Дьявольский коктейль

Глава 1

Я обливался потом. Мне хотелось пить. Было жарко, неудобно, и устал я до того, что готов был взорваться в любую минуту.

Я цинично подводил итог своим горестям.

Горести были немалые, с какой стороны ни взгляни.

Я сидел за рулем сделанной по индивидуальному заказу обтекаемой спортивной машины, брошенной игрушки сына нефтяного шейха. Я провел в этой машине большую часть трех предыдущих дней. Впереди простиралась выжженная солнцем равнина. На горизонте виднелись буро-лиловые горы. Шли часы, а горы оставались все на том же месте, потому что «спешиал», способный делать сто пятьдесят миль в час, не двигался с места.

Как и я. Я мрачно созерцал прочные наручники из нержавеющей стали, которыми были скованы мои запястья. Одна моя рука просунута в баранку, другая – снаружи, так что я оказался прочно прикован к рулю, а стало быть, и к машине.

Плюс еще ремни. «Спешиал» не заводится, пока ремни безопасности не застегнуты. Ключа в зажигании не было, но тем не менее я сидел, надежно пристегнутый двумя ремнями: один – поперек живота, другой – наискосок через грудь.

Я не мог даже поднять ноги – в спортивных машинах ноги просовываются далеко вперед, – чтобы попытаться сломать руль. Я уже пробовал. Я был слишком высок и не мог согнуть колени. Да к тому же баранка была не из пластика. Пластик в принципе сломать несложно. Но люди, которые заказывают себе такие дорогие игрушки, не ставят пластиковых рулей. Баранка была стальная, обтянутая кожей, нерушимая, как Монблан.

Я был по горло сыт этой машиной. Все мышцы ног, спины и рук протестовали против неудобной позы. Нарастающая тяжесть в голове перешла в ощутимую боль.

Надо было сделать еще одну попытку освободиться, хотя из опыта предыдущих бесчисленных попыток я уже знал, что это невозможно.

Я вытянулся, напрягся, пытаясь порвать ремни. Я боролся, пока по лбу не заструился свежий пот, – и, как и прежде, ни на миллиметр не приблизился к свободе.

Я измученно откинул голову на мягкий подголовник и повернулся лицом к открытому окну, справа от меня.

Закрыл глаза. Солнечные лучи били мне в лицо, плечо и шею со всей жестокостью трех часов пополудни в июле, на тридцать седьмом градусе северной широты. Я чувствовал, как солнце печет мне левое веко. Мой лоб прочертили морщины отчаяния и боли, у губ залегла горькая складка, мускул на щеке дернулся, я сглотнул, прощаясь с надеждой…

И неподвижно застыл в ожидании.

Пустынная равнина хранила безмолвие.

Я ждал.

Наконец Ивен Пентлоу с явной неохотой крикнул: «Стоп!» – и операторы отодвинулись от видоискателей. Ни ветерка. Разноцветные зонтики, укрывавшие операторов с их аппаратурой, были совершенно неподвижны. Ивен энергично обмахивался графиком съемок, создавая движение воздуха, о котором природа не позаботилась. Прочие участники съемочной группы, прятавшиеся в тени переносных зеленых полистироловых навесов, лениво пришли в движение. В такую жару шевелиться никому не хочется. Звукооператор снял наушники, повесил их на спинку стула и принялся не спеша возиться с рукоятками своей звукозаписывающей системы «Награ». Милосердные электрики вырубили софиты, которые жарили не хуже солнца.

Я посмотрел в объектив маленького «Аррифлекса», который стоял в шести футах от моего правого плеча и запечатлевал все поры на моей потной физиономии. Оператор Терри промокнул шею пыльным платком, а Саймон занес очередные номера кадров в протокол, предназначенный для монтажной лаборатории.

Большая камера «Митчелл» с кассетой на тысячу футов снимала то же самое под другим углом. Ее оператор, Лакки, усердно избегал встречаться со мной глазами с самого завтрака. Он думал, что я на него злюсь за то, что вчерашняя пленка оказалась засвеченной. Хотя Лакки клялся, что он тут ни при чем. А я всего-навсего попросил его – довольно мягко, если принимать в расчет обстоятельства, – чтобы таких случайностей больше не было. Вряд ли я выдержу еще несколько дублей эпизода 623.

