Дядюшка Наполеон

Глава четырнадцатая

У калитки уже толпились соседи. Шамсали-мирза вышел к ним и попросил разойтись, но, прежде чем мы захлопнули за собой двери докторского дома, сардар Махарат-хан все-таки прорвался туда.

Я бросил взгляд ни дядюшку: побледнев, он округлившимися глазами уставился на индийца, и легко было догадаться, что творится в его душе. Но тут раздался громкий голос доктора Насера оль-Хокама:

— Жить вам не тужить, господа, жить вам не тужить, но ведь я не хирург! Придется отвезти его в больницу… Маш-Касем сказал, будто он ногу повредил, а теперь выходит, что ранение-то огнестрельное…

Дядюшка тихо проговорил:

— Доктор, во имя нашей былой дружбы и добрососедских отношений я лично прошу вас: осмотрите Дустали-хана! Если только возможно, мы должны избежать отправки его в больницу. Я потом все вам объясню.

В голосе дядюшки было такое смирение (смешанное, однако с властностью), что доктор больше не возражал. Он сказал только:

— На вашу ответственность. Если он, не дай бог, подхватит анфексию, я не отвечаю.

Доктор испытывал постоянный необъяснимый страх перед инфекцией (он произносил это слово «анфексия») и пугал ее страшными последствиями даже тех больных, которые жаловались на растяжение связок. Тем не менее, он направился к Дустали-хану, который лежал вниз лицом на кушетке для осмотра больных, и заявил:

— Но дамы и господа должны удалиться. Я не могу осматривать больного при таком скоплении народа.

Все двинулись к выходу, только Азиз ос-Салтане, которая без устали колотила себя по голове, возразила:

— Мне надо остаться… Я же теперь как без рук — беспомощная совсем, мне нужно остаться, нужно знать, какая беда меня ждет.

— Жить вам не тужить, но и вам надлежит покинуть кабинет. В противном случае я не прикоснусь к больному!

Тут в разговор вмешался индиец:

— У меня имеется индийская мазь для лечения подобных ран: моментально будет полное выздоровление делать! Я сию минуту принесу ее.

С этими словами он поспешно вышел. Дядюшка Наполеон, помрачнев, процедил сквозь зубы:

— Касем! Не открывать этому безродному бродяге. Он теперь увидел, что план их не сработал, и хочет, видно, убить Дустали-хана этим индийским притиранием. Наверняка Дустали-хан собирался открыть мне какие-то коварные замыслы англичан!

Маш-Касем покачал головой:

— Да пусть этот негодяй хоть до утра у дверей торчит — все одно не открою. Знаем мы, что это за мазь такая… На вид черная — они ее из змеиной печени гонят. Да одна склянка этакой мази слона с ног свалит — будто огнем спалит. Вот земляк мой…

Я пробрался поближе, чтобы быть в курсе дела. Доктор Насер оль-Хокама стоял в сторонке, ожидая, пока очистят кабинет и можно будет начать осмотр, Азиз ос-Салтане все упиралась, но в конце концов и она вышла — по настоянию дядюшки.

— Моего санитара нет, — сказал доктор. — Пусть Маш-Касем останется, поможет мне.

Маш-Касем выскочил вперед:

— Слушаюсь! Нам эти дела знакомы. Зачем врать, до могилы-то… Приходилось и мне пользовать… Был у меня земляк — его в селезенку ножом пырнули. Так я своими руками…

Доктор нахмурился:

— Ну, жить вам не тужить, почтенный Маш-Касем! И тебе тоже не стоит оставаться — уж очень ты болтаешь много… Вот кто будет мне помогать! — С этими словами доктор указал на меня и добавил, выпроваживая остальных: — Или извольте отправляться домой, или обождите в приемной, но чтобы во дворе и в прихожей никого не было!

Кабинет и приемная доктора располагались направо и налево от маленькой прихожей, прямо за входной дверью, жилая часть дома помещалась по ту сторону двора. Когда все удалились в приемную, и кабинет опустел, доктор повернулся ко мне:

— Жить не тужить, сынок, помоги-ка мне раздеть больного. Ты как — крови не боишься?

— Нет, господин доктор, нисколько.

Мы стащили с Дустали-хана пиджак и брюки. На мой взгляд, случай оказался не смертельным, так как лежавший без чувств раненый почти помогал нам во время раздевания да и не был таким тяжелым, каким бывает человек в бессознательном состоянии.

Смоченной в спирту ватой доктор протер кровоточившие места. Раны состояли из трех маленьких дырочек. Доктор приложил к ним руку и пробормотал себе под нос:

— Похоже, что в него с большого расстояния выпустили заряд дроби. Вошла не очень глубоко, вот она здесь под кожей…

Заметив, что лоб у Дустали-хана покрылся потом и он вздрогнул, я обратил на это внимание доктора. Тот нагнулся к уху раненого:

— Дустали-хан, вы меня слышите?

Дустали-хан издал что-то похожее на хриплый стон:

— Да, слышу…

Он разомкнул веки, обшарил взглядом комнату и еще тише спросил:

— Моей жены тут нет?

— Жить вам не тужить! Никого тут нет, только я да этот мальчик.

Дустали-хан, который до этого, казалось, старался проглотить собственный язык, облегченно застонал:

— О-ох, смерть моя пришла… Господин доктор, что-о-о со мной? Куда я ранен?…

— Жить вам не тужить — ничего серьезного! Три мелких дробинки с большого расстояния угодили в ягодицы. Но неглубоко. Если вы потерпите, я смогу их извлечь. Или, если желаете, отправлю вас в больницу.

Дустали-хан сквозь стоны еле выговорил:

— Ох, умру сейчас от боли… Я уже час целый страдаю, только стонать не решался.

— Отчего же не решались?

