Глава четвертая САТАНИСТКА

От моего дома в Грамерси-Парке не слишком далеко до Восьмой улицы, но мы с инспектором Конроем потеряли счет времени, обсуждая таинственные события последних дней, и только после одиннадцати вышли из такси у дома, где жила Дороти Кроуфорд и откуда был сделан телефонный звонок, так озадачивший инспектора. Когда автомобиль остановился на углу, из тени выступили два детектива и поздоровались с Конроем.

— Целый день никуда не выходила, инспектор, — сказал один из них.

— Ясно. Посетители?

— Нет, сэр.

Один из детективов вернулся на свой наблюдательный пост, а другой повел нас в вестибюль. Здание не отличалось изысканностью; этот бывший особняк, выстроенный из коричневого песчаника, в недавние годы был поделен на двух- и трехкомнатные квартирки и теперь во всем походил на сотню других домов в этой части города. Мы поднялись по лестнице на третий этаж; детективу мы велели ждать у лестницы и никого не пускать в холл, чтобы нам не помешали. Затем мы с инспектором медленно двинулись по длинному коридору, освещенному только парой газовых рожков, размещенных по обоим его концам.

Приблизившись к двухкомнатной квартире, где жила девушка, мы услышали беспорядочный гул голосов и дальше действовали со всей осторожностью.

— С ней в квартире кто-то еще, — прошептал Конрой.

— Может быть, — ответил я. — Но вспомни, что говорил управляющий.

Когда мы опустились на колени у двери и Конрой приложил глаз к замочной скважине, мне показалось, что из квартиры доносится странный запах; возможно, разговор с инспектором невольно обострил мое обоняние. Запах трудно было уловить или определить; он не показался мне отталкивающим; в нем было, скорее, предвестие тайны, но у меня мелькнуло мимолетное ощущение, что этот сладкий и пикантный аромат нес в себе и что-то зловещее. Чувствовалась в нем и нотка затхлости, и нечто тягостное. Видимо, Конрой также ощутил запах — я заметил, что ноздри его раздулись, впитывая незнакомый аромат; однако же он был весь поглощен тем, что происходило в квартире, и не произнес ни слова.

— Видишь что-нибудь? — шепотом спросил я.

— Она в другом конце комнаты, — ответил он. — Довольно плохо видно, но там, похоже, устроен какой-то алтарь. Не могу разглядеть, сидит она или стоит на коленях. Она… о Боже!

Он откинулся назад с выражением полной ошеломленности и отвращения на лице. Когда инспектор задел меня плечом, я почувствовал, что тело его дрожит; на лбу Конроя выступили большие капли пота.

— Что там? — прошептал я.

— На алтаре сидит треклятая жаба! — хрипло проговорил он. — Гляди!

Я наклонился ниже и в свою очередь приложил глаз к замочной скважине. Передо мной предстала длинная, узкая комната; в противоположном конце ее возвышался грубый алтарь, покрытый черной тканью; на алтаре не было никаких предметов или украшений, помимо одинокой черной свечи в желтом подсвечнике. Жабу, что так испугала Конроя, я не заметил, однако перед алтарем стояла молодая женщина в черной как ночь мантии, застегнутой на пуговицы у шеи и спадавшей грациозными складками к ее ногам. В руке, поднятой высоко над головой, она держала какой-то черный предмет треугольной формы, по размерам не превышавший мужской ладони. С ее шеи свисала золотая цепочка, на которой было подвешено распятие. Я едва не вскрикнул от ужаса, когда распятие блеснуло отраженным пламенем свечи и я увидел, что оно было перевернуто — фигурка страдающего Иисуса висела вверх ногами!

Воздев треугольный предмет, девушка что-то говорила, ее губы двигались, и наконец я начал разбирать обрывки слов: время от времени ее голос звучал громче и переходил почти в крик.

— Что она говорит? — прошептал Конрой.

— Трудно разобрать, — ответил я. — Какой-то иностранный язык. Я… Томми, да ведь это латынь! Она говорит на латинском!

— Ты должен понимать латынь, — заметил Конрой. — Ты же врач.

