Дым без огня

2

Когда детей в раннем возрасте спрашивают, кого они больше любят — маму или папу, дети обычно молчат. Они оказываются тактичней тех, кто их спрашивает: не хотят обидеть ни маму, ни папу. А Катя молчала потому, что больше всех на свете любила дедушку.

Случайно услышав, что родители ждали сына, она поняла, что ее не ждали… А дедушка хотел внучку. Он, значит, ждал! И сразу же стал понимать ее не с полуслова (словами Катя вначале еще не владела), а с полужеста и полузвука. Он безошибочно определял, в чем ее неудобства, мучения и чего она хочет.

Отец Кати разобраться в этом и не пытался: даже в час рождения дочери он ускорял рождение какого-то предприятия, за которое «отвечал головой», вдали от родного города. Голова его постоянно находилась в опасности, хотя внешне выглядела вполне ухоженной и благополучной: холеная, модно подстриженная. Дедушка именовал его «командировочным мужем». Он отсутствовал столь продолжительно, что, по мнению Александра Степановича, в командировках фактически находился дома. Но и присутствуя, он тоже отсутствовал: разговаривал отрешенно-бодряческим тоном, задавал вопросы, которые не требовали ответов.

Ответы ему были и не нужны: походя спросив о чем-либо Юлию Александровну, он удалялся в другой конец комнаты, чтобы так же походя спросить о чем-нибудь Катю. А спросив ее, оказывался возле Александра Степановича, который заранее предупреждал:

— Отвечать не буду!

В Катиной памяти отец неизменно ассоциировался с чемоданом. Чемодан либо упаковывался, либо распаковывался. Так как при встречах и расставаниях слова произносятся особые — громкие или проникновенные, — отец ассоциировался еще и с неестественно приподнятым тоном, с необычными интонациями, которые не должны быть частыми, если хотят заслужить доверие: чрезвычайное не может быть постоянным.

Катя из окна смотрела вслед отцу, когда он уезжал, и сквозь стекло махала ему, когда он приезжал с вокзала или аэродрома. Ей казалось, что походка убывающего отца была легче и радостней, чем походка прибывающего.

Заметив, что мама и дедушка отходят от окна в грустной задумчивости, шестилетняя Катя, уже тогда во всем любившая ясность, спросила отца:

— Ты что всегда так торопишься?

— Боюсь опоздать на самолет. Или на поезд…

— Выходи раньше — и не будешь бояться. А почему нам не машешь?

— У меня в руке чемодан.

— Это в одной. А другая?

Отец стал махать свободной рукой, но с такой дежурной благожелательностью, как если бы встречал или провожал делегацию не очень дружественного государства.

Однажды отец не вернулся из командировки.

— Пропал без вести, — как бы опустевшим голосом сострила Юлия Александровна.

Александр Степанович не любил кощунственных шуток. Тем более что в сорок втором сам пропал без вести, и от этого сообщения у его матери, Катиной прабабушки, разорвалось сердце. А он потом отыскался… Среди бесчисленных глубоких извилин на дедушкином лице Катя давно уже выделила те, которые были шрамами. Сам же дедушка именовал их «траншеями».

— Он не пропал без вести, — оскорбленно прохрипел Александр Степанович. — Он дезертировал.

— Только родной земле надо соблюдать верность при всех обстоятельствах, — возразила Юлия Александровна.

— А детям? — Александр Степанович кивнул на Катю. — А друзьям? А делу жизни?

— Я не дитя, не друг… И не «дело жизни». Каждое слово в русском языке имеет значение остро определенное. Я считалась женой.

— Но согласись: он обязан был по-человечески предупредить.

— Его командировки и были предупреждением. Катя, мне кажется, заметила… И поняла. В шестилетнем возрасте!

— Значит, она взрослее меня. Я по-детски доверчив.

— Доверчивость — это достоинство. С мелкой практической наблюдательностью она может и не сочетаться. А с мудростью вполне совместима!

Сказав так, сама Юлия Александровна с той поры стала изучающе относиться к людям и не верить возвышенным интонациям.

Это случилось летом… Через месяц, вернувшись в город, Катя отнесла в детский сад все игрушки, которые ей подарил отец. Игрушек было много: из командировок положено возвращаться с подарками.