— Я боялся этой холеры… убийцы этой, жены моей! Я вам потом расскажу в чем дело, но, заклинаю вас, не отправляйте меня в больницу! Если можно, скажите моей жене, что положение, мол, опасное, но только не в больницу!

— Но у меня здесь нет обезболивающих средств, — прервал его доктор, — вам придется помучиться, пока буду пинцетом извлекать дробь. Потерпеть надо будет!

— Согласен, господин доктор, потерплю… Но вы должны обещать мне, что скажете жене про опасное положение: нет, мол, уверенности, что больной останется в живых. Ведь если она поймет, что мне не так уж худо, до утра меня придушит, убьет совсем…

Потом он обратился ко мне:

— И ты тоже, ради матери твоей, не говори ни слова. Ты Азиз знаешь, знаешь, на что она…

— Мужайтесь, господин Дустали-хан, обещаю что ничего не скажу Азиз-ханум.

Дустали-хан вздохнул свободнее и попросил воды, доктор удалился, чтобы поговорить с ожидавшими в приемной, я нацедил из эмалированного докторского рукомойника стакан воды для раненого и тоже вышел.

В приемной доктор настойчиво, убеждал Азиз ос-Салтане вернуться домой:

— А вы, ханум, ступайте к себе. Я приложу все усилия, сделаю все, что можно, но состояние вашего супруга не слишком обнадеживающее.

При этих словах доктор подмигнул дядюшке и остальным, чтобы они не принимали всерьез его речей. Асадолла-мирза подошел ко мне и тихонько спросил:

— Ну как он там?

— Ничего серьезного, — так же тихо ответил я. — Это он от страха перед Азиз-ханум сознание потерял.

Несмотря на уговоры доктора, никто не собирался покидать приемную. Пришлось ему вернуться в кабинет, я последовал за ним. Пока Дустали-хан, покрытый крупными каплями пота, кусал подушку, доктор извлек пинцетом три маленьких дробинки и наложил на рану повязку. Но тут Дустали-хан, превозмогая боль, принялся сдавленным голосом уговаривать доктора, чтобы тот обмотал ему бинтами все тело и запретил перевозить домой, предписав оставить его на ночь в доме дядюшки.

Когда доктор вышел из кабинета, все обступили его, а Азиз ос-Салтане заголосила:

— Ох, доктор, говорите, какая беда меня ожидает, как он себя чувствует?!

— Жить вам не тужить, ханум, жить вам не тужить, в настоящий момент ничего сказать не могу — все зависит от организма… Если дотянет до утра, значит останется в живых.

Он снова знаками дал понять дядюшке и прочим, что говорит это только для отвода глаз, а потом продолжал:

— На сегодняшнюю ночь оставьте его в доме аги — здесь ближе ко мне, в случае ухудшения я быстрее смогу подоспеть. Сейчас я впрыснул ему морфий — чтобы несколько ослабить боль, когда он придет в себя.

Уложив неподвижное перебинтованное тело Дустали-хана на легкую походную кровать, мы перетащили его к дядюшке. Азизолла-хан, участковый полицейский, который вышагивал у дверей, дошел с нами до дядюшкиного дома. Дядюшка повернулся к нему:

— Господин Азизолла-хан, Дустали лучше, вы можете идти.

— Но, ага, мне поручено составить рапорт. В человека стреляли…

— Это несчастный случай, он поранил себя во время чистки ружья. Состояние у него удовлетворительное, и жалоб ни от кого не поступало.

— Воля ваша, ага, только какое же это ружье он чистил, что пуля ему в заднее место угодила?… Мы ведь тоже не дети малые!

Маш-Касем заволновался:

— Сколько можно придираться, Азизолла-хан?… До чего же вы все зануды, вам бы только прицепиться к чему ни попадя! Человек в здравом уме занимался с ружьем, отошел…

— Ум-то умом, а вот как насчет здравой задницы? — прервал его полицейский.

— Да уж, ружье штука такая… Иной раз в глаз стрельнет, другой раз — в сердце, а случается и в заднюю часть попадает. Вот один мой земляк…

— Маш-Касем, ты бы уж не вмешивался, — раздраженно оборвал его дядюшка. Он увел Азизолла-хана в другую комнату и, очевидно, столь убедительно разъяснил ему, как пуля, сбившаяся с пути во время возни с ружьем, попадает именно в то самое место, что Азизолла-хан, выходя из дверей, все еще приговаривал:

— Вы уж извините, ага, мы, конечно, вашу хлеб-соль завсегда помним… Ну, пойду — ничего я об этом не слыхал… Но если, не дай бог, господину Дустали похудшает, вы уж, пожалуйста, сами до утра сообщите в полицейское управление.

Когда я вошел в комнату, где лицом вниз уложили Дустали-хана, я сразу увидел Лейли, которая с полными слез глазами сидела у постели больного. Я просто не мог оставить ее в такой печали и тревоге: знаком подозвал к себе и сообщил, что состояние раненого вовсе не плохое и он изображает умирающего только из страха перед женой.

Азиз ос-Салтане между тем не замолкала ни на минуту. Ударяя себя по голове, по лицу, она рыдала и причитала:

— Порази господь мою руку… Боже, пошли мне смерть, чтобы не видала я Дустали в таком состоянии. Придумайте же что-нибудь, позовите какого-нибудь другого врача! Я его в больницу отвезу…

— Ханум, другой врач не поможет, — старался успокоить ее дядюшка. — В этот час где мы найдем врача? Да и больного лучше не беспокоить — может открыться рана. И потом, в больнице начнут расследовать, как это случилось… Вы хотите попасть в тюрьму?

На мгновение установилась тишина, и тут от постели раненого донесся стон, и губы его дрогнули. Казалось, он пытался что-то выговорить. Асадолла-мирза, который все время молчал, сказал:

— Моменто, похоже, он хочет что-то сказать.

