это я?

— Так, к слову, — отвечал граф.

— Зараза… А, чтоб меня черти драли! В жизни бы не узнал.

— Как и Балбес. Ты помнишь Балбеса? Знаешь, что он тут живет?

— Я приехал к его племяннику.

— В Эшенден-Мэнор?

— Да.

— Уезжай, Зад, — посоветовал лорд Икенхем. — Тебе нельзя туда ехать.

— Почему?

— Потому что там — я, под твоим именем. Балбес забеспокоится, если нас будет двое. Казалось бы, чем больше Брабазонов, тем лучше, но ему этого не понять.

Майор еще раз отхлебнул пива.

— Под моим именем? — переспросил он.

— Совершенно верно.

— Он думает, что ты — это я?

— Естественно.

— Почему? — спросил Брабазон-Планк, хватая быка за рога. — Зачем тебе это нужно?

— Долго рассказывать, Зад, устанешь. Ты не волнуйся. Просто прикинь: «Станет добрый старый Зараза делать это без причины?» и «Если причина есть, благородна ли она?» Ответы будут: «Нет» и «Да», по ходу вопросов.

Майор оторопело помолчал. Мозги у него трещали от напряжения.

— Господи! — сказал он наконец.

По-видимому, нырнув в прошлое, он вспомнил юного Твистлтона. Заразой зря не назовут. Он припал к кружке; глаза над ней внезапно налились кровью.

— Какого черта! — вскричал он. — Нет, под моим именем!

— Оно красивое, Зад, — сказал лорд Икенхем. — Через черточку. Очень красивое.

— Ты меня позоришь.

— Ну, что ты! Я тебя прославляю. Жители этих мест в восторге. Скажи спасибо, что такой человек, как я…

— Не скажу. Возвращайся к Балбесу, складывай вещи. Допью это пиво — выдам тебя.

— Выдашь? Старого друга?

— К черту!..

— В которого ты бросал бумажные дротики?

— Они тут ни при чем.

— Кто тебе дал два шиллинга?

— Шут с ними.

— Ты суровый человек. Зад.

— Нет, я не суровый. Я берегу свою репутацию.

— Сказано тебе, она в надежных руках.

— Да уж, в надежных! Слушай, — майор посмотрел на часы, — выдам я тебя в 5.00. Остается 23 минуты. Поторопись.

Но граф торопиться не стал. Он смотрел на друга детских лет с той же нежной жалостью, с какою смотрел недавно на констебля Поттера. Он был добр и не хотел обижать примитивных людей, собиравшихся его выдать. Поэтому он вздохнул, приступая к делу.

— Оставь надежды, юный Зад, — сказал он, — ничего у тебя не получится. Билл Окшот рассказал мне разные вещи.

— Какие именно?

— У тебя есть ахиллесова пята, или, если хочешь, щель в доспехах. Назовем ее острой неприязнью к младенцам. Что же, если ты выдашь меня Балбесу, ты немедленно окажешься на их лежбище. Вскоре тут будет праздник, а среди развлечений — конкурс детской красоты. Я согласился быть там судьей. Видишь, где опасность? Нет меня — механически берут тебя.

— Почему?

— Потому что, дорогой мой Зад, какой-то Брабазон им нужен. Все его ждут, о нем объявили. Если я уеду, ты станешь единственным носителем этого имени. Быть может, ты думаешь, что Балбес, человек крутой, и его жена, еще круче, выпустят тебя с миром? Не думай, не обольщай себя. Надежды нет.

Загар несчастного Планка был слишком густ, чтобы мы могли определить, побледнел ли он; но он задрожал, а в глазах его появилось то, что появляется в них, когда человек посмотрит в пропасть.

— Почему бы им не позвать священника? — спросил он. — У нас в Лауэр-Шегли этих чертовых младенцев судит настоятель. Для чего же еще его держать?

— Священник заболел корью.

— Идиот!

— Жестоко говорить так про страдальца, который лежи в постели, весь в алую крапинку. Но я понимаю твои чувства. Тяжело не выдавать кого-то, когда уже решил выдать. С удовольствием помог бы, но как — не знаю. Скажу хотя бы, что через сотню лет тебе будет все равно. Что ж, приятно было увидеться. Рад бы поболтать, да не могу, дела. Мы, Брабазон-Планки. — деловые люди. Загляни как-нибудь, я — тут, рядом. Вспомним былое: школу, Бразилию… Достанешь два шиллинга — захвати с собой.

Снова похлопав друга по плечу, он удалился; а несчастный друг, тяжело дыша, допил свою кружку.

2 У Гермионы работа спорилась. Как и бывает обычно, главная мысль вызвала к жизни много второстепенных, одна другой лучше. Вскоре конверт уже не мог вместить их, и она перешла к водительским правам, но, случайно подняв глаза, увидела, что к ней приближается немолодой человек исключительно изысканного вида.

— Добрый день, — сказал он, приподняв шляпу с учтивостью былых времен.

В наше время, когда распущенность давно заместила учтивость, пожилые незнакомцы нередко подходят к очень красивым девушкам. Кто как, а Гермиона в этих случаях бывала резка, и настолько, что незнакомцу казалось, что он рассердил дикую кошку. Однако пятый граф был так приличен с виду, что она немного растерялась. Брови у нее дрогнули, словно вот-вот поднимутся, — и все.

— Если не ошибаюсь, — продолжал незнакомец, — передо мною мисс Босток? Разрешите представиться, Брабазон-Планк. Гощу у вашего отца.

Гермиона успокоилась и даже выказала радушие.

— О! — сказала она. — Добрый день.

— Добрый, — согласился граф. — Не уделите ли мне минутку?

— Конечно, с удовольствием. Как странно, что вы меня узнали!

— Ничуть. Такие лица забыть нельзя. Мне посчастливилось увидеть ваш портрет…

—А, да, в «Тэтлере»!

— Нет, не в «Тэтлере». Мне показывал его ваш кузен, который с ним не расстается. Дело в том, — пояснил граф, — что я возглавлял экспедицию, в которой такую огромную роль играл Уильям Окшот. Всякий раз, как у него начиналась лихорадка, другими словами — температура, он вынимал вашу фотографию и еле слышно шептал: «О, ты! О, ты!» Я чуть не плакал, как, впрочем, и другие. Мы становились лучше, тоньше.

Гермиона глядела на него. Будь она менее красива, мы бы сказали, что она вылупилась. Чувства у нее были такие, словно она прожила много лет у подножия тихого холма и вдруг обнаружила, что это — действующий вулкан.