— Это вполне в ее стиле, — сказала заведующая детсадом Юлии Александровне. — Поэт написал: «Есть женщины в русских селеньях», а мы говорим: «Есть Катя у нас в детском саде…» Коня она «на скаку остановит» как-нибудь в будущем, а машину на полном ходу уже задержала.

— Когда?!

— Одну нашу воспитательницу прихватила желчнокаменная болезнь. Катя выскочила на дорогу и, увидев машину с красным крестом, заорала: «Человек умирает!» Под уздцы, можно сказать, «Скорую помощь» во двор привела.

Юлия Александровна привыкла к неожиданным Катиным действиям.

Приходя с мамой и дедушкой к тем их знакомым, которые обычно угощали лишь чаем, Катя, указывая на членов своей семьи, объявляла:

— Они прямо с работы.

— Мы не будем брать тебя в гости! — угрожала Юлия Александровна.

— Лучше сами не ходите в те гости, куда меня надо не брать, — парировала Катя.

— Твои гены! — восклицала Юлия Александровна, обращаясь к отцу.

Александр Степанович все делал по вдохновению… Оно, подобно ветру, надувало податливые паруса его энергии и несло нередко навстречу опасностям. Он по вдохновению ел, не соблюдая диеты, курил ровно столько, сколько не спал, передавая непрерывную эстафету от одной папиросы другой. Нарушая педагогические законы, он предоставлял внучке дерзкую свободу действий. Необдуманно, очертя голову поддерживал своих любимых учеников, и в том числе Васю Кулькова, потому что, однажды поверив, не мог предать эту веру, как вообще не умел отрекаться и предавать.

А Юлия Александровна, прежде чем допустить человека в круг друзей или просто знакомых, подвергала его сложнейшим приемным экзаменам. «Вот и в Васе она сомневается», — думала Катя, уже шестиклассница, отправляясь за Сониной статьей, посвященной братству «Могучей кучки».

Катя явилась без предупреждения — и вначале Васино лицо выразило испуг, как если бы через порог секретного предприятия переступил человек, не имеющий пропуска. Затем Кульков овладел собой… Но только отчасти. Он силился обрести привычную для Кати форму общения, но не сумел. Как один и тот же злак на разных почвах выглядит неодинаково, так и он на почве своей семьи выглядел иным, чем на почве дома Малининых. Катя сочла это естественным. Хотя Юлия Александровна не раз ее уверяла:

— Люди отличаются от растений и тем, что обязаны оставаться самими собой, не меняясь в зависимости от места и времени. Да и вообще ни от каких обстоятельств!

Длинная Васина шея постепенно обрела властную напряженность, сделалась похожей на жезл регулировщика. Он регулировал движение мыслей и поступков членов своей семьи. Цвет лица его и выражение глаз менялись с повелительностью светофора. Если он и не был пророком в своем домашнем отечестве, то уж хозяином был.

Это «строгость заботы, тревоги за них всех, — мысленно расшифровывала происходящее Катя. — Да, регулирует… Но тем предотвращает аварии, несчастные случаи!»

Маршрут Анастасии Петровны пролег на кухню, чтобы Катя, как полагается в вечернюю пору, могла поужинать. Соня сразу же уселась за пианино, чтобы усладить Катин слух.

И только один член семьи нарушал правила: двигался в неугодном Васе направлении — то по собственной инициативе раздвинул стол, чтобы за ужином было вольготнее, то, не спросясь, распахнул окно, чтобы гостье лучше дышалось. И хотя это был Васин отец, молотка у него в руках Катя не обнаружила. Руки эти все время стремились сделать что-нибудь непредусмотренное, но, по мнению Григория Кузьмича, полезное для окружающих. Впрочем, о молотке он все же косвенно вспомнил:

— Ножка-то у стола прихрамывать стала. Гостья пришла — и заметил… Надо бы вылечить!

— Ножка абсолютно здорова, — холодно диагностировал Вася. И обратился за сочувствием к Кате: — Дай ему волю, все по-своему перелопатит.

Вне своего дома Катя для приличия называла Кулькова Васей Григорьевичем.

