ЭХО. Предания, сказания, легенды, сказки

Из сказаний об Олексе Довбуше

Когда Олексе пошел девятый год, он служил уже у одного хозяина в батраках, и хозяин его сильно бил.

Раз покинул он пастуший шалаш на полонине[11], развел огонь в очаге, сидит себе и плачет. Да так горько-горько плачет, что и слушать прямо нет сил.

И вот подходит к нему какой-то седой старичок и говорит:

— Ты чего, хлопчик, плачешь?

Отвечает Олекса:

— Хозяин меня бьет.

Говорит ему старик:

— Стань мне на носки постолов[12].

Потом седой старичок дохнул на него трижды и молвит:

— Ступай, сын, да вырви теперь из земли вон ту ель.

А Олекса пошел да и вырвал. Дохнул на него старик еще трижды и говорит:

— Пойди взвали на плечи эту ель да и неси.

Олекса и понес…

Говорит ему седой старичок:

— Когда твой хозяин придет к тебе, ты с ним поборись.

Вот подходит к Олексе хозяин и говорит:

— Ты чего, дурень, тут сидишь, ничего не делаешь?

Отвечает ему Олекса:

— А тебе что? Ты думаешь, я боюсь тебя? А ну, выходи со мной биться.

Разъярился хозяин и говорит:

— Да дурак ты, куда тебе со мною тягаться?

Смеется Олекса и говорит:

— Ты меня под мышки хватай, а я тебя одним пальцем-мизинцем под плечи возьму.

Рассвирепел хозяин, и как начали они бороться, ударил его Олекса трижды оземь, и пришлось хозяину о пощаде просить.

На пятнадцатом году собрал Олекса молодцев и пошел бить панов-помещиков, которые крестьянам зло делали. И когда был он еще хлопцем, забрали его было в солдаты. И тогда стреляло в него все войско, но пули от него отскакивали, словно от чугунной плиты. Стреляли ему и в рот, а он выплюнет пулю, словно вишневую косточку, и хоть бы что.

Потом не захотел он служить ни начальникам, ни царю и скрылся в горах-полонинах.

Давно, когда был я еще маленьким хлопцем, была, сказывают, панщина. Крестьяне обязаны были задаром работать на панов от ранней зари и до самой ночи, а кто на работу немного опаздывал и к раннему утру не являлся, тому давали десять ударов палкой и приказывали взлазить на высокую, метров в восемь, горку, на самую вершину, и там кукарекать.

Вот прокричит этак крестьянин до полудня, а потом слезет, и дадут ему еще десять ударов палкой, а потом опять полезай да кукарекай до самого вечера. А на ночь еще десять ударов палкой отсчитают.

Вот терпели-терпели крестьяне такое от пана издевательство, а потом собрались да и пошли искать Довбуша: может, он им что присоветует да в беде поможет. Искали его по лесам и дебрям так, может, с месяц, а как нашли, то поклонились и попросили:

— Ой, друже Олекса, заступись ты за нас, уж такой у нас злой-презлой пан.

Побеседовал с ними Довбуш по душам да и говорит:

— Ступайте домой и не бойтесь; я к вам приду.

Собрал он вскоре своих молодцев и идет к тому пану.

А у пана дом каменный, столбы, двери железные — не боится он опришков. Стоит себе пан наверху у окна да из ружья в них нацеливается. Тут вышел Довбуш, стал напротив него, протянул вот так руку вверх и говорит:

— Стреляй, может, и попадешь в меня.

Пан прицелился, выстрелил — вдруг осечка, нет огня.

А надо сказать, что у этого пана собирались строить конюшню и лежали на дворе дубовые тесаные бревна, цепи, петли, скобы и всякая всячина.

Вот взяли опришки самый большой дуб. взвалили его на телегу, привязали цепями и оставили конец в два метра. Подтащили поближе к усадьбе, разогнались и как бабахнут дубом тем в двери — разбились двери, развалились, вот так и вошли опришки в дом. Явились к пану в светлицу, а Довбуш и говорит:

— Ну что, пан, будешь людей бить да заставлять их кукарекать?

Пан вмиг на колени:

— Ой, смилуйся, пан Олекса, надо мной, дам я тебе что хочешь, только меня не губи.

Постращал Довбуш пана, а потом говорит:

— Давай бочонок червонцев.