С утра мы сняли шесть дублей этого эпизода. Правда, с небольшим перерывом на ланч.

Ивен Пентлоу извинялся – громко, часто и во всеуслышание, – говоря, что нам придется снимать, пока я не сделаю все как надо. Его точка зрения на то, как надо это делать, менялась через каждые два дубля, и, хотя я почти точно выполнял все его подробнейшие указания, Ивен все еще не сказал, что на сегодня хватит.

Любой из членов съемочной группы, приехавшей на юг Испании делать съемки на местности, знал о враждебности, которая кроется за натянутой любезностью, с какой обращался ко мне Ивен и с какой отвечал ему я. Я слышал, что наши уже заключают пари на то, долго ли я продержусь.

Девушка, у которой хранился драгоценный ключ от наручников, медленно выбралась из-под самого дальнего зеленого навеса, под которым, развалившись на подстеленных полотенцах, сидели ассистенты режиссера, гримерша и костюмерша. К шее девушки липли влажные пряди волос. Она открыла дверцу машины и сунула ключ в замочную скважину наручников. Наручники были того образца, что используется в британской полиции, и замок у них не с храповиком, а с винтом, притом довольно тугим, так что девушка с трудом проворачивала ключ.

Девушка посмотрела на меня с опаской – она знала, что я могу вот-вот взорваться. Мне наконец удалось растянуть губы в улыбке. Девушка с облегчением поняла, что орать на нее я не собираюсь, и на радостях сняла наручники в момент.

Я отстегнул ремни безопасности и пошатываясь выбрался из машины. На улице, пожалуй, было градусов на десять прохладнее.

– Садитесь обратно! – скомандовал Ивен. – Нужно сделать еще один дубль!

Я сделал глубокий вдох – воздух был раскаленный, точно в Сахаре, – и сосчитал про себя до пяти. Потом сказал:

– Я схожу в фургон выпить пива и зайти в туалет, а следующий дубль мы будем делать, когда я вернусь.

Про себя я с усмешкой подумал, что это еще не повод выплачивать ставки. Всего лишь небольшой подземный толчок. До настоящего извержения еще далеко. Интересно, позволят ли мне тоже принять участие в пари?

Прикрыть мой «минимоук» брезентом, чтобы он не грелся на солнце, никто и не подумал. Я забрался в малолитражку, стоящую позади самого большого навеса, и выругался: кожа сиденья обожгла мне зад через тонкие хлопчатобумажные брюки. На баранке можно было яичницу жарить.

Брюки были закатаны по колено, и на ногах у меня красовались шлепанцы. Это создавало довольно странный контраст с официальной белой рубашкой и темным галстуком, которые были на мне сверху, но «Аррифлекс» берет меня в кадр только до колен, а «Митчелл» вообще до пояса.

Я не спеша поехал на «моуке» в лощинку в двухстах ярдах оттуда, где стояли полукругом наши фургоны. Машину я поставил под жалкой карикатурой на дерево – оно таки давало какую-никакую тень, все лучше, чем оставить машину накаляться на солнце, – а сам пошел в фургон, служивший мне раздевалкой.

Внутри работал кондиционер. Холодный воздух обдал меня, точно душем. Это было чудесно. Я ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, достал из холодильника банку пива и устало плюхнулся на диван.

Ивен Пентлоу изо всех сил старался отплатить мне за старое, и, увы, помешать ему я ничем не мог. Прежде мне довелось с ним работать только один раз. Для него это был первый фильм, для меня – седьмой. К концу съемок мы друг друга уже терпеть не могли. И то, что потом я отказывался принимать участие в фильмах, снимать которые должен был он, дела отнюдь не улучшило. Это помешало Пентлоу снять пару фильмов, которые он надеялся сделать хитами.