— А Вася Григорьевич рассказывал, что вы можете прибить молотком любого злодея. Хулигана, например… — сказала она, желая сделать приятное одновременно и Васе и его отцу.

Воображение у Кати было пылкое, подчас искажавшее истину. Но лишь во имя добра и мира!… Вася-то на самом деле говаривал, что молоток Григория Кузьмича может обрушиться и на его неповинную сыновью голову.

Шея Кулькова согласным кивком одобрила Катину выдумку. И Григорий Кузьмич рукавом вытер глаза, которые под влиянием возрастной сентиментальности увлажнялись, видимо, часто.

Катя приступила к изучению кульковской квартиры…

Над Васиным столом она увидела фотографию дедушки, обрамленную рамой из дерева, столь тщательно отполированного, будто оно никогда не было живым. Фотография воспринималась не только как святое место Васиного кабинета, но и как центр всей квартиры. Три комнаты были смежными, — и дедушкин взгляд, зафиксировавший его безоглядную, не боявшуюся обмануться доброту, пронизывал все пространство, на котором обитала семья Кульковых.

Еще в детсадовском возрасте Катя поняла, что Вася любит Александра Степановича беззаветно. И, может, именно за это отдала ему свое сердце…

«Сто раз поможешь человеку, а один раз нет и — все содеянное будет забыто и обесценено» — этот ходячий вывод из житейской практики, который не раз долетал до Катиных ушей, к Васе отношения не имел.

— Я подсобил ему лишь раз в жизни — и он помнит об этом всю жизнь, — сказал в присутствии внучки Александр

Степанович. — Наградой мне стал преданный друг!

— Он не друг, а заинтересованное лицо, — прямолинейно возразила Юлия Александровна. И для смягчения добавила: — Оберегает колодец, из которого пьет.

— До такой степени оберегает… что ты и представить себе не можешь! — таинственно произнес Александр Степанович. — Хотя иные в подобный колодец плюют.

— Он слишком расчетлив, чтобы плевать.

— Ты многого не знаешь…

Дедушка запнулся, боясь выдать что-то не подлежащее разглашению.

Юлия Александровна, движимая тактом, не стала допытываться.

— А сколько раз ты читал его сочинения в рукописях?

— Столько же, сколько он мои!

— Но он, читая тебя, учился. А ты, читая его, учил! Понимая внешнюю бесспорность таких утверждений, Катя

все же спорила с ними. Но молча, не вслух: ее адвокатство лишь насторожило бы мать.

Катя видела, как чувство благодарности распирало Васю. И подозревала, что это тоже сердит Юлию Александровну, что она не хочет делить ни дочь, ни дедушку с посторонними.

— «Победителю ученику от побежденного учителя…» Почаще бы наши Жуковские от педагогики отваживались произносить эту фразу. Или писать на своих изысканиях, даримых ученикам, — сказал во время очередной шахматной партии Александр Степанович.

Шахматы подталкивали его к размышлениям. Вначале ходы делались быстро, почти механически — и Александр Степанович, передвигая фигуры, впадал в философские раздумья. Он продолжал философствовать и далее, если дело шло к выигрышу, а если к проигрышу, то умолкал. Вася залился клюквенным морсом и осмелился возразить:

— Чтобы Жуковский от педагогики имел основания так написать, должен проявиться и Пушкин от педагогики. Вы не согласны?

— Ну-ну?… — заинтересовался Александр Степанович. — Слишком часто ныне, наблюдаю я… — продолжал Вася, — кое-кто хотел бы написать: «Побежденному учителю — от победившего ученика». Стыдно становится. «Вот он!… Весь в этом. Застенчивый и благородный! Неужели мама не видит? Не чувствует? — про себя изумлялась Катя. — Почему верность своей „теме“ надо ставить в вину? Фанатик! Человек либо верен себе и другим, либо ни в чем не верен».

Александр Степанович считал, что Кульков давно уже следует в науке своим индивидуальным курсом. А Вася подчеркивал, что если и движется, то в фарватере, вслед за флагманом со словом «Малинин» на высоком борту.

