Эдгар Аллан По и Лондонский Монстр

Лондон, 3 июля 1840 г., пятница

Я был не в настроении беседовать после своей выходки в кофейне, а Дюпен не настаивал. Мы уговорились встретиться на следующий день в фойе в одиннадцать часов и прогуляться. У Дюпена, по-видимому, был некий план, в который он решил не посвящать меня загодя. Казалось, сон избегал меня многие часы, ум одолевали видения и ужасные предчувствия, но проснулся я только в девять, когда принесли завтрак, – изнурительные недели в море взяли свою дань.

Почти в назначенный час я спустился в фойе. Там не было никого, кроме портье за стойкой.

– Для меня есть что-нибудь?

Слова эти я произнес полушепотом – при мысли о том, что, быть может, сейчас появится новая порция скандальных писем, меня охватил ужас.

– Сожалею, сэр. Сегодня ничего.

– Это пугает вас или заставляет вздохнуть с облегчением?

Я повернулся и увидел, как с листком бумаги в руке из тени появился Дюпен. Как же я не заметил его всего несколько мгновений назад?

– Дюпен, извините и доброе утро, – сказал я, намереваясь спрятать свою неловкость. – Это маршрут нашей прогулки?

Дюпен смотрел, не мигая, словно магнетизер, безмолвно требуя ответа на свой вопрос, прежде чем ответить на мой.

– Должен признаться, да – я чувствую немалое облегчение. Мне нужно еще как следует уложить в голове содержание писем, доставленных вчера.

– Тех, что вы прочли… А нам нужно обсудить еще и другие. Что же до письма от мистера Диккенса, которое вы с таким нетерпением ожидаете, он напишет вам завтра или, самое позднее, в воскресенье утром.

Я не стал ставить его заявление под сомнение, отчасти потому, что успел привыкнуть к подобным вещам в Париже, но в основном – потому что надеялся, что он, как всегда, прав.

Дюпен сложил бумагу и спрятал ее в карман, потом извлек пенковую трубку.

– Идемте? Погода, кажется, подходящая.

– Конечно, – я кивнул на его карман. – Какой у нас маршрут?

Дюпен нахмурился.

– Это не маршрут, а, скорее, путеводитель. Часто бывает полезно посмотреть на что-нибудь при свете дня, а потом еще раз ночью. Или наоборот, – загадочно прибавил он.

Дюпен распахнул дверь и жестом пригласил меня выйти первым.

Выходя, я ощутил нарастающее раздражение. Я хотел сохранить в тайне мои надежды встретиться с Чарльзом Диккенсом, но Дюпен со своей обычной проницательностью разгадал это и выставил напоказ, а свои собственные соображения насчет нашей экскурсии держал в секрете. Усугубляя обстоятельства, он достал из кармана зеленые очки и надел их.

– Солнечный свет слишком раздражает глаза, – сказал он несколько лицемерно.

В Париже он носил зеленые очки на улице, но надевал их также и в помещениях, допрашивая подозреваемых. Зеленое стекло не позволяло догадаться, куда же он смотрит на самом деле, и это приводило их в замешательство.

Мы молча шли по Довер-стрит к цели, которую Дюпен еще не назвал, за нами плыли струйки табачного дыма. Моя враждебность мало-помалу улетучилась под действием хорошей погоды. По сравнению с Филадельфией для июля температура была умеренная.

– Вист. Очень поучительная игра, – внезапно сказал Дюпен.

– Да?

В юности я много играл в вист и обычно проигрывал. Везение в картах оказалось весьма переменчивым и чаще всего менялось не в мою пользу.

– Подумайте, насколько человек аналитического ума превосходит в игре того, кто только соблюдает правила. Аналитик накапливает массу наблюдений и умозаключений о своем противнике, изучая выражение лица. Он наблюдает, как меняется выражение лица в ходе игры, будь это уверенность, удивление, триумф или разочарование. Он может распознать блеф по жесту, каким была сброшена карта. Сыграв дважды, аналитический ум может играть дальше, будто другие игроки сидят с открытыми картами.