Ивен был любимчиком тех критиков, которые полагают, что актеры не могут играть, пока режиссер не объяснит им во всех подробностях, что делать. Ивен не упускал ни единой мелочи. Он любил, чтобы о его фильмах говорили: «Последняя работа Ивена Пентлоу», и добивался этого, внушая легковерным, что эти фильмы полностью созданы его, и исключительно его талантом. Не важно, насколько опытен актер, – Ивен ничтоже сумняшеся объяснял ему все, что следует делать. Ивен не обсуждал, как сыграть тот или иной эпизод, с какой интонацией произнести ту или иную реплику. Он давал указания.

Он «поставил на место» уже не одного актера с большим именем. Теперь все упоминания о них сводились к замечаниям типа: «Первоклассная актриса мисс такая-то прекрасно вписалась в предложенный Пентлоу образ…» А тех, кто, подобно мне, не желал «вписываться» в заранее уготованные рамки, Пентлоу на дух не переносил.

Нет, Ивен, конечно, был выдающимся режиссером. У него было потрясающее зрительное воображение. Большинству актеров действительно нравилось работать с ним: гонорары были высокие, и фильмы Пентлоу никогда не залеживались на полках. Только упрямые бескомпромиссные ослы вроде меня полагали, что девять десятых работы в фильме ложится все же на плечи актера.

Я вздохнул, допил пиво, зашел в уборную и вернулся к своему «моуку». Аполлон по-прежнему неистовствовал в медном небе, как сказал бы любитель классической поэзии.

Первоначально режиссером боевичка, который мы сейчас снимали, был тихий и вежливый интеллигент, начинавший прикладываться к рюмочке еще до завтрака и скоропостижно скончавшийся в десять утра – хватил лишку виски. Случилось это в выходные, которые я провел в одиночестве, бродя по холмам Йоркшира. А вернувшись во вторник к съемочной группе, узнал, что новым режиссером назначили Ивена и что он уже начал натягивать поводок.

Предстояло доснять еще примерно восьмую часть фильма. Меня Ивен встретил исполненной яда улыбочкой.

Я обратился с протестом к менеджеру. Меня погладили по головке, но толку вышло мало.

– Все прочие режиссеры этого масштаба заняты… Вы же понимаете, мы не можем рисковать финансами спонсоров – в наши-то тяжелые времена… Будьте реалистом… Да, Линк, конечно, я знаю, что обычно вы с ним не работаете, но ведь это чрезвычайная ситуация, черт возьми! В вашем контракте на этот счет ничего не говорится, я проверял. Ну, на самом деле мы, видимо, рассчитывали на ваше добродушие…

– И на то, что я получаю четыре процента от прибылей? – сухо перебил я.

– Н-ну… – Менеджер прокашлялся. – Конечно, с нашей стороны напоминать об этом было бы ошибкой, но раз уж вы сами первый заговорили… Да.

Это меня позабавило, и я наконец сдался, но дурные предчувствия не покидали меня: нам еще предстояли съемки на местности, в машине. Я заранее знал, что работать с Ивеном будет непросто. На что я не рассчитывал, так это на то, что его поведение будет граничить с садизмом.

Я резко затормозил позади навеса и накрыл «моук» брезентом, чтобы машина не накалялась. Отсутствовал я минут двенадцать, но, когда я обогнул навес, Ивен уже извинялся перед операторами за то, что я их задерживаю и заставляю себя ждать на жаре. Терри только рукой махнул – я прекрасно видел, что он едва успел вставить в «Аррифлекс» новую пленку, которую достал из холодильника. Спорить никто не стал. На такой жаре – сотня градусов в тени[1] – сил не осталось ни у кого, кроме Ивена.

– Хорошо, – отрывисто сказал Ивен. – Линк, в машину! Сцена шестьсот двадцать три, дубль десять. И давайте, черт возьми, сделаем его как следует!

Я промолчал. Из предыдущих девяти дублей три оказались засвеченными. Остались сегодняшние шесть. И я, как и все прочие, понимал, что Ивен мог прекрасно использовать любой из них.

Я сел в машину. Сделали еще два дубля.

Ивен и тогда ухитрился с сомнением покачать головой. Но главный оператор сказал ему, что свет становится чересчур желтым и новые дубли не пойдут, потому что не будут соответствовать отснятому ранее материалу. Ивен сдался только потому, что не нашелся, что возразить. Спасибо Аполлону.

