Дьявольщина

ДЬЯВОЛЬЩИНА

Дональд УЭСТЛЕЙК

– Думается, мне надо стать Сатаной. Будет весело, – объявил я.

– Обхохочешься, – заметила Дорис саркастически. – И как это тебе взбрело в голову?

– Ну так, – продолжил я извиняющимся тоном, – подойдет же. Блудный сын возвращается и...

– Ворует мамины побрякушки, – докончила Дорис.

– Именно так. Костюм Люцифера – это то, что надо. Лучшего наряда для меня не придумаешь.

– Остроумие, – вставила Дорис, – вот за что ты мне всегда нравился. Почему бы тебе не стать просто Блудным Сыном? Я задумался, потом покачал головой.

– Нет, – сказал я. – Костюм не должен все разъяснять. А в ярко-красном наряде демона, с длинным хвостом и с вилами...

– Блеск, – согласилась Дорис, – передай-ка пикулей. Я передал пикули. Потом откусил сандвич, прожевал, проглотил и обратился к ней:

– Ну а ты вот, такая умная, ты-то кем собираешься быть?

– Еще не решила. Но это будет что-то оригинальное, милый, обещаю тебе. Что-то красивое и необычное.

– Осеннее Утро, – предположил я.

– Я так и думала – ты предложишь что-нибудь подобное.

Почему не Леди Годива?

Чего-то подобного я и ожидал. Но я не стал спорить, а вместо этого занялся сандвичем. Перед тем как мы кончили есть, Дорис взяла меня за руку и сказала:

– Не беспокойся, Уилли. Ты же знаешь, я не имела в виду ничего плохого...

Я, разумеется, знал и потому ответил:

– В некоторых отношениях ты поумнее меня. Но ты ведь все равно меня любишь.

– Ну конечно люблю, – отвечала она с чувством, поглаживая меня по руке, – и ты любишь меня.

– Разумеется.

Да, разумеется. Из-за любви к Дорис от меня отреклись мои родные, лишили меня наследства и выкинули из самого огромного дома в городе. Ради нее я пожертвовал многомиллионным состоянием. После этого ей не приходилось сомневаться в чувствах мужа.

Последние пять лет, с тех самых пор, как я убрался из поместья Пидмонтов, отказавшись от всяких притязаний на их кажущееся счастье, были нелегкими. Само собой разумеется, Уильям Пидмонт III (в моем лице) не мог заниматься физическим трудом ради пропитания, а гуманитарное образование, полученное в привилегированном колледже, никоим образом не подготовило меня к какой-либо “беловоротничковой” <Белый воротничок – представитель выпускников учебных заведений, принадлежащих к привилегированным классам общества (англ.).> деятельности. Оказавшись людьми без профессии, мы с Дорис вынуждены были рассчитывать лишь на свои быстрые ноги и острый ум, дабы иметь доход сообразно нашим потребностям.

Но спустя год, в течение которого мы в сущности только учились, жизнь стала постепенно налаживаться. Немножко украсть тут, своровать там, скромненько распродать еще где-нибудь – набиралась вполне приличная сумма. А в сельской местности, особенно на юге, старое доброе мошенничество все еще могло приносить небольшой, но стабильный доход.

Однако дела шли не столь хорошо, чтобы я мог позволить себе простить свое дражайшее семейство. Вот уж нет. Помимо того, что мои любезнейшие родственнички обрекли меня на жизнь впроголодь, они еще и отвергли девушку Дорис, которую я любил только потому, что она происходила из бедной семьи, членов которой, случалось, таскали в полицию. Поэтому обида постоянно терзала меня на протяжении всех пяти лет. Я жаждал встретиться вновь со своей семьей и свести с ними счеты.

Но о таком не стоило и думать. Я не мог проникнуть в их общество ни под каким предлогом – а не проникнув, как я мог осуществить свою месть? Нет, это было невозможно.

Вернее, это было невозможно до определенного момента. До того счастливого дня, когда мои ловкие пальцы вытянули у бывшего владельца бумажник с приглашением на два лица в усадьбу Пидмонт. На весенний бал-маскарад. С раздачей призов.

Так-то вот. С раздачей призов.