Мы достигли Пикадилли, повернули на запад и вошли в Грин-парк.

– Но помните, – продолжал он, – аналитик всегда хитер, но простой хитрый человек довольно часто не способен к анализу.

Дюпен повернулся ко мне, ожидая согласия. Свет отражался от зеленых очков.

– Совершенно верно, – пробормотал я, хотя был озадачен.

– Очень хорошо.

Он опять погрузился в молчание. Идя по парку, Дюпен решал некую неведомую мне загадку, я же развлекался, разглядывая гуляющую публику. Мое внимание привлекли три хорошеньких молодых леди, судя по их униформе, няни. Они оживленно беседовали, катя перед собой по большой коляске. Вокруг них носились кругами трое малышей, поглощенных какой-то загадочной детской игрой.

– Нет ли у вас еще каких-нибудь воспоминаний о торговке искусственными цветами или мыслей о том, почему кто-то хотел напомнить вам о той попытке похищения?

Вопрос Дюпена удивил меня, на что он, очевидно, и рассчитывал. Не менее удивительным оказалось его решение свернуть влево и пойти по газону к стене ограды. Я поспешил за ним, огорченный тем, что потерял из виду резвящихся детей. Потом мне пришло в голову, что я тоже был невинным играющим ребенком, совершенно не подозревающим, что за ним следят – точнее, его выслеживают…

– Я больше ничего не вспомнил о продавщице цветов и не могу ответить на ваш вопрос, но, по правде говоря, отчетливо чувствую, что с тех самых пор, как получил это нежеланное наследство, рядом со мной незримо присутствует нечто…

Дюпен кивнул.

– Враг наблюдал за вами некоторое время и довольно много знает о вас. Он послал вам в Филадельфию семь писем в шкатулке красного дерева, и еще четырнадцать прислал в гостиницу, где вы остановились в Лондоне. Теперь нам нужно понять, чего он от вас хочет.

В этот момент мы подошли к воротам. Дюпен вышел из парка, и я последовал за ним.

– Дюпен, наше путешествие уже началось?

– Да, сэр.

– Не просветите ли вы меня, какова его цель?

– Мы исследуем все направления, включая вашу теорию о том, что письма фальшивые.

– Но как? – спросил я.

– Согласны ли вы, что мы оба знаем Лондон гораздо хуже, чем наши родные города?

– Да, конечно.

– А с тем, что в письмах упоминаются определенные места, которые могут существовать, а могут и не существовать? – продолжал Дюпен.

Я сразу же понял его мысль.

– И если они существуют, то могут оказаться неподходящими для описанных в письмах событий?

Дюпен слегка улыбнулся.

– Верно. – Он остановился и посмотрел вокруг. – Сент-Джеймс-плейс.

Это была тихая элегантная улица, застроенная внушительными домами. Дюпен погрузился в молчание, как бы впитывая здешнюю атмосферу. По опыту наших парижских экскурсий я знал, что лучше не отвлекать его от такого сосредоточенного созерцания. Он справился со своими записями, и мы пошли сперва немного на север по Сент-Джеймс-стрит, перешли Джермин-стрит и пошли по Бери-стрит. Дюпен остановился, и я увидел номер дома. Двадцать семь – тот самый, что и в письмах из шкатулки! Я был так потрясен содержанием писем, что обращал мало внимания на адреса в них, но Дюпен не упустил ничего. Стоя перед домом, некогда приютившим под своим кровом Арнольдов, он, похоже, изучал каждый кирпич этого внушительного, высокого здания. Я осматривал окно за окном, почти ожидая услышать стук в стекло или увидеть смотрящее на меня призрачное лицо.

– Как вы думаете, на каком этаже они жили? – спросил я.