Вынесли ему из подвала. Ссыпали их опришки в бурдюки и потом двинулись дальше.

А Довбуш и говорит пану:

— Смотри, если будешь мучить людей — хоть в Туретчину убегай, а уж тогда по-иному с тобой поговорим.

И присмирел с той поры помещик.

Три брата

Было этим весенним утром темней да зябче, чем зимней ночью. А троим казакам, троим братьям родным — светлым-светло, теплым-тепло. Бежали они тем утром из вражеского плена, тяжкой неволи. Младшему брату не тепло — жарко: старший со средним на конях скачут, а он за ними пеший бежит.

На твердых камнях ноги бьются, на скользких корнях спотыкаются. Буйный ветер пешего казака подгоняет, не дает отставать от братьев.

За камнями, за корягами пошли пески невылазные. Солнце тучи разогнало; слепит глаза песок белым блеском. Коням и то трудно, а пешему невмоготу: ноги сбиты, исколоты, что ни шаг — остаются кровавые следы.

Старший брат страшится, как бы их, беглецов, погоня не настигла. Хлещет коней нагайкой.

Видит младший: вот-вот отстанет от братьев. Их за стремена хватает, говорит, просит:

— Братья родненькие! Соколы ясные! Станьте, коней придержите, подвезите меня хоть немного, ну хоть версту подвезите!

Молчит старший брат. Шибче коня нагайкой нахлестывает.

Стал пеший казак отставать. Кричит старшему вдогонку:

— Не хотите меня подвезти, так лучше убейте и схороните. Не оставьте тела казацкого хищным птицам, зверью на поживу…

Средний брат младшего слышит, говорит старшему:

— Надо меньшого подвезти. И впрямь лучше голову ему разом скосить, чем на долгую муку покинуть. Так разве сердце позволит, рука поднимется?

Молчит старший, а младший уже далеко позади остался. Средний братнего коня придержать хочет. Подскакал, за уздечку тянет.

Старший среднего нагайкой огрел.

— Отстань, — говорит, — хочешь, чтобы нас погоня нагнала, в худшую неволю вернула, а то всех троих в клочья изрубила?

Оглянулся средний брат. Видит: младший на коленях стоит, руки простирает, а что кричит, да и кричит ли, — того не слышно.

— Вспомни отца с матерью, — говорит старший среднему. — Все трое погибнем, кто их на старости доглядит да приветит? Двум коням троих от погони не унести. Вот доскачем до буераков-оврагов — там безопасней будет, там подождем меньшого. Пешего погоня минет, за нами, верховыми, поскачет.

Оглянулся средний брат — меньшого уже не видно.

Не день, не два по сыпучим пескам, по безлесным холмам ехали казаки-братья. Но вот уже буераки-овраги. То здесь, то там кленовые рощицы. Солнышко пригревает, а в глубинках серый снежок залежался.

— Станем, подождем немного, — говорит средний старшему.

Тот ему отвечает:

— Долго ждать его, пешего. Пока доберется, последний снежок стает — кони падут от безводья. Лучше вот как: веток наломаем, станем за собой на дороге кидать — будет брату примета, куда за нами идти. А мы доберемся до тихих вод, до зеленых лугов, там его дожидать станем.

Меньшой брат кое-как по песку ногами переступает.

Упадет — полежит, отдышится, встанет и дальше бредет.

Не скоро, а добрел пеший казак до буераков-оврагов, до кленовых рощиц.

В глубинках кое-где лужицы недосохли. Верхушки кленочков саблями посечены. Заплакал, о братьях подумал: «Неужто вот тут, на этом месте, налетела на них лихая погоня? Неужто нет их на свете?»

Горькую думу думаючи, пробирался пеший казак оврагами-буераками, миновал рощи кленовые. Видит, ветки по пути разбросаны.

«Живы мои братья, обо мне помнят», — подумал и от радости прослезился. Отдохнул и бодрей пошел.

А старшие братья этим временем добрались уже до тихих вод, до зеленых лугов. Облака, словно лебеди, по бирюзовому небу плывут, отражаются в тихих водах. На изумрудных лугах цветы, будто дукаты золотые рассыпаны. Кони взыграли, пошли гуляючи.

— Тут уж никакой погоне нас не достать, — говорит средний брат старшему. — Распрягай коней, подождем меньшого брата.

— Э, нет, — говорит старший. — Потому-то нас не догнали, что меньшого брата по пути ловили. Нет его на свете — что ж его ждать?