Это случилось пару недель назад. Мы приехали в город всего за день до того, как мне досталось приглашение, – раза два в год я возвращался в родные места, вынашивая планы отмщения, – и коротали время в мелком воровстве. Мы были здесь в достаточной безопасности, покуда избегали появляться там, где меня мог встретить кто-то из родни, и проявляли должную осмотрительность, чтобы не попасть в полицейскую облаву. Поэтому мы остались в городе и ждали своего часа.

Сегодня же во время завтрака, за три дня до большого бала-маскарада, меня осенило, какой костюм мне надеть. Дорис это, конечно, позабавило: среди всего прочего меня привлекала в ней ее беспрестанная борьба с банальностями, шаблоном, стереотипом. Я ведь происходил из семьи, где банальность возводили в ранг философской концепции, и не мог сразу поменять свой образ мыслей, однако разделял взгляды Дорис и с истинным удовольствием наблюдал, как она подмечает любые взятые мной на вооружение штампы.

С другой стороны, я все же унаследовал склонность к ясным символам и не собирался от нее отказываться. Костюм Люцифера, к примеру: я его придумал, Дорис кольнула меня за пошлость, и я порадовался ее насмешкам, не забывая о том, что доставлю себе и другое удовольствие, облачась в избранный наряд.

В общем, я бы сказал, что я человек дружелюбный. Да, дружелюбный. В общении с миром – за единственным исключением своей собственной семьи, по отношению к которой я непримирим, – это моя обычная и характерная черта.

Итак, уверив еще раз друг друга в своих добрых чувствах, мы пошли за костюмами в магазинчик, который я приглядел ранее. Потратив часть денег из бумажника незнакомца, я заказал потрясающий наряд Сатаны с хвостом, вилами и всем прочим, после чего предложил Дорис тоже подобрать себе что-нибудь, чтобы внести аванс сразу за два костюма. Владелец бумажника, видно, недурно зарабатывал – во всяком случае, наличности у него с собой было немало.

Но Дорис воротила нос.

– Нет, – сказала она. – Мне нужно что-то другое. Оригинальное.

– Ну, так думай, – подытожил я.

В субботу, когда я отправился за своим костюмом, благая мысль ее еще не осенила. Но она поклялась, что к моему приходу что-нибудь сотворит.

– Ну да, – недоверчиво сказал я, – обернешься старой простыней. Призрак прошлого Рождества.

– Вот увидишь, – пообещала она.

А когда я воротился со своим дьявольским нарядом, Дорис была одета с головы до ног во все черное. Можно подумать, она окунулась в бочку с черной краской. Голову обтягивал черный чулок, как у грабителей из комиксов, открытой оставалась лишь нижняя часть лица, которая, в свою очередь, была прикрыта маленьким квадратным зеркальцем, каким-то чудом прикрепленным на уровне носа.

Посмотрев на нее, я не увидел практически ничего. Все кругом черное – единственное, на что наткнулся мой взгляд, – мое собственное отражение в зеркальце.

– Ладно, сдаюсь, – сказал я, моргнув несколько раз. – И кем же ты будешь?

– Тобой, – произнесла она из-за зеркальца.

– А?

– Ну, то есть любым, кто будет, говоря со мной, глядеть на меня.

Я посмотрел в зеркальце и увидел себя.

– Ну, Дорис, это нечестно. Тебе нужно быть кем-то.

– А я и есть кто-то. Я – это ты. И потом, неплохая экипировка для вора, а?

Я разочарованно взирал на сверток со своей дьявольской одеждой, запоздало представляя себе, как буду пробираться в ней по темным верхним залам усадьбы. Несомненно, Дорис была куда более изобретательна.

Однако менять что-либо уже не представлялось возможным. Кроме того, мой костюм нравился мне и по некоторым другим причинам. Так что, когда мы этим вечером появились в начале десятого в нашем фамильном особняке, я под верхней одеждой был весь в красном, а Дорис – в черном.

На приглашениях, разумеется, не стояло никаких имен, это испортило бы главную забаву – попытки угадать, кто есть кто. Наше я вручил Кибберу, противному старику, который неимоверно давно служил у нас, и мы с Дорис влились в живописную толчею главного зала.