Я внимательно прислушивался, но какое-то время не слышал ничего, кроме нашего тяжелого дыхания. Затем девушка возвысила голос в песнопении.

— Nobis miserere mundi… nobis… mundi, — вскричала она и вдруг резко повернулась лицом к алтарю. Моим глазам на мгновение открылся алтарь, и я успел увидеть, что точно в центре его, растопырив лапы, восседает во всей своей непристойной гнусности огромная жаба, выделяясь на темном фоне покрова ужасным пятном лепрозного цвета. Девушка протянула к рептилии черный предмет и воскликнула:

— Domine adduua nos!.. Domine adduua nos semper!

Жаба, не мигая, смотрела на нее; лишь изжелта-зеленые бородавки поблескивали в огне свечи, когда она шевелилась.

— Saboath… deus… sanctus… — пробормотала девушка. Она преклонила колени перед мерзкой рептилией и благоговейно воздела треугольный предмет. — Sanctus… dominus… sanctus.

Она поднялась, повернулась спиной к алтарю и швырнула треугольный предмет на пол, затем плюнула на него и принялась втаптывать его в пол каблуком.

— Gloria tibi! — громко и торжествующе вскричала она. — Quorum. circumstantium… omnium… et…

Теперь я понял, чем она занималась и что предвещала церемония. Я бешено забарабанил в дверь, надавил на ручку, девушка услышала шум и обернулась. Она не успела договорить фразу, и имена тех, на чьи головы ее молитвы должны были призвать чудовищное зло, так и остались непроизнесенными. На мгновение она замерла перед алтарем, после быстро протянула руку и задернула черный занавес, скрыв непотребное зрелище. Другим быстрым движением она распахнула мантию, сорвала с шеи распятие и бросила мантию и распятие за занавес. Отшвырнув ногой остатки треугольного предмета — теперь я видел, что это всего-навсего кусок черного хлеба — она метнулась к двери. Через секунду дверь распахнулась и девушка возникла на пороге; при свете газовых рожков в коридоре мы впервые смогли ее хорошенько рассмотреть. Она была удивительно красива, с пронзительным взглядом сияющих черных глаз; мне показалось, однако, что в них вспыхивали недобрые огоньки. В этих глазах отражалась неимоверная греховность и неимоверная жестокость.

Она долго стояла на пороге, не говоря ни слова, спиной к ходившей волнами завесе, что скрывала непроизносимые мерзости. Наконец она резко сказала:

— Почему вы позволяете себе стучать в дверь, как…

— Я инспектор полиции Конрой, — прервал ее инспектор.

Она ничего не ответила, и лишь презрительная улыбка тронула ее изогнутые губы.

— Мы хотели бы поговорить с вами, — сказал инспектор.

Внезапно она широко распахнула дверь.

— Входите, — сказала она.

Мы последовали за девушкой в гостиную ее небольшой квартиры, где она зажгла свет. Она не предложила нам сесть. Стоя или расхаживая перед нами, она все время преграждала путь к черному полотнищу, за которым восседала громадная жаба. Всем своим видом девушка выказывала недовольство нашим появлением и желание поскорее узнать цель нашего визита.

Гостиная, где мы находились, была просто и скудно обставлена самой заурядной мебелью, но все предметы обстановки были покрашены в черный цвет, а по дереву бежала, извиваясь, непонятная красная полоса. Кое-где, на предметах с достаточно широкими панелями, позволявшими разместить подобное украшение, красовалась козлиная голова, окруженная желтой каймой. Я насчитал три таких изображения — два на каждой из передних панелей фонографа в углу комнаты, и еще одно на полке откидного столика. Все они были исцарапаны, словно кто-то нарисовал их, нашел неудачными и попытался стереть. И все же, несмотря на царапины и потертости, они были ясно и отчетливо видны. На красной и черной краске, покрывавшей мебель, также заметны были потертости — казалось, мебель обрабатывали наждачной бумагой, готовя ее к покраске.

Инспектор Конрой, не теряя времени на осмотр комнаты, сразу перешел к делу.

