Единственная

18

В школе я теперь такие номера откалываю, что любят меня куда больше, чем в прошлом году. Тогда все думали, что я только и знаю что зубрю днем и ночью. Теперь они поняли, что ошибались и что мне, как всякому, случается и тройку схватить. Обычно я ее быстренько исправляю, но это мне уже не ставят в вину. В общем, в школе весело. Зато дома, к сожалению, нет. Дома у нас как-то странно стало, так странно, что и не объяснишь. И когда я об этом думаю, то даже в школе проходит охота смеяться, только я этого не показываю. Еще бы — мне вовсе не хочется, чтобы все про это знали.

Нет, нет, дома никто не ссорится, не ругается. Мама даже не спит больше в моей комнате, а папа нормально вернулся из Праги. И бабушка допекает меня меньше обычного, но я чувствую, что все это только на поверхности, а нам грозит какая-то опасность. Куда ни повернусь, всюду натыкаюсь как бы на решетку — это как когда мы еще ходили в зоопарк, и там была новая тигрица Клеопатра, которая не понимала, что она в клетке, и билась головой о решетку. Я ее тогда ужасно жалела, но папка сказал, что она привыкнет. И верно! Через несколько месяцев мы пошли посмотреть ее — она уже тихо лежала за решеткой, и ее красивые зеленые глаза неотрывно смотрели куда-то далеко-далеко. Дети размахивали руками и шапками у нее под носом — она ничего не замечала. Наконец какой-то болван снял пальто и закрыл ей вид, тогда она зарычала так страшно, что малый так и сел на мягкое место. А она даже тогда глазом не моргнула. Так неистово, должно быть, тосковала она по своим джунглям.

Вот и я чувствую себя дома немножко так, как Клеопатра в клетке, когда ее только что привезли. Приближаюсь к нашим, как она к решеткам, все думаю, вдруг да узнаю что-нибудь, а они незаметным образом ускользают — и я брякаюсь головой об решетку, и снова я в клетке, как Клеопатра. Но она-то всего лишь тигрица, разума у нее нет. То есть не то чтобы совсем нет: по глазам видно, что она думает, но все-таки разум у нее не человеческий. Был бы человеческий, она выпрыгнула бы верхом, сверху ведь только деревянная решетка. Но этого-то она, бедняжка, и не понимает. У меня же разум человеческий, и я никогда не примирюсь с клеткой. Как же мне через эти решетки удержать того, кто хочет навсегда уйти из дому?!

Когда я думаю об этом в школе, случается, что совсем не слышу урока.

— Что с тобой, Ольга? — спросила как-то Верба, когда я не сумела что-то там повторить. — Влюблена, что ли?

Ох, убила бы ее за это!

При первой же возможности я посоветовалась с Имро — в этом вопросе он ведь умнее меня.

— Что ж, — покачал он головой, — хотел бы я быть плохим пророком, только они скорее всего разведутся.

У меня ноги так и подкосились. Хотя я и сама уже об этом думала, но когда это было сказано вслух, то словно обухом по голове…

— Я этого не перенесу! — крикнула я.

— Перенесешь, — возразил Имро, — потому что все равно ничем не поможешь. Когда люди расходятся, они обычно со своими детьми не советуются.

Я сейчас же поняла, что наши и вправду что-то замышляют, а я сижу как Клеопатра и со всем мирюсь. Да еще радуюсь, что меня не трогают, что никто меня не выспрашивает, где я была. Что же мне теперь делать? Что делать?!

— Может быть, суд не разрешит, — утешал меня Имро. — Но если дело зашло далеко, как было у нас, то разрешит. Ты ведь у них единственная, Олечка, так что здесь будет легко. Нас было трое, а развод дали в два счета, потому что отец жил уже не с нами, а с той, с которой и сейчас живет.

Мой отец?! Чтобы мой папка бросил меня ради какой-то другой? Бросил бы маму и меня ради чужого человека только потому, что я у них единственная? Разве я в этом виновата? Разве я не хотела бы иметь брата, такого, как Имро, или пусть даже трех маленьких сестричек?

