Единственная революция

1

Медитация – не бегство от мира, не изолирующая, замкнутая в себе деятельность; скорее – это постижение мира и его путей. Мир мало чего может предложить человеку помимо пищи, одежды, крова и удовольствий с их великими горестями.

Медитация – отход от этого мира; нужно быть целиком и полностью посторонним. Лишь тогда мир имеет смысл, а небеса и земля полны непреходящей красоты. Тогда любовь – это не наслаждение. Из этого возникает действие, не являющееся следствием усилия, противоречия, стремления проявить себя, упоения властью.

Окна комнаты выходили в сад. Тридцатью или сорока футами ниже текла широко разлившаяся река, священная для одних, для других же – прекрасное водное пространство, открытое небесам и великолепию утра. Вы всегда могли видеть другой берег, на нём селение, развесистые деревья и молодые всходы озимой пшеницы. Из этой комнаты вы могли увидеть утреннюю звезду и медленно поднимающееся над деревьями солнце; и река становилась для солнца золотой дорожкой.

Ночью комната погружалась в глубокую тьму, и сквозь широкое окно открывалась вся южная сторона небосклона. Однажды ночью в комнату влетела – громко хлопая крыльями – какая-то птица. Включив свет и встав с постели, увидел её под кроватью. Это была сова. Она была около полутора футов, с необыкновенно широко открытыми огромными глазами и грозным клювом. Мы вглядывались друг в друга совсем близко, разделённые всего несколькими футами. Сова была напугана светом и близостью человека. Мы глядели друг другу в глаза довольно долго, и всё это время сова сохраняла свою напряжённую и полную свирепого достоинства позу. Были видны и её ужасные когти, и лёгкие перья, и плотно прижатые к телу крылья. Хотелось прикоснуться к ней, погладить, но она не допустила бы этого. Поэтому свет вскоре был выключен, и какое-то время в комнате стояла тишина. Затем послышались взмахи крыльев, в лицо пахнуло ветром, и сова вылетела из окна. Она больше никогда не возвращалась.

Это был очень древний храм; утверждалось, что ему может быть более трёх тысяч лет, – но ведь известно, как люди склонны к преувеличениям. Однако, разумеется, храм был древним; сперва там находилось буддийское святилище, а около семисот лет назад, он стал индуистским храмом, и на месте статуи Будды поставили индуистского идола. Странная атмосфера царила в его погружённой во мрак внутренней части, в его залах с колоннами и в длинных коридорах, украшенных великолепной резьбой; пахло летучими мышами и благовониями.

Свершив омовения, поклонники входили в храм небольшими группами, сложив руки; они шли по коридорам, простираясь ниц всякий раз, когда проходили мимо изваяния, облачённого в яркие шелка. В глубине святилища раздавалось пение жреца; приятно было услышать хорошее санскритское произношение. Он не торопился, и слова доносились из недр храма легко и красиво. Здесь были дети, старые женщины и молодые люди. Служащие перед посещением храма снимали свои европейские брюки и пиджаки и надевали дхоти; они сидели или стояли со сложенными руками, с обнажёнными плечами и с выражением глубокой набожности.

Здесь находился водоём, наполненный водой, – священный водоём, со множеством ступеней, ведущих к водоёму вниз, и с колоннами из резного камня, окружавших его. Вы входили в храм после пыльной дороги, полной шума и яркого резкого солнечного света, здесь же царили густые тени, темнота и спокойствие. Здесь не было ни свечей, ни коленопреклонённых людёй, лишь те, что совершали обход святилища, беззвучно шевеля губами и повторяя какую-то молитву.

В тот день после полудня к нам пришёл человек, назвавший себя последователем Веданты. Он говорил по английски очень хорошо, так как получил образование в одном из университетов и обладал ясным, острым умом. Это был юрист с весьма большим заработком; проницательный и несколько встревоженный взгляд был испытующе устремлён на собеседника, как бы что-то взвешивая. По- видимому, он много читал, в том числе кое-что и из западной теологии. Среднего роста, довольно худощавый и высокий, он держался с достоинством адвоката, который выигрывал много дел.

Он сказал: «Я слушал ваши беседы, и то, что вы говорите, – это чистая Веданта, хотя ей, этой древней традиции, придана современная форма». Мы спросили его, что он подразумевает под Ведантой. Он ответил: «Сэр, мы принимает за бесспорное, что существует лишь Брахман, который творит мир и всю его иллюзию, и что Атман, пребывающий внутри каждого человека, есть часть этого Брахмана. Человеку необходимо пробудиться от своего повседневного сознания множественности и проявленного мира почти так же, как он обычно пробуждается ото сна. Подобно тому, как спящий создаёт всю цельность своего сновидения, так и индивидуальное сознание творит весь проявленный мир и других людей. Вы, сэр, не утверждаете всего этого, однако, несомненно, имеете это – ведь вы родились и воспитывались в нашей стране, и хотя большую часть жизни вы и прожили за границей, вы остаётесь частью этой древней традиции. Индия создала вас, нравится вам это или нет; вы созданы Индией и у вас индийский ум. Ваши жесты, ваше спокойствие во время бесед, подобное спокойствию статуи, сама ваша наружность – часть древнего наследия. Ваше учение, несомненно, представляет собой продолжение того, чему древние мудрецы наши учили с незапамятных времён».

– Отбросим в сторону вопрос о том, является ли ваш собеседник индийцем, воспитанным в индийской традиции, обусловленным индийской культурой, и представляет ли он собой итог древнего учения Индии. Прежде всего, он – не индиец, иначе говоря, не принадлежит ни к индийской нации, ни к брахманской общине, хотя и был рождён в их среде. Он отрицает ту самую традицию, которую вы ему приписываете. Он отрицает, что его учение является продолжением древних учений. Он не читал никаких священных книг Индии или Запада, ибо они не нужны человеку, который осознаёт всё то, что происходит в мире – поведение людей, с из бесконечными теориями, с общепринятой пропагандой двух тысяч или пяти тысяч лет, ставшей традицией, истиной, откровением.

Для человека, целиком и полностью отказывающегося принимать слово, символ с его обусловленностью, – для такого человека истина не является чем-то полученным из вторых рук. И если вы слушали его, сэр, вам известно, что с самого начала он говорил, что любое приятие авторитета само по себе является прямым отрицанием истины, и он настаивал на необходимости находиться вне всякой культуры, традиции, вне общественной морали. Если бы вы прислушались к нему, вы не называли бы его индийцем, не утверждали бы, что он продолжает древнюю традицию современным языком. Он полностью отрицает всё прошлое, его учителей, его толкователей, его теории и его формулы.

Истина – никогда не в прошлом. Истина прошлого – пепел воспоминаний; память – от времени, и в мёртвой золе вчерашнего дня нет никакой истины. Истина – нечто живое, она вне поля времени.

Итак, отбросив всё это в сторону, мы можем рассмотреть теперь центральный вопрос – это постулируемое вами представление о Брахмане. Несомненно, сэр, само это утверждение есть теория, созданная умом с сильным воображением, будь то Шанкара или же учёный теолог нашего времени. Вы можете переживать эту теорию и утверждать, что она верна; но это подобно тому, что человек, воспитанный в мире католицизма и обусловленный им имеет видения Христа. Несомненно, что подобные видения являются лишь проекциями его собственной обусловленности; а кто воспитан в традициях религии Кришны, имеют переживания и видения, рождённые из их культуры. Так что переживание не является доказательством. Узнать в своём видении Кришну или Христа – следствие обусловленного знания; поэтому такое видение совершенно нереально, это воображаемый образ, миф, усиленный переживанием и абсолютно недоказательный. Зачем вам вообще нужна теория, почему вы бездоказательно принимаете какое-то верование? Такое постоянное утверждение верования является показателем страха – страха повседневной жизни, страха страдания, страха смерти, страха полной бессмысленности жизни. Видя всё это, вы придумываете теорию, и чем она хитроумнее и учёнее, тем большим весом обладает. А после того, как её пропагандируют в течение двух тысяч лет или же десяти тысяч лет, такая теория неизменным и глупым образом становится «истиной».

Но если вы не постулируете никакой догмы, тогда вы оказываетесь лицом к лицу с тем, что действительно есть. «То, что есть» – это мысль, удовольствие, скорбь и страх смерти. Когда вы поймёте структуру своей повседневной жизни – со всей её конкуренцией, жадностью, честолюбием и стремлением к власти, – вы не только увидите бессмысленность теорий, спасителей и гуру, но и сможете покончить со страданием – вы сможете покончить со всей этой структурой, созданной мыслью.

Проникновение в эту структуру, понимание её – это медитация. Тогда вы увидите, что мир – не иллюзия, а ужасная реальность, которую построил сам человек во взаимоотношениях со своими собратьями. Именно это необходимо понять, а не ваши теории Веданты, ритуалы и все эти принадлежности организованной религии.

Когда человек свободен, без какого-либо мотива страха, зависти или скорби, только тогда его ум естественно пребывает в состоянии мира, тишины. Тогда он может не только видеть истину повседневной жизни от момента к моменту, но также выйти за пределы всякого восприятия; и, следовательно, приходит конец наблюдающему и наблюдаемому, и двойственность прекращается.

Но за пределами всего этого и вне какой бы то ни было связи с этой борьбой, тщеславием и отчаянием, существует (и это не теория) поток, не имеющий ни начала, ни конца; неизмеримое движение, которое ум никогда не может уловить.

Услышав всё сказанное, вы, сэр, вероятно, создадите из этого ещё одну теорию, и если эта новая теория вам понравится, то вы начнёте её пропагандировать. Но то, что вы пропагандируете, – не истина. Истина существует лишь тогда, когда вы свободны от заботы, от боли, от тревоги и от агрессивности, наполняющих сейчас ваши сердце и ум. Когда вы увидите всё это и когда вы придёте к той благодати, которая называется любовью, тогда вы узнаете истину того, что вам говорится.

2

Что важно в медитации, так это качество ума и сердца; не то, чего вы добиваетесь, или говорите, что добиваетесь этого, но скорее качество ума, который чист и открыт. Отрицание ведёт к позитивному состоянию. Просто накапливать переживания или жить в них – значит отвергнуть чистоту медитации. Медитация – не средство достижения цели. Медитация – это и средство, и цель. Переживаниями никогда не сделаешь ум чистым, невинным. Именно отрицание переживаний приносит то позитивное состояние чистоты, невинности, которое невозможно взрастить при помощи мысли. Мысль никогда не бывает чистой, невинной. Медитация – это прекращение мысли, но не медитирующим, ибо медитирующий и есть медитация. Если нет медитации, вы подобны слепому, оказавшемуся в мире великой красоты, света и красок.

Пройдитесь по берегу моря – и пусть на вас снизойдёт это медитативное качество. И если оно придёт – не добивайтесь его вновь. То, за чем вы будете гнаться, окажется воспоминанием о том, что было, – но то, что было, – это смерть того, что есть. Или, когда вы станете бродить по холмам, позвольте всему окружающему рассказать вам о красоте и страдании жизни; тем самым вы пробудитесь и к собственной скорби, и к её окончанию. Медитация – это и корень и стебель и цветок и плод. Это слова разделяют на плод и цветок, на стебель и корень. В этом разделении действие не приносит благости: добродетель – это целостное восприятие.

Тенистая дорога, длинная и узкая, обсаженная с обеих сторон деревьями, вилась среди ярко-зелёных полей зреющей пшеницы. Солнце отбрасывало резкие тени, и деревни по обе стороны дороги были грязными, запущенными и обнищавшими. Взрослые казались больными и печальными, дети же кричали и играли в пыли и швыряли камни в птиц, сидевших высоко на деревьях. Было очень приятное прохладное утро, и над холмами дул свежий ветерок.

В то утро попугаи и майны подняли сильный шум. Среди зелёной листвы деревьев попугаев едва удавалось заметить; в тамариндовом дереве попугаи устроили свои гнёзда в нескольких дуплах. Зигзагообразный полёт попугаев всегда сопровождался пронзительными и хриплыми криками. Майны довольно мирно сидели на земле, позволяя подойти совсем близко, прежде чем улететь. Зелёно-золотая мухоловка сидела на проводах, тянувшихся через дорогу. Стояло восхитительное утро; ещё не было сильной жары. В воздухе было разлито благословение; царил тот мир, который чувствуется, пока человек ещё не пробудился.

Лошадь тащила по дороге двухколёсную повозку с навесом на четырёх столбиках. На досках лежало вытянувшееся поперёк повозки мёртвое тело, обёрнутое в белую и красную ткань; тело везли к реке, чтобы сжечь его на берегу. Рядом с возницей сидел мужчина, по-видимому, родственник умершего, и мёртвое тело бросало то вверх, то вниз на этой не слишком-то ровной дороге. Видно было, что они ехали издалека, так как лошадь была покрыта потом, а мёртвое тело, которое сотрясалось всю дорогу, выглядело совершенно окоченевшим.

Навестивший нас позднее в тот день человек сообщил, что он флотский артиллерийский инструктор. Он приехал с женой и двумя детьми и казался очень серьёзным. После приветствий он сказал, что хотел бы найти Бога. Говорил он не вполне внятно, вероятно, немного стеснялся. У него было лицо способного человека и умелые руки, однако в голосе и взгляде ощущалась некоторая жёсткость – ведь, в конце концов, он учил тому, как убивать. Казалось, Бог так далёк от его повседневной деятельности. Всё это выглядело так странно, ведь здесь находился человек, утверждающий, что он серьёзно ищет Бога, – а между тем необходимость зарабатывать на жизнь вынуждала его обучать других искусству убивать.

Он сказал, что он религиозен и побывал во многих школах у разных так называемых святых людей. Ни один из них его не удовлетворил, и теперь он проделал это длинное путешествие по железной дороге и на автобусе, чтобы повидаться с нами, так как ему хотелось узнать, как можно попасть в тот странный мир, который искали и обычные люди и святые. Жена и дети сидели, не говоря ни слова с очень почтительным видом, а на ветку у самого окна уселся светло-коричневый голубь и тихо ворковал. Посетитель ни разу не взглянул на голубя; а дети с матерью сидели напряжённо, нервно, не улыбаясь.

– Вы не можете найти Бога, к нему нет пути. Люди придумали много путей, много религий, много верований, спасителей и учителей, думая, что те помогут им найти непреходящее блаженство. Беда поиска заключается в том, что ведёт он к какой-нибудь фантазии ума, какому-нибудь видению, которое проецирует и оценивает на основе уже известного. Любовь, которую ищет человек разрушается самим образом его жизни. Вы не можете в одной руке держать ружьё, а в другой Бога. Бог – это только символ, слово, утратившее в действительности свой смысл, поскольку церкви и места поклонения уничтожили его. Конечно, если вы не верите в Бога, вы подобны верующему; оба страдают и проходят через скорби краткой и тщетной жизни; горечь каждого дня делает жизнь бессмысленной. В конце потока мыслей нет реальности и пустое сердце заполняется словами мысли. Мы становимся очень умными, изобретая всё новые философские системы, а затем приходит горечь их несостоятельности. Мы изобрели теории о том, как достичь высшего, и вот верующий идёт в храм и погружается в образы собственного ума. Ни монах, ни святой не находят этой реальности, так как оба они – часть традиции, культуры, которая видит в них святых и монахов.

Голубь улетел, и красота облачных гор сияла над землёй – и истина там, куда вы никогда не смотрите.

3

Это был старый сад эпохи монголов со множеством огромных деревьев. Среди них высились большие памятники, с тёмными мраморными склепами внутри; камень почернел от дождей и от непогоды, ещё больше почернели купола. На этих куполах жили сотни голубей. Они дрались с воронами из-за места; на нижних частях куполов сидели попугаи, слетавшиеся отовсюду целыми стаями. Газоны содержались в чистоте; траву хорошо подстригали и поливали. Это было тихое место и на удивление не слишком многолюдное. По вечерам слуги из окрестных домов со своими велосипедами собирались на лужайке поиграть в карты. Их игра была понятна только им самим, а постороннему наблюдателю не под силу было в ней разобраться. Дети играли на лужайках возле отдельных гробниц целыми компаниями.

Одна из гробниц была особенно величественной, с высокими арками хороших пропорций. За ней высилась асимметричная стена, сложенная из кирпичей; солнце и дожди сделали её тёмной почти до черноты. Здесь висело запрещение рвать цветы; однако никто как будто не обращал на него особого внимания, и цветы всё равно продолжали рвать.

Позади аллеи эвкалиптов находился цветник, где были посажены розы; его окружала осыпающаяся стена. Цветник, с его великолепными розами содержался в исключительном порядке, трава всегда была зелёной и только что подстриженной. Похоже, сюда приходило не очень много людей, вы могли гулять вокруг в одиночестве, наблюдая, как за деревьями и куполом гробницы садится солнце. Особенно по вечерам, когда ложились длинные тёмные тени, здесь было очень спокойно – вдали от городского шума, вдали от нищеты и уродливого богатства. Цыгане пололи сорняки на лужайке. Это было прекрасное место, но человек постепенно портил его.