— Зачем вы звонили мне прошлой ночью, мисс Кроуфорд? — осведомился он.

— Разве я вам звонила? — спросила она.

— Вы прекрасно знаете! — парировал Конрой, повысив голос. — Зачем вы это сделали?

Девушка пожала плечами.

— Я ничего не помню, — произнесла она; теперь она говорила медленно и печально.

— Проследить звонок было нетрудно, — сказал инспектор.

— Он был сделан из вашей квартиры, а живете вы одна. Зачем вы звонили?

— Не знаю, — ответила девушка. — Может быть, я и звонила. Не знаю.

— Кто убил судью Маллинса? — рявкнул вдруг Конрой.

Девушка отшатнулась; видно было, что вопрос застал ее врасплох.

— Я… я… я не знаю.

— Говорите! — приказал Конрой.

Девушка молчала. Мне почудилось, что она старалась взять себя в руки и что в душе у нее происходила какая-то борьба. «Она словно с кем-то сражается» — мелькнула у меня странная мысль.

— Нет! — вдруг воскликнула она, и ее мелодичный и чистый голос стал теперь хриплым, грубым и жестоким. Невообразимо, как такой голос мог исходить из женских уст! Конрой вздрогнул — уж не узнал ли он тот, второй голос, говоривший с ним по телефону?

Он внимательно посмотрел на нее и вдруг покраснел от злости.

— Мы можем заставить вас говорить! — крикнул он. — Вы находитесь под…

Девушка медленно покачала головой, точно пытаясь избавиться от тяжкой и непосильной ноши. Она бросилась вперед и схватила инспектора за руку; ее бездонный страдающий взор встретился с его глазами.

— Ах! — воскликнула она; на сей раз она говорила женским голосом. — Вы опоздали! Почему вы не пришли раньше?

— Что вы имеете в виду? — нахмурился Конрой.

Она поглядела на часы. Стрелки показывали половину двенадцатого. Она повернулась ко мне и в отчаянии вцепилась в отворот моего пальто.

— Доктор! — вскричала она. — Вы гипнотизер?

Я помедлил.

— Видите ли, — сказал я, — мои умения в гипнозе ограничены, но в благоприятных условиях…

— Загипнотизируйте меня! Быстрее!

Она бросилась в большое кожаное кресло.

— Торопитесь! — воскликнула она. — Времени почти не осталось!

Она закрыла глаза и недвижно распростерлась в кресле, однако я видел, что в ней снова происходила мучительная внутренняя борьба и что ее душевные силы таяли в сражении с чем-то неизвестным и грозным.

— Сделай то, о чем она просит, Джерри! — велел Конрой.

— Быстрее!

Я иногда пользовался гипнозом как частью лечения определенных нервных заболеваний; как правило, мне удавалось без труда загипнотизировать податливых и покорных больных. Но Дороти Кроуфорд ничуть не походила на этих пациентов: чувствовалось, как что-то борется со мной и с нею, противясь гипнозу; некая энергия или сила, которая осознала, вероятно, что психические узы между мною и девушкой окрепнут и она станет мне подвластна, стоит ей впасть в гипнотическое состояние. Но она помогала мне, как могла, и в конце концов мои усилия увенчались успехом. Она лежала не шевелясь, тихо дыша, и была полностью подчинена моей воле.

Я принялся расспрашивать ее, следуя указаниям Конроя.

— Где ты? — спросил я.

— Красный — и — кровавый.

Слова падали медленно, она произносила их запинаясь, тем же зловещим голосом, что мы слышали раньше.

— Что… — начал я, но Конрой сжал мою руку и отрицательно помотал головой.

— Не надо, — прошептал он. — Пусть говорит, что захочет.

С минуту продолжалось молчание. Затем губы девушки снова разомкнулись.

— Кровь — я — убивать, — долгая пауза, и после: — Кровь — я — убивать — вервие…

Конрой наклонился и схватил ее за плечо.

— Кто ты? — воскликнул он.

Я повторил вопрос.