— Не думайте, — продолжал граф, — что Уильям Окшот бредил. Нет, каждые полчаса он вынимал и целовал вашу фотографию. Как видите, он не забывал вас, он — верен, в отличие от многих молодых людей. Когда он шептал: «О, ты!», я думал о том, что слова эти однозначны: «О» — это «о», «ты» — это вы. Разрешите заметить, — прибавил он, отечески улыбнувшись, — что он не ошибся. Ваш союз исключительно удачен.

— Но я…

— Ему повезло. Но и вам повезло, мисс Босток! Мало на свете людей, которых я уважаю, как Уильяма Окшота. Только ему доверюсь я, если встречу аллигатора. Вы скажете, что в семейной жизни аллигаторы не так уж важны, и все же… Человек, который способен вставить ему в пасть палку и, увернувшись от могучего хвоста, разрубить его топором, в доме пригодится. Надеюсь, теперь, когда Уильям Окшот вернулся, свадьбу откладывать не станут?

Гермиона, неоднократно пытавшаяся вставить слово, растерянно проговорила:

— Я за Билла не выхожу.

— Ну, что вы! — возразил граф. — Выходите, как не выйти!

— Я выхожу за другого человека. Он тоже тут гостит.

Лорд Икенхем перепугался.

— Помилуйте, не за Твистлтона же! — воскликнул он. — Истинный остолоп…

Манера у Гермионы стала наконец такой, какой могла стать изначально.

— Мне очень странно, — заметила она, грозно сверкнув глазами, — что вы считаете его остолопом.

— При чем тут «считаю»? — возразил граф. — Это — объективная истина. Спросите любого человека: «Вы знаете Твистлтона?», и он ответит вам: «А, остолопа?!» Бог с вами, моя дорогая, за него нельзя выходить! Разве станет хорошим мужем тот, кого непрестанно арестовывают на собачьих бегах?

— Что?!

— Поверьте мне. А он называет чужое имя.

— Какая чушь!

— Дорогая моя, это не чушь, а факт. Не верите — крикните ему сзади: «Эй, Эдвин Смит!» Подпрыгнет до неба. Не знаю, как вы, а я отношусь с подозрительностью к собачьим бегам. Там очень смешанное общество. Ну хорошо, допустим — ходи, но веди себя прилично! Что надо сделать, чтобы тебя арестовали? Вы скажете, он выпил. Выпил, конечно, но что с того? Кстати, вы примирились с тем, что он — алкоголик?

— Кто?!

— Алкоголик.

— Реджинальд вообще не пьет.

— При вас — возможно. В прочее время он сосет, как пылесос. Ах, жаль, вас не было прошлой ночью! Спустился в гостиную и тако-ое устроил!..

Гермиона все время порывалась уйти, но тут порываться перестала. Когда узнаешь, что твой снежно-белый жених скорее похож на рубашку портового грузчика, трудно проронить: «Вот как? Ну, мне пора». Ты застываешь. Ты тяжко дышишь. Ты говоришь:

— Не скрывайте от меня ничего.

Пока граф рассказывал, прекрасное лицо Гермионы становилось все мрачнее. Девушке с идеалами неприятно узнать, что она вскормила змею — а змеиные свойства Твистлтона открывались ей с каждым словом.

— О! — сказала она.

— Господи! — сказала она.

— Боже мой! — сказала она.

Рассказ подходил к концу. Гермиона смотрела вдаль окаменевшим взглядом. Что-то делала она и зубами; вероятно, именно то, что называют в книгах «скрежетать».

— Может быть, — завершил свою повесть граф, никогда не терявший милосердия, — может быть, он просто болен. Душевнобольной. Говорят, он в родстве с лордом Икенхемом. Тут призадумаешься. Вы знаете графа?

— Только по слухам.

— Но по каким! Многие полагают, что место ему — в сумасшедшем доме. Мне известно, что он получал самые лестные предложения. Безумие — наследственно. Когда я увидел этого Твистлтона, мне было ясно, что он сбежал из лечебницы. Когда же я услышал то, что случилось сегодня…

— А что такое?

Гермиона дрожала. Она не думала, что будет и акт II.

— Вскоре после завтрака леди Босток зашла в свою спальню, открыла гардероб и обнаружила там, на полу, Реджинальда Твистлтона. Он сообщил ей, что хочет взять помаду.

Гермиона вцепилась в водительские права. Акт I достаточно тронул ее, но II его превзошел.

Рассуждая о девушках, идеалах и змеях, мы забыли сказать, что особенно неприятно, если змеи эти употребляют помаду. Люди и сейчас беседуют о кризисе 1929 года, спрашивая друг друга: «Помните, как упали такие-то акции?» — но рейтинг Реджинальда Твистлтона упал гораздо быстрее.

Гермиона щелкнула зубами.

— Я бы с ним поговорил, — продолжил граф. — Я бы потребовал объяснений. Иногда задаешься вопросом, различает ли он добро и зло.

— Ничего, различит, — пообещала Гермиона.

Граф смотрел ей вслед, когда она уезжала, довольный тем, как нетерпеливо нажимает она на педаль. Потом он перелез через ворота, сел на душистую траву и, глядя в чистое небо, подумал о том, как приятно распространять сладость и свет. Если сердце его и кольнула жалость к Мартышке, он ее подавил; после чего впал в легкую дремоту.

Гермиона тем временем затормозила у входа и собиралась войти в дом, когда услышала голос отца:

—ВОН!

Сразу вслед за этим выбежал Поттер, похожий на констебля, побывавшего в плавильной речи. Гермиона подошла к окну.

— Отец, — спросила она, — ты знаешь, где Реджинальд?

— Нет.

— Я бы хотела его повидать.

— Зачем? — с удивлением спросил сэр Эйлмер.

— Чтобы разорвать помолвку, — отвечала Гермиона, еще раз скрипнув зубами.

Завидев в этот самый миг изящный силуэт, движущийся по корту, она ринулась туда. Из ноздрей ее вылетали небольшие язычки пламени.

3 Юная Миртл, побеседовав с дядей, вернулась в зал и увидела, что новый посетитель еще стоит у стойки, глядя в пустую кружку, но с ним никого нет.

— У? — сказала она, ибо надеялась послушать про Бразилию, где сильный всегда прав, а мужчина — это мужчина. — Майор Планк сбежал?

Новый посетитель мрачно хмыкнул. Более наблюдательный человек заметил бы, что тема ему неприятна,

— Он вам про пуму говорил? — спросила Миртл. — Нет? Значит, так: идет он по джунглям, рвет орехи, а тут откуда ни возьмись здоровая пума. Что?