Команда принялась собираться. Девушка вяло подошла и сняла наручники. Двое разнорабочих принялись закутывать «спешиал» мешковиной и брезентом. Терри с Лакки начали снимать камеры с треног и упаковывать их в футляры, чтобы увезти с собой.

Народ по двое, по трое потянулся к фургонам. Я подвез Ивена на своем «моуке», не сказав ему по пути ни слова. Из соседнего городишки Мадроледо приехал автобус с двумя ночными сторожами. Автобус – это, конечно, громко сказано: старая аэропортовская колымага с большим количеством места для оборудования и минимумом комфорта для пассажиров. Компания обещала заказать роскошный туристский автобус с кондиционерами, но вместо роскошного автобуса нам дали эту развалюху.

Отель в Мадроледо, где жила вся съемочная группа, был примерно того же уровня. Удобства, которые мог предоставить нам маленький городок внутри страны, почти не посещаемый туристами, привели бы в ужас даже самого неприхотливого оператора, но менеджерам пришлось поселить нас здесь – они утверждали, что лучшие отели на побережье, в Альмерии, заняты сотнями американцев, снимающих эпический вестерн на соседнем клочке пустыни.

На самом деле этот фильм, при всех его сложностях, нравился мне куда больше, чем предыдущий – нудная картина про альпинистов, где мне приходилось целыми днями висеть на утесах, пока меня поливали сверху водой из ведер, создавая искусственный ливень. Жаловаться на жестокое обращение было бесполезно: в конце концов, я ведь начинал как каскадер, так что мне и холод, и жара должны быть нипочем. Так что давай лезь на скалу или садись в машину – и подумай о том, сколько бабок ты припасешь на потом, на то время, когда тебе придется лечиться от артрита. Не беспокойся, ничего серьезного с тобой не случится, никто этого не допустит – выплаты по страховке очень высокие, и к тому же почти все фильмы с моим участием окупаются в первый же месяц после выхода на экраны. Милые люди эти менеджеры! Вместо зрачков – знаки доллара, а вместо сердца – кассовый аппарат…

Остуженная и отмытая, съемочная группа собралась перед обедом в помещении, которое в Мадроледо считается американским баром. А на равнине, в теплой ночи, ждал меня закутанный в брезент «спешиал», освещенный стерегущими прожекторами. Завтра к вечеру или, самое позднее, послезавтра мы должны закончить съемки кадров, где мне придется сидеть за рулем. Если Ивен не выдумает причин заново отснять эпизод 623, останутся только эпизоды 624 и 625 – «Помощь идет!». Эпизоды 622 и 621 – герой приходит в себя и осознает, что попал в ловушку, и кадры, снятые с вертолета, – были уже готовы. Вертолет кружит над машиной, и камера показывает голую пустыню, потом «спешиал» посреди нее и скорчившуюся фигурку человека за рулем. Это должны были быть начальные кадры фильма, на фоне которых пойдут титры. А основная история того, как герой дошел до жизни такой, будет рассказана позднее, в ретроспекции, одним большим обратным кадром.

В баре Терри и главный оператор вели бессвязную беседу о фокусных расстояниях, запивая каждую мудрую мысль глотком «Сангрии». Главный оператор, называемый еще ведущим, по имени Конрад, мягко похлопал меня по плечу и сунул мне в руку почти холодный стакан. Мы все успели полюбить этот местный напиток – терпкое красное вино со льдом, с добавлением фруктов.

– Держи, дорогуша. Жажду эта штука утоляет изумительно, – сказал Конрад и, не переводя дыхания, продолжил реплику, обращенную к Терри: – А он взял восемнадцатимиллиметровку с широким объективом, ну и, разумеется, потерял все напряжение эпизода.

Конрад говорил с уверенностью человека, у которого в буфете хранится «Оскар», и ко всем, начиная с председателей жюри и кончая последним разнорабочим, обращался «дорогуша». Благодаря звучному басу и роскошным висячим усам Конраду удалось достичь статуса «персоны» в глазах тех, кто мыслит такими категориями. Но за броской внешностью скрывался острый ум профессионала, который раскладывал течение жизни на двадцать четыре кадра в секунду и окрашивал мир во все цвета радуги.