Дюпен не удостоил меня ответом. Вместо этого он резко повернулся на каблуках и отправился обратно в сторону Джермин-стрит. Ароматный дым его пенковой трубки стелился за ним, словно шлейф. Пока мы шли мимо лавок с дорогой одеждой и по задворкам «Фортнума и Мэйсона», я представлял себе Элизабет и Генри Арнольдов, проходящих мимо этих же заведений.

Следующей нашей целью – номер девяносто три по Джермин-стрит – оказалась многолюдная сырная лавка.

– Прочтя остальные письма, вы увидите, что Арнольды жили также на Джермин-стрит, девяносто три и Джермин-стрит, двадцать два. Я полагаю, что в том и другом случае они занимали квартиру на верхнем этаже.

С этими словами Дюпен последовал дальше по Джермин-стрит, предоставив мне поспешать за ним. Я начал уже глубоко сожалеть, что отдал письма Дюпену, не прочтя их внимательно сам. Теперь он знал о моих бабушке с дедом больше, чем я сам – он знал секреты, в которые я посвятил его по собственной воле. Мы задержались у номера двадцать два по Джермин-стрит – внушительного белого здания, где помещалась торговля тканями, над которой было еще четыре этажа – каждый с двойными окнами, становящимися все меньше и меньше от этажа к этажу. У меня не было сомнений, что Элизабет и Генри Арнольды жили какое-то время на верхнем этаже с неказистым видом наружу.

Пока Дюпен вел меня через Хеймаркет и по Ковентри-стрит, я пытался в точности вспомнить прочитанное, но без особого успеха. Мы проследовали по Лестер-сквер мимо величественной конной статуи Георга I и свернули на Лестер-стрит, застроенную одноэтажными лавками. Здесь Дюпен вновь остановился и принялся молча изучать окрестности.

– Это место нападения? – спросил я.

Дюпен едва кивнул, не отвлекаясь от раздумий. Чтобы прогнать досаду, я какое-то время смотрел на двух юных акробатов, которые расхаживали на руках и, ассистируя друг другу, крутили сальто. Скорее всего, эти оборванные дети никогда не видели, как выглядит школа изнутри, но выучились зарабатывать себе ужин с помощью уличных трюков. Дюпен не обратил внимания на их ужимки, и мы пошли в сторону Чаринг-Кросс, двигаясь на север гораздо медленнее прежнего.

Когда мы снова остановились, он достал часы, проверил время и спрятал их обратно в жилетный карман.

– Могу я спросить, что вы пытаетесь измерить?

– Расстояние, которое леди может пройти вечером одна, – загадочно ответил он.

Дюпен повернулся ко мне. Стекла его зеленых очков зловеще блеснули.

– Мы еще не обсудили то, что случилось прошлым вечером, – добавил он.

– Не обсудили, – признал я, от всей души желая вовсе не возвращаться к этой теме.

– Но мы должны сделать это. Зачем вы погнались за тем стариком? Вы встречали его раньше? Или вы выпили перед нашей встречей в кофейне?

Я почувствовал необходимость решительного отпора, но понимал, сколь странно выглядели со стороны мои вчерашние действия.

– Я был совершенно трезв. Старик напомнил мне кого-то, вот и все, что я могу сказать.

– Кого-то, на кого вы злы? Может быть, вашего деда?

– Я никогда не видел своего деда, – возразил я, чувствуя, что Дюпен изучает меня из-за зеленых стекол, ожидая продолжения. – Он не поехал в Америку с бабушкой. Если он еще жив, возможно, он все еще в Лондоне.

Дюпен быстро обдумал это.

– Из объявления о побеге мы знаем, что сейчас ему должно быть семьдесят девять. Тот бродяга, которого вы преследовали, выглядит примерно на эти годы, но двигался он гораздо быстрее, чем возможно в столь почтенном возрасте.

– Верно.

Внезапно Дюпен отвернулся от меня и без единого слова пошел по Чаринг-Кросс-роуд. Когда она перешла в Тоттенхэм-Корт-роуд, уличное движение стало значительно оживленнее, а мостовая – гораздо грязнее, но это не нарушило задумчивости Дюпена. Он повернул налево на Перси-стрит, потом направо на Шарлот-стрит. Он замедлял шаг, пока не оказался возле узкого здания. Здесь он опять достал из кармана часы, проверил время, и – в который уж раз – принялся тщательно набивать трубку и изучать здание. В конце концов он обратился ко мне:

– Очень хорошо. Не вернуться ли нам в гостиницу выпить кофе?

На самом деле это не был вопрос. Разочарованный и не на шутку обиженный, я невольно кивнул. Мы развернулись и направились обратно к «Аристократической гостинице Брауна».

Горничная оставила поднос с кофе на восьмиугольном мраморном столике и поспешила выйти из номера. Вид Дюпена явно пугал ее, как это часто бывало с противоположным полом. Он разлил кофе, потом снял зеленые очки, дающие ему возможность незаметно изучать оппонента. Я удивился своим мыслям. Оппонента? На самом деле я имел в виду компаньона! Пока я пил кофе, Дюпен аккуратно развернул лист бумаги и прижал его к столешнице четырьмя маленькими пресс-папье. Это была карта Лондона, тщательно вычерченная его умелой рукой.

– Вот здесь гостиница, – Дюпен указал на маленький квадратик, заштрихованный черным, располагавшийся на Довер-стрит. – А вот три места, где Арнольды жили в Лондоне, – он показал на маленькие черные квадратики на Бери-стрит, двадцать семь, Джермин-стрит, двадцать два и Джермин-стрит, девяносто три. – А эти буквы означают места, где были совершены нападения, описанные Элизабет и Генри Арнольдами, – указал он на крохотные синие «Э.» и «Г.» на Кэннон-стрит, Боу-лейн, Джонсон-корт, Сент-Джеймс-плейс и Джермин-стрит.

– Нападения, описанные в письмах из шкатулки?

– Да. А зелеными буквами отмечены нападения, описанные в письмах, присланных вам в гостиницу, некоторые из которых вам еще предстоит прочесть.

Он показал на Шарлот-стрит, Беннет-стрит, Нью-Босуэлл-корт и Сент-Джеймс-стрит. Маленький черный квадратик был помечен как театр «Ковент-Гарден». Я провел пальцем по маршруту нашей недавней прогулки.

– И сегодня мы посетили места пяти нападений.

– Да. Все они совсем недалеко от тех мест, где жили ваши бабушка с дедом, так что они вполне могли совершить их.

Теперь я понял, зачем Дюпен смотрел на часы и так тщательно осматривал места, которые мы посетили.

– Что интересно, они также достаточно близко от «Аристократической гостиницы Брауна», – добавил он.

– Просто совпадение?

Дюпен слегка поднял брови, но проигнорировал мое замечание.

– Также я отметил на карте место, где вы жили в детстве, место попытки похищения и место вчерашнего нападения. Думаю, это имеет значение, учитывая места нападений, таинственную бутоньерку и недавно полученные письма.

Он указал на красные «Р.» на Саутгемптон-роу и Рассел-сквер, потом уселся в кресло, набил трубку и раскурил ее.

– Теперь давайте проанализируем ситуацию, начиная с первых двух писем. Мы знаем, что Арнольды были актерами, игравшими в театре «Роялти», как сказано в письме от пятого марта тысяча семьсот восемьдесят восьмого года. Генри Арнольд частенько изволил не являться домой по вечерам, что не радовало Элизабет Арнольд. Как мы заключили по ее почерку, она была женщиной страстной – властной, но женственной, одухотворенной и решительной. Она решила отомстить любовнице мужа, но довольно странным образом. Миссис Арнольд позаимствовала в театре костюм, переоделась мужчиной и раскромсала платье и ягодицы своей соперницы. Действительно, весьма наглядный урок. Потом она известила о своем преступлении мужа, хоть и иносказательно. То же самое она повторила двадцатого марта того же года, разрезав платье и зад миссис Райт.