С этими словами он сел около постели и нагнулся к больному:

— Говори, Дустали… Если ты еще жив, скажи что-нибудь. А если уже отходишь, передай наш привет небесам!

Губы Дустали-хана продолжали шевелиться. Наконец послышался голос:

— Где Азиз?

Азиз ос-Салтане, не переставая бить себя в грудь, села возле него.

— Здесь я, Дустали! Пусть бог переложит на меня твои муки, здесь я.

Дустали-хан, не открывая глаз, слабым голосом произнес:

— Нет, нет, ты не Азиз… Я… я Азиз звал…

— Да я это, я! Слава аллаху, что ты заговорил.

— Ты… ты не Азиз… Я… Азиз зову.

Азиз ос-Салтане гулко ударила себя в грудь:

— Горе мне, господи, пошли мне смерть… Он больше не узнает меня!.. Дустали! Дустали!.. Открой глазоньки, это я, Азиз!

Через мгновение Дустали-хан чуть разлепил веки и взглянул жене в лицо:

— Ах… ох… слава богу… что еще раз довелось поглядеть на тебя, Азиз… отпусти мои грехи… дай умереть со спокойной совестью… воды… воды!..

Нам еле удалось влить ему в рот глоток воды. Он совсем открыл глаза и все таким же слабым голосом продолжал:

— Прости меня, Азиз… Может, я и грешил в помыслах своих… но в этой истории с Гамар моей вины… моей вины нет. Не виноват я.

Дустали-хан обвел взглядом комнату!

— Где Гамар?

— В той комнате она, с детьми. Видно, господь послал мне это испытание, вот и толкнуло меня…

— Ты уж помягче с ней… блаженная ведь она… Я для сохранения чести семьи сказал ей… но моей вины в том нет. Где Шамсали-мирза?

Шамсали-мирза подбежал к нему:

— Я здесь, Дустали.

— Прошу тебя, возьми бумагу, перо и напиши мое завещание, чтобы я успел подписать, пока не иссякли силы… Все мое имущество принадлежит Азиз…

Азиз ос-Салтане била себя по лицу:

— Горе мне, господи, прибери к себе Азиз!.. Азиз без тебя не жить, ни к чему и завещание!

— Шамсали! — зазвенел голос Дустали-хана. — Не отвергай моей последней просьбы!

— Не теряйте надежды, отец родимый!.. — вмешался в разговор Маш-Касем. — Господи прости, хороший человек был…

Все сурово поглядели на Маш-Касема, и он сник. Шамсали-мирза взял бумагу, перо, и Дустали-хан приступил к изложению своей воли. Дом, лавки и все земли, тщательно перечисленные, он передавал жене. А под конец со стоном добавил:

— Да, я еще забыл про именье Махмудабад… Напиши: а также поместье Махмудабад со всеми каналами оросительными завещаю моей супруге…

Азиз ос-Салтане опять ударила себя по лицу:

— Увы, не доведется больше Азиз любоваться Махмудабадом!.. А что, этот караван-сарай в Махмудабаде тоже твой?

— Да… Впиши и караван-сарай тоже.

Асадолла-мирза не мог сдержаться:

— Про овец не забудь!

— Искорени, господь, весь род овечий, — рыдая, возразила Азиз ос-Салтане. — Он овец прошлый год продал.

Дустали-хан проглотил слюну и сказал:

— А теперь… теперь дай я подпишу. И вы подпишите внизу… все… все подпишите.

Шамсали-мирза поднес ему бумагу, подал перо, но рука Дустали-хана была недвижима. Со стоном он выговорил:

— О господи! Господи, дай мне силу подписать это. Подымите меня… Выпростайте руку из-под одеяла.

Шамсали-мирза слегка приподнял Дустали за плечи и вытащил наружу его руку, но она, как неживая, упала. Дустали-хан, словно из последних сил вскричал:

— Господи боже! Господи, руку мою… руку…

— Дорогой, дай я помогу тебе! — засуетилась Азиз ос-Салтане.

Тут Асадолла-мирза опять не выдержал:

— Моменто! Даже если сам он поправится, правая рука все равно действовать не будет. Бедняжка! Да, совершенно ясно: пуля попала в седалищный нерв, и ему парализовало правую руку. С научной точки зрения, связь седалища с правой рукой совершенно неоспорима!

Дустали-хан хотел что-то ответить ему, но потом вроде раздумал. Он попытался приподняться, но только вскрикнул, теряя сознание, упал обратно на постель, и глаза его закрылись.

Отец, который до того времени молчал, раздраженно процедил:

— Напрасно вы его мучаете. Дайте же бедняге отдохнуть!

Дядюшка бросил на него злобный взгляд и резко ответил:

— Прошу вас не вмешиваться!

Я не понял, чем была вызвана подобная резкость, может быть, дядюшка просто устал. Но отца это неуместное замечание очень рассердило.

— Во всяком случае, от нас здесь пользы не будет, я пошел! — объявил он. И с весьма недовольным видом удалился из комнаты.

После минутного молчания дядюшка сказал:

— Лучше сейчас оставить больного одного. Пусть только ханум подежурит около него, а Гамар мы уложим у себя.

Когда мы закрыли за собой дверь импровизированной палаты, Асадолла-мирза знаком подозвал меня. Расхаживая по саду, я пересказал князю разговор Дустали-хана с доктором, Асадолла-мирза покачал головой:

— Просто проклятье какое-то! Того и гляди, опять разгорится ссора. Видал, сколько раз сегодня дядюшка кидался на твоего отца? Да и тот в ответ так и загорался злобой. Ничуть не сомневаюсь, что завтра на голову нашего старика свалится еще какая-нибудь беда. Ты-то сам заметил?