Он так открыто и настойчиво это провозглашал, что на основе цитат из его высказываний появилось письмо без подписи, где Александр Степанович обвинялся в покровительстве, «протекционизме», а Вася назывался посредственностью и прилипалой.

Вася принял на себя тот удар из тьмы, когда не видно было ни фигуры, ни лица нападавшего. Шея его в те дни обрела несгибаемость… Он умудрился доказывать и опровергать так, что «покровитель» даже не услышал об эпопее «проверки сигнала». И не истязал себя мыслью, которая более всего преследует в период таких эпопей: кто подал ложный сигнал?

Дедушка не узнал, а с Катей, учившейся тогда в четвертом классе, Кульков неожиданно поделился:

— В твоем возрасте все легче воспринимается! Может, нервы еще не изношены? Я и выбрал из трех нервных систем вашей семьи твою. Надо же с кем-то…

Катя была ошеломлена: он верил ей! И будь она старше, может, полюбил бы ее?…

Вася в те дни не просто разговаривал с Катей — он исповедовался:

— За ложные сигналы наказание полагается. Попробуй-ка без надобности остановить поезд стоп-краном. Уголовное дело! А остановить без надобности — пусть, как и поезд, лишь на время — человеческую жизнь таким вот письмом… вроде дозволено.

Катя все яснее видела в Васе рыцаря и заступника.

Борьба, проводя внутри человека и его характера всеобщую мобилизацию, выявляет, позже думала Катя, такие возможности и способности, о которых их обладатель и не подозревал. У Васи, по ее наблюдениям, в те дни обнаружились не только отвага и верность, но сразу два непредвиденных дарования: драматургическое и режиссерское. Он придумал сюжет, даже пьесу и поставил спектакль, главный участник которого, Александр Степанович, внезапно на полтора месяца отбыл в командировку.

В неразговорчивом, чаще всего мимикой изъяснявшемся Васе Катя с гордостью обнаружила способность к самопожертвованию. Да… Любовь к нему стоило распространить на всю жизнь и унести с собою в могилу!

Правда, Юлия Александровна и тут выразила бы сомнение: «Защищая папу, он защищает себя».

«Все можно подвергнуть осуждению и осмеянию — решительно все! — сделала горестный вывод Катя. — Мама не хочет пускать чужих в нашу семью. Но разве Вася не свой? Разве он посторонний?»

Письмо без подписи не кинуло Кулькова за спасением на грудь к Александру Степановичу. И Катя могла объяснить, почему: он знал, что сердце в дедушкиной груди больное. И знал… помнил, как оно отзывается на несправедливость и подлость.

Катя тоже об этом помнила.

Официальное сообщение о том, что Катин отец более не появится, Юлия Александровна сделала в душный июльский вечер, изнемогавший от ожидания дождя так же безнадежно, как Катя изнемогала от ожидания отцовского возвращения.

— Баба с возу — кобыле легче! — резанул шуткой Александр Степанович.

— Какая же он баба? — Юлия Александровна зябко сузила и без того неширокие плечи.

— Баба! Раз побоялся приехать и объясниться.

— Почему? Он объяснился мне в вечной любви девять лет назад. А теперь письменно объяснился в отсутствии оной. И ни с кем выяснять отношения он больше не должен.

Защищая бывшего мужа, Юлия Александровна ограждала себя от унизительной жалости.

Кате было в ту пору шесть с половиной лет. И она хотела, чтобы все у нее было, как у других в этом возрасте: мама, отец. Пусть он бывал дома не часто, но Катя знала… да и другие тоже, что он все-таки есть. Она заплакала.

— Ничего, обойдемся! — бодро пообещала Юлия Александровна. Она все высказала при дочери потому, что предпочитала любую ясность туманной недостоверности. — Обойдемся!.

Даже самым убедительным утешениям дети не поддаются сразу. Они долго продолжают всхлипывать по инерции.

— Как же… мы теперь? — не слыша мать, пролепетала Катя.

