Дзержинский. От «Астронома» до «Железного Феликса»

Виленская гимназия и начало революционного пути

В десятилетнем возрасте, осенью 1887 г., Феликс Дзержинский вместе с мамой и сестрой Альдоной приехал в Вильно, где выдержал экзамен в начальный класс Первой Виленской гимназии[147]. Это было привилегированное учебное заведение, многие выпускники которого впоследствии стали известными общественными деятелями, представителями науки и искусства[148]. В гимназические и студенческие годы закладывались основы мировоззрения многих будущих государственных и политических деятелей[149], не станет исключением и Ф. Дзержинский.

История Первой Виленской мужской гимназии уходила далеко в прошлое. Формально она была образована в 1803 г. на основе императорского акта Александра I от 4 апреля, когда существовавшая с 1780 г. Главная школа Великого Княжества Литовского была преобразована в гимназию с подчинением ее Императорскому Виленскому университету. В свою очередь история Главной школы Великого Княжества Литовского начиналась с Виленской иезуитской академии, которая была преобразована в 1579 г. из иезуитской коллегии, возникшей в Вильно еще в 1570 г.

Здание гимназии помещалось в бывшем университетском здании, так как сам университет был упразднен вскоре после польского восстания 1830–1831 гг. рескриптом российского императора Николая I от 1 мая 1832 г. Первая Виленская гимназия находилась по адресу: ул. Благовещенская, 26. Сейчас эта улица поделена на две: Dominikonu и Sv. Jono.

Это было достаточно величественное и художественное здание. Художник Мстислав Добужинский[150], окончивший соседнюю 2-ю Виленскую гимназию в 1895 г. (в первой гимназии отсутствовали на момент его перевода вакансии), вспоминал: «Старый университет представлял из себя довольно сложный конгломерат зданий с внутренними двориками и переходами. От прежних времен сохранилась и небольшая башня давно упраздненной обсерватории с красивым фризом из знаков Зодиака. Все эти здания окружали большой двор Первой гимназии, засаженный деревьями; ко двору примыкал стройный фасад белого костела св. Яна, а рядом с костелом стояла четырехугольная колокольня с барочным верхом, возвышавшаяся над всеми крышами Вильны»[151].

Однако в величественном здании гимназии существовала жесткая система обучения, подавляющая любое вольнолюбие, особенно польское. «Это уже была давно имевшаяся реальность, с которой сталкивались все поступавшие в нее. Виленская первая гимназия, воспитавшая и премьер-министра Столыпина[152], и маршала Пилсудского, и драматического артиста Шверубовича-Качалова, была всегда одной из образцовых по строгости гимназий России. Школьные законы на северо-западной окраине были после польского восстания 1864 года самые драконовские. Н. А. Сергиевский, ставленник графа Д. А. Толстого, 29 лет подряд управлявший виленским учебным округом, откровенно и неумолимо проводил политику клерикально-реакционную. Поляки и евреи только терпелись. До 1905 революционного года, в посильное подражание несравненному Муравьеву-вешателю, неуклонно осуществлялась генерал-губернаторами программа мести и истребления национальных особенностей. Опека педагогической полиции была ревнивая и соглядатайствующая»[153].

Окончивший в 1885 г. Виленскую гимназию будущий лидер Польши Юзеф Пилсудский писал: «Я стал учеником первой Виленской гимназии, находящейся в стенах старинного Виленского университета, бывшей Альма-матер Мицкевича и Словацкого[154]. Выглядело здесь, естественно, иначе, чем в их времена. Хозяйствовали здесь, учили и воспитывали молодежь царские педагоги, которые приносили в школу всякие политические страсти, считая в порядке вещей попирание самостоятельности и личного достоинства своих воспитанников. Для меня гимназическая жизнь была своего рода каторгой… Не хватило бы воловьей кожи на описание неустанных, унижающих придирок со стороны учителей, их действий, позорящих все, что ты привык уважать и любить… В таких условиях моя ненависть к царским учреждениям, к московскому притеснению возрастала с каждым годом…»[155].

Хотя Феликс Дзержинский поступил в Виленскую гимназию спустя два года после окончания ее Пилсудским, для ее учеников мало что изменилось. Для Дзержинского это была все та же душная атмосфера подавления личности, особенно по сравнению с его вольным детством. Гуляя в 1909 г. со своей будущей женой в окрестностях Кракова, Дзержинский эти годы вспоминал неохотно. «Скупо, но с ненавистью вспоминал Юзеф[156] гимназический режим, русификаторство, шпионаж за учениками, принудительное посещение в табельные дни молебнов[157], дрессировку на квартире учителя гимназии в Вильно, где он жил вместе с братьями», – писала об этом С. С. Дзержинская[158]. Много лет спустя, в 1914 г., Феликс Дзержинский писал практически то же самое: «Когда я вспоминаю гимназические годы, которые не обогатили моей души, а сделали ее более убогой, я начинаю ненавидеть эту дрессировку, которая ставит себе задачей производство так называемых интеллигентов. И светлые воспоминания мои возвращаются к дням детства и перепрыгивают через школьные годы к более поздним годам, когда было так много страданий, но когда душа приобрела столько много богатств…»[159].

