Дьявольская сила

Los Angeles Times

«Лос-Анджелес таймс»

53

– Кто это? – выкрикнул Фогель. – Где охранник?

Седые волосы Траслоу, разглядел я, аккуратно причесаны, лицо побагровело то ли от нестерпимого жара, то ли от гнева, а может, от того и другого вместе.

Я подошел поближе. Но он мягким, заботливым, вежливым тоном попросил:

– Пожалуйста, Бен, стойте, где стоите. Ради своей же безопасности. Не беспокойтесь. Я сказал им, что вы мой друг и обижать вас нельзя. С вами ничего не будет. Вреда вам не нанесут.

«Он должен быть убит, – услышал я голос его мыслей. – Убивать нужно тут же».

– А мы-то прямо обыскались вас повсюду, – продолжал расточать елей Траслоу.

«Эллисона следует убрать», – думал он в это же время.

– Должен признаться, – ласково журчал он, – что вот уж здесь-то никак не ожидал встретить вас. Ну, теперь-то вы в безопасности и…

Не выслушав до конца притворные заверения Алекса, я с силой швырнул в него подносом, а бутылки запустил в его собеседников. Одна угодила Фогелю в живот, остальные со звоном вдребезги раскололись на кафельном полу.

Траслоу закричал по-немецки:

– Задержите его! Отсюда его живым выпускать нельзя!

Я выскочил из парной и помчался что есть духу к ближайшему выходу на Ромерплац, а Траслоу что-то кричал мне вдогонку. Я понял, что впредь Александру Траслоу врать мне больше не доведется.

Молли сидела в «мерседесе» и поджидала меня у бокового входа в Фридрихсбад. Она в момент набрала скорость и помчалась прочь из городка, выскочив на автобан А8. Ближайший международный аэропорт находится милях в шестидесяти к востоку, несколько южнее Штуттгарта.

Долгое время я не мог выговорить ни слова. Наконец, отдышавшись, рассказал ей все, что видел и слышал. Она среагировала на все произошедшее точно так же, как и я: была потрясена, напугана, а под конец даже побледнела от негодования.

Теперь мы оба поняли, ради чего Траслоу завербовал меня, зачем Росси обманом пристегнул меня к проекту «Оракул» и почему они так ликовали, когда увидели, что их эксперимент со мной удался.

Их замыслы стали ясны, большое дело обрело смысл.

Под умелым управлением Молли машина летела по автобану, а я, рассуждая вслух, собирал отдельные факты в единое целое.

– Твой отец не совершал никакого преступления, – говорил я. – Он хотел сделать нечто такое, что спасло бы Россию. Поэтому-то он и согласился помочь Владимиру Орлову вывезти из казны Советского Союза за границу золото и упрятать его. Он перевез его в Цюрих, где часть поместил на хранение в специальное хранилище, а часть превратил в легко реализуемые ценные бумаги.

– А что потом сталось с этими бумагами?

– Они попали под контроль «Чародеев».

– Имеешь в виду Алекса Траслоу?

– Ага. Попросив помочь разыскать пропавшее богатство, а он сказал мне, что его похитил твой отец, – он, по сути дела, использовал меня «втемную», использовал мой дар, чтобы найти золото, к которому не мог дотянуться. Потому что твой отец спрятал его в «Банке Цюриха».

– Ну а кто же совладелец вклада?

– Мне пока неизвестно. Должно быть, Траслоу подозревает, что золото выкрал Орлов. Вот почему он поручил мне разыскать Орлова, чего не могло сделать даже ЦРУ.

– А на что он рассчитывал, если ты найдешь его?

– Вероятно на то, что смогу прочесть его мысли, когда найду. И узнать, куда он спрятал золото.

– Но совладелец-то этого золота ведь папа. Стало быть, как бы ни повернулось дело, Траслоу нужна была моя подпись.

– По какой-то причине Траслоу нужно было, чтобы мы оказались в Цюрихе. Может, для того, чтобы, когда мы разыщем золото, изъять вклад и превратить его в деньги?

– Ну и что из этого, а что дальше?

– Не знаю.

Молли немного замешкалась, пропуская на обгон огромный восемнадцатиколесный трейлер, а потом спросила:

– А что могло быть, если бы проект «Оракул» не получился и ты не обрел бы дар?

– Тогда он не смог бы узнать, где золото. А может, и узнал бы. Но, так или иначе, тогда на его розыски ушло бы больше, гораздо больше времени.

– А вот ты говорил вроде, что Траслоу с помощью пяти миллиардов долларов, до которых он сумел добраться, вызвал крах фондовой биржи, так ведь?

– Денежки, конечно, пригодились, Молли. Не могу сказать наверняка, но они пригодились. Если информация Орлова верна и «Чародеи»… подслушивают Траслоу, подслушивают Тоби и, вероятно, других…

– Тех, кто теперь руководит ЦРУ…

– …Да. Если «Чародеи» фактически использовали ЦРУ для сбора информации о положении на мировых рынках и как-то смогли организовать кризис фондовой биржи в США в 1987 году, в таком случае гораздо более обвальный кризис в Германии подстроили наверняка они же.

– А как это?

– Тайно переправив в Германию несколько миллиардов долларов или марок и неожиданно выбросив их на Немецкой фондовой бирже. Действуя быстро и внезапно, с помощью экспертов, имеющих доступы к компьютеризованным коммерческим счетам, вполне можно дестабилизировать и без того ослабевший рынок. Можно также захватить контроль над гораздо большими капиталами. Или же спекулировать на перепродажах, совершая заключение сделок с помощью электроники по компьютерам и факсам с невиданной ранее скоростью, которая стала возможной лишь в наш компьютерный век.

– Ну а ради чего же?

– Ради чего? – переспросил я. – Ну вот посмотри, что произошло в результате. Фогель и Штоссель вот-вот установят свой контроль над Германией. А Траслоу и «Чародеи» уже контролируют ЦРУ…

– И еще кого?

– Вот этого я не знаю.

– Ну а кого же это намечено убить?

По правде говоря, ответа на этот вопрос у меня не было, но тем не менее я знал, что произошла какая-то утечка информации, то есть кому-то стало известно о сговоре доверенных людей Траслоу и Штосселя, а иначе говоря – между Германией и Америкой. И вот этот человек – не важно, кто он такой – готов выступить в качестве свидетеля перед специальным сенатским комитетом по разведке во время слушаний дела по обвинению ЦРУ в коррупции, а подлинным руководителем коррумпированной группировки является нынешний директор Центрального разведуправления Александр Траслоу.

Этот таинственный свидетель должен взорвать сенсационную бомбу в зале слушаний, выложив через два дня подноготную всего этого темного дела. Разумеется, если его (или ее) не убьют к тому сроку.

В международном аэропорту Штуттгарта Эхтердинген мне удалось найти частный самолет и пилота, который уже собирался ехать домой отдыхать. Сторговавшись слетать в Париж за двойную плату, он надел летную куртку и усадил нас в свой легкий самолетик. Запросив по радио разрешение на вылет и получив «добро», он вырулил на взлетную полосу, и мы благополучно взлетели.

Где-то в начале третьего ночи мы прилетели в аэропорт Шарль де Голль, быстренько прошли через таможенный контроль и на такси помчались в Париж. Там мы подъехали к отелю «Герцог де Сен-Симон», на улице Сен-Симона в 7-м округе, и, разбудив ночную дежурную, спавшую за стойкой портье, мольбами и лестью выпросили у нее номер. Ей очень не понравилось, что ее потревожили среди глубокой ночи. Мне не спалось. Молли сначала намеревалась присоединиться к моим ночным бдениям, но она здорово вымоталась за рулем, да к тому же чувствовала себя паршиво из-за беременности, так что уговорить ее пойти спать труда не составило.

Париж для меня так и не стал великим мировым центром; он скорее был подмостками, на которых то и дело развертывалась одна и та же кошмарная сцена. Для меня Париж – это не красивые средневековые дома в центре города и не его достопримечательности. Он для меня – прежде всего улица Жак, та темная узенькая улочка, где гуляет гулкое эхо, где были убиты Лаура и мой так и не родившийся ребенок и где Джеймса Тоби Томпсона III в результате ранения парализовало на всю жизнь. Последствия этого трагического акта потом то и дело сказывались, превратившись в своеобразный ритуал и приобретя гротескные и искусственные формы. Париж стал для меня синонимом трагедии.

И вот я снова оказался здесь, ибо другого пути не было.

Я сижу в обшарпанной студии уличного фотографа, расположенной на втором этаже дома по улице де Сеж. На первом размещен маленький неказистый магазинчик, торгующий всякой «порнухой». На вывесках написано «Секс-шоп», «Видео и сексодром», «Нижнее белье и принадлежности для секса», поблизости ярко светятся зеленые кресты аптеки.

Некогда это была небольшая уютная однокомнатная квартира, но со временем она мало-помалу превратилась в мрачный вертеп, в котором сочетается студия фотографа, где ведутся съемки крутых порнографических сцен, с продажей и прокатом порнографических видеокассет, фотографий и всякой аппаратуры для просмотра. Я сижу на грязном покосившемся стуле и жду, когда Жан закончит работу. Жан – его фамилию я никогда не знал и не пытался узнать – занимался весьма доходным побочным занятием: прекрасно изготовлял фальшивые документы – паспорта, удостоверения и прочие «ксивы» – для частных сыщиков и мелких жуликов. Ранее, когда я служил в Париже, мне приходилось иногда обращаться к нему за услугами, и в моих глазах он был надежным парнем и добросовестным мастером своего дела.

Мог ли я теперь довериться ему? Ну что же, с одной стороны, в нашей жизни надежного и неизменного ничего нет. Но с другой, Жан обладал всеми нужными достоинствами, чтобы можно было полагаться на него, поскольку средства к существованию он добывал благодаря своей безупречной репутации и благоразумию, любой предательский шаг опозорил бы его на веки вечные.

Минут сорок пять я лениво листал зачитанный киножурнал и разглядывал от безделья пустые коробки из-под видеокассет, лежащие на прилавке. В порнобизнесе, как я понял, появилось столько новых кумиров и всяких способов, что я даже и не представлял (к примеру, появились секс мировецкий, секс крутой, секс втроем и самые разные их вариации, о которых я прежде и слыхом не слыхивал), и все эти новинки теперь можно запросто посмотреть по видаку.

Минула полночь. Фотограф еще раньше запер дверь и задернул штору на всякий случай: хоть и поздний час, а вдруг кто-то окажется на улице. Затем я услыхал в соседней комнате жужжание колесиков передвижной сушилки фотографических снимков. И вот, наконец, из темноты появился Жан, худощавый морщинистый человечек средних лет, лысоватый, с озабоченным лицом, на носу у него надеты небольшие круглые очки в стальной оправе. От него сильно несло химикатами, которыми он только что пользовался для придания документам вида потертых старых бумаг.

– Ну, вот и готово, – произнес он, широким жестом выкладывая на прилавок документы и горделиво улыбаясь. Работа у него была чертовски трудная: он перелопатил целую пачку изготовленных в ЦРУ документов, которые вручили нам с Молли, переписав кое-что в них, переклеив наши фотографии и переправив цифры, где требовалось. Всего он изготовил для нас пару канадских и пару американских паспортов, таким образом, мы с Молли могли теперь выдавать себя либо за канадцев, либо за американцев.

Я внимательно проверил все паспорта. Работа выполнена просто безукоризненно. Но и слупил он с меня бешеные деньги, однако в моем положении торговаться не приходилось. Поэтому я согласно кивнул и, без возражений заплатив требуемую сумму, взял документы и вышел на улицу. Там стоял едкий смрад дизельных выхлопов, не умолкал надсадный вой мопедов. Даже в ночное время шум в злачных кварталах не стихал, люди толпились на улицах в поисках быстрых и дешевых удовольствий. Повсюду шатались редкие кучки молодых людей, видимо, студентов, одетых по последней французской моде в стиле ретро 60-х годов – черные кожаные пиджаки или же расписанные надписями куртки и блузки, якобы типичные для американских студентов (однако устаревшие надписи на них вроде «Американский футбол» сразу же смазывали впечатление и наводили на мысль о подделках); длинноволосых, в подвернутых джинсах и в ботинках на толстой-претолстой платформе, смахивающих на ортопедическую обувь, а тут еще мимо промчался кто-то с рокотом и ревом на огромном мотоцикле «хонда».

Затем в течение нескольких минут я обзванивал своих прежних партнеров по работе в ЦРУ. Никто из них официально с американской разведывательной службой раньше связан не был, хотя все они так или иначе находились не в ладах с законом (их занятия трудно отделить от шпионского ремесла, но это не шпионаж). Так, один являлся владельцем греческого ресторанчика, через который отмывались «грязные» деньги (естественно, за вознаграждение), другой же был оружейником и переделывал стандартное оружие по заказам бандитов и наемных убийц. Мне удалось застать почти всех в постели, разбудить и переговорить, за исключением одного гуляки, который отправился, видимо, в какой-то ночной клуб, прихватив с собой подружку и автомобильный радиотелефон.

В конце концов, с помощью одного такого партнера, который в прежние времена исполнял роль диспетчера-связника, мне удалось разыскать некого «инженера», как его когда-то называли мои коллеги из парижского отделения ЦРУ, а попросту говоря, парня, который был дока по части международных телефонных систем и горазд на всякие хитрости и выдумки с этими системами. Через час я уже стоял перед дверью его квартиры в обшарпанном многоэтажном доме, выстроенном в 60-х годах в 12-м округе, неподалеку от улицы Республики. Несколько секунд он пристально разглядывал меня через дверной глазок и, только узнав, открыл дверь. В нос сразу же ударил спертый воздух, запах несвежего пива и пота. Он провел меня в скромную, невзрачную квартирку, обставленную дешевой мебелью. «Инженер», низенький и пухлый человечек, носил нестиранные заляпанные краской джинсы и испачканную белую теннисную рубашку, под которой выпячивалось солидное округлое брюхо. Он, очевидно, спал и видел десятый сон, как и большинство парижан: волосы у него всклокочены, глаза полузакрыты. Что-то невнятно пробурчав вместо общепринятого приветствия, он просто ткнул большим пальцем в перепачканный белый телефон, стоящий на кофейном столике с пластиковой крышкой, имитирующей дерево и облупившейся по краям. У столика стоял уродливый диван ядовито-зеленого цвета, из которого в некоторых местах торчала вата. Телефон неустойчиво покоился на стопке разных парижских телефонных справочников.

«Инженер» не знал моего имени и, само собой разумеется, даже не спрашивал его. Ему сказали только, что я – деловой человек, в таком случае, очевидно, все его клиенты тоже деловые люди. За то, что «инженер» позволил мне воспользоваться своим телефоном, номер которого определить нельзя, он, не задумываясь, заломил с меня пять сотен франков.

На практике же номер телефона, по которому я собирался звонить, проследить разумеется, можно было, но в таком случае нить привела бы в глухой тупик где-то в Амстердаме. И хотя оттуда линия, проходя через несколько промежуточных телефонных подстанций, достигала все же в конце концов Парижа, надлежащую электронную аппаратуру, способную проследить линию до конца, изобрести пока не удалось.