Губы девушки исказили жестокая и хвастливая гримаса, обнажившая зубы. Она подняла руку и горделиво похлопала себя по груди. Затем она вновь заговорила.

— Сильвио! — вскричала она. — Я Сильвио! Я подчиняться Господину! Я убивать…

Она говорила тем же низким и грубым голосом, исполненным зла, что показался Конрою, слышавшему его в телефонной трубке, голосом самого ада! Теперь и мне так казалось; неимоверное зло словно окружило нас со всех сторон — точно демоны подсматривали за нами, замыслив нашу погибель.

Наступила пугающая тишина. Ее прорезал громкий, пронзительный крик девушки. Конрой потряс ее за плечи.

— Кого ты убил? — резко воскликнул он. — Говори! Кого?

Девушка опять заговорила; зло в ее голосе сгустилось, и каждое произнесенное слово будто заставляло ее корчиться в невыносимой агонии.

— Кровь — вервие — Стэнли…

Конрой отступил на шаг, глаза его блеснули торжеством.

— Разбуди ее! — распорядился он. — Скорее!

Я торопливо привел девушку в чувство. На часах, стоявших на каминной полке, было без десяти двенадцать, когда она зашевелилась и выпрямилась в кресле.

Но теперь она отличалась от девушки, которую мы впервые увидели на пороге комнаты, так же разительно, как белое от черного.

Волосы более не сияли жизнью и силой; тусклые и помертвевшие, они приобрели глухой и черный, отвратительный цвет, подобный цвету крыльев стервятника. Блестящие черные глаза позеленели и покрылись ярко-красными прожилками, брови стали тонкими, как кромка ножа. Они были того же глухого черного цвета, что и волосы, и загибались уголками кверху, к ушам. Изменились даже ее губы и зубы. Изящный изгиб губ превратился в тонкий, прямой, безжалостный разрез; растянутые в презрительной ухмылке, губы ее обнажали зубы, ставшие теперь длинными, узкими и заостренными, точно клыки дикого зверя.

— Что случилось? — спросила она хриплым и севшим голосом.

— Мы вас загипнотизировали, — коротко отвечал Конрой.

— Я вам что-нибудь сказала? — спросила она. — Узнали вы то, за чем пришли?

Я заметил, что ее голос вновь претерпел изменения. Он снова был чист, мелодичен и непредставимо красив, но вместе с тем голос этот был металлическим, холодным и жестоким. Я содрогнулся, услышав его.

— Вы ничего нам не сказали! — ответил Конрой.

Девушка растянула губы; блеснули ее длинные, узкие зубы. Редко испытывал я такой ужас. Мнилось, что я стою перед самим Сатаной, и по моей спине пробежал холодок, когда девушка обвела нас зелеными, с красными прожилками глазами, впиваясь в нас взглядом и словно собираясь разорвать нас на куски своими острыми зубами.

— Ложь! — прорычала она. — Ничего, кроме лжи! Я вам солгала!

Она рванулась к нам, но я грубо толкнул ее в кресло и бросился к двери, то волоча за собой, то подталкивая Конроя.

— Скорее, Томми! — крикнул я. — Ради всего святого, не гляди на нее!

— Боже правый! — воскликнул Конрой. — Во что она превратилась?

Мы не сразу нащупали дверную ручку — наши дрожащие руки сталкивались и мешали друг другу. Дверь мы открыть не успели: девушка встала и направилась к нам. Теперь она казалась воплощением хрупкости и нежности, но прелесть ее облика оттенял блеск белых зубов и сияние зеленых глаз. Я был вне себя от ужаса и одновременно заворожен ею.

— Прошу вас, не уходите, — сказала она, и голос ее был чист и мелодичен, как позвякивание льдинок в хрустальном бокале.

Она обняла инспектора Конроя за шею и ласково прижалась к нему.

— Умоляю, останься! — прошептала она. — Я возьму тебя с собою на шабаш!

Конрой полуобернулся, очарованный ее пьянящей красотой. Я потянул его за рукав, но он только пробормотал:

— Ступай, Джерри. Я немного задержусь.