В одном из уединённых уголков лужайки сидел, скрестив ноги, человек; здесь же лежал и его велосипед. Он закрыл глаза, и губы его шевелились. В таком положении он находился более получаса, полностью оторванный от мира, от прохожих, от криков попугаев. Его тело оставалось совершенно неподвижным, в руках он держал чётки, прикрытые кусочком ткани, и движение пальцев было единственным движением, кроме шевелившихся губ, которое можно было увидеть. Он приходил сюда каждый день к вечеру, наверное, после дневной работы. Человеком он был, похоже, бедным, хотя и достаточно полным; он постоянно приходил в этот уголок, чтобы погрузиться в своё занятие. Если бы вы спросили его, что он делает, он ответил бы, что медитирует, повторяет какую-то молитву или мантру, и для него этого было вполне достаточно. Он находил в своём занятии утешение от монотонности повседневной жизни. Он сидел на лужайке в одиночестве. Позади него цвёл жасмин; земля была усыпана цветами, и красота данного мгновения окружала его. Но красоту эту он никогда не видел, ибо был поглощён красотой собственного изготовления.

Медитация – не повторение слов, не переживание видения, не культивирование безмолвия. Чётки и слова успокаивают склонный к болтовне ум, но это – разновидность самогипноза. С таким же успехом вы могли бы принять пилюлю.

Медитация – не погружение себя в мысленный стереотип или в очарование удовольствия. У медитации нет начала, а потому нет и конца.

Если вы говорите: «Сегодня я начну контролировать свои мысли, спокойно сидеть в позе для медитации и размеренно дышать», – значит, вы захвачены фокусами, которыми люди обманывают себя. Медитация – не в том, чтобы оказаться поглощённым какой-то грандиозной идеей или образом: это успокаивает человека только на данный момент, подобно тому, как ребёнок, поглощённый игрушкой, на какое-то время остаётся спокойным. Но как только игрушка перестаёт быть для него интересной, неугомонность и шалости возобновляются. Медитация – не поиски невидимого пути, приводящего к некоему воображаемому блаженству. Медитативный ум видит – он наблюдает, слушает без слова, без комментария, без мнения; он внимателен к движению жизни во всех её взаимоотношениях на протяжении всего дня. А ночью, когда весь организм отдыхает, медитативный ум не видит сновидений, потому что он целый день бодрствовал. Только вялые видят сны; только полусонным нужны намёки на их собственное состояние. Но когда ум наблюдает, когда он прислушивается к движению жизни, и внешней и внутренней, к такому уму приходит безмолвие – безмолвие, не созданное мыслью.

Это не безмолвие, доступное переживанию наблюдающего. Если наблюдающий переживает безмолвие и опознаёт его, это уже не безмолвие. Безмолвие медитативного ума – вне границ распознавания, ибо это безмолвие не имеет границ. Есть лишь одно безмолвие, в котором нет места разделению.

Холмы были сплошь закрыты тучами, дождь до блеска отмывал утёсы и разбросанные по холмам валуны. В сером граните виднелась чёрная прожилка, и тёмная базальтовая скала, омываемая струями дождя, становилась в то утро ещё чернее.

Пруды были переполнены водой, и лягушки издавали глубокие горловые звуки. Стая попугаев возвращалась с полей в поисках убежища, и обезьяны вскарабкивались на деревья, и красная земля потемнела.

Во время дождя бывает какая-то особая тишина; в это утро в долине все звуки как будто замерли – не было слышно, как шумят на ферме, как грохочет трактор, как колют дрова. Только капало с крыши, и булькала вода в канавах.

Это было совершенно необыкновенно: ощутить на себе дождь, насквозь промокнуть, почувствовать, как и земля и деревья с наслаждением впитывают дождь; уже давно его не было, а сейчас трещинки в земле затягивались. Из-за дождя прекратились крики множества птиц; тучи шли с востока, тёмные, отягощённые влагой, их несло на запад; холмы полностью заволокло, запах же земли проникал во все углы. Дождь лил весь день.

И в тишине ночи по всей долине перекликались совы.

Это был школьный учитель, брахман, в чистом дхоти; пришёл босиком в европейской рубашке. Опрятный, с проницательным взглядом, с мягкими, на вид, манерами, он подчёркнуто выразил эту скромность в своём приветствии. Он был не очень высоким и довольно хорошо говорил по-английски, так как был учителем английского языка в городе. Сказал, что зарабатывает он немного, и что ему, как и всем учителям во всём мире очень трудно сводить концы с концами. Конечно, у него были и жена и дети, но он, похоже, отметал всё это, как нечто совершенно несущественное. Это был гордый человек – гордый особой гордостью, не связанной с достижениями, знатностью или богатством; то была гордость представителя древней расы и древней традиции, системы мышления и морали, которые на самом деле не имели ничего общего с тем, чем он действительно был. Его гордость лежала в прошлом, представителем которого он являлся, и его отметание нынешних сложностей жизни было жестом человека, считающего всё это неизбежным, но таким ненужным. Его произношение было южным, твёрдым, громким. Он рассказывал, что уже много лет слушал беседы – здесь, под деревьями. Фактически, его привёл сюда отец, когда он был молодым, ещё в колледже. Позднее, получив свою нынешнюю жалкую работу, он ежегодно приезжал на беседы.

«Я слушал вас много лет. Пожалуй, интеллектуально я понимаю, что вы говорите, но сказанное как будто не проникает очень уж глубоко. Мне нравится, как здесь расположены деревья, под которыми вы говорите, я смотрю на закат, когда вы обращаете на него наше внимание, как вы часто это делаете во время бесед, однако я не в состоянии ощутить этого, не могу прикоснуться к листу и почувствовать радость пляшущих на земле теней. На самом деле у меня нет никаких чувств вообще. Естественно, я много читал, как английскую литературу, так и литературу нашей страны. Я знаю наизусть стихи, но мне не даётся та красота, которая лежит за пределами слова. Я становлюсь всё более жёстким, не только с женой и детьми, но и со всеми людьми. В школе я чаще кричу. Мне хотелось бы знать, почему я утратил способность наслаждаться вечерним солнцем – если я вообще обладал такой способностью! Мне хотелось бы знать, почему я больше не испытываю сильных чувств по поводу всяческого зла, существующего в мире. Я как будто вижу всё на интеллектуальном уровне, и я умею достаточно хорошо рассуждать – по крайней мере, я думаю, что это так, – в беседе почти с каждым. Почему же существует этот разрыв между интеллектом и сердцем? Почему я утратил любовь и чувство подлинной жалости и участия?»

– Посмотрите на эту бугенвилию за окном. Видите ли вы её вообще? Видите ли вы падающий на неё свет, её прозрачность, её цвет, её форму и её особенности?

«Я смотры на неё, но она для меня совершенно ничего не значит. И таких как я – миллионы. Поэтому я возвращаюсь к своему вопросу: почему существует этот разрыв между интеллектом и чувствами?»

– Не потому ли, что нас плохо воспитывали, развивая одну только память, – и что с самого раннего детства никогда не обращали внимания нашего на дерево, цветок, птицу или на водный простор? Не потому ли, что мы сделали жизнь механичной? Не следствие ли это перенаселённости? Ведь на каждую работу находятся тысячи желающих. Или это результат гордости – того, что мы гордимся продуктивностью, мы гордимся расой, гордимся изощрённой мыслью? Как вы думаете, не в этом ли дело?

«Если вы спрашиваете меня, горд ли я, – да, я горд».

– Но это только одна из причин, почему господствует так называемый интеллект. Не в том ли ещё дело, что слова сделались столь необыкновенно важными, – и именно слова, а не то, что превыше слова или за пределами его? Или причина в том, что вы зажаты, заблокированы разнообразными способами, которых, может быть, совсем и не осознаёте? В современном мире поклоняются интеллекту, и чем вы умнее, хитрее и пронырливее, тем больше вы преуспеваете.

«Может быть, причина и заключена во всех этих вещах; но разве они так уж много значат? Конечно, мы можем продолжать до бесконечности анализировать причину, описывать её, но разве это даст нам возможность перебросить мост между умом и сердцем? Именно это я хочу узнать. Я прочёл несколько книг по психологии, читал и нашу древнюю литературу, но это как-то не зажгло меня, поэтому теперь я пришёл к вам – хотя, возможно, для меня это уже слишком поздно».

– Вам действительно хочется, чтобы сердце и ум сошлись? Разве вас на самом деле не удовлетворяют ваши интеллектуальные способности? Может быть, вопрос о том, как объединить ум и сердце, является лишь академическим? Почему вы беспокоитесь о сведении ух воедино? Эта озабоченность всё ещё идёт от интеллекта, а не от подлинного беспокойства по поводу разрушения вашего чувства, являющегося частью вас самих, не так ли? Вы разделили жизнь на интеллект и сердце, и интеллектуально наблюдаете, как ваше сердце увядает – и это беспокоит вас только на словах. Так пусть оно увянет! Живите только в интеллекте. Это возможно?

«Но ведь я обладаю и чувствами…»

– Не являются ли эти чувства на самом деле сентиментальностью, эмоциональной распущенностью? Разумеется, мы говорим не об этом. Мы говорим: умрите для любви – она не имеет значения. Живите целиком в своём интеллекте, в своих словесных манипуляциях, в своих изощрённых доводах. Что получается, когда вы на самом деле живёте таким образом? То, против чего вы возражаете, – это разрушительный характер того самого интеллекта, которому вы так поклоняетесь. Его разрушительный характер приносит множество проблем. Возможно, вы видите последствия интеллектуальной деятельности в мире – то есть войны, соперничество, высокомерие власти, – и то, что может произойти, возможно, страшит вас – пугает безнадёжное, отчаянное положение человека. Пока существует это разделение между чувствами и интеллектом, одно господствует над другим, и одно должно разрушать другое; между ними нельзя перекинуть мост. Может быть, вы слушали наши беседы много лет, может быть, вы приложили большие усилия, чтобы соединить ум и сердце, – но эти усилия идут от ума и потому подчиняют сердце. Любовь не принадлежит ни одному из них, ибо в любви отсутствует господство. Любовь не создаётся мыслью или сентиментальностью; любовь – не слово интеллекта, не чувственная реакция. Вы говорите: «У меня должна быть любовь, для этого мне необходимо воспитывать сердце». Но это воспитание идёт от ума, так что вы всё равно сохраняете их разделение; их невозможно сблизить или объединить ради какой бы то ни было утилитарной цели. Любовь – в начале нашего поиска, а не в конце его.

«Так что же мне делать?»

Теперь его глаза заблестели, в теле почувствовалось движение. Он выглянул из окна – в нём постепенно разгорался огонь

– Вы ничего не можете делать. Оставьте, не занимайтесь этим! И слушайте; и увидьте красоту этого цветка.

4

Медитация – это раскрытие нового. Новое – вне и выше повторяющегося прошлого, и медитация – прекращение этого повторения. Смерть, которую несёт с собой медитация, есть бессмертие нового. Новое – вне пространства мысли, и медитация есть безмолвие мысли.

Медитация – не достижение, не погоня за видением, не возбуждение ощущения. Она подобна реке, неукротимой, стремительно текущей и затопляющей берега. Это – музыка без звука; её нельзя приручить, её нельзя использовать. Это безмолвие, в котором с самого начала перестал существовать наблюдающий.

Солнце ещё не взошло; сквозь деревья можно было видеть утреннюю звезду. Стояло поистине необыкновенное безмолвие. Не безмолвие, возникающее между двумя шумами или звуками, но безмолвие, не имеющее никакой причины, безмолвие, должно быть существовавшее в начале мира. Оно наполняло всю долину и холмы.

Две крупные совы, перекликавшиеся друг с другом, не нарушали этого безмолвия, и собака, лаявшая вдалеке на поздний месяц, была частью всего необъятного бытия. И роса была особенно обильна; когда над холмами взошло солнце, она засверкала множеством красок, испуская то сияние, которое приходит с первыми лучами солнца.

Крошечные листья джакаранды повисли под тяжестью росы; птицы прилетали для утреннего купания; они хлопали крыльями так, что роса падала с этих нежных листьев на их перья. Вороны были особенно усердны – прыгали с одной ветки на другую, просовывая голову сквозь листву, хлопали крыльями и охорашивались. На одной крупной ветви их сидело около полудюжины, и множество других птиц, совершавших своё утреннее купание, было рассеяно по всему дереву.

Это безмолвие распространялось и, казалось, оно уходит далеко за холмы. Но вот послышался обычный шум – закричали дети, раздался смех; и ферма начала пробуждаться.

День обещал быть прохладным, и холмы пока вбирали свет солнца. Это были очень древние холмы, вероятно, древнейшие в мире; их причудливые утёсы казались высеченными с величайшей тщательностью и поставленными друг на друга в особом равновесии; но никакой ветер, ничьё касание не могли вывести их из этого равновесия.

Эта долина находилась вдали от городов, а пересекавшая её дорога вела к другой деревне. Дорога была неровной; ни автомобили, ни автобусы не тревожили древнее спокойствие долины. Проезжали повозки, запряжённые быками, но их движение было частью холмов. Высохшее русло реки наполнялось водой только после сильных дождей, и его цвет был смесью красного, жёлтого и коричневого; казалось, это русло движется вместе с холмами. И жители деревни, молча проходившие мимо, были похожи на скалы.

День миновал, и к концу вечера, когда солнце садилось на западе за холмами, издалека, над холмами и сквозь деревья, пришло безмолвие, нависающее над холмами и окутывающее малые кусты и древний баньян. Когда засверкали первые звёзды, безмолвие достигло огромной интенсивности, стало почти невыносимым.

Небольшие светильники деревни погасли, и с приходом сна интенсивность этого безмолвия стала ещё более глубокой, ещё более широкой и невероятно всесильной. Даже холмы стали более спокойными, ибо они перестали шептаться и двигаться, как бы утратив свою огромную тяжесть.

Она сказала, что ей сорок пять лет; она была тщательно одета в сари, на руках её звенело несколько браслетов. Пожилой человек, пришедший с ней, назвался её дядей. Все мы сидели на полу; из комнаты виднелся большой сад с баньяном, с несколькими деревьями манго, с яркой бугенвилией и молодыми пальмами. Она пребывала в глубочайшей печали. Её руки не знали покоя; она старалась сдержаться и не разразиться словами, а может быть, и слезами. Дядя сказал: «Мы пришли поговорить с вами о моей племяннице. Несколько лет назад умер её муж, а потом умер и её сын, и вот теперь она не перестаёт плакать и ужасно состарилась. Мы не знаем что и делать. Обычны советы докторов как будто не помогают, и она, кажется, утрачивает контакт с другими своими детьми. Она всё худеет. Мы не знаем, чем всё это закончится, и она настояла на том, чтобы мы пришли повидать вас».

«Я потеряла мужа четыре года назад. Он был врачом и умер от рака. Должно быть, он скрывал болезнь от меня, я узнала об этом только в последний год или около того. Он ужасно мучился, хотя врачи давали ему морфин и другие болеутоляющие. На моих глазах он зачах и умер».

Она остановилась, почти захлебнувшись слезами. На ветке сидел голубь, спокойно воркуя. Он был коричнево-серого цвета, с небольшой головкой и крупным телом, впрочем, не слишком крупным, ведь это был всего только голубь. Вскоре голубь улетел, и после его толчка ветка качалась вверх и вниз.

«Я как-то не в состоянии вынести это одиночество, это существование, не имеющее без него смысла. Я любила своих детей; у меня было их трое, мальчик и две девочки. Однажды в прошлом году сын написал мне из школы, что чувствует себя неважно; а через несколько дней директор школы сообщил по телефону, что он умер».

Здесь она начала неудержимо всхлипывать. Потом достала письмо мальчика, в котором он писал, что хочет вернуться домой, так как не совсем здоров, и надеется, что с ней всё в порядке. Она объяснила: сын беспокоился о ней; ему не хотелось уезжать в школу, он желал остаться с ней. Она же более или менее заставила его уехать – опасаясь, что на него подействует её печаль. Теперь же было слишком поздно. Обе девочки, сказала она, не вполне осознают случившееся, поскольку они ещё слишком малы. Внезапно её прорвало: «Не знаю, что делать. Эта смерть потрясла самые основы моей жизни. Наш брак, как дом, был старательно построен на том, что мы считали глубоким фундаментом. Теперь же всё разрушено этим ужасным событием».

Дядя её, вероятно, был традиционно верующим, потому что он прибавил: «Бог наказал её этим. Она выполнила необходимые обряды, но они не помогли ей. Я верю в перевоплощение, но её это не утешает. Она даже не хочет говорить об этом. Для неё всё это лишено смысла, и мы не смогли её успокоить».

Некоторое время мы сидели молча. Носовой платок её был совсем мокрым, и чистый платок, вынутый из комода, позволил ей стереть слёзы со щёк. Красная бугенвилия заглядывала в окно, и яркий южный свет сверкал на каждом листе.

Вы хотите поговорить об этом серьёзно, дойти до корня всего этого? Или вам хочется, чтобы вас успокоили каким-нибудь объяснением, каким-то доводом рассудка, отвлекли вас от вашей печали какими-то словами, приносящими удовлетворение?

Она ответила: «Я хотела бы углубиться в это, но я не знаю, есть ли у меня способность или энергия прямо встретить то, что вы собираетесь сказать. Когда муж был жив, мы посещали некоторые из ваших бесед; но сейчас может оказаться для меня очень трудным идти вместе с вами».