– «Бил Филмс» больше не даст ему работы, – сказал Терри. – Он ведь однажды отснял в Аскоте две тысячи футов пленки без восемьдесят пятого фильтра. А следующая скачка в Аскоте должна была состояться только через месяц, и им пришлось выплачивать компенсацию…

Терри был лысый сорокалетний толстячок. Он давно оставил честолюбивую мечту сделаться главным оператором, чтобы его имя писали в титрах крупными буквами, и удовлетворился тем, что остался просто надежным и опытным оператором, постоянно занятым на съемках. Конрад любил работать с ним.

К нам присоединился Саймон. Конрад и ему сунул стакан с «Сангрией». Саймон исполнял обязанности подручного при Терри. Он держался куда менее уверенно, чем следовало бы в его двадцать три года, и временами бывал наивен до такой степени, что невольно приходилось задумываться о замедленном развитии. Его работа состояла в том, чтобы щелкать хлопушкой перед каждым дублем, записывать тип и количество отснятой пленки и заправлять свежую пленку в кассеты.

Терри сам учил его заправлять кассеты. Вся штука в том, чтобы намотать пленку на катушку в полной темноте, на ощупь. Сначала этому учатся, наматывая ненужную пленку в освещенной комнате, и тренируются до тех пор, пока не смогут сделать это с закрытыми глазами. Когда Саймон научился делать это безупречно, Терри поручил ему намотать несколько катушек уже по-настоящему. И только после долгого съемочного дня лаборатория обнаружила, что вся пленка засвечена.

Похоже, Саймон сделал все, как его учили: намотал пленку с закрытыми глазами. А свет в лаборатории не погасил.

Саймон отхлебнул розового вина и сообщил как нечто из ряда вон выходящее:

– Ивен велел написать «В печать» на всех катушках, которые мы сегодня отсняли!

Он, видимо, ожидал, что все удивятся. Никто не удивился.

– Но послушайте, – с негодованием воскликнул Саймон, – если первые дубли были достаточно хорошие, чтобы их печатать, какого ж черта он велел отснять так много?

Никто не отозвался, кроме Конрада. Конрад посмотрел на Саймона с жалостью и сказал:

– Печатай, дорогуша. Печатай все.

Хотя печатать должен был вовсе не Саймон.

Помещение бара было просторным и прохладным, с толстыми белеными стенами и полом, выложенным коричневой плиткой. Днем здесь было довольно уютно, но днем мы тут бывали редко. А вечером бар выглядел чересчур суровым из-за ослепительных ламп дневного света, которые какая-то не слишком чуткая душа развесила под потолком. Когда солнце зашло и включили свет, четыре девушки, лениво восседавшие за столиком, прихлебывая из полупустых бокалов «Баккарди» с лаймовым соком и содовой, приобрели зеленоватый цвет лица и сразу постарели лет на десять. Мешки под глазами у Конрада стали отбрасывать густые тени, а подбородок Саймона бесцеремонно вылез вперед.

Еще один длинный вечер, точно такой же, как и девять предыдущих. Несколько часов болтовни и сплетен, перемежаемых рюмочками бренди, сигарами и обедом в испанском духе. Мне даже текст на завтра зубрить было не надо: все мои реплики в эпизодах 624 и 625 ограничивались разнообразными хрипами и стонами. Господи, как хорошо будет вернуться домой!

Обедать мы отправились в небольшой обеденный зал, такой же негостеприимный, как бар. Я очутился между Саймоном и девушкой с наручниками, в дальней трети длинного стола, за которым мы рассаживались как попало. Всего нас было человек двадцать пять – в основном техперсонал, за исключением меня и еще одного актера, игравшего мексиканского крестьянина, который должен был прийти мне на помощь. Съемочная группа была урезана до минимума, и наше пребывание здесь должно было быть как можно короче. Дирекция вообще собиралась снимать сцены в пустыне в Пайнвуде или, по крайней мере, в каком-нибудь засушливом уголке Англии. Но прежний режиссер настоял, чтобы на экране появилась настоящая жара. Упокой, господи, его душу.

На дальнем конце стола одно место пустовало.

Ивена не было.