Схоже отзывался о гимназии и другой ее знаменитый ученик, известный в будущем актер Василий Иванович Качалов, тогда еще не взявший свой псевдоним и носивший фамилию Шверубович (окончил гимназию в 1893 г.). В разговоре с профессором В. Н. Сперанским, также выпускником гимназии и своим однокашником, он говорил, что «…несмотря на принадлежность свою тогда к господствующей национальности и к привилегированному православию, он вспоминает гимназические годы с одной только грустью, даже жутью»[160].

Дзержинскому пришлось особенно тяжело, учитывая его характер и необузданное свободолюбие. Сразу переводить его в частный пансионат не стали и первые два года обучения он жил в Вильно с мамой. Елена Игнатьевна поселилась с детьми в доме № 21 по Заречной улице (в советский период Ужопио) у своей родной сестры Эмилии Игнатьевны Завадской[161]. Феликс Иосифович Завадский по-прежнему оказывал помощь Дзержинским. На лето они возвращались домой в Дзержиново.

Позднее, уже в 1889–1895 гг., Феликс Дзержинский вместе с братьями поселился в частном пансионате, расположенном на квартирах преподавателей гимназии: сначала у учителя приготовительного класса Федора Матвеевича Барсова, а затем у преподавателя математики Павла Павловича Родкевича[162].

Это была известная гимназическая практика, формально улучшавшая успеваемость, а на самом деле позволяющая гимназическим учителям иметь дополнительный доход, зачастую завышенный по сравнению с оказываемыми услугами. При этом проживание на гимназическом пансионе не только дорого обходилось гимназистам, но и неформально было рекомендовано. «Эти коммерческие заведения, по-польски «станции», чаще всего содержали учителя. Вся жизнь ребят здесь находилась под постоянным бдительным контролем наставников и надзирателей гимназии. Тяжко жилось братьям, особенно свободолюбивому и пылкому Феликсу, в перенаселенных комнатах этой частной «бурсы»[163].

Помпезность, парадность и официоз обучения в гимназии сказывались во всем. Так, начало первого учебного года для Дзержинского и для всех остальных гимназистов и преподавателей Виленской 1-й гимназии ознаменовалось посещением ее 4 сентября 1887 г. Обер-прокурором Синода К. П. Победоносцевым. «Г. Обер-Прокурор прибыл в гимназию в 12 час. 7 мин. Дня в сопровождении г. Виленского, Ковенского и Гродненского Генерал-Губернатора и г. Управлявшего учебным Округом Помощника Попечителя. Встреченный при входе Директором гимназии с почетным рапортом, Г. Обер-Прокурор изволил обойти и обозреть все занимаемое гимназией помещение: актовый зал, библиотеку, церковь, все классы, расположенные во 2-м этаже здания, и гимнастический зал. При обозрении церкви почетный гость обратил особенное внимание на живопись в иконостасе, на Кирилло-Мефодиевскую хоругвь, придельный иконостас и плащаницу и остался вполне доволен изяществом и общим видом церкви, заметив, что подобные домовые храмы редки в провинциях. Обходя затем классы Г. Обер-Прокурор, поздоровавшись с преподавателем и учащимися, расспрашивал о предмете преподавания, о числе учеников в классе и интересовался летами некоторых воспитанников, званием и служебным положением их родителей… В 1 час 48 мин. почетный гость отбыл из гимназии в смежное помещение Виленского учительского института, выразив свое удовольствие и благодарность Директору за все виденное им…»[164]. Рвение преподавателей в разы увеличилось, но вряд ли посещение обер-прокурора Синода сказалось положительно на гимназистах, скорее наоборот.

Помимо подобных высочайших столичных посещений, во время выпускных экзаменов гимназию ежегодно посещали генерал-губернатор и архиепископ Виленский и Литовский. Также в гимназии торжественно отмечались: день памяти великих славянских первоучителей святых Кирилла и Мефодия, дни рождений членов царствующего дома и т. д. Особенно торжественно праздновали в сентябре 1888 г. 900-летие крещение Руси св. равноапостольным Владимиром. Первая Виленская гимназия считалась цитаделью русского образования и культуры, и все преподавание строилось вокруг этого.