— Конечно. Он каждый раз, когда к отцу обращался, родословную поминал.

— Вот и сейчас только — опять его оборвал…

— Я тоже очень беспокоюсь, дядя Асадолла. Боюсь, снова начнется склока.

— Считай, что уже началась, только пока наружу не вышла. Если бы не история с Гамар, твой отец с самого начала не смолчал бы. Ну, в самом деле, разве не смешно: твердят о своем происхождении, как будто ведут начало от Габсбургской династии. Ладно, если сумеешь, обязательно стяни у отца дядюшкино письмо к Гитлеру.

— Пока ничего не получается. Он, наверно, положил его в ящик письменного стола, а ящик запирается.

Асадолла-мирза на некоторое время задумался, потом глаза его блеснули:

— По-моему, есть один способ… Кажется, завтра мне придется смыться с работы. А ты утречком загляни-ка ко мне.

На следующее утро я зашел к Асадолла-мирзе, и мы вместе с ним отправились в сторону, противоположную нашему дому. Но не пройдя и двух кварталов, князь остановился перед уличным чистильщиком и пожелал, чтобы тот навел глянец на его ботинки. Я молча ожидал конца этой процедуры, а Асадолла-мирза тем временем завел разговор с чистильщиком — молодым, ловким пареньком, принявшись расспрашивать того, как живет, как идут дела. Мне оставалось только удивляться, с чего это он вспомнил про ботинки — при всех наших заботах.

— Не думаю, чтобы у тебя на этом месте было много клиентов, — говорил Асадолла-мирза. — Отчего бы тебе не перейти вон на ту зеленую тенистую улицу? Мы все там ходим…

— Эх, господин хороший, заработок человеку бог посылает, а коли нет на то божьей воли, куда ни пойди — всё одно.

— Моменто, как это все одно? Если бы ты устроился поближе, я бы сам дважды в день чистил у тебя обувь, все домашние и соседи — тоже, да еще несли бы тебе починку мелкую.

И Асадолла-мирза стал приводить множество доводов в доказательство того, что доходы чистильщика, если он расположится напротив нашего дома, увеличатся вдвое.

Тут чистильщик воодушевился и пообещал, что после обеда переберется на нашу улицу, где такие раскидистые деревья, и разложит свое хозяйство прямо против садовой калитки.

Асадолла-мирза добавил к положенной плате еще чаевые, и мы повернули назад. Предугадывая мой вопрос, он объяснил:

— Этот чистильщик облегчит нашу задачу — после поймешь, как именно. Сейчас вопрос о том, где бы нам найти местечко, откуда можно позвонить дядюшке от имени Гитлера… А, вспомнил! Поблизости живет один мой приятель, у него есть телефон.

Дверь открыл старый слуга. Когда Асадолла-мирза сказал, что хочет позвонить по телефону, он тотчас провел нас в верхнюю комнату, где стоял аппарат, а сам ушел на кухню приготовить нам чаю.

Асадолла-мирза, не раздумывая, назвал дядюшкин номер, а когда дядюшка подошел, заговорил с немецким акцентом:

— «Дед кушать бозбаш с Жаннет Макдональд…» Слушайть карошо, ага. Этот мои слова очень важный есть. Во-первых, наш пароль будем изменять. Потому что английский шпион, возможно, есть догадать. Когда наш человек говорить: «Дед кушать бозбаш с Жаннет Макдональд», вы спросить: «А еще с чем?» Он сказать: «С соленой черемшой». Если он это не говорить, вы знать, он английский шпион, прогонять его… Во-вторых, мы поставить одного наш агент под видом ремесленник перед вашим домом на охрана. Пока он там, вы совсем-совсем не песпокойтесь. Будьте совершенно покойни. Он вас схоронить. Но это с ним говорить не надо есть. Мы еще выходить на связь с вами, до того времени, когда надо будет выехать…

Похоже, что дядюшка порывался уточнить приметы агента, так как Асадолла-мирза сказал:

— Я вам очень-очень секрет сообщу, что это есть один чистилчик. Но никак никого это не говорить! Вы понимать? Всего наидоброго. Хайль Гитлер!

Когда князь положил трубку, на губах у него играла довольная улыбка. Он сказал мне:

— Уж очень он прост, бедный. Но, я думаю, теперь он будет начеку, и твоему отцу не удастся сыграть с ним новую шутку. Впрочем, тут уж дядюшкино дело, а нам надо подумать об этой паршивке. С Дустали-ханом или еще с каким дураком она до Сан-Франциско доехала, но только они теперь хотят отделаться от ребенка, а прошло уж месяца четыре: бедной дурочке это может стоить жизни…

— А нельзя сказать дядюшке, что это Гитлеру не понравится? Нет, тут даже он не поверит…

Мы вышли на улицу, и Асадолла-мирза решил:

— Теперь надо на минуточку заглянуть к Дустали-хаму, посмотреть, как он там?

— Вы о нем беспокоитесь?

— Моменто, нисколько! Я же знаю, что три дробинки этой туше вреда не причинят, — его и шрапнелью не прошибешь — мне просто жаль нашу убогую.

Нам открыл Маш-Касем и на вопрос Асадолла-мирзы о Дустали-хане ответил:

— Зачем врать, до могилы-то… Похоже, что ему не так уж худо… Азиз-ханум до самого утра здесь пробыла, а сейчас ушла — домой сбегает и опять вернется.

Когда мы вошли в комнату, Дустали-хан, приподнявшись на локтях, с аппетитом уплетал что-то с подноса, стоявшего прямо на постели у него под грудью. При стуке двери он натянул одеяло на поднос, закрылся с головой и замер. Асадолла-мирза со смехом сказал:

— Не бойся, Дустали, это мы, а не Азиз-ханум. Набивай свое страждущее брюхо!