— Я буду вместо него. Что, не гожусь? — пробасил Александр Степанович. И принял львиную позу. — Посмотри, какой у тебя отец. И какая у тебя мать!…

Юлия Александровна наперекор вечеру, скованному предгрозовой духотой, была в черном платье, вовсе не летнем, но гармонировавшем с ее непроходимо густыми, как у Александра Степановича, волосами — только смоляными, будто крашеными, без единой белой тропинки. Казалось, волосы были слишком обильны и тяжелы для хрупкой головки с изнуренно-бледным лицом. Но глаза, артистически выразительные, пробивавшиеся даже в потаенную мысль собеседника, уверяли, что Юлия Александровна может выдержать многое. Она хотела доказать отсутствовавшему мужу, что выдержит и то, что он на нее обрушил.

Вскоре на дачу, где Малинины снимали три комнатенки с незастекленной террасой, приехал Кульков. Он не ведал, что семья Малининых узнала в тот день о драматичном сокращении своей численности на целую четверть. Но явился так, как если бы ведал: через час после сообщения Юлии Александровны, когда все уже немного пришли в себя, он бросил в сторону Юлии Александровны взгляд, не имеющий права на восторг, но и не способный от него удержаться.

— Вы сегодня… Ну, просто нет слов! И замолчал, поскольку слов не было.

Одни убегают от горестей к людям, чтобы поделиться и посоветоваться, а верней, сбросить хоть часть душевных тягот на родных и знакомых. Другие, напротив, уединяются, чтобы призвать на помощь собственную мудрость и волю. Юлия Александровна в часы потрясений предпочитала одиночество.

Катя знала об этом и позвала дедушку с Васей в лес вроде бы для того, чтобы там спастись от кислородного голодания.

Но в лесу духота как бы уцепилась за деревья и образовала сплошную, плотную массу.

— Не продохнешь! — сказал Александр Степанович. — Правда, дальше будет березовая роща… В лиственном лесу дышится легче, чем в хвойном. И вообще… Тут иглы, а там листья. Здесь темные стволы, а там белые. Пойдем туда.

Полушутливый дедушкин тон призван был отвлечь его спутников от того серьезного, что дедушка, казалось, уже позабыл, оставил на даче.

Все трое побрели в рощу. Александр Степанович стирал испарину со лба то кулаком, то ладонью. Катя протянула ему платок.

— Мерси, — сказал он.

— Пожалуйста, — ответила Катя.

Они привыкли обмениваться беззлобной шутливостью.

— Я присяду, — произнес Александр Степанович. И опустился на пень. — Жаль мне такие могучие пни… В них ощущается обезглавленность. На них можно и сесть, как садятся на шею старому, беззубому льву. А попробуй-ка сесть на вершину пятнадцатиметровой березы!

На этом запас его игривости кончился… Грузное тело само, помимо дедушкиной воли, начало вдруг сползать на траву. Вася кинулся удерживать, но не успел. Катя закрыла рот рукой, стиснула пальцами верхнюю губу.

— Ему плохо, — сказал Вася.

Дедушка лежал возле березового пня, как сраженный в бою немолодой витязь — мощный, с лицом, изрытым траншеями.

Вася опустился на колени подле Александра Степановича. Без спроса обыскал его карманы — и нашел закупоренную стеклянную трубочку с белыми колесиками внутри.

— Запить нечем. Да и не надо… — проговорил он.

Александр Степанович не реагировал. Тогда Вася с повелительностью, которая неизвестно откуда взялась, просунул таблетку ему под язык.

«Баба с возу — кобыле легче», — вспомнила Катя. Стало быть, себя дедушка с той кобылой не сравнивал: ему от маминого сообщения легче не стало. «Я буду вместо него!» — сказал он. А вдруг она, Катя, потеряет двух отцов в один день?

Катя переходила к слезам, как и к избавлению от них, с медленной постепенностью. Сначала лицо ее искажалось обидой, потом отчаянием от безнадежности доказать свою правоту и с ее помощью хоть что-то исправить. Катя понимала: в том, что происходило возле пня, посреди поляны, виноват ее настоящий отец. Почему он не вернулся из последней командировки? Ведь если бы он увидел маму такой, какой она была сегодня в своем черном платье, он бы остался… Почему мама при нем не надевала это платье и не причесывала так старательно свои прекрасные волосы? Почему она не пожалела себя и Катю?…

А если дедушка на траве не очнется? Нет, этого быть не может… А если все-таки?… Катя, боясь помешать Васе, стараясь удержать плач, все больней стискивала верхнюю губу. Пальцы и ладони ее стали мокрыми.

