Её скрытый гений

Глава сорок третья

Я слышу шаги на крутой лестнице, ведущей к моему офису. На пятом этаже старинного особняка, отданного Биркбеку, нет никого, кроме меня, а учитывая, что подъем в бывшее жилье прислуги довольно трудный, нежданные гости заглядывают редко. Кто же пожаловал сюда в этот стылый декабрьский день, который кажется еще более холодным из-за сквозняков, гуляющих на верхнем этаже здания восемнадцатого века, краснокирпичный фасад которого все еще испещрен следами бомбежек со времен войны?

— Тук-тук, — говорит кто-то за дверью вместо того, чтобы постучаться. — Как поживает моя стипендиатка фонда «Тёрнер и Ньюэлла»? — Это звание и финансирование сохранились за мной после ухода из Королевского колледжа.

Я узнаю голос. Это мой начальник, знаменитый Джон Десмонд Бернал, чья известность так велика, что коллеги называют его Мудрецом или по инициалам — Джей Ди. Он эксперт не только в кристаллографии — обучал самого Перуца, между прочим! — но и во всем остальном, от архитектуры до политики. Хотя в группу Бернала меня в первую очередь привлекло его мастерство кристаллографа, свою роль сыграло и то, что в нем нет постоянного стремления к чему-то наносному — славе, почестям, деньгам, которое так раздражало меня в последнее время в Рэндалле. Как и меня, Бернала в первую очередь интересуют знания, для нас обоих это своего рода религия, мы оба верим, что, стараясь на благо науки, мы одновременно служим человечеству в целом, себе и тем, кто придет после нас. Для меня эта вера более понятна и реальна, чем папино упование на загробную жизнь. Возможно, эта чистота устремлений делает для меня Биркбек гораздо более комфортным местом, чем Королевский колледж. А также нерелигиозность этого заведения — больше никаких клириков, бродящих по коридорам.

Как изменились мои ожидания со времен наивности и идеализма labo.

Я вскакиваю со стула, спеша поприветствовать Бернала.

— Какая нечаянная радость видеть вас здесь, сэр!

— Сколько раз я говорил вам, Розалинд, что не верю во всю эту иерархическую ерунду и обращение «сэр», — ворчит он, и я не удивляюсь. Бернал не скрывает своих симпатий к Советскому Союзу и его политике, так же, как и месье Марсель Матьё, тоже когда-то бывший моим руководителем. Но, как и месье Матьё, Бернал знает, что со мной на эти темы лучше не заговаривать — я четко дала понять, как мне отвратительна гонка вооружений и холодная война. Поэтому я узнаю о его марксистской деятельности — вроде встреч с Никитой Хрущёвым и Мао Цзэдуном — только из подслушанных разговоров, об этом шепчутся коллеги, когда босс отправляется в город или идет на обед. Возможно, из-за этих коммунистических убеждений Энн и невзлюбила его. Или, может, ей не нравятся какие-то его личные качества? Стоит спросить у нее в ближайшую субботу, когда поеду в Оксфорд — они с Дэвидом устраивают прощальную вечеринку перед возвращением в Америку.

— Называйте меня Джей Ди, а я буду обращаться к вам Розалинд, — предлагает он.

— Хорошо, — отвечаю я, но по привычке так и хочется добавить «сэр». Смогу ли я когда-нибудь без чувства неловкости обращаться к этому выдающемуся пятидесятидвухлетнему ученому неформально Джей Ди?

— Мне так жаль, что вам приходится пользоваться старым оборудованием в подвале, да еще прикрывать его и себя зонтиком, чтобы уберечь от протечек. Совсем не то, что ваша блестящая новая лаборатория в Королевском колледже.

— Пожалуйста, не извиняйтесь… — я обнаруживаю, что мне легче вообще никак к нему не обращаться, чем называть Джей Ди. — Мне здесь намного лучше, чем в Королевском колледже, и я в восторге от поставленной вами задачи.

Я говорю правду. Из времен Королевского колледжа мне не хватает только Рэя. Лишь его оптимизм, вдумчивость и дружба делали Королевский колледж сносным местом. Если бы я могла работать с ним здесь, это было бы «сказочно» — словечко, которое в последнее время полюбила Урсула. Мне не важно состояние лаборатории и офисов, но надежный друг и коллега стал бы большой поддержкой. Мне довольно одиноко здесь, в мансардном этаже.

Но Рэй, конечно, не может покинуть Королевский колледж, пока не получит докторскую степень. Мы не раз обсуждали это за ужином у меня дома, и, очевидно, ему понадобится изворотливость, чтобы достичь цели. Хотя работа со мной сделала его в каком-то смысле изгоем — и я не устаю извиняться за это — но он сумел сократить пропасть между собой и Уилкинсом, тот согласился руководить диссертацией Рэя, по крайней мере формально. Ночи в пабах не прошли даром. Но это «руководство» — лишь номинальное, так как Рэй тайно продолжает работать со мной и над своей диссертацией, и над еще несколькими статьями по нашим исследованиям. Уилкинсу, что бы он о себе ни рассказывал, недостает навыков и знаний, чтобы руководить Рэем. После прощального письма Рэндалла, в котором он обозначил, что дальше мне не стоит ни касаться темы ДНК, ни общаться с Рэем, нам приходится идти на ухищрения. Рэндалл даже не позвал меня на вечеринку Королевского колледжа по случаю выхода в Nature трех наших статей о ДНК, словом, оказался совсем не тем человеком, каким я его представляла. Не ожидала, что он зайдет так далеко, ведь он знает о моей роли в этих открытиях больше других.

— Рад слышать, но надеюсь, что в следующем году у нас появится новое оборудование. Мы разместили заказ у производителей и умоляли государственные организации о финансировании, но вы знаете, насколько я непопулярен. Мои запросы всегда оказываются внизу списка, — говорит он с извиняющейся улыбкой, и я понимаю, что, несмотря на блестящий ум и репутацию Бернала в научной среде, мы столкнемся со всеобщей неприязнью из-за его симпатий к коммунизму. — Я очень ценю ваш ум и талант экспериментатора — не хочется, чтобы вы теряли хоть секунду вашего времени. — Он делает шаг ко мне.

Он стоит слишком близко, но я не волнуюсь, хотя наслышана о его ужасной репутации донжуана — еще одна причина, по которой Энн его недолюбливает. Даже, когда я была в Париже, коллеги из лаборатории рассказывали о его легендарных успехах у женщин, что мне трудно понять, учитывая его ужасные зубы, обвисшие щеки и неухоженные густые волосы. Но, что бы я ни думала о привлекательности Бернала, он, кажется, содержит целый гарем: не только жену и пару любовниц, а также детей от всех них, но и то и дело крутит мимолетные интрижки — коллеги часто видят разных женщин, выходящих из квартиры, которую он снимает в соседнем доме. Говорят, там на стене есть фреска, нарисованная его другом, тоже коммунистом, Пабло Пикассо. Но я с самого начала — когда он пригласил меня выпить тет-а-тет — дала ему понять, что такое общение меня не интересует и что я общаюсь с коллегами только на мероприятиях. Ложь во благо.

Когда я обозначила границу, наши отношения с Берналом стали непринужденными и продуктивными. Он дал мне задание и оставил в покое. Мне нравится, что он доверяет мне и всем своим ученым; даже в вопросах протоколов безопасности — всё на наше усмотрение, главное раз в год проходить обязательный медицинский осмотр у университетского врача. Когда стало ясно, что заказанное мною специализированное кристаллографическое оборудование будут делать нескольких месяцев, он позволил мне завершить свою работу над ДНК несмотря на то, что Рэндалл запретил мне заниматься этой темой после ухода. Бернал поддержал мои поездки на конференции в Германию и Францию. Он отпустил меня в долгое путешествие в Израиль, где я смогла немного расслабиться, но это не убавило моего скептицизма по поводу идеалистической сионистской идеи построить еврейское государство.

— Хоть мне и хочется поработать с новым оборудованием, я вовсе не теряю времени. Поездка в Израиль натолкнула меня на несколько интересных рабочих идей. — Я знаю, что он ценит людей, уверенных в себе, и смотрю ему прямо в глаза. — У меня появились гипотезы насчет кислоты, которую вы поручили мне исследовать.

— Не терпится узнать, что вам удастся открыть, — улыбается Бернал. — Спасибо за ваше терпение в ожидании нового года.

Я улыбаюсь в ответ, думая о предмете своего нового исследования — рибонуклеиновой кислоте, важной родственнице ДНК, которую обнаруживают во всех клетках, включая вирус табачной мозаики, на примере которого я и буду изучать РНК. Вирус табачной мозаики — самый первый из открытых вирусов, на нем проходят почти все исследования структуры вирусов и, как следствие, структуры рибонуклеиновой кислоты, или РНК. Выяснить, как устроена РНК и какова ее роль в размножении вирусов — серьезная новая задача, к тому же напрямую связанная с моей работой над ДНК. Сложно переоценить, насколько важными окажутся результаты моих исследований для понимания таких разрушительных и широко распространенных вирусов, как возбудитель полиомиелита.

Новая работа будоражит меня, и я знаю, что правильно сделала, оставив прошлые обиды позади. Утешает и то, что модель Крика и Уотсона не снискала немедленного признания и восторга научного сообщества, которых они ожидали, но, по правде говоря, постепенно их концепция приобретает сторонников. Путешествия, новые горизонты, начальник, который меня уважает: кажется, год в Биркбеке можно сравнить с раем на земле. Если бы я верила в рай.

Глава сорок четвертая

С зонтом в руке я выхожу из своего кабинета, намереваясь спуститься вниз на шесть лестничных пролетов — в подвал, чтобы подготовить пару экспериментов. По крыше стучит дождь, а значит, мокро будет не только на улице, но и в цокольном этаже, в лаборатории. Лучше бы, конечно, все отложить и не мокнуть, но я на полпути к новому снимку и хочу убедиться, что правильно рассчитала угол для камеры North American Philips.

Сбегая по лестнице с чердака, я натыкаюсь на бодрого парня в огромных очках и с темными кудрявыми волосами.

— Здравствуйте. Могу я вам чем-то помочь? — предлагаю я, думая, что он заблудился, ведь я не назначала сегодня никаких встреч и никого не жду.

— Можете. Я ищу доктора Розалинд Франклин, — у него мелодичный акцент, средний между английским и австралийским, но какой-то особенный.

— Это я.

— Очень, очень рад, — он приветственно протягивает одну руку, стараясь удержать другой коробку. — Приятно познакомиться. Я Аарон Клуг, мы будем соседями по этажу.

Я правильно его поняла? Он будет моим соседом здесь, на бывшем чердаке для прислуги? Наверное, администратор Биркбека должен был направить официальное уведомление, но тут игнорируют формальности. А поскольку на последние пару недель Бернал уехал в Европу, такие мелочи никого сейчас не волнуют.

— Добро пожаловать, — говорю я с улыбкой, словно ждала его. А что мне еще остается, кроме как быть гостеприимной? В любом случае приятно, что в этом огромном, продуваемом сквозняками пространстве я буду не одна. Если только сосед не окажется очередным Уилкинсом.

Я замечаю еще одну коробку на ступеньке позади него. Должно быть, он поставил ее, заслышав мои шаги, чтобы освободить проход. Очень заботливо с его стороны. Я тянусь за потрепанной коробкой:

— Давайте помогу. И покажу вам вашу новую берлогу.

— Буду очень признателен, — говорит он.

Я поднимаюсь обратно и не могу удержаться от вопроса:

— Вы из Южной Африки?

— Да, — в его голосе звучит удивление. — Не многим удается разгадать мой акцент, хотя я и не коренной южноафриканец. Мои родители переехали туда из Литвы, когда мне было два года, что, оглядываясь назад, оказалось мудрым решением.

Я оборачиваюсь к нему:

— Почему?

— Это спасло нас от концентрационных лагерей.

Я чуть не роняю коробку, которую несу. В Англии не принято открыто говорить о том, что ты еврей, особенно малознакомым людям. Во Франции с этим проще. Даже моя собственная семья, хоть и принадлежит к числу процветающих лондонских еврейских семейств, старается это не особенно афишировать. Откровенность Аарона неожиданно побуждает меня к ответной.

— Моя семья цела, потому что мы жили здесь, в Англии. — Мы обмениваемся понимающими взглядами, и я чувствую какое-то родство с этим человеком.

Мы поднимаемся на лестничную площадку, и я провожу его в часть, отведенную под второй кабинет и лабораторию. Она пустовала с тех пор, как я тут обосновалась. В углу я обнаруживаю стопку своих книг.

— Ох, извините. Я только что вернулась из Америки, и, если бы знала о вашем приезде, в первую очередь навела бы тут порядок.

— Пожалуйста, не беспокойтесь из-за таких мелочей, доктор Франклин, — отвечает он.

— Зовите меня Розалинд.

— Только если вы будете звать меня Аарон.

Мы ставим коробки, и он спрашивает:

— Где вы побывали в Америке?

— У меня была возможность проехать по обширным северным штатам, которые они называют Новой Англией.

Мы смеемся над тем, что новая, бескрайняя Америка сравнивает себя со своей старой, тесной метрополией.

— Я проехала также через внутренние штаты, по пути останавливаясь в Чикаго, Сент-Луисе и Мэдисоне, штат Висконсин. Ненадолго задержалась в Калифорнии, а затем направилась в Аризону. Какое там потрясающее солнце, особенно в пустыне и Гранд-каньоне!

— Звучит восхитительно. Мы с женой мечтаем однажды поехать туда. Мы скучаем по климату Южной Африки, и я слышал, что в Америке можно найти похожие районы.

«Восхитительно» — слишком слабое слово, чтобы описать все чудеса Америки. Но, пожалуй, сильнее всего удивили не места, а люди. В начале путешествия, которое было частью Гордоновской конференции по углю в Нью-Гэмпшире, меня пригласили посетить морскую биологическую лабораторию в Вудс-Хоул, штат Массачусетс. Этот биологический исследовательский центр расположен на самой оконечности Кейп-Кода, узкого полуострова к югу от Бостона, который простирается в Атлантический океан. Там проводились важные работы Томаса Ханта Моргана из Колумбийского университета по генетике, в частности о роли хромосом в наследственности, что побудило меня принять предложение.

Любезный ученый из Вудс-Хоула водил меня по бескрайнему побережью, когда я буквально столкнулась, — подумать только с кем! — с Джимом Уотсоном. Увидев его, я вздрогнула и выпалила: — Что, черт возьми, вы здесь делаете?

Я не видела Уотсона со дня нашего столкновения в моей лаборатории в Королевском колледже и ожидала, что он поведет себя как прежде. Я приготовилась к новому столкновению.

— Доктор Франклин! — воскликнул он, словно мы друзья-приятели, хотя я обратила внимание, что он выбрал официальное обращение, а не обидное «Рози». — Как я рад встретить вас в Америке!

— Взаимно, — настороженно ответила я, понимая, что на меня смотрит сопровождающий. — Я думала, вы уехали из Кембриджа в Калифорнийский технологический. А вы оказывается в Массачусетсе. Выходит, у меня неверные сведения?

Я не особо следила за Уотсоном после того, как ушла из Королевского колледжа — старалась забыть всю эту катастрофу, за исключением науки — но о нем и Крике часто писали, поскольку теория двойной спирали приобретала все большее признание, и эти двое набирали популярность. В последнем сообщении говорилось, что Уотсон обосновался в Калифорнии.

— Ваши сведения как всегда точны, — улыбнулся он. — Я осматриваю объекты Вудс-Хоула и интересуюсь их исследованиями. Вы ведь здесь с той же целью?

Почему он вдруг так дружелюбен и любезен, хотела бы я знать? Если бы он держался так же надменно, как в Англии, я бы знала, как реагировать. Но что делать с этой странной доброжелательностью?

— Именно так, — я решила отвечать в том же тоне, что и он, невзирая на свое к нему отношение и на то, как он поступил с моими исследованиями ДНК. В конце концов, мне надо было произвести хорошее впечатление на принимающих нас ученых Вудс-Хоула.

— Это впечатляющее место.

— Да, — ответила я, не зная, что еще добавить. В этот момент мой сопровождающий спросил, не хотел бы Уотсон присоединиться к экскурсии.

Мне хотелось крикнуть «Нет!», но как можно? Так что я шла по Вудс-Хоулу бок о бок с человеком, которого презирала.

— Я слышал, вы работаете над вирусом табачной мозаики, — произнес он на ходу.

— Вы следите за мной? — подозрительно прошептала я.

— Нет, нет, доктор Франклин, — протестующе замахал он руками. — Накануне отъезда из Англии я встретил Бернала, и он мне рассказал. Как продвигаются ваши исследования?

— Неплохо, — ответила я, стараясь успокоить свое бешено бьющееся сердце. Я не собиралась делиться с ним подробностями; я слишком хорошо знала, что он делает с исследованиями других ученых.

— Я не знаком с параметрами вашего исследования, но буду рад поделиться всеми данными, которые собрал, когда сам изучала вирус табачной мозаики, — он умолк, и я была рада, что он хотя бы не сказал, что изучал вирус табачной мозаики в Кембридже в период, когда Брэгг запретил ему и Уотсону заниматься ДНК. У меня бы не хватило сил продолжать эту беседу, если бы он упомянул об этом.

— Я выяснил, что белковые субъединицы вируса табачной мозаики образуют спираль. Но вы, конечно, захотите сделать свои выводы, — он смотрел на меня, словно извиняясь.

Возможно, он и правда сожалел о своем поступке? На мгновение я смягчилась по отношению к нему, но потом напомнила себе о том, что он сделал. И о том, сколько у него было возможностей отдать мне должное после публикации их с Криком статьи, но они не предприняли ничего. Они лишь «разрешили» мне подать отчет для публикации рядом с их знаменитой статьей, который остался практически незамеченным.

— Спасибо, — ответила я. Это все, что я могла сказать в присутствии нашего гида из Вудс-Хоула.

Дорожка стала узкой, и нам пришлось выстроиться друг за другом. Гид шел впереди, затем я, а за мной следовал Уотсон. Спиной я почувствовала, как Уотсон приближается ко мне. Затем я услышала его тихий голос: «Мне кажется, мы неправильно оценили вашу роль в работе над ДНК».

Это он так извинился? Этой короткой фразы, в которой даже не чувствовалось подлинного раскаяния, явно маловато. Но я вспомнила свои слова о движении вперед, сказанные Урсуле, о том, что надо оставить позади кошмары и разочарования Королевского колледжа, ДНК и этих мужчин. И решила принять его вялую оливковую ветвь. Но не прощать. И никогда не забывать.

Я никогда не стану обсуждать с Аароном Уилкинса, Уотсона и Крика. Ну или точно не сейчас. Вместо этого я говорю:

— Надеюсь, у вас будет возможность побывать там. Бостон замечателен, похож на Лондон, но по-американски свеж. Огромная, разнообразная страна, где полно вкусной еды, к тому же там работают множество первоклассных ученых и лабораторий. Я познакомилась с Эрвином Чаргаффом, Джорджем Гамовым, Владимиром Вандом и Исидором Фанкухеном, — я могла бы продолжать и продолжать.

Его глаза расширяются.

— Каких знаменитых специалистов вам повезло встретить! Хотя и здесь, в Биркбеке, нас окружают известные ученые. На чем вы специализируетесь, Розалинд? Я слышал, что вы физический химик, но это все, что я знаю.

— Хотите посмотреть, над чем я работаю? — спрашиваю я.

Мне уже давно не с кем было обсудить текущую работу; хотя люди в Биркбеке добрее, чем в Королевском колледже, они не особо настроены пообщаться — видимо, потому что я, в отличие от них, не поддерживаю Коммунистическую партию. К тому же я привыкла к ежедневному общению с Рэем, а до этого с коллегами из лаборатории и Жаком. Я думала, что успешно избавилась от мыслей о Жаке — но вот, опять вспомнила его и ощутила, как скучаю по его интеллекту и юмору.

— Конечно! Куда идти?

Я приглашаю Аарона в свой офис, где на световом столе как раз разложены несколько снимков. Они еще не того качества, как хотелось бы, но я приближаюсь к цели.

— Вы знакомы с вирусом табачной мозаики?

— К сожалению, нет.

Я протягиваю ему обычную фотографию, на которой сравниваются два табачных листа.

— Как видно на этой фотографии, вирус вызывает скручивание и появление пятнистого, мозаичного узора различных оттенков зеленого на листе табака. Я уверена, вы знаете, что вирусы — это инертные молекулы, состоящие из РНК, ДНК и белков, безжизненные до тех пор, пока они не проникнут в клетку. Проникнув же в нее, они захватывают клетку и начинают размножаться. Вирус табачной мозаики, или ВТМ, как мы его называем, внедряется в живую клетку как игла или шприц. Этот конкретный вирус уникально организован и поможет нам определить, где в клетке находится РНК — в центре или прячется у края? Недавно биофизик и кристаллограф из Йельского университета Дон Каспар обнаружил, что центр ВТМ полый. Если мы подтвердим это, то получим часть ответов, и сможем приступить к поискам РНК по краям. Как только мы определим местоположение РНК, мы начнем изучать ее структуру и, конечно, способ функционирования.

Мы рассматриваем несколько моих кристаллографических изображений на световом столе, и Аарон задает проницательные вопросы. Его реплики заставляют меня по-новому взглянуть на собранный материал, но его любопытство такое неподдельное, что совершенно не оскорбительно. У него быстрый, теоретический ум.

Когда он изучает очередной снимок, его кустистые брови взлетают над тяжелой оправой очков. Он поворачивается ко мне спрашивает:

— Я знаю, мы только что познакомились, и, хотя я, как и вы, физический химик и кристаллограф, но у меня нет опыта работы с вирусами… И все-таки… — он умолкает.

— Да? — подталкиваю я его продолжить.

— Не нужен ли вам напарник?

Глава сорок пятая

Мы выстроились кружком в моем офисе. Мы — это я, Аарон и наши новые помощники Джон Финч и Кеннет Холмс, и мы ожесточенно спорим. И пусть я за старшую в этой маленькой семье, мы разговариваем друг с другом прямо, честно и с уважением, и я от этого в восторге.

На полу разложены рентгеновские снимки — стороннему человеку показалось бы, что они разбросаны в беспорядке. Больше года мы работали над тем, чтобы получить эти максимально четкие изображения вируса и на полу — плоды наших трудов. И только когда мы все согласились, что у нас достаточно материала, мы решили перейти к сути исследования — построению модели. Как отрадно работать в команде ученых, которые не оспаривают этот базовый принцип, в отличие от Уилкинса.

Сегодня мы приступаем к созданию модели этого вируса странной конструкции, который состоит из белковых молекул, опоясывающих ядро, с вплетенной между ними РНК. По крайней мере, такова наша гипотеза. Перед нами корзина с мелочами, которые будут изображать разные биологические материалы. У каждого из нас свое мнение о том, с чего начать.

— Что, если мы просто начнем выкладывать круги из белковых молекул? — говорит Кен.

— Такой подход возможен. Но когда я обсуждала это с Криком — конечно, в самых общих чертах, потому что, пока мы держим наши исследования в секрете, — он предложил сначала создать внутреннее ядро, вокруг которого выстроить архитектуру вируса, — высказываюсь я после Кена.

Еще одно неожиданное, хотя в какой-то мере и предсказуемое событие, учитывая, насколько тесно научное сообщество — моя встреча с Криком на конференции. Он был столь же дружелюбен и внимателен, как и Уотсон в Америке. Мы с ним не затрагивали ни тему ДНК, ни Королевского колледжа и Кавендиша, ни наших взаимоотношений, но, когда другой коллега упомянул Уотсона, он ответил холодно, и я была этому рада — мне Уотсон всегда был наиболее несимпатичен и мне всегда казалось, что на нем большая часть вины за все несправедливости в отношении меня, хотя, возможно, это и неправда. Думаю, из-за чувства вины они оба теперь стараются быть добрее ко мне, особенно на фоне того, что научный мир и даже широкая общественность постепенно признает важность их модели ДНК. Я без колебаний приму любую помощь от Крика и его советы, если они окажутся полезными — это минимум того, что он может сделать для меня. Он и Уотсон использовали меня, и теперь я намерена поступить так же, Уотсон всегда казался мне более скользким типом, чем Крик. И сделаю я это, разумеется, ради науки, а не ради личной славы и наград, как они.

Аарон надолго задумывается, потом произносит:

— Мне все равно, что думает Крик. Мне важно, что думаете вы.

— Хорошо, — я делаю шаг назад от изображений на полу, пытаясь представить трехмерную фигуру. — Я несколько озадачена, потому что не могу увидеть центральное ядро. Как мы знаем, Каспар предположил, что оно полое — просто пустота, и я склонна согласиться. Но даже рентгеновские снимки имеют свои ограничения: они не могут показать отсутствие чего-то.

— Розалинд, иногда вы слишком буквально и упрямо держитесь за данные и снимки. Попробуйте на секунду абстрагироваться от изображений и представить, какой может оказаться структура, опираясь на свои чувства, — глаза Аарона горят, и сам он выглядит упрямцем, хоть и обвиняет в этом меня.

— Это я-то упряма? — не спрашиваю, а взвиваюсь я. Моя первая реакция — защитить себя, как часто приходилось делать многие годы.

— Да. То, что вы — превосходный, самый систематический физико-химик и экспериментальный кристаллограф, из всех, кого я знаю, не мешает вам упрямо не любить теоретизирование, — Аарону нравится подчеркивать различия между нами — он всем и каждому готов вещать о том, что мы — живое воплощение дихотомии теории и практики.

Я смотрю на него и меня разбирает смех. Потому что он прав. Я действительно чертовски упряма и слишком держусь за факты, мне действительно нужно отвлечься от данных и дать волю воображению. Какое облегчение — быть собой среди других людей и встречать понимание, как это было в Париже. Я знаю, что Аарон желает мне добра и искренне уважает меня, я боялась, что никогда больше не встречу такого понимания. И вот, в Биркбеке, на пятом этаже, в мансарде для прислуги, я его нашла — так же, как это было с Витторио, и в какой-то степени с Рэем, и при этом без романтических ловушек, как это было с Жаком.

— Хорошо, давайте отработаем идею Кена, — я начинаю рассматривать вещи в корзине. — Что из этого может сыграть роль белковых молекул?

Мы по очереди перебираем всякую всячину — мячи для настольного и большого тенниса, ластики разных размеров и форм, но, кажется, ничто из этого не подходит. Мы возвращаемся к снимкам, надеясь, что они наведут нас на мысль, что можно использовать в роли белка.

Кен указывает на одно из фото на полу.

— Посмотрите-ка на это четкое изображение. Не наталкивает ли оно вас на идеи? — на его лице появляется полуулыбка. — Я прямо горжусь им. Оно было сделано сразу после того, как я исправил проблемы с очисткой рентгеновской камеры Боудуэна, установив вакуумный манометр на рентгеновскую трубку.

— Что вы сделали? — восклицаю я. — Как степень вакуума связана с очисткой камеры или получением четких снимков?

Кен, еще несколько минут назад светившийся от того, что мы воспользовались его предложением, теперь смотрит в пол, и я понимаю, что зашла слишком далеко.

— Вы унижаете его, Розалинд, — говорит Аарон, как будто я сама этого не знаю.

Эту критику — в отличие от предыдущего упрека — я воспринимаю всерьез. Я сама много страдала от надменного отношения начальников и не хочу так обращаться со своими ассистентами. Но я не всегда осознаю, что веду себя обидно, и Аарон согласился быть моей совестью и сторожем в этом вопросе.

— Простите, Кен. Вы знаете, что я увлекаюсь. И не всегда… — я замолкаю, не зная, как закончить фразу.

— Осознаете, как это выглядит со стороны? — подсказывает он.

— Да, именно так. Все хорошо? — участливо спрашиваю я.

— Все в порядке, Розалинд.

— Возвращаемся к работе! — командует Аарон, когда конфликт исчерпан.

— Чья очередь унижать? — шучу я, и все смеются.

— У меня есть идея! — вдруг восклицает Кен. — А что насчет рукоятки велосипедного руля? Она почти точно соответствует форме белковой молекулы.

— Думаю, это может подойти, — медленно отвечаю я. — Как вам такое в голову пришло?

— Я каждый день езжу на работу на велосипеде, поэтому он всегда в моих мыслях.

— Блестяще, — говорит Аарон, затем обращается к Кену и Джону. — Не сходите ли вы в магазин «Вулфорт» на Оксфорд-стрит посмотреть, есть ли у них такие?

— Хорошо, — отвечает Джон, но, перед тем, как они с Кеном спустятся вниз по лестнице, он спрашивает: — Сколько нам нужно?

Аарон смотрит на меня. Он понимает: я знаю точный ответ, даже не заглядывая в свои данные; в этот момент теоретик-любитель мыслить масштабно и экспериментатор, зацикленный на деталях, идеально дополняют друг друга.

— Двести восемьдесят восемь, — без колебаний отвечаю я.

Кен и Джон хохочут, представляя предстоящий разговор с сотрудниками «Вулфорта», и смех их долго слышен в офисе, даже когда дверь за ними закрывается. В это время появляется почтальон Биркбека и оставляет несколько писем на моем столе. Аарон уходит в подвал, проконтролировать эксперименты в лаборатории.

— Не забудьте зонт. Прогноз погоды обещает дождь, — кричу я ему вслед.

— И снаружи и внутри, — отвечает он.

Когда он уходит, я замечаю конверт на вершине стопки — письмо от Нормана Пири, британского вирусолога и руководителя биохимического отдела экспериментальной станции Ротамстед, и у меня сводит желудок. Пири, член Совета по сельскохозяйственным исследованиям, категорически не согласен с моими выводами, опубликованными в журнале Nature, о том, что стержни ВТМ имеют одинаковую длину. Он ополчился на меня и даже отказывается посылать образцы вирусов в нашу лабораторию для изучения. Что он пишет? Он уже ясно выразил свое мнение, и из-за его враждебности мы начали выращивать собственные вирусы.

Я вскрываю письмо. Сухим официальным тоном Пири сообщает, что он подал возражение на финансирование моей группы Советом по сельскохозяйственным исследованиям, обратившись к своему «близкому другу», главе совета сэру Уильяму Слейтеру. Грант совета — единственное финансирование, которое получает моя группа, и без него нам придется закрыть проект. К моему удивлению, Уотсон написал, что он слышал о моих бедах и попытался защитить меня через их общего со Слейтером друга, тоже ученого, но посмотрим, что из этого выйдет. Удастся ли мне сохранить нашу маленькую семью?

Глава сорок шестая

Полуденное солнце припекает мне лицо, я откидываюсь назад и закрываю глаза, наслаждаясь теплом на щеках. Аарон, Кен и Джон сидят по обе стороны от меня на скамейке в сквере около нашего Бирбекского особнячка. Они обсуждают какие-то сплетни, я слушаю лишь краем уха, наслаждаясь прекрасным днем и компанией. Как же мне повезло оказаться здесь после Королевского колледжа, думаю я.

Вдруг коллеги один за другим замолкают. Эта тишина необычна, и я открываю глаза, чтобы узнать, в чем дело. Прямо передо мной стоит темноволосый мужчина с усами, он смотрит на меня выжидающе.

— Вы доктор Франклин? — робко спрашивает он.

— Да. С кем имею честь?

— Меня зовут Дон Каспар. Я биофизик из Йельского университета, приехал сюда для постдокторской работы и…

Вскакивая со скамейки, я перебиваю его:

— Вы тот самый Дон Каспар, который выдвинул теорию, что центр вируса табачной мозаики полый?

Под его пышными усами появляется широкая улыбка, а глаза удивленно распахиваются.

— Да, это я.

Я приветственно протягиваю ему руку:

— Рада встрече. Мы знаем вашу работу, и уверена, всем нам не терпится вас расспросить. Что привело вас в Биркбек?

— Вы, доктор Франклин.

— Я?

— Да. Я услышал о вашем исследовании вируса табачной мозаики и подумал, что, пока я в Англии, прохожу в Кембридже постдокторантуру по молекулярной биологии, я мог бы помочь вам в вашем исследовании, если вас это заинтересует.

Я не отвечаю, потому что не знаю, что сказать, моя команда из Биркбека тоже молчит. Встретить ученого, чьей работой я восхищаюсь, да к тому же чтобы он предложил свои услуги — это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Это лучше, чем я могла представить. В чем подвох? Как этот американский ученый узнал о том, что мы делаем здесь?

Дон замолкает, глядя на нашу молчаливую троицу, затем добавляет:

— Но если у вас уже достаточно помощников…

Я все еще насторожена, но не хочется упускать его.

— Нет, нет, еще одни руки всегда кстати, особенно такие опытные и знающие, как ваши, — спешно отвечаю я. — Простите, что замешкалась с ответом. Просто я удивлена. Мы только начали публиковать наши работы по вирусу табачной мозаики, и я не могу понять, как вы узнали, чем мы тут занимаемся.

— Очень просто. Накануне отъезда я побывал в Калифорнийском технологическом и там Джим Уотсон в общих чертах рассказал мне о вашем исследовании, он восхищается вами. Он посоветовал умолять вас о возможности поработать в вашей лаборатории с вирусом табачной мозаики, потому что другого шанса посотрудничать с ученым-экспериментатором вашего уровня и гения у меня не будет.

При упоминании имени Уотсона я отшатываюсь, хотя вроде как он издалека выражает мне уважение. В нашу последнюю встречу и в последовавшей переписке Уотсон был очень предупредительным и неустанно хвалил меня. Я надеюсь, что Дон не заметит мою реакцию.

— Что ж, теперь ясно, — отвечаю я.

— Если, конечно, вы согласитесь принять меня.

Только благодаря тому, что Дон Каспар пришел со своим финансированием — и своим богатым опытом работы с вирусом табачной мозаики — мы смогли принять его в команду в эти времена, когда с финансированием так туго. И вот уже пять месяцев интеллект Дона и его страсть к исследованию вируса служат науке. Поверить не могу, что я боялась доверять Дону и его желанию работать со мной только из-за того, что он прибыл по совету Уотсона. Какой потерей было бы, если бы мы не приняли Дона Каспара в нашу команду. И для работы, и для меня.

Теперь нас пятеро — Аарон, Кен, Джон, Дон и я. Мы собираемся за длинным прямоугольным столом в рабочей столовой. Нам всегда есть что обсудить, но нас часто прерывают, мешая сосредоточиться, потому что все подходят поздороваться и поболтать с нашим новым коллегой.

— Откуда вы знаете столько народу в Биркбеке? — спрашиваю я Дона — стремительного, обаятельного, улыбающегося так, что весь он словно преображается. — Вы же еще и года здесь не пробыли.

— В отличие от вас, Розалинд, он дружелюбный, — усмехается Аарон.

Я понарошку шлепаю его по руке.

— Это я недружелюбная? Просто я часто блуждаю в своих мыслях.

Кен вмешивается:

— Но другие этого не знают. Они думают, вы их осуждаете за симпатии к Коммунистической партии.

— Правда? — с тревогой спрашиваю я. Мои взгляды на Советский Союз не секрет — мне по-прежнему отвратительна гонка вооружений и разработка все более смертоносного оружия — но мне не по душе мысль, что коллеги думают, будто я осуждаю их. Меня саму слишком часто осуждали в прошлом, и я бы не хотела, чтобы другие чувствовали то, что когда-то пережила я.

Все смеются, и я понимаю, что они добродушно подтрунивают надо мной. Но вижу также, что в этой шутке лишь доля шутки.

— Это не совсем шутка, да?

Улыбаясь, Аарон объясняет:

— Тут полно коммунистов. Неудивительно, учитывая, что нами руководит Бернал, наш бесстрашный лидер. А у вас, Розалинд, аристократический выговор, вы учились в школе Святого Павла и живете в Кенсингтоне…

Джон перебивает:

— А помните вечер, когда к особняку за вами подъехал «роллс-ройс», и вы уехали в вечернем платье? Видели бы вы, как у всех отвисли челюсти.

— Какое отношение это имеет к дружелюбию? — спрашиваю я.

— Люди думают, что вы из высшего класса, аристократка. Это противоречит их убеждениям, и одна из причин, по которой они держат дистанцию, — говорит Аарон.

Это объяснение удивляет. Для меня не новость, что неприятие Советского Союза отдаляет меня от политически активных коллег, но что их расстраивает мое социальное положение, действительно поражает.

— Что ж, я полагаю, мне стоит порадоваться, что им не нравится мое происхождение. По крайней мере, я ничего не сделала для этого, — заявляю я.

Четверо мужчин переглядываются, и я понимаю, что они не знают, как отреагировать. Дон находится первым:

— Все уже сделали за вас, — и они снова хохочут.

Даже я усмехаюсь над этой шуточкой за мой счет, частично потому, что Дон обычно себе такого не позволяет, хотя он уже почти пять месяцев с нами и вообще очень общительный. Со всеми, кроме меня. Со мной он осторожен, умен и вежлив, но не в патриархальном смысле. И порой, когда никто не смотрит, я ловлю себя на том, что украдкой поглядываю на этого умного мужчину.

У нас с этим усатым американцем за плечами уже пять месяцев замечательного сотрудничества, он разделяет мое страстное, почти переходящее в одержимость, желание раскрыть структуру вируса и составить карту РНК. Мы использовали изоморфное замещение — совершенно новую технику, применявшуюся только ее разработчиком, Максом Перуцем, — в которой мы вводим несколько тяжелых атомов в белок вируса. Этот подход дает беспрецедентные рентгеновские паттерны двух различных типов, а графики измерений этих изображений показывают расстояние между РНК и центром вируса и местоположение самой РНК. Это помогает нам понять, как белок изолирует РНК, пока РНК не попадет в клетку и не начнет процесс репликации вируса. Эта информация жизненно важна, потому что она объясняет, как работает вирус и как его можно остановить. Замечаю, что когда я даю себе волю и позволяю немного помечтать, то вижу в эти моменты, как наши знания спасают миллионы людей, страдающих от вирусов.

Работа с Доном вдохновляет, и я часто фантазирую о том, сколько добра могут принести наши открытия миру. Сможем ли мы понять, как размножаются вирусы, и затем остановить их с помощью этого знания? Но я думаю об этом, не только размышляя о нашей совместной работе. На фоне наших исследований с новой командой в Биркбеке прежняя работа в Королевском колледже кажется мелкой и незначительной; реальная польза, которую наше исследование может принести в ближайшем будущем, волнует меня. Эта мысль исцеляет от гнева и разочарования, которые до сих пор иногда охватывают из-за поступков Уилкинса, Уотсона и Крика. Особенно теперь, когда Крик и Уотсон стали знаменитостями из-за «своего» открытия.

Поток мыслей внезапно прерывается приступом паники. Мне нельзя терять эту маленькую семью и секреты, которые мы можем открыть вместе. Но как сохранить эту команду без финансирования?

Уже несколько месяцев я скрываю от коллег это неотступное беспокойство — с тех пор как Пири начал добиваться, чтобы меня лишили финансирования от Совета по сельскохозяйственным исследованиям. На самом деле, я изо всех сил старалась оградить коллег от этих тревог. Может, пора поделиться? Вдруг они придумают, как помочь делу? Да, они потеряют душевное спокойствие, но взамен мы все что-то можем приобрести. Я решаю бороться.

Расправив плечи, я смотрю на Дона, сидящего напротив, а затем по очереди на каждого из мужчин.

— Мне надо кое-что с вами обсудить. Я несколько месяцев старалась поправить ситуацию своими силами, лишь бы не говорить вам. — Улыбки исчезают, а я спрашиваю: — Помните статью, которую я написала для Nature?

— Которую? Вы написали полдюжины с тех пор, как я тут работаю, — говорит Дон.

— Ту, где показано, что все стержни ВТМ одинаковой длины?

— Ту, которую возненавидел Пири?

— Конечно помним, — говорит Аарон. — Из-за нее мы превратились в фабрику по выращиванию вирусов.

— Так вот он обозлился настолько, что не просто хочет лишить нас вирусов. Он хочет лишить нас гранта от Совета по сельскохозяйственным исследованиям. Финансирование заканчивается в следующем году, и Пири настраивает против нас Слейтера. На самом деле против меня, а не вас всех, — я глубоко вздыхаю. — Бернал пытался помочь, но Слейтер его не особо ценит. Джим Уотсон вступился за нас через общего друга Пири и Слейтера, и другие ученые. Но я не уверена, что этого хватит, хотя мы публикуем больше статей, чем любая другая группа, и на конференции нас приглашают чаще, чем мы можем на них ездить. Сэр Лоуренс Брэгг попросил наши модели для выставки в Международном научном зале Брюссельской всемирной выставки. Каких еще результатов может желать Совет по сельскохозяйственным исследованиям за свой грант?

— Боже мой, — говорит Кен, откидываясь на стуле. Джон делает то же самое и смотрит в пол. Мы все знаем, что они могут перейти в докторантуру, а Дон вообще пробудет здесь всего год. Сильнее всего рискуем мы с Аароном.

— То, что я женщина, делу тоже не помогает. И даже то, что я имею право на звание ведущего научного исследователя за четырнадцать лет научной работы тоже не помогает, тем более что Совет по сельскохозяйственным исследованиям не хочет мне это звание присуждать, — я не произношу очевидного. Я так долго работала вне обычной системы, когда ученые занимают определенные, строго разграниченные, должности в университетах или лабораториях, что теперь, когда я наконец стремлюсь к этому, никто не хочет давать мне звание и зарплату, соответствующие моему опыту.

— Узколобые ублюдки, — бормочет Дон себе под нос, и я одновременно шокирована его речью и взволнована его порывом защитника. Я постоянно втайне надеюсь, что он обратит на меня свое приветливое обаяние, но знаю, что должна желать другого. Я не могу допустить, чтобы достигнутое в группе равновесие было нарушено кем-то или чем-то. В labo я на собственном горьком опыте узнала, к какому хаосу может привести романтическая связь.

— Должны быть другие варианты, — говорит Аарон, хмуря кустистые брови. Ему есть что терять, даже больше, чем мне. Он, его жена и их маленький сын живут на его зарплату, меньшую, чем моя, на пятом этаже покосившегося викторианского дома в не самом фешенебельном районе. Хотя, я уверена, он с легкостью найдет другую должность, но от него зависит семья и перерыв в зарплате станет серьезной проблемой. — Мы все на пороге серьезного открытия. Перебой в финансировании нарушит ход исследования и не позволит нам сохранить коллектив.

«Именно это меня и беспокоит», — думаю я и бросаю на Аарона извиняющийся взгляд.

Дон внезапно выпрямляется в кресле, и тревога на его лице сменяется возбуждением:

— А как насчет Америки? Держу пари, вы могли бы получить деньги от Национального института здравоохранения США. Они финансируют важные проекты за пределами страны. А что может быть важнее вашей работы, отвечающей на фундаментальные вопросы о механизме жизненных процессов? Разве смогут они отказать прекрасной британской исследовательнице, которая собирается раскрыть секреты РНК вместе со скрытыми механизмами вирусов?

Глава сорок седьмая

— Как приятно, дорогая, что ты смогла прийти послушать симфонию, хотя выглядишь немного опухшей. Это, наверное, из-за путешествия? Как бы мне хотелось, чтобы ты поменьше работала и разъезжала, — говорит мама, когда я устраиваюсь на алом бархатном стуле рядом с ней, расправляя юбку своего малинового вечернего платья и думая о том, как мне повезло, что два оттенка красного не конфликтуют. Лучше бы она не упоминала об отеках, это болезненная тема. Я боролась с ними, особенно в области живота, месяцами еще задолго до поездки в Америку, и никакие ограничения в еде не помогают их уменьшить. Хорошо мама не заметила, что я по-новому уложила волосы, чтобы скрыть небольшое облысение на макушке.

Она гладит мою руку, словно я крошка-пудель.

— В любом случае мы очень рады, что ты смогла прийти. Это так важно для Дженифер.

Моя сестра руководит сбором средств в оркестре Голдсбро, основанном в 1948 году Лоуренсом Леонардом и Арнольдом Голдсбро, известными дирижером и клавесинистом. Даже если бы мне хотелось участвовать в благотворительности родителей, это последнее, чем занялась бы я. Оркестр специализируется на «ранней музыке», особенно периода барокко, и, честно говоря, все это очень далеко от меня: я наслаждаюсь живой симфонией не больше, чем радиопередачей. Сегодняшним выступлением в Уигмор-холле оркестр открывает сезон, дальше всех ждет праздничный благотворительный ужин. Идеальная, достойная филантропическая роль для младшей дочери Эллиса Франклина, родители ею чрезвычайно гордятся. «Хоть бы она нашла подходящего жениха», — я слышу эти слова так часто, что догадываюсь: сетования по поводу Дженифер — последние, родители уже отказались от идеи выдать замуж меня. И конечно, им не близки взгляды Адриенн.

— Когда ты прилетела? Мы сомневались, что ты успеешь на представление, учитывая задержки рейсов, — говорит папа, он сидит по другую руку от мамы. Прекрасный эдвардианский зал Уигмор служит ему отличной рамой, лицо с тяжелыми веками и фигура в черном костюме выделяются на фоне светлых мраморных и алебастровых стен. В проходе я замечаю Колина и Шарлотту с Роландом, и машу им.

— Примерно в три часа ночи.

— Ты, наверное, устала Розалинд? Выглядишь изможденной, — беспокоится мама.

Я чувствую себя совершенно истощенной, но не могу сказать об этом маме.

— Все нормально, просто я пришла сюда прямо с работы.

Я специально спланировала свое возвращение из Америки так, чтобы провести там как можно больше времени, но при этом успеть сегодня на работу и посетить это мероприятие. Эта вторая поездка в Америку, спонсированная фондом Рокфеллера, оказалась еще лучше первой. Когда я выступала с лекциями и осматривала лаборатории Новой Англии, когда встречалась с семьей Сэйров, путешествовала по Среднему Западу и Калифорнии, меня не покидало ощущение просветления и возвращения домой, особенно благодаря научным связям, которые я установила. Но была еще одна, неотложная цель — поездка дала мне шанс запросить финансирование от Национального института здравоохранения США. Меня согревает мысль, что, возможно, удастся сохранить нашу группу, я собираюсь немедленно начать процесс подачи заявки.

— Ты хочешь сказать, что пошла в Биркбек после трех перелетов, один из которых трансатлантический, да еще и прилетев среди ночи? А потом после полного рабочего дня пришла сюда? — папины брови ползут на лоб.

Я рассматриваю роскошную картину в куполе над сценой — центральная фигура изображает душу музыки, ее взгляд направлен вверх на огненные лучи, пронизывающие ярко-голубое небо и символизирующие гармонию.

— Я всегда выполняю свои обязательства, папа. Неважно, как я себя чувствую и что происходит в мире вокруг. Разве вы меня не этому учили? — шепчу я так, чтобы не потревожить других зрителей.

Джетлаг сказался на мне только на следующее утро. Ожидая в приемной доктора Линкена регулярного медицинского осмотра, который проходят все английские ученые, работающие с радиацией, в том числе из Биркбека, я засыпаю. Медсестра вызывает меня, и я пробуждаюсь от неприятного сна, в котором мой рейс домой постоянно отменяется, и я никак не могу добраться до места назначения.

Все еще сонная, я вхожу в кабинет доктора и раздеваюсь для осмотра. Ложусь на кушетку, и мы обмениваемся обычными любезностями, будто не происходит ничего интимного и неприятного. Старый врачебный трюк.

— Я только что вернулась из Америки, — отвечаю я на его расспросы.

Он прерывается и уточняет:

— Где вы побывали? — а затем возобновляет некомфортное обследование.

Я перечисляю места, которые посетила, а затем говорю:

— Конечно, Скалистые горы великолепны, но мое сердце осталось в южной Калифорнии.

Я с улыбкой вспоминаю спонтанное приключение, в которое мы отправились с коллегой из Калифорнийского технологического института Ренато Дульбекко в сопровождении гида. Мы стартовали в шесть утра и к одиннадцати достигли подножия горы Уитни, самой высокой точки Соединенных Штатов на высоте восьмидесяти с половиной сотен футов. Двадцать четыре часа мы поднимались на гору, неся спальные мешки и еду, любовались деревьями и другой растительностью, озером и даже снегом, который на высоте оказался еще более впечатляющим. Проснувшись, созерцали захватывающий вид с вершины горы, а потом спустились вниз, переоделись и к полудню были в лаборатории. Это было настолько потрясающе, что я даже отвлеклась от усиливающейся боли в животе.

— Правда? Что именно вам там особенно понравилось?

— Климат, ландшафт, наука. Если бы моя семья не была так привязана к Англии, я бы, возможно, подумала о переезде.

— Были ли какие-то проблемы во время поездки? — спрашивает он.

— Никаких. Прекрасные, гостеприимные люди.

— Я имею в виду, были ли у вас какие-то проблемы со здоровьем? Медицинские?

Я улыбаюсь:

— Простите, я подумала, мы все еще говорим о путешествии. У меня были острые боли в животе примерно десять дней назад, вскоре после поездки в Скалистые горы, но я обратилась к американскому врачу, который дал мне обезболивающие и посоветовал обратиться к доктору по возвращении. К счастью, у меня уже был запланирован этот прием, так что я решила обсудить это с вами.

— Понятно, — говорит он бесстрастно, продолжая довольно болезненное внутреннее обследование. — Что-нибудь еще?

— Я с трудом застегивала юбки и брюки во время поездки, но, думаю, в том, что я набрала вес, нет ничего удивительного. Америка — изобильная страна и я немного себя побаловала. Вы бы видели, сколько еды они подают к обеду, никаких ограничений!

— Вы можете одеться. Я подожду вас в своем кабинете.

Зевая, я встаю, надеваю летнюю белую блузку с короткими рукавами и темно-серую юбку. Я все еще собираюсь вернуться в лабораторию после визита к врачу, но мне понадобится несколько чашек кофе, чтобы не заснуть за столом, работая над документами для Национального института здравоохранения США. Зайдя в кабинет доктора Линкена, я устраиваюсь напротив него в дубовом кресле, обитом серо-коричневой тканью.

Он закуривает и предлагает мне сигарету мне, я отказываюсь.

— Мисс Франклин, мне нужно задать вам неловкий вопрос.

— Доктор Линкен, я ученый. На самом деле нет такого вопроса, который может меня смутить.

Он выдыхает, и облако дыма повисает между нами.

— Хорошо. Есть ли шанс, что вы беременны?

Беременна? Я почти смеюсь, потому что, конечно, на это нет ни одного шанса. Но неожиданно меня охватывает смутная тоска, я задумываюсь. Может быть, на самом деле я хочу этого? Все эти годы я твердила себе и всем вокруг, что даже не рассматриваю такую возможность, и вдруг задумалась о материнстве в тридцать шесть лет? Когда на горизонте нет даже кандидата в мужья? «Какая чепуха», — говорю я себе.

— Нет, доктор Линкен. Беременность исключена.

— Ну что ж, мисс Франклин, не буду ходить вокруг да около, — он снова глубоко затягивается сигаретой. — Думаю, вам нужно обратиться к специалисту.

— Зачем? — спрашиваю я, бросая взгляд на свою медицинскую карту, лежащую на столе. На ней красной ручкой написано «Срочно».

— У вас опухоль в животе.

Глава сорок восьмая

Где я?

Свет такой яркий, что я зажмуриваюсь, но все равно чувствую слепящие лучи даже сквозь плотно сомкнутые веки. Я вернулась в солнечную Калифорнию? Но я не слышу криков чаек и не ощущаю под ногами теплый песок, так что, наверное, я ошибаюсь. Но где еще может быть так солнечно? Может, я снова в южной Испании с неожиданно любезными и очаровательными Одил и Фрэнсисом Криками, путешествую по Толедо и Кордове после конференции в Мадриде?

Звук знакомого голоса выводит меня из полусна. Это мама? Что она делает в Испании? Или в Калифорнии? Да еще за компанию с тетей Мейми и папой, чьи голоса слышатся рядом. Я так напряженно пытаюсь решить эту загадку, что голова раскалывается от боли, и я позволяю волнам усталости овладеть мной.

Боль пронзает руку, а затем живот, и я внезапно просыпаюсь. Я с усилием открываю глаза. Надо мной склонилось незнакомое лицо. Молодая женщина со светлыми волосами в накрахмаленной белой шапочке и белом платье. Она всматривается в меня, а затем меняет пакет, висящий на металлическом штативе рядом со мной. Что, черт возьми, происходит?

Холодная жидкость пульсирует в моей руке, и забвение приходит вместе с ней. Веки становятся невыносимо тяжелыми, и как будто издалека я слышу, вопрос женщины:

— Как вы себя чувствуете, мисс Франклин? — и снова все погружается во тьму.

Когда я выныриваю из темноты, яркий свет уже погас, вокруг серые тени. Я осмеливаюсь открыть глаза и — впервые сама не знаю за какое время — понимаю, где я: в больнице. Пазл складывается, и я вспоминаю, что только что перенесла операцию, мне удалили опухоль в животе, которую нашел доктор Линкен. И вместе с опухолью хирург удалил фантазии о беременности, которые мелькали в каком-то отдаленном, неопределенном будущем.

Я снова слышу голоса, кажется, говорят в коридоре, за дверью палаты. Мужские, женские, тихие и громкие — все они так смешались, что я не могу разобрать ни слова. Затем из этого хаоса проступает один, незнакомый мне голос. Может, это хирург?

— Две опухоли. Одна на правом яичнике, размером с крокетный мяч. Другая на левом яичнике, размером с теннисный мяч.

Это хирург говорит обо мне? О том, что он нашел внутри меня?

Кто-то задает вопрос, но очень неразборчиво, зато я четко слышу ответ хирурга.

— Мы не знаем, что их вызвало, но у многих ученых и других сотрудников, работающих с радиацией, обнаружены опухоли, и мы не можем исключить связь, хотя на данный момент это чисто эмпирически наблюдаемые совпадения. Именно поэтому их обязали проходить ежегодные медицинские осмотры.

Я не могу разобрать, что он говорит дальше из-за плача мамы. Это само по себе не расстроило бы меня — она то и дело плачет — но затем я слышу, как к ней присоединяется стоическая тетя Мейми. От жалости к себе и страха я сама почти плачу, но тут слышу ворчание папы:

— Хватит! Давайте послушаем.

Я понимаю, что он сказал это не мне: семья даже не знает, что я слышу их из-за закрытой двери больничной палаты. Они даже не догадываются, что я очнулась, иначе кто-нибудь сидел бы рядом с мной. Но папины слова действуют на меня как приказ, и слезы тут же прекращаются. И я слушаю дальше.

— Печально наблюдать это у такой прекрасной и молодой женщины, но ради этого и проводятся регулярные медосмотры ученых. Мистер и миссис Франклин, мне очень жаль, но у вашей дочери рак.

Глава сорок девятая

— Вы словно ангел-хранитель, прилетевший в последний момент перед катастрофой спасти меня, — смеясь, говорю я Энн, когда мы входим в симпатичный коттедж, предоставленный нам на выходные Криками. Фрэнсис предложил его с оговоркой «только если ваш высококлассный ум выдержит несколько дней в условиях второго класса». Я не могу удержаться и добавляю: — Хотя я, конечно, не верю в ангелов.

— Разумеется, — смеется она в ответ. — Но вы преувеличиваете мою помощь, Розалинд. Честно говоря, мне приятно провести с вами несколько дней в этой идиллии. Ведь я скучала по вам, и через неделю возвращаюсь в Америку. А если долгие выходные помогут вам восстановить силы, ну, тогда это просто бонус.

Слова Энн звучат уверенно и беззаботно, но я вижу, что фраза тщательно продумана, чтобы я чувствовала себя не такой развалиной — я пережила не одну, а две операции — а прежней Розалинд. Исследовательницей, которая работала круглосуточно, чтобы добиться самых точных результатов. Альпинисткой, которая подталкивала других к покорению легендарных вершин по всей Европе. Гостеприимной хозяйкой, которая предлагала гостям их любимые угощения, когда они ее навещали, будь то паштет из анчоусов, итальянский кофе или особое печенье. Я снова стану той Розалинд.

Хотя я насквозь вижу, как Энн выставляет нашу поездку вылазкой двух подруг, а не терапией, я ценю ее усилия и подыгрываю ей. Какое облегчение вести себя нормально по прошествии бесконечных недель, когда мама и тети суетились вокруг меня после двух операций. Когда Энн приехала за мной, мне казалось, что я буквально задыхаюсь в доме родителей. Ее предложение уехать вместе было похоже на спасательный круг.

— Я благодарю вас не за организацию отдыха, — отмахиваюсь я и осторожно опускаюсь на роскошный коричневый кожаный диван перед камином. — Я имела в виду другое. Спасибо, что спасли меня от семьи.

Энн смеется над моей шуткой, и я вместе с ней, хотя от смеха у меня болят швы и весь живот. Впервые почти за два месяца меня охватывают легкость и надежда, хотя тело еще не до конца восстановилось. Бесконечное волнение и суета мамы в эти долгие дни в родительском доме угнетали и не очень-то способствовали выздоровлению. Я вылечусь скорее вопреки, чем благодаря матери, какими бы благими намерениями она ни руководствовалась.

— Родители стараются ради вас, — говорит Энн, защищая их по привычке и из уважения.

— Слишком уж стараются, как по мне. Подушки можно взбивать не сто раз на дню.

— Может, и так. Но вы непростая пациентка и она, скорее всего, не знает, как ухаживать за вами, не обидев.

— Непростая пациентка? — усмехаюсь я.

— Вы же не собираетесь это отрицать? Вы непростой человек, так почему вдруг вы возомнили себя простой пациенткой? — отвечает она, уперев руки в бока. Что мне больше всего нравится в Энн, так это то, что она не только умная, но еще и неистово честная. А я нуждаюсь в правде, особенно сейчас. Это помогает мне почувствовать себя самой собой.

Улыбаясь, я соглашаюсь с ней:

— Думаю, вы правы.

— Ясное дело, права, — говорит она, опуская руки, и на ее угловатом лице появляется улыбка. — Надеюсь, теперь вы не обидитесь, если я приготовлю для вас говяжий бульон?

Я с облегчением выдыхаю при мысли о говяжьем бульоне перед камином в коттедже, окруженном болотами, — среди этой прекрасной прибрежной равнины на востоке, где столько разнообразной живности, да еще и в компании любимой подруги. Все идеально. Если бы не рак, конечно. Диагноз, о котором все думают, но никто не говорит из суеверия. Даже прямолинейная и искренняя Энн.

Но я исследовательница, мне ли избегать откровенного разговора об инвазивном клеточном росте, биологической аномалии? По крайней мере, с Энн, которая, я уверена, не изменит своего отношения ко мне, когда узнает, насколько серьезно я была больна.

— Рак ушел, знаете, — говорю я.

Она замирает при слове «рак». Почему все так боятся этого слова? Произносить его вслух не заразно.

Я начинаю бесстрастный рассказ о моем состоянии:

— Во время первой операции хирург обнаружил у меня опухоли в яичниках, поэтому он удалил правый яичник и часть левого. После дополнительных тестов, с учетом симптомов, операцию пришлось повторить и удалить остатки левого яичника и сделать гистерэктомию. После этого врач сказал, что опухоли были локальные, и, когда он удалил эти органы, он удалил рак, — я глубоко вздыхаю, внезапно охваченная усталостью. Кажется, я еще ни с кем так подробно не обсуждала свое здоровье, кроме хирурга, и, хотя мне хочется поделиться этим с кем-то, поразительно, насколько разговор утомляет меня. — Так что, Энн, я в порядке. Мне просто нужно восстановиться после операций.

Энн молчит. Она медленно опускается рядом со мной на потертый кожаный диван. Из-за этого мое положение меняется, и я слегка поеживаюсь, стараясь сделать это незаметно. Боюсь, если она обнаружит мою слабость, это подорвет все мои бодрые заявления о выздоровлении.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Полагаю, я полностью поправлюсь и вернусь к работе до конца года.

Тело Энн заметно расслабляется. Только теперь я понимаю, насколько она была напряжена. Что ей рассказала моя семья?

Она хватает меня за руку и крепко сжимает.

— Розалинд, какое облегчение. Когда я приехала в Англию и не получила от вас ни весточки — несмотря на звонки и письма — я обратилась к вашей семье. Ваша мать едва могла говорить сквозь слезы по телефону. Я думала о худшем.

Я в ответ пожимаю ей руку.

— Не думайте больше об этом. Я иду на поправку и, вот увидите, скоро мы будем беззаботно гулять по Нью-Йорку, когда я опять поеду туда на конференцию. Наука позаботилась обо мне. Как всегда.

Глава пятидесятая

Работа зовет. Родители умоляют меня не возвращаться в лабораторию, уговаривают еще один, четвертый месяц провести у них дома и набираться сил. Но я не слушаю их. Все остальные знают, что лучше даже не пытаться удерживать меня. Приближается срок решения Совета по сельскохозяйственным исследованиям, и мне надо поторопиться, чтобы получить финансирование от Национального института здравоохранения США, чтобы была альтернатива. Я не брошу свою маленькую научную семью.

Никто в Биркбеке, конечно, не знает о моем заболевании. Рак — тема, о которой не говорят даже обычно прямолинейные ученые, даже рак, который уже удалось побороть. Когда в первый день возвращения я с трудом взбираюсь по крутым лестницам на пятый этаж, в свой офис, я отмахиваюсь от помощи, предложенной Аароном, Кеном, Джоном и Доном. Я не хочу их тревожить и не хочу, чтобы они стали по-другому ко мне относиться. Ведь врач сказал, что он удалил весь рак.

Аарон и я смотрим друг на друга, сидя напротив, через стол. Наверное, я выгляжу иначе. Я исхудала. Я вижу это, когда смотрюсь в зеркало. Скрывает ли мою худобу дополнительный кардиган, который я надеваю от зимнего холода и который сейчас почему-то кажется более колючим, чем раньше? Надеюсь, что да.

— Рад видеть вас снова, Розалинд. Мы беспокоились, — говорит Аарон.

Я делаю вид, что не расслышала добрых слов: боюсь, что дам волю чувствам у него на глазах.

— Давайте обсудим состояние проектов, — предлагаю я. — Проверим их статус?

— Что? Вы не верите, что я хорошо следил за ними, пока вас не было? — он шутит, как прежде, видя, что я предпочитаю не говорить о своей болезни.

— Конечно нет, — шучу я в ответ. — Наверняка вы сделали из наших овощных вирусов минестроне.

Он смеется, но у него уже наготове график исследований, чтобы я могла все проверить. Мы начинаем сравнивать эксперименты и результаты, полученные командой, работающей с вирусами картофеля, томатов, гороха и репы — нашего «минестроне». Они превосходят мои ожидания и доказывают, что малые РНК-вирусы, такие как возбудитель полиомиелита, и сферические вирусы растений имеют сходство. Следует ли нам расширить сферу нашей деятельности, включив в нее смертельные вирусы? Какое влияние могут оказать наши исследования РНК-вирусов на избавление людей от страданий?

— Боже мой, данных так много, что мы могли бы написать дюжину статей. И у нас уже запланировано семь статей для журналов только на этот год, — отмечаю я, и затем позволяю себе единственное упоминание о собственной болезни и отсутствии. — Вы замечательно справлялись со всем, пока меня не было, Аарон.

— У меня был прекрасный пример, на кого равняться, — говорит он. Мы оба отводим взгляд, и я подозреваю, что он прячет слезы. Так же, как и я.

Весна пришла так быстро! Последние три с половиной месяца прошли в суматохе: я готовила образцы, делала кристаллографические снимки, сравнивала изображения различных типов растительных вирусов и писала статьи, занималась административной работой и искала финансирование. Я очень старалась скрывать постоянную усталость и регулярные визиты к врачу, и, когда я случайно слышу, как Кен говорит Джону, что у меня «женские проблемы», я считаю, что преуспела, утаивая правду. Не хочу, чтобы они думали, будто я не в силах работать.

Мы возвращаемся с обеда в местном индийском ресторане, который прошел необычайно весело, и я обнаруживаю на своем столе два интригующих письма, одно из которых я ждала несколько недель. Какое открыть первым? Тонкий конверт от Совета по сельскохозяйственным исследованиям? Или неожиданное послание от Совета по медицинским исследованиям?

Серебряный нож для вскрытия писем парит над двумя конвертами. Приняв решение, я сначала беру письмо от Совета по сельскохозяйственным исследованиям, — скорее, пока не начала колебаться или не передумала. Я вскрываю конверт, и первая строка приводит меня в радостное изумление: «Мы решили продлить ваш грант».

Мне хочется вскочить и позвать Аарона, но я читаю следующее предложение. Деньги, похоже, выделяются только на один год, а не на три, как было раньше, и мне нужно найти альтернативное финансирование. Пока я это осознаю, все еще с чувством облегчения, просматриваю следующий абзац.

«Совет по сельскохозяйственным исследованиям отклоняет просьбу мисс Франклин о предоставлении статуса ведущего научного исследователя. Для его получения ей необходимо работать в университете или исследовательском учреждении». Облегчение и гнев пронизывают меня одновременно. У моей группы есть финансирование, по крайней мере, еще на один год, но меня глубоко оскорбили. Я и моя команда публикуем больше статей — причем важных — чем любое другое подразделение, получающее гранты от Совета по сельскохозяйственным исследованиям. Я знаю, откуда проистекает это нежелание финансировать нас — из недовольства одного ученого, Пири, тем, что женщина превзошла его в исследованиях вирусов. И даже не верится, что они на самом деле написали эти бесчувственные слова о работе в университете или исследовательском учреждении — они в курсе, насколько нелегко женщинам получить эти должности? И вообще, почему все, будь то мужчины или женщины, должны следовать по одному и тому же пути?

Хотя я знаю, что должна быть благодарна за грант, от расстройства мне хочется пнуть корзину для бумаг. И тут на глаза попадается второе письмо. Почему вдруг мне пишет Совет по медицинским исследованиям? Они финансировали подразделение Рэндалла в Королевском колледже, но, насколько мне известно, никак не связаны с группой Бернала в Биркбеке.

Я недоверчиво смотрю на письмо от секретаря Совета по медицинским исследованиям. В нем говорится, что сэр Лоуренс Брэгг обратил внимание на мой талант и важность моих исследований, и поэтому Совет по медицинским исследованиям хотел бы профинансировать заработную плату моих ассистентов, если мой грант Совета по сельскохозяйственным исследованиям закончится, хотя я не подавала им заявку на финансирование. Возможно ли, что Брэгга мучит то же чувство вины, что и Крика с Уотсоном, из-за нарушенного джентльменского соглашения с Рэндаллом? Он поставил под угрозу мои исследования и всю мою жизнь — а теперь хочет успокоить свою совесть? «Неважно почему, — убеждаю я себя. — Важно, что мы получили деньги».

Вскакивая со своего места, я зову Аарона. Он не приходит, и я кричу:

— Аарон, Кен, Джон, Дон! Мы получили финансирование!

Никто не мчится ко мне при этих грандиозных новостях, и я вспоминаю, что Кен и Джон ушли за расходными материалами, Дон отправился в Кембридж, а Аарон спустился в подвал, проверить эксперименты. Все они вздохнут с облегчением, думаю я. И поразятся, что мы получили деньги от тех, у кого их не просили.

Внезапно боль пронзает мой живот. Я обхватываю себя руками и падаю на пол в агонии. Подо мной растекается лужа крови, но я думаю лишь о том, что коллеги не должны увидеть меня в таком состоянии. Я заставляю себя встать, хватаю длинное пальто, чтобы скрыть кровь, и практически ползком спускаюсь по пяти лестничным пролетам на улицу. Ловлю такси и прямиком в больницу Университетского колледжа.

Глава пятьдесят первая

Очаровывает ли Дона первозданная красота Женевы так же, как и меня? Не затронутый войной, этот город сияет. Элегантные старинные здания гармонично соседствуют с новыми постройками, а на фоне горизонта возвышается заснеженный Монблан. В центре города раскинулось глубокое и обширное Женевское озеро, усеянное парусниками и соединенное с рекой Роной, которая извивается через весь город. Неудивительно, что этот блестящий город был выбран для Женевской конференции, где лидеры Великобритании, Америки, Советского Союза и Франции обсуждали вопросы мира. Город буквально дышит порядком и надеждой.

Дон и я стоим рядом, опираясь на ограждение набережной лазурного Женевского озера. Почему-то здесь этот общительный и спокойный американец кажется мне еще привлекательнее, чем в Лондоне, и я рада, что именно он, из всех коллег, поехал со мной на конференцию по вирусам. Я надеюсь, что он с радостью вызвался в поездку не только ради выступления ключевого докладчика доктора Джонаса Солка, открывшего вакцину от полиомиелита.

— Дон, я так признательна вам за то, что вы предложили мне обратиться за финансированием в Национальный институт здравоохранения США. Надо было поблагодарить раньше. Без вас мне бы это и в голову не пришло. А теперь — посмотрите на нас!

Я уже не верила, что Национальный институт здравоохранения США хотя бы ответит на мое письмо, когда в прошлом месяце пришел толстый пакет, предлагающий нам 10 000 долларов в год. Теперь, с американскими деньгами наряду со средствами Совета по сельскохозяйственным исследованиям и Совета по медицинским исследованиям, моя группа обеспечена финансированием. Уверенность, что Аарону, Кену и Джону обеспечено устойчивое будущее на ближайшее время и что они смогут продолжить нашу работу, умиротворяет меня. Особенно на фоне того, что я сейчас знаю.

— Вы шутите? — отвечает он с симпатичным американским акцентом. — Это меньшее, что я мог сделать для вас и коллег. Вы приняли меня в вашу лабораторию с распростертыми объятиями, и это был самый плодотворный опыт в моей карьере. Вспомните статьи, которые мы с вами опубликовали!

— Наши навыки и знания дополняют друг друга, не так ли?

Дон кивает, а затем улыбается мне.

— Отсюда великолепный вид. Спасибо, что уговорили прогулять первую лекцию и посмотреть город. Я знал, что вы смелая, но что вы можете быть бунтаркой? Даже не догадывался.

— Дон Каспар, знали бы вы, на что я еще способна, — отвечаю я, встряхивая волосами. Странно, как близость смерти освобождает от общепринятых правил. Я не могу вспомнить ни одного случая в моей жизни, когда я бы флиртовала так открыто.

Дон понятия не имеет, насколько я откровенна. На самом деле никто не понимает, на что я могу пойти ради науки и жизни. После апрельского кровотечения и двух недель в Университетской клинике Лондона, мой хирург сообщил, что с левой стороны в тазу у меня образовалась новая раковая опухоль и что больше ничего поделать нельзя — только молиться. Я вышла из себя из-за его покровительственного и категоричного тона, а когда остыла, то впервые с момента постановки диагноза «рак» впала в отчаяние. И не столько из-за неизлечимости моей болезни, сколько из-за того, что наука оставила меня, когда я больше всего в ней нуждалась. Наука — мой надежный спутник, призма, через которую я вижу мир, моя вера — не смогла помочь мне.

Хотя наука подвела меня, я не могла ее оставить. Проведя собственные исследования, я настояла на относительно новой кобальтовой лучевой терапии, в которой используются аппараты для радиотерапии: создают пучок гамма-лучей, направленный в опухоль для ее разрушения. Мои врачи сопротивлялись, утверждая, что побочные эффекты терапии, риск острой лучевой болезни, перевешивают ту незначительную пользу, которую она может принести, ненадолго продлив мою жизнь. Слово «терминальная» врачи использовали снова и снова в разговорах со мной и моими родителями, пока мама не начала кричать, требуя второго мнения. Я никогда не видела ее такой безутешной, и даже папа был настолько расстроен, что не пытался остановить ее. Но ни врачи, ни родители не помешали мне пройти кобальтовую радиотерапию, и я закончила ее прямо перед отъездом в Швейцарию. Трое врачей и мама с папой отговаривали меня от этой поездки. Вместо этого я решила прислушаться к совету Энн и использовать оставшиеся дни, чтобы делать то, что хочется. Потому что, если мое здоровье резко ухудшится, — Энн почти расплакалась при этих словах — швейцарские больницы справятся не хуже английских. Ее слова и слезы убедили меня, как правильно поступить. Я должна была в последний раз побывать на континенте.

У меня нет иллюзий относительно того, что меня ждет в будущем. Впервые я использую науку для себя — чтобы купить немного больше времени, да, для моей любимой науки.

— Розалинд, как жаль, что ты не смогла пойти с нами в поход, — обращается ко мне Дон, когда он и его друг-американец Ричард спускаются с тропы и подходят ко мне.

Я сижу на одеяле среди луга, наслаждаюсь книгой и великолепным видом на пирамидальную Маттерхорн, эту знаменитую альпийскую вершину близ Церматта, куда мы отправились на длинные выходные после конференции.

— Я слышал, вы отличная альпинистка. Вы же совершили шестнадцатичасовой поход по гребням Пекле-Польсет в Верхней Савойе, стартовав до рассвета? — спрашивает он, ероша ладонью влажные от пота волосы.

— Да, — отвечаю я и удерживаюсь от того, чтобы пуститься в подробный рассказ. Не хочу привлекать еще больше внимания к тому, что сегодня я не смогла отправиться в поход.

Рак отнял у меня многое, и, что обиднее всего, — энергию и выносливость, нужные для восхождений. Среди пиков и долин горного хребта я всегда могла забыть обо всем остальном, выискивая правильный уступ, чтобы закрепиться, а также под впечатлением от вдохновляющих видов, открывающихся за каждым перевалом и холмом. Только там мой беспокойный, вечно ищущий разум стихал и успокаивался. Альпинизм и научные поиски — единственная доступная мне (а теперь уже недоступная) форма молитвы.

— Розалинд, если захотите присоединиться, немного погодя мы собираемся еще в один небольшой поход. Я нашел маршрут довольно близко отсюда, — говорит Ричард.

— Может, в следующий раз. Разделите со мной пикник?

Они садятся на покрывало и развязывают шнурки на ботинках. Греясь на солнце, мы угощаемся сыром, хлебом, колбасой, фруктами и сладким вином. Мужчины, перебивая друг друга, рассказывают о самых опасных моментах восхождения. Мы хохочем, и я думаю, что это самый восхитительный день за последнее время. Он точно стоил той боли, которую пришлось вытерпеть, чтобы добраться сюда.

Ричард встает:

— Ну что ж, Дон, еще одна короткая вылазка, прежде чем отправимся обратно?

— Иди один. Я останусь здесь с Розалинд, — с улыбкой отвечает Дон.

— Дон, не упускайте из-за меня возможности погулять по Маттерхорну. Идите вместе, — настаиваю я, не желая его жалости.

— Розалинд, мне хотелось бы остаться здесь с вами, — искренне говорит он.

Ричард уходит и исчезает ощущение, что мы должны разговаривать лишь о науке. Мы с Доном болтаем о конференции, вдохновляющем выступлении Джонаса Солка и десятках интересных поворотов, которые может принять наше исследование вирусов. Я могла бы разговаривать с Доном целый день. Когда мы допиваем бутылку вина, он произносит:

— Есть одна вещь, о которой я уже очень давно думаю, Розалинд.

— Что же это? — спрашиваю я, ожидая, что он предложит новую идею или новое направление для наших исследований или расскажет о новой неожиданной теории, которую мы могли бы проверить с помощью кристаллографии.

Он склоняется ко мне и целует меня. Я позволяю его мягким губам нежно коснуться моих, и наслаждаюсь ласковым скольжением его руки по моей спине и предплечью. Я отдаюсь ощущениям, пронизывающим мое израненное тело, и позволяю себе почувствовать себя живой. Ощутить надежду и представить, как мы могли бы жить с Доном. Хотя я знаю — это лишь мимолетная иллюзия.

— Мне хотелось этого с первого дня, как я встретил вас в Биркбеке.

— Правда? — поражена я. Я ни разу не замечала, чтобы он флиртовал со мной или как-то по-особенному смотрел на меня. Хотя сама относилась к нему иначе, чем к другим ученым из нашей группы, несмотря на то, что ему тридцать, а мне тридцать семь, и возраст — не единственное, что нас разделяет.

— Абсолютно. Я никогда прежде не испытывал таких чувств ни к одной женщине. Уотсон описал мне вас как блестящую британскую исследовательницу-аристократку, несгибаемую, словно гвоздь, и к тому же гения. Когда я явился в Биркбек, вы сидели во дворике с Аароном, Кеном и Джоном, солнце играло у вас в волосах, а на губах сияла улыбка. Вы оказались красивой, доброй и именно настолько умной, как вас расписывал Уотсон. Но как я мог проскочить мимо ваших верных охранников? Аарон, Кен и Джон — словно ваши часовые.

— Если бы вы знали историю наших отношений с Уотсоном, вы не поверили бы ни одному его слову про меня.

— Та, кого я нашел, оказалась гораздо чудеснее, чем кто-либо мог бы описать, — говорит он, придвигаясь еще ближе ко мне.

Мне хочется снова поцеловать его. Больше всего на свете. Но я не могу. Как ни грустно, но моей мимолетной фантазии пора заканчиваться.

— Дон, вы ведь знаете, что я неважно себя чувствовала?

— Конечно. Мы все ужасно волновались за вас. Но, к счастью, вы вернулись в Биркбек — еще не вполне оправившаяся, но как прежде блестящая. И прекрасная, — говорит он, так нежно касаясь моей руки, что хочется расплакаться.

— Дон, мне нужно объяснить вам то, что у меня у самой в голове не укладывается, и совсем не представляю, как сказать об этом кому-то вслух, — я глубоко вздыхаю, не зная, смогу ли продолжить, смогу ли сказать невозможное. Затем, вдруг, слова приходят ко мне. Дрожащим голосом я продолжаю: — Я ничего не могу начать с вами, потому что я вообще ничего не могу начать.

— Что это значит? — он недоуменно хмурится, и я понимаю, что придется говорить напрямую.

— Именно то и значит.

— Вы же не хотите сказать, что уми… — он не может выговорить это слово.

— Да, — говорю я и по его опустошенному лицу понимаю, насколько неотвратимо это прозвучало. Стремясь успокоить его, я почти забываю о собственной печали, голос мой звучит бодрее. — Не прямо сейчас, конечно. Но в течение нескольких месяцев, максимум года.

Он качает головой и плачет. Это ранит его намного сильнее, чем я ожидала.

— Это не может быть правдой, Розалинд. Вы так хорошо выглядите.

Неожиданно на меня нисходит спокойствие.

— Внешность обманчива, и я еще совсем недолго смогу притворяться.

— Нет, нет. Наверняка вы, со своими научными знаниями и знакомствами среди ученых можете получить какое-то экспериментальное лечение, — слезы текут по его лицу.

— Я уже прибегла ко всем способам, — я беру его за руку. — И они подарили мне еще немного времени для науки и сегодняшний день.

Глава пятьдесят вторая

Почему мои ученые плачут? Я открываю глаза и вижу Аарона, Кена, Джона и Дона, чью руку я сжимаю. Они в слезах сидят на стульях вокруг моей кровати. А кто это позади Аарона, неужели Рэй? Боже, только Витторио не хватает, чтобы все снова были в сборе. А затем я вспоминаю, где я нахожусь и почему они плачут.

— Не надо слез, парни, — говорю я, но горло пересохло и слышен лишь хрип. Надеюсь, они меня понимают.

— Вы всегда были такой чертовски безумной и такой чертовски смелой, — всхлипывает Аарон. Если бы я могла выпить глоток воды и смочить горло, я бы посмеялась над своим добрым, но прямолинейным другом.

Я улыбаюсь этим славным, смелым, блестящим мужчинам, которые поддержали меня, когда были нужнее всего, когда мне приходилось тяжелее всего. Они были рядом, когда весь научный мир отверг меня, и подтолкнули к открытиям и прозрениям, которые я не смогла бы сделать в одиночку. Кто-то из них на руках нес меня по крутой лестнице в чердачный офис в Биркбеке, когда я уже не могла туда вскарабкаться сама. Я хочу говорить с ними, но медсестра из больницы «Роял Марсден» задергивает шторку вкруг меня, давая посетителям понять, что их время истекло. Дон не хочет отпускать мою руку, так что Аарону приходится разжимать его пальцы один за другим. Дон целует меня в лоб и следует за всеми, безутешно рыдая.

Это действие обезболивающего или следом появляется моя семья? Я как-то иначе ощущаю время — оно то растягивается, то сжимается. Пока я думаю об относительности времени, шторка снова раздвигается и вокруг появляются мама, папа, Колин и Шарлотта, Дэвид, Роланд, тети Мейми и Элис, а также Дженифер и Урсула; даже дух Энн здесь — Урсула вслух читает ее письмо. Глядя на Дженифер и Урсулу, я вспоминаю о нашем летнем путешествии в Европу — последнем для меня. После болезненного расставания с Доном мы с Дженифер и Урсулой путешествовали по Италии на автомобиле «Моррис Майнор», принадлежащем моей младшей сестре. Я снова ощущаю, как ветер треплет мои волосы, врываясь в открытые окна машины. На мгновение я могу оказаться в каком угодно моменте времени, в любой точке мира.

Папа выводит меня из задумчивости.

— Розалинд, дорогая. Ты меня слышишь?

Я киваю, или, по крайней мере, стараюсь кивнуть. В любом случае он продолжает.

— Мы с мамой хотим, чтобы ты знала, как сильно мы тебя любим. Как мы гордимся тем, какую жизнь ты прожила. Мы не понимали твою работу, насколько она важна, не понимали, чего ты добилась, пока доктор Бернал не провел нас по твоей лаборатории и не рассказал нам. А потом мы увидели твою модель на вечере в Королевском обществе, и сэр Лоуренс Брэгг восхвалял тебя.

Что ж, хорошо. Я очень рада, что смогла их порадовать.

— Спасибо, — еле слышно шепчу я.

Вереница рук, щек, слез, поцелуев, окутывает меня. Урсула задерживается дольше всех. У меня такое ощущение, что меня несут мои родные, пока я не окажусь по другую сторону от них, как будто они — основания на спиральных ступенях ДНК, а я несу их генетическое наследие в будущее. А потом они уходят, и я остаюсь одна.

Но одна ли?

Подъем становится круче. Я приближаюсь к вершине этого горного хребта; смогу ли я собраться с силами для последнего восхождения? Еще никогда я не ходила так далеко и так высоко одна. Хотя я не совсем одна, ведь я встретила группы альпинистов и туристов и утешаю себя тем, что — если я пойду не тем путем или выберу неверную точку опоры — кто-нибудь найдет меня. Я решаю сосредоточиться на поиске ближайшего верного шага. Тогда я смогу освободиться и воспарить.

Я почти у цели, но все еще «почти». Вдруг я снова оказываюсь в больничной палате, у меня посетитель. Это моя дорогая Адриенн — видимо, она приехала из Парижа попрощаться. Мы не разговариваем, нам не нужны слова. Я чувствую, как она гладит мои волосы, слышу, как она шепчет мне на ухо «ma chère». И тут рядом с ней в кресло садится еще кто-то. Это Жак Меринг.

— Розалинд, — говорит он. Мне всегда нравилось, как он произносит мое имя. — Розалинд, — снова и снова повторяет он до тех пор, пока я не услышу, не увижу, не почувствую его сожаление о нашей растраченной любви, боль от того, что он утратил меня.

Я еще не ушла.

Я всего в нескольких шагах от вершины. Но то, что я считала разметкой пути наверх, оказывается точками рентгеновского кристаллографического снимка, безошибочно узнаваемой двойной спиралью ДНК. Я понимаю, что это одно и то же: этот рисунок отмечает идеальные точки опоры на отвесной скале, каждая из них надежна и ведет к безопасности и прозрению. Я уже покорила этот узор — открыла его и поделилась им с миром, — и теперь понимаю, что, пусть я не передала свои гены, я буду жить, поскольку знание о моем открытии воспроизводится сквозь время снова и снова.

Примечание автора

История Розалинд Франклин — это, отчасти, сюжет о том, как неизвестная исследовательница стала иконой, по крайней мере, в определенных кругах (ее имя носят медицинские центры, университеты, лаборатории, марсоход, есть даже дудл Google). Рассказ о ней, разумеется, не может этим ограничиться — как и показано в романе, это история блестящей, тщательной исследовательницы, которая смогла открыть тайны ДНК, которой пришлось во имя науки бороться со стереотипами о женщинах и женщинах-ученых, и о том, чего ей это стоило, это хроника того, как ее давшийся упорным трудом вклад был присвоен без ее ведома и разрешения, это и исследование огромного, важного наследия Розалинд. Тем не менее путь Розалинд от безвестности к последующей славе, оказавшийся еще более драматичным из-за ее ранней смерти, сложился не только благодаря делу всей ее жизни, но и еще одному, несколько необычному фактору. Немаловажны обстоятельства, при которых ее наследие было признано после десятилетий забвения (как и наследие многих женщин, о которых я пишу): информация о них поможет переосмыслить признание заслуг многих женщин — как прошлого, так и современности.

Как же гениальная, но малоизвестная женщина-ученый стала легендой в своей области? Читатели «Её скрытого гения», безусловно, знают, что при жизни Розалинд не получила признания, поэтому я и не пишу о нем в самом романе. Не случилось этого и сразу после ее смерти в 1958 году, ни даже тогда, когда Джеймс Уотсон, Фрэнсис Крик и Морис Уилкинс получили Нобелевскую премию в 1962 году за статьи и открытия, основанные на исследованиях Розалинд. Росток ее будущей популярности пророс в самом неожиданном месте — в мемуарах под названием «Двойная спираль», написанных Джеймсом Уотсоном и опубликованных в 1968 году, в которых он рассказал об открытии двойной спирали ДНК, имеющем мировое значение.

Как, скажите на милость, книга бывшего заклятого врага Розалинды могла способствовать ее славе? Особенно учитывая, что в этих мемуарах Розалинд выставлена в негативном свете, автор критикует ее «нежелание подчеркивать свою женственность», осуждает за то, что она отказывалась признать себя «помощницей Уилкинса», хотя была нанята к нему в отдел, и заявляет, что «лучшая участь для феминистки — работать в чужой лаборатории», осуждает ее за жесткость и приверженность строгим фактам (что обычно в науке ценится) и, очерняя, называет ее уменьшительным именем «Рози» — прозвищем, которое она ненавидела и никогда им не пользовалась. Издательство Гарвардского университета не приняло книгу к публикации из-за яростных возражений Крика и Уилкинса. Что ж, именно потому, что Уотсон изобразил Розалинду в таком отвратительном и неприглядном свете, начала восходить ее звезда.

Близкая подруга Розалинд Энн Сэйрс, которая несколько раз мимолетно появляется в «Её скрытом гении», возмутилась тем, как Уотсон изобразил Розалинд в «Двойной спирали», когда книгу все-таки опубликовало издательство Atheneum. И не только Энн, но и семья Розалинд, и многие ученые, с которыми она работала и общалась. Героиня бестселлера «Двойная спираль» совсем не походила на ту Розалинд, которую они знали, наоборот, это было стереотипное описание злобной, некрасивой, упрямой и узколобой женщины-ученой. Энн преисполнилась решимости противопоставить этому несправедливому описанию правду и не позволить Уотсону преуменьшить научный вклад Розалинд, ведь человек, который мог бы лучше всех защитить ее права и доброе имя, — сама Розалинд — больше не могла этого сделать.

Много лет Энн изучала историю открытия структуры ДНК и роль в этом Розалинд. В ходе своего грандиозного проекта Энн расследовала махинации Уотсона и в итоге написала собственную книгу, «Розалинд Франклин и ДНК», опубликованную в 1975 году. Книга Энн, а также документы и письма, которые легли в основу ее исследования, рисуют совсем иную Розалинд, чем созданный Уотсоном образ. В произведении Энн читатель видит гения-трудягу, которая кропотливо разгадывает величайшие тайны жизни в окружении коллег, и эти коллеги ею восхищаются — все, кроме Уилкинса, Уотсона и, в меньшей степени, Крика. И по мере того, как читатель погружается в основанное на фактах повествование Энн, возникает вопрос — почему Уотсон создал карикатурный образ Розалинд и обесценивал ее усилия? Для чего? Может быть, чтобы оправдать себя за использование ее снимков и данных? В конце концов, если недалекая, непривлекательная «Рози» сама не понимала, чем занимается, то что оставалось Уотсону, кроме как присвоить плоды ее трудов? По мере того, как книга Энн набирала обороты, с 1970-х годов и далее образ, созданный Уотсоном, все чаще подвергался сомнению, а наследие Розалинд превозносили все выше.

Образ, созданный Энн, вдохновлял меня при создании моей Розалинд Франклин. Надеюсь, что по-своему я продолжила дело, начатое Энн в «Розалинд Франклин и ДНК», только уже в романном формате, который позволил мне заполнить пробелы, с опорой на исследования и логику. Если «Её скрытый гений» поможет взрастить семя, посеянное Энн, тогда одна из целей, ради которых я написала этот роман, — на самом деле ради этого я пишу все свои романы — будет достигнута. Мне хотелось бы, чтобы Розалинд была среди нас и сама смогла защитить себя от нападок Уотсона, рассказать о своих достижениях, но надеюсь, что и моя вымышленная Розалинд поможет читателям оценить реальную Розалинд Франклин как исследовательницу, дочь, сестру, друга, коллегу, возлюбленную и икону научного сообщества. Во всей ее скрытой гениальности.