— Видит бог, мне так плохо… Но доктор сказал, чтобы восполнить потерю крови, надо чего-нибудь поесть… Только ради бога ничего не говорите Азиз!.. Чтоб ты пропал, прямо помираю от боли!

— Это ты пропадай, а мне-то с какой радости?! Ясно, знает кошка, чье мясо съела… Съездил в Сан-Франциско — теперь расплачивайся.

— Чтоб ты помер, Асадолла, чтоб мне самому помереть, если я тут замешан!.. Мне просто жалко девчонку! Если бы удалось найти кого-нибудь, кто признал бы ребенка и хоть на несколько дней женился на Гамар, я бы что угодно отдал. У нотариуса подтвердил бы, что ребенка мы сами растить будем…

— Моменто, где же найдешь такого простофилю, который на неделю — да что на неделю, на час один согласится повесить себе на шею эту девицу?

Дустали-хан тихо и вкрадчиво проговорил:

— Асадолла, я думал… Я себе говорю, что… вот, если бы ты…

— Моменто, это дело убыточное, Дустали, — засмеялся Асадолла-мирза, — придется тебе действительно раскошелиться.

Дустали-хан, никак не ожидавший столь добродушной реакции, живо начал:

— Да я тебе, что захочешь…

Но потом, сообразив наверно, что такая живость, громкий голос не соответствуют его положению раненого, чуть слышно продолжал:

— Асадолла… Мы с тобою росли вместе… Ну, что там детские ссоры — мы ведь всегда любили друг друга. Теперь под конец жизни ничего-то у меня не осталось… Выполни мою последнюю просьбу.

Асадолла-мирза, который отлично знал, что Дустали-хан только разыгрывает из себя умирающего, притворился растроганным:

— Не говори так, Дустали, не надо! Ты ранишь мое сердце. Ты такой молодой! А сколько планов у тебя было! Слово даю, что каждую пятницу буду приносить тебе на могилку цветы. Ты уж меня прости, дорогой, но камелии мне не по карману… Ну, не беда, вместо дамы с камелиями ты будешь мосье с одуванчиками…

— Прошу тебя, Асадолла, не шути… Не время шутить. Скажи прямо, сколько ты возьмешь!

— А ты дашь, сколько я захочу?

— Будь уверен, Асадолла, ради спасения этой бедняжки…

— Именье Махмудабад, дорогой Дустали.

— Что? Именье Махмудабад? Ты что — спятил?! За то, чтобы ты на пару дней сочетался браком с этой дурой, я тебе поднесу целое именье?…

Асадолла-мирза будто только теперь понял, куда клонит Дустали-хан. С горестным видом он встал, взял ковровую подушку, на которой сидел, и торжественно проговорил:

— Моменто, Дустали. Я тебя очень любил, хороший ты был человек, но теперь я вынужден, чтобы ты больше не порол чепухи, посодействовать Азраилу.

Он возвел глаза к небу и продолжал:

— О господи, прости меня! В жизни я не причинял зла и муравью, но чем скорее этот человек попадет под твою сень, тем лучше. Прими его с миром! Что заслужил, то и получил.

И, сделав вид, что собирается заткнуть подушкой рот Дустали-хану, добавил:

— Прощай, Дустали! По-дружески сослужу тебе последнюю, службу: ведь каждый миг твоего пребывания на Земле умножает число твоих грехов… Готовься в путь, мосье Одуванчик! До встречи в аду… На бульваре адского губернатора, переулок Алиасгара Убийцы, особняк Продавца раскаленных углей.

Дустали-хан в ужасе смотрел на него. Асадолла-мирза так натурально разыгрывал благородное негодование, что Дустали-хан всерьез перепугался и прерывающимся голосом проговорил:

— Асадолла… Асадолла… я пошутил. Ей-богу, пошутил я, клянусь…

Асадолла-мирза с силой хлопнул подушкой по спине распростертого на пузе Дустали-хана, и тот издал отчаянный вопль:

— Умираю! Злодей, ты ударил меня по открытой ране!

— В следующий раз, когда захочется чушь пороть, броню надевай!

— Ну, какая же чушь?… Ты ведь сам сказал, что, если я готов раскошелиться, ты согласен…

— Скотина безмозглая! — прервал его Асадолла-мирза. — Я думал, ты просишь подыскать мужа для твоей падчерицы. Нет, ты, видно, до самой смерти от своего не отступишься… Мосье Одуванчик развратничает, а я должен за него шею подставлять. К сожалению, ты и из беды пользу извлек: раз жена этой бекасной дробью тебе в зад выстрелила, теперь у нее руки связаны, — а то упекли бы тебя в тюрьму лет на пятнадцать.

— Асадолла, чтоб ты провалился, поверь ты мне, не я это… Жизнью своей клянусь, твоей жизнью клянусь…

Асадолла-мирза, стоявший у постели, пнул его носком ботинка:

— Теперь чем хочешь клянись, скотина…

От боли Дустали-хан громко заверещал. На его крик в гостиную вбежала Лейли — ее комната была напротив по коридору — и встревоженно спросила:

— Что?… Что случилось?

К Асадолла-мирзе снова вернулась улыбка. Нежным тоном он ответил:

— Не волнуйся, деточка, ничего не случилось. Дустали просто пошевелился. Прости господи, чтоб он в ад провалился, бабский прихвостень.

Дустали-хан со слезами простонал:

— Что я — твой век заедаю, что ли, или на наследство твое покушаюсь, что ты меня всю жизнь попрекаешь?

Лейли обратила на меня вопрошающий взор. Я тихо сказал:

— Успокойся, дядя Асадолла и Дустали-хан шутят.