Новый посетитель, тихо проклявший пуму, повторяться не стал, но зато спросил еще пива.

— Я б испугалась, — продолжила Миртл. — Да уж, прямо насмерть. Пумы, они как? Прыгнут на шею и грызут. Хорошего мало. А майор Планк — человек смелый, так и скажу. Идет это он с ружьем и с верным туземцем…

Новый посетитель повторил свой заказ привлекающим внимание голосом. Миртл обиделась, но пиво дала. Он погрузился в кружку, говоря «Х-х!»; она промолчала.

Однако девицы у стойки не могут долго молчать. Подчеркнуто протерев бокал, Миртл возобновила беседу, правда — на менее опасные темы:

— Чего-то дядя разошелся.

— Чей дядя?

— Мой. Здешний хозяин. Слышите, как орет?

Посетитель, смягчившийся от пива, сообщил, что слышит.

— То-то и оно, — поддержала разговор племянница. — Вот я вам скажу, у нас тут праздник. Называется «ежегодный». Значит, каждый год устраивают. Там будет конкурс младенцев. Что?

Посетитель дал понять, что ей показалось.

— Называется детской красоты. Значит, кто — красивый, а кто — нет. Вот у вас есть младенец, судья и скажет, он красивей всех. Премию дадут. Понятно, а?

Посетитель сказал, что это понятно.

— Ну, вот. Дядя Джон записал своего Уилфреда и еще бился об заклад, сто бутылок против восьми. А теперь что?

Посетитель этого не знал.

— Викарий наш корью заболел, микробы эти расплодились, так что конкурса не будет. Детям опасно.

Она помолчала, довольная произведенным эффектом. Видимо, посетитель интересовался не пумами, а простыми историями из сельской жизни. Странно только, что он смеялся, хотя история — очень печальная. Даже глаза у него засияли, будто он избавился от какой-то тяжести.

— Отменили, — сказала для ясности Миртл. — Значит, нечего было и записывать. Проиграл дядя Джон свои бутылки.

— Ай-я-я-яй! — ответил посетитель. — Не скажете ли вы, как пройти в Эшенден-Мэнор?

— Прямо, а потом направо.

— Спасибо вам большое.

Глава 13

Мы ничуть не удивимся, что полицейский Поттер, сбегав домой и переодевшись, направился к сэру Эйлмеру — у кого же просить защиты, как не у главы местного суда? Не успели воды сомкнуться над ним, как он об этом подумал.

Однако он не знал, что именно в это время искать аудиенции — еще безумней, чем дразнить желчного тигра. Голос не прошептал ему: «Берегись!» и не прибавил для ясности, что, отказавшись от иска, баронет кипит злобой, а потому — скорее укусит, чем выслушает.

Открыл он это сам, когда на второй минуте услышал нежданный вопрос:

— Вы что, надрались?

Тут полисмен увидел, что собеседник смотрит на него без особой приязни. Когда человек пришел в свой музей, чтобы побыть наедине с горем, ему не хватает только полисменов, бормочущих какую-то дичь. Где покорные дочери, которые в прежнее время только и знали слова: «Как вам угодно, папенька…»? Их нет, а полисмены — есть.

Тем не менее Поттер удивился. Он не знал, что рассказ его непонятен, и подумал было, что глаза у сэра Эйлмера наливаются кровью от того возмущения, какое испытывает порядочный человек, когда обидят другого человека, тоже порядочного. Теперь он понял, что ошибся.

— Я насчет нападения, сэр. С отягчающими обстоятельствами.

— Какое нападение?

— Вот это, сэр. Меня толкнули в пруд.

— В пруд?

— Да, сэр. Где утки, сэр.

Баронет утвердился в своих подозрениях. Сам Реджинальд в разгаре оргии не порол такой чепухи.

— Какие тут могут быть утки?

Констебль догадался, что сэр Эйлмер принял утверждение за вопрос.

— Когда я сказал: «Где утки, сэр», я имел в виду «Где утки, сэр», а не «Где утки?», сэр. Констатировал факт. Неопознанное лицо толкнуло меня в пруд, в котором находятся утки.

— Толкнуло?

— Толкнуло, сэр.

— Кто же это?

— Женщина в красном, сэр, — отвечал констебль, приближаясь к стилю ранних детективов. — Особа женского пола в красном жакете и с красной штукой на голове. Как бы шарф.

— Так шарф или что?

— Шарф, сэр.

— Тогда и говорите «шарф». Нет, что ж это такое? Давно пора сказать в суде, чтобы вы все, трам-та-ра-рам. полнее выражались. Ладно. Вы ее видели?

— Не совсем, сэр.

Баронет закрыл глаза, вероятно, молясь о ниспослании силы.

— Что — это — значит?

— Я ее видел, сэр, и в то же время не видел. Такое как бы меркание… Мельцание…

— Если вы еще раз скажете «как бы», я за себя не отвечаю! Вы сможете ее узнать?

— Опознать, — ненавязчиво поправил Поттер. — Конечно, сэр. Только ее нету.

— Вот именно. Чего же вы ко мне лезете?

Собственно говоря, полицейский лез к баронету, чтобы тот запер все выходы и обыскал округу; но, прежде чем он об этом сказал, баронет переменил тему:

— А что вы делали у пруда?

— Плевал, сэр. Я всегда там стою и плюю. Стою, значит, и слышу как бы шаги…

— ВОН!

Констебль повиновался. Дойдя до кустов, он закурил трубку и, в своей манере, стал задумчиво плевать. Мы не скроем, что думы его были нелегки.

Как известно, лучший друг сына — мама, а лучший друг полисмена — глава местных судей. Когда сгущаются тучи, самая мысль об этих судьях придает силу; что уж говорить о главе! Кто погладит, приголубит? Он и только он.

Всякий, кто бежал когда-то к маме, чтобы рассказать о своих обидах, и получал от нее под дых, поймет состояние Поттера. Если так принимают полисменов те, кто обязан утешать их, думал он, Элзи права. Чем раньше уйти, тем лучше.

Если бы в эти минуты вы подошли к кустам и спросили: «Ну как, констебль Поттер?», он бы ответил вам, что с него довольно. Мы не сомневаемся, что горькие мысли стали бы еще горше; но тут их отодвинуло на задний план неожиданное зрелище.

Констебль увидел сквозь ветки, что на балкон вышла женщина в красном со штукой на голове (как бы шарф). Она посмотрела направо, посмотрела налево и вернулась в комнату.

Гарольд Поттер охнул и задрожал от шлема до ботинок. Он сказал бы: «Хо!», но слово это примерзло к его усам.