– Пошел звонить, – сказала девушка с наручниками. – Он, по-моему, висит на телефоне с тех самых пор, как мы вернулись.

Я кивнул. Ивен почти каждый вечер разговаривал с менеджером, хотя обычно недолго. Видимо, возникли какие-то проблемы.

– Как хорошо будет вернуться домой! – вздохнула девушка. Для нее это была первая работа на местности. Она так мечтала об этой поездке – и разочаровалась. Жарища, скукота и никаких развлечений. Джил – ее на самом деле звали Джил, но Ивен с самого начала звал ее Наручники, и теперь большая часть группы подражала ему – задумчиво покосилась на меня и спросила: – А вы как думаете?

– Да, – ответил я ровным тоном.

Конрад, сидевший напротив, громко хмыкнул:

– Наручники, дорогуша, это нечестно! Имейте в виду, если вы станете его подзуживать, ваша ставка будет объявлена недействительной.

– Я не подзуживаю! – обиженно ответила девушка.

– Вы недалеки от этого.

– И сколько же народу участвует в пари? – саркастически спросил я.

– Все, кроме Ивена, – весело признался Конрад. – Ставки растут!

– И многие потеряли свои деньги?

Конрад хихикнул:

– Большинство, дорогуша! Сегодня днем.

– А вы?

Конрад прищурился и склонил голову набок:

– Вы легко взрываетесь, но обычно не из-за себя.

– Видите ли, он не может ответить на ваш вопрос, – объяснила Джил. – Это тоже против правил.

Но это был уже четвертый фильм, над которым я работал вместе с Конрадом, так что, можно считать, он мне все сказал.

Ивен наконец пришел. Решительно прошагал к своему стулу, сел и принялся деловито хлебать черепаховый суп. Решительный и сосредоточенный, он не отрывал глаз от тарелки и либо не слышал, либо не желал слышать общих фраз Терри, осторожно пытавшегося завязать беседу.

Я задумчиво смотрел на Ивена. Сорокалетний, жилистый, среднего роста, агрессивно-энергичный. Непокорные черные курчавые волосы, лицо, на котором, казалось, каждая мышца исполнена решимости, яростные и горячие карие глаза. В тот вечер его глаза смотрели в никуда, словно Ивен прокручивал в голове какие-то видения. Бурная мыслительная деятельность отражалась в напряжении всех мускулов. Ивен судорожно стискивал ложку и сидел прямо, точно аршин проглотил.

Не нравилась мне его вечная напряженность. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Она всегда пробуждала во мне иррациональное желание поступить наперекор тому, на чем он так настаивает, даже если его идеи были вполне разумны. А сегодня он явно был на взводе, и во мне пробудилась антипатия равной силы.

Ивен быстро расправился с паэльей, которую подали следом за супом, и решительно отодвинул пустую тарелку.

– Итак… – начал он.

Все умолкли, готовясь слушать. Ивен всегда говорил громко, голосом, звенящим от внутренней энергии. Невозможно было находиться в одной комнате с ним и не слушать его.

– Как вам известно, фильм, который мы снимаем, называется «Человек в машине».

Да, это нам известно.

– И как вам известно, машина фигурирует почти в половине уже отснятых эпизодов.

Это мы тоже знали, и куда лучше его, поскольку участвовали в съемках с самого начала.

– Так вот… – Ивен сделал паузу и оглядел стол, привлекая общее внимание. – Я поговорил с продюсером – он согласен… Я хочу перенести акценты. Изменить все впечатление от фильма. Теперь в нем будет не один обратный кадр, а несколько. Они будут перемежаться эпизодами в пустыне, и каждый такой эпизод должен будет создавать впечатление, что дни идут и герой теряет силы. Спасения, как такового, не будет. Так что, Стивен, – он посмотрел на второго актера, – боюсь, это означает, что ваша роль выпадает вообще. Но разумеется, обещанный гонорар вам все равно выплатят.

Он снова обратился ко всей съемочной группе:

– Те миленькие сценки воссоединения с девушкой, которые снимались в Пайнвуде, мы выкинем. Фильм завершится кадрами, противоположными тем, что идут вначале. То есть сперва машина крупным планом с вертолета, потом она постепенно удаляется и наконец становится лишь точкой на равнине. В самом конце появится крестьянин, который идет по гребню холма, ведя под уздцы осла. И каждый зритель сможет сам для себя решить, спасет ли крестьянин героя или пройдет мимо, не заметив его.