Асадолла-мирза, все так же улыбаясь, положил руку мне на плечо:

— Дружок, пойди-ка ненадолго в комнату Лейли… Я хочу поговорить с этим старым донжуаном о бедной девочке.

Возблагодарив бога, я последовал за Лейли в ее комнату. Один ее теплый и ласковый взгляд мгновенно унес из моей памяти все треволнения минувших суток. Несколько минут мы молчали. Голоса Асадолла-мирзы и Дустали-хана, доносившиеся из соседней комнаты, снова вернули меня к действительности. Я с тревогой сказал Лейли:

— Ты знаешь, я очень беспокоюсь… Слыхала, вчера опять завели речь о возвращении Пури.

Личико Лейли омрачилось, она опустила голову и прошептала:

— Я до утра не спала… Так мне страшно… Вчера, когда мы вернулись, папочка тоже говорил про это.

— Что говорил?

— Ну, то же, что дядя Полковник. Про помолвку… Если папочка станет меня принуждать, я не осмелюсь сказать «нет», но у меня есть выход…

— Но почему? Разве могут принудить девушку…

— Противоречить папочке для меня невозможно, но я могу покончить с собой…

Сердце мое чуть не остановилось, но я попытался утешить ее — и в то же время себя:

— Нет, Лейли, мы найдем другой выход. Обязательно найдем…

В это время послышался голос дядюшки, со двора звавшего Лейли. Она сказала:

— Подожди здесь, пока я вернусь…

Через окно я провожал ее взглядом. Вероятно, дядюшка возложил на нее обязанности курьера, потому, что Лейли, украдкой взглянув на окна и немного поколебавшись, пошла в сторону сада.

Дядюшка направился к комнате, где лежал Дустали-хан, и на пороге ее столкнулся с Асадолла-мирзой, который с рассерженным видом выходил оттуда. Я услышал, как они обменялись репликами:

— Ну как там Дустали-хан?

— Перепирается с Азраилом.

— Я полагаю, сейчас не время шутить, Асадолла.

— А я и не шучу. Но, похоже, что пуля Азиз ос-Салтане, к несчастью, вывела из строя его уважаемый фрагмент. Тут, конечно, есть и наша вина: если бы мы в тот раз разрешили Азиз-ханум отсечь этот фрагмент, теперь дело не дошло бы до незаконной стрельбы.

Дядюшка вошел в комнату, я насторожил уши. Одна створка двери была приоткрыта, и хотя видеть я ничего не видел, но слышал прекрасно. После обычных вопросов о здоровье дядюшка некоторое время молчал, а потом холодным и суровым тоном сказал:

— Дустали, я хочу тебя кое о чем спросить и надеюсь, что ты, памятуя обо всей моей доброте к тебе, будешь отвечать мне вполне откровенно. Человеку свойственно ошибаться…

— Ей-богу, вашей жизнью клянусь… жизнью Азиз, духом отца моего…

— Дустали, говори членораздельно… Я вчера догадался, что ты намерен кое-что сказать мне, но те, кому это невыгодно, помешали… Ну, что же ты хотел сказать?

— Я… я… то есть… Возможно, вы правы… Я хотел сказать, хоть я и совершенно не виноват в этой истории, но готов любой ценой… Любым способом то есть…

— Послушай, Дустали, по словам Наполеона, расстояние от предателя до помощника — один шаг. При условии, что его сделают вовремя. Если дело в вознаграждении, я, пожалуй, могу тебе кое-что подкинуть, чтобы ты не передумал. Я стал замечать, что ты поддерживаешь…

В этот момент громкий голос Азиз ос-Салтане прервал их разговор:

— Как там мой бедненький Дустали? Входите, пожалуйста, господин доктор!

Азиз ос-Салтане, а за нею доктор Насер оль-Хокама вошли в комнату Дустали-хана. Осмотрев рану, доктор остался доволен состоянием больного и, повторяя «жить вам не тужить», удалился.

Лейли вернулась ко мне, и мы теперь молча стояли за дверью, вслушиваясь в беседу дядюшки с Азиз ос-Салтане и Дустали-ханом, который говорил слабым, прерываемым стонами голосом. Дядюшка сказал:

— Слава богу, опасность, кажется, миновала.

— Да услышит вас бог! Я дала обет, если Дустали правится, пойду к гробнице святого Давуда, зарежу там овцу.

— А что насчет Гамар надумали? Что вам собственно, сказал врач?

— Сказал, что аборт поздно делать, опасно для жизни будет.

— Доктора постоянно вздор несут, — резко проговорил дядюшка. — Почему вы не обратились к какой-нибудь акушерке?

— Ах, ага, боюсь. До смерти боюсь, как бы чего не случилось с моей бедной сироткой.

— А вы о чести семьи подумайте. Если бы жив был несчастный отец — умер бы с горя. Слава богу, что он до такого позора не дожил… Завтра все об этой истории узнают…

— Вот и я того же опасаюсь. Уж и сейчас, наверно, многие прослышали. Олух-то мой ведь не может язык попридержать… Вот помяните мое слово, сегодня же объявится эта сплетница Фаррохлега-ханум.

Тем временем со двора появились дядя Полковник с женой, взволнованно взывавшие к дядюшке Наполеону. Перебивая друг друга, они пытались объяснить, в чем дело, наконец дядя Полковник, утихомирив супругу, сказал:

— Братец, воздействуйте хоть вы на эту женщину! Битый час плачет…

— Да что случилось?

— Если помните, еще до того, как пришло письмо от Пури, я так беспокоился, что написал одному своему другу в Ахваз, чтобы он попытался разузнать хоть что-нибудь о нашем сыне и написал бы нам. Теперь от него пришел ответ, он пишет, что Пури болен. Сколько я ни твержу жене, что сам Пури написал нам уже после этого, — никакого толку!

— А разве в их письмах нет даты?