А Вася застыл перед дедушкой на коленях, будто просил у него прощения. Потом ожил… И принялся суетливо растирать Александру Степановичу грудь и виски. «Вот так, — думала Катя, — на поле боя врачи и медсестры склоняются над теми, кто смертельно ранен». Но дедушка не мог быть ранен смертельно. Он же сказал… пообещал: «Я буду вместо него!»

Катя знала, что ей дедушка всегда говорил только правду. Для него это было законом неписаным, ибо писаные правила и законы можно переписать. А все же Катю неотвратимо тошнило, что всегда было признаком крайнего потрясения. Она отошла в кусты, чтобы ее не вырвало на глазах у Васи. Она, стеснялась обнаружить в его присутствии свое состояние, несмотря на обуявший ее страх. Может, это и было первым проявлением столь ранней любви? Что теперь будет? Что?… Все зависело только от Васи. Он казался ей единственной реальной надеждой на целой земле. Она вцепилась в эту надежду — и полюбила ее… Прижав мокрые руки к лицу, она беззвучно заклинала: «Спаси… Помоги, Васенька!» Она впервые мысленно назвала его так.

Александр Степанович открыл глаза, точно проснулся.

— Пожалуйста, дышите поглубже, — попросил Вася. И дедушка выполнил его просьбу.

Вася приподнял дедушку с травы, посадил снова на широкий пень. И сам дедушка был похож уже не на сраженного в поле, а на уставшего после дел и битв былинного витязя.

— Что слезы льешь? — обратился он к Кате.

Катины плечи вскинулись один и второй раз от внезапной икоты. Она попыталась выдать икоту за кашель. Потому что, влюбившись в Васю, не имела права при нем икать.

Вася продолжал уже не так суетливо, а приноровившись, растирать Александра Степановича.

— Духотища невозможная… Вот в чем причина! — объяснил он.

Об истинной причине Вася еще не знал.

Они пробыли на лесной поляне около часа. И все это время дедушка вдыхал и выдыхал воздух так, как советовал ему Вася.

— Дышу по системе Кулькова, — сообщил он внучке.

— Вот и дыши!

Она поверила в эту систему.

— Юля разволнуется, — сказал наконец Александр Степанович.

Он, как бы восстав ото сна, потянулся, распрямился. И даже воскликнул: «Ого-го!»

— Не надо резких движений, — робко посоветовал Вася.

— Юля ничего не должна заметить, — ответил Александр Степанович. — Довольно с нее на сегодня…

Он оборвал самого себя, потому что даже спасителя своего не хотел пока посвящать в событие, которое, увы, обречено было стать общеизвестным.

— Не уловил промежутка во времени… между пнем и травой. Как внизу очутился?

— Может быть, скажем, что с вами случился обморок? Просто обморок от жары? — предложил Вася.

— Лучше ничего маме не скажем, — преодолев икоту силой любви и смущения, выговорила Катя

— Что я — девица, чтобы в обморок падать? — проворчал дедушка.

«Окончательно приходит в себя!» — успокоилась Катя

— Потерять сознание — это достойно мужчины. А ты обморок! Катя права: вообще ничего не скажем. Ни слова!

И он не просто пошел, а зашагал к даче. Сучья трещали у него под ногами.

Юлия Александровна сделала вид, что вышла на крыльцо подышать уже немного разрядившимся воздухом: она не любила выказывать своих слабостей и волнений.

— Кате давно пора спать, — сказала она.

— А я на электричку, — сообщил Вася. — Не буду обременять.

— Что-о? Я уступаю тебе свое ложе. Таким, брат, макаром! — Александр Степанович размашисто указал на топчан, прижавшийся к стене незастекленной террасы.

— Что вы? Что вы?! — Вася в суеверном страхе воздел руки к потолку. — Дома не предполагают такой возможности.

— Но ведь жена у тебя тишайшая!

Васина шея изобразила вопросительный знак.

— Или это тот самый тихий омут, в котором, как известно…

Взгляд Юлии Александровны пресек очередной всплеск малининской откровенности.

