Дyxless 21 века. Селфи

Макс

– Макс! Сейчас я тебя повеселю! – кричу с порога.

– В очередное говно вляпался? – усмехается он.

– Ты совсем в меня не веришь, – делано обижаюсь, – почему сразу в говно?

– Я-то как раз в тебя верю. Только я в тебя и верю, старичок. И в говно. Выпьешь? – берет он с полки бутылку виски.

– Нет-нет. Я за рулем.

– Ага. – Ставит бутылку обратно, берет несколько пустых стаканов, начинает их протирать.

– Леру ты, конечно же, помнишь? Ее невозможно забыть, – вкрадчиво начинаю я.

– Ну я же говорю: говно. – Он равнодушно пожимает плечами.

Макс – мой старинный приятель. Добродушный бородатый человек, смесь Пако Рабана с Хемингуэем. Хотел написать «слегка полноватый, как все добрые люди», но это было бы искажением действительности. Макс худеет. Все годы, что мы знакомы, Макс худеет. А я бросаю курить.

Он один из осколков старой Москвы, прошедших первые настоящие рейвы, последние настоящие клубы, передоз, клиническую смерть, вершины корпоративного мира и все прочее, что прошли те, кто родился в конце семидесятых, если они были в меру любознательны, недостаточно осторожны и вглядывались в мир больших надежд своими неестественно расширенными зрачками.

Макс был памятником, живым укором всем этим псевдодокументальным фильмам про «лихие девяностые». Глядя на него, хотелось сказать: «Это не девяностые были лихими, это вы были лохами».

В какой-то момент он сменил кресло управляющего ай-ти компанией на барную стойку собственного бистро, затем резко дрейфанул от эстонского «спида» к Владимирской Богоматери, а вместо паломничеств в ночные клубы стал наведываться в Оптину пустынь. В общем, теперь пламя кухонных газовых горелок сменил свет истинной веры.

Стоит отметить, что и в этом своем новом статусе глубоко верующего человека Макс продолжает оставаться памятником. Монументом, олицетворяющим теперь не только мимолетные пагубные увлечения условно-досрочно вышедшей на свободу страны, но сам русский дух. Тот несгибаемый и нематериальный актив нашей необъятной Родины, попеременно заходящий то в церковь, то в кабак, в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.

Он хороший, размеренный человек. Цельный, как принято таких называть. Понятно, что любому такому парню в друзья обязательно достанется вечно мятущийся, поверхностный раздолбай. То есть я.

Время от времени мы обсуждаем важные темы, которые обсуждают парни под сорок. Нет, не эти, хотя и эти тоже. В основном же – есть ли всемирный заговор, существует ли борьба добра со злом и начнется ли мировая религиозная война. Изредка мы делимся такими вещами, о которых и рассказать теперь больше некому. Макс о таком исповедуется в церкви. Я втайне надеюсь, что и за меня тоже.

Все это довольно странно, ведь спустя годы после нашего знакомства все претерпело значительные изменения. Макс стал добропорядочным отцом семейства, я – беспутным разведенным папашей. Он кормит народ вкусной едой – а я в основном баснями. Со временем мы стали слишком разными, и иногда я задумываюсь, как мы еще общаемся? Может быть, дело в том, что каждый из нас смотрит на другого, пытаясь понять, что стало бы с ним, пойди он однажды совсем по другому пути. А может, в том, что однажды разбился тот самый стеклянный шар больших надежд, которые мы все когда-то питали. И осколки этого шара вонзились в нас, как лед в сердце того парня из сказки. Вот этими осколками до сих пор и притягиваются друг к другу такие, как мы.

Я рассказываю ему про случай с Лерой, а он все это время безэмоционально вытирает стаканы. До дыр уж дотер, кажется.

– Вот так я сегодня стал героем анекдота про любовника в шкафу, прикинь! – заканчиваю я.

– Прикинул. Интересно, ты когда-нибудь прекратишь воплощать в жизнь бородатые анекдоты?

– Ну, старик, новых-то мне судьба не подкидывает, приходится старье реализовывать.

– Это может стать профессией.

– Ой! – отмахиваюсь я. – Уже стало. Ну а что? Кто-то же должен реализовывать образ персонажа из народных сказаний!

– Сказочного долбоеба, – Макс заходится глухим смехом.

– Ха-ха. Ха-ха-ха, – передразниваю его я.

С минуту молча курим, погруженные в свои мысли. Я через затяжку щелкаю фисташки, щедро насыпанные в граненую вазу.

– Есть хочешь? Мы меню новое ввели.

– Нет, спасибо. Меню не хочу. Я бы сейчас бутербродов съел с докторской колбасой. Штуки три.

– Курил? – Макс пристально смотрит мне в глаза, видимо, пытаясь разглядеть размер зрачков.

– Ну так, – уклончиво отвечаю я.

– У тебя все нормально? – внезапно он делается совсем серьезным.

– Да… вполне. Просто не виделись давно, а я тут мимо ехал… – Меня сносит в какую-то ересь.

– Что случилось-то? – Он пытается улыбнуться.

– Тут такое дело… – Я хочу рассказать ему обо всех идиотских событиях сегодняшнего дня: о Жанне, о том, что в мою квартиру пытались пробраться (теперь рассудок предпочитает называть это так), о Лерином балконе. Но, глядя на его задумчивое лицо, понимаю, что все мои рассказы со стороны выглядят какой-то индийской комедией. Воспринять всерьез историю о том, будто все разом сошли с ума, практически невозможно. Особенно зная меня. Уж кто-кто, а Макс меня знает лучше всех остальных. Иногда мне кажется, даже лучше меня самого. Поэтому я осекаюсь и вместо пылких признаний выдавливаю из себя:

– Как ты думаешь, мы кризис среднего возраста лет в тридцать прошли или еще пройдем?