— Нет. Но я уверен, что письмо Пури написано позже…

Жена дяди Полковника плача сказала:

— Богом вас прошу, ага, разберитесь! Или телеграмму пошлите…

— А что у него за болезнь? — поинтересовался дядюшка. — Откуда еще болезнь какая-то взялась…

Жена Полковника, опередив мужа, поспешно ответила:

— Он пишет, что сынок мой услышал пальбу и насмерть перепугался… Ох, накажи меня господь, за то, что я отпустила такого ребенка на войну, в неразбериху эту!..

— Ханум, зачем глупости болтать, — резко остановил ее дядя Полковник. — Он сдуру ляпнул, а вы повторяете. Пури, наверное, съел что-нибудь несвежее и занемог. Да такого молодца среди тысячи не найдешь — какое сердце, отвага, смелость! Он же весь в меня.

Мы с Лейли переглянулись, пытаясь подавить смех. Асадолла-мирза, который секундой раньше вошел в комнату из дядюшкиной гостиной и слышал эти слова, вмешался:

— Господин Полковник прав. Равного по доблести Пури и средь миллиона не сыскать. Прямо — Юлий Цезарь!

Дядя Полковник резко повернулся к нему, но Асадолла-мирза скорчил такую невинную мину, что гнев во взгляде Полковника сменился признательностью, и он ласково сказал:

— Спасибо, Асадолла! При всех твоих недостатках у тебя есть прекрасная черта: ты разбираешься в людях.

Он снова обратился к дядюшке Наполеону:

— Как, по-вашему, может, мне самому поехать в Ахваз посмотреть?

— Нашли время для разъездов! — возразил дядюшка Наполеон. — Лучше пошлите телеграмму этому вашему другу. Нет, путешествовать сейчас не время. Нельзя оголять фронт. Откуда вам известно, что это не уловка с их стороны, чтобы удалить вас отсюда, лишить меня поддержки и таким образом достигнуть своей цели… К сожалению, они уже добрались до окрестностей Тегерана.

Асадолла-мирза снова не удержался:

— Ага прав! Вполне возможно, что тут кроется такое… Лучше вам ограничиться телеграммой.

Тут с улицы донеслась шумная перебранка: спорили двое. Дядюшка Наполеон минуту прислушивался, потом повернулся ко мне:

— Сынок, сходи посмотри, что там за шум, что за крики?

Я выбежал на улицу. Маш-Касем, размахивая ручкой от метлы, наскакивал на чистильщика ботинок, который собирался расположиться со своим ящиком у садовой калитки.

— Это тебе не теткин дом! — кричал Маш-Касем. — Будут тут приходить всякие, каждый день новую лавочку заводить!

— А ты потише, чего так разоряешься?

— Мне и разоряться нечего: только попробуй разложи здесь свое барахло — все твои банки с ваксой, все щетки-бархотки в канаву покидаю!

Я предпочел не вмешиваться и, прежде чем чистильщик увидел меня, побежал сообщить обо всем дядюшке Наполеону.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил он меня.

— Ой, дядюшка, там один чистильщик пришел, хотел устроиться около вашей калитки, а Маш-Касем его выгоняет.

— Что?! — заорал дядюшка. — Маш-Касем? Чистильщика?… Не сметь!

И заторопился к садовой калитке. Асадолла-мирза подмигнул мне, но сам не двинулся с места. Когда мы вышли на улицу, Маш-Касем уже сцепился с чистильщиком, крича:

— Я тебе покажу, тварюга безродная! Это ты меня ослом обзываешь?!

— Касем! — строго окликнул дядюшка.

Маш-Касем, не отступая от чистильщика, продолжал вопить:

— Недаром я из Гиясабада родом, ты у меня узнаешь, откуда ноги растут, шантрапа проклятая!

Дядюшка влепил Маш-Касему затрещину:

— Успокойся, недоумок, тебе говорю! В чем дело?

— Да вот приперся сюда, желает тут хлам свой сапожный раскладывать. А я ему говорю, чтоб убирался, ведь от такого добра не жди…

Я старался не попадаться чистильщику на глаза. Но тому было не до меня. Тяжело переводя дух, он говорил дяде:

— Я сюда работать пришел, ага. А этот налетел, ругается, дерется… Ты что, не можешь по-людски разговаривать? — И, собирая свое хозяйство, добавил: — Раз эта улица у гиясабадцев на откупе, я пошел!

Побагровев, Маш-Касем опять завопил:

— Вижу я, к чему ты клонишь… Еще раз Гиясабад помянешь — я тебе так врежу, что ты собственными зубами подавишься!

— Замолчи, Касем, а не то я тебе своими руками глотку заткну, — дрожа от злости, хрипло зарычал дядюшка. — Да как ты смеешь препятствовать человеку заниматься своим трудом?… Он что — у тебя хлеб отбивает?

Лицо чистильщика просветлело, а Маш-Касем, вытаращив глаза, уставился на дядюшку:

— Да вы ведь сами говорили, ага, чтобы я этих бродяг-лоточников с их барахлом близко не подпускал! Разве не вы меня остерегали, что они тут ходят, вынюхивают все, выведывают, чтобы потом дом обворовать?…

— Дурак, я о подозрительных личностях говорил, а не о честных ремесленниках, которые своим трудом хлеб зарабатывают.

— Ах ты, господи, зачем врать, да я давно личностев хуже этой не видал: глянь, из него, проходимца, наглость так и прет.

— Понимаю, куда ты гнешь, — обиделся чистильщик. Он подхватил с земли свой ящик и продолжал: — Я-то уйду, да жаль только хозяина, которому такой ишак служит.

Маш-Касем было кинулся на беднягу, но дядюшка свирепо отпихнул его:

— Господин чистильщик… Вас как зовут?