Что-что, а думать он умел. Женщина в красном толкнула его в пруд. Женщина в красном находится в доме. Можно предположить, что это — одно и то же лицо. Хорошо, предположить. Но как же в этом убедиться? Перед ним открывались два пути: 1) доложить сэру Эйлмеру; 2) прихватив стремянку из сарая, взобраться на балкон, заглянуть в комнату и опознать — или не опознать — особу в красном.

Колебался он недолго. Отбросив вариант 1, он выбил трубку и направился к сараю.

3 Салли давно выпила чай, съела тосты, и ей становилось одиноко. Мартышки все не было и не было. Полулежа в шезлонге, она думала, как хочется ей погладить его по голове и сказать о своей любви.

Странная штука эта любовь. Если А видит в Б то, чего другие не видят, другие смиряются, хоть и страдают, подобно тому, как смирились они с болезнью викария.

Если бы эти другие увидели Салли, когда, стиснув руки и сияя взором, она изнывает от любви к Мартышке, они бы ошиблись, намекнув ей, что Реджинальд Твистлтон не может вызвать таких чувств. Ее не тронула бы картина, увиденная их глазами. Она любила, ничего не попишешь.

Одно мешало ей, одно пугало: такая умная девица, как Гермиона Босток, навряд ли уступит свою драгоценную добычу. Да, это пугало ее — и зря; в этот самый момент Гермиона добычу уступала. Когда через двадцать минут Мартышка вошел в комнату, могло показаться, что он только что расстался с тайфуном или иным бичом божьим, если бы глаза его не сияли тем светом, каким сияют они у людей, изловивших Синюю птицу.

Салли не сразу заметила свет, и впрямь прикрытый платком, которым страдалец вытирал пот, а потому начала с упрека:

— Как ты долго!

— Прости.

— Я выходила на балкон, тебя все нет и нет. Да, я понимаю, тебе надо подумать, но не столько же!

Мартышка опустил платок.

— Я не думал, — сказал он. — Я разговаривал с Гермионой.

Салли подскочила:

— Значит, ты ее нашел?

— Она меня нашла.

— И что?

Мартышка подошел к зеркалу и разглядел себя, видимо — в поисках седины.

— Трудно сказать. Как-то все смещается. Ты не попадала в автомобильную катастрофу? Атомный взрыв? Тоже нет? Тогда объяснить не могу. Одно хорошо, мы с ней не поженимся.

— Мартышка!

— Салли!

— Мартышка, дорогой! Значит, мы будем счастливы!

Мартышка снова вытер лоб.

— Да, — согласился он, — будем, когда я приду в себя. Как-то ослабел…

— Бедненький! Так было страшно?

— Ужас.

— Что ты ей сказал?

— Ничего. Ну, вначале: «А, вот и ты». Беседу вела она.

— Неужели она и помолвку разорвала?

— Еще как! Знаешь, дяде Фреду место в лечебнице.

— Почему?

— Он с ней поговорил. Удивительно, как она все запомнила!

— Что именно?

— Про собачьи бега, и про вчерашнюю ночь, и про гардероб. Многое.

— Какой гардероб?

— Я пошел за помадой к леди Босток и залез…

— Мартышка! Ты просто герой! Ради меня?

— Ради тебя я что угодно сделаю. Ты же толкнула Поттера в пруд.

— Вот это у нас с тобой и хорошо. Помогаем друг другу. Идеальный брак. Какой молодец твой дядя Фред!

— Ты думаешь?

— Он спас тебя от девицы, с которой ты не был бы счастлив.

— Я ни с кем не был бы счастлив, кроме тебя. А вообще-то, правда, молодец.

— Себя не жалеет. Сладость и свет, сладость и свет.

— Да, многие жалуются. Конечно, место ему в лечебнице, но нам он помог.

— Вот именно.

— Теперь все в порядке.

— Все как есть.

— Салли!

— Мартышка!

Обнимались они достаточно долго, чтобы голливудский цензор покачал головой и велел вырезать метров двести, но все же окно Мартышка видел; и Салли с удивлением заметила, что он цепенеет.

— Что такое? — спросила она.

— Не смотри, — отвечал Мартышка. — Поттер влез на балкон.

3 Примерно тогда, когда Поттер прислонил лестницу к дому, а Мартышка начал рассказ о недавней беседе, майор Брабазон-Планк достиг ворот Эшенден-Мэнор и поехал по аллее.

Ехал он быстро. Он вообще ездил быстро, но теперь его подгоняли слова старого друга. Он только сейчас понял как следует, что Твистлтон — тот самый Икенхем, о котором он немало слышал. Были в Лондоне круги, где любили потолковать про пятого графа, и майор вращался именно в них, когда оставлял аллигаторов. Тем самым он прекрасно знал нравы, привычки и чудачества своего соученика, а значит, представлял себе, что будет, если он выступил под твоим именем.

Кое-чего он, правда, не знал, а именно — давно ли гостит Зараза у Балбеса; но предполагал, что и часа хватит, чтобы древнее имя Брабазонов было надолго опозорено.

Никто не ездит быстрее, чем исследователь Бразилии, который хочет спасти свое имя. Гермиона — и та не развивала такой скорости. Большая плоская ступня, словно для того и созданная, не отрывалась от акселератора.

Майор слишком спешил, чтобы позвонить у входа и ждать. Услышав голоса за стеклянной дверью, он толкнул ее, вошел — и увидел своего подчиненного, который беседовал с мужчиной постарше, пыхтящим в седые усы. Судя по выражению лиц, оба были чем-то расстроены. И впрямь, Билла Окшота и сэра Эйлмера мы вправе сравнить с двумя пороховыми погребами. Ни чай, ни пончики, ни бутерброды не успокоили их, ибо несчастный баронет, не в силах сдержаться, упомянул о том, что вечер его жизни не скрасит Реджинальд Твистлтон в роли зятя. Билл воскликнул: «Вот это да!», объяснив свое волнение тем, что Гермиона, обретя свободу, может снизойти к тому, кто любил ее всю жизнь. Сэру Эйлмеру это не понравилось.

— Ха! — сказал он, хотя ел пончик, и прибавил, что совершенно незачем улыбаться, как гиена, шансов нет и не будет.

— На что ты ей? — спросил баронет. — Она относится к тебе как…

— Знаю, — сказал загрустивший Билл. — К брату.

— Нет, — поправил его сэр Эйлмер. — К овце. Несмотря на свои размеры.

Билл задрожал, как лист.

— К овце? — уточнил он.

— Да.

— К овце?