– Мы из него и не выходили.

– Серьезно?

– Любой ищущий человек постоянно находится в кризисе.

– Ты говоришь банальности.

Макс пожимает плечами, открывает рот, чтобы продолжить, но я его перебиваю:

– Понимаешь, у меня какое-то странное ощущение в последнее время. Все хорошо. Никаких происшествий. Кхм… Все вроде бы ничего. И так каждый день. Бесконечное умножение «вроде ничего» на «вроде ничего», которое ничего и не дает.

– А что бы ты хотел чтобы дало?

– Не знаю. Движение какое-то. Смысл. Вот, правильное слово: смысл. Я тут подумал – может быть, я когда-то в неправильный поезд сел, а теперь соскочить пытаюсь. – Закашливаюсь. – Ну, в метафизическом смысле. Как в фильмах серии «Что было бы, если».

– Знаешь, – смотрит Макс куда-то поверх моей головы, – в метафизическом смысле я думаю, что жизнь – это ни фига не прямая линия. Это движение вперед с бесконечными развилками. И на каждой такой развилке камень. Понимаешь? Как в сказках: налево пойдешь, чего-то найдешь, направо пойдешь – чего-то другое найдешь.

– Да, понимаю. Такое впечатление, что я на каждой развилке на этот камень ссу.

– Вполне допускаю. Так вот, задача этого камня в каждом из вариантов предложить тебе правильную дорогу. Тебе нужно направо, а ты налево идешь. Тебе еще раз предлагают, а ты опять налево.

– И сколько раз будут предлагать?

– Бесконечное множество.

– Это, типа, «безграничное милосердие Будды»?

– Что-то в этом роде. Господь любит тебя.

– А как узнать, что нужно именно направо?

– А ты и так знаешь, раз эту тему поднимаешь. Ты же все время налево уходил, правильно?

– А ты будто не уходил.

– Вован, – укоризненно морщится он, – мы ж о тебе сейчас говорим, правда? Это твой выбор, Вова. Выбор чего-то совсем другого. Того, что ты никогда не делал.

– Я каждый день из фейсбуков своих бывших одноклассников узнаю о том, как выглядит то, чего я никогда не делал. Это безгранично уныло.

– Не упрощай.

– Ох, дружище, – вздыхаю, – если бы я упрощал, может, оно все и легче как-то проходило. Слушай, у тебя на парковке машину можно до утра оставить? – Вместо ответа Макс наливает виски в сиротливо стоявший до того момента стакан.

– А у тебя бывает такое? – осторожно интересуюсь после первого большого глотка.

– Не то слово, – усмехается он.

– И как?

– Тяжело. Самому себе всегда сложнее вопросы задавать.

– Да уж, – соглашаюсь, – лучше бы кто-то другой задавал. Всегда можно полуправдой отделаться.

– Так только в детской комнате милиции бывает. Но есть места, где… как бы точнее… врать не получается.

– У меня таких мест нет. Скорее остались только места, в которых не получается говорить правду.

– Мы с тобой, как всегда, о разном говорим.

– Да понимаю я. – Достаю очередную сигарету. – А тебя прощают?

– Кто?

– Ну батюшка там, я не знаю. Процедура какая-то есть?

– Исповедь. Еще псалтырь в такие моменты читаю. – Лицо его делается серьезным. – Это очень тяжело. Там каждое слово как про тебя написано.

– Про меня?

– Да не про тебя, а про меня. Про всех нас. Дико тяжело читать, будто что-то не пускает.

– А потом лучше становится?

– Конечно. Потом ты чистый лист.

– И что, потом можно опять по новой? – Закуриваю. – Что бы мне-то почитать…

– Вов, исповедь – это не вытрезвитель и не рехаб.

– Так я тоже вроде не Эми Уайнхаус.

– Жулик ты, – хлопает он меня по плечу. – Ты пытаешься ко всему относиться как к страховому полису: «А давайте я здесь и здесь заплачу, зато потом буду это и то делать».

– А как мне к этому относиться? Ты думаешь, легко так вот сразу из мира товарно-сырьевых отношений прыгнуть в мир… – Залпом допиваю стакан. – Может, правда в церковь сходить?

– Давай сходим, – кивает Макс.

– Я вот… Может, я зря загоняюсь? Может, это осень, хандра? А потом лето, и опять вау-вау, средиземноморское побережье, Дафт Панк «Гет лаки» из колонок поет! И никаких тебе вопросов!

– Может, и так. Ты сам-то чего больше хочешь?

– Не знаю. – В баре ощутимо холодает. – Я больше всего хочу посмотреть какой-то отрезок своей жизни. Ну как если бы за мной человек с камерой ходил и записывал. А я бы потом на самого себя со стороны взглянул. Может, я что-то не так делаю? Перестал обращать внимание на какие-то значительные детали? Так вроде бы запланируешь что-то, думаешь: «Вот завтра поступлю так-то и так». А завтра все неожиданно рассыпается и скатывается в унылое говно. Помнишь, как в том фильме, где маленькие человечки чуваку за ночь мебель в комнате переставляли, и он перестал понимать, где находится?

– Это бесы, Володенька. Бе-сы.

– Бесы… – Зеваю то ли от холода, то ли от усталости. – Я сам тот еще черт…