Нет, это не может быть правдой! Должны же они меня вырастить, раз уж я родилась! Не позволю! Всех запру, никого не выпущу! Не переживу я такого позора!

— Успокойся, Косичка, — взял меня Имро за руку. — Может быть, они только ссорятся, а разводиться не думают.

— Нет! — крикнула я. — Ничего ты не знаешь, Имро! Они вовсе не ссорятся! Сейчас же иду домой и выложу им все, что думаю. Я не Клеопатра! Я еще ребенок, и они должны меня вырастить!

— Олечка… — испугался Имро. — Что ты говоришь, Олечка! Не вмешивайся, не поможет!

— Должно помочь! — заплакала я. — Меня мой папка любит. Не может он меня бросить…

— Не поможет, Олечка, — проговорил печально Имро. — И нас отец любил, но, когда я ему сказал, что я думаю о его стерве, он ударил меня — первый раз в жизни. Целый час у меня из носу текла кровь, и два дня я не ходил в школу. И маму он ударил за то, что она меня подговорила. Это было хуже всего. Конечно же, никто меня не подговаривал. Я сам так думал. Послушай, Косичка, — он взял меня и за другую руку, — не вмешивайся ты в это! Я не перенесу, чтобы тебя били. Не говори ничего, Олечка. Может быть, это тебе все только кажется, а они и не собираются развестись.

Я уже ничего не говорила. Мимо проходили люди, подозрительно поглядывали на нас. Имро повернулся к ним спиной, я вытерла глаза.

— Пора мне домой, Имро, — стала я прощаться.

— Но смотри, ты обещала, что не станешь вмешиваться!

Я кивнула головой, чтобы он не задерживал меня больше. Впервые в жизни не послушаюсь его, хотя он в этих делах опытнее. Не могла же я ему сказать, что мой отец совсем не такой, как его. По крайней мере, он никогда не ударил бы своего ребенка за то, что тот не хочет расставаться с родным отцом. Ведь это величайшее свинство на свете! Такого не сделала бы даже самая гнусная гиена, питающаяся падалью. Этим я, конечно, вовсе не хочу сказать, что нет на свете таких дел, за которые меня мой отец отлупил бы, хотя вообще он меня не бьет. Я даже думаю, что таких дел много. Например, уже то, что я обманываю своих и тайком хожу с Имро в кино. Но за то, что я его люблю, за это, золотой мой Имро, отец меня бить не станет!

Надо только поговорить с ним…

Вбегая в комнату, я чуть не сбила с ног бабушку.

— Не ходи туда! — шепотом крикнула она мне вслед. — Отец спит!

Он лежал одетый на тахте (мама за это всегда сердилась) и в самом деле спал. Грудь его, обтянутая толстым серо-синим свитером, равномерно поднималась и опускалась. Я остановилась, и в голову мне пришло воспоминание о том, как в детстве я боялась босой ноги отца, когда она торчала из-под одеяла. Я не могла себе представить, что это папина нога, и наблюдала за ней издали, как за каким-то диковинным зверем. Папка обычно просыпался. Заметив, что я гляжу на его ногу, он шевелил пальцами, и я убегала сломя голову.

Сейчас я смотрела отцу в лицо, и мой взгляд разбудил его. Он открыл глаза, рукой поискал очки на тумбочке. Я быстро подала ему их. Он сел, вынул гребенку и причесался. Он всегда очень следил за тем, чтоб не ходить при нас как огородное пугало.

— Куда ты собралась? — спросил он, увидев меня в пальто.

— Я? Никуда.