Средний брат слезами залился:

— Ой, лучше бы нам всем троим в неволе сгинуть, лучше бы нас погоня нагнала, в клочья искромсала…

Пока говорил да плакал, от тихих вод, от зеленых лугов отъехали братья в широкие, вольные степи.

— Нечего плакать, — говорит старший. — Чему быть, того не миновать. Да и то может статься: обминула его погоня конная, не приметила пешего в буераках-оврагах. Жив он живехонек, следом за нами идет!

Ободрился средний брат. Подумал: «Что бы это меньшому на примету оставить?» Кругом ни деревца, ни кустика — пыль да ковыль степной. Стал он от своего дорогого синего кафтана лоскутки драть и по пути за собой раскидывать.

Не скоро, а дошел младший брат пеший до степей вольных, широких. Как увидел дорогие лоскутки, принялся их с земли подбирать. К сердцу прижимает и плачет горько-прегорько:

— Верно, что нет моих милых братьев на свете! К чему бы тогда дорогим вещам по степям валяться? Не догнала их погоня, хищные птицы их заклевали, зверье по логам желтые кости казацкие растаскало, ветер по ковылям лоскутки разметал…

Вспомнил отца с матерью. Кто их теперь в старости доглядит да приветит?

Побрел по степи из последних сил. Широка степь — конца-края не видно. Высоко в небе орлы летают, добычу острым глазом высматривают.

Мчат казацкие кони по вольным степям, копытами ковыль поднимают. То там, то сям стоят в степях курганы, могилы казацкие. Издалека — малы; чем ближе — больше, словно на глазах растут; подъехать — полнеба курган закроет.

Выше всех курганов тот, что Савур-могилой зовется. Взойти на него — за степями далеко поля видно, а в самом далеке — села и города украинские. Миновали казаки Савур-могилу, дальше скачут. Оглянулись; малым-мала Савур-могила, а вот уж ее и не видать. Вперед посмотрели: за полями село — хатки белеют.

— Скоро, брат, скоро дома будем, отца с матерью обнимем, — говорит старший брат среднему.

Молчит средний, будто и не рад домой воротиться.

Не день, не два младший брат по степи шел, пока Савурмогилу завидел. Ветер легонько повевает, а с ног валит. Горе в степи пешему. Первое горе — воды нет. Второе горе — хлеба нет. А третье горе, самое горькое, — близ Савурмогилы помирать. Взойти на нее — поля, города и села украинские видно. Взойти бы, да ветер с ног повалил. Только небо видать.

Высоко в небе орел летает. Все ниже орел парит, сизыми своими крыльями небо закрывает.

Стало солнце меркнуть…

А этим временем доехали братья до первого села. Средний с коня слезает, родную землю целует. Старший шапку на лоб сдвигает, черный ус крутит — тревожную думу думает, младшего брата вспоминает. Не того страшится, что младший злой смертью помер. Иное его тревожит: а что, когда его, пешего, погоня не нагнала, безводье, бесхлебье в степи не доконало, хищные птицы не заклевали? А что, когда живой, невредимый за ними следом до родительского дома доберется?

— Давай обождем меньшого брата, — говорит старший среднему. — Коли жив остался, отсюда уж на коне поедет.

Не день, не два живут в том селе братья. В каждой хате у кого сын, у кого муж в казаках. Братьев выспрашивают: «Нашего казака в бою или, не дай бог, во вражьем плену не видали?» Наперебой их в каждую хату зазывают. Жалеют их, беглецов, кормят, угощают медом-водкой.

— Не пора ли нам к отцу с матерью ехать? — говорит средний старшему. — Видать, брата нашего бедного нет на свете. За этакое время и пешему степь перейти можно.

«Это уж верно», — смекнул старший.

— Ну что ж, — отвечает, — коли живой брат наш, следом за нами придет. Быть по-твоему. Едем.

Едут братья-казаки украинскими селами и городами, а слава о них далеко впереди летит. Узнали отец с матерью, что вот-вот сыновья дома будут. Ставят столы в саду под вишнями, гостей созывают.