— Именно. К идиотской овце, которая гуся на место не поставит.

Более опытный полемист использовал бы этот образ, попросив оппонента назвать хотя бы трех овец, ставивших на место гуся, но Билл только пыхтел, сжимая кулаки, раздувая ноздри, краснея от гнева и стыда и сожалея о том, что родство и возраст не позволяют дать противнику в глаз, на что он просто напрашивается.

— К овце, — повторил сэр Эйлмер. — Она мне сама сказала.

Именно в этот щекотливый миг и появился майор.

— Привет! — заметил он с той спокойной твердостью, которую обретаешь, годами входя без приглашения в туземные хижины. — Здрасьте, Билл.

Смятение духа довело Билла до того, что он не испугался, но тупо взглянул на майора, думая об овце. Может быть, думал он, Гермиона их любит? Ягнят она вроде терпела, но вот овца…

Здороваться пришлось сэру Эйлмеру.

— Эт-то кто такой? — спросил он, скорее радуясь, что можно сорвать злобу еще на одном несчастном.

Майор Планк привык к неприветливым хозяевам. Многие в былые дни встречали его с копьем.

— А это кто? — радушно парировал он. — Мне нужен Балбес Босток.

— Я сэр Эйлмер Босток, — сказал баронет.

Майор на него посмотрел.

— Да? — недоверчиво протянул он. — Интересно! Балбес моложе меня, а вы… что и говорить. Билл, где ваш дядя?

Именно в эту минуту вошла Джейн с вазой крупных ягод. В Эшенден-Мэнор себя не обижали — бутерброды с огурцом, пончики, кекс и еще клубника.

— ДЖЕЙН! — вскричал сэр Эйлмер.

Другая выронила бы вазу, но Джейн только вздрогнула.

— Да, сэр.

— Скажите этому… джентльмену, кто я такой.

— Сэр Эйлмер Босток, сэр.

— Правильно, — подтвердил он, словно судья на конкурсе знаний, которые вошли в моду.

Майор Планк выразил желание, чтобы его (майора) побрал черт.

— Усы, — прибавил он. — Если человек прикрывается целым кустом седых усов, всякий примет его за старика. Что ж, Балбес, рад тебя видеть. Вообще-то я по делу. Не узнал? Я — Планк.

— Планк!

— Брабазон-Планк. Только что я обнаружил, что Зараза — теперь он лорд Икенхем — живет здесь под моим именем. Не знаю, зачем ему это нужно, но я не потерплю…

После слова «Планк» сэр Эйлмер удачно изобразил загарпуненного кита, однако сейчас смог ответить:

— А я знаю. У нас тут конкурс треклятых младенцев, он будет судьей. Вместо Билла. Тот его уломал.

— Очень умно, Билл, — одобрил майор. — Опасная штука. Они и сами хороши, а уж матери… Смотрите. — Он поднял штанину и показал шрам на икре.

— Это — в Перу. Гналась за мной с кинжалом, потому что ее сынок попал в «отметим также…»

— Ввести Икенхема в мой дом, — продолжал сэр Эйлмер, — не так уж легко. Он знал, что я его не приму, есть причины. Поэтому он назвался Брабазоном-Планком, а мой племянник это подтвердил. Какого черта, — обратился он к Биллу, — ты вводишь в мой дом…

Он продолжил бы и эту речь, ему было что сказать, но тут Билл взорвался. С ранних лет относился он к дяде, как относится к вождю племени доисторический человек нервного типа. Он трепетал, он покорно слушал, он всячески его умасливал. Если бы сцена эта разыгралась пораньше, он, несомненно, сложился бы, как аккордеон.

Но сейчас душа его напоминала бензиновый бак, в который ударила молния. Встреча с Гермионой огорчила его. Сообщение об овце растравило раны. А теперь, и не один раз, старый Балбес с моржовыми усами сказал «мой дом». Слова эти и сыграли роль последней капли.

Пока дядя бушевал, племянник машинально ел, и поначалу выражению чувств помешал пончик. Он его проглотил, а потом осведомился:

— «Мой»? Вы подумайте! Это почему же он ваш?

Сэр Эйлмер попытался ответить, что не в том дело, но не преуспел.

— «Мой»! — воскликнул его племянник, давясь этим местоимением, словно пончиком. — Нет, какая наглость! Какая подлость! Пора наконец разобраться, чей это дом!

— И впрямь, — одобрил майор, — разберитесь. Так чей же это дом?

(Заметим, что у него было семь теток, пять сестер и семейных ссор он не боялся.)

— Мой! — заорал Билл. — Мой, мой, мой, мой!

— А, ясно! — сказал Планк. — Ваш. При чем же тут Балбес?

— Втерся сюда. А что я мог? Мне было шестнадцать лет.

— Но потом вы стали старше?

— Навряд ли. Разве его выкуришь?

— А что, невозможно?

— Духу не хватало.

— Это не мягкость. Билл, это — слабость.

— Ничего, сейчас и выгоню. Сколько можно быть… как это?

— Дураком?

— Ничтожеством. Сил моих нет. Убирайтесь отсюда, дядя Эйлмер. Куда хотите. В Челтнем, Или в Бекс-Хилл.

— Или в Богнор-Риджис, — предложил майор.

— Можно и туда. В общем, я вас не держу. Ясно?

— Вполне, — одобрил Планк. — Какая сила слова!

— Вот так, — подытожил Билл, выходя прямо в сад.

Майор Брабазон-Планк взял пончик.

— Хороший у тебя племянник, — сказал он. — И пончики прекрасные. Съем-ка еще один.

Билл Окшот быстро прошел и террасу, и аллею. Глаза у него сверкали. Он тяжело дышал. Так бывает с тихими людьми, когда они ощутят вкус крови. Он с удовольствием встретил бы Джо Луиса и затеял с ним ссору. Почти это и случилось. В конце аллеи стоял не Джо Луис, а толстый, хотя и молодой человек в роговых очках; и в ту самую минуту, когда Билл его увидел, он пылко обнял Гермиону.

Билл поскакал к ним, дыша еще тяжелее и совершенно уподобившись коню, который при трубном звуке издает голос, издалека чуя битву.

Глава 14

Человеку тонкой души, чья деловая судьба решается в усадьбе, нелегко сидеть за две мили, терпеливо ожидая вестей. Беспокойство его возрастает с каждой минутой. Руки и ноги дрожат; глаза — вращаются; чувство, что в брюках кишат муравьи, набирает силу. Наконец, не в силах терпеть, он решает перебраться к центру событий.