– Или некий мистификатор хочет, чтобы мы поверили, что все это сделала Элизабет Арнольд, – вставил я.

– Согласен. Возможность мистификации с целью оклеветать Элизабет и Генри Арнольдов мы также должны рассмотреть.

– Возможно, у них были враги?

Дюпен нетерпеливо фыркнул, и дым заклубился вокруг него, как если бы он был сам дьявол.

– Возможно. В любом случае, вполне очевидно, что у вас они есть.

Его слова выбили меня из колеи, мне не хотелось им верить, несмотря на неотразимые доказательства.

– Мы все наживаем врагов, когда наши амбиции сталкиваются с чужими, но я не в силах вообразить, как мои враги могут быть связаны с этими письмами.

– Выяснить это и есть наша главная задача, и это будет не очень просто, – задумчиво проговорил Дюпен, попыхивая трубкой. – Мы согласились отвергнуть идею, что письма отправила вам жена вашего приемного отца – записка от нее была лишь уловкой, чтобы заставить вас серьезно заинтересоваться содержимым шкатулки красного дерева. И хотя записка, якобы от миссис Аллан, фальшивая, само сообщение содержит правдивую информацию и, следовательно, является важной уликой.

Он извлек из ларца записку и прочел ее вслух.

– «Дорогой мистер По, посылаю вам некоторые вещи, ваши по праву рождения. Искренне ваша, миссис Джон Аллан»… Письма и шкатулка ваши, поскольку вы внук Элизабет и Генри Арнольдов. Я думаю, мы можем предположить, что это та самая шкатулка, упоминающаяся в валентинке с довольно скверным акростихом, которая написана рукой вашей бабушки и получена нами с последней порцией писем.

Приговор стиху, хотя он и вправду был скверен, раздосадовал меня, но я пожал плечами, признавая вероятность, что Дюпен прав, и кивнул, ожидая продолжения.

– Я бы предположил, что, используя слова «по праву рождения», фальсификатор намекает об унаследовании вами ответственности за действия ваших предков.

– Как? Конечно же, нет. В этом нет никакой логики.

– Нам нет нужды считать что-то логичным, чтобы обнаружить, что это правда, особенно в случаях нарушения закона или правил чести.

Мне вновь пришлось признать его правоту.

– Вернемся к нашим письмам и описанным в них отношениям между вашими бабушкой и дедом. Письма прибыли в «Аристократическую гостиницу Брауна» анонимно, и три из них, датированные апрелем тысяча семьсот восемьдесят четвертого года, относятся к побегу Элизабет Смит и Генри Арнольда. Ясно, что великолепный мистер Генри Арнольд вскружил голову впечатлительной шестнадцатилетней мисс Элизабет Смит и соблазнил ее. Убегая с ним, она рисковала наследством.

– Возможно, стиль его излишне вычурен, но мне кажется, что он действительно вручил свое сердце Элизабет.

– Как вам больше нравится, – сказал Дюпен, снова прервавшись, чтобы раскурить трубку и порыться в стопке писем. – Но из писем, присланных вам в шкатулке красного дерева, мы знаем, что его верность была недолгой, или, по крайней мере, так полагала его жена, причем ревность довела ее до крайних мер. Потом переписка прекращается вовсе, вплоть до появления этого неуклюжего акростиха на Валентинов день, датированного четырнадцатым февраля тысяча семьсот восемьдесят девятого года, и еще десяти писем с мая по сентябрь того же года. Из этих писем мы можем видеть, что сложные отношения Элизабет и Генри Арнольды сильно улучшились весной тысяча семьсот восемьдесят девятого года.