По случаю празднества из него убрали всю обстановку, кроме небольших диванчиков вдоль стен, против дверей. Искрились массивные люстры, на стенах висели барельефы всяческих знаменитостей, а в дальнем углу возвышался привычный оркестр, игравший на всех благотворительных вечерах, устраиваемых моими родителями. (Это уменьшало налоги и было вполне по-деловому, верно же?) Повсюду шумела пестрая толпа гостей, наряженных всевозможными типажами: от Пирата Джона Сильвера до Последнего Летнего Лепестка; кролик танцевал с лисой, почтальон болтал с почтовым ящиком.

Дорис немедленно привлекла внимание. Люди подходили к ней, спрашивали, кого она представляет, и неизменно получали в ответ: “Вас”. Вопрошавший секунду стоял оторопев, потом до него доходил смысл сказанного, и он удалялся в восхищении.

Наконец я отвел ее с танцевальной площадки и зашептал в ухо:

– Помнишь, когда-то давно ты мне рассказывала о первой заповеди хорошего вора, которую завещал тебе отец. Помнишь?

– Будь неприметным, – ответила она.

– Так-то вот.

– Не умничай. – И она ткнула меня кулаком в бок. Чуть позже я танцевал со своей сестрой Юджиной.

– Кажется, я вас знаю, – проговорила она. – Прямо так на языке и вертится. Вы на кого-то очень похожи.

Дорогая Юджина. Приятно сознавать, что ты, как всегда, непроходимо тупа.

Я видел своих братьев Джокко и Хьюберта, но не общался с ними и потому не имел случая выяснить, остались ли они столь же слабоумными. Надо сказать, с безопасного расстояния они представлялись мне теми же прежними бестолочами. (Я заметил, что они смотрят на меня, но это было не долго. Позже я понял, что они глазеют на каждого, – запоминали костюмы, надо думать.) В десять тридцать я вернулся к Дорис, окруженной вожделеющими особями мужского пола, и шепнул ей на ухо: “Пора”. Извинившись перед своими новыми обожателями, она присоединилась ко мне в холле. Внизу у дверей по-прежнему дежурил Киббер. Я провел Дорис к черной лестнице; мы никого не повстречали.

Дом был мне хорошо знаком. Я крался по местам моего полного роскоши, но несчастного детства. В доме, где правил беспринципный отец и ветреная дурочка мать, я рос в окружении братьев и сестер в атмосфере всесокрушающей пошлости, и неудивительно, что, повстречав Дорис, вцепился в нее, как утопающий в спасательный круг.

Но Дорис не только спасла меня – она дала мне новую жизнь. На втором этаже я направился к отцовскому кабинету. Как всякий бесчестный человек, он опасался, что когда-нибудь все тайное станет явным, поэтому держал большую сумму наличными в тайнике в своем логове. Но от любопытного скучающего ребенка ничего в доме не скроешь. Я знал об этих деньгах, припрятанных в столе на всякий случай, – мать наверняка не подозревала об этом, так как отец опасался и ее, – так вот, я знал о них с десяти лет.

Они все еще лежали там. Пять тысяч долларов в потрепанных купюрах. Переложив их в свой костюм, я поставил ящик с двойным дном на место, и мы проследовали в спальню матери.

Всякий раз в помещение проникал я один, а Дорис караулила в дверях.

В спальне я сдвинул осенний пейзаж – он выглядел как сборная картинка: позади него размещался сейф, в котором мать держала свои драгоценности. Сегодня она надела их не так много – костюм не соответствовал. На этот раз она предстала в образе Дианы-охотницы, с колчаном со стрелами, колыхающимся на спине, хотя, право слово, ей больше бы пошел костюм торговки.

Стоя у дверей, Дорис зашептала:

– Как ты собираешься его открыть? Мы же не можем его взорвать.

– Я знаю, где она записывает шифр, – прошептал я в ответ и стал перелистывать маленькую телефонную книжку на столике. – Она не может запомнить цифр, – пояснил я Дорис, – поэтому заносит их сюда под видом телефонного номера.

– Невероятно, – сказала Дорис. – На какую букву? На “К” – как “комбинация”?

– Нет. На “З” – как “запор”. Матушка у нас грамотная.