Все это произошло с Отисом Пейнтером. Словно Эдит Лебединая Шея после битвы при Гастингсе, он решил узнать, как там что.

Правда, пошел он не в ту сторону, перепутав направления, и только через 1,3 мили обнаружил, что при всех медицинских и эстетических достоинствах прогулки от Эшенден-Мэнор он удаляется. Тогда, вернувшись в кабачок, он одолжил велосипед у любезного чистильщика обуви и с нескольких попыток покатил к усадьбе. Опасаясь сэра Эйлмера, он поставил свой транспорт за деревом, а сам притаился в кустах, где и ждал появления Гермионы.

Когда она появилась и подошла поближе, сердце у него упало, ибо вид у нее был грозный, словно отца уломать не удалось. На самом деле именно такой вид бывает у девушек, разделавшихся с пригретой по неразумию змеей. Губы сжимаются, грудь вздымается, глаза сверкают. Но Отис этого не знал и, выходя из кустов, думал: «Конец мечтам».

— Ну, как? — спросил он слишком громко, что естественно в его состоянии.

Гермиона, с маху проскочившая мимо, услышала голос и резко вздрогнула.

— Откуда вы взялись? — сурово спросила она. — Нельзя же так!

— А что?..

— Язык прикусила.

— Нет, — сказал Отис, забывший с горя все тонкости этикета, — что сэр Эйлмер? Вы его видели?

Гермиона совладала с собой. Язык болел, но именно этот издатель верил в хорошую рекламу.

— О, да! — отвечала она.

Ответ издателю не понравился. Он хотел большей ясности или, как выразилась бы реклама, чистоты слога.

— Что это значит? — спросил он. — Что он сказал?

Гермиона приятно улыбнулась.

— Все в порядке, — отвечала она. — В суд он не подаст. Точнее, он попросил аннулировать его иск.

Отис покачнулся.

— Попросил?

— Да.

— О-о-о!

Тут он и обнял собеседницу, мало того, стал ее целовать.

Поскольку мы ни в коей мере не хотим клеветать на издателей, людей поистине дивных, скажем сразу, что такие поступки им не свойственны. Статистика говорит, что процент авторов, обнятых и расцелованных издателем, практически равен нулю. Завидев Отиса с Гермионой. Ходдер и Стафтен поджали бы губы, не говоря о Джонатане Кейпе, Хейнемане, Макмиллане, Голланце и Херберте Дженкинсе Ltd. Они бы просто захворали.

Что же касается Отиса, понять его можно. В конце концов, от радости надо кого-нибудь расцеловать. Кроме того, Гермиона была очень красива (хотя Фейбер и Фейбер чихать на это хотели) и, добавим, приветливо улыбнулась. Наконец, вправе ли мы судить человека, прожившего какое-то время на левом берегу, по нашим, лондонским меркам? Если бы Эйре и Спотсвид сняли квартирку на Rue Jacob, в двух шагах от Boul'Mich, они сами бы удивились, как быстро убывают добрые правила юности.

Очень жаль, что ни один из этих доводов не пришел в голову Биллу, когда он огибал угол. В Отисе он увидел распутника и повесу, порхающего с цветка на цветок, а нам известно, как он относился к этому роду существ. Ему представлялось, что надежней всего — оторвать у них голову, к чему он и собирался приступить, когда схватил Отиса за шкирку, дернул — но услышал пронзительный вопль:

— Не убивай его! Это мой издатель!

Билл растерялся, Гермиона прибавила:

— Издает три следующих романа. 20 процентов, свыше трех тысяч — 25.

Билл все понял. Даже в ярости он мог рассуждать и рассудил, что у таких издателей головы отрывать не надо. Успехи Гермионы были дороже ему, чем ей. Словом, Отиса он выпустил. Тот попятился, прислонился к дереву и, отдуваясь, стал протирать очки.

Отдувался и Билл. Тяжело дыша, он схватил Гермиону за руку. Новый Уильям Окшот, гроза тиранов, походил на Джеймса Кэгни и на Аттилу. Глядя на него сквозь протертые очки, Отис припомнил парижского ажана, арестовавшего его на публичном балу.

Нельзя сказать, что Гермиона осталась холодной. Ее трясло: и этот неприятный процесс вызывал дрожь восторга. Как все красавицы, она привыкла к поклонникам. Годами вращалась она среди людей, сворачивавшихся, как копирка, от одного неласкового слова, и это ей приелось. Даже от Мартышки она втайне ждала бурных страстей, на какие способен разве что второй помощник грузового судна. И вот она нашла, где не искала. К своему кузену она относилась хорошо, но свысока, скажем — как к овце. Но эта овца, сбросив шкуру, оказалась заправским волком.

Так удивимся ли мы, что в мужчине, осыпающем ее поцелуями, Гермиона Босток узнала героя своих мечтаний?!

— Гермиона! — сквозь стиснутые зубы выговорил Билл.

— Да, дорогой?

— Ты выйдешь за меня замуж?

— Да, дорогой.

— И никаких Мартышек?

— Конечно, дорогой.

— Здорово! — сказал Билл Окшот и обернулся к издателю, который с тоской припоминал счастливые парижские дни. — Значит, издаете книги?

—Да, — с готовностью ответил Отис. — Все до единой.

— И дадите 20%, а там — и 25?

— Да.

— А может, сразу двадцать пять?

Отис это одобрил, — собственно, он и сам собирался это предложить.

— Здорово, — сказал Билл. — Пошли, выпьем чаю.

Гермиона покачала головой:

— Я не могу, дорогой. Надо ехать в Лондон. Мама сидит там очень давно, наверное, удивляется. Подвезти вас, мистер Пейнтер?

Отис вздрогнул:

— Поеду поездом.

— Он очень медленно идет.

— Ничего, я не спешу.

— Что ж, дело ваше. До свидания, дорогой.

— До свидания, — сказал Билл. — Я завтра приеду. А сейчас проводи меня до машины. Хорошо, дорогой?

Отис остался у дерева, слабый, но счастливый. Вскоре мимо него пронеслась машина, он закрыл глаза, а когда снова открыл, увидел Билла.

— А может, тридцать? — спросил тот.

— Pardon?

— Процентов. За ее книги.

— А, да, конечно! Что ж, это лучше.

— Зачем мелочиться?

— Вот именно.

— И реклама, да?

— Конечно.

— Здорово! Она очень страдала, что те издатели не рекламируют ее книги.

— Жалкие люди.

— Предпочитают рекламу слухов.

— Ха-ха!

— Значит, будут статьи?

— Еще как! Во всех воскресных газетах.

— А в будничных?

— Да, и в них. Хорошо бы плакаты…

Билл не думал, что этот человек вызовет в нем такие чувства. Может, и повеса — но какой ум, какое сердце!

— Здорово, — сказал он. — Такие плакаты на стенах. Да, здорово.

— Конечно, — заметил Отис, — это стоит денег. Нет-нет, я не колеблюсь, но мне бы небольшую… дотацию. Вы бы не вложили тысячу фунтов?

— Это мысль. А может, две?

— Или три? Или все пять? Такое круглое число.

— Оно круглое?

— В высшей степени.

— Здорово! Значит, пять.

Отис опять закрыл глаза, на сей раз — в экстазе. Он давно подозревал, что есть ангелы, но не надеялся их встретить, а уж тем более не надеялся, что ангел согласится на пять тысяч.

Открыв глаза, он увидел, что Билла нет — то ли вернулся на небо, то ли ушел на террасу. Выведя велосипед и птицей взлетев в седло, он покатил по аллее. Когда-то, в Париже, ему удалось взлелеять в себе солидный пессимизм, но теперь он был оптимистом, от бакенбард до подошв.

Пройди тут случайно Пиппа и скажи, что бог на небе и все хорошо на свете, он бы пожал ей руку и вскричал: «Как я вас понимаю!»

2 Билл не вознесся на небо, он пошел на террасу, куда через некоторое время явился и пятый граф, заметно посвежевший. Увидев молодого друга, он кинулся к нему, крича:

— Поздравляю!

Билл удивился такой прозорливости, но граф объяснил, что сходство с серафимом или херувимом, поющим «Осанна!», могло бы и само по себе обо всем рассказать.

— Хотя вообще-то, — прибавил он, — рассказал мне один знакомый, который ехал на велосипеде. Точнее, он уже не ехал, а лежал, мягко хихикая, но рассказать — рассказал. Насколько я понял, он видел все, от начала до конца. О технике вашей он самого высокого мнения. Схватили за руку?

— Да.

— Трясли?

— Да.

— Прижали, осыпали?

— Да.

— Чего же вы хотите! Метод Икенхема. Самая гордая красавица сдается в тот же миг. Наверное, жалеете, что потратили впустую столько лет?

— Не без этого.

— Робкое поклонение ничего не дает. Сегодня я беседовал с прекрасной Элзи, и она мне сообщила, что раскачать констебля было нелегко. Он жевал усы и говорил о положении в Китае, пока однажды вечером она не сказала: «Ну, хватит!» С тех пор все у них в порядке.

— Здорово, — откликнулся Билл, думая о Гермионе. — Констебль? А, да! У вас нет свежей вырезки?

— Простите, нету. Зачем она вам?

— Элзи сейчас просила, как раз для Поттера. Кто-то дал ему в глаз.

— Вот как! Кто же?

— Не знаю. Я плохо понял. Что-то про Мартышку, но он никогда не ударит полисмена.

— Да, вряд ли.

— Наверное, я не расслышал. В общем, кто-то дал в глаз. Он хочет уходить со службы. Сегодня его толкнули в пруд, теперь — это. Собирается купить кабачок.

Лорд Икенхем со вкусом вздохнул. Он был доволен собой, и мы его не осудим. Человек, считающий своей целью счастье любящих сердец, имеет право похвалить себя, когда счастливые развязки так и хлопают, словно шутихи.

— Это приятная новость, Билл Окшот, — признал он. — Как вы говорите? Да, «здорово». Вы счастливы, Мартышка счастлив, теперь — и прекрасная Элзи. Просто финал оперетты. — Он посмотрел на Билла. — Вы носите шерстяное белье?

—Я? Нет. А что такое?

— Как-то вы ежитесь, чешетесь, что ли…

Билл стал темно-малиновым.

— Я места себе не нахожу, — объяснил он. — Ну, сами знаете.

— Знаю. И я жил в Аркадии. Тут хороша долгая прогулка. Идите, спустите пары.

— Ничего, что я вас брошу?

— Тяжело вас терять, но иначе вы лопнете. Au revoir, мой дорогой. Будьте счастливы.

Билл бросился в парк, словно пес, спущенный с поводка, и набрал такую скорость, что только на дороге вспомнил: надо было сказать про Планка. Он остановился, подумал, решил, что уже поздно, — и все графы и майоры сменились сладостным звоном свадебных колоколов.

3 Он оказался прав, было поздно, ибо не успел он уйти, как на террасе появился Планк, вытирая губы.

— Привет, Зараза, — сказал он графу. — Пончиков нету, я все съел. Красота, а не пончики. — Он сунул платок в карман. — Не ждал меня встретить? Думал, твоя взяла? Понимаешь, та откормленная дева сообщила, что конкурс отменен.

Лорд Икенхем удивился, но вида не подал.

— Вот как? — спросил он. — Отменен? Почему же?

— Эпидемия. Корь косит народ.

— Значит, ты меня выдал?

— Еще как!

— Балбес расстроился?

— О, да!

— Представляю… Все тебе неймется, Зад! Казалось бы, старый хрыч…

— Неймется! — вскричал майор. — Я охраняю свою честь. Почему «старый»? Я на год моложе тебя. Вот Балбес — старый хрыч, и никто иной. Прямо Мафусаил какой-то, осталось есть траву…

— Мафусаил траву не ел.

— Ел.

— Никогда в жизни. Это Навуходоносор.

— Да? Ну, не важно, суть одна. Тебе еще повезло, ты не был в этой комнате. Балбес открыл там трибунал.

— Что он открыл?

— Военный суд. Когда я доедал пончики, пришел констебль с подбитым глазом. В одной руке он держал молодого человека с бледно-желтыми волосами, в другой — исключительно хорошенькую девушку. Насколько я понял, она толкнула его в пруд, а молодой человек дал ему в глаз. Балбес разбирает дело. Кажется, он местный судья. Мне лично их жаль, особенно — девушку в красном.

Лорд Икенхем покрутил ус.

— Оставь меня, Зад, — сказал он. — Я должен подумать.

— Подумать? Ладно, думай, — согласился майор. — Надо мне доесть клубнику.

Он ушел обратно, а лорд Икенхем принялся шагать взад-вперед. Судя по выражению лица, проворный мозг работал, как машина.

Вскоре это дало результаты. Лицо прояснилось, граф улыбнулся довольной улыбкой, пересек террасу и вошел в музей.

Сэр Эйлмер сидел один в музее и тоже улыбался. Впервые за этот вечер он был доволен, так доволен, как лев в Колизее, которому дали отборных христиан. Нельзя сказать, что он посмотрел на гостя приветливо, но он его не укусил.

— Ха! — воскликнул он. — Это ты?

— А, Балбес!.. — кротко откликнулся пятый граф. — Значит, ты видел нашего Зада. Ну, как он тебе? Он говорит, ты сильно постарел. Где Салли?

— Кто?

— Я слышал, она была здесь.

— Ты знаешь эту девушку?

— Как собственную племянницу.

Баронет ощутил то мягкое тепло, которое дарует нам тонизирующий эликсир доктора Смита. Все получалось еще лучше, чем он предполагал.

— Ах, вон что? — осведомился он. — Тогда тебе будет интересно, что я ей припаял тридцать суток без обжалования.

— Суровый приговор.

— Что поделаешь! Злодейство, каких мало. Толкают полицейских в пруд, а потом…

— Зачем же он вводит в искушение? Девушки — это девушки.

— Я им покажу!

— А как же милость? Она, понимаешь, нисходит с высоты на тех…

— К черту!

— Слышал бы тебя Шекспир! Значит, приговор не отменишь?

— Ни в коем случае. А теперь поговорим о тебе.

Лорд Икенхем кивнул:

— Да, я надеялся, что ты уделишь мне минутку. Только постой, вызову свидетеля.

Подойдя к двери, он позвал: «Зад!», и появился майор, не доевший клубнику.

— Зайди-ка сюда, ты мне нужен. Наверное, мой рассказ тебя шокирует…

— Не про типа из Калькутты? Это я слышал.

— Нет, он в другом роде, но тоже потрясет твое нравственное чувство. Начать сначала?

— Вроде бы так лучше.

— Да, лучше. Жила-была американка по имени Элис. Приехала она в Лондон, купила кой-какие камушки, намереваясь отвезти их в Америку и там — носить…

— Что вы тут… — начал сэр Эйлмер, но граф на него посмотрел.

— Балбес, — сказал он, — если ты еще раз меня прервешь, всыплю шесть горячих. Зад с удовольствием тебя подержит.

— Как в старое время… — умилился Планк.

— Великолепно. Итак, продолжаю. На чем мы остановились?

— Американка купила драгоценности.

— Так. Но ей пришло в голову, что на нью-йоркской таможне придется много платить. Она платить не хотела.

— Что ж, естественно.

— И вот по своей девичьей простоте она решилась на контрабанду.

— Молодец. Я всегда говорю, нечего платить этим гадам. У них и без того слишком много денег.

— Именно это ощущала мисс Ванситтер. Но контрабанда нелегка.

— Что верно, то верно. Помню, хотел я провезти сигары…

— Она поразмыслила, — поспешил сказать лорд Икенхем, — и ей пришел в голову замечательный способ. У нее была подруга, молодой скульптор. Она пошла к ней, и они положили камни в новый бюст. Наша американка решила, что эти гады скажут: «А, бюст!» — и больше ничего.

— Очень тонко.

— Да. Но… держись за кресло. Зад, скульпторша лепила в это время самого Балбеса.

— Зачем? — удивился майор.

— Для местного клуба.

— Вот это да!

— Во время сеансов она ему сказала, что оставляет тот, первый бюст у меня, недалеко отсюда, чтобы забрать потом. А Балбес… Нет, не могу! Не надо тебе знать такие веши.

— Ничего, ничего.

— Ты не поверишь, но вчера Балбес проник ко мне и украл бюст.

— В котором камни?

— Да.

Перспективы, описанные графом, не удержали сэра Эйлмера.

— Это ложь!

Лорд Икенхем поднял брови.

— Помилуй, к чему этот пыл? Неужели ты думаешь, что я выдвину такое обвинение без солидных доказательств? Да, Зад, он проник ко мне, охмурил дворецкого…

— Неправда! Он меня не пустил.

— Коггз говорит иначе. Он признался, что впустил тебя и оставил без присмотра. Мало того, он видел, что у тебя под пиджаком что-то есть. Не надо, Балбес, не стоит. Лучше, я бы так сказал — мужественней признаться во всем и положиться на нашу милость.

— Да, — согласился майор, — гораздо мужественней.

— Перейду к доказательствам. У тебя, Зад, хорошая, большая нога. Подойди, будь любезен, вон к тому шкафу и вышиби дверь.

— С удовольствием! — сказал майор.

Лорд Икенхем не переоценил его ногу. Хрупкая дверца только крякнула.

— Видишь бюст? — спросил граф.

— Вижу.

— Тащи сюда.

Баронет смотрел на бюст, как смотрят на змею. Он ничего не понимал. Жена бы ему объяснила, но ее не было.

— Как он сюда попал?

Граф изящно улыбнулся.

— Ну, Балбес, нельзя же так! Правда, Зад?

— Конечно.

— Разбей ему голову.

— Бюсту? Сейчас! — отвечал майор и разбил ее. Лорд Икенхем поднял из обломков замшевый мешочек, развязал завязки и высыпал сверкающие камни прямо перед сэром Эйлмером. Майор с нескрываемым восторгом глядел на баронета.

Третий друг собрал драгоценности и положил мешочек в карман.

— Ну, вот, — сказал он. — Ты спрашивал, Балбес, почему я явился под чужим именем. Я хотел уладить все тихо. Скоро выборы, скандал тебе не нужен, а что до самого дела — человек слаб… Мы понимаем, соблазны. Понимаем, Зад?

— Как не понять!

— Замнем это все?

— О чем речь!

— Ты никому не проговоришься?

— Ну, в клубе кому-нибудь, а вообще — конечно.

— Итак, все забыто. Естественно, свой беспощадный приговор ты отменяешь. Отменяешь, Балбес? — проверил он, заметив, что хозяин как-то сник.

Сэр Эйлмер снова уподобился загарпуненному киту.

— Что? — проговорил он. — Да, отменяю.

— Молодец, — похвалил его граф. — Так я и думал. А то — тридцать суток за детскую шалость! Какая-то Звездная Палата. Вы, большие начальники, привыкаете помыкать своими ближними. Ну, что ж, пойдем к Поттеру, пусть освободит узников. Насколько я понял, они в кладовке.

И он повел друга под руку, мягко увещевая начать новую жизнь. В конце концов, прибавил лорд Икенхем, подняться может всяк, поправ дурное «я», отмерший пласт.

Уже не слыша его голоса, майор Брабазон-Планк постоял, отрешенно глядя на экспонаты. Разум его отдыхал. Но тут, как бывало в лесах Бразилии, он вспомнил, что не доделано какое-то важное дело.

Подумав немного, он повернулся и пошел доедать клубнику.