Несмотря на предпринятые меры по адаптации Феликса к учебе, в первом классе он остался на второй год, так как плохо знал русский язык, на котором велось все обучение в гимназии. Между тем в семье Дзержинских всегда говорили по-польски, и обучение русскому языку молодого Феликса началось при помощи старшей сестры Альдоны только в 7 лет. «Когда Феликсу исполнилось шесть лет, – вспоминала Альдона, – я начала учить его читать и писать, сначала по-польски, а с семи лет мы стали изучать и русский язык»[165]. Занималась с Феликсом и его мать. «Помню летние вечера, когда мы сидели на крыльце… Помню, как на том же крыльце мама учила меня читать, а я, опершись на локти, лежал на земле и читал по складам. Помню, как по вечерам мы кричали, и эхо нам отвечало…» – вспоминал позднее Дзержинский[166]. Однако уроки матери, занятой по хозяйству, были нерегулярными, а помощь сестры ограничивались каникулярным периодом. Домашнего обучения было явно недостаточно, как учитывая указанное обстоятельство, так и то, что у самой Альдоны на шестом году обучения была переэкзаменовка по русскому языку. Хотя недооценивать педагогические навыки сестры не стоит, в дальнейшем Альдона учила Дзержинского и французскому языку. В 1902 г. он вспоминал в письме к Альдоне: «Воспоминания унесли меня в прошлое, припоминаю Дзержиново. Помнишь, как ты учила меня по-французски и раз несправедливо хотела поставить меня в угол? Помню эту сцену как сегодня: я должен был переводить письменно с русского на французский. Тебе показалось, что я перевернул листы и какое-то слово переписал. Из-за этого ты послала меня в угол. Но я ни за что не хотел идти, потому что ты несправедливо меня обвинила. Пришла мама и своей добротой убедила меня стать в угол»[167].

Впрочем, как и оставление Феликса на второй год, так и переэкзаменовку Альдоны, можно оценивать не только как оценку их знаний, но и как результат целенаправленной политики русификации, характерной для виленских гимназий того времени. Так, Альдона была оставлена на переэкзаменовку по русскому языку только потому, что не смогла объяснить значение всего лишь одного русского выражения «студеная вода». На вопрос учителя она ответила, что это вода из студня (по-польски колодец). На недоуменный вопрос педагога одноклассница сестры Дзержинского объяснила, что по-польски колодец называется студней. Узнав, что Альдона дома говорит по-польски, преподаватель заявил: «Я научу вас говорить по-русски. Получите переэкзаменовку!»[168].

Возможное объяснение строгости преподавателя русского языка к Дзержинскому – явное нежелание Феликса смириться с навязыванием русского языка. «В те годы в гимназии, как и во всей Литве, преследовалось все польское. В коридорах гимназии и на дверях висели надписи: «Говорить по-польски строго воспрещается. Это особенно возмущало моего брата», – вспоминала уже другая сестра Дзержинского[169]. Можно упомянуть и другой схожий случай, ставший известный благодаря газетной публикации. Согласно сообщению газеты «Гражданин», в 1888 г. в Вильно был исключен ученик за разговор на польском языке. Как раз в тот год, когда Дзержинский стал второгодником[170].

Отметим также общий строгий подход к учебе, характерный для Первой Виленской гимназии. Почти четверть учащихся, «по малоуспешности», оставались на второй год. Первые классы в гимназии были переполнены, и практика оставлений на второй год и даже отчислений была своего рода визитной карточкой гимназии. «Наибольшим многолюдством отличаются младшие классы гимназии, до IV включительно… Среднее число учащихся в каждом отделении названных классов – 51 человек, больше установленной нормы на 11 человек. В старших классах число учащихся постепенно понижается… Среднее число учеников в каждом из них 30 человек»[171]. Таким образом, отсев в младших гимназических классах составлял больше 40 %. В дальнейшем численность также понижалась, но в гораздо меньшей степени, что было вызвано как отчислениями гимназистов, так и переводами их в другие гимназии.

Второй год обучения удался Феликсу Дзержинскому значительно проще. Постепенно сказывались его способности к точным наукам, особенно к математике и физике. Перевод в третьем классе в частный пансион также имел значение.

Наибольшие проблемы по-прежнему были с преподавателями русского языка, а также немецкого языка. Эти преподаватели стремились всячески унизить достоинство польских и еврейских гимназистов. За первое полугодие 1889/1890 учебного года Дзержинский имел за поведение всего лишь удовлетворительную оценку. Она была снижена за его шалости и драку с товарищами в гимназии: «умышленный крик при вводе в класс преподавателя немецкого языка».[172] Упомянутый преподаватель одно время даже требовал отчисления Феликса Дзержинского из гимназии[173].

Сохранилось описание Дзержинского этого периода, сделанное его старшим товарищем В. Н. Сперанским: «Ровесник мой по возрасту, Дзержинский был в виленской первой гимназии одним классом моложе меня. Отчетливо вижу его теперь перед моим духовным взором, вижу двенадцатилетним мальчиком, живым как ртуть и почти эпилептически нервным. Бледное малокровное лицо поминутно искажается гримасой. Резкий пронзительный голос как-то болезненно вибрирует. Неистовый Феликс постоянно носится ураганом по гимназическим коридорам, шумит, шалит и скандалит»[174]. О носящемся по коридорам гимназии Дзержинском Сперанский писал и в более ранних воспоминаниях, очевидно, это запомнилось Сперанскому. Правда, в них он явно демонизировал Дзержинского, в отличие от приведенных более поздних воспоминаний, откровенно подлаживаясь к требованиям эмиграции. «Вижу его теперь, как живого, перед моим духовным взором, вижу его 11-летним мальчиком, с светло-зелеными глазами, в которых то и дело вспыхивают сатанинские огоньки. Подвижный, как ртуть, ураганом носился он по обширным коридорам нашей гимназии, служившей прежде заданием виленского университета, но у него совсем не чувствовалось здоровой и непосредственной жизнерадостности, не было заметно детского незлобивого задора, наоборот, сразу бросалось в глаза какое-то нарастающее ожесточение, непримиримое не только против русской власти и русской национальности, но и против всего человечества. Тот человеконенавистнический садизм, который стал самой яркой чертой Дзержинского, когда он сделался верховным палачом русского народа, недвусмысленно проявлялся у него еще на школьной скамье»[175].

Но не только характер двенадцатилетнего подростка толкал Феликса на разные поступки. Сказывалось унижение и в ситуациях, которые напоминали об «особом» положении поляков и других инородцев в гимназии. Упомянутый уже соученик Дзержинского В. Н. Сперанский вспоминал: «По царским дням ученики всех христианских вероисповеданий обязаны были выстаивать литургию и молебен – младшие четыре класса в домовой гимназической церкви, а старшие четыре – в Николаевском кафедральном соборе (теперь снова превращенном в костел)[176]. Как сейчас помню, что 26 февраля 1891 года в домовой нашей церкви Феликс Дзержинский стоял вплотную впереди меня. Превосходно пел гимназический хор. Наш законоучитель Антоний Павлович Гацкевич, тонкий позер и отличный проповедник, служил театрально-красиво. Дзержинского ничто в русском храме не интересовало.

Он томительно скучал и непрерывно вертелся. Наконец, Феликс сказал мне чрезвычайно нервным шепотом:

– Черт возьми! Мундир режет под мышками, галстук вылезает, ноги одеревенели. Скоро домой пойдем?

– А ты молись Богу о том, чтобы обедня скорее кончилась, – довольно неудачно пошутил я.

– На каком же языке прикажешь, Сперанский, вашему Богу молиться: ведь по польским молитвенникам вы нам запрещаете даже в костелах молиться, – ответил Дзержинский с ехидной усмешкой.

Я не знал о таком запрете, бесконечно оскорбительном для польского национального чувства, был очень сконфужен язвительной репликой Дзержинского и сумел ответить только так:

– Ну, стой смирно и помалкивай, а не то инспектор увидит!

– Буду стоять смирно и помалкивать, – возразил Дзержинский с загоревшимися недобрыми искорками, – буду стоять до поры до времени руки по швам, – повторил он уже угрожающим тоном…»[177].

Не сложились его отношения, по воспоминаниям В. Н. Сперанского, и с некоторыми другими преподавателями, требовавшими слепого подчинения и являвшимися сторонниками муштры и зубрежки. Так, в 1892 г. Дзержинский навлек на себя особую немилость преподавателя военной гимнастики, поручика К. И. Смильгина своим вызывающим антидисциплинарным поведением в строю и «за фронтом»[178]. Дзержинский, передразнивавший его на одном из его занятий и тем самым нарочито сбивавший гимназистов с безукоризненного выполнения команд поручика, был изгнан из гимназического зала. Вскоре он попался на глаза инспектору гимназии Александру Ефимовичу Егорову. После долгой нотации на повышенных тонах со стороны инспектора Дзержинский был наказан трехчасовым сидением под арестом в воскресенье в одном из пустующих классов. Вместе с ним в соседних пустующих классах были заперты другие провинившиеся гимназисты. Оставшись один, Дзержинский в качестве ответной меры подлил чернила в питьевой фильтр, из которого пили преподаватели и гимназисты, тщательно вытерев его затем снаружи. В результате на следующий день система была фактически выведена из строя, при этом никто так и не стал подозревать Дзержинского и только товарищи знали о его проделке[179].