Взяв деньги, «инженер» хрюкнул что-то по-поросячьи и поплелся в соседнюю комнату. Будь у меня побольше времени, я воспользовался бы более безопасным и надежным способом связи, но сейчас приходилось довольствоваться тем, что есть.

Трубка телефона была заляпана сальными грязными пальцами, да и воняло от нее, как от курительной трубки. Набрав на диске нужный номер, в ответ услышал странный звук. Вероятно, сигнал пошел вокруг Европы, пробежал по кабелю на дне Атлантического океана и опять вернулся в Европу, а уже затем, ослабевший и невнятный, достиг Вашингтона, где оптико-волоконная телекоммуникационная система разведуправления усилила его и пропустила по своим электронным каналам.

Я вслушивался в знакомые потрескивания и жужжания и терпеливо ожидал третьего звонка.

На третьем звонке раздался женский голос:

– Тридцать два два нуля слушает.

Как только эта женщина ухитряется отвечать по телефону в любое время дня и ночи? А может, это вовсе даже не голос живого человека, а какой-то искусственный, синтезированный голос, исходящий от робота?

– Дайте, пожалуйста, добавочный девять – восемьдесят семь, – попросил я.

Еще один щелчок, и наконец раздался голос Тоби.

– Бен? Ох, слава Богу. Я слышал о Цюрихе. С тобой все в…

– Я знаю, Тоби.

– Ты знаешь…

– Знаю про Траслоу и «Чародеев». И про немцев, Фогеля со Штосселем. И про засекреченного очевидца, который еще даст о себе знать.

– Господи Боже мой! Бен, о чем, черт бы тебя побрал, ты там бормочешь? Где ты находишься?

– Бросай это дело, Тоби, – решил я взять его «на пушку». – Об этом же все скоро узнают, так или иначе. Я уже собрал предостаточно фрагментов для целой картины. Траслоу попытался убить меня, сделав тем самым серьезную ошибку.

Тоби молчал. По фону общего жужжания в телефонной трубке послышался тихий свист статических разрядов.

– Бен, – вымолвил он наконец. – Ты ошибаешься.

Я взглянул на часы и отметил, что разговор ведется уже свыше десяти секунд, за это время вполне можно проследить, откуда звонят. Хорошо, проследят и упрутся в… Амстердам. Затем они определят в Амстердаме телефон, с которого я якобы веду разговор, и зайдут в тупик.

– Само собой разумеется, – с подковыркой ответил я.

– Нет, Бен, не то. Подумай, пожалуйста. Ход некоторых вещей невозможно понять… без понимания всей картины происходящего. Мы живем в непростое и опасное время. Нам нужна помощь со стороны заинтересованных лиц вроде тебя, а теперь, при твоих способностях, все становится более…

Не дослушав Тоби, я повесил трубку.

Да, судя по всему, он тоже замешан в этом деле.

Вернувшись в гостиницу, я потихоньку разделся и юркнул под одеяло, под бочок к Молли, которая уже сладко похрапывала. Тревога и настороженность не отпускали: мне не спалось. Тогда, встав с постели, я взял мемуары Аллена Даллеса, подаренные отцом Молли, и стал бесцельно листать страницы. Делал я это совершенно машинально и вовсе не потому, что мемуары Даллеса – великая книга, а просто не находил себе покоя в гостиничном номере и хотел задержать взгляд на чем-то таком, что отвлекло бы мои лихорадочно скакавшие мысли. Я пробежал глазами главу про Джедбаргса, которого сбросили с парашютом во Франции, и просмотрел раздел про сэра Фрэнсиса Уолсингема, который был выдающимся шпионом королевы Елизаветы в XVI веке.

Затем опять глянул на коды, написанные для нас Хэлом Синклером, и вспомнил его зашифрованную записку, оставленную в подземном хранилище в Цюрихе, в которой говорится об абонементном ящике в банке на бульваре Распай.

И я подумал, наверное, в миллионный раз, об отце Молли и о тайнах, которые он завещал нам раскрыть, о секретах внутри секретов. Хотел бы я знать…

Тут меня что-то подтолкнуло, какая-то интуиция, хотя ничем и не обоснованная, и я во второй раз поднялся с постели и взял из бритвенного прибора лезвие.

В стародавние времена издатели в Америке имели обыкновение изготавливать дорогие, добротно оформленные книги; под этими временами я разумею 1963 год. Суперобложка мемуаров «Искусство разведки» – красивая и богато украшенная, толстый, клееный картон обтянут тонкой красной, серой и желтой материей, внизу помещен тисненый логотип издательства. Черно-белый матерчатый переплет не склеен, а прошит. Сняв суперобложку, я внимательно осмотрел книгу, поворачивая ее и так и сяк и разглядывая под разными углами зрения.

Может, что-то найдется? Ведь старый мастер шпионажа был очень и очень хитер и умен.

Аккуратненько я разрезал переплет острой безопасной бритвой, приподняв черно-белую материю, снял тонкую плотную коричневую бумагу с картона, и перед моими глазами мелькнул, будто проблеск маяка, сигнал, посланный из могилы Харрисоном Синклером.

Это был маленький, причудливой формы латунный ключик с выбитым на нем номером 322. С помощью этого ключика, как я предположил, можно найти объяснение, ответ на загадку, таящуюся в подземельях сокровищницы на бульваре Распай в Париже.

54

На следующее утро мы быстро направились по улице Гренель к «Банку де Распай», находящемуся на одноименной улице.

– Убийство произойдет через два дня, Бен, – напомнила Молли. – Осталось всего два дня! А мы даже не знаем, кто намеченная жертва, знаем только, что, пока он не станет выступать в качестве свидетеля, мы можем считать себя покойниками.

Два дня – я помнил это. А стрелки часов бегут, неумолимо отсчитывая время. Я ничего ей не ответил.

Навстречу нам шел прилично одетый пожилой человек в синем плаще, его седые волосы зачесаны назад, на карих миндалевидных глазах очки в толстой прямоугольной оправе. Он вежливо улыбнулся. Остановившись у магазинчика «Печатная продукция», где на витрине были разложены образцы товаров – разные визитные карточки, я увидел в витрине отражение стоящей рядом женщины с великолепной фигурой и невольно залюбовался ею, но тут до меня дошло – да это же ведь Молли; затем в витрине появилось отражение медленно ползущего позади нас небольшого автомобильчика «остин-мини-купер» красно-белой расцветки, и у меня даже дух перехватило.

Ведь я уже видел этот самый автомобильчик из окна гостиницы минувшим вечером. Сколько же других красных «остинов» с белой крышей бегает по Парижу?

– Черт возьми-то, – воскликнул я, нарочито хлопнув себя по лбу размашистым театральным жестом.

– Что, что такое? – забеспокоилась Молли.

– Да забыл кое-что, – не оборачиваясь, показал я пальцем на автомобильчик позади себя. – Нам нужно немедленно вернуться в отель. Ты не против?

– Что ты там забыл?

Ничего не ответив, я взял Молли под руку и сказал:

– Пошли назад.

Поматывая как бы от досады головой, я повернулся, и мы зашагали по тротуару обратно в гостиницу. Быстро и украдкой глянув на «остин», я заметил, что за рулем сидел молодой человек в очках и в темном костюме. Машина прибавила ходу и исчезла вдали из виду.

– Ты что, забыл документы или еще что-то? – поинтересовалась Молли, когда я отпирал дверь номера. Ничего не ответив, я приложил палец к губам, дав ей знак помалкивать. Она лишь удивленно посмотрела на меня.

Закрыв и заперев дверь на ключ, я кинул свой кожаный портфель на постель и вытряхнул из него все бумаги, затем перевернул его, поднес к свету и, расстегнув все отделения, тщательно прощупал пальцами каждую складку и каждый изгиб внутри.

Молли громко спросила:

– Объясни хоть, в чем дело?

Ответил я тоже громко:

– За нами следят.

Она удивленно взглянула на меня.

– Не волнуйся, все в порядке, Молли. Теперь можно говорить.

– Ну конечно же, нас «пасут», – раздраженно сказала она. – Следят с тех пор, как…

– С каких пор?

Она замялась и проворчала:

– А я почем знаю.

– И на том спасибо. Так с каких же пор?

– Господи, Бен, да ты же…

– …специалист по этим делам. Я знаю. Ну, хорошо. Когда я прилетел в Рим, меня там уже стерег кто-то. И там, в Риме, за мной постоянно таскался «хвост». Оторвался я от слежки, по-моему, только в Тоскане.

– А в Цюрихе…

– Да. И в Цюрихе за нами снова стали следить, около банка и потом. Возможно, следили и в Мюнхене, хотя наверняка сказать нельзя. Но даю голову на отсечение, что вчера вечером нас еще не «пасли».

– Откуда ты знаешь?

– По правде говоря, на все сто процентов я не уверен. Но я был чертовски осторожен и порядком поплутал по всяким местам, прежде чем пришел к тому парню – спецу по документам, а если бы возникло хоть малейшее подозрение, наверняка обнаружил бы что-то. Я ведь специально натаскан распознавать подобные штучки-трючки. А такие навыки никогда не забывают, независимо от того, сколько времени приходится заниматься патентным правом.

– Так о чем ты говоришь?

– О том, что нас снова «пасут».

– Так ты думаешь, что это связано как-то со мной? Из аэропорта мы ехали вместе и довольно-таки запутанным путем. Ты еще сказал, что наверняка за нами нет слежки. Ну а я из гостиницы никуда не выходила.

– Ну-ка, дай мне посмотреть твою сумочку.

Она протянула мне сумочку, я вывалил ее содержимое прямо на постель. Она встревоженно смотрела, как я копался в дамских вещичках, затем внимательно осмотрел сумочку и прощупал все швы и прокладку. Осмотрел я также каблуки и подошвы нашей обуви, хоть и носили ее, можно сказать, не снимая. Нет. Ничего подозрительного не обнаружено.

– Кажется, я вроде твоей черной кошки, – сказала Молли.

– Да нет, скорее овечка с колокольчиком на шее, – встревоженно произнес я. – Ага, кажется, здесь.

– Что? Что такое?

Протянув руку, я осторожно поднял медальон на цепочке на ее шее и снял его. Слегка щелкнув по медальону, я открыл круглую позолоченную крышку – внутри лежала только камея из слоновой кости.

– Бен, ради Бога, скажи, что ты ищешь? Запрятанного «клопа» или еще что-нибудь?

– Да я, понимаешь, подумал, что лучше все осмотреть как следует, верно ведь? – объяснил я и протянул ей назад медальон, но тут вдруг мне пришла в голову новая мысль, и я опять принялся рассматривать украшение. Открыв медальон, первым делом я повнимательнее рассмотрел крышку.

– А что это тут написано на ее внутренней стороне? – спросил я.

Молли прищурила глаза, пытаясь разобрать надпись:

– Да ничего тут не написано. Надпись не внутри, а снаружи.

– Верно, – заметил я. – Так ее легче было заделать.

– Что легче заделать?

На кольце с ключами у меня висела маленькая ювелирная отвертка. Я схватил кольцо, лежащее на кровати, и подковырнул отверткой крошечный скос на ребре крышки. Позолоченная крышка диаметром примерно с четверть дюйма и толщиной в одну восьмую дюйма раскрылась. Внутри ее лежала крохотная спиралька из проволочки толщиной с человеческий волос.

– Нет, это не «клоп», – определил я. – Это микропередатчик. Миниатюрное приводное устройство радиусом действия шесть – семь миль. Испускает радиочастотные сигналы.

Молли лишь молча вытаращила глаза.

– А когда ребята Траслоу схватили тебя там, в Бостоне, на тебе вроде был этот медальон, не так ли?

Молли глубоко вздохнула и припомнила:

– Да, был…

– А потом, когда они собирали тебя перед отлетом в Италию, они вернули тебе все отобранные ранее вещи?

– Да…

– Ну что ж, тогда все ясно. Разумеется, им было очень нужно, чтобы ты сопровождала меня. Несмотря на все наши ухищрения и предосторожности, они прекрасно знали, где мы находимся в любую минуту. По крайней мере, когда ты надевала этот медальон.

– И сейчас тоже?

Подумав как следует, я медленно ответил, стараясь не напугать ее:

– Да. Я сказал бы даже, что не так уж и плохо, что они знают, где мы сейчас находимся.

55

В 7-м округе Парижа на бульваре Распай в небольшом, красивом доме, напоминающем драгоценный камень, размещается маленький частный коммерческий банк. Он, как видно, обслуживает избранных клиентов из числа богатых, почтенных парижан, которые любят, чтобы их ублажали по высшему разряду, чего они, похоже, не находят в банках, доступных для немытой черни.

Интерьер банка как бы подчеркивал его исключительность и недоступность для простых людей: нигде не видно ни одного клиента. Да, по сути дела, он вовсе и не походил на банк. Пол покрывал выцветший старинный персидский ковер, вдоль стен там и сям стояли бейдермейровские кресла, обитые цветным шелковым гобеленом, на высоких подставках и столиках были установлены изящные итальянские средневековые бюсты и настольные лампы. На стенах в богатых позолоченных рамах висели гравюры разных зданий и сооружений, оттеняя общий внутренний вид величавой элегантности и надежной солидности банка. Я лично, разумеется, и не подумал бы помещать свои деньги в подобный банк, который транжирит слишком много средств на всякие излишества, но я же не француз.

Мы с Молли хорошо понимали, что нас сильно поджимает время. До запланированного убийства осталось всего два дня, а мы все еще не знали, кого намечено убрать.

А тут еще они – эти люди Траслоу, да вдобавок к ним, вероятно, агенты, работающие на Фогеля и на немецкий консорциум за его спиной, – всадили нам устройство, показывающее, где мы находимся в данную минуту. Им известно, что мы в Париже. Может, они и не знают, за каким чертом мы сюда заявились; может, им и ничего не известно про зашифрованную записку Синклера насчет «Банка де Распай»? Но они прекрасно понимают, что мы находимся здесь вовсе не просто так, а по какой-то весьма важной причине.

Я отчетливо сознавал, что у нас мало шансов остаться в живых, но сказать об этом Молли все же не решился.

Нужно признаться, что для американской разведывательной службы я представлял немалую ценность из-за своего необыкновенного физического дара, но в данный момент все мои достоинства перевешивала исходящая от меня угроза. Я знал, чем занимаются люди Траслоу в Германии, если не все, то, по меньшей мере, некоторые из них. Но у меня не было документальных доказательств, свидетельских показаний, точных, непреложных фактов, поэтому, если бы я обратился к общественности, скажем, в редакцию «Нью-Йорк таймс», мне бы просто никто не поверил. От меня в лучшем случае отмахнулись бы, как от круглого идиота. Молли и я должны быть уничтожены. Такова единственно допустимая логика, которой следуют люди Траслоу.

Но, если мы будем все время опережать своих противников и раньше их установим, кого они намереваются убить через два дня в Вашингтоне, помешаем им совершить убийство, расскажем о готовящемся преступлении широкой общественности, прольем свет на их темные дела, есть шансы уцелеть в этой гонке. Так, по крайней мере, я полагал.

Часы пущены, время неумолимо бежит.

Но кем он может быть? Кто может оказаться нежданным свидетелем? Может, это какой-то помощник Орлова, русский, которому он целиком доверял и открыл правду? Или, что тоже возможно, он друг Хэла Синклера, которого тот ввел в курс дела?

Я даже бегло проанализировал самые невероятные предположения. Может, Тоби? Кто же еще, в конце концов, знает столь много? Не он ли внезапно возникнет через два дня перед сенаторами и станет свидетельствовать против Траслоу, разоблачая и разбивая в пух и прах заговор?

Нелепица какая-то! Ради чего он стал бы выступать?

Встревоженные и взвинченные, истощив все свои доводы, сидели мы с Молли в гостинице «Герцог де Сен-Симон» и спорили до хрипоты, пока наконец не выработали более или менее подходящий план. Во-первых, нам нужно съехать из гостиницы как можно скорее, не теряя ни минуты. Во-вторых, мы должны сразу же отправиться на бульвар Распай и посмотреть, что там оставил отец Молли. Упустить случай и не попытаться разгадать хотя бы часть загадки мы никак не могли. Может, мы там вообще ничего не узнаем; может, абонементный ящик окажется пустым, может даже, что этого ящика в хранилище на имя отца Молли уже больше не существует. Все может быть, но мы просто обязаны убедиться. «Проследи путь золота», – крикнул тогда Орлов. И вот след золота неукоснительно привел нас сюда, к этому маленькому частному банку в Париже.

Итак, убедившись, что в нашем распоряжении не так уж и много возможностей для действий, мы быстренько упаковали вещи и вручили их коридорному, наказав переправить в гостиницу «Крийон» и щедро вознаградив чаевыми за благоразумие и молчание. Молли разъяснила ему, что мы выполняем предварительную подготовку к визиту одного известного иностранного государственного деятеля, поэтому весьма важно сохранять наше местопребывание в тайне и никому не говорить, куда переправили его багаж.

Ну а с медальоном с камеей мы поступили по-другому. Я ничуть не сомневался в том, что микропередатчик, упрятанный в медальоне, ежеминутно подает сигналы нашим «пастухам», что мы находимся в гостинице «Сен-Симон». Сломать его, конечно же, труда не составляет, но это не выход из положения. Всегда лучше сбить «топтунов» со следа. Я взял медальон, вышел из гостиницы и бесцельно пошел по направлению к бульвару Сен-Жермен. Напротив станции метро на улице Бак находится кафе, почти всегда переполненное. Я вошел, пробился боком к стойке бара и заказал чашечку кофе. Рядом со мной стояла холеная дама средних лет, рыжеволосая, с шиньоном, прижимая к себе вместительную хозяйственную сумку из зеленой кожи и читая свежий хрустящий номер парижского журнала «Вог». Незаметно я опустил медальон в сумку дамы, допил кофе, положил на прилавок несколько франков и вернулся в гостиницу. Поскольку передатчик подает радиосигналы, которые можно принимать в пределах видимости, наши преследователи будут хотя бы на время сбиты с толку: пока моя соседка, любительница журнала «Вог», будет находиться в толпе, «топтуны» нипочем не определят, от кого исходит сигнал.

Из гостиницы мы выходили поодиночке и из разных подъездов – подробности я опускаю, скажу только, что очень и очень маловероятно, чтобы за нами следили по-прежнему. Встретились мы в обусловленном месте – у обелиска на площади Согласия, оттуда прошли немного назад, взяли такси, пересекли по мосту Сену и покатили по бульвару Сен-Жермен, пока не подъехали к бульвару Распай.

Мы с Молли открыли резные тяжелые зеркальные двери из дорогого дерева и вошли внутрь банка. Невдалеке, за столиками из красного дерева, сидели и работали вызывающе красивые, изысканно одетые молодые женщины, лишь две-три из них неприязненно посмотрели на нас, недовольные тем, что мы прервали их интересное занятие. От женщин так и исходил шарм с каким-то особым французским шиком. Из-за одного столика поднялся молодой человек и поспешил с озабоченным видом нам навстречу, будто мы явились сюда ограбить банк и захватить всех в заложники.

– Чем могу быть полезен? – поинтересовался он и встал перед нами, преградив путь своим телом. Он был одет в синий двубортный шерстяной костюм, преувеличенно коротковатый, и носил отличные круглые очки в черной оправе, подобные тем, какие любил знаменитый архитектор Ле Корбюзье (а после него – целые поколения американских архитекторов – его последователей).

Инициативу я предоставил полностью Молли, поскольку дела в этом банке официально касались ее. По этому случаю она надела одно из своих старых, но все еще модных платьев из скромного черного материала, которое одинаково уместно и для выхода на пляж, и для визита на обед в Белый дом. Никто и никогда не мог сравниться с ней в умении вести себя в столь эксцентричной манере, и на этот раз она не оплошала.

Прежде всего она начала объяснять на приличном французском языке ту ситуацию, в которой оказалась: что она является единственной законной наследницей имущества своего покойного отца и что по заведенному порядку хотела бы пройти к абонементным ящикам и осмотреть помещенные в один из них на хранение ценности.

Я стоял и смотрел на них, будто находясь на значительном расстоянии, ибо был занят мыслями о необычности сложившейся ситуации и превратностях судьбы. Имущество ее отца.

Ну вот мы наконец-то пришли сюда по следам наследства ее отца, думал я. Ну и что из того? Хотя, судя по всему, оно представляет собой огромное богатство, оно вовсе не принадлежит нам.

Молли и молодой человек закончили переговоры и молча пошли по вестибюлю к столику банкира, чтобы продолжить беседу там и выполнить определенные формальности. Я последовал за ними. Хотя это был всего-навсего второй банк, куда я заходил в связи с проблемами, вставшими передо мной и Молли после того, как обрел свой дьявольский дар телепата, мне казалось, будто я последнюю неделю только и занимался тем, что ходил из банка в банк. Сама атмосфера в них, процедура, манера общения и все такое прочее были одними и теми же и до боли знакомыми мне.

Как только мы втроем сели за столик, я сразу же глубоко погрузился в процесс улавливания чужих мыслей, который за последние дни тоже стал мне привычен и знаком – эти странные плавающие звуки отдельных слов и целых фраз. Мысли. Я знал немного французский язык, более того, по общему мнению, даже довольно сносно мог говорить на нем. И вот я сижу в напряжении и жду, когда услышу на французском мысли молодого человека…

…А ничего не слышно.

На какое-то мгновение я оцепенел от страха: а вдруг этот необычный дар перестал действовать столь же неожиданно, как и появился у меня? Вроде ничего необыкновенного в этот день со мной не случалось. Я почему-то представил, будто прогуливаюсь по Бостону, только что покинув здание Корпорации, где меня в изобилии одолевали мысли других людей, где в лифте на мою голову обрушился целый поток мысленных фраз, встревоженных и раздраженных, злых и полных раскаяния, мешанина, которая лезла мне в голову сама по себе, без всяких усилий с моей стороны.

И в этот момент мне почему-то подумалось, что, может, все наши треволнения и напасти как-то сами собой рассосутся.

– Бен? – вдруг вывел меня из задумчивости голос Молли.

– Да?

– Спустись на землю, – подковырнула она. – Все витаешь в небесах?

– Извини, Мол.

– Ну вот, слушай. Он говорит, что если мы пожелаем, то нам можно спуститься в хранилище прямо сейчас. От меня только требуется заполнить соответствующий бланк.

– Ну что же, давай заполняй, – предложил я, зная, что ей не терпится предугадать мои намерения. «Если бы у тебя тоже был такой же дар, что у меня, Мол, ты не спрашивала бы», – подумал я.

Банковский служащий вынул из ящика стола бланк на двух страницах, очевидно, предназначенный для одной-единственной цели: ошарашить и напугать клиента. Молли заполнила бланк, он просмотрел написанное, поморщился, поджал губы, встал и пошел советоваться с пожилым джентльменом, видимо, его начальником. Подойдя к нам снова через несколько минут, он кивком головы пригласил нас пройти во внутреннее помещение, в котором стояли в ряд, тускло отсвечивая медными дверцами, ящики разных размеров: от четырех- до двенадцатидюймовых. Он вставил ключ в дверцу одного из маленьких ящичков и, вынув его из гнезда, понес в соседнюю небольшую комнату, где поставил на стол, а нам объяснил, что, по принятым во Франции правилам, необходимо держать два ключа для открытия абонементного сейфа: один ключ принадлежит клиенту, а другой – банку. Затем, улыбнувшись и небрежно кивнув головой, вышел, оставив нас одних.

– Ну как? – спросил я.

Молли лишь покачала головой – жест скупой, а обозначает многое: настороженность, утешение, удивление, разочарование – и вставила во второй запор маленький ключик, который ее отец спрятал в переплете мемуаров Аллена Даллеса. Харрисон Синклер, покоящийся с миром, никогда не страдал отсутствием чувства юмора.

Медная дверца ящика распахнулась с еле слышным щелчком. Молли запустила руку внутрь. На миг у меня перехватило дыхание. Я внимательно смотрел на жену.

– Ну что там? Пусто? – не выдержал я.

Помолчав немного, Молли удовлетворенно кивнула головой. Я с облегчением сделал выдох. Из темной глубины ящика-сейфа она извлекла узкий серый конверт длиной примерно девять дюймов и шириной дюйма четыре. С недоуменным видом она надорвала серый конверт и вытащила из него содержимое: листок бумаги с напечатанным на машинке текстом, пожелтевший обрывок делового конверта и маленькую черно-белую глянцевитую фотографию. А спустя секунду-другую я услышал, как она шумно и резко задышала.

– О-о, Боже милостивый, – повторяла она, – Боже ты мой.

56

Я взглянул на фотографию, столь сильно ошеломившую Молли. Фото как фото – обычный любительский снимок из семейного альбома, размер три на четыре дюйма, края обрезаны в виде зубчиков, как это делалось в 50-х годах, на обороте твердое коричневое пятно от засохшего клея. На ней долговязый, атлетически сложенный симпатичный мужчина стоит бок о бок с темноволосой, черноглазой молодой красивой женщиной, а впереди них в объектив шаловливо улыбается маленькая девчушка-сорванец лет трех-четырех с бесенятами в лукавых глазах, ее темные волосы аккуратно спускаются челкой на лоб, а с боков перевязаны лентой и свободно торчат в стороны.

Все трое стоят на истертых деревянных ступеньках большого бревенчатого дома или пристройки, смотря как глядеть. Дом старый, полуразвалившийся, но очень удобный для летнего отдыха, такие дома еще можно встретить на берегах озера Мичиган, или озера Верхнего, или в горах Адирондака, или на берегах деревенских прудов в любом регионе Америки.

Маленькая девочка – это Молли, тут даже сомнений никаких не возникает – не девчонка, а сгусток энергии, такую егозу нелегко было сфотографировать: чтобы запечатлеть ее образ, приходилось ставить выдержку 1/60 или 1/100 секунды, а то и еще меньше. Ее родители получились на снимке гордыми и самодовольными: душещипательное изображение преуспевающей семьи, такой типично американской, навевающей сентиментальные чувства.

– А я знаю это место, – заметила Молли.

– Да ну?

– Я хочу сказать, что само место я не помню, но помню, что о нем говорили. Усадьба принадлежала моей бабушке, матери моей матери, и находится она где-то в Канаде. Это ее старый дом на берегу озера.

Она замолкла и все смотрела на фотографию, видимо, припоминая всякие подробности: стул на террасе позади них; крупные неровные камни, которыми обложен фасад рубленого дома; куртку из легкой полотняной ткани и галстук-бабочку отца; простое цветастое летнее платье матери; литой мячик из каучука и бейсбольные перчатки на ступеньках позади них.

– Как странно, – промолвила Молли. – Приятно вспомнить, хотя усадьба больше нам не принадлежит, к сожалению. Мои родители продали ее, когда я была еще совсем маленькая. Больше мы туда никогда не приезжали, только вот в то лето, когда сфотографировались.

Взяв в руки обрывок конверта, я заметил на нем адрес или часть адреса, написанного тонким небрежным почерком, каким обычно пишут европейцы: Париж, 1-й округ, Лебяжья улица, дом 7, квартира 23. Что за адрес? И почему его запрятали сюда, в ящик-сейф? И к чему эта фотография? Какой-то сигнал, знак, поданный Молли ее покойным отцом… откуда угодно, но только не из могилы (извините меня за банальность).

Наконец я взял письмо, напечатанное на старой механической машинке со множеством опечаток и исправлений и адресованное почему-то:

Я взглянул непонимающе на Молли и уж было собрался спросить, какого черта означает такое приветствие, но она опередила меня и, застенчиво улыбнувшись, пояснила:

– «Снупиками» он по-домашнему называл нас с тобой.

– Снупиками? Почему?

– По имени Снупи. Это мой любимый персонаж из мультфильма, когда я была маленькой.

– Так, значит, мы Снупики?

– Ну и… и также потому, что я любила лазить в ящик его стола, когда была маленькой. Разглядывать всякие там штучки, до которых, как считалось, мне нельзя было дотрагиваться. Все маленькие дети так делают, но если у тебя отец заведующий отделением ЦРУ в Каире, или заместитель директора по планированию, или еще какая-то важная шишка, то тебя всякий раз бранят за излишнее любопытство. Дескать, любопытной Варваре нос оторвали, ну и все такое прочее.

– Ну вот мы, оказывается, тоже любопытные Снупики, – повторил я, стараясь произнести это слово поехиднее.

– Ну-ка, не наглей, Эллисон. Слышишь меня? Не смей дразнить меня, черт побери!

Я опять стал вглядываться в письмо, плохо напечатанное на фирменной бумаге с тисненым штампом вверху «Харрисон Синклер», и начал читать вслух:

57

По щекам Молли градом катились слезы, чтобы не разрыдаться, она прикусила губу и быстро заморгала глазами. Посмотрев еще раз на письмо, она, наконец, перевела взгляд на меня.

Я не знал, что спросить и как начать разговор. Поэтому только взял ее руки в свои, притянул к себе, крепко обнял, и так мы замерли в объятиях друг друга. От тихих всхлипываний у нее даже началась икота. Через минуту-другую дыхание у нее успокоилось, и она освободилась из моих объятий. Глаза у нее заблестели и на мгновение стали похожи на глазки четырехлетней непоседы-проказницы, как на фотографии.

– Зачем? – только и смогла вымолвить она наконец. – Зачем… что это значит?

Ее взгляд блуждал по моему лицу, она все еще ничего не говорила, как бы стремясь осмыслить то, что хотела спросить.

– Ну, эта фотография, – наконец нашлась она.

– Это послание нам. А чем еще могло бы это быть?

– А не думаешь ли, что это могло бы быть… простым обыкновенным голосом… самой души?

– Молли, скажи мне, пожалуйста. Разве это в его характере?

Всхлипнув и зашмыгав носом, она мотнула головой:

– Папа всегда был замечательным человеком: но назвать его простым и открытым нельзя. Мне кажется, что он учился быть загадочным и скрытным у своего приятеля Джеймса Джизеса Англетона.

– Ну вот видишь. Так вот скажи, где в Канаде находился дом твоей бабушки?

Она снова помотала головой:

– Боже мой, Бен, да мне всего-то было четыре года. И мы там были только одно лето. В сущности, я ничего и не помню про то место.