Подъезжают братья-казаки к родному селу. Вдалеке среди тополей под камышовыми крышами хатки белеют. Солнце пригревает. В синем небе ни облачка. В травах кузнечики стрекочут. Птицы щебечут. Шмели гудят. Тепло и весело всему живому на свете жить. Только братья-казаки хмурые едут, озноб их пробирает. Тяжко вздохнул средний брат. Говорит старшему:

— Что отцу с матерью скажем? Трое в бою были, троих нас в плен брали, втроем из плена бежали, а воротились вдвоем…

Старший со злости коня нагайкой ударил.

— Эх, ты, — говорит, — глупые твои слова! То хорошо, что двое вернемся: будем наследство отцовское не на троих- на двоих делить. Отцу с матерью так скажем: вдвоем в бою были, вдвоем в плен попали, вдвоем бежали, а меньшого нашего брата девять лет как в глаза не видывали.

Промолчал средний брат, шапку на глаза надвинул, поседелый ус покрутил, поехал за старшим.

За околицей отец с матерью хлебом-солью сыновей встретили. Плачут от радости:

— Девять лет ждали вас, сыновей наших милых, казаков удалых, соколов ясных. Не чаяли, что дождемся, что будет нас, стариков, кому в нашей старости доглядеть да приветить…

Всем селом, всем народом-обществом за столы сели. Не сразу, не вдруг, а спросили:

— Что же с меньшим сталось? В бою голову сложил али тяжкой неволи не вынес?

Спешит старший брат с ответом:

— Ничего того, батюшка с матушкой, не знаем. Не вместе воевали, не вместе в плен попадали, не вместе из плену бежали. Девять лет меньшого брата, милого, в глаза не видывали.

Средний брат голову на стол роняет, слезами заливается. Говорит всю правду отцу с матерью:

— Вместе воевали, вместе в плену девять лет томились, вместе бежали. Только мы брата своего меньшого, пешего, на злую погибель в пути покинули.

Ни отец, ни мать ни слова не вымолвили. Гостей угощали, меньшого сына поминали.

Помянули и вместе со всем народом-обществом сына старшего со двора до околицы на казнь проводили.

За околицей осина серым листом дрожит. А старший сын пуще тех осиновых листьев трясется — родных отца с матерью, своего народа-общества пуще турецкой погони страшится.

Поделом страшится, не зря трясется — в родной стороне, среди родных безродным помрет! Нет смерти страшнее.

Договор с чертом

Жил-был в давние времена храбрый казак-запорожец Гнат Иванович, по прозвищу Шарпыло. Как-то раз налетел Шарпыло на вражью засаду. Сам жив ушел, а конь его пал.

Жалел Шарпыло коня, что брата родного. Но без коня казаку нельзя, вот и пошел Шарпыло по слободам и селам приискать себе нового достойного коня.

Идти было далеко-далеко через степи, спрашивая дороги то у звезд, то у солнца. Когда подошел казак к речке Донцу, в торбе у него и крошки сухарика не осталось. За Донцом пришлось пробираться сквозь густейшие заросли. Ветки по лицу так и хлещут, а тут еще ночь насунулась.

Сел Шарпыло под кустом отдохнуть, подождать, пока месяц взойдет, да и вздремнул. Только вдруг чует сквозь сон, словно его кто-то с места толкает. Протер глаза, смотрит: месяц уже высоко, ни ветерочка, а деревья так и гнутся, всё в одну сторону, и его самого неведомая сила туда же тянет.

Хотел не хотел — обернулся: ан стоит неподалеку статный казак в красном кармазиновом жупане, черных бархатных шароварах, желтых сапогах. Такой из себя удалец-красавец, что лучшего и в Сечи Запорожской не сыскать. Стоит и руками помахивает, кого-то к себе манит. Махнет рукой — деревья льнут к нему ветками, а Шарпылу будто кто в затылок подталкивает.

«Что оно за черт!» — подумал. Хотел было окликнуть, а тут как бухнуло за деревьями что-то и враз искрами кругом сыпануло. Едва опомнился, глядь — из-за кустов выходит дивчина, убрана в ленты и мониста, а сама того краше, чем во сне увидишь. Приблизилась к казаку несмело и говорит:

— Зачем ты меня позвал?

Красавец казак ей отвечает:

— Одарка, сердце мое, и ты еще спрашиваешь! Не знаешь, как я тебя люблю? Невдомек тебе, что погибну, пропаду и не спасет меня адское пламя, когда не пойдешь за меня замуж. Нет моих сил дальше терпеть!

«Ну и привередница, — подумал Шарпыло, