Эдемский Маг. Том III (СИ)

Глава 3

Башня гордо пронзала небеса, озаряемая оранжевым, словно бы последним светом. Солнце пылающей точкой повисло у края земли, всё никак не сваливаясь в уготованную ему ночную бездну. На улицах было довольно шумно и только в башне сейчас стояла относительная тишина, прерываемая лишь шумом бушующего огня да тяжёлым дыханием Вальтера.

Тело Верховного архимага напоминало большущий синяк. Весь сморщенный, грубый, ороговевший, покрытый твёрдой, словно бы каменной коркой, самый главный маг, голый по пояс, приготовился к сражению, смотря в звериные глаза своего врага.

— Мутант. Настоящий мутант, — причитала Крис, неожиданно вздрогнув всем телом и чувствуя панику где-то внутри своей души.

Рот Вальтера был ужасно искривлён, губы были тверды и черны, щёки напоминали впалые ямы, все прожжённые, покрытые ороговевшей кожей, ужасно пузырящейся, усыпанной огромными волдырями. Одна его нога была кривой, облезлой, чёрной, другая разительно от неё отличалась. Немного фиолетовая, но обтянутая хорошей кожей, совершенно контрастирующей с остальным телом этого чудовища. Одна рука казалось толстым противным суком от дерева, мелким и до жути омерзительным, другая же казалось вполне себе здоровой, бодрой, человеческой. Чудовище было поистине порождением мрака и вековечной тьмы, удивительно — как такой человек мог быть главой божественной церкви, Церкви Господа, Церкви добра и света.

— Урод… Ты же реально урод, Вальтер, — выпалил опешивший Авиад, сейчас чувствующий страх, отвращение и одновременно с этим замешательство. — Ты всё это время скрывал себя настоящего, прятал собственное уродство, прятал настоящего себя… Ты же омерзителен, Верховный, — злорадствовал старик, потихоньку оправляясь от увиденного зрелища и снова начиная противно гоготать.

— Ты их поверг в шок, господин силач, — по-злому произнёс Саркис, широко улыбаясь своими белыми ровными зубами да пожирая глазами уродство самого сильного мага Нижнего мира.

— Авиад… кх… Ты просто слеп, если видишь только глазами, — властно проговорил Вальтер, чувствуя ману на кончиках своих пальцев, чувствуя бурно текучую по теле магию, её ток, её мощный напор, готовый сносить любые препятствия на своём трудном пути. — Урод, да? Другого от тебя я не ожидал, старик. Такой как ты недостоин ничего в этом мире, я знал это ещё года три назад, Авиад.

Старик больше не слушал Верховного и ехидно улыбался, наблюдая за безобразным, неровным телом, лишённым верных анатомических пропорций. Старик более никак не мог уважать главу магов. Из чувств остались только смех и презрение. Да, Авиад презирал это чудовище. Это было уже необратимо, желание убить возобладало над всеми порами этого старческого тела, отчаянно пытающегося показаться молодым и бодрым, словно был он в теле юного паренька.

— Молчи, уродец. Твоя участь будет не менее ужасной, чем твоё тело. Обманул и предал всех людей, они же начинают прозревать, слышишь, псевдо-верховный? И они желают увидеть твоё бездыханное тело, причём без этой уродливой маски, прикрывающей твоё безобразие на лице, — он язвил. Язвил, пытаясь задеть Его чувства.

Вальтер не слушал, старался не слушать, хоть слова старика острым кинжалом ранили живое, мерно бьющееся сердце мага. Ранили так сильно, как если бы он был маленьким ребёнком, нежным и тонким душой, не верящим и даже боящимся несправедливости, угроз, не верящим в жестокость этого мира. Да, Вальтер никак не мог отделаться от ранимого и доброго ребёнка внутри себя, и потому отчаянно зажмурился, стараясь не принимать во внимание, ничего не слышать и ни о чём не думать. Тот пожар оставил лишь дитя. Дитя справедливости, дитя идеалов, дитя без злобы внутри. Пожар вместе с костями уничтожил и подростка, и родителя, превратив их в чёрный, сыпящийся пепел. Потому он и стал верить в Бога? Ребёнок внутри его уродливой оболочки окончательно забился в угол, ушёл от реальности, покинул мир и смотрел только в небо, ища в этой синеве Создателя, ища своего Спасителя. И в этом была трагедия этой разрушенной жизни. Вальтер действительно был несчастен, обижен, уязвлён. Он боролся со злом, он верил только в Бога, ведь ребёнок никогда не верил в самого себя, по причине неоформленности его как личности. Он хотел думать об идеальном мире, не представляя и не веря в другие краски существующей реальности, прося Бога убрать все эти углы, шероховатости, эти неточности и недостатки…

Верховный мотнул головой и несколько корок слезли с его щёк, падая на пол. На пол, покрытый мелкими осколками его маски, раковины, которая прикрывала этого человека вместе с его трагичной судьбой. На пол, такой гладкий и прекрасный, идеальный, как и само мировоззрение главы магов. Белоснежное одеяние змеёй лежало позади гордо вытянутой спины. Архимаг выпятил грудь, будто нарочно показывая всему миру истинное тело, настоящий облик, каким бы ужасным и омерзительным он ни казался. Вальтер пытался не обращать внимание на стариковские насмешки, не смотреть на дрожащую девчушку, ставшую бледной поганкой, сейчас явно сдерживающую позывы, явно мечтающую тотчас же проблеваться. Ещё и эти слуги, не замечающие никого и ничего, молчавшие и смотрящие куда-то вдаль, на расписную стену, такие раздражающие, буквально выводящие из себя своим молчанием.

«Я тут совсем один. Они готовы убить меня, раздавить, я знаю чего они хотят. Они хотят получить моё тело уже бездыханным и ещё более уродливым. Они ненавидят меня и готовы сорваться с цепи, как последние собаки. Собаки апокалипсиса… Так вот как выглядят эти твари из легенд. И я — последнее препятствие, отделяющие этих мразей от людей. От людей, которые неизменно погибнут от их жутких, вонючих, слюнявых пастей. Я не могу их пропустить. Несмотря на унижения, несмотря на боль, они не должны и думать о возможности разорвать на части ещё и простых людей… Да, все эти собаки сейчас смеются надо мной. Их ненависть, их смех — я не должен обращать внимание. Хоть я один. Хоть я совсем-совсем лишён союзников и близких мне людей…»

Старик продолжал насмехаться, берясь за живот и тыча в Вальтера своим кривым пальцем, Саркис растягивал и растягивал свою улыбку, не скрывая смешинки в своих злых, бесчувственных глазах. Верховный внезапно почувствовал себя нелепым, смешным младенцем, который вышел на дачную веранду полностью голеньким и писал прямо на новые доски, даже не следя за бегающей из стороны в сторону писькой, напоминающей хоботок маленького слонёнка. И все смеялись над нагим карапузом, без стеснения смотрели на его мелкий смешной хобот и смеялись, смеялись, смеялись, ведь детей никогда не воспринимали всерьёз, никогда не считали полноценными людьми.

Вальтер в глубине души покраснел, хоть его щёки и не поменяли свой сливово-чёрный цвет. Мага задевал смех этого деда, какой бы мразью он не являлся. Отчего Вальтеру было так больно? Почему душа так неистово ныла, а дитя внутри упрямо смотрело вверх, прося о помощи и упорно молясь? Был ли жалок глава Церкви Господа? Или он в реальности был слабаком, плаксой, уродом и кретином, который мог лишь надеяться на помощь, как во время адского, громкого, бурного пожара? Был ли Вальтер сейчас противным самому себе? Его руки в эту минуту почти полностью опускались, так не зря над ним так хохотали, как над наивным обнажённым младенцем, писающим на новую веранду?

А ещё маг не понимал: как страдания другого человека могли вызвать улыбку и смех? Почему люди были такими жестокими? Почему не понимали страданий и трагедий других людей? Не могли даже представить себя в таком плачевном положении? Это было так гнусно, так ужасно… Был ли сам маг виноват в своей участи? Чувствовал ли сейчас грусть его единственный выживший внутренний ребёнок, не понимающий жестокость этого мира, хотевший привнести в него добро, милосердие, радушие, альтруизм? Мог ли он выстоять, перетерпеть и выйти из битвы неоспоримым победителем?

Вальтер сжал кулаки, глазами обиженного плаксивого ребёнка смотря на всех людей в этом зале. Смотрел на них горестными, отчаянными глазами, окружёнными уродливой плотью и противной толстой коркой. Смотрел на них, не чувствуя опоры, помощи, чувствуя себя самым одиноким и брошенным человеком в этом мире. Казалось, будто мир отвернулся от него, показал свою спину. Вальтер не находил опоры, воспоминания ранили не хуже реальности, и именно поэтому Вальтер чувствовал гложущее отчаяние, будто собака пожирающее Верховного изнутри. Но он справится, точно справится. Он выйдет победителем из этого боя…

— Ты выглядишь сейчас так жалко, словно сражаться мне придётся с плаксивой девочкой. Ну же, соберись, самый сильный маг, — издевался и Саркис, всё ещё выпускающий ману и потихоньку усиливающий напор. Он был таким довольным, как ребёнок, получивший так давно желаемую карамельку. И всё что оставалось Вальтеру — разозлится. Разозлится как младенец. Разозлится как тот самый ребёнок, который плакал внутри этого человека. Человека, пережившего съедающий всё его тело ужасный огонь.

***

Фигурки на шахматной доске дрожали. Дрожали от силы Бога. От его эмоций, от его чувств. Дрожали от досады и разочарования. Он пока ещё не отчаялся, хоть и чувствовал пожирающее Вальтера чувство обречённости.

— Ты чего такой серьёзный то, а? Отец, — веселился Демиург, смеющийся своим колокольчиковым, переливчатым смехом. — Не нравится, когда фигура на твоей доске бесчувственна?

— Никакой я тебе не Отец, — повторил Создатель, который внезапно успокоился, смотря прямо вниз, на разворачивающееся сражение. — Саркис таким и создавался, ты знаешь это не хуже меня. Не пытайся вывести меня из себя. Моя фигура делает всё верно, она и должна была себя так вести. А вот твои люди… Демиург, вот ты создал настоящих чудовищ. Они такие же уроды, как и ты сам. Звери, готовые напасть и разорвать беззащитного человека.

— Боже, ну бать, что за двойные стандарты? — веселился златовласый, смотря на хмурого, уставшего Бога. — Не Саркис ли собрался изорвать этого уродца? Может виноват один только я в том что там происходит? Ты тоже создаёшь чудовищ, старик, признай уже. Причём таких язвительных, таких до одури глупых… Саркис выглядит как агрессивный злобный ребёнок, не хуже Авиада с Дамиром…

— Заткнись, гнида, — не выдержал Бог, разряжая в воздухе молнии, рассеивая их в разноцветном чудном пространстве, снова ударяя мощными синеватыми кулаками по бедной шахматной доске, вдоль которой снова зазмеилась очередная трещина, уже давно ставшая привычной. — Не пытайся доказать мне обратное, мелкая гадина! Только твои действия привели ко всему этому. Только твои амбиции и желания! Ты поставил на кон всё мироздание, все души, ты поставил на кон даже свою жизнь. И не смей оправдывать свои действия, порождение тьмы.

Златовласый весело всплеснул своими руками, такими тонкими и белоснежными, как у принца:

— Ты ведёшь себя как ребёнок, не хуже фигур на шахматной доске. Такой нервный, эмоциональный любитель прекрасного, ценитель идеалов. Порождение тьмы, говоришь? Тогда ты и есть тьма, старикан. Я покажу тебе солнце, если ты сам того захочешь. Просто перейди на мою сторону, папаня. Тебе так тяжко? Не хочешь подчиняться новому поколению?

Бог смотрел гневно, буквально сверлил этого красивого человека. Он его ненавидел. Ненавидел, но видел в нём самого себя. Этот счастливый человек был самым близким подобием Бога, Создатель знал это:

— Ты — вершина человеческой эволюции, Демиург, — начал Бог, чувствуя шевеление своей пушистой синеватой бороды. Её будто подхватил ужасный ураган, торнадо, стремительный ветер.

— Громче, громче. Я жду, хвали ещё, — кричал принц, продолжая озорно хохотать да поправлять свою роскошную золотую причёску.

— Ты и есть доказательство того, что я пытался развить человека. Пытался создать наиболее приспособленного, красивого, сильного, статного человека. Именно ты и есть плод моей работы, тварёныш, предатель, мятежник, — Создатель терял самообладание. Эмоции стремительно перекрывали ему рассудок. Такими темпами совсем скоро он потеряет контроль над разыгрывающейся партией.

— Можно ещё чуть громче, чтобы это услышали абсолютно все? — Демиург выводил Отца из себя, позволял эмоциям перекрывать последний кислород его мозгу.

Старик не мог больше остановиться. Он уже пересёк черту:

— Мятежник, прекрати свои игры. Богом тебе не стать. Остановись! Ты забыл о порядочности, забыл о человечности, забыл о друге, которого называешь жалким зверем, ребёнком… Демиург, ты жалкая крыса, ты Сатана во плоти! Ты лишился самого себя, это уже давно не ты…

Фигурки дрожали, пространство то и дело переворачивалось, глаза Бога, жутко красные от бешенства и неистовства, метали молнии. Его борода раскачивалась как куст, брови словно подхватил торнадо, жилы на шее жирнели, ширились и противно пульсировали, а кулаки без устали падали на кружащиеся вокруг них яркие звёзды, вдребезги разбивая каждую из них.

Бог был человеком, и потому сейчас проигрывал. Эмоции всегда носили флаг стороны, терпящей сокрушительное поражение.

***

Паренёк, без наказа родителей ушедший из дома в поисках приключений, оказался в месте, которое с уверенностью можно было назвать адом. Юнец не верил в эти религиозные россказни, но сейчас широко распахнул глаза, не сумев шелохнуть больше ни единой мышцей в своём оцепеневшем от ужаса теле.

Мальчик всегда любил приключения. А со своими способностями к магии, каждая его прогулка превращалась в невиданное веселье. Но только не в этот раз.

Его глазам предстали бескрайние просторы красного камня, причудливо изогнутые горы, огромные речки с неизвестной буровато-чёрной жидкостью, тёмное, беспросветное небо, лишённое солнца, туч, лишённое всего того, за что любили Нижний мир. Ад был одновременно прекрасен, но одновременно отталкивал своим ландшафтом, пустотой, тишиной. Он казался погибшим, как и те твари, что шатались тут от горы к горе, от мелкого, противного водопоя к другому.

— К-к-кто они т-тааа… такие… — запинался юнец, так и не сумев сделать и шага по этой твёрдой, как и в Нижнем мире, но красноватой, уродливой земле, если это можно было назвать землёй.

Когтистые, клыкастые, потерявшие человеческий облик, нагие и слегка горбатые демоны сновали по своим делам. Ставшие дикими, нелюдимыми, тенью самих себя, они и взглядом не повели в сторону пацана. Может не заметили, а может и просто выжидали момент.

Один из них, застывший у зигзагообразной острой скалы, явно точил когти. Может так он делал всегда, а может готовился к нападению. Они же наверняка были голодными, злыми, наверняка, как и все звери, не брезговали человечиной, тем более такой юной, сильной, соблазнительной.

Парень сглотнул, хоть это вышло немного неуверенно, пугливо. Нужно было возвращаться, немедленно возвращаться в свой дом, к братику, к родителям, в деревню к своим любимым друзьям. Вот оно, спасение было в его руке, оно было здесь всё это время. Использовать магию, использовать этот магический телепорт, магический синий камушек…

— Нет… ну нет же… — юнец вздрогнул всем телом, нелепо зашатался, поморгал распахнутыми глазищами и всё же выронил бесполезные осколки, которые посыпались на землю как нелепый и смешной для этого места дождь. Слишком много силы влил, артефакт всё же не выдержал. — К-к-как мне теперь возвращаться то… — не осознавал парень, вздрогнувший ещё раз из-за этого шума. Казалось, вздрогнула земля, но то был дождь из мелких осколков, эхом прокатившийся по всей округе, добравшийся до каждой изогнутой горы, и, что самое ужасное, оказавшийся в каждом демонском ухе, если эти убогие отверстия можно было назвать ушами.

Привычная для ада жизнь остановилась. Монстры подняли свои чудовищные головы, все слюнявые, убогие, тёмные, склизкие, как будто на них вылили банку чернил. Они подняли головы и молниеносно устремились к юному парню, впервые почувствовавшему настоящий, словно бы первобытный ужас.

«Такого не бывает в этом мире. Просто не бывает. Это какая-то ошибка, какой-то нелепый сюреалистичный сон. Вот сейчас я проснусь и тогда…»

Парень был в окружении ужасных гротескных фигур, распахнувших пасть и высунувших языки, словно собаки. Их грудь вздымалась и опадала, будто парус, а пасти мечтали вгрызться в свежую молодую плоть.

— Мы так давно мечтали поесть. Ты бы знал какое это мучение, — прошипело одно из созданий, нервно облизываясь да начиная топтать камень у своих липких лап.

— Да, Бог устраивает тут мучения. Нам ещё очень долго нужно мучиться прежде чем мы окажемся в Эдемском саду… Этот чёртов механизм ничему нас не учит, только насилует, уродует, соблазняет… — проскрипела ещё одна тварь, щёлкнув своими острыми клыками.

— Передайте уже этому Богу, что мы рано или поздно разорвём его, как только выберемся на свободу, — рычал третий монстр, уже увидев наиболее сочный кусок доброго и любопытного парня.

— Как боль и страдания могут учить… Они делают нас только злее. Мы действительно перестаём быть людьми, теряем прежний человеческий облик не только снаружи, но и внутри, — прорычал кто-то за спиной вспотевшего, впервые в жизни помолившегося Богу мальчика, сейчас мечтающего посетить все Церкви Нижнего мира.

«Я не выберусь отсюда, точно же не выберусь. Они меня живым не отпустят. Мама… Папа… Брат… Как же я хочу увидеть ваши лица и попрощаться. Жалею обо всём, я жалею о…»

Когтистые лапы враз погрузились в тело парня. Проткнули его насквозь, вышли с другой стороны. Далее следовал животный рёв, острые клыки, впивающиеся в юное девственное тело, лапы, помогающие оторвать наиболее приглянувшийся кусочек. Тело мальчика моментально было разорвано демонами, тут же с аппетитом съедающими свою долю добычи. Демоны хотели есть. Хотело есть само это место. И каждый из них ненавидел Бога за эти боли, мучения, соблазнения, за эти мысли и ужасный голод, заставляющий грызть собственные когти, за становление истинным животным, ведь каждого из них отныне нельзя было называть человеком ни снаружи, ни изнутри.