– Почему вы скорбите? Не объясняйте, ведь это будет только словесная конструкция вашего чувства, которая не будет действительным фактом. Поэтому, когда мы задаём вопрос, пожалуйста, не отвечайте на него. Просто послушайте и найдите ответ для себя. Почему существует эта скорбь смерти – в каждом доме, у богатого и у бедного, от самого могущественного человека в стране до последнего нищего? Почему вы скорбите? Вы скорбите о муже или же о самой себе? Если вы плачете о нём, то могут ли ему помочь ваши слёзы? Он ушёл безвозвратно. Что бы вы ни делали, вы никогда его не вернёте. Никакие слёзы, никакая вера, никакие церемонии и божества никогда не смогут его вернуть. Это факт, который вам нужно принять; вы ничего не можете с ним поделать. Но если вы плачете о себе, о своём одиночестве, о своей опустевшей жизни, о тех чувственных наслаждениях, которые у вас были, об утраченном общении – тогда вы плачете от собственной пустоты, от жалости к себе – не правда ли? Быть может, вы впервые осознаёте собственную внутреннюю нищету. Вы сделали вложения в своего мужа – не так ли? – пусть это не звучит грубо, – и это дало вам и покой и удовлетворение и удовольствие. Всё, что вы чувствуете сейчас, – ощущение утраты, муки одиночества и тревоги, – это проявление жалости к себе – разве не так? Взгляните на это. Не ожесточайтесь сердцем против этого, не говорите: «Я люблю мужа, и ни капельки не думала о себе. Я хотела охранять его, даже не смотря на то, что я часто стремилась подчинить его; однако всё это делалось ради него, и у меня никогда не было и мысли о себе». Теперь же, когда он ушёл, вы понимаете своё действительное положение, не правда ли? Его смерть потрясла вас, показала вам подлинное состояние вашего ума и сердца. Возможно, вам не захочется и смотреть на это; возможно, вы из страха отвергнете данный факт; однако если вы понаблюдаете несколько дольше, вы увидите, что плачете из-за собственного одиночества, из-за собственной внутренней нищеты – иначе говоря, вы плачете из жалости к себе.

«Вы довольно жестоки, сэр, не правда ли?» – сказала она. «Я пришла к вам за настоящим утешением, а что вы мне даёте?»

– Это одна из иллюзий, которые есть у большинства людей, что существует такая вещь, как внутреннее утешение, что кто-то другой способен дать его вам или вы сами способны найти его для себя. Боюсь, что такой вещи не существует. Если вы ищете утешения, вы вынуждены жить в иллюзии, и когда иллюзия разбита, вы охвачены печалью, потому что вас лишили утешения. Таким образом, чтобы понять скорбь и выйти за её пределы, нужно действительно видеть, что происходит внутри вас, а не маскировать это. И указать на всё это – не жестокость, не так ли? Здесь нет ничего дурного, от чего следовало бы уклоняться. Когда вы видите всё это, очень ясно, вы выходите из этого немедленно, без повреждения, незапятнанным, свежим, не задетым событиями жизни. Смерть неизбежна для всех нас; никто не может избежать её. Мы стареемся найти всевозможные объяснения, цепляемся за любую форму верования в надежде превзойти смерть, но что бы вы ни делали, смерть всегда тут; завтра, или за углом, или через много лет – она всегда здесь. Нужно войти в контакт с этим огромным жизненным фактом.

«Но…» – произнёс дядя, и на сцену выступила традиционная вера в Атман, в душу, в ту неизменную сущность, которая продолжает существовать. Теперь он стоял на родной почве, хорошо утрамбованный искусными доводами и цитатами. Было видно, как он выпрямился, как в глазах его зажёгся огонь сражения, битвы слов. Симпатия, любовь и понимание исчезли. Он стоял на своей священной почве веры, традиции, придавленный тяжким грузом обусловленности. «Но ведь Атман пребывает в каждом из нас! Он перерождается, продолжая существовать, пока не постигнет своего тождества с Брахманом. Мы должны пройти через скорбь, чтобы достичь этой реальности. Мы живём в иллюзии; мир – это иллюзия. Существует только одна реальность».

Он так разошёлся! Она взглянула на меня, не обращая на него особого внимания, и на её лице появилась слабая улыбка. Мы оба посмотрели на вернувшегося голубя и ярко-красную бугенвилию.

– Нет ничего постоянного, ни на земле, ни в нас самих. Мысль может придать длительность тому, о чём она думает; она может придать постоянство слову, идее, традиции. Мысль считает себя постоянной, но постоянна ли она? Мысль – ответ памяти, но постоянна ли память? Память способна создать образ и придать этому образу устойчивость и постоянство, называя его Атманом или чем угодно; она может помнить лицо мужа или жены и держаться за это. Всё это – деятельность мысли, которая порождает страх, и из этого страха возникает стремление к постоянству, – страха, что завтра не будет еды, не будет жилья, – страха смерти. Этот страх – результат мысли; и Брахман – это также продукт мысли.

Дядя сказал: «Память и мысль подобны свече. Вы гасите её и снова зажигаете; вы забываете, а потом снова вспоминаете. Вы умираете и снова рождаетесь в другой жизни. Пламя свечи – то же самое и не то же самое. Так что в пламени налицо некоторое качество постоянства».

– Но пламя, которое было погашено, это не то же самое пламя, которое зажжено снова. Старому приходит конец, чтобы появилось новое. Если существует постоянная видоизменяющаяся непрерывность, не существует ничего нового вообще. Из тысячи вчерашних дней нельзя сделать нового; даже свеча выгорает. Всё должно кончаться, чтобы появилось новое.

Теперь дядя не мог опираться на цитаты или верования или на сказанное другими – он ушёл в себя и утих, озадаченный и немного сердитый, ибо он оказался раскрыт для самого себя и, как и племянница, не хотел смотреть в лицо факту.

«Всё это меня не интересует», – сказала она. «Я абсолютно несчастна. Я потеряла мужа и сына, и остались эти двое детей. Что мне делать?»

– Если двое детей вас заботят, вы не можете продолжать заниматься собой и своим несчастьем. Вам нужно смотреть за ними, обеспечить им должное образование, воспитать, вырвав из под власти обычной заурядности. Но если вы поглощены жалостью к себе, которую вы называете «любовью к мужу», если вы уходите в изоляцию, вы губите также и двоих других детей. Сознательно или бессознательно, мы все чрезвычайно эгоистичны, и пока получаем то, чего хотим, считаем, что всё идёт хорошо. Но когда приходит нечто, разбивающее всё это, мы приходим в отчаяние и жалуемся, надеясь найти другие утешения, которые, конечно, опять будут разбиты. Так этот процесс продолжается; если вы хотите быть захваченной им, хорошо зная, что это значит и к чему ведёт, тогда продолжайте в том же духе. Но если вы увидите абсурдность всего этого, вы естественно перестанете плакать, вы перестанете замыкаться в себе – и вы будете жить с детьми с новым светом и улыбкой на лице.

5

Качества безмолвия многообразны. Есть безмолвие между двумя шумами, безмолвие между двумя нотами и расширяющееся безмолвие в промежутке между двумя мыслями. Есть особенное, спокойное, всепроникающее безмолвие, которое наступает вечером в деревне; есть безмолвие, в котором вы слышите отдалённый лай собаки или свисток поезда, идущего на крутой подъём; есть безмолвие в доме, когда все легли спать, и его особая выразительность, когда вы просыпаетесь среди ночи и слушаете крик совы в долине, – и есть безмолвие перед тем, как донесётся ответный крик другой совы. Есть безмолвие старого, заброшенного дома и безмолвие горы; и безмолвие между двумя людьми, когда увидев одно и то же, они одно и то же почувствовали и сделали.

Этой ночью – особенно в этой отдалённой долине с её древнейшими холмами и причудливыми валунами на них – безмолвие было столь же реальным, как и стена, которой вы касались. И вы глядели из окна на сверкающие звёзды. Это не было безмолвие, созданное «я», личностью; и не в том было дело, что земля успокоилась и жители деревни заснули; оно шло ото всюду – и от тех далёких звёзд, и от тёмных холмов, и из вашего собственного ума и сердца. Казалось, это безмолвие покрывает всё, от мельчайшей песчинки в русле реки, знающей лишь бегущую воду во время дождя, до высокого раскидистого баньяна и до начинающегося лёгкого бриза. Существует безмолвие ума, которого никогда не затрагивает никакой шум, никакая мысль, никакой проносящийся ветер переживания. Именно это безмолвие чисто – и потому бесконечно. Когда есть это безмолвие ума, действие вытекает из него; такое действие не вызывает путаницы или несчастья.

Медитация абсолютно безмолвного ума есть благодать, которой всегда ищет человек. В таком безмолвии заключены все качества безмолвия.

Существует та необычная тишина, что присутствует в храме, или в пустой церкви глухой деревни, где не слышно шума туристов и поклоняющихся; есть глухое молчание, что лежит над водой – это часть того безмолвия, которое вне безмолвия ума.

Медитативный ум заключает в себе все эти разновидности, изменения и движения безмолвия. Это безмолвие ума и есть подлинно религиозный ум, а безмолвие богов – это безмолвие земли. Медитативный ум течёт в этом безмолвии, и любовь – путь такого ума. В этом безмолвии – блаженство и смех.

Дядя вернулся, в этот раз без племянницы, утратившей мужа. Он был одет несколько тщательнее, а также более обеспокоен и озабочен, и лицо его помрачнело от серьёзности и тревоги. Мы уселись на жёстком полу, и здесь же была и красная бугенвилия, глядевшая на нас через окно. А голубь, вероятно, прилетит позднее; он всегда прилетал утром к этому времени, всегда садился на ту же ветку, на то же место, спиной к окну, а головой на юг; через окно доносилось его нежное воркование.

«Мне хотелось бы поговорить о бессмертии и о совершенствовании жизни по мере её развития в сторону конечной реальности. Из того, что вы недавно сказали, видно, что вы обладаете прямым восприятием того, что истинно; мы же не знаем, а только верим. Мы ведь действительно ничего не знаем об Атмане; мы знакомы только с этим словом. Для нас этот символ стал реальностью; и если вы описываете этот символ так, как вы это сделали на днях, мы пугаемся. Однако, вопреки страху, мы держимся за символ, потому что на самом деле ничего не знаем, кроме того, чему нас научили и что сказами прошлые учителя, и груз традиции всегда на нас. Поэтому я прежде всего хотел бы узнать для себя, существует ли та Реальность, которая постоянна, та Реальность, – называйте её каким угодно именем, Атманом, или же душой, – что продолжает существовать и после смерти. Я не боюсь смерти. Я видел смерть жены и нескольких своих детей, но меня занимает вопрос реальности этого Атмана. Есть ли во мне эта непреходящая сущность?»

– Когда мы говорим о постоянстве, имеется в виду нечто, продолжающее существовать вопреки окружающим нас постоянным изменениям, вопреки переживаниям, вопреки всем заботам, печалям и жестокостям, – не правда ли? Нечто непреходящее? Прежде всего – как можно это выяснить? Можно ли искать ответ при помощи мысли, при помощи слов? Можно ли найти постоянное при помощи непостоянного? Можете ли вы найти неизменное при помощи того, что постоянно меняется, то есть при помощи мысли? Мысль может придать постоянство какой-нибудь идее, Атману, душе, и может говорить: «Это – реальное», – потому что мысль порождает страх перед этими постоянными изменениями, и исходя из такого страха, мысль ищет нечто постоянное – постоянные взаимоотношения между людьми, постоянство в любви. Но мысль сама непостоянна, мысль сама меняется, так что всё, придуманное ею в качестве постоянного, оказывается таким же непостоянным, как и она. Она может в течение всей жизни цепляться за память и называть эту память постоянным, а потом хочет узнать, будет ли она существовать после смерти. Мысль создала эту вещь, придала ей непрерывность, она вскармливала её день за днём и держится за неё. Это – величайшая иллюзия, так как мысль живёт во времени, и то, что мысль пережила вчера, она вспоминает и сегодня и завтра; из этого рождается время. Так что существует и постоянство времени, и то постоянство, что мысль придала идее конечного достижения истины. И всё это есть порождение мысли: страх, время и достижение, бесконечное становление.

«Но кто же мыслящий? – мыслящий, которому принадлежат эти мысли?»

– Существует ли вообще мыслящий или есть только мысль, создающая мыслящего? И утвердив его, придумывает постоянное, душу, Атмана.

«Вы хотите сказать, что я перестаю существовать, когда я не думаю?»

– Не случалось ли вам когда-нибудь естественно оказаться в таком состоянии, где мысль полностью отсутствует? В таком состоянии осознаёте ли вы себя как мыслящего, наблюдающего, переживающего? Мысль – это ответ памяти, а мыслящий – пучок воспоминаний. Когда нет мысли, существует ли вообще «я», по поводу которого мы так суетимся и шумим? Мы не имеем в виду человека, утратившего память, или погружённого в грёзы, или контролирующего мысль, чтобы привести её в состояние безмолвия, – мы говорим об уме, полностью пробуждённом, полностью бдительном. Если нет мысли и слова, не пребывает ли ум в совершенно ином измерении?

«Несомненно, когда «я» не действует, не утверждает себя – это нечто совершенно иное; но ведь это не обязательно означает, что «я» не существует – просто потому, что не действует».

– Разумеется, оно существует! «Я», эго, пучок воспоминаний существует. Мы видим его существование только тогда, когда это «я» отвечает на вызов; но оно здесь, быть может, в состоянии сна или же неопределённости, в ожидании очередной возможности откликнуться. Жадный человек большую часть времени занят своей жадностью; могут быть и такие мгновения, когда эта жадность бездействует, но она всегда здесь.

«Так что же такое та живая сущность, которая проявляет себя в жадности?»

– Она всё равно жадность. Их не разделить.

«Я прекрасно понимаю, что вы называете «я», эго, его память, его жадность, самоутверждение, его всевозможные потребности; но разве кроме этого «я» нет ничего другого? Вы хотите сказать, что в отсутствие этого «я» есть только забвение?»

– Когда прекращается крик этих ворон, кое-что остаётся; вот это «кое-что» – болтовня ума: проблемы, беспокойства, конфликты, даже этот интерес к тому, что остаётся после смерти. На вопрос этот можно дать ответ только тогда, когда ум более не жаден, не завистлив. Но для нас важно не то, что существует после исчезновения «я», а скорее то, как покончить со всеми атрибутами этого «я». Это и есть настоящая проблема – не что такое реальность, или существует ли нечто непреходящее, вечное, но может ли ум, столь обусловленный культурой, в которой он живёт, за которую он ответственен, – может ли такой ум освободиться и делать открытия.

«Тогда как мне начать своё освобождение?»

– Вы не можете освободить себя. Вы – семя этого несчастья, и когда вы спрашиваете «как?», вы спрашиваете о методе, который будет разрушать «я», но в этом процессе разрушения «я» вы создаёте другое «я».

«Позвольте задать ещё вопрос: что такое тогда бессмертие? Смертность – это смерть, это путь жизни с его печалью, его болью. Человек вечно искал бессмертия, состояния без смерти».

– Опять, сэр, вы возвращаетесь к вопросу о том, что вне времени, что лежит за пределами мысли. То, что выше мысли, – это чистота, невинность; мысль, что бы она не делала, никогда не сможет коснуться её, поскольку мысль всегда стара. Именно чистота, простота, как и любовь, бессмертна; но для того, чтобы она существовала, ум должен быть свободен от тысячи вчерашних дней с их воспоминаниями. И свобода – это состояние, в котором нет ненависти, насилия и жестокости. Не отбросив всего этого, как можем мы спрашивать о том, что такое бессмертие, что такое любовь, что такое истина?

6

Если вы решили медитировать, это не будет медитацией. Если вы намерены быть добрым – доброта не расцветёт никогда. Если культивируете смирение, его не будет. Медитация подобна ветру, который входит, когда вы оставляете окно открытым; но если вы намеренно открываете его, если вы сами приглашаете её войти, она никогда не появится.

Медитация – не путь мысли, ведь мысль – это изощрённость и хитрость, с бесконечными возможностями самообмана, так что мысли не выйти на путь медитации. Медитацией – как и любовью – нельзя заниматься.

Река в то утро была очень спокойна. Вы могли видеть на её поверхности отражения облаков и всходов озимой пшеницы и леса на той стороне. Даже лодка рыбака, казалось, не нарушала покоя реки. Утренняя тишина лежала на земле. Над верхушками деревьев только что восходило солнце; издалека слышался чей-то голос; где-то поблизости в воздухе звучал распев санскрита.

Попугаи и скворцы-майны ещё не начали искать пищу; стервятники, угрюмые, с голыми шеями сидели на верхушке дерева, ожидая, что по реке поплывёт падаль. Часто было видно, как вниз по реке плывёт какое-то мёртвое животное, и стервятник или двое уже сидят на нём, а вокруг суетятся вороны – в надежде ухватить кусочек. Собака бросалась в воду и плыла к туше, но не находя под ногами опоры, возвращалась на берег и уходила. Мимо проходил поезд, и на весьма длинном мосту слышался грохот стали. А за ним, выше по реке, лежал город.

Утро было наполнено спокойной радостью. Нищета, болезни и боль ещё не шагали по дороге. Через ручеёк был переброшен неустойчивый мостик; считалось, что там, где этот ручеёк грязно-коричневого цвета впадает в большую реку, находится самое священное место; по праздникам туда для омовений приходили мужчины, женщины и дети. Было прохладно, но они как будто не обращали на это внимания. Жрец храма, расположенного через дорогу собирал много денег; так начиналось уродство.

Это был бородатый мужчина, носящий тюрбан. Он занимался каким-то бизнесом и с виду казался процветающим и плотным. Походка его была медленной, а мышление медлительным. Его реакции были ещё более замедленными. Чтобы понять какое-нибудь простое утверждение, ему требовалось несколько минут. Он сказал, что у него есть свой собственный гуру; и вот, проезжая мимо, он почувствовал необходимость прийти, чтобы побеседовать о предметах, казавшихся ему важными.

«Почему выходит так, – спросил он, – что вы выступаете против гуру? Это кажется таким нелепым. Они же знают, а я не знаю. Они могут вести меня, помочь, сказать мне, что надо делать, и спасти меня от многих несчастий и страданий. Они как свет во тьме; нам нужно находиться под их руководством, иначе мы просто потеряем голову, окажемся в смятении, в большом несчастье. Они говорили мне, что я не должен встречаться с вами, ибо те, говорили они, кто не принимает традиционного знания, представляют опасность. Они говорили, что если я буду слушать других, я буду разрушать тот дом, который они так старательно строили. Но искушение прийти и увидеть вас оказалось слишком сильным, и вот я здесь!»

Похоже, что ему было довольно приятно поддаться искушению.

– В чём необходимость гуру? Знает ли гуру больше, чем вы? Что он знает? Если он говорит, что знает, он в действительности не знает; кроме того, слово – это не действительное состояние. Может ли кто-то научить вас этому необычайному состоянию ума? Они могут оказаться способными описать его вам, пробудить ваш интерес, желание обладать им и пережить его, но они не могут дать его вам. Вам нужно идти самому, всё путешествие вам надо проделать в одиночестве; в этом странствии вы будете и собственным учителем и собственным учеником.

«Но ведь всё это очень трудно, неправда ли?» – возразил он. «Ведь можно облегчить эти шаги при помощи тех, кто пережил эту реальность».

– Они становятся авторитетом, и всё, что вам нужно делать, по их мнению, это просто следовать, подражать, повиноваться, приняв тот образ и систему, которую они предлагают. Так вы теряете всякую инициативу, всякое непосредственное восприятие. Вы просто следуете тому, что они считают путём к истине. Но к несчастью, пути к истине не существует.

«Что вы хотите этим сказать?» – воскликнул он, явно потрясённый.

– Люди обусловлены пропагандой и обществом, в котором они воспитаны, каждая религия утверждает, что её собственный путь наилучший. Существует тысяча гуру, которые утверждают, что их метод, их система и их способ медитации – единственный путь, ведущий к истине. И если вы обратили внимание, каждый ученик весьма терпим и снисходителен к ученикам других гуру. Терпимость есть цивилизованное приятие разделения людей – политического, религиозного и социального. Человек придумал множество путей, дающих успокоение каждому верующему, и тем самым мир оказался расколот.

«Вы хотите сказать, что мне необходимо оставить своего гуру? Оставить всё, чему он меня научил? Да я бы тогда заблудился и пропал!»

– Но не должны ли мы заблудиться, чтобы открыть что-то? Мы боимся потерянности, неуверенности, и потому бежим за теми, кто обещает нам рай в религиозной, политической или социальной сфере. Так что в действительности, они поощряют страх и держат нас в плену этого страха.

«Но сумею ли я идти самостоятельно?» – с недоверием в голосе спросил он.

– Ведь было уже так много спасителей, гуру, учителей, политических вождей и философов, и никто из них не спас вас от ваших горестей и конфликтов. Так зачем за ними следовать? Вероятно, возможен совершенно иной подход ко всем нашим проблемам.

«Но достаточно ли я серьёзен, чтобы самому справиться со всем этим?»

– Вы серьёзны только тогда, когда начинаете понимать – не благодаря кому-то другому – те удовольствия, к которым сейчас стремитесь. Вы живёте на уровне удовольствия. Дело не в том, что удовольствия не должно быть, однако если погоня за удовольствием составляет всё содержание вашей жизни, её начало и её конец, тогда совершенно очевидно, что вы не можете быть серьёзным.

«Вы заставляете меня почувствовать себя беспомощным, лишённым всякой надежды».

– Вы чувствуете безнадёжность потому, что вам хочется и того, и другого. Вам хочется быть серьёзным, и хочется также иметь все удовольствия, которые может дать вам мир. Но тем не менее, эти удовольствия настолько мелки и незначительны, что вы желаете ещё и добавочного удовольствия, которое называете «Богом». Когда вы сами видите всё это, не в согласии с кем-то, тогда само это видение делает вас и учеником и учителем. Это главное. Тогда вы – и учитель, и обучаемый, и само учение.

«Но вы – гуру», – заявил он. «Вы же научили меня чему-то сегодня утром, и я признаю вас своим гуру».

– Вас ничему не научили, но вы взглянули. Взгляд показал вам что-то. Этот взгляд и есть ваш гуру, если хотите. Но от вас зависит – смотреть или не смотреть. Никто не может заставить вас. Но если вы смотрите потому, что вы хотите получить награду или из страха перед наказанием, – тогда сам этот мотив не даёт вам увидеть. И чтобы видеть, вы должны быть свободны от всякого авторитета, традиции, от страха и мысли с её хитрыми словами. Истина – не где-то в отдалённом месте; она в видении того, что есть. Видеть себя таким, какой вы есть, – с тем осознанием, в котором нет места выбору, – это и начало и конец всех исканий.

7

Мысль не может постичь природу пространства или же сформулировать её для самой себя. Все формулировки мысли уже заключают в себе ограниченность её собственных пределов. Это не то пространство, на которое выходит медитация. Мысль всегда имеет горизонт, а для медитативного ума горизонта нет. Ум не способен уйти от ограниченного к необъятному или преобразовать ограниченное в безграничное – одно должно исчезнуть, чтобы другое имело место. Медитация открывает дверь в тот простор, который нельзя вообразить и который не может быть предметом спекуляций. Мысль – это центр, окружённый пространством идеи, и это пространство можно расширить дальнейшими идеями. Но такое расширение при помощи стимулирования в какой-нибудь форме – не тот простор, где нет никакого центра. Медитация – понимание этого центра и тем самым выход за его пределы. Безмолвие и простор идут вместе. Необъятность безмолвия – необъятность ума, в котором никакого центра не существует. Восприятие этого пространства и безмолвия – не от мысли. Мысль может постичь только свою собственную проекцию; признание этого факта является пределом мысли.

Вы проходили через ручеёк по шаткому мостику из бамбука и глины. Ручеёк сливался с большой рекой и исчезал в водах могучего потока. По дырявому мостику нужно было шагать с некоторой осторожностью. Вы поднимались по песчаному склону, проходили мимо небольшого храма и, чуть дальше, мимо колодца, который был так же стар, как и все колодцы земли. Он находился в углу деревни, где было множество коз и голодных мужчин и женщин, закутанных в грязные одеяния, так как было очень холодно. Они занимались рыболовством в этой большой реке, но при этом всё же оставались очень худыми, истощёнными, уже старыми, некоторые были почти калеками. Ткачи этой деревни выделывали прекраснейшее шитьё и шёлковые сари, работая в грязных и тёмных комнатушках с маленькими оконцами. Ремесло это передавалось по наследству от отца к сыну, а посредники и торговцы наживались на нём.

Вы шли не через деревню, а сворачивали налево, проходя по тропе, ставшей священной, – полагали, что около двух с половиной тысяч лет назад по ней прошёл Будда; чтобы пройти по ней сюда со всех концов страны приходили паломники. Тропа пролегала среди зелёных полей, среди манговых рощ, деревьев гуавы, и разбросанных здесь и там храмов. Здесь была старая деревня, вероятно, старше Будды; здесь находилось множество святилищ и мест, где паломники могли бы провести ночь. Всё это обветшало, оставшись, видимо, без всякого ухода; и повсюду бродили козы. Среди огромных деревьев возвышался один старый тамаринд; на его верхушке сидели стервятники и стая попугаев. Видно было как попугаи прилетают и исчезают в зелёной листве: их цвет был одинаков с цветом листьев, так что вы слышали крики, но увидеть птиц не могли.

По обеим сторонам тропы расстилались поля озимой пшеницы; в отдалении виднелись жители деревни и дым очагов, на которых готовилась пища. Было очень тихо и дым поднимался прямо вверх. Бык, тяжёлый, свирепого вида, но совсем безобидный, брёл по полям, поедая зерно, пока крестьянин перегонял его через поле. Прошедшей ночью дождь прибил густую пыль. День обещал быть жарким, но сейчас небо было покрыто густыми облаками, и идти было приятно даже днём, ощущая запах чистой земли и любуясь красотой местности. Это была очень древняя земля, полная очарования и людской печали, с её нищетой и этими бесполезными храмами.

«Вы много говорили о красоте и о любви, и, послушав вас, я вижу, что не знаю ни что такое красота, ни что такое любовь. Я простой человек, но читал я много, и философские труды и литературу. Предлагаемые там объяснения как будто отличаются от того, что говорите вы. Я мог бы процитировать вам высказывания наших древних мудрецов о любви и красоте, а также и объяснения этого вопроса на Западе, но знаю, что вы не любите цитат, так как в них есть привкус авторитета. Но если вы позволите, сэр, мы могли бы рассмотреть этот вопрос поглубже; тогда, возможно, и я смог бы понять, что могут означать любовь и красота».

– Почему получается так, что в самой нашей жизни столь мало красоты? Почему необходимы музеи с их картинами, их статуями? Зачем вам нужно слушать музыку? Или читать описания пейзажей? Можно научиться хорошему вкусу, и возможно, мы обладаем им от природы, но хороший вкус – это не красота. Есть ли она в вещи, которая сделана, в изящном современном аэроплане, в компактном магнитофоне, в современном отеле, в греческом храме – красота линии, очень сложной машины или изгиба прекрасного моста, перекинутого через глубокую пропасть?

«Вы хотите сказать, что в красиво изготовленных и безупречно работающих вещах красоты нет? Что нет красоты в шедеврах искусства?»

– Конечно есть. Когда вы смотрите на внутреннее устройство часов, то оно действительно поражает вас своей тонкостью, и в нём есть определённая красота, как и в древних колоннах из мрамора или в словах поэта. Но если это и есть вся красота, тогда она – всего лишь поверхностный отклик чувств. Когда вы видите одинокую пальму на фоне заходящего солнца – это цвет, тишина вечера и спокойствие этой пальмы заставляют вас почувствовать прекрасное? – или красота, подобно любви, есть нечто, лежащее по ту сторону осязания и зрения? Есть ли красота дело воспитания, обусловленности, говорящей: «Это – прекрасно, а это – нет»? Есть ли красота вопрос обычая, привычки, стиля, которые говорят: «Это – грязь, а вот это – порядок и расцвет добра»? Если всё дело в обусловленности, тогда красота – продукт культуры и традиции, а потому вовсе не красота. Если красота есть результат или сущность переживания, тогда для человека Запада и человека Востока красота зависит от воспитания и традиции. Но принадлежит ли любовь – как и красота – Востоку или Западу, христианству или индуизму, является ли она монополией государства или идеологии? Очевидно, что ничего подобного.

«Тогда что же это такое?»

– Знаете, сэр, строгая простота в самозабвении и есть красота. Без строгой красоты нет любви; а без самозабвения красота не обладает реальностью. Под строгой простотой мы понимаем не жёсткую дисциплину святого или монаха или комиссара, с их гордым самоотречением, и не дисциплину, дающую им власть и признание. Всё это – не строгая простота. Строгая простота не бывает жёсткой; это не утверждение собственной важности при помощи дисциплины. Это не отказ от удобств, не обеты нищеты или безбрачия. Строгая простота – это полнота разумности. Такая строгая простота возможна только тогда, когда есть самозабвение, она не может появиться благодаря усилию воли, выбору или обдуманному намерению. Действие красоты самозабвенно – как раз любовь и несёт в себе глубочайшую внутреннюю ясность строгой простоты. Красота и есть эта любовь, в которой измерение пришло к концу. Тогда эта любовь, что бы она ни делала, и есть красота.

«Что вы имеете в виду, говоря «что бы она ни делала»? Если налицо самозабвение, нам ничего не остаётся делать».

– Действие неотделимо от того, что есть. Как раз разделение приносит конфликт и безобразие. Когда нет этого разделения, сам процесс жизни оказывается актом любви. Глубокая внутренняя ясность строгой простоты приводит к жизни, в которой нет двойственности. Это – странствие, которое ум должен предпринять для того, чтобы прийти к этой красоте, свободной от слова. И это странствие – медитация.

8

Медитация – это тяжёлый труд. Она требует высочайшей формы дисциплины – не приспособления, не подражания, не повиновения, но дисциплины, приходящей благодаря осознанию не только окружающих вас внешних предметов, но и внутренних явлений. Таким образом, медитация – не продукт изоляции, а действие в повседневной жизни, требующее сотрудничества, восприимчивости и разумности. Если не заложен фундамент праведной жизни, медитация становится бегством и поэтому не имеет никакой ценности. Праведная жизнь не означает следование общественной морали – это свобода от зависти, жадности и властолюбия, то есть от всего того, что порождает вражду. Свобода от этих состояний не приходит благодаря деятельности воли – она приходит благодаря их осознанию в процессе самопознания. Без познания деятельности «я» медитация становится чувственным возбуждением и потому значение имеет очень небольшое.

На этой широте почти не бывает сумерек или рассвета, и в это утро река, широкая и глубокая, казалась потоком расплавленного свинца. Солнце ещё не поднялось над землёй, но восток уже светлел. Птицы ещё не начинали своего ежедневного утреннего концерта, и жители деревни не перекликались друг с другом. Утренняя звезда стояла в небе довольно высоко, и по мере того, как вы наблюдали за ней, она становилась всё бледнее и бледнее, – пока над верхушками деревьев не показалось солнце и река не превратилась в поток серебра и золота.

Тогда запели птицы и деревня пробудилась. В тот же миг на подоконнике внезапно появился большой самец обезьяны, серый, с чёрным лицом и густыми волосами надо лбом. У него были чёрные руки; длинный хвост свешивался с подоконника в комнату. Так он сидел, очень спокойный, почти неподвижный, глядя на нас без единого движения. Мы были совсем близко, нас разделяло всего лишь несколько футов. Внезапно он протянул руку, и некоторое время мы держали друг друга за руки. Его рука была жёсткой, чёрной и пыльной, потому что он вскарабкался на крышу и оттуда уже слез на небольшой парапет над окном, спустился вниз и уселся на подоконнике. Он не проявлял никакого напряжения и, удивительное дело, был необычайно приветлив. В нём не было никакого страха, никакой неловкости – он чувствовал себя как дома. Был он, с ним река, теперь ярко-золотая, и по ту сторону зелёный берег и далёкие деревья. Должно быть, мы достаточно долго держали друг друга за руки, затем он почти случайно убрал свою, но всё ещё оставался на месте. Мы глядели друг на друга, и можно было видеть, как сверкали его чёрные глазки, маленькие, полные необычного любопытства. Ему хотелось войти в комнату, но он колебался, затем, вытянув руки и ноги, забрался на парапет, оттуда перебрался на крышу и вскоре исчез. Вечером он опять сидел высоко на дереве и что-то ел. Мы помахали ему, но ответа не последовало.

Этот человек был саньяси, монах, с довольно приятным тонким лицом и чувствительными руками. Он был опрятен, его одеяния были недавно выстираны, хотя и не поглажены. Он сказал, что приехал из Ришикеша, где провёл много лет с гуру, который ныне удалился выше в горы и остался там в уединении. Он сказал, что посетил много ашрамов. Дом свой он оставил много лет назад, когда ему было, возможно, лет двадцать. Вспомнить точно, в каком возрасте это было, он не смог. У него были родители, несколько сестёр и братьев, но он полностью утратил всякую связь с ними. Он проделал весь этот путь потому, что услышал от нескольких гуру, что хорошо бы ему посетить нас, а так же и потому, что он понемногу читал кое-что здесь и там и недавно обсуждал это со своим собратом-саньяси. И вот он здесь. Невозможно было угадать его возраст: ему было уже немало лет, однако голос и взгляд всё ещё оставались молодыми.

«Моя судьба сложилась так, что мне пришлось много странствовать по Индии и посещать различные центры с их гуру, некоторые из них обладали утончённостью, другие невежественны, однако им присуще особое качество, указывающее на некоторое внутреннее содержание, третьи – просто эксплуататоры, раздающие мантры; как раз они-то и бывают часто заграницей и приобретают там популярность. Существуют очень немногие, кто остаётся выше всего этого; среди этих немногих и был мой недавний гуру. Теперь он удалился в глухую и отдалённую часть Гималаев. Раз в год мы целой группой посещаем его, чтобы получить благословение».

– Необходима ли изоляция от мира?

«Очевидно, что отказаться от мира необходимо, ибо этот мир нереален, и у нас должен быть гуру, чтобы учить нас, ведь гуру пережил реальность, он поможет тем, кто следует за ним, осознать эту реальность. Он знает – а мы не знаем. Нас удивляют ваши слова о том, что никакой гуру не нужен, – ведь вы идёте против традиции. Вы сами стали гуру для многих людей, а истину не найти в одиночку. Нам необходима помощь, ритуалы, руководство тех, кто знает. Возможно, в конечном счёте может получиться так, что надо будет остаться в одиночестве, но не сейчас. Мы – дети, и мы нуждаемся в помощи тех, кто продвинулся по пути. Мы учимся, только сидя у ног знающего. Но вы как будто отрицаете всё это, и я пришёл серьёзно выяснить, почему это так».

– Посмотрите на эту реку – на утренний свет на реке и эти искрящиеся зелёные и сочные поля пшеницы и те отдалённые деревья. Здесь великая красота; и чтобы постичь её, глаза должны быть полны любви. И слышать грохот этого поезда на стальном мосту так же важно, как и слышать голос птицы. Так что посмотрите – и послушайте воркование этих голубей. Взгляните вот на это тамариндовое дерево с теми двумя зелёными попугаями. Чтобы глаза видели их, вам необходим контакт с ними – и с рекой, и с этой плывущей мимо лодкой, полной крестьян, гребущих с песнями. Это часть мира. Если вы отрекаетесь от этого, вы отрекаетесь от красоты и любви, потому что вас страшат эти два слова и всё, что за ними скрывается. Красота ассоциируется с чувственной реальностью, её сексуальными проявлениями и с той любовью, которая в это вовлечена. Такое отречение сделало так называемых религиозных людей эгоцентричными, на более высоком, быть может уровне, чем у мирского человека, но это всё же эгоцентризм. Когда у вас нет красоты и любви, у вас нет возможности подойти к этой безмерности. Если вы заглянете в самую суть всех этих саньяси и святых, вы увидите, что красота и любовь от них далеки. Они могут говорить о красоте и любви; но они – жёсткие последователи дисциплины, проникнутые насилием в своих требованиях и самоограничениях. Так что, в сущности, хотя они и могут облачаться в жёлтое одеяние или в чёрную рясу, или в пурпур кардинала, все они – очень мирские люди. Это – профессия, подобная всякой другой профессии; и несомненно, это не то, что называется духовностью. Кое-кому из них следовало бы сделаться бизнесменами, а не принимать позу духовности.

«Но знаете, сэр, вы довольно резки, разве нет?»

– Нисколько, мы просто констатируем факт, факт же не бывает ни резким, ни приятным, ни неприятным; просто так есть. Большинство из нас отказывается видеть вещи такими, каковы они есть. Но всё это вполне очевидно и достаточно явно. Изоляция – это образ жизни, путь этого мира. Каждый человек в силу своей эгоцентрической деятельности изолирует себя, независимо от того, имеет он семью, или нет, говорит ли о сотрудничестве, или о национальности, достижении и успехе. Только когда эта изоляция становится чрезвычайной, возникает невроз, который при наличии таланта иногда и создаёт произведения искусства, хорошую литературу и прочее. И этот уход от мира со всем его шумом, жестокостью, ненавистью, наслаждением представляет собой часть процесса изоляции, не так ли? Только саньяси делает это во имя религии или Бога, а человек, проникнутый соперничеством, принимает его как часть общественной структуры.

В этой изоляции вы приобретаете определённые свойства, и определённое качество суровости и воздержанности, дающее ощущение власти. А власть, будь то власть олимпийского чемпиона, премьер-министра или главы церквей и храмов, всегда одна и та же. Власть в любой форме есть зло, если можно употребить это слово, и человек, имеющий власть, никогда не сумеет отворить дверь к реальности. Поэтому изоляция – не путь.

Для того, чтобы вообще жить, необходимо сотрудничество; но в случае с последователем или с гуру сотрудничества нет. Гуру разрушает ученика, а ученик разрушает гуру. В этих взаимоотношениях учителя и обучаемого – какое может быть сотрудничество, совместная работа, совместное исследование, совместное странствие? Это иерархическое разделение, представляющее собой часть общественной структуры, будь то в сфере религии, в армии или в деловом мире, по сути своей является мирским. И когда человек отрекается от мира, он всё равно в сетях мирского.

Внемирское – это не набедренная повязка, не приём пищи один раз в день, не повторение бессмысленной, хотя и стимулирующей мантры или фразы. Когда вы отказываетесь от мира, но внутренне остаётесь частью этого мира жадности, зависти и страха, приятия авторитета и разделения на тех, кто знает и тех, кто не знает, – это мирской образ жизни. Когда вы ищете достижений, будь то слава или достижение того, что можно назвать идеалом или Богом или чем вам угодно, – это всё ещё мирское. Здесь налицо воспринятая традиция той культуры, которая по своей сущности является мирской; и уход в горы, подальше от людей не освобождает от мирского. Реальность ни при каких обстоятельствах не лежит в этом направлении.

Необходимо пребывать в уединении, но это уединение – не изоляция. Такая уединённость подразумевает свободу от мира жадности, ненависти и насилия со всеми его тонкими путями, и от болезненного одиночества и отчаяния.

Пребывать в уединении, быть одному, – это быть посторонним, не принадлежать ни к какой религии, ни к какой нации, ни к какому верованию или догме. Это то уединение, что приходит к чистоте, простоте, которая никогда не была затронута человеческим безобразием. Эта чистота, невинность, может жить в нашем мире со всей его суетой и всё же быть не от мира. Она не облачена в какое-то особое одеяние. Расцвет добра не лежит на каком-то пути, ибо пути к истине нет.

9

Не думайте, что медитация – это продление и расширение переживания. В переживании всегда налицо свидетель, и он всякий раз привязан к прошлому. Медитация, напротив, – это такое полное бездействие, которое представляет собой окончание всех переживаний. Действие переживания имеет корни в прошлом и потому связано временем; оно ведёт к действию, которое есть бездействие и приносит беспорядок. Медитация есть полнейшее бездействие, исходящее из ума, который видит то, что есть, без вовлечённости в прошлое. Такое действие – не ответ на какой-либо вызов, а действие самого вызова – действие, в котором нет двойственности. Медитация – это опустошение от переживания, и она сознательно или бессознательно продолжается всё время; и потому она не будет действием, ограниченным определённым периодом в течение дня. Это непрерывное действие с утра и до ночи – наблюдение без наблюдающего. Так что нет разделения на повседневную жизнь и медитацию, на религиозную жизнь и жизнь мирскую. Разделение появляется только тогда, когда наблюдатель привязан ко времени. В этом разделении существует беспорядок, горе, смятение; таково состояние общества.

Так что медитация – не индивидуальна и не общественна; она превышает оба этих аспекта, и поэтому она включает их в себя. Это – любовь: расцвет любви и есть медитация.

Утро было прохладным, но по мере того, как оно сменялось днём, становилось довольно жарко; проезжая по узким улочкам города, многолюдным, пыльным, грязным, вы понимали, что такой же будет и каждая новая улица. Вы почти видели взрыв населения. Автомобилю приходилось двигаться очень медленно, так как люди шли по самой середине улицы. Становилось всё жарче. Постепенно, после множества звуковых сигналов, вы с радостью выбрались из города, проехали мимо фабрик и, наконец, оказались за городом.

За городом было сухо. Некоторое время назад прошёл дождь и теперь деревья ждали новых дождей, а ждать им приходилось долго. Вы проехали мимо жителей деревни, мимо скота, повозок, запряжённых волами и буйволами, которые не захотели сходить с середины дороги, а затем миновали древний храм, казавшийся заброшенным, но сохранившем качество древнего святилища. Из леса вышел павлин; его блестящая синяя шея сверкала на солнце. Похоже, на автомобиль он не обратил внимания, поскольку через дорогу перешёл с большим достоинством и исчез в поле.

Затем вы начали подъём на крутые холмы, с глубокими расщелинами по обеим сторонам этих холмов. Теперь становилось прохладнее, деревья были более свежими. После того как некоторое время вы ехали по дороге, вьющейся между холмами, вы подъехали к дому. И к тому времени уже стало совсем темно. Звёзды сделались очень яркими. Казалось, если протянуть руку, можно почти коснуться их. Над землёй распростёрлось молчание ночи. Здесь человек мог оставаться в уединении, свободным от тревог, и он мог без конца глядеть на звёзды и на себя.

Этот человек сказал нам, что вчера тигр убил буйвола и наверное вернётся за ним, – так вот, не хотим ли мы позже, вечером, увидеть тигра? Мы сказали, что будем очень рады. Он предложил: «Тогда я пойду приготовлю на дереве около трупа убежище, а к дереву привяжу живую козу. Тигр сначала придёт к живой козе, потом же вернётся к старой добыче». Мы ответили, что нам не хотелось бы видеть тигра ценой козы. И вскоре, после недолгого разговора, он ушёл. В тот же вечер наш друг сказал: «Давайте сядем в автомобиль и поедем в лес, и, может быть, нам удастся увидеть этого тигра». И вот ко времени заката мы проехали пять или шесть миль через лес, и, конечно, никакого тигра нигде не оказалось. Тогда мы повернули обратно и включили фары для освещения дороги. Мы оставили всякую надежду увидеть тигра и ехали, не думая о нём. Вдруг, как только мы сделали поворот, он оказался перед нами, посередине дороги, огромный, со сверкающими неподвижными глазами. Автомобиль остановился, и зверь, громадный и угрожающий, рыча двинулся к нам. Теперь тигр был совсем близко от нас, прямо перед радиатором. Затем он обогнул его и прошёл вдоль автомобиля. Мы высунули руку, чтобы тронуть его, когда он проходил мимо, но друг схватил руку и мгновенно вдёрнул её обратно – он знал кое-что о тиграх. Тигр был очень крупным, и сквозь открытые окна можно было почувствовать его запах – и запах этот был не отталкивающим. В нём чувствовалась свирепая энергия, огромная сила и красота. Продолжая рычать, тигр скрылся в лесу, а мы отправились домой своим путём.

Он приехал с семьёй – с женой и несколькими детьми; он казался не слишком процветающим, хотя все члены его семьи были хорошо одеты и упитаны. Дети какое-то время сидели молча, пока им не разрешили выйти поиграть – тогда они радостно вскочили и выбежали за дверь. Отец их занимал какую-то государственную должность; это была просто работа, которую надо было выполнять, не боле того. Он спросил: «Что такое счастье? – и почему выходит так, что счастье не может продолжаться всю нашу жизнь? У меня были моменты великого счастья, но также и моменты глубокой печали. Я очень старался жить в счастье – но в жизни всегда существует печаль. Возможно ли сохранить счастье?»

– Что такое счастье? Когда вы счастливы – вы знаете об этом? Или вы узнаёте только в следующее мгновение, когда счастья больше нет? Удовольствие – это счастье? Может ли удовольствие быть постоянным?

«Я полагаю, сэр, что удовольствие, по крайней мере для меня, составляет часть того счастья, которое я знал. Я не могу даже представить себе счастье без удовольствия. Удовольствие – первичный инстинкт человека, и если вы его отнимите, как можно быть счастливым?»

– Мы исследуем вопрос о счастье, не так ли? И если вы заранее делаете какое-то допущение, или имеете мнение, или выносите суждение по данному вопросу, то вы не можете пойти очень далеко. Для исследования сложных человеческих проблем свобода должна быть с самого начала. Если у вас её нет, вы уподобитесь животному, привязанному к столбу и способному двигаться лишь в пределах того, что позволяет ему верёвка. Так бывает всегда. У нас имеются общие представления, формулы, верования и переживания, которые нас ограничивают, и в таком положении мы пытаемся что-то рассмотреть, оглядеться вокруг, но это естественным образом препятствует очень глубокому исследованию. Поэтому, если позволите посоветовать, не предполагайте ничего заранее, не будьте убеждённым, не верьте, но пользуйтесь глазами, способными видеть очень ясно. Если счастье – удовольствие, оно также и страдание. Вы не можете отделить удовольствие от страдания. Разве они не идут всегда вместе?

Итак, что такое удовольствие и что же такое счастье? Вы знаете, сэр, что если, рассматривая цветок, отрывать его лепестки один за другим, то вообще не останется никакого цветка. У вас в руках останутся только его обрывки, и обрывки не составляют красоты цветка. Так что, глядя на вопрос, интеллектуальным анализом мы не занимаемся, этим бы мы сделали весь предмет сухим, бессодержательным, пустым. Мы смотрим на него глазами, которые очень осторожны, глазами, которые понимают, которые прикасаются, но не рвут. Поэтому, прошу вас, не разрывайте его – и не уходите с пустыми руками. Оставьте аналитический ум в покое.

Удовольствие поддерживается мыслью – не так ли? Мысль может придать ему постоянство, кажущуюся продолжительность, которую мы и называем счастьем; и так же мысль может придать продолжительность печали. Мысль говорит: «Это мне нравится, а это не нравится; это мне хотелось бы удержать, а вот это отбросить». Но мысль создала и то, и другое, и теперь счастье стало образом мысли. Когда вы говорите: «Я хочу остаться в этом состоянии счастья», – вы и есть мысль, вы – память о прошлом переживании, которое называете удовольствием и счастьем.

Итак, прошлое, вчерашний день или множество давнишних вчерашних дней, которые и есть мысль, – это прошлое говорит: «Мне хотелось бы жить в том состоянии счастья, которое у меня было». Вы превращаете мёртвое прошлое в действительность настоящего, и вы боитесь утратить его завтра. Так вы построили цепь непрерывности. Корни этой непрерывности – в пепле вчерашнего дня, а потому она ни коим образом не будет живой. Ничто не может расцвести на пепле, но мысль – это пепел. Так что вы сделали счастье произведением мысли – и для вас оно действительно является произведением мысли.

Но есть ли что-либо другое, кроме удовольствия, страдания, счастья и печали? Существует ли блаженство и экстаз, не затронутые мыслью? Ведь мысль весьма тривиальна, в ней нет ничего оригинального. Задавая этот вопрос, мысль должна отказаться от самой себя. Когда мысль отказывается от самой себя, имеет место дисциплина самозабвения, которая становится благодатью строгой простоты. Тогда строгая простота не является жёсткой и грубой. Жёсткая строгость – продукт мысли, её отвращение к наслаждению, к поблажкам, к потаканию своим слабостям.

От этого глубокого самозабвения, когда мысль забывает себя, поскольку она ясно видит свою собственную опасность, вся структура ума успокаивается. Это поистине состояние чистого внимания – и из него приходит блаженство, экстаз, который невозможно выразить в словах. Когда он выражен словами, в нём нет реальности.

10

Медитация – движение в тишине. Безмолвие ума есть способ действия. Действие, рождённое из мысли, является бездействием, которое порождает беспорядок. Это безмолвие ума – не продукт мысли и не прекращение болтовни ума. Спокойный ум возможен только тогда когда спокоен сам мозг. Клетки мозга – клетки, которые столь долго обуславливались, чтобы реагировать, проецировать, защищать, утверждать, – эти клетки становятся спокойными лишь тогда, когда они видят то, что есть на самом деле. Из этого безмолвия возникает действие, которое не будет причиной беспорядка; оно возможно только тогда, когда не стало наблюдающего, когда нет центра, того, кто переживает, – потому что тогда само видение оказывается действием. Видение возможно только из безмолвия, в котором все оценки и моральные ценности окончились.

Этот храм был старше своих богов. Боги оставались – узники храма, – но сам храм был гораздо более древним. Толстые стены и колонны коридоров были украшены резными фигурами лошадей, богов, ангелов. Они обладали особым качеством красоты, и когда вы проходили мимо, появлялись мысли о том, что случилось бы, если бы все они, включая и самое сокровенное божество, ожили.

Говорили, что этот храм, и в особенности его сокровенное святилище, восходит к невообразимой древности. Когда вы бродили по различным коридорам, освещённым утренним солнцем, с их резкими, ясными тенями, вы раздумывали о том, что же всё это такое – как так вышло, что человек создал богов из собственного ума, вырезал их своими руками, поместил их в храмы и в церкви и поклоняется им?

Храмам древних времён свойственны странная красота и мощь. Кажется, что они рождены из самой земли. Храм этот был почти также стар, как человечество; божества, находившиеся в нём, были облачены в шелка и увиты гирляндами; их пробуждали ото сна песнопениями, благовониями, звуками колокольчиков. Казалось, благовония, сжигавшиеся в течение многих прошлых столетий, пропитывают весь храм, такой огромный и занимающий, должно быть несколько акров.

Похоже, люди шли сюда со всех концов страны, и богатые и бедные, но только лица определённого класса допускались в само святилище. Вы входили туда через низкую каменную дверь, переступая через парапет, стёртый от времени. Снаружи святилища стояли каменные хранители, а когда вы входили во внутрь храма, там оказывались жрецы, обнажённые до пояса, торжественные, величественные, поющие гимн. Все они были довольно полными людьми, с большими животами и с тонкими руками. Их голоса были хриплыми, ведь пели они эти гимны уже много лет; Бог или Богиня был почти бесформенным. Должно быть, когда-то было и лицо, но черты его почти стёрлись. Драгоценным украшениям, должно быть, не было цены.

Когда пение прекратилось, воцарилось молчание, как если бы сама Земля прекратила своё вращение. Солнечные лучи не проникали сюда, и свет давали только фитили, горевшие в масле. Эти фитили закоптили потолок, и всё было погружено во тьму, полную тайны.

Всем богам нужно поклоняться в темноте и в тайне, иначе они просто не существуют.

Когда вы выходили на яркий свет солнца и глядели на синее небо и на высокие, колеблемые ветром пальмы, вам было непонятно, почему это человек поклоняется самому себе в виде образа, который он сам сделал собственными руками и умом. Страх и такое восхитительное синее небо казались такими далёкими друг от друга.

Это был молодой человек, опрятный, с резкими чертами лица, блестящими глазами и быстрой улыбкой. Мы сидели на полу в небольшой комнате; окна её выходили в маленький сад. Сад был полон роз, от белых до почти чёрных. На ветке, головой вниз, висел попугай с блестящими глазами и красным клювом; он глядел на другую, гораздо меньшую птичку.

Он говорил по-английски довольно хорошо, но в подборе слов был несколько нерешителен и в этот момент выглядел серьёзным. Он спросил: «Что такое религиозная жизнь? Этот вопрос я задавал нескольким гуру, и все они давали мне стандартные ответы. Мне хотелось бы, если можно, задать этот вопрос вам. У меня была хорошая работа, но поскольку я не женат, я оставил её, так как я глубоко увлечён религией и хочу выяснить, что значит жить религиозной жизнью в столь безрелигиозном мире».

– Вместо этого вопроса, что такое религиозная жизнь, не лучше ли спросить, если позволите предложить, что такое жизнь? Тогда, быть может, мы сумеем понять, что такое подлинно религиозная жизнь. Так называемая религиозная жизнь различна от страны к стране, от секты к секте, от верования к верованию, и человек страдает от пропаганды организованных религий и их особых интересов.

Если мы сможем отставить всё это в сторону – и не только верования, догмы и ритуалы, но также респектабельность, которая вовлечена в культуру религий, – тогда, может быть, мы смогли бы выяснить, что такое религиозная жизнь, не затронутая мыслью человека.

Но прежде чем сделать это, давайте, как мы сказали, выясним, что такое жизнь. Подлинное содержание этой жизни – ежедневная нудная работа, рутина, с её борьбой и конфликтом; это боль одиночества, беды и грязь нищеты и богатства, честолюбие и стремление к самоутверждению, успех и печаль – и этим перекрывается всё поле нашей жизни. Именно это мы и называем жизнью – выигрыш и проигрыш битвы и бесконечная погоня за наслаждением.

В противоположность этому, как бы по контрасту, существует то, что называют религиозным образом жизни или духовной жизнью. Но противоположность содержит в себе самое семя своей противоположности, и потому хотя она и может казаться чем-то отличным от неё, но на самом деле это не так. Вы можете сменить наружное одеяние, но внутренняя сущность того, что было, и того, что должно быть, остаётся всё той же. Эта двойственность – продукт мысли, и потому она снова порождает конфликт; и коридор этого конфликта бесконечен. Всё это нам известно, нам об этом рассказали другие или мы почувствовали это сами, и всё это мы называем жизнью.

Религиозная жизнь – не на том берегу реки, она здесь, на этом берегу, на той стороне, где находятся все тяготы человека. Именно это нам необходимо понять, и действие понимания есть религиозный акт – не тело, посыпанное золой, не набедренная повязка, не митра, не принадлежность к власть имущим, не езда на слоне.

Видеть всё состояние человека в целом, его наслаждения и горести – вот что имеет первостепенное значение, – а не всякие рассуждения о том, чем должна быть религиозная жизнь. То, что должно быть, – миф; это мораль, созданная мыслью и воображением, и человеку необходимо отвергнуть эту мораль – социальную, религиозную, индустриальную. Такое отрицание – не от интеллекта; оно представляет собой действительный уход от стереотипа той морали, которая сама аморальна.

Поэтому вопрос в действительности стоит так: возможно ли выйти из этого стереотипа? Именно мысль и создала эту ужасающую путаницу и несчастье, именно она стала препятствием и для религии и для религиозной жизни. Мысль полагает возможным для себя выйти из этого стереотипа; но если она это сделает, это всё равно будет актом мысли, ибо мысль не обладает реальностью и потому создаст ещё одну иллюзию.

Выход за пределы стереотипа не является актом мысли. Это следует ясно понять, иначе вы снова очутитесь в темнице мысли. Ведь в конце концов, «вы» – это пучок памяти, традиции, знания тысячи вчерашних дней. Поэтому выйти из мира войны, ненависти и насилия можно только с окончанием скорби, ибо скорбь есть результат мысли. Этот акт выхода и есть религиозная жизнь. В этой религиозной жизни нет никаких верований, потому что в ней нет завтрашнего дня.

«Не требуете ли вы невозможного, сэр? Не требуете ли вы чуда? Как я могу выйти из всего этого без мысли? Ведь мысль – это самое моё существо!»

– В том-то и дело! Само это существо, которое и есть мысль должно окончиться. Сам этот эгоцентризм со всеми видами его деятельности должен легко и естественно умереть. Одна лишь его смерть будет началом новой религиозной жизни.

11

Если вы намеренно принимаете определённую позу для того, чтобы медитировать, некоторое положение тела, медитация становится игрушкой, умственным развлечением. Если вы решаете освободиться от путаницы и горестей жизни, медитация окажется переживанием воображения, что не медитация. Ни сознательный ум, ни бессознательный ум не должны принимать в ней никакого участия, не должны даже осознавать всей широты и красоты медитации; если они осознают их, вам можно с таким же успехом пойти и купить какой-нибудь занимательный роман.

В тотальном внимании медитации нет познавания, нет узнавания, нет воспоминания чего-либо происшедшего. Время и мысль целиком и полностью пришли к концу, ибо они есть центр, который ограничивает своё собственное видение.

В момент света мысль угасает; сознательное усилие пережить свет и воспоминание о нём – это слово, которое было. Но слово – никогда не действительность. В это мгновение света, которое вне времени, наивысшее и конечное проявляется непосредственно; но это наивысшее и конечное не имеет символа, оно не принадлежит никому, никакому божеству.

Этим утром, особенно в столь ранний час, долина была необыкновенно спокойной. Перестала ухать сова, и не было слышно ответного уханья её супруга с далёких холмов. Не лаяла ни одна собака и деревня ещё не пробудилась. На востоке виднелось свечение, предвещавшее рассвет, и ещё был виден Южный Крест. Не было слышно даже шёпота листьев, и, казалось, сама Земля остановила своё вращение. Вы могли почувствовать безмолвие, коснуться его, ощутить его запах, и оно обладало этим свойством проникновения. Это безмолвие не было внешним, не было спокойствием холмов или деревьев; вы были его частью. Безмолвие и вы не были чем-то раздельным. Разделение на шум и безмолвие не имело смысла. И эти холмы, тёмные, без движения, принадлежали безмолвию, как и вы.

Это безмолвие было весьма деятельным. Оно не было отрицанием шума и в то утро странным образом проникало сквозь окно подобно какому-то аромату – и вместе с ним пришло некое ощущение, некое чувство абсолюта. Когда вы смотрели из окна, исчезало расстояние между всеми предметами, и глаза ваши раскрывались вместе с рассветом и видели всё заново.

«Меня интересуют вопросы секса, социального неравенства и проблема Бога. В жизни имеют значение только эти предметы – больше ничего. Политика, религии с их жрецами, обещаниями, ритуалами и верованиями, кажутся столь оскорбительными. Они не дают настоящего ответа ни на один вопрос, никогда не разрешили реально ни одной проблемы, они способствовали только отсрочке решения. Все они разными способами осуждали секс, все они поддерживали неравенство в обществе; а бог их ума – это камень, который они покрыли любовью и сентиментальностью. Лично мне это совершенно не нужно. Говорю это только для того, чтобы мы могли отставить всё это в сторону и заняться только тремя вопросами: сексом, социальным неустройством и тем, что называется Богом.

Для меня секс необходим как хлеб. Природа создала мужчину и женщину, и наслаждение ночи. Для меня это так же важно, как раскрытие той истины, которая может быть названа Богом. И так же важно сочувствовать своему ближнему, как и любить свою женщину. Секс проблемой не является. Я наслаждаюсь им, но во мне существует страх перед чем-то неизведанным, я должен понять эти страх и боль – не как проблему, подлежащую разрешению, но скорее как нечто, во что мне нужно углубиться, чтобы по-настоящему от него очиститься. Поэтому я хотел бы рассмотреть вместе с вами эти вопросы, если у вас есть на это время».

– Нельзя ли начать с последнего вопроса, а не с первого? – тогда, пожалуй, можно будет глубже понять и другие проблемы, и тогда они, возможно, будут иметь не то содержание, которое способно им придать наслаждение.

Чего вы хотите – укрепить свою убеждённость или же увидеть реальность по-настоящему? – не пережить её, а действительно увидеть сердцем и умом, которые будут чрезвычайно внимательными и ясными? Убеждение – одно, а видение – другое. Убеждённость ведёт к тьме, как ведёт к ней и вера. Она приводит вас в церковь, в тёмные храмы к приятным ощущениям ритуалов. На этом пути нет реальности – там существует только фантазия, обстановка, созданная воображением, которая наполняет церковь.

Если вы отвергаете страх, убеждения не нужны, но если вы привязаны к убеждениям и догме, страх берёт верх. Убеждения не обязательно связаны с религиозными санкциями; они появляются и тогда, когда вы не принадлежите ни к какой религии. У вас может существовать ваше собственное индивидуальное верование, исключающее другие, но оно не будет светом ясности. Мысль делает вложение в какое-то верование, чтобы предохранить себя от страха, который она же и породила. И путь мысли – это не свобода внимания, которое видит истину.

Неизмеримое нельзя искать мыслью, так как мысль всегда имеет меру. Возвышенное – вне структуры мысли и рассудка, не продукт эмоции и чувства. Отрицание мысли – это внимание, отрицание мысли – это любовь. Если вы ищете высочайшего, то вы его не найдёте; оно должно прийти к вам, если вам повезёт, и везением здесь будет открыто окно вашего сердца, не мысли.

«Но ведь это довольно трудно, не правда ли? Вы предлагаете отвергнуть всю мою структуру, отвергнуть «я», которое я весьма старательно питал и поддерживал. Я думал, что наслаждение тем, что можно называть Богом, будет непреходящим. Это моя защита, в этом вся моя надежда и моя радость; и вот вы предлагаете мне, чтобы я всё это отбросил. Разве это возможно? И действительно ли я хочу этого? Кроме того, разве вы не пообещаете мне что-нибудь в качестве награды, если я всё это отброшу? Конечно, я вижу, на самом деле вы и не предлагаете мне награду, но могу ли я действительно, не только на словах, отбросить полностью то, чем всегда жил?»

– Если вы попытаетесь отбросить это преднамеренно, оно станет конфликтом, страданием и нескончаемым горем. Но если вы увидите истину этого, как видите истину этого светильника, его мерцающий свет, фитиль и бронзовую подставку, – тогда вы вступите в другое измерение. В этом измерении любовь не порождает общественных проблем; там нет расовых, классовых или интеллектуальных разделений. Ведь только неравный чувствует необходимость в равенстве. Именно тот, кто стоит наверху, нуждается в сохранении своей отделённости, своего класса, своих обычаев. А стоящий внизу постоянно старается стать высшим; угнетённый стремится стать угнетателем. Так что только законодательство – хотя такое законодательство и необходимо – не приведёт к концу разделение с его жестокостью; не покончит оно и с разделением между трудом и положением в обществе. Мы используем работу для приобретения статуса, и начинается весь цикл неравенства. Нельзя устранить проблемы общества при помощи морали, изобретённой этим же обществом. У любви нет морали, и любовь – не реформа. Когда любовь становится наслаждением, страдание неизбежно. Любовь – не мысль, а именно мысль даёт наслаждение, сексуальное наслаждение и наслаждение своими достижениями. Мысль усиливает наслаждение данного момента и придаёт ему длительность. Размышляя об этом наслаждении, мысль придаёт ему живой характер и следующего мгновения наслаждения. Эта потребность наслаждения и есть то, что мы называем сексом, не правда ли? Ему способствует огромная масса привязанности, нежности, заботливости, дружбы и прочего; но через всё это тянется нить боли и страха. А мысль своей деятельностью сообщает этой нити неразрывность.

«Но вы не можете устранить наслаждение из секса! Я живу этим наслаждением – и я люблю его. Для меня оно гораздо более важно, чем обладание деньгами, чем положение или престиж. Я вижу, что наслаждение приносит с собой боль, но наслаждение преобладает над болью, так что это меня не беспокоит».

– Когда этому наслаждению, столь для вас восхитительному приходит конец – с возрастом, в результате несчастного случая, со временем, – тогда вы в ловушке; и тогда вашей тенью становится печаль. Но любовь – не наслаждение, она – не продукт желания; вот почему, сэр, человек должен войти в иное измерение. В нём наши проблемы – и вообще все проблемы – оказываются разрешёнными. Без этого, что бы вы ни делали, остаются скорбь и смятение.

12

Великое множество птиц летало над головой; некоторые из них носились над широкой рекой взад и вперёд, другие же парили высоко в небе, описывая широкие круги и едва шевеля крыльями. Парившие наверху большей частью были стервятники, и в ярком солнце они казались просто пятнышками, державшимися против ветра. На земле они были неповоротливыми, со своими голыми шеями и широкими тяжёлыми крыльями. Несколько стервятников сидело на тамариндовом дереве, а вороны дразнили их. Одна ворона особенно преследовала стервятника, стараясь на него взобраться. Стервятнику это надоело, и он взлетел; надоедавшая ему ворона подлетела сзади – и уселась стервятнику на спину прямо на лету. Зрелище было действительно любопытным: стервятник с чёрной вороной на нём; ворона как будто получала полнейшее удовольствие, а стервятник старался избавиться от неё. Наконец ворона улетела за реку и исчезла в лесу.

Из-за реки прилетели попугаи; они летели зигзагами, криком оповещая о своём прибытии весь мир. Они были ярко-зелёными с красными клювами; несколько из них уселось на тамариндовом дереве. Утром они улетали вниз по реке, и иногда сразу же возвращались с хриплыми криками, но чаще отсутствовали весь день, прилетая обратно поздно вечером оттуда, где крали зерно на полях и плоды, какие они могли найти. Вы видели их среди листьев тамаринда всего несколько секунд, а затем они исчезали. Вы не могли рассмотреть их как следует среди мелкой зелёной листвы дерева. В стволе дерева было дупло, в котором они жили, самцы и самки; они казались такими счастливыми, когда, крича от радости они вылетали оттуда. Вечером и рано утром солнце прокладывало дорожку через реку – золотую утром, серебряную вечером. И нет ничего удивительного в том, что люди поклоняются рекам; это лучше, чем поклоняться изображениям со всеми ритуалами и верованиями. Река была живой, глубокой и полной, всегда в движении; а в лужах около берега вода застаивалась и загнивала.

Каждый человек изолирует себя в луже и там разлагается; он никогда не вступает в полное течение реки. Каким-то образом эта река, сильно загрязнённая людьми в её верхнем течении, в средне становилась чистой, сине-зелёной и глубокой. Это была прекрасная река, особенно рано утром, до восхода солнца; она была такой тихой, неподвижной – цвета расплавленного серебра. А когда солнце поднималось над деревьями, река становилась золотой – но затем снова превращалась в серебряную дорожку; и её вода оживала.

В этой комнате – с окнами на реку – было прохладно, почти холодно: стояла ранняя зима. Человек, сидевший напротив вместе с женой, был молод; жена была ещё моложе. Мы сидели на ковре, расстеленном на довольно холодном твёрдом полу. Для них не было интересно смотреть на реку, и когда им указали на неё, на её широту, её прелесть, зелёный берег с другой стороны, они согласились с вежливым жестом. Они проделали порядочный путь с севера, ехали автобусом и поездом, им не терпелось поговорить о том, что занимало их ум; река – что-то такое, на что можно посмотреть позже, когда будет время.

Он сказал: «Человек никогда не может быть свободным; он связан семьёй, детьми, работой. И до самой смерти у него существуют какие-то обязанности. Разумеется, – добавил он, – если человек не станет саньяси, монахом».

Он видел необходимость быть свободным и чувствовал при этом, что свобода – нечто недостижимое для него в этом мире соперничества и жестокости. Жена слушала его с несколько удивлённым видом; ей было приятно видеть, что муж способен быть серьёзным и может очень хорошо выражаться по-английски. Это давало ей некоторое чувство гордости, свойственной обладанию. Он ничего этого не замечал, так как она сидела немного позади.

«Возможно ли когда-нибудь быть свободным?» спросил он. «Некоторые политические писатели и теоретики, такие как коммунисты, утверждают, что свобода – какое-то буржуазное понятие, недостижимое и нереальное, – тогда как в демократическом мире много говорят о свободе. То же самое делают и капиталисты, и, конечно, её проповедует и обещает любая религия, хотя при этом все религии следят за тем, чтобы сделать человека узником их особых верований и идеологий, опровергая свои обещания своими действиями. Я пришёл сюда выяснить – не только на уровне интеллекта, – способен ли человек, способен ли я, быть действительно свободным в этом мире. Я взял отпуск на работе, чтобы приехать сюда; на два дня я свободен от работы, от конторской рутины, от обыденной жизни городка, где я живу. Если бы у меня было больше денег, я был бы более свободным и мог бы ездить куда хочу и делать что хочу, – и я, может быть, занимался бы живописью или путешествовал. Но это невозможно, поскольку жалование моё невелико, и у меня есть обязанности; я узник своих обязанностей».

Жена не могла разобраться во всём этом, но насторожилась при слове»обязанности». Может быть, она усомнилась, не хочет ли он оставить дом и странствовать по земле.

«Вот эти обязанности, – продолжал он, – и мешают мне быть свободным, как во внешней, так и во внутренней жизни. Я могу понять, что человек не в состоянии быть вполне свободным от мира почты, рынка, учреждения, и тому подобных вещей, и я не ищу свободы в этой сфере. Что я пришёл выяснить – возможно ли вообще быть внутренне свободным?».

На веранде ворковали голуби, перелетавшие с места на место, а из окна доносились резкие крики попугаев, и солнце сверкало на их ярко-зелёных крыльях.

– Что такое свобода? Это идея или чувство, которое порождается и взращивается мыслью, потому что она оказалась в плену проблем, тревог и тому подобного? Или свобода – результат, награда, вещь, которая находится в конце процесса? Свобода ли это, когда вы освобождаетесь от гнева? Или это способность делать то, что вы хотите сделать? Свобода ли это, когда вы считаете обязанность бременем – и отбрасываете её? Когда вы противитесь или уступаете – это свобода? Может ли мысль дать эту свободу, может ли дать её какое-либо действие?

«Боюсь, вам придётся продвигаться немного медленнее».

– Противоположна ли свобода рабству? Вот когда вы находитесь в тюрьме, знаете это, осознаёте все стесняющие ограничения тюрьмы, строите в воображении образ свободы – это свобода? Может ли воображение когда-либо дать свободу – или это причуда мысли? Что мы действительно знаем и что действительно существует – так это рабство, и рабство не только по отношению к внешним предметам, к дому, к семье, к работе, но рабство и во внутренней жизни, по отношению к наслаждению, которое доставляют господство и обладание, к страху, к вашим достижениям и к столь многому другому. Когда успех приносит большое наслаждение, мы никогда не говорим о свободе от него, мы даже не думаем о ней. Мы говорим о свободе лишь тогда, когда налицо боль. Мы связаны всем этим как во внутренней, так и во внешней жизни; и такое рабство – это именно то, что есть. А сопротивление тому, что есть, мы и называем свободой. Мы противимся тому, что есть, или мы убегаем от него или пытаемся его подавить – надеясь, благодаря этому прийти к какой-нибудь форме свободы. Во внутренней сфере мы знаем только два явления – рабство и сопротивление; и сопротивление создаёт рабство.

«Извините, я совсем этого не понимаю».

– Когда вы сопротивляетесь гневу или ненависти, что имеет место в действительности? Вы возводите стену против ненависти, но она всё ещё здесь, и стена просто скрывает её от вас. Или вы решаете не сердиться; но эта решимость есть часть гнева, и само противодействие ему усиливает гнев. Вы можете увидеть это внутри самого себя, если вы понаблюдаете за тем, что происходит. Если вы сопротивляетесь, контролируете, подавляете или стараетесь преодолеть – всё это одно и то же, так как всё это действия воли, – вы делаете стену противодействия более толстой, а потому становитесь всё более порабощённым, ограниченным, мелочным. И вот исходя именно из этой мелочности, из этой ограниченности, вы хотите быть свободным; но само это желание являет собой реакцию, которая сразу же создаёт другую преграду, ещё большую мелочность. Так мы и движемся – от одного противодействия, от одной преграды, к другому, придавая иногда этой стене сопротивления иную окраску, иное качество, какое-нибудь благородное название. Но сопротивление – это рабство, а рабство – это боль.

«Означает ли это, что во внешней жизни следует позволить каждому толкать себя, как ему заблагорассудится, а во внутренней – отпустить вожжи гнева и тому подобное?»

– Кажется, вы и не слушали того, что было сказано. Когда дело касается удовольствия, вы не возражаете против его толчков, против чувства наслаждения; но когда этот толчок становится болезненным, тут вы сопротивляетесь. Вы хотите быть свободным от боли, однако держитесь за удовольствие. Удерживание удовольствия и есть сопротивление.

Реагировать – естественно; если вы не реагируете физически на укол булавки, это значит, что у вас нечувствительность к боли. Так же и во внутренней жизни: если вы не реагируете, значит с вами творится что-то неладное. Но важен тот способ, каким вы реагируете, природа реакции, а не сама реакция. Когда вам кто-то льстит, вы реагируете; и реагируете, когда кто-то оскорбляет вас. В обоих случаях существует сопротивление: в первом сопротивление связано с удовольствием, во втором – со страданием. Вы сохраняете одно, другое же игнорируете, или желаете с ним бороться. Но и то и другое – сопротивление. Как удержание, так и отторжение являются формой сопротивления; а свобода – не сопротивление.

«Могу ли я реагировать без сопротивления, связанного с удовольствием или страданием?»

– А что думаете вы, сэр? Что чувствуете вы? Кому вы задаёте этот вопрос – мне или самому себе? И если на этот вопрос вам отвечает кто-то посторонний, какой-то посторонний посредник, тогда вы полагаетесь на него, тогда такая опора становится авторитетом, а это и означает сопротивление. Тогда вы снова желаете освободиться, уже от этого авторитета! Так как же вы можете задавать этот вопрос другому человеку?

«Вы могли бы указать мне на ответ; ведь если я сам увижу его, не будет никакого авторитета, не правда ли?»

– Но мы указали вам на то, что действительно есть. Сумейте увидеть то, что действительно есть, не реагируя на это удовольствием и болью. Свобода – это видение. Видеть – это свобода. Вы можете видеть только в свободе.

«Это видение может быть актом свободы, но какое воздействие оно окажет на моё рабство – которое представляет собой то, что есть, – на то самое, что увидено?»

– Когда вы говорите, что видение может быть актом свободы, это предположение, так что и ваше видение – тоже только предположение. Тогда на самом деле вы не видите того, что есть.

«Не знаю, сэр. Я вижу, что моя тёща изводит меня. Перестанет ли она так вести себя от того, что я увижу это?»

– Сумейте увидеть действия тёщи и сумейте увидеть свои реакции, без последующих реакций удовольствия и страдания. Сумейте увидеть их в свободе. Тогда ваше действие может проявиться в том, чтобы не обращать на её слова никакого внимания или же просто выйти из комнаты. Но когда вы таким образом выходите из комнаты, или не обращаете на неё внимания, это уже не сопротивление. Такое осознание без выбора – это свобода. Действие, проистекающее из этой свободы, нельзя предсказать, нельзя систематизировать или же облечь в рамки общепринятой морали. Это осознание без выбора не принадлежит какой-либо политике, какому-либо»изму»; оно не продукт мысли.

13

«Я хочу познать Бога!» – произнёс он с горячностью; слова эти он почти выкрикнул. Стервятники сидели на своём обычном дереве; на мосту грохотал поезд; продолжала течь река, здесь она была очень широкая, очень спокойная, глубокая. Этим ранним утром вы могли издалека почувствовать запах воды, и стоя на высоком берегу над рекой, вы могли ощутить этот запах, его свежесть, чистоту в утреннем воздухе. День ещё не испортил его. Через окно доносились крики попугаев, летевших на поля, а позднее они вернутся к тамаринду. Целые дюжины ворон летали высоко в небе взад и вперёд через реку; потом они также усядутся на деревья и среди полей по ту сторону реки. Стояло ясное зимнее утро, холодное, яркое; на небе не было ни облачка. Пока вы наблюдали за светом раннего утреннего солнца на реке, медитация продолжалась. Сам свет был частью этой медитации, когда вы глядели на яркую пляску воды среди спокойного утра – глядели не умом, придающим всему какой-то смысл, но глазами, которые видят свет и ничего больше.

Свет, подобно звуку, – нечто необыкновенное. Существует свет, который живописцы стараются нанести на свои полотна; есть свет, улавливаемый фотографическим аппаратом; есть свет одинокого светильника в тёмной ночи или свет на лице другого человека, свет, скрытый в глубине его глаз. Свет, видимый для глаз, – не свет на воде; этот свет настолько отличен, он настолько обширен, что не может войти в узкое поле глаза. Подобно звуку, он находится в непрерывном движении – внешнем и внутреннем, – как морской прилив. И если вы оставались очень спокойным, вы шли вместе с ним – не в воображении, не в чувственном переживании; вы шли вместе с ним, не зная об этом, вне временных измерений.

К красоте этого света, как и к любви, не следует прикасаться, не следует облекать её в слова. Но она была здесь – в тени, на улице, в доме, в окне по ту сторону дороги и в смехе этих детей. Без этого света то, что вы видите, так незначительно, ибо в этом свете – всё; этот свет медитации стоял на воде. Он снова будет здесь вечером, и ночью, и тогда, когда солнце поднимется над деревьями и превратит реку в золото. Медитация есть тот свет внутри ума, который освещает путь действию; и без этого света нет любви.

Это был крупный мужчина, чисто выбритый, и голова его была также обрита. Мы сидели на полу в этой комнатке с видом на реку. Пол был холодный, так как стояла зима. Он держался с достоинством, как человек, владевший немногим и не слишком опасавшийся того, что о нём говорят люди.

«Я хочу познать Бога. Я знаю, в наше время этот предмет вышел из моды. Студенты, подрастающее поколение – со всеми их мятежами, с их политической деятельностью, с их разумными и неразумными требованиями – насмехаются над всякой религией. Они тоже вполне правы – посмотрите, что сделали с ней священнослужители! Естественно, молодое поколение ничего этого не желает. По их представлениям и храмы и церкви существуют для эксплуатации человека. И они нисколько не доверяют иерархическому жреческому взгляду на жизнь, со всякими спасителями, церемониями и прочим вздором. Я согласен с ними; я помогал некоторым из них бунтовать против всего этого. Но сам я всё ещё хочу познать Бога. Я был коммунистом, но давно вышел из партии, потому что и у коммунистов также есть свои божества, свои догмы и свои теоретики. Я был настоящим, ревностным коммунистом, ведь вначале они наобещали всем нечто – великую, подлинную революцию. Но теперь у них всё идёт так же, как у капиталистов; они пошли по привычному пути мира. Я же брался за социальные реформы, я деятельно занимался политикой; но всё это осталось позади, потому что я не думаю, что человек когда-нибудь освободится от своего отчаяния, тревоги и страха при помощи науки и техники. Пожалуй, для этого существует только один путь. Я никоим образом не суеверен. И не думаю, что хоть сколько-нибудь боюсь жизни. Я прошёл через всё это, и, как видите, передо мною ещё много лет жизни. Я хочу узнать, что такое Бог. Я спрашивал об этом некоторых странствующих монахов, и тех, кто вечно повторяет: «Бог есть, вам нужно только взглянуть», и тех, кто стал мистиком и предлагает какой-то метод. Я остерегаюсь всех этих ловушек. Поэтому я здесь; я чувствую, что мне необходимо выяснить это».

Некоторое время мы посидели в молчании. Мимо окна с криками проносились попугаи, и свет отражался на их ярко-зелёных крыльях и на красных клювах.

– Вы полагаете, что можете это выяснить? Вы думаете, что придёте к решению благодаря поискам? Вы думаете, что можете пережить это? Вы думаете, что мерка вашего ума подойдёт к неизмеримому? Как вы собираетесь это выяснить? Как вы узнаете? Как сможете распознать?

«На самом деле я не знаю», – ответил он. «Но я узнаю, когда это будет иметь место в действительности».

– Вы хотите сказать, что узнаете это своим умом, своим сердцем, своим разумом?

«Нет, Познание не зависит ни от какого из этих факторов. Я очень хорошо знаю опасности внешних чувств, и я осознаю, как легко создаются иллюзии».

– Познать – это пережить, не правда ли? Пережить – значит узнать, а узнавание – это память и ассоциации. Если то, что вы понимаете под»познанием», есть результат прошлого события, памяти, того, что случилось раньше, тогда это познание того, что было. Можете ли вы познать то, что происходит сейчас, что действительно имеет место? – или познать это вы способны лишь спустя мгновение, когда всё уже прошло? То, что действительно происходит, пребывает вне времени; а познание всегда во времени. Вы же смотрите на происходящее глазами времени, которые дают происходящему наименование, переводят на свой язык и регистрируют. Именно это и называется познанием, будь оно результатом анализа или мгновенным узнаванием. Вы хотите ввести в это поле познания то, что находится по ту сторону этого холма или за этим деревом. И вы настаиваете на том, что вам необходимо познать это, необходимо пережить это и удержать. Можете ли вы удержать в уме или руке эти струящиеся воды? То, что вы удерживаете, это слово, увиденное вашими глазами, а также это увиденное, облачённое в слова, и память об этих словах. Но память – не эта вода, и никогда она ею не будет.

«Прекрасно, – сказал он, – как же тогда я соприкоснусь с этим? За свою долгую и полную труда жизнь я обнаружил, что человека ничто не спасёт, никакой социальный институт, никакой социальный стереотип, ничто; тогда я перестал читать. Но человека необходимо спасти, он как-то должен выбраться из этого положения; и моя настоятельная потребность найти Бога – вопль огромной тревоги о человеке. Это распространяющееся насилие поглощает человека. Я знаю все доводы за и против него. Когда-то у меня была надежда, но сейчас я уже лишён всякой надежды. Я по-настоящему дошёл до конца своих возможностей. Я задаю этот вопрос не в состоянии отчаяния, не для того, чтобы обновить свою надежду. Я просто не могу увидеть какой-либо свет. Поэтому я и пришёл задать этот единственный вопрос: можете ли вы помочь мне раскрыть реальность – если эта реальность есть?»

Опять мы помолчали некоторое время. И воркование голубей овладело комнатой.

«Я понимаю, что вы имеете в виду. Никогда раньше я не погружался в такое глубокое безмолвие. Вопрос – здесь, вне этого безмолвия, и когда я гляжу на вопрос из этого безмолвия, он перестаёт существовать. Итак, вы хотите сказать, что в этом полном и непреднамеренном безмолвии и заключено неизмеримое?»

Ещё один поезд с грохотом проходил мост.

– Это открывает доступ всей глупости и истерии мистицизма – неясному, невразумительному чувству, которое порождает иллюзию. Нет, сэр, мы не это имеем в виду. Это тяжкий труд – устранить все иллюзии: политические, религиозные, иллюзии будущего. Мы никогда не открываем что-нибудь сами. Мы думаем, что открываем, и это одна из величайших иллюзий, которая и есть мысль. Рассмотреть ясно эту путаницу, это безумие, которое человек соткал вокруг себя, – тяжёлый труд. Вам нужен очень и очень здоровый ум для того, чтобы видеть и быть свободным. Эти два фактора, видение и свобода, абсолютно необходимы. Свобода от стремления видеть, свобода от надежды, которую человек всегда возлагает на науку, на технику, на открытия религии. Эта надежда порождает иллюзию. Видеть это есть свобода, и когда существует свобода, вы ничего не призываете. Тогда сам ум стал неизмеримым.

14

Это был старый монах, почитаемый многими тысячами. Он хорошо ухаживал за телом; его голова была выбрита; на нём было обычное одеяние саньяси шафранового цвета. В руках у него был большой посох, видавший многие виды, на ногах изношенные пляжные туфли. Мы сели на высоком берегу на скамью, обращённую к реке; справа от нас находился мост, слева река уходила вниз широким изгибом. Этим утром противоположный берег скрывался в густом тумане, и вы могли видеть только верхушки деревьев; казалось, будто они плывут по разлившейся реке. Не чувствовалось ни малейшего дуновения воздуха, и ласточки кружились внизу, у самой поверхности воды. Та река была очень древняя и священная; люди приходили из очень далёких мест, чтобы умереть на её берегах и быть сожжёнными здесь. Её почитали, её восхваляли в песнопениях, считали самой священной. В неё бросали всевозможные отбросы; в ней купались люди, пили её воду, стирали одежду; на берегах виднелись медитирующие с закрытыми глазами, сидевшие очень прямо, неподвижно. Река давала всё в изобилии, но человек загрязнял её. В сезон дождей река поднималась на двадцать-тридцать футов, унося прочь всю грязь и покрывая землю илом, который на её берегах служил крестьянам удобрением. Река текла крупными изгибами, и иногда можно было видеть, как мимо проплывали целые деревья, вырванные с корнем сильным течением. Вы также могли увидеть, как по реке плывут мёртвые животные, а на их трупах сидят стервятники и вороны и дерутся друг с другом; иногда из реки выплывала рука, нога или даже всё тело человека.