В воспоминаниях 1926 г., написанных спустя несколько дней после смерти Дзержинского, В. Н. Сперанский, нарочито упрощая ситуацию и демонизируя уже гимназического Дзержинского, писал об этом случае иначе. Оставив за скобками многие подробности изгнания из строя Дзержинского, он писал о том, что чернила были вылиты в питьевой фильтр, предназначенный исключительно для младших гимназистов (что не соответствовало истине), с последующим подробным описанием «горького изумления малышей гимназистов». В спешке Сперанский даже позабыл о двух младших братьях-гимназистах Дзержинского, да и сама ситуация в таком виде становилась абсурдной. Подобный пример должен был служить примером уже упомянутого «изначального садизма гимназиста Дзержинского»[180]. В более поздних и более подробных и взвешенных воспоминаниях он уже писал о питьевом фильтре, из которого пили преподаватели, о малышах-гимназистах уже не упоминая.

Читая подобные воспоминания, не следует считать Дзержинского наиболее неконтролируемым гимназистом, каким-то отъявленным смутьяном. Нарушения подобного рода часто фиксировались в первой виленской гимназии, несмотря на всю строгость режима, а может как раз и благодаря этому. К подобным нарушителям дисциплины в гимназии была разработана целая система наказаний, возраставших по мере тяжести проступка.

Меры взыскания, примененные для предупреждения или пресечения проступков со стороны учеников, например, за 1889/90 г. были следующие.

Одиночное сидение в классе; этого рода взыскание применено было по отношению к ученикам младших классов 11 раз. Выговор классного наставника перед классом сделан был 182 ученикам из общего числа 441 учеников младших четырех классов и приготовительного и 36 ученикам из 177 учеников старших классов. Оставление в гимназии на 1 час после уроков с оповещением о том родителей; таких взысканий приходилось на учеников младших классов 1127. Назначение особых занятий на дом в праздничные и воскресные дни, для пополнения упущенного, применено было к 52 ученикам младших классов и к 6 старших. Задержание в гимназии на время до 3-х часов; случаев этого рода взысканий было 145, примененных к ученикам младших классов, и 29 – к ученикам старших классов. Выговор Инспектора перед классом с внесением в штрафной журнал; таких взысканий в течение года было назначено ученикам младших классов 36, а ученикам старших классов – 13. Заключение в карцер на время 1–4 часов – взыскание, наложенное на 100 учеников младших и 27 учеников старших классов. Выговор Директора перед классом, с понижением балла за поведение, подвергались 23 ученика из числа учеников младших классов и 1 – из учеников старших классов. Заключение в карцер на время 4–8 часов применено по отношению к 3 ученикам старших классов. Заключению в карцер на время от 8 часов до 1 суток были подвергнуты 13 учеников младших классов. Выговор от имени педагогического совета был сделан 1 ученику класса. Уроки посещались учениками исправно, и за отчетный год насчитывается всего 44 урока, пропущенных учениками по причинам, которые не были признаны уважительными[181]. Таким образом, проступки Феликса Дзержинского не были чем-то особенным для стен первой виленской гимназии.

Вполне сложившимися были и его отношения с товарищами по гимназии. Тот же самый Сперанский говорил о товарищеских отношениях с Дзержинским и о том, что ничего, кроме добра, лично ему Дзержинский не делал[182]. Более того, старшая сестра Ядвига, помогавшая Феликсу в учебе, вспоминала: «У Феликса было очень отзывчивое сердце. Помню такие случаи. Мать купит ему новые ботинки или форменную рубашку, смотрим, он приходит домой в каких-то рваных ботинках или старой рубашке. Оказывается, Феликс обменял с нуждающимся товарищем лучшее на худшее. Очень часто он свой завтрак, положенный ему в ранец, отдавал тому, у кого его не было»[183].

При этом Феликс Дзержинский оставался самим собой, учеником, способным на шалости и проделки на любом уроке, в том числе и на математике. Так, Дзержинский мог подменить свою сданную работу (тетрадь) по алгебре на квартире у преподавателя математики Павла Павловича Родкевича, когда его жены не было дома, и подбивать на это товарища. Это облегчалось тем обстоятельством, что Феликс Дзержинский жил в это время в качестве пансионера уже на квартире последнего[184]