Ивен прокашлялся. В зале царило молчание. Все внимательно слушали.

– Конечно, это означает, что нам придется гораздо дольше проработать здесь, на местности. По моим расчетам, мы пробудем тут еще около двух недель, может быть, больше, поскольку придется сделать гораздо больше эпизодов с Линком в машине.

Кто-то застонал. Ивен яростно глянул в ту сторону. Недовольный немедленно заткнулся. Высказаться вслух решился один только Конрад.

– Хорошо, что я буду за камерой, а не перед ней! – лениво заметил он. – Линк уже вымотался.

Я ковырял вилкой два последних куска курятины, не видя тарелки. Конрад смотрел на меня в упор – я чувствовал его взгляд. И не только его. Все уставились на меня. Мое актерское мастерство заставило их дождаться, пока я прожевал еще один кусок, запил его глотком вина и наконец посмотрел на Ивена.

– Хорошо, – сказал я.

По группе пробежал легкий ропот. Я осознал, что они все сидели затаив дыхание и ждали скандала века. Но если оставить в стороне мои собственные чувства, следовало признать, что с точки зрения киноискусства Ивен прав. Он был бесчеловечен, но его профессиональному инстинкту я доверял. А ради того, чтобы снять хороший фильм, я готов был пойти на многое.

Мое согласие изумило и в то же время подстегнуло режиссера. Видения хлынули из него таким мощным потоком, что он едва успевал облекать их в слова.

– Там должны быть рыдания… потрескавшаяся кожа… солнечные ожоги… жуткая жажда… мускулы и связки, дрожащие от напряжения, точно скрипичные струны, руки, скрюченные от бесплодных усилий… муки отчаяния… и ужасающая, давящая, оглушительная тишина… а ближе к концу – постепенное разрушение человеческой психики, так что, даже если его спасут, он никогда уже не будет прежним… И каждый, кто увидит этот фильм, уйдет измученным, выжатым, как лимон, и унесет с собой картины, которые он запомнит навсегда.

На физиономиях операторов была написано: «Все это мы уже слышали». Девушка-гримерша делалась все задумчивее. Похоже, один только я представлял, как все это будет выглядеть изнутри. Меня пробрала дрожь, как будто мне предстояло умирать по-настоящему, а не просто делать вид. Как глупо! Я встряхнулся, отмахиваясь от иллюзии, что все это относится ко мне лично. Чтобы хорошо сыграть, надо именно играть, а не жить в картине.

Ивен сделал паузу и уставился на меня, ожидая ответа. Если я не хочу, чтобы он подмял меня под себя, пора предложить что-то свое…

– Крики, – спокойно заметил я.

– То есть?

– Крики, – повторил я. – Поначалу он будет кричать. Звать на помощь. Кричать от ярости, от голода, от страха. Орать во всю глотку.

Глаза Ивена расширились. Он понял, что я прав.

– Да… – сказал он и глубоко вздохнул, точно в трансе. – Да!

Огонь, пылавший у него в мозгу, поуспокоился и перешел в более продуктивный жар, не мешающий трезвым расчетам.

– Вы это сыграете? – спросил он.

Я понимал, что он спрашивает вовсе не о том, согласен ли я кое-как отыграть положенные эпизоды, а о том, вложу ли я в них душу. Законный вопрос – после всего, что было сегодня. «Сыграю!» – подумал я. Я постараюсь сделать этот фильм шедевром. Но ответил я небрежно:

– Зритель обрыдается.

Ивен скривился. Ничего, ему полезно. Прочие расслабились и снова вернулись к беседе. И все же некое скрытое возбуждение осталось. Это был лучший вечер со времени нашего приезда сюда.

Мы провели в пустыне еще две недели. Работенка была та еще, но зато прилизанный боевичок в конце концов превратился в событие. Фильм понравился даже критикам.

Все четырнадцать дней я был безукоризненно сдержан. Конрад угадал верно – и сорвал банк.