– Припомни как следует, – настаивал я.

– Не могу! Ну чего мне припоминать? Не знаю я, где то место, да и все тут! Где-то во французской Канаде, может, в Квебеке. Господи Боже мой! – Приложив руки к ее щекам, я поднял ее голову и прямо посмотрел в глаза. – Чего ты хочешь? Отпусти меня, Бен!

– Постарайся припомнить!

– Постарайся… легко сказать… эй, мы же договаривались. Ты же обещал… клялся мне… что не будешь больше читать мои мысли.

«…трем… трембл… тремблинг?» – услышал я голос мыслей Молли. Они звучали как-то отрывисто, доносилось не то слово, не то звук.

– Так что же, тремблинг, значит? Дрожать то есть?

Она недоуменно взглянула на меня.

– Да нет, откуда ты взял? Что ты…

– Трембл. Тремблинг.

– Что ты решил…

– Думай, припоминай! Дрожать… тремблинг, трембл, трем…

– О чем это ты говоришь?

– Сам не знаю, – резко бросил я. – Хотя нет, знаю. Да, я знаю! Я услышал… услышал голос твоих подспудных мыслей…

Молли пристально глянула мне в глаза, сначала дерзким вызывающим взглядом, а потом смущенным и недоуменным, а затем, помолчав немного, сказала:

– Но я ведь ни о чем не думала…

– Постарайся припомнить. Напрягись, думай. Тремблинг. Трембли? Канада. Твоя бабушка. Трембли или что-то похожее. Как звали бабушку?

Она лишь мотнула головой.

– Бабушку звали Эл. Элин. А дедушку Фредерик. У нас в семье Тремблеев не было.

Я лишь вздохнул разочарованно.

– Ну ладно. Трем. Канада. Тремблинг. Канада…

«…Тромблон», – опять послышался голос ее мысли.

– Ну вот уже кое-что есть, – заметил я. – Ты начинаешь припоминать или, может, напевать про себя… бредут какие-то мысли, проскакивает какое-то имя, что-то такое, что сохранилось в подсознании, а само сознание пока выразить не может.

– А что ты хочешь?..

В нетерпении я перебил Молли:

– А что значит «тромблон»?

– Чего, чего? Ой, Боже мой… Трамблан. Озеро Трамблан!

– Где?

– Да дом же стоял на берегу озера в провинции Квебек. Я все вспомнила! Озеро Трамблан. У подножия большой живописной горы Трамблан. Бабушкин дом был на озере Трамблан. Как же это я догадалась?!

– Да это название сохранялось у тебя в памяти, но находилось глубоко в подсознании, просто дремало. Возможно, когда ты была маленькая, слышала это название десятки раз, и оно отложилось у тебя в памяти.

– Ты думаешь, это название имеет важное значение?

– Не только важное, но решающее. Думаю, что твой отец неспроста оставил эту фотографию места, которое никто узнать не может, только ты. Места, которое теперь, вероятно, и не существует. Так что если кто-то другой добрался бы до этого ящика, то уперся бы в глухую стену. Ну самое большее, что он мог бы сделать, опознать на фотокарточке тебя с родителями, а дальше тупик.

– Да я и сама, считай, в тупике.

– Мне кажется, отец рассчитывал на твою память, что ты все вспомнишь. Этот сигнал обращен к тебе. Я вполне в этом уверен. Отец оставил это тебе, чтобы ты разыскала место.

– А дальше?

– А дальше – поехала бы туда.

– Думаешь, что там… лежат документы?

– Если бы они вдруг оказались там, я бы не очень-то удивился, – и с этими словами я поднялся, одернув пиджак и брюки.

– Что ты намерен делать?

– Не хочу терять ни минуты.

– Куда? Куда мы еще поедем?

– Ты останешься здесь, – сказал я, оглядевшись вокруг.

– Думаешь, я здесь в безопасности?

– Я скажу управляющему банком, что нам нужна эта комната до конца рабочего дня. Никто сюда не войдет. Если нужно заплатить за право пользоваться комнатой, заплатим. Запертая комната внутри банковского хранилища – разве найдется более безопасное место хотя бы на короткое время? – заверил я Молли и повернулся, чтобы уйти.

– Куда ты направляешься? – встревожилась она.

Ничего не ответив, я взял обрывок конверта.

– Подожди, Бен. Мне нужен телефон. Телефон и факсимильный аппарат.

– Для чего?

– Распорядись, Бен.

Я лишь удивленно посмотрел на нее, согласно кивнул и вышел из комнаты.

Лебяжья улица – это маленькая тихая улочка, расположенная в нескольких кварталах от того места, где не так давно был огромный Центральный парижский рынок, названный Эмилем Золя «чревом Парижа». В конце 60-х годов рынок и окрестные старые кварталы снесли, а на их месте возвели внушительные, прямо-таки гигантских размеров, безвкусные здания в стиле модерн, в том числе торговый центр Форум дез Алль, Центр современного искусства имени Жоржа Помпиду, художественные галереи и рестораны и самую большую в мире подземную станцию метро.

Дом под номером 7 оказался ветхим жилым зданием, построенным в конце прошлого века, с низенькими потолками, темный и затхлый внутри. Дверь в квартиру 23 на втором этаже была обита толстыми расколовшимися досками, некогда ее выкрасили белой краской, а теперь она стала совершенно серой от пыли и грязи.

Еще на первом этаже я услышал, как из квартиры доносится хриплый угрожающий лай крупной собаки. Подойдя к двери, я постучал.

Время шло, собачий лай становился все более злобным и настойчивым, наконец послышались медленно приближающиеся шаркающие шаги, непонятно чьи – мужчины или женщины, звякнула металлическая цепочка, которая, как я понял, блокировала внутренний запор.

Дверь медленно распахнулась.

Все промелькнуло в какую-то долю секунды, как в фильме ужасов, – шаркающие шаги, дребезжание цепочки и лицо существа, показавшееся в темном проеме открывшейся двери.

Это была жалкая старуха, одетая словно нищенка, ее длинные седые давно нечесанные волосы свисали космами. На лицо ее было жутко смотреть – какая-то смесь следов былых пороков, болячек и опухолей, окружающих пару приветливых добрых глаз, и маленький, перекошенный, деформированный рот.

Я стоял, остолбенев, и молчал. Да имей я что сказать, все равно не знал ни ее имени, вообще ничего, в кармане лежал только обрывок конверта с адресом. Шагнув вперед, я молча протянул ей этот обрывок. Где-то впереди, в глубине квартиры, выл и лаял здоровенный пес.

Тоже не говоря ни слова, старуха, прищурившись, посмотрела на конверт, повернулась кругом и поплелась внутрь.

Спустя несколько секунд из комнаты вышел пожилой мужчина. Легко догадаться, что раньше он был крепышом, даже довольно сильным, а грубые седые волосы в молодости были цвета воронова крыла. Теперь же передо мной стоял почти старик, заметно хромающий, а длинный тонкий шрам на щеке около скулы, бывший когда-то воспаленно-красным, теперь стал бледным, почти белым. Пятнадцать минувших лет состарили его почти до неузнаваемости.

Это был тот самый человек, чье лицо и фигуру мне не забыть никогда, потому что я видел его во сне, почитай, каждую ночь. Это был тот самый человек, который, прихрамывая, убегал по улице Жакоб пятнадцать лет назад.

– Ну что ж. Вы тот самый человек, который убил мою жену, – сказал я спокойным голосом, сам даже не ожидая, что могу так держать себя в руках.

58

Единственное, чего я не помнил, – какого цвета у него глаза. Они оказались водянистыми, серо-голубыми, беззащитными глазами, которые никак не могли принадлежать кагэбэшному «мокрушнику», человеку, столь безжалостно расправившемуся с моей красивой молодой женой, выстрелив ей в сердце без малейшего колебания.

Я помнил только тонкий красный шрам у него на скуле, копну черных волос, клетчатую ковбойку и прихрамывающую походку.

Вероятный перебежчик, референт из резидентуры КГБ в Париже, назвавшийся Виктором, намеревался продать информацию, которую, как он говорил, разыскал в архивах еще в Москве. Что-то касающееся человека под псевдонимом Сорока.

Он хотел перейти к нам. В обмен на информацию требовал безопасность, защиту, спокойную удобную жизнь – одним словом, все те блага, которые мы, американцы, как считается, раздаем налево и направо перебежавшим на нашу сторону шпионам, словно какие-то санта клаусы из разведслужбы.

Мы тогда разговаривали. Встретились на улице Фобур. В магазине готовой мужской одежды. Потом встретились еще раз на явочной квартире. Он, помнится, обещал принести нам исключительной важности материал из досье на Сороку, который потрясет весь мир. Помнится, Тоби так и загорелся заполучить материал. Он чрезвычайно заинтересовался всем, что относилось к Сороке.

Мы условились встретиться у меня дома на улице Жака. Там безопасно, думал я. Лаура уехала. На встречу я запоздал. Человек в клетчатой ковбойке и с густыми черными волосами, прихрамывая, уходил прочь. Я почувствовал запах теплой крови вперемешку с едким металлическим душком пороха. Подымаясь по лестнице, я чувствовал, что запах становился все сильнее и сильнее, выворачивая мне наизнанку все внутренности.

Неужели это Лаура? Быть того не может, да наверняка не может этого быть! Какое-то неестественно изогнутое тело, белый шелковый ночной халат, огромное ярко-кровавое пятно. Нет – это наваждение, не может этого быть. Лауры ведь нет в городе, она уехала в Живерни, это не она, а кто-то очень похожий на нее, не она, не может такого быть…

Я терял тогда рассудок.

И Тоби. Скрюченное тело на полу в прихожей: Тоби, едва живой, ставший парализованным на всю жизнь.

Это я сотворил такое с ними обоими. Со своим наставником и другом. И со своей обожаемой женой.

Виктор внимательно изучил обрывок конверта и только потом посмотрел на меня. Я не смог сразу определить, что выражали его серо-голубые глаза: испуг? безразличие? Они могли выражать что угодно.

А затем он просто и буднично сказал:

– Входите, пожалуйста.

Оба они – Виктор и уродливая старуха – сели рядышком на узкую кушетку. Я же стоял, направив на них пистолет и пылая гневом. Работал большой цветной телевизор, но звук был приглушен. Показывали какую-то старую американскую бытовую комедию, какую – точно не помню.

Первым нарушил молчание Виктор, заговорив по-русски.

– Жену вашу я не убивал, – произнес он.

Старуха – кто она? Может, жена? – сидела молча, обняв трясущимися руками колени. Я никак не мог заставить себя взглянуть на ее обезображенное лицо.

– Как вас зовут? – спросил я тоже по-русски.

– Вадим Берзин. А ее Вера. Вера Ивановна Берзина, – ответил мужчина и слегка кивнул головой на нее, сидящую рядом, справа.

– Но вы же Виктор, – возразил я.

– Был им. Несколько дней. Так я сам себя назвал.

– Но кто же вы в таком случае на самом деле?

– Вы хорошо знаете, кто я такой.

Знал ли я на самом деле? А что, по правде говоря, мне известно про этого человека?

– Не ожидали, что я явлюсь? – спросил я.

Вера Ивановна закрыла глаза, или, скорее, они исчезли в пухлых складках и желваках ее лица. Теперь я вспомнил, где видел ранее похожее лицо, – на фотографиях и экранах кино. «Человек-слон» – был такой памятный фильм, в основе которого лежала правдивая история, произошедшая со знаменитым «человеком-слоном» – неким англичанином Джоном Мерриком. Его тело поразила ужасная болезнь нейрофиброматоз, или иначе слоновая болезнь, которая проявляется в опухании и деформации кожи. Не страдает ли и эта женщина той же болезнью?

– Я ждал вас, – спокойно подтвердил Вадим, кивнув головой.

– И вы не побоялись впустить меня в квартиру?

– Жену вашу я не убивал.

– Вы вроде не удивляетесь, что я вам не верю.

– Нет, – ответил он и с трудом улыбнулся. – Я ничуть не удивлен. – А немного помолчав, добавил: – Можете запросто убить меня или нас обоих. Можете убить прямо сейчас, если хотите. Но с чего вам хотеть-то? Лучше выслушайте сначала то, что я вам поведаю.

– Мы живем здесь с тех пор, как сгинул Советский Союз, – начал он свой рассказ. – Мы купили право и возможность переселиться сюда, как и многие наши прежние товарищи по службе в КГБ.

– Вы заплатили деньги за выезд правительству России?

– Да нет же, мы заплатили вашему Центральному разведывательному управлению.

– Чем откупились-то? Зажиленными от кого-то долларами?

– Да что вы! Те жалкие доллары, которые мы смогли скопить вдвоем за долгие годы, ничто для огромного и богатого Центрального разведуправления. Оно не нуждалось в наших грязных долларовых банкнотах. Нет, все произошло совсем не так. Мы купили себе свободу за ту же валюту, за какую покупали ее все офицеры госбезопасности…

– А-а, понимаю, – догадался я. – Информация, секреты, выкраденные из досье и архивов КГБ. Как это проделали все другие перебежчики. Но я удивляюсь, как вам удалось найти заинтересованных покупателей после всего того, что вы натворили.

– О-о, натворил я немало, – с издевкой заметил Берзин. – Я попытался заманить в ловушку одного блестящего молодого офицера ЦРУ, против которого наш центр в Москве имел огромный зуб. С этой целью я выдал себя за перебежчика, прямо как расписывается в учебниках, так ведь? – Я промолчал, а он между тем продолжал иронизировать: – Я пришел на явку, а молодой офицер ЦРУ туда не явился. И тогда – в порыве мести – ведь от этого теряют голову – я убил жену молодого офицера и ранил старого опытного сотрудника ЦРУ. Ну что, правильно я говорю?

– Более или менее.

– Ах-ах, да-да. Какая душещипательная сказочка!

Когда он рассказывал, я опустил было пистолет, но теперь медленно поднял его снова и прицелился. Я знал, что заряженный пистолет в умелых руках заставляет говорить правду скорее, чем многие другие способы.

И тут впервые подала голос жена Берзина, закричав чистым сильным контральто:

– Пусть он говорит дальше!

Я быстро глянул на обезображенную женщину и снова перевел взгляд на ее мужа. Испуганным он вовсе не выглядел, наоборот, казалось, что ситуация больше забавляет его. И тут вдруг выражение его лица резко изменилось, став печальным и серьезным.

– А правда, – сказал он, – заключается вот в чем: когда я пришел к вам на квартиру, меня встретил там человек по имени Томпсон. Кто он такой – я не знал.

– Быть того не может…

– Может! Раньше я никогда не встречал его, а вы мне не говорили, что будете вместе с ним. Уверен, боялись утечки информации. Он объяснил, что ему поручено проверить меня и он намерен начать допрос тут же и немедленно. Я согласился и рассказал ему про документы, касающиеся Сороки.

– О чем же они?

– Об одном информаторе из американской разведки.

– Он кто? Советский «крот», проникший к нам?

– Да не совсем так. Источник информации из местных. Один из наших пособников.

– Его псевдоним Сорока? – я назвал по-русски имя этой птицы.

– Да.

– Стало быть, этот псевдоним придуман в КГБ?