— Мы отправимся с тобою на шабаш, — шептала девушка, щекоча губами ухо Конроя. — Уже скоро. Совсем скоро.

Она медленно отступила на середину комнаты. Конрой шел следом, не в силах противиться ее чарам. Я лихорадочно звал его, но он не обращал внимания на мои крики. Я не знал, что делать, как вдруг в моем сознании внезапной и ослепительной вспышкой возникли слова, вычитанные из одного древнего тома: «Бегут они образа страдающего Иисуса». Я подскочил к черному занавесу и отдернул его. Позади находился алтарь с черной свечой и отвратной жабой. Я сразу заметил, что животное было приковано к алтарю тонкой золотой цепочкой, но не эта непотребная гадина занимала меня сейчас. Я осмотрел пол, ощупал складки мантии, сброшенной девушкой — и нашел в них распятие, которое она осквернила, повесив на шею вниз головой. Благоговейно воздев в руке распятие, я направился к ней. Девушка, заметил я, тем временем положила руки на плечи Конроя и нежно смотрела ему в глаза, а он беспомощно глядел на нее. Она шептала:

— Мы побываем на шабаше! И Господин наш будет там… Знай, нас ждут наслаждения!

Вытянув перед собою распятие, я медленно шел вперед; но не успел я отойти от занавеса и на три шага, как руки девушки опустились и все ее тело задрожало. Когда я приблизился, девушка прикрыла руками лицо. Она застонала и чуть раздвинула руки; я видел, как она кривила рот, пытаясь вновь обрести власть над собой.

— Переверните! — хрипло вскричала она. — Переверните!

Я поднес распятие к ее лицу.

— Переверните вверх ногами, — в отчаянии прошептала она.

Внезапно руки ее опустились и она застыла, глядя на распятие. Затем она вскрикнула и упала на пол. Конрой бросился к ней.

— Оставь ее! Нужно выбираться отсюда! — закричал я. — С нею все будет хорошо.

Я вытолкнул Конроя в коридор, положил черное распятие в карман и захлопнул дверь. Потрясенный Конрой даже не пытался сопротивляться, когда я вел его по лестнице и вестибюлю; на улице я остановил такси и велел шоферу поспешить на угол Пятнадцатой улицы и Мэдисон-авеню.

— Мы должны поторопиться, — сказал я. — Сколько сейчас времени?

Конрой поглядел на часы.

— Ровно двенадцать. Куда мы едем?

— К дому прокурора Соединенных Штатов Стэнли. Молю Бога, чтобы мы успели.

Конрой, похоже, очнулся от воздействия зловещих флюидов, сделавших его послушным рабом.

— Конечно же! — сказал он. — Она упоминала его имя. И говорила что-то о крови и веревке.

Он надолго замолк; автомобиль тем временем мчался к центру города.

Наконец он сказал:

— Куда именно она звала меня?

— На шабаш, — ответил я. — Это сборище колдунов, ведьм и дьяволопоклонников. Появляются там и демоны. Наша девушка — дьяволопоклонница, сатанистка. Быть может, этим дело не ограничивается.

— Шабаш, — повторил Конрой. — Да, я вспоминаю это слово. Ты говорил недавно о шабаше. Я читал об этом. Шабаш устраивали ведьмы.

— И все еще устраивают, — заметил я. — Ведьминские шабаши и черные мессы справляются в Лондоне, Нью-Йорке, Париже и десятках других городов. Часть церемонии ты видел сегодня в замочную скважину.

— Проклятая жаба! — воскликнул он. — Зачем ей понадобилась эта проклятая жаба?

— Дьяволопоклонники верят, что Сатана является им в образе жабы или козла, — ответил я. — Я ведь тебе рассказывал.

— Да, припоминаю, — сказал Конрой. — Я и забыл. Там был и козел, не так ли? Помнится, я видел козла.

— Там были изображения козла. Дьяволопоклонники украшают свои дома такими изображениями и держат жаб в качестве домашних животных — совсем как мы с тобой украсили бы стены ликами святых и Пресвятой Богородицы.

— Жабы и козлы! — пробормотал Конрой. — О Господи!

Загрузка...