В то утро река была прекрасна, на ней не было ни малейшей ряби. Другой берег казался далёким. Солнце поднялось уже несколько часов назад, но туман ещё не рассеялся, и река продолжала течь как некое таинственное существо. Монах был очень хорошо знаком с этой рекой; он провёл на её берегах многие годы в окружении своих учеников и считал почти непреложным фактом, что она будет здесь всегда, будет жить, пока жив человек. Он привык к ней, это-то и было прискорбно. Теперь он смотрел на реку глазами, видевшими её многие тысячи раз. Мы привыкаем к красоте и к безобразию, и тогда свежесть дня исчезает.

«Почему вы, – довольно властным голосом спросил он, – против морали, против писаний, которые мы считаем самыми священными? Вас, вероятно, испортил Запад, где свобода является распущенностью, где за немногими исключениями люди даже не знают, что означает подлинная дисциплина. Очевидно, вы не читали ни одной из наших священных книг. Я был здесь вчера утром, когда вы вели беседу, и просто пришёл в ужас от того, что вы говорили о божествах, о жрецах, о святых и о гуру. Как может человек жить без всего этого? Если он живёт так, он становится материалистом, мирским, чрезвычайно жестоким человеком. Вы, похоже, отрицаете всё знание, которое мы почитаем как самое священное. Почему? Я знаю, вы серьёзны. Многие годы издалека мы следили за вами, наблюдали за вами, как за своим братом; мы думали, вы принадлежите к нам. Но с тех пор, как вы отреклись от всего этого, мы стали чужими, и мне кажется, стоит тысячу раз пожалеть о том, что мы идём разными путями».

– Что такое священное? Священны ли изображение в храме, слово, символ? Где пребывает святость? В том дереве, или в той крестьянке, несущей тяжёлую ношу? Вы вкладываете святость в те предметы, которые считаете святыми, достойными, полными значения, не правда ли? Но какую ценность имеет изображение, вырезанное руками или созданное умом? Эта женщина, это дерево, эта птица, эти живые существа, похоже, имеют для вас только мимолётную, преходящую ценность. Вы разделяете жизнь на то, что священно, и на то, что не является священным, на безнравственное и нравственное. Такое разделение порождает несчастье и насилие. Или всё священно, или нет ничего священного. Или то, что вы говорите, ваши слова, ваши мысли, ваши песнопения серьёзны – или они существуют, чтобы обманывать ум, чтобы погрузить его в своеобразное очарование, которое становится иллюзией и потому совсем не серьёзно. Существует нечто священное, но оно не в слове, не в статуе, не в образе, построенном мыслью.

Он выглядел несколько озадаченным; он не совсем понимал, куда это приведёт, поэтому он прервал: «В данный момент мы и не обсуждаем, что священно, а что нет; мне скорее хотелось бы знать, почему вы осуждаете дисциплину?»

– Дисциплина, как её обычно понимают, есть подчинение стереотипу глупых социальных, политических или религиозных требований или правил. Это подчинение подразумевает подражание, подавление или какую-либо форму преодоления фактически имеющегося состояния, не правда ли? В такой дисциплине присутствует, несомненно, постоянная борьба, конфликт, искажающий качество ума. Мы подчиняемся из-за обещанной или в надежде ожидаемой награды. Человек дисциплинирует себя для того, чтобы что-то приобрести. Он повинуется и подчиняется, чтобы что-то достичь, и стереотип, будь он коммунистическим или религиозным или своим собственным, становится авторитетом. В этом совершенно нет никакой свободы. Дисциплина означает»учиться»; а учиться означает отвергать всяческий авторитет и повиновение. Видение всего этого – не процесс анализа; видеть всё, входящее в структуру этой дисциплины, – само по себе дисциплина, которая состоит в том, чтобы изучать всё, касающееся этой структуры. Это и есть истинная дисциплина, так как вы учитесь, а не подчиняетесь. Для того, чтобы учиться, нужна свобода.

«Значит ли это, – спросил он, – что вы делаете просто то, что вам хочется? Что вы пренебрегаете авторитетом государства?»

– Разумеется нет, сэр. Естественно вам надо подчиняться закону государства или полисмена, пока такой закон не подвергнется изменению. Вам нужно вести автомобиль по одной стороне дороги, не по любой её стороне, по ней же движутся и другие автомобили, так что следует руководствоваться правилами дорожного движения. Если бы мы делали только то, что нам хочется, – мы так или иначе исподтишка это и делаем, – имел бы место полнейший хаос; как раз именно это и происходит. Бизнесмен, политик и почти каждый человек под покровом добропорядочности стремится удовлетворить свои собственные тайные желания и влечения, и это производит хаос во всём мире. Мы хотим прикрыть всё это, приводя и вводя в действие законы, правила, наказания и тому подобное. Это не свобода. В мире существуют люди, у которых имеются священные книги, древние или современные. Они повторяют отрывки из них, перекладывают на песни, бесконечно цитируют, но в глубине своих сердец они полны насилия, алчности, жажды власти. Имеют ли эти так называемые священные книги вообще какое-то значение? Они лишены реального значения. Что важно, так это крайний эгоизм человека, его постоянное насилие, ненависть, вражда – а не книги, не храмы, не церкви, не мечети.

Под одеянием монаха скрывается страх. Монах имеет собственные влечения, он горит желанием; и его одеяние – просто бегство от этого факта.

Пытаясь преодолеть эти мучения человека, мы тратим наше время на ссоры по поводу того, какие книги в сравнении с другими считать самыми священными; и это крайне несерьёзно.

«Тогда вы должны отрицать и традицию… Так?»

– Переносить прошлое в настоящее, переводить движение настоящего на язык прошлого – значит разрушать живую красоту настоящего. Эта страна – как почти каждая страна – отягощена традицией, укрепившейся и в дворцах и в деревенской хижине. В традиции нет ничего священного – какой бы она не была, древней или современной. Мозг несёт память вчерашнего дня, которая и есть традиция, – и мозг боится освободиться от неё, потому что не может встретить новое. Традиция становится нашей защитой, но когда ум защищён, находится в безопасности, он разлагается. В странствие следует отправляться без всякого груза, легко, без всякого усилия, никогда не останавливаясь ни у какой святыни, ни у какого памятника, никогда не задерживаясь ни ради какого героя, общественного, религиозного, наедине с красотой и любовью.

«Но мы, монахи, всегда в одиночестве, разве это не так?» – спросил он. «Я отказался от мира и дал обет бедности и целомудрия».

– Вы не одиноки, сэр, так как сам этот обет связывает вас – как связывает человека и обет, даваемый им при заключении брака. Разрешите обратить ваше внимание на то, что вы не одиноки и потому, что вы – индуист, точно также вы не были бы одиноки, будучи буддистом, мусульманином, христианином или коммунистом. Вы связаны позицией и обязательствами – как же может человек быть одиноким, когда он внутренне связан чем-то, когда он отдал себя какой-либо форме идеологии, которая влечёт за собой свою собственную особую деятельность? Само это слово»одинокий»значит то, что оно выражает:«не подверженный влиянию, чистый, свободный и целостный, не фрагментированный». Когда вы один, вы способны жить в этом мире, но всегда будете посторонним. Тогда возможно законченное действие и сотрудничество; ибо любовь всегда целостна.

15

В то утро река отливала матовым серебром, было облачно и холодно. Листья были покрыты пылью. Всюду она лежала тонким слоем – в комнате, на веранде и на стуле. Становилось холоднее; должно быть в Гималаях выпал обильный снег; можно было чувствовать пронизывающий ветер с севера, и птицы чувствовали его. Но в то утро река обладала каким-то странным, своим собственным движением; казалось, ветер не рябит её воду, она выглядела почти неподвижной, имея качество вневременности, которое кажется присуще всем водам. Как она была прекрасна! Не удивительно, что люди почитали её как священную реку. Вы могли сидеть здесь, на этой веранде, и медитативно наблюдать её бесконечно. Вы не грезили; мысли ваши не текли ни в каком направлении – они просто отсутствовали.

И наблюдая свет на этой реке, вы как бы теряли себя, а закрывая глаза, погружались в пустоту, полную благословения. Это было блаженством.

Этим утром он пришёл опять, теперь уже с каким-то молодым человеком, – тот же монах, который беседовал о дисциплине, о священных книгах и власти традиции. Его лицо было свежевымытым, как и его одеяние. Молодой человек казался несколько нервозным. Он пришёл с монахом, который, вероятно был его гуру, и ждал, чтобы тот заговорил первым. Он смотрел на реку, но думал о другом. И вот саньяси сказал:

«Я опять пришёл, но на этот раз, чтобы поговорить о любви и чувственности. У нас, принявших обет целомудрия, имеются свои проблемы с чувственностью. Обет – лишь средство противодействия нашим неконтролируемым желаниям. Теперь я старый человек, и эти желания меня больше не сжигают. До принятия обета я был женат. Жена моя умерла, я оставил дом и пережил мучительный период невыносимых биологических побуждений; я боролся с ними ночью и днём. Это было очень трудное время, полное одиночества, разочарования, страха сойти с ума, невротических взрывов. Даже сейчас я не осмеливаюсь думать об этом слишком много. И этот молодой человек пришёл со мной потому, что та же самая проблема, как я думаю, существует и у него. Он хочет оставить мир и принять обет бедности и целомудрия, как сделал я. Я беседовал с ним в течение многих недель, и думаю, может оказаться полезным, если мы оба сможем поговорить с вами об этой проблеме, проблеме секса и любви. Надеюсь, вы не станете возражать, если мы побеседуем с полной откровенностью».

– Если мы собираемся рассматривать этот предмет, я прежде всего предложил бы не начинать рассмотрение исходя из какой-то позиции, какого-то положения или принципа, поскольку это помешает нашему исследованию. Если вы настроены против секса или настаиваете на том, что секс необходим для жизни, что он является частью жизни, любое такое допущение препятствует подлинному пониманию. Нам следует отбросить всякие готовые выводы и тем самым быть свободными, чтобы смотреть, исследовать.

Упали первые редкие капли дождя, и птицы утихли, так как вот-вот должен был хлынуть ливень, листья ещё раз будут свежими и зелёными, полными света и цвета. Чувствовался запах дождя; на землю опустилось странное спокойствие, наступающее перед бурей.

– Итак, у нас две проблемы – любовь и секс. Одно – абстрактная идея, другое – действительная повседневная биологическая потребность – факт, который существует, который не может быть отрицаем. Давайте сначала выясним, что такое любовь – не как абстрактная идея, а как нечто действительно существующее. Что это такое? Есть ли это всего лишь чувственная радость, культивируемая мыслью как наслаждение, как воспоминание о переживании, которое дало большое удовольствие или сексуальное наслаждение? Есть ли это красота солнечного заката, или тоненький листик, который вы трогаете или видите, или аромат цветка, который вы вдыхаете? Является ли любовь наслаждением или желанием? Или она не является ничем из этого? Можно ли разделить любовь на священную и мирскую? Или она – нечто неделимое, целостное – то, что не может быть расколото мыслью? Существует ли она без объекта? Или она обязательно вызывается каким-то объектом? Возникает ли она у вас потому, что вы увидели лицо женщины? Тогда любовь – ощущение, желание и наслаждение, которым мысль придаёт длительность. Или любовь – ваше внутреннее состояние, которое реагирует на красоту нежностью? Любовь есть нечто, культивируемое мыслью? – и потому важным становится предмет мысли; или любовь никак не связана с мыслью, а потому независима и свободна? Без понимания этого слова и скрытого за ним смысла, мы обречены на мучения, или станем сексуальными невротиками, или окажемся порабощёнными сексом.

Любовь нельзя разбить на части мыслью. Когда мысль разбивает её на куски – на безличную и личную, на чувственную и духовную, на любовь к моей стране и к вашей стране, к моему божеству и к вашему божеству, – это более не любовь, это что-то совершенно иное: продукт памяти, пропаганды, удобства, комфорта и тому подобного.

Является ли секс продуктом мысли? Секс – наслаждение и блаженство и партнёрство и нежность, присутствующие в нём, – является ли всё это только воспоминанием, усиленным мыслью? В половом акте есть самозабвение, ощущение отсутствия страха, тревоги и житейских забот. Вспоминая это состояние нежности и самозабвения и требуя его повторение, вы как бы пережёвываете его, каким оно было, до следующего случая. Нежность ли это, или просто воспоминание о том, что уже прошло и чем вы с помощью повторения, надеетесь завладеть опять? Не является ли повторение чего бы то ни было, каким бы приятным оно ни было, разрушительным процессом?

Молодой человек внезапно обрёл дар речи:

«Секс, как вы сами сказали, – биологическая потребность; и если он разрушителен, не будет ли разрушительной в той же мере и еда, поскольку она тоже биологическая потребность?»

– Если человек ест, когда он голоден, – это одно. Если же человек голоден, и мысль говорит:«Я должен почувствовать вкус такой-то и такой-то пищи», – тогда это мысль, и именно это и есть разрушительный процесс.

«Как вы узнаете, что в сексе – биологическая потребность, подобная голоду, а что – психологическое побуждение, подобное жадности?» – спросил молодой человек.

– Почему вы разделяете биологическую потребность и психологическое побуждение? И вот ещё один, совершенно иной вопрос: почему вы отделяете секс от видения горы, прелести цветка? Почему вы придаёте такую огромную важность одному и полностью пренебрегаете другим?

«Если секс – нечто совершенно отличное от любви, как вы, кажется, сказали, есть ли тогда вообще какая-либо необходимость заниматься сексом?» – спросил молодой человек.

– Мы никогда и не говорили, что любовь и секс – две отдельные вещи. Мы сказали: любовь целостна, её нельзя разбить, тогда как мысль по своей природе фрагментарна. Когда господствует мысль – любви нет, это же очевидно. Обыкновенно человек знает – возможно, только его он и знает – секс мысли, то есть пережёвывание жвачки удовольствия и его повторения. Поэтому нам приходится спросить: существует ли какой-либо ещё род секса, не порождённый мыслью или желанием?

Саньяси слушал всё это со спокойным вниманием. Теперь он заговорил: «Я сопротивлялся сексу, я принял обет против него, потому что в силу традиции и рассуждений увидел, что человеку нужно обладать энергией для жизни, посвящённой религии. Но теперь я вижу, что на само это сопротивление потребовалось много энергии. И я потратил больше времени на сопротивление сексу, израсходовал на это больше энергии, чем когда-либо потратил на сам секс. Поэтому теперь мне понятно сказанное вами – конфликт любого рода есть пустая трата энергии. Конфликт и борьба гораздо более омертвляют нас, чем видение женского лица и даже, возможно, чем сам секс».

– Существует ли любовь без желания, без наслаждения? Существует ли секс без желания, без наслаждения? Существует ли любовь, которая целостна, в которую не вступает мысль? Секс – это что-то прошлое, или это каждый раз новое? Мысль очевидно стара, поэтому мы всегда противопоставляем старое и новое. Задаём вопросы мы, исходя из старого, и получить ответы хотим в терминах старого. Поэтому когда мы спрашиваем:«Существует ли секс без этого действующего, работающего механизма мысли?», – не означает ли это, что мы не вышли из старого? Мы настолько обусловлены этим старым, что никак не нащупаем своего пути в новое. Мы сказали, что любовь целостна и всегда новая – новая не как противоположность старому, ведь это опять таки было бы старым. Любое утверждение о том, что существует секс без желания, совершенно бессодержательно, но если вы проследили всё значение мысли, вы, может быть, придёте к иному. Если, однако, вы настаиваете на том, что должны любой ценой получать своё наслаждение – любви не будет.

Молодой человек сказал: «Та биологическая потребность, о которой вы говорили, именно этого и требует, ведь именно она порождает мысль, хотя и может отличаться от мысли».

«Пожалуй, я мог бы ответить моему юному другу, – сказал саньяси, – ибо сам испытал всё это. Годами я приучал себя не глядеть на женщину. Я безжалостно подавлял биологическую потребность. Биологическая потребность не порождает мысль – это мысль захватывает её, мысль превращает эту потребность в образы и в картины – и вот тогда потребность оказывается рабой мысли. Именно мысль порождает эту потребность в большинстве случаев. Я уже говорил вам, что начинаю видеть необычайную природу нашего самообмана и нашей нечестности. В нас так много лицемерия. Мы никогда не можем видеть вещи такими, каковы они есть, но должны создавать иллюзии о них. То, что вы, сэр, говорите нам, – смотреть на всё ясным взором, без воспоминаний о вчерашнем дне; вы так часто повторяли это в своих беседах. Тогда жизнь не превращается в проблему. И вот только к старости я начинаю это понимать».

Молодой человек казался не вполне удовлетворённым. Он хотел жить на своих условиях, в своих границах, соответственно той формуле, которую он так старательно построил.

Вот почему очень важно познавать себя, но не по какой-то формуле, не в согласии с каким-то гуру. Это постоянное осознание без выбора приводит к концу все иллюзии и всякое лицемерие.

Теперь дождь лил как из ведра, и воздух был очень тихим; слышался только звук воды, падавшей на крышу и на листья.