Вася же, загадочно разведя руками, дал понять, что официально согласиться с Александром Степановичем он не может, но и возразить ему нечего.

Укладывая Катю в постель, Юлия Александровна не преминула прокомментировать этот диалог.

— Сладкозвучный тенор! — сказала она. — Слова-то какие: «Не буду обременять…», «Не предполагают возможности…»

Она не знала, что Вася недавно, всего часа два назад, спас дедушку. А Катя не могла рассказать. И от этого долго и нервно переворачивалась с боку на спину и на другой бок.

Катя вспомнила тот день и тот вечер во всех их разнообразных подробностях, когда увидела дедушкин портрет над столом у Васи.

Вторжение ее было неожиданным… И Вася мог бы вести себя, как женщина, которую в утренний час застали врасплох — неприбранной и не в том наряде, в каком ей бы хотелось предстать. Но Вася уверенно регулировал движение событий и никаких метаний не допускал. Все шло по порядку. Пока на кухне готовился ужин, Соня сыграла «Вечернюю серенаду» Шуберта и еще что-то классическое, но незнакомое Кате.

Затем Анастасия Петровна пригласила к столу. Катя не без радости сосредоточилась на том, что жена у Васи была покорной, но блеклой женщиной. И на том, что Соня играла по-ученически жестко: пальцы ее сгибались под прямым углом, а не эластично плыли по клавишам.

Соня была похожа на Васю. Кате тоже достались мужские черты: она, минуя маму, с годами все больше походила на дедушку. Правда, говорили, что она унаследовала и дедушкино обаяние, которое было не мужским и не женским, а, по словам Васи, всепокоряющим. Катя, наверно, и в самом деле переняла это дедушкино достоинство, ибо своих одноклассников она покорила. В напряженных ситуациях учителя даже обращались к ней за помощью — и она расслабляла напряжение, за что ей пытались присваивать звание то «вожака», то «предводительницы».

— Она будущий педагог! — безапелляционно определил Александр Степанович, ибо предпочитал это звание всем остальным.

Васин отец Григорий Кузьмич, заметив, что Катя то и дело поглядывает на фотографию дедушки, нашел нужным все-таки достать молоток и укрепить гвоздь, на котором держалась рама. Заодно он все же попытался подлечить и ножку стола. Ужин от этого на время прервался.

— Вася Григорьевич рассказывал мне, что вы почти что Кулибин, — сфантазировала Катя во имя покоя и мира.

Кульков согласно кивнул.

Отметив про себя, что Григорий Кузьмич был единственным нарушителем безупречно соблюдавшихся правил домашнего движения, Катя оценила и то, что Вася нарушителя штрафу не подвергал. Эту терпимость к действиям Григория Кузьмича, в которых участвовал и молоток, Катя сочла результатом Васиной тактичности, его преклонения перед старостью со всеми ее безобидными чудачествами.

Произведя глубокую разведку, выяснив обстановку в Васином доме, Катя стала прощаться.

— А Сонина статья? — неуверенно напомнил Вася уже в прихожей.

— Ах, да!

Катя совсем забыла… Ссылаться на склероз было преждевременно, и она сослалась на «Вечернюю серенаду» Шуберта: фортепианное творчество Сони отвлекло-де от творчества литературного. Ее фантазия мгновенно подсовывала нужные аргументы.

Соня залилась клюквенным морсом той же кондиции, каким заливался Вася. И сомневающейся походкой отправилась за статьей. Пока она отсутствовала, Анастасия Петровна, взглядом испросив Васиного разрешения, пригласила Катю «как-нибудь заходить».

— С Александром Степановичем заходите. И с мамой. Она все такая же… очаровательная?

Вопрос прозвучал тихо и грустно: члены Васиного семейства внешним очарованием похвастаться не могли. «Так вот, где-нибудь на Севере, в непогоду, — подумала Катя, — произносят: „А на юге сейчас тепло!“»

Соня, вобрав длинную, как у отца, шею в плечи, принесла тетрадь выгоревшего бледно-зеленого цвета.

«Как дружили в „Могучей кучке“», — пробежала глазами Катя.

— Мы это напечатаем, — сказала она. Будто школьный журнал издавался печатным способом.