Я выбежала в прихожую, сбросила пальто и моментально вернулась, подсела к нему. Папка сидел опираясь руками на тахту и, пригнувшись, рассматривал меня искоса. При других обстоятельствах я посмеялась бы над тем, что он никак не проснется, но сегодня мне было не до смеха. Я начала перебирать его пальцы. Обручального кольца он не носит. Однажды, когда он еще притворялся молодым, играл он в волейбол и выбил палец. За ночь палец распух, и кольцо пришлось перекусить щипцами, потому что у него уже посинела рука. Мама очень испугалась, а отец смеялся: «Вот если бы мне так же легко удалось сбросить супружеское ярмо, как кольцо!» Ну, тогда он просто шутил…

— Я не знаю, — сказала я очень жалобным тоном, — почему мой отец больше не любит меня.

— Что? — спросил он.

— То, что вы хотите развестись. А что буду делать я, до этого вам дела нет. Думаешь, я ничего не знаю?!

Папка не ответил. Молчал, но придумывал, как бы и на сей раз ускользнуть от меня.

— Знаешь что, Олечка, — встал он, — надень пальто, пойдем пройдемся.

— Хорошо!

Мы и раньше разговаривали с ним на прогулках.

Папка захотел поехать на трамвае к Дунаю. Пожалуйста! Пройдемся по набережной. Я, правда, не очень-то люблю гулять с отцом. За руку он меня уже не водит, держаться под руку глупо, и обычно мы идем рядом, как чужие. Но сегодня я сделала исключение: взяла его под руку, пусть все видят, что это мой отец.

— Не прими это за комплимент, — посмотрела я на него снизу, — но в этой московской шапке ты еще красивее.

А мой папка вообще красивый. Высокий такой, смуглый. Когда смеется, зубы у него так и сверкают. У него тридцать три зуба! В молодости он даже не знал, что он такое чудо природы. Но как-то мы с мамой сосчитали ему все зубы, потому что мне странным показалось, почему это у него пять зубов между клыками. И я вовсе не удивилась бы, если б он нравился и другим, не только нам.

Был уже вечер, в Дунае отражались тысячи огней. Красивее всего была цепь фонарей на мосту. Они горели спокойно, но их отражения на воде шевелились как живые. Мы пошли к парку культуры. Фонарей там было мало, вдоль противоположного берега болтался одинокий полицейский катер с одним желтым огоньком. За ним, на том берегу, чернел низкий, плоский лес, а Дальше тянулись пологие холмы, на которых мы никогда не бывали. Однажды в музее я видела картину Земли третичного периода и теперь представила, что мы с папкой уходим из наших дней в те далекие древние времена. Вокруг ни души, река поблескивает точно так, как на той картине, а девственный лес на том берегу, может быть, состоит из гигантских папоротников и хвощей. А желтый огонек — это смоляной факел. Одинокий первобытный человек ловит в Дунае рыбу. Я сказала это папке.

— Ошибка, Олик, — смеялся он, — первобытный человек появился только в конце четвертичного периода.

— Но Дунай тогда уже был?

— Наверное.

— А рыбы тоже?

— Конечно. Рыбы ведь одни из самых древних животных.

— Вот видишь!

— Ух ты, моя умница! — засмеялся отец. — Все-таки человечество не зря страдало целые миллионы лет. Оно достигло уже довольно приличного уровня.

И он пощекотал меня по лбу.

Я мгновенно воспользовалась этим.

— Скажи, что не разведешься! — остановила я его. Теперь-то уж ему не отвертеться! Он не мог не ответить.

— Да что ты все об одном и том же, Олечка?

— Так! — крикнула я. — Только пообещай, что никогда меня не бросишь!

Отец взял меня за руку, и мы повернули обратно в город.

— Что ж, это я тебе могу пообещать, Олечка, — сказал он. — Хотел бы я видеть дурака, который бросил бы такую дочь!

Видишь, Имро! Вот видишь!

Проходя мимо ресторана «Девин», папка сказал:

— Зайдем-ка в кафе, чаю выпьем. Надо постепенно вводить тебя в мир взрослых, чтобы тебя не ошеломили огни хрустальных люстр, когда тебя пригласит какой-нибудь хулиган.

Не мог без этого обойтись!

— И выпьем мы не чаю, а вина, чтобы ты смогла отличить его от лимонада, когда тебя начнут угощать кавалеры.

Вот это да!

Отец помог мне снять пальто и терпеливо ждал, пока я поправлю прическу. В кафе он вошел первым, как и полагается, и придержал мне двери. Потом повел меня к столику, в зеркальный такой уголок. Я огляделась, нет ли кого знакомого. Но откуда бы тут взялся Имро! Ему не с кем ходить в кафе по вечерам.

Мы в самом деле пили вино. Папка объяснил мне, что бокал надо держать за ножку, чтобы звенел, когда чокаешься. Мы чокнулись, и папка сказал:

— Пью за здоровье моей дочери.

Мы отпили немного, и мне, между прочим, очень понравилось.

— И за то, — добавил он еще, — чтобы моя дочь счастливо закончила учебу и еще счастливее вышла замуж.

О господи!

— Потом я буду ходить с внучатами на прогулку Тут я не выдержала и захохотала. Внучата! Папка тоже смеялся, он был очень весел. Я даже не помню, когда он в последний раз так смеялся. Наверное, мы выглядели ужасно. Вот если б мама увидела, как мы пьем, уж она бы нам задала! Ах да, мама…

— Пью за здоровье нашей матери, — подняла я бокал.

Я нарочно сказала «матери». Мы ее так называли, когда что-нибудь затевали против нее.

— Я тоже, — согласился отец. — Она твоя мать, и ей я за это благодарен.

Что, что?! Тут что-то неясное, страшное! Ну, еще раз:

— За здоровье мамочки и за то, что вы не разведетесь!

Отец стал серьезным и поставил бокал на стол.

— Ты уже большая, Олечка, — сказал он, — и сама видишь, что мы с мамой уже давно не понимаем друг друга. Мы еще не говорили о разводе, но сегодняшний наш разговор с тобой я понимал так, что если до этого когда-нибудь дойдет, то ты останешься со мной.

Так вот оно что! Хочет забрать дочь и наплевать на мать!

А что имела в виду она в тот вечер? Ведь она сказала, что я у нее одна! Неужели тоже просто играла? Ох, какая гадость мои родители! Видеть их не хочу!

— Нет, — ответила я тихо, но грозно. — Если вы разведетесь, я ни с кем из вас не останусь! Буду жить с бабушкой, мы с ней соберемся и уедем далеко, чтобы вы нас в жизни больше не видели и чтобы мы не мешали вашим преступным планам!

Больше я не сказала ни слова.

Отец позвал официанта.

— Мы закончим разговор на улице, — он собирал сигареты, рассыпавшиеся по мраморному столику. — И вообще, дело не горит.

Я не позволила ему подать мне пальто и, схватив шапку, выбежала вон. Отец догнал меня, не успев как следует одеться.

— Ну, как тебе понравилось в кафе? — льстиво заговорил он. Такая уж у него привычка. Когда сделает что-нибудь неладное, скорей заговаривает о другом как ни в чем не бывало.

Я не ответила. Наивный — думает подкупить меня своим кафе! А я уже давно бывала здесь без него! Один раз собрала наш ботанический кружок, и мы отправились в «Девин» есть мороженое. Мороженого, правда, не было, дело происходило зимой, но мы все-таки выпили содовой. Только мы не могли долго сидеть, потому что официант на нас косился за то, что мы хохочем и не заказываем коньяку. А он только на коньяке и зарабатывает. Но все равно я была здесь, и никаким кафе меня не удивишь.

Так… Я-то, наивная, думала, что наконец-то вырвусь из клетки, а теперь у меня даже в голове гудело — так я ударилась о решетку… Я шла рядом с отцом без единого слова. Что я могу еще сказать? Я чувствовала себя совсем как Клеопатра: слабой и беспомощной. Только она-то хоть лежала, а мне еще идти надо… Ох, Имро, ты был прав! Сто раз ты был прав! Но разве поверишь, пока сам не испытаешь?..