В КГБ применяли длинный список псевдонимов, взятых по названиям разных птиц, гораздо более разноцветных и нарядных, нежели мы представляли себе.

– Да, но опять напомню, что, строго говоря, речь шла не о нашем «кроте» в рядах разведслужбы. Он не был туда заслан. Более вероятно, что это был агент, которого нам удалось в свое время завербовать, склонить на свою сторону и получать от него нужную нам информацию.

– А Сорокой был…

– А Сорокой, как оказалось, был не кто иной, как Джеймс Тобиас Томпсон. Конечно же, я понятия не имел, что разговариваю с самим информатором, поскольку подлинного его имени не знал – досье КГБ на тайных агентов хранились в строжайшем секрете, и заглянуть в них я никак не мог. И вот я стоял, как распоследний дурак, и что-то такое лопотал насчет документов относительно секретной советской операции, которые готов продать, а прямо передо мной был тот самый завербованный агент, и он с интересом слушал, как я намерен продать ему информацию, которая сразу же сдует с него прикрытие и разоблачит.

– Боже мой, – только и сумел вымолвить я. – Тоби.

– И тут этот самый Томпсон вдруг пришел в бешенство. Он стремительно кинулся на меня, вытащил пистолет с глушителем и потребовал немедленно передать документы ему. Я все же не был таким круглым идиотом и сказал, что не намеревался приносить с собой бумаги, пока не заключена сделка. Он начал мне угрожать, а я отвечал, что документов при себе у меня нет. Мне показалось, что он вот-вот убьет меня, как вдруг, повернувшись, мы оба увидели, что в комнату, где мы схватились, вошла женщина. Роскошная женщина в белом ночном халате.

– Да. Это была Лаура.

– Она все слышала. Все, что говорил я и что говорил Томпсон. Она сказала, что приболела и спала в соседней комнате и что от шума проснулась. Мы, естественно, пришли в замешательство. Воспользовавшись этим, я попытался унести ноги. На бегу я вытащил свой служебный револьвер, чтобы обороняться, но, не успев даже взвести курок, почувствовал острую боль в ноге. Оглянувшись, я увидел, что Томпсон целится в меня. Он выстрелил, но второпях не попал, а я же, обороняясь, открыл ответный огонь. Я проскользнул в прихожую, оттуда выскочил на лестницу и успел удрать, не дав ему возможности застрелить меня.

Меня не держали ноги, страстно захотелось опуститься на пол, закрыть глаза и погрузиться в спасительный сон, но мне нужно было собрать всю волю в кулак и дослушать рассказ до конца. Я сел на большое громоздкое откидное кресло, защелкнул фиксатор на спинке и приготовился слушать дальше.

– А когда я бежал по лестнице, – продолжал Берзин, – услышал другой приглушенный хлопок-выстрел и понял, что он убил либо себя, либо ту женщину.

Женщина с обезображенным лицом по-прежнему не открывала глаз, она так и просидела, закрыв их, пока говорил муж. Берзин умолк, последовало долгое молчание. Слышно было даже далекий стрекот мопедов на улице, рычание грузовика и смех детей. Наконец, я нашел в себе силы сказать:

– Ну что ж, рассказ вполне правдоподобный.

– Не только правдоподобный, – уточнил Берзин, – но и правдивый.

– Но у вас же нет доказательств.

– Как нет? А проводилось ли вскрытие трупа вашей супруги?

Я ничего не ответил. Тогда я не мог даже смотреть на мертвое тело дорогой Лауры.

– Понятно, – заметил спокойно Берзин. – Но если бы экспертизу раны провел специалист по баллистике, то он без труда установил бы, что выстрел был произведен из пистолета Джеймса Тобиаса Томпсона.

– Легко говорить сейчас, – заметил я, – когда тело пролежало в могиле уже целых пятнадцать лет.

– Но ведь должны остаться какие-то протоколы осмотра происшествия, записи.

– Уверен, что были, – сказал я, но не добавил, что к ним меня не допускали.

– Ну тогда у меня есть кое-что полезное для вас, и если вы позволите мне рассказать вам, то я погашу свой должок перед Харрисоном Синклером. Он же вроде ваш тесть, не так ли?

– Так это он принимал участие в вашем побеге из Москвы?

– Ну а у кого же еще могли быть такие полномочия и влияние?

– А ради чего он помог вам?

– Может, когда-нибудь я и смогу рассказать вам об этом. Доказательства вон там, хранятся на телевизоре.

– Что же там такое хранится?

– А вот я и хочу показать их. Передать вам. Вот они – лежат на телевизоре.

Я покосился на телевизор, где теперь на экране развертывалась веселая сценка. На деревянном ящике телевизора стояло несколько разнородных предметов: бюст Ленина, который можно было купить где угодно в Москве; лакированная тарелка, которую обычно используют как пепельницу; и небольшая стопка книг, изданных в Советском Союзе на русском языке: избранные произведения Александра Блока и Анны Ахматовой.

– Доказательства хранятся в бюсте Ленина, – пояснил он с самодовольной ухмылкой. – Внутри дедушки Ленина.

– Сидите на месте, – приказал я и, подойдя к телевизору, взял в руки маленький чугунный бюст, полый внутри. Перевернув его, я увидел приклеенную снизу бирку «„Березка“, 4.31», означавшую, что сувенир куплен в одном из старых советских магазинов, торговавших на твердую валюту, по цене четыре рубля тридцать одна копейка – сумма некогда довольно приличная.

– Посмотрите внутри, – подсказал Берзин.

Тогда я потряс бюст, внутри что-то застучало, и я вытащил скатанную бумажную трубку, а в ней оказался маленький продолговатый предмет. Взяв в руки, я принялся внимательно рассматривать его. Это была магнитофонная микропленка в кассете.

Я вопросительно посмотрел на Берзина. В соседней комнате начала жалобно скулить собака (которая, по-моему, была привязана).

– Вот вам и доказательство, – пояснил Берзин таким тоном, будто все стало ясно. А так как я ничего не ответил, то он сказал далее:

– Я приносил тогда записывающий аппарат с собой.

– На улицу Жакоб?

Он кивнул и самодовольно заметил:

– За микропленку, записанную в Париже пятнадцать лет назад, я купил себе свободу.

– А на кой черт тогда вы хранили микропленку?

И тут до меня дошло, почему он хранил ее, но смысла в этом уже не было никакого:

– Да вы тогда вовсе и не собирались перебегать к нам, не так ли? Вы и тогда выполняли задание КГБ, верно ведь? Передавали дезинформацию?

– Да нет же! Хранил ради своей безопасности!

– Безопасности, говорите? От кого же? От тех, к кому собрались перебежать? Нелепица какая-то.

– Да нет же… Выслушайте до конца! С Лубянки я еще раньше получил записывающий микроаппарат для организации провокаций, устройства ловушек и прочих подобных штучек. Но к тому времени я уже носил его ради собственной безопасности. Ну, чтобы записывать всякие там обещания, заверения, даже угрозы. В том случае, если бы возникли какие-то разногласия или отказы от обещаний, запись подтверждала бы мою правоту. Я понимал, что магнитофонная запись мне так или иначе пригодится. А что еще могло обеспечить мою безопасность? – воскликнул он и взял жену за руку, которая, как я увидел, тоже была деформирована, но не столь сильно, как лицо. – Эту пленку я передаю вам. Там записан наш разговор с Джеймсом Тобиасом Томпсоном во время встречи. Вот вам и доказательство, которое вы требуете.

Новость ошарашила меня. Я пододвинул кресло вплотную к Берзиным и сел. Мысли вихрем носились у меня в голове, сосредоточиться, сконцентрироваться было очень нелегко, но я, наклонив голову, стал различать сначала отдельные звуки, затем слова, потом фразы и понял, что настроился улавливать взволнованные, отчаянные мысли старика, прямо обращенные ко мне.

Довольно спокойно и отчетливо я произнес по-русски:

– Мне очень важно знать, правду ли вы говорите про все это – по мою жену, про Томпсона и про все остальное.

Он ответил:

– Конечно же, правду!

Я не отвечал, а внимательно вслушивался в тишине, изредка нарушаемой жалобным воем пса. Но вот наконец я расслышал и голос мыслей Берзина: «Да конечно же, я говорю вам сущую правду!»

Но он ли это мыслит? Он ли так думает? Или же он только составляет таким образом мысленно фразу, чтобы ответить вслух? Это же совершенно разные вещи. Что заставляет меня считать, будто я в состоянии определять, где правда, а где ложь?

Будучи в таком раздвоенном, неопределенном состоянии, я, само собой разумеется, оказался не готов выслушать еще одну новость, когда раздался голос мыслей госпожи Берзиной. Он оказался приятным на слух и глубоким, настоящим контральто, спокойным и убедительным.

«Вы же слышите меня, так ведь?» – мысленно спросила она.

Я посмотрел на нее – глаза ее по-прежнему оставались закрытыми, утонувшими в складках, желваках и опухолях. Небольшой рот ее немного дернулся в жалком подобии улыбки, которая получилась печальной и все понимающей.

Мысленно я ответил ей: «Да, слышу».

И в подтверждение, посмотрев на нее и улыбнувшись, кивнул головой.

Последовало короткое молчание, а затем я снова услышал ее мысли.

«Вы можете слышать мои мысли, а я ваши не слышу. У меня нет того дара, что у вас. Вы должны говорить мне вслух».

– Магнитофонная запись… – начал было Берзин, но жена приложила палец к его губам, заставляя помолчать. В недоумении он замолк.

– Да, – подтвердил я. – Да, я вас слышу. А вы откуда знаете?

Она продолжала снисходительно улыбаться, по-прежнему не открывая глаз.

«Я знаю об этом явлении. Мне известны разработки Джеймса Тобиаса Томпсона».

– Откуда известны? – поинтересовался я.

«Мой муж служил референтом в Париже, а меня в это время держали в Москве. Начальство любило так поступать – отделять мужа от жены, чтобы легче манипулировать ими и держать в подчинении. Но дело не в этом. У меня был очень важный участок работы. Слишком важный, чтобы отказаться от него. Я была начальником секретариата у трех последних председателей КГБ. По сути дела, я самолично решала, кого допустить к председателю и какие документы положить ему на стол. Через мои руки проходили все секретные бумаги, вся корреспонденция и все донесения».

– Так это, стало быть, вы нашли документы, касающиеся Сороки?

«Да, а также многие другие досье».

Берзин заерзал, встревоженный, и озадаченно спросил:

– Что тут такое происходит?

Жена поспешила успокоить его:

– Вадим, помолчи, пожалуйста, минутку-другую. Я тебе потом все объясню.

И она опять принялась мысленно говорить со мной, причем голос ее мыслей звучал отчетливо и понятно, будто звуковая речь.

«Всю свою жизнь я мучилась этой болезнью. – И левой рукой она обвела вокруг своего лица. – Но болезнь перебросилась на лицо, когда мне исполнилось сорок лет. Очень скоро я стала… непригодной, чтобы занимать такой видный пост. Председатель и его помощники больше не выносили моего присутствия. Точно так же, как и вы не можете сейчас смотреть на меня. Но перед уходом я прихватила с собой документ, который, как я считала, хоть чем-то поможет Вадиму легко перейти на Запад. А когда он навестил меня в Москве, я передала ему этот документ».

– Но все же, – настаивал я, – как же вы узнали… обо мне?

«А я не узнала, догадалась. По роду своей работы я знала о программах, которые разрабатывал Томпсон. В Первом главном управлении в Ясенево никто даже не верил, что его проект получится удачным. А я верила. Я не знала, добился ли он успеха. Но я верила, что такое осуществимо. Вы обрели поистине замечательный, удивительный дар».

– Нет, – возразил я, – этот дар ужасен.

Не успел я досказать и объяснить ей все свои муки, как она подумала:

«Из России нас вызволил отец вашей жены. С его стороны это благородный и добрый поступок. Но мы в ответ смогли предложить не только эту запись, но и кое-что поценнее».

Я сдвинул брови, как бы безмолвно спрашивая: что?

Ее мысли, взволнованные и четкие, по-прежнему звучали в моих ушах.

«Этот человек, Джеймс Тобиас Томпсон. Ваш наставник. Сорока. Он продолжал передавать в Москву информацию. Я знаю это – сама видела его сообщения. Он называл людей из ЦРУ и других организаций, замышлявших захватить власть. Они скооперировались с Германией. Вы должны разыскать его. Томпсон все вам расскажет. Он сожалеет о своем поступке. Он расскажет вам…»

И тут вдруг собака перестала скулить и начала громко и злобно лаять.

– Что-то не так с Хантером, – встревожился Берзин. – Пойду-ка гляну…

– Нет, не ходите, – предостерег я. Злобный лай становился все громче и настойчивее.

– С ним что-то неладно, – настаивал Берзин.

А лай становился все более ужасным, невыносимым и наконец перерос в пронзительный визг – так вопят даже люди от нестерпимой боли.

И вдруг визг сразу оборвался – наступила гнетущая тишина.

Мне показалось, что я расслышал что-то, чью-то мысль. Кто-то, находящийся совсем близко, напряженно думал обо мне.

Я знал теперь, что собаку зверски убили.

Теперь очередь за нами.

59

Просто удивительно, до чего быстро начинаешь соображать, когда над твоей жизнью нависает смертельная опасность. Вера и Вадим в испуге замерли, услышав душераздирающий, предсмертный визг собаки, а затем Вера, пронзительно закричав, вскочила с кушетки и, неуклюже переваливаясь, устремилась на шум.

– Стойте! – крикнул я ей. – Не двигайтесь, там опасно! Пригнитесь!

Испуганные хозяева, поддерживая друг друга, в панике заметались по комнате. Вера кричала еще громче, а ее супруг изрыгал проклятия.

– Тихо! – скомандовал я.

В страхе они замолчали, и в квартире вмиг наступила зловещая, таинственная тишина. Абсолютная тишина, но я понял, что по квартире кто-то бесшумно ходит, не ясно только – один человек или несколько. Расположения комнат я не знал, но предположил, что раз квартира находится на втором этаже (первом, как считают французы), а пожарная лестница укреплена к задней стене здания, то там, стало быть, находится кухня, где была привязана собака и откуда в квартиру проникли налетчики.

Налетчики? Какой смысл им заявляться сюда?

Мысли мои лихорадочно прыгали: кто знал, что я здесь? Передатчика, который указывал бы путь моим преследователям, при мне не было, за мной никто не следил – я это знал наверняка… Тоби Томпсон… Траслоу… они что, работают сообща, скооперировались? Или же, наоборот, воюют друг с другом, а здесь пересеклись их пути-дорожки?

А может, эта супружеская пара пожилых русских эмигрантов находилась под наблюдением? Разве не мог кто-то, имеющий допуск к самым строжайшим секретам ЦРУ – может, тот же Траслоу или Тоби Томпсон, – знать о роли отца Молли в судьбе этих людей. Да, конечно же, мог. И вот поэтому-то, узнав, что я нахожусь в Париже, они, естественно, дали указание усилить наблюдение за ними, которое до поры до времени велось спустя рукава…

Эти мысли промелькнули у меня в голове всего за пару секунд, а дальше я и думать не стал, ибо увидел, что Берзины бросились, вернее, неуклюже заторопились к маленькому темному коридору, ведущему, видимо, в кухню. Глупцы! Что же они делают? О чем только думают?

– Назад! – громко скомандовал я, даже почти закричал, но они уже подошли к дверям, совсем потеряв голову, как испуганные олени, ничего не соображая, не понимая и не чувствуя.

Я стремительно бросился за ними, чтобы оттащить назад, не дать войти в кухню, чтобы потом не забивать себе голову, беспокоясь об их безопасности, и свободно ориентироваться в обстановке, потому что уже увидел мелькнувшую в прихожей тень, похожую на силуэт мужчины.

– Ложись! – крикнул я, но в то же мгновение послышался приглушенный звенящий звук: «Пах-пах-пах» – стрелял автоматический пистолет с глушителем. Вера и Вадим неуклюже дернулись вперед, ноги у них подкосились, и они неестественно медленно стали падать, будто старые вековые деревья, подрубленные у самых корней. Тишину нарушил лишь глубокий прерывистый стон Берзина, и он тяжело грохнулся на пол.

Я замер и, не думая о смертельной опасности, сделал в сторону темной прихожей несколько выстрелов из пистолета. Послышался визгливый вскрик, явно от боли. Ага! Значит, кого-то я зацепил, тут же сразу, захлебываясь, закричали несколько человек. Опять засвистели пули, от дверного косяка полетели щепки. Одна пуля зацепила мне плечо, содрав кожу, другая угодила в экран телевизора, и он взорвался. Я прыгнул вперед, схватил дверную ручку и навалился на нее, дверь со стуком захлопнулась, и я закрыл ее на засов.

Для чего я это сделал? Чтобы запереть самого себя в гостиной?

«Думай! Соображай! Черт бы тебя побрал!» – приказал я себе.

Единственный путь наружу вел через прихожую, а там люди с оружием. Так что этот путь не годился, а какой же тогда годился?

Времени на размышление не оставалось совсем, нужно было только действовать, и как можно быстрее. Я сам загнал себя в эту коварную ловушку, а пока лихорадочно пытался найти выход, опять просвистела очередь, пули легко пробили толстую деревянную дверь.

Как же выбраться отсюда?

«Боже ты мой, Бен, ну, шевелись же! Ради всех святых!»

Я бесом крутился по комнате, взгляд упал на деревянное массивное кресло, в котором я сидел всего несколько секунд назад, поднял его и с силой швырнул в окно. Стекло вдребезги разлетелось, кресло застряло между алюминиевыми планками жалюзи. Я метнулся к окну, рывком выдернул застрявшее кресло и им же выбил остатки острых стекол.

Позади раздалась еще одна серия выстрелов, запор задребезжал, послышалось еще несколько хлопков.

И в тот момент, когда дверь поддалась и уже стала открываться, я, не глядя вниз, выпрыгнул через окно со второго этажа прямо на улицу.

Подогнув ноги в ожидании удара о землю и прикрыв руками голову для страховки, я камнем летел вниз, а мне казалось, что падаю медленно, как в киносъемке рапидом. Я даже видел себя падающим со стороны, прямо как на киноэкране, с поджатыми ногами, видел, как приближается, увеличиваясь в размерах земля – асфальтовый тротуар, обсаженный кустарником, пешеходы и…

И в то же мгновение я с шумом хлопнулся на тротуар, почувствовав тяжелый сокрушительный удар – приземлился на ступни, спружинил на ногах и сразу же бросился вперед, вытянув в стороны руки для сохранения равновесия.

Я был ранен, здорово ушибся и чувствовал сильную боль. Но остался, слава Богу, жив и мог двигаться. Услышав, как сзади и сверху засвистели пули, отпрянул к стене, не обращая внимания на режущую боль в ступнях, голенях и икрах ног. Я мчался, как бешеный, даже не знал, что способен так бегать. Люди кругом меня вопили, визжали, кричали, кто-то показывал пальцем, кто-то съеживался от страха, когда я продирался сквозь толпу, но в толпе было мое спасение, и я знал это. Она мешала моим преследователям, не давала им приблизиться ко мне. Но где же они теперь, мои преследователи? Может, мне удалось ускользнуть от них? Может, они остались там, наверху, в квартире русских эмигрантов? Или они…

Но они вовсе не торчали там, наверху. Нет! Я быстро оглянулся по сторонам и заметил, что меня преследуют несколько человек в темных костюмах, а еще несколько в неприметных серых одеждах окружают по сторонам, на их лицах четко читалось выражение решимости. Петляя, я огибал развалившуюся груду кирпичей – этими чертовыми кирпичами, что ли, отбиваться от преследователей? И тут вспомнил, что у меня есть кое-что посильнее кирпичей. Я совсем забыл про свой добрый, надежный пистолет, в котором еще оставалось с дюжину патронов, а может, и больше. Я резко обернулся назад и, тщательно прицелившись, чтобы невзначай не попасть в прохожих, выстрелил в одного из преследователей в темном костюме и побежал дальше, повернув на улицу Пьер-Леко, миновал табачную лавку, бар, бакалейный магазин и вновь врезался в густую толпу народа, высыпавшую на улицу в этот час пик.

Для единственного теперь моего преследователя – единственный ли он был? – я представлял движущуюся, метавшуюся, вертящуюся, ускользающую цель. Перед ним встал выбор: либо продолжать целиться, почти не имея шансов поразить стремительно перемещающуюся фигуру, либо быстро преследовать ее. Таким образом, моя тактика сработала: он предпочел бежать, стараясь догнать меня. Я уже слышал его шаги позади. Теперь мы остались вдвоем, весь мир как бы съежился до невероятно малых размеров, кругом никого не было: ни толпы, ни отдельных прохожих, только жизнь и смерть, я и он – просто человек в темном костюме, мягкой шляпе и черных очках, преследующий меня, а я бегу, как сумасшедший, как никогда прежде не бегал. Бегу, не обращая внимания на будоражащую, пронизывающую боль, на предостерегающие признаки, а тело мое наказывает меня за это. И вот теперь, на бегу, наступает расплата: в животе и с боков разлилась режущая боль, будто в живое вонзились острые ножи. Я ничего не мог с этим поделать, мог лишь бежать и бежать. Мое тело, утратившее спортивную форму за долгие годы занятий правом, настоятельно приказывало остановиться и сдаться на милость преследователей: «Что же им теперь нужно от тебя? Информацию? Кинь ее им! Ты же со своими способностями слишком ценная фигура, вреда тебе не нанесут…»

Тут впереди замаячило модерновое здание Форум дез Алль, и, пока я бежал к нему – зачем? с какой целью? только ради того, чтобы совсем выдохнуться? ради этого? – мое тело продолжало бороться с разумом. Мое бедное тело, раздираемое нестерпимой болью и ломотой во всех суставах и мышцах, всячески мешало принять разумное решение. Оно сначала громко вопило, потом настоятельно требовало и умоляло и, наконец, жалобно ныло и канючило: «Сдайся, вреда тебе не сделают, Молли они не тронут, они хотят только, чтобы ты молчал, может, они и не поверят тебе, но ты потянешь время, ты еще можешь поиграть с ними, сдайся, спаси себя…»

Теперь шаги, все убыстряющиеся, громом раздавались позади, а я вдруг очутился в каком-то наземном гараже, в одном конце которого виднелась дверь с табличкой: «Служебный проход, посторонним вход воспрещен». Подбежав к двери, я быстро открыл ее и захлопнул за собой. Раздался резкий, скрипучий металлический лязг, и я оказался на узкой, слабо освещенной лестничной клетке, пропахшей помоями и отбросами. Около двери стояла высокая переполненная мусором и объедками алюминиевая бочка – слишком легкая, чтобы использовать ее в качестве преграды.

С той стороны чем-то крепко стукнули в дверь – может, ногой, а может, и плечом, но дверь не поддалась. В отчаянии, я перевернул бочку и, вывалив мусор на пол, стал копаться в нем: объедки, объедки, одни объедки и мусор… и поломанные ножницы. Вот они-то могут пригодиться, стоит попробовать.

Еще один глухой удар в дверь, на этот раз она поддалась и чуть приоткрылась: в тусклом свете лестничной шахты на мгновение мелькнул серебристый лучик и тут же исчез. Нагнувшись, я схватил тонкие, изогнутые стальные лезвия ножниц и что есть силы загнал их поглубже в дверную петлю. Опять чем-то тяжелым бухнули в дверь, но на сей раз она не поддалась – серебристый лучик не мелькнул. Пока ножницы прочно сидят в петле, дверь не открыть.

Я прыжками помчался по лестнице, которая вела прямо в коридор, а он закончился аркой, за которой суетилось множество людей.

Где это я очутился? Какая-то станция. Да, станция метро. Шатле лез Алль. Самая большая в мире станция метро. Лабиринт переходов. Отсюда можно уехать во многих направлениях; во многих направлениях пусть он и ищет меня теперь, если только тело мое останется при мне, если только оно позволит мне удержаться на ногах и идти.

Ну а дальше я знал, что делать.

60

Пятнадцать лет назад, совсем молодым человеком, только что окончившим учебный центр ЦРУ в Кэмп-Пири, я получил назначение в Париж. У меня тогда еще «молоко на губах не обсохло», как любил подначивать мой начальник и друг Джеймс Тобиас Томпсон III. В то памятное утро я прилетел в Париж вместе с Лаурой на лайнере авиакомпании «ТВА» прямо из Вашингтона и здорово измотался. Лаура спала в нашей новой, еще не обставленной квартире на улице Жакоб, а я сидел полусонный в офисе Томпсона в консульстве США на улице Сен-Флорантен.

Начальник мне сразу понравился, похоже, и я ему тоже пришелся по нраву. Таким образом, начало карьеры, о которой я имел пока смутное представление, получилось совсем даже неплохим. Большинство начинающих оперативных сотрудников разведки почему-то недолюбливают своих начальников, а те считают их зелеными юнцами и ненадежными пацанами, которым и доверить-то ничего серьезного нельзя.

«Меня зовут Тоби, – сказал он. – Если хочешь, называй меня по фамилии. В таком случае и я буду называть тебя Эллисоном, но относиться стану к тебе, как долбаный строевой сержант из морской пехоты. А если хочешь, то зови просто Тоби, и тогда мы коллеги». И не успел я поблагодарить его, как он подвинул мне стопку книг и сказал: «Выучи их назубок. Выучи все».

Некоторые из книг оказались путеводителями, имеющимися у любого туриста (общий план Парижа с окрестностями: схемы улиц, станций метро и вокзалов), другие – изданные ЦРУ для служебного пользования (подробные засекреченные карты парижского метро, строго секретные парижские адреса американских дипломатов и военных, эвакуационные маршруты поездов и автомашин на случай чрезвычайных обстоятельств).

«Надеюсь, вы шутите», – сказал я тогда.

«А разве я похож на шутника?»

«Я еще не знаю глубину вашего юмора».

«Я вовсе не шучу, – отвечал Тоби тоном, не допускающим шутки. – Да с твоей фотографической памятью ты же можешь запомнить гораздо больше книг, нежели у меня седых волос на макушке».

Мы оба рассмеялись: он был черноволосый, долговязый и моложавый.

Напоследок он сказал: «Наступит день, парень, и эта информация придется тебе весьма кстати».

«Вот и настал тот день, Тоби», – подумал я, окидывая взглядом огромную станцию метро, чтобы сориентироваться. Годы минули с тех пор, как я был здесь в последний раз. Вот уж никогда не думал не гадал, что та информация придется весьма кстати.

Физически я был разбит, словно выбрался из поезда, потерпевшего крушение. Руки, хоть и не болели столь сильно, как раньше, все же оставались перевязанными; ноги – ступни, колени, икры – больно ныли и горели огнем, словно я только что спасся от светового облучения, от ракет и фейерверков, устраиваемых по случаю Дня Независимости в моей стране.

Шатле лез Алль. Площадь – сорок тысяч квадратных метров, самая большая подземная станция метро в мире. Спасибо тебе, Тоби. Пришлось кстати, все в порядке. Благодаря мне и моей сохранившейся фотографической памяти.

Я оглянулся назад и, хотя ничего не заметил, не позволил себе расслабиться, что означало бы усталость и апатию. Весьма сомнительно, чтобы он побежал вслед за мной по лестнице, когда его задержали тонкие, ржавые, поломанные ножницы, которые в любую секунду могли сломаться или согнуться, приложи он побольше усилий.

Когда за тобой гонятся, самая большая ошибка – поддаться древнему, атавистическому инстинкту выживания и начать отходить с боем, хотя такая тактика не раз спасала жизнь нашим далеким предкам – пещерным людям. Инстинкт заставляет поступать предсказуемо, а предсказуемость и есть главный враг в подобной ситуации.

Вместо этого нужно поставить себя на место противника и прикинуть, как бы он поступил, наделив его при этом большим разумом и сообразительностью, нежели эти качества у него имеются на самом деле.

Итак, что бы стал делать мой преследователь?

А поступил бы он так: увидев, что дверь не поддается, он прежде всего поискал бы ближайший запасной выход. Без сомнения, поблизости такой выход нашелся бы. Он появился бы на станции и, поставив себя на мое место, стал бы решать, что бы я предпочел: подняться со станции наверх, на улицу, (нет, рискованно), или попытаться спрятаться в лабиринте коридоров (неплохая возможность), или же оторваться как можно дальше и вскочить в первый попавшийся поезд (еще лучшая возможность). А затем, просчитав все варианты и снова прикинув их, он исключит лучший (а следовательно – и наиболее очевидный) способ скрыться… и начнет искать меня по вестибюлям станции. Искать будет где угодно, только не на платформах поездов.

Я внимательно осмотрелся по сторонам. Поблизости стояла девушка-подросток с густыми волосами и, вся дрожа от возбуждения, напевала по-французски с явным английским акцентом песенку Эдит Пиаф «На любимой твоей улице» под аккомпанемент музыкального электронного синтезатора «Касио». Проходящие мимо люди бросали ей франки на разложенный прямо на полу жакет, бросали, похоже, больше из жалости, нежели от наслаждения ее пением.

Казалось, что все спешили по каким-то своим делам, бесцельно шатающихся не наблюдалось… А самое благоприятное, сказал бы я, заключалось в том, что за мной никто не следовал.

Так где же он прячется?

На станции было установлено множество всяких сбивающих с толку знаков и табличек: указателей пересадок – оранжевого цвета, указателей выходов – голубого, поезда уходили в самых разных направлениях: на Пон де Нейи, Кретей-Префектюр, Сен-Реми-ле-Шеврез, Порт д'Орлеан, Шато де Венсенн… Ходили также не обычные поезда метрополитена, а скоростные маршрутные пригородные электрички. Станция была огромная, запутанная, растянутая во все стороны без конца и края. Ну а все это было мне как раз на руку. По крайней мере, хотя бы на несколько спасительных секунд.

Первым делом я отправился в направлении, которое мой преследователь счел бы наиболее очевидным, а следовательно (или возможно), и наиболее вероятным: в направлении, куда устремлялся самый большой поток пассажиров, к поездам на Шато де Венсенн и Пон де Нейи.

С правой стороны длинного ряда турникетов виднелся проход, ограниченный цепочкой с надписью: «Проход воспрещен». Я быстро направился к этому месту, разбежался и перепрыгнул через цепочку. Рядом со странной бронзовой скульптурной композицией мужчины и женщины, изваянных в вычурной искусственной позе отчаявшихся дотянуться друг до друга, вокруг киоска по продаже театральных билетов за полцены извивалась длинная очередь пассажиров с экземплярами газеты «Парикоп» в руках. Я быстро промчался мимо входа в Центр Жоржа Помпиду и Форум дез Алль, миновал стоящих группкой трех полицейских, оснащенных радиопереговорными устройствами, пистолетами и регулировочными жезлами с ночной подсветкой; они посмотрели на меня с явным подозрением. Двое быстро насторожились и, прервав разговор, кинулись вслед за мной, крича что-то на ходу.

Неожиданно передо мной вырос целый ряд высоких дверей, открывающихся автоматически. Через них явно не пробиться, и я поневоле остановился.

Но неспроста же Бог придумал всякие входы и выходы только для служебного персонала; к одному такому входу я и свернул и под тревожный и суматошный гогот служащих подземки проскочил через дверь.

Крики позади катились как громкое эхо. Раздалась пронзительная трель свистка поезда.

Теперь топот просто громыхал.

Я проскочил мимо палатки со сладостями, затем промчался около лотка с цветами (успел заметить надпись: «При покупке десяти тюльпанов за 35 франков – премия». Потом подбежал к длинному коридору, где двигались конвейерные ленты – «движущиеся дорожки», так, кажется, они называются, – передвигающие стоящих на них людей вперед и немного вверх. На соседней ленте люди ехали в обратном направлении – вниз, к тому месту, откуда я появился. Между двумя конвейерами стояла металлическая стенка высотой по пояс и с метр шириной, тянущаяся вверх, словно бесконечная стальная ковровая дорожка.

Быстро оглянувшись вокруг, я заметил, что к преследующим меня полицейским теперь присоединился какой-то тип в темном костюме. Он уже обогнал всех и быстро приближался ко мне, а я врезался в густую толпу людей, которые стояли не двигаясь, и их везла конвейерная лента из резины и стали. Я замер вместе со всеми.

Но вот этот человек в темном костюме – как раз от него-то я хотел скрыться. Когда он приблизился, я снова оглянулся, чтобы прикинуть разделявшее нас расстояние, и увидел, что его лицо мне знакомо.

Большие темные очки в черной оправе лишь частично маскировали желтоватые круги у него под глазами. Шляпа с него слетела, видимо, во время погони, видны стали редкие светлые волосы, зачесанные назад. Вытянутые бескровные тонкие губы.

Видел я его и на Мальборо-стрит в Бостоне.

И на улице около банка в Цюрихе.

Тот же самый человек, сомнений в этом нет. Он, вероятно, знает обо мне слишком много. И в то же время он – промелькнула у меня мысль – принимал почти все меры, чтобы я его не узнал.

Теперь же он о своей маскировке ничуть не заботился. Наоборот, явно хотел, чтобы я опознал его.

Я штопором вонзился в плотную кучку людей, расталкивая локтями стоявших на пути, и вспрыгнул на металлический барьер, разделяющий бегущие дорожки.

Ковыляя и спотыкаясь, я побежал было по барьеру, но при каждом шаге отдельные стальные пластины ломались и мешали бежать, и я догадался, что их нарочно сделали такими, чтобы никто не смел бегать по барьеру.

Бежать трудно, но можно.

Как же та женщина в Цюрихе назвала его?

Вроде Макс.

«Ну держись, старый приятель», – подумал я.

Беги за мной, Макс. Если хочешь добраться до меня, вскакивай на барьер и дуй во всю мочь.

Попробуй догони.

61

И без всяких раздумий я кинулся прочь. Прямо по металлическим планкам, вверх. А вокруг – сзади, с боков – неслись визги, крики и возгласы: кто этот псих? Преступник? От кого он удирает? Ответ сразу же становился ясен любому, стоило ему только глянуть на пролегающую рядом платформу пригородного экспресса, и он увидел бы на нем полицейских в форме, продирающихся сквозь толпу и изо всех сил пронзительно свистящих, словно деревенские менты во французском фильме про американских гангстеров.

А тут еще, без сомнения, к удовольствию зевак, не один, а сразу двое бегут вприпрыжку по металлическим планкам, и убегающий отчаянно пытается оторваться от преследующего.

Макс. Убийца.

Не соображая даже, что вытворяю, я одним махом перепрыгнул через соседнюю ленту с пассажирами, спускающимися вниз, выиграв тем самым секунду-другую, удачно проскользнул через стеклянные самооткрывающиеся двери, отыграв еще добрый десяток футов, и выскочил к стене, разделяющей ведущие вверх лестницы. Назад оглядываться я не рискнул, боясь потерять драгоценные секунды, поэтому просто бежал что есть мочи, пока несли меня больные ноги; все звуки вокруг сливались и заглушались непрерывным, все ускоряющимся стуком сердца и свистящим хрипом вырывающегося из легких воздуха. В конце лестницы виднелась голубая табличка «Маршрут на Пон де Нейн», туда я и устремился. Я метался, словно кролик, преследуемый охотничьей собакой, словно заключенный, удирающий из тюрьмы. Своим воспаленным мозгом я констатировал какое-то вдохновение, заставлявшее меня бежать, невзирая на боль, отметать все призывы тела остановиться, заглушить вкрадчивый, льстивый, медовый голос, исходящий из глубины души: «Сдавайся, Бен. Вреда тебе не сделают. Тебе их не одолеть, от них не убежать, их больше, не мучай себя и сдавайся».

Нет, не сдамся.

Да он не задумываясь нанесет мне «вред», отвечал я в этом диалоге своей душе, да он сразу же убьет меня – того и добивается.

Впереди, на верху лестницы, стал вырисовываться узенький эскалатор…

Но где же… преследователи?

Тут я позволил себе быстро оглянуться и, еще не добежав до эскалатора, заметил мелькнувшую сзади голову.

Кто же это? Полицейские из охраны метро, все трое – вроде их было трое? – отказались от погони. А может, они вызвали по радио подкрепление? Вызвал тот, который не побежал за мной?

Ба, да это мой старый знакомый, Макс!

Уж он-то погоню не бросил. Не бросил, старый дружище Макс. Он упрямо прыгал по металлическим пластинкам и, извиваясь, приближался с каждым прыжком…

Наверху эскалатора находилась маленькая площадка, а справа от него был еще один эскалатор с табличкой: «Выход на улицу де Риволи».

Ну как? Куда бежать? На улицу или на платформу, где останавливаются поезда?

Поступай как знаешь, – есть такое золотое правило.

Всего секунду я колебался, а затем ринулся вперед, на платформу, где из вагонов как раз в этот момент выходила и входила масса людей.

Он отставал от меня секунд на десять, а это значило, что он тоже остановится на площадке, чтобы осмотреться, и, если мне не повезет, то вмиг засечет меня на платформе, поймает, так сказать, большую жирную добычу в перекрестье оптического прицела.

Нужно бежать по-прежнему.

Раздался оглушительный рев сирены, извещающий, что поезд отправляется, и я понял, что не поспеваю на него. Тогда я сделал последний отчаянный рывок к ближайшей открытой двери вагона, но не добежал ярдов двадцать, все двери разом резко захлопнулись.

Поезд пошел, и я уже слышал, как Макс затопал по платформе. Тогда, ничего не соображая, я прыгнул вперед, к движущемуся поезду, и, судорожно царапая стенки вагона, правой рукой исхитрился ухватиться за что-то твердое.

Оказалось, поручень у двери.

Слава Богу!

Затем левой рукой я нащупал второй поручень, и меня поволокло вдоль платформы, на которой остался Макс. Я изо всех сил прижимал тело к вагону набирающего скорость поезда. Положение мое стало отчаянным: удача, разумеется, отвернулась, я совершил безумный поступок – в результате могу погибнуть каждую секунду.

В глазах у меня застыл ужас – я увидел, что поезд стал уже втягиваться в туннель. У входа в него на стене висело огромное круглое металлическое зеркало, выступая вперед. Вагоны проходили всего в нескольких дюймах от него, мне никак не проскочить, мое висящее на поручнях тело будет располосовано краем зеркала с такой же легкостью, с какой нож еврея разрезает круг сыра по субботам.

Какие-то остатки логики все же сохранились в моем воспаленном мозгу, и в голове промелькнула мысль: «Какого черта я еще думаю о своих поступках? Какой психоз обуял меня? Уцепился за поезд, летящий по узкому туннелю, – да меня же размажет по стенкам, как клопа, зачем позволять каменным стенам туннеля сотворить со мной то, чего не сумел сделать Макс? Зачем?»

Непроизвольно из моей груди вырвался протяжный громкий крик, и за мгновение до того, как огромный круглый металлический диск зеркала начал бы кромсать мое тело, я разжал ладони, обхватившие поручни, и кувырнулся на холодную твердую платформу.

Раздалось несколько выстрелов, но я их почти не расслышал, так как уже находился в другом мире, в иллюзорном мире страха и адреналина. Я здорово стукнулся об пол, ушиб голову и плечи; слезы жгли глаза, боль была просто неописуемой, от нее в голове сверкали горячие белые звезды, она проникала во все клетки тела и ослепляла.

Как в тумане увидел я чуть повыше себя эту желтую табличку.

Я мог бы остановиться, а там – будь что будет. Я мог бы лечь там, на платформе, и сдаться.

Или же – если мое тело допустит это – я мог бы кинуться туда очертя голову, под ту мерцающую желтую табличку, прямо в пасть туннеля, а вот там уж и впрямь – будь что будет.

Но вот во мне открылся какой-то клапан, и я ощутил прилив свежих сил, в кровь вновь стал поступать адреналин, и я, спотыкаясь и шатаясь, будто пьяный, поплелся вперед, к бетонным ступенькам невысокой лестницы, ведущей вниз. Желтая запрещающая табличка висела на шарнирах, проходя мимо, я задел ее плечом, упал и скатился по ступенькам прямо в холодный и темный туннель, в воздушный вихрь, поднятый уходящим вдаль поездом.

В туннеле оказалась какая-то узенькая дорожка.

Да, в самом деле дорожка. Для чего?

Рабочий проход. Предназначенный для ремонтников, выполняющих срочные работы во время движения поездов, когда возникает такая необходимость.

Я побежал по проходу (да нет, вернее, потащился, хромая), а сзади уже надвигался оглушительный грохот, шипение пневматических тормозов, слабое звяканье металла: это подходила к платформе, откуда я только что удрал, следующая электричка.

Теперь она двинется прямо на меня.

Но на проходе ведь не страшно, не так ли? Я же нахожусь здесь в безопасности, верно?

Нет, не верно! Проход слишком узок, мне придется стоять слишком близко к проходящему поезду, это я понял даже в своем безумном состоянии. Разумеется, мой преследователь не такой дурак, он не станет рисковать своей жизнью и следовать за мной; он знает, что я, считай, покойник, так что со спокойной душой позволил мне кинуться очертя голову в туннель, навстречу неминуемой гибели. Но когда я уже на мгновение повернулся, чтобы посмотреть, не тронулся ли поезд, то сразу же заметил, что в проходе я не один.

Стало быть, преследователь не побоялся нырнуть вслед за мной в опасный туннель.

Весьма польщен, Макс.

Стало быть, погибну я не в одиночку – и на том спасибо.

И тут я услышал, хоть и был на порядочном расстоянии, как зазвенели звонки к отправлению, как со стуком захлопнулись двери вагонов, и я оцепенел от ужаса, ибо поезд тронулся и стал приближаться ко мне. От надвигающейся смертельной опасности я вновь почувствовал нечто схожее с головокружением, в затылке заломило. Все мое естество передернулось от страха…

Двигайся, двигайся, не стой на месте, кричало оно…

Огромным усилием воли я подавил инстинкт и вжался в стенку туннеля, когда мощная стена уплотненного воздуха обрушилась на меня, возвестив о приближении поезда. Перед глазами замелькала стальная обшивка вагонов, и я невольно закрыл глаза; мимо пронеслось с ужасным свистом что-то уж совсем непонятное, пронеслось так близко, что я даже почувствовал, как оно царапнуло меня, будто щеткой.

И что-то еще двигалось все ближе и ближе, я чувствовал его приближение.

Открыв глаза, боковым зрением я заметил, что Макс – он был всего шагах в десяти – поступил точно так же, как и я, тесно прижавшись к стенке туннеля.

Висящая прямо над его головой флюоресцентная лампа освещала его фигуру неясным мелькавшим бледным зеленовато-желтым светом.

Но между нами была и разница.

Глаза он не закрыл, а смотрел прямо вперед, смотрел сосредоточенно, без всякого страха.

Было и еще одно различие: на месте он не стоял.

Он медленно и осторожно скользил по стене по направлению ко мне. Неуклонно продвигаясь все ближе и ближе.

62

Он приближался с каждой секундой, и поезд тоже продолжал двигаться. Казалось, это был самый длинный поезд на свете. Я чувствовал, будто застываю во времени, стоя в центре урагана, и стал осторожно, боком, отдаляться от Макса, углубляясь в туннель, и тут заметил что-то такое впереди… вроде углубления в стене, освещенного флюоресцентной лампой. Ниша? Если бы я смог…

Да, всего в нескольких футах впереди была глубокая ниша. Вот где нужно укрыться!

Еще немного усилий, еще чуть подальше пробраться бочком-бочком по рабочему проходу, прижимаясь к стене, сдуваемый ужасным потоком воздуха, мимо мелькающего стекла, стали и выступающих поручней, проносящихся всего в двух дюймах от моего носа.

И вот я тут. В нише. Спасен наконец-то!

«Ни одна подземная пассажирская транспортная система в мире не имеет таких рабочих проходов и ниш, – вспомнил я почему-то описание парижского метро и даже ясно представил себе страницу брошюры и схему. – Ниши устроены через каждые десять метров… Протяженность пути между станциями в среднем составляет шестьсот метров… Общая протяженность путей, по которым совершается регулярное движение поездов, составляет двести километров… Особую опасность представляет собой третий рельс, по которому пропущен постоянный ток напряжением 750 вольт…»

Глубина ниши – три фута.

Безусловно, довольно вместительная.

Теперь, в нише, я смог вытащить пистолет, снять курок с предохранителя, взвести его, вытянуть руку с пистолетом, прицелиться и выстрелить.

Преимущество на моей стороне.

Я попал в него. Он сморщился от боли и качнулся вперед… и сразу же за последним вагоном прогромыхавшего поезда свалился прямо на рельсы. Но он явно не был серьезно ранен, это стало ясно сразу же по его виду, по тому, как он, собрав в кулак всю волю, поднялся на ноги и держался, стараясь не упасть снова.

Поезд ушел. В туннеле остались только мы двое. Он стоял на щебне между рельсами, а я съежился в ближайшей нише, прижавшись к ее задней стенке, чтобы спрятаться от прицельного выстрела. Но он прыгнул вперед, вытянул руку с пистолетом и выстрелил.

Я почувствовал удар по левой ноге, острую боль и понял, что ранен.

Еще раз тщательно прицелившись, я нажал курок, но услышал лишь слабый щелчок – этот обескураживающий, слабенький ударчик, свидетельствующий, что патроны кончились. О перезарядке не могло быть и речи. Запасных обойм у меня не было.

И вот тут я сделал единственное, что было в моих силах: завопив во всю глотку, спрыгнул на рельсы, навстречу своему убийце. Могу только догадываться, какое у него было выражение лица за мгновение до того, как я сбил его на землю: то ли тупое безразличие, то ли недоумение. В это мгновение он опять попытался было выстрелить, но не успел даже поднять пистолет, как я свалил его на землю. Спиной он с глухим стуком ударился о стальной рельс и острую серую щебенку, пистолет выскочил у него из руки и с дребезжанием покатился куда-то.

С неимоверными усилиями он поднялся, но я, используя внезапность и выгодную позицию, обхватив его руки и ноги, опять опрокинул его на спину и тут же ребром ладони крепко ударил по горлу.

Лежа на спине, он захрипел, а затем впервые заговорил, сказав со стоном всего два слова с сильным (вроде, немецким) акцентом:

– Нет, бесполезно.

Меня не интересовало, что он говорит, важно было узнать, что он намеревается сказать, составляя в уме фразу, но я не мог оторваться от него и сконцентрировать все свое внимание – на это просто не хватало времени, поэтому я зажал его шею в замок и нанес удар по пояснице.

Сзади, со стороны пассажирской платформы, метрах в тридцати – сорока от нас, снова замигали сигнальные огни.

И тут я расслышал несколько его мыслей, правда, довольно поспешных и не отчетливых, но зато громких:

«Можешь убить меня, – думал он по-немецки, – можешь убить, но уже наготове другой. Другой займет мое место. Другой…»

От изумления я всего на секунду ослабил хватку, а он, воспользовавшись этим, опять поднялся и сумел на этот раз разомкнуть мои руки. Ноги у меня неловко заскользили по маслянистой щебенке, и я завалился назад. Правой рукой я попытался упереться, чтобы не упасть, но не за что было ухватиться, кроме как за воздух и за…

…контактный рельс, по которому… ток напряжением 750 вольт…

Кончики моих пальцев почти касались холодной твердой стали этого третьего рельса, но я сумел вовремя отдернуть их и увидел, как Макс стремительно бросился на меня.

Я стал шарить руками по земле в поисках пистолета, но он куда-то исчез.

Тогда, увернувшись, я сам внезапно сделал бросок вперед и вверх, подлез под него плечом, приподнял и швырнул через себя прямо на контактный рельс. Приближающийся поезд уже надвигался на нас, гремя и сверкая, как какое-то чудовище, и я заметил только, что ноги Макса тряслись, попав на рельс под током за какую-то долю секунды до того, как заревел тревожный гудок электрички, разрезавшей его пополам, и, о Боже мой, увидел, как его ноги, отрезанные от туловища, все еще дрыгаются и трясутся, а из туловища, перерезанного как раз по талии, хлещет кровь, и меня тут же стошнило.

Спереди уже слышался гул встречной электрички. Я взобрался наверх и укрылся в ближайшей нише. Поезд надвигался, я опять прижался к стенке. Электричка промчалась, а я поплелся прочь из туннеля, даже ни разу не оглянувшись назад.

63

Дачный поселок Монтрамблан – это разбросанная группа домов, среди них – пара французских ресторанчиков, магазин товаров первой необходимости и маленькая гостиница с зеленым тентом спереди, которая выглядела довольно нелепо в этой местности, напоминая отели Монте-Карло, только поменьше размерами. Вокруг поселка нависли Квебекские горы Лаврентийского плоскогорья, покрытые буйной зеленью.

Мы с Молли заглянули позавтракать в эту гостиницу. В Монреаль мы прибыли из Парижа на самолетах разных коммерческих авиакомпаний: она прибыла в аэропорт Мирабель через Франкфурт и Брюссель, а я в Дорваль через Люксембург и Копенгаген.

Чтобы затруднить возможную слежку за нами и застраховаться от нее, я предпринял несколько простейших приемов разведчика. У нас на руках были канадские паспорта, которыми снабдил меня давний французский знакомый. Это означало, что американские паспорта и документы, оформленные на имя мистера и миссис Джон Бревер, пока еще не применялись, и их можно использовать в любой момент в будущем в случае крайней необходимости. Вылетали мы из Парижа также из разных аэропортов: Молли из аэропорта Шарля де Голля, а я – из Орли. Самое важное – что летели мы с пересадками в первом классе на лайнерах разных европейских авиакомпаний – «Эйр Лингас», «Люфтганза», «Сабена» и «Эр Франс». В самолетах европейских авиакомпаний с пассажирами первого класса до сих пор обращаются, как с важными персонами, не в пример американским авиакомпаниям, которые таким пассажирам всего лишь выделяют кресла пошире и бесплатно поят всякими алкогольными напитками – вот, пожалуй, и все. В европейских самолетах ваше место в первом классе не будут занимать до самого последнего момента; если вы зарегистрировались, но не заняли еще своего места в самолете, с вами уже будут обращаться, как с важной персоной. При каждой пересадке на нашем маршруте мы занимали свои места в авиалайнере в самый последний момент, для нас это было особенно важно, так как к нашим фальшивым паспортам никто не приглядывался, их только бегло просматривали и без звука пропускали нас на посадку в самолет. Хотя мы и избрали кружные маршруты и летели разными самолетами, приземлились удивительным образом с разницей всего в два с половиной часа.

В аэропорту я взял напрокат автомашину, заехал за Молли, и мы отмахали по автостраде № 15 целых 130 километров на север. Автострады, должно быть, есть в любых регионах мира, но по большей части они проложены в индустриальных районах и окрестностях крупных городов, скажем, Милана, Рима или Парижа и, конечно же, Бостона. Но вскоре автостраду № 15 сменило местное шоссе № 117 и широкая асфальтированная дорога пошла по живописному величественному Лаврентийскому плоскогорью, через горы Святой Агаты, а потом по горам Святого Витта.

И вот мы сидим здесь, за нетронутыми блюдами эскалопов по-флорентийски и форелью, поджаренной по-особому на сковороде, смотрим друг на друга и ничего не говорим, словно спортсмены, борющиеся за первый приз. Помалкивали мы и пока ехали в машине.

Не говорили мы отчасти потому, что здорово измотались и изнервничались за эти дни и во время последнего перелета. Но молчали также и потому, как мне кажется, что столь многое было пережито в последнее время и вместе, и порознь, что и говорить-то особенно было не о чем.

Мы как бы попали в мир Зазеркалья: все становилось там курьезным и перевернутым. Отец Молли был сначала жертвой, потом стал злодеем, а… а кто теперь? Тоби сначала тоже был пострадавшим, затем – спасителем, после этого – злодеем, а теперь? А Алекс Траслоу, мой друг и человек, которому я доверял, как никому, новый директор ЦРУ, известный борец с коррупцией, оказался, по сути дела, руководителем клики, которая годами тайно и незаконно обогащалась, используя возможности ЦРУ.

Наемный убийца по кличке Макс пытался убить меня в Бостоне, Цюрихе и Париже.

Кто же он такой на самом деле?

Ответ отыскался лишь в последние поразительные мгновения нашей схватки на рельсах электропоездов в туннеле парижского метро. Последним напряженным усилием воли я заставил себя настроиться на волну его мыслей и сумел допросить.

«Кто ты такой?» – требовательно спросил я.

Его подлинное имя было Иоганн Хессе, а Макс – всего лишь псевдоним, кличка, так сказать.

«Кто нанял тебя?»

«Алекс Траслоу».

«Для чего?»

«Убивать по заказу».

«А объект, подлежащий уничтожению?»

Алекс Траслоу и те, кто с ним, сами не знали точно. Единственное, что им было известно, что будущая жертва – тот самый засекреченный свидетель, который должен предстать перед специальным сенатским комитетом по разведке.

Это случится завтра.

Кто он такой, этот таинственный свидетель? Кем он может быть?

Итак, до разгадки осталось двадцать четыре часа или даже меньше.

Кто же он такой?

Ну, так ради чего же притащились мы сюда, в этот отдаленный и изолированный район Квебека? Что мы хотим здесь найти? Дерево с дуплом, в котором запрятаны документы? Какое-то чучело с микрокассетой внутри?

Сбывались мои предположения, которые объясняли почти все, но самая суть все еще оставалась нераскрытой. Однако я был уверен, что мы вот-вот докопаемся и до нее, когда разыщем заброшенный бревенчатый дом на берегу озера Трамблан.

Регистрация сделок с недвижимостью в дачном поселке Монтрамблан велась в соседнем городке Сен-Жером. Но там нам мало чем могли помочь. Флегматичный француз по имени Пьер Лафонтен, который регистрировал сделки с недвижимостью, выдавал лицензии и выполнял множество других чиновничьих дел, кратко сообщил, что все регистрационные журналы, касающиеся Монтрамблана, сгорели дотла при пожаре в начале 70-х годов. Есть только регистрационные записи сделок, заключенные после того пожара, и он, к сожалению, не может восстановить по памяти какие-либо записи относительно продажи или покупки дома на озере, в которых упоминались бы имена Синклер или Хейл. Мы с Молли вместе с ним потратили битых три часа, тщательно просматривая все журналы и бумаги, но все без толку.

Затем мы объехали побережье озера где только можно, заглянули в местный клуб, посмотрели новые пансионаты для отдыха; хоть и простенькие, но отличные: «Монтрамблан Лодж» с его утрамбованными земляными теннисными кортами и песчаным пляжем, «Мануар Пиното» и «Шале де Шют».

Мы надеялись, что во время осмотра кто-нибудь из нас, а может, и оба, сможем опознать дом: Молли по памяти, а я по фотографии. Но все было безуспешно. Большинство домов вообще нельзя было разглядеть с пыльной дороги, опоясывающей озеро. В лучшем случае, мы могли лишь прочесть таблички на столбах с указанием владельцев домов, написанные где от руки, а где сделанные профессионально. Даже если бы у нас было время подъехать к каждому дому, обращенному фасадом к озеру – на что ушло бы наверняка несколько дней, – то все равно мы не смогли бы подобраться ко всем домам, так как многие подъездные дорожки были перекопаны и загромождены специально – чтобы по ним не ездили.

Ну а кроме того, несколько домов стояли в отдалении, на северном берегу озера, куда добраться можно было только на лодке.

Разочарованный безуспешными поисками, я остановил машину около клубного здания и припарковался.

– Ну а теперь что? – спросила Молли.

– Нужно взять лодку, – ответил я.

– А где ее взять-то?

– Полагаю, здесь и возьмем.

Но легко было сказать, а сделать трудно. В городке не оказалось лодочной станции, а в гостиницах и домах отдыха, куда мы заглядывали, лодок напрокат не давали. Вероятно, в городке прилагали все усилия к тому, чтобы испортить и затруднить отдых приезжающим туристам.

И тут тишину великолепного спокойного озера нарушил стрекот подвесного лодочного мотора, и я придумал, что нужно делать. На северной оконечности озера (по сути дела, это оказалась еще не самая северная оконечность, но там кончалась дорога, а дальше начиналось бездорожье) мы увидели несколько лодок из дерева и алюминия, выкрашенных в серый цвет. Они стояли на привязи под навесом. По всему было видно, что местные жители, проживавшие в домах поодаль от озера, запирали свои лодки в этом своеобразном доке.

Открыть замок в док и запор, преграждающий выход на воду, оказалось минутным делом. Внутри стояли в ряд несколько небольших лодок, по-видимому, для любителей рыбной ловли. Я выбрал желтую лодку «Санрей» с подвесным мотором в 70 лошадиных сил – неплохая, быстроходная моторка, но самое важное – в замке зажигания торчал ключ. Мотор завелся с пол-оборота и через минуту-другую мы со свистом понеслись по озеру, оставляя за собой клубы сизого дыма.

По берегам виднелись самые разные дома: и современные коттеджи под швейцарские загородные виллы, и скромные бревенчатые дачки, одни стояли у самой воды, другие едва удавалось рассмотреть за кронами деревьев и кустарниками, наконец, третьи живописно располагались по склонам гор. Попался даже дом, построенный в виде мортиры-камнемета – он выглядел как настоящее орудие, и, лишь приглядевшись, можно было понять, что так по прихоти архитектора переделали старый охотничий домик.

И вдруг как-то неожиданно перед глазами возник старый коттедж с облицованным камнями фасадом, стоящий на пологом склоне холма метрах в ста от берега. Веранда дома выходила к озеру, а на ней стояли два белых плетеных кресла. Сомнений не было – это был тот самый дом, в котором Молли прожила как-то в детстве целое лето. Оказалось, что в нем ничего не изменилось, ни малейшей детали, хотя с тех пор, как его сфотографировали, минуло более трех десятков лет.

Молли, увидев коттедж, просто вытаращила глаза от изумления, она даже побледнела от волнения.

– Это он, – только и смогла прошептать она.

В самой близи от отмели я заглушил мотор, и лодка подплыла к берегу по инерции, а я аккуратно привязал ее к шаткому дощатому причалу.

– Боже мой, – шептала Молли. – Это оно, то самое место.

Я помог ей выбраться на причал, а потом выкарабкался и сам.

– Боже мой, Бен, я помню все тут, помню это место! – восторженный шёпот ее срывался и переходил на звонкий высокий голос. Она махнула рукой на деревянный навес для хранения лодок, выкрашенный белой краской. – Вот там папа учил меня ловить рыбу.

Будто пробуждаясь от нахлынувших воспоминаний, она мотнула головой и хотела пойти к навесу, но я во время удержал ее за руку.

– Что такое?..

– Тихо! – скомандовал я.

Сначала послышался какой-то еле различимый шум, вроде шуршания по траве где-то около дома.

«Топ, топ, топ».

– Что это? – прошептала Молли.

Я замер на месте.

С лужайки на верху холма к нам, казалось, летело по склону что-то темное и бесформенное, к топоту примешивались теперь повизгивание и скулеж.

Тихое низкое урчание становилось все громче и перешло наконец в громкий, ужасный, угрожающий лай. К нам летел здоровенный доберман-пинчер, я сразу углядел породу, со злобным лаем обнажая белые клыки.

Так вот кем оказалось темное бесформенное пятно, катившееся с лужайки!

– Нет! – пронзительно завопила Молли и кинулась бежать, спасаясь, к деревянному белому навесу.

В груди у меня похолодело, а под ложечкой екнуло, когда доберман взвился в воздухе, огромным немыслимым скачком сразу же чуть не допрыгнув до меня. И только я успел выхватить пистолет, как услышал громкий мужской выкрик: «Хальт!», всплеск воды позади и, оглянувшись, увидел выходящего из озера высокого сильного мужчину в плавках.

– Вы сами себе чуть не навредили. Пес не любит подобных сюрпризов.

Мужчина выпрямился во весь рост, с его седоватой бороды стекала вода. Он сильно напоминал Нептуна, вынырнувшего из бездны вод на поверхность.

Вот уж никак не ожидал увидеть такое. Зрелище было столь необычным, что даже в голове не укладывалось.

Мы с Молли от изумления вытаращили глаза и не могли вымолвить ни слова.

И тут Молли кинулась обнимать своего отца.