– Ты хочешь сказать – педантичная, – выдохнула Дорис.

После недолгих размышлений мне удалось выяснить цифровую комбинацию: влево – 8, вправо – 26, влево – 12, вправо – 33.

Вернувшись к сейфу, я открыл его, переложил драгоценности к себе, захлопнул сейф и направился к двери, как тут Дорис прошептала, что кто-то идет.

Я скользнул под кровать. Дорис отступила за дверь.

Это была, к несчастью, мать. Она зашла в комнату, включила маленький ночник – она не любила в спальне яркого света – и стала рыться в шкафу, подрагивая стрелами в колчане за спиной.

Дорис же на самом виду! Чуть выглянув из-под кровати, я увидел, что дверь полуоткрыта, а Дорис за ней, и стоит матери оглянуться, она обнаружит ее!

Но мать ее не заметила. Дорис прикрыла нижнюю часть лица с зеркальцем обтянутыми в черное руками и на фоне темной двери стала невидимой, как стекло. Я сознавал, что она все еще там, лишь потому.., лишь потому, что просто знал об этом.

Наконец мать удалилась, а через пару минут и мы вслед за ней. Мы вернулись в главный зал, где вновь некоторое время помаячили, танцуя и беседуя, – готовя таким образом свое благополучное отбытие. Человек сорок человек увидят, как мы спокойно уходим. Кому взбредет в голову заподозрить нас в воровстве?

Я уже стал со всеми прощаться, как вдруг тяжелая рука легла мне на плечо и знакомый голос произнес:

– Постойте, вас хотят видеть.

Обернувшись, я увидел своего старшего брата Джокко, футболиста, громадного и плотного, как и прежде, одетого Тарзаном. Я высвободился и сделал шаг в сторону двери, но тут увидел, что он улыбается во весь рот. Он не догадался, кто я, – я ему был нужен для чего-то другого.

– Что случилось? – спросил я.

– Пойдемте, – сказал он по-детски восторженно и таинственно, – там увидите.

Я двинулся за ним, каждую секунду готовый к бегству. Мы подошли к эстраде, где толклись недоуменно несколько Чертей, Дорис и – поодаль, у микрофона, – моя мать.

Джокко подтолкнул меня к прочим Чертям, и мать объявила во всеуслышание:

– Внимание, начинаем вручать призы!

Призы?

Когда публика затихла, мать продолжила:

– Вместо того чтобы вручить обычный приз за лучший костюм, мы решили, что будет интереснее вручить два приза – за самый оригинальный и за самый банальный костюм!

О Боже!

Я старался не смотреть на Дорис, поскольку и так знал, что она сейчас самодовольно и победно улыбается под своим зеркальцем. Совершенно ясно, что ее привели сюда, чтобы наградить за самый оригинальный костюм, – и радости по этому поводу хватит на ближайшую неделю.

Но это было не все. А мы, восемь Чертей, не затем ли здесь, чтобы вместе – и справедливо, надо признать – получить призы за самый неоригинальный костюм? Мне и за месяц не загладить свой промах.

Мои предчувствия оправдались. Мать объявила, что приз за самый необычный костюм присужден юной леди, изображавшей всех остальных! Дорис шагнула на эстраду, изящно раскланялась и приняла свой приз – маленькие часики-брошь.

Ей зааплодировали. Тяжелое предчувствие закралось в мое сердце, но я постарался прогнать его. В конце концов, они лишь добавили нам трофеев, только и всего.

Наступил наш черед – восьми дьяволов в алых костюмах, – и мы, покорно столпившись на эстраде, получили свои призы: пустые браслетки для монограмм.

Я, конечно, чувствовал себя круглым дураком, стоя над толпой, чествовавшей меня за отсутствие оригинальности, и видя, как Дорис довольно посмеивалась, но минутой спустя ощутил себя в гораздо более идиотском положении, так как толпа стала скандировать:

– Разоблачить! Разоблачить!

Да, пробраться к дверям я не успел, но хоть Дорис удалось ускользнуть в суматохе, и, насколько я ее знаю, она уже должна строить планы, как вызволить меня отсюда. Не могу себе представить, как именно это будет, но одно знаю наверняка.

Это будет нечто оригинальное.