— Хушанг, с вашего позволения.

Дядюшка несколько секунд с удивлением вглядывался ему в лицо, бормоча себе под нос:

— Странно! Очень странно… Хушанг!..

Чистильщик перекинул через плечо ремень от ящика:

— Если вам потребуется сделать что… почистить, подметки подбить, осоюзки поставить… Я в двух квартала отсюда сижу, возле лавки угольщика.

Он совсем собрался уходить, когда дядюшка с беспокойством сказал:

— Что это, уважаемый, куда же вы?… Здесь место хорошее… У нас тут целый день работы полно — и чисти и починка. Да одна наша семья вас работой завалит!

— Нет, ага, я лучше пойду. «Сто манов[28] охотничьей добычи не стоят того, чтобы вонь от собачьего дерьма терпеть!»

Дядюшка бросился за ним, схватил его за руку:

— Прошу вас… Слово даю, Маш-Касем будет тебе брат.

Маш-Касем пробурчал, так чтобы дядюшка не слышал:

— Точно, как брат… Я тебе такое дерьмо собачье покажу…

— Ты меня слышишь, Маш-Касем? — повернулся к нему дядюшка. — Ты ведь будешь как брат Хушангу?

Маш-Касем опустил голову:

— Ну, зачем врать? До могилы-то… Как вы прикажете… Коли вы забыли про фотографа…

Но, заметив сердитый взгляд дядюшки, он осекся:

— Ах ты господи, должно быть, я спутал этого чистильщика с тем, который на базаре…

Чистильщик опустил свой ящик на землю. Дядюшка облегченно вздохнул и сказал:

— А в обеденное время Маш-Касем тебе поесть принесет… Касем! Скажи ханум, если еда готова, пусть пришлет тарелку Хушангу… Да не забудь про зелень, лепешки и кислое молоко.

Чистильщик с довольным видом раскладывал свое добро, приговаривая:

— Да не оскудеет рука щедрого! У меня своя лепешка есть и винограду кисть — я перекушу, не беспокойтесь.

— Нет, нет, ни в коем случае… Вы сегодня наш гость! В обед приходите в сад кушать.

По дороге к дому Маш-Касем, который остался очень недоволен исходом дела, попытался было вразумить дядюшку, но встретил такой гневный отпор, что прикусил язык и явно приуныл.

Когда мы вошли в дом, Асадолла-мирза вопросительно посмотрел на меня. Я знаком показал, что все идет наилучшим образом.

Родичи опять начали обсуждать болезнь Пури, но не успели ничего решить: вбежала Лейли и объявила, что звонят из уголовной полиции, хотят побеседовать с Азиз ос-Салтане.

Азиз ос-Салтане подошла к телефону, а все присутствующие, пораженные, столпились вокруг нее.

— Алло! Слушаю вас. Кто?… А, здравствуйте, очень приятно. Я к вашим услугам. Как вам удалось меня разыскать? Ко мне домой?… Да-да… Нет, это Фати, дочка няни Гамар… Что?… Ах, боже мой, что вы такое говорите?… И вы поверили?!

Дядюшка изо всех сил делал ей знаки, чтобы она объяснила, о чем речь, и Азиз ос-Салтане проговорила:

— Не кладите трубку… Во дворе шумят, я прикрою дверь, а то не слышно!

Тут она зажала трубку рукой и шепотом сказала:

— Это начальник сыскного отделения… Тот, у которого я была в прошлый раз, друг покойного аги… Он говорит, сегодня ему позвонил какой-то неизвестный и сказал, что я стреляла в Дустали и что мы скрываем раненого у себя в доме…

Дядюшка трясущимися губами с трудом выдавил из себя:

— Это их рук дело!.. Ответьте ему… Скажите, что он может поговорить с самим Дустали.

— Алло? Так о чем мы говорили? Вы, конечно, шутите! Обождите у телефона, я сейчас позову самого Дустали. Нет-нет, вы обязательно должны с ним поговорить, пожалуйста!

Азиз ос-Салтане поспешно перетащила телефон в комнату, где лежал Дустали-хан, в двух словах растолковала мужу суть дела и приказала:

— Поговори-ка с ним, да не вздумай стонать в трубку!

Дустали-хану оставалось только повиноваться. Зычным голосом он приветствовал шефа уголовной полиции, обменялся с ним положенными любезностями и успокоил его, а потом вернул трубку Азиз ос-Салтане. Дядюшка тем временем уже дал ей необходимые инструкции.

— Алло, вы слушаете? Теперь вы убедились, что над вами подшутили? Дустали вчера патроны набивал, порохом слегка ногу обожгло… Благодарю вас. Вы очень любезны…

Дядюшка, жестикулируя, побуждал ее спросить то, что ему нужно. Азиз ос-Салтане также жестами давала понять, что помнит об этом. После обмена любезностями и обещаний повидаться в ближайшем будущем она проговорила:

— Да, я еще хотела спросить… Вы не могли бы описать человека, который вам звонил… Конечно, я сказала — голос, может быть, акцент какой-нибудь! Например, индийский? Нет?… Тогда… Что? Ширазский выговор?… Вы уверены? Ах так, вместе с семьей долго жили в Ширазе… Ну, я вам очень признательна… Ясно… Разумеется, если бы не вы, нам не избежать бы неприятностей. Ну, всего вам хорошего, спасибо.

Я не смел взглянуть на дядюшку. Но, даже не поднимая глаз, я прекрасно представлял себе, что выражали физиономии присутствующих. Наконец я исподлобья покосился в дядюшкину сторону: его окаменевшее, бледное лицо свидетельствовало об еще большем смятении, чем я ожидал. «Господи, смилуйся!» — твердил про себя. Ведь во всей нашей семье ширазский выговор был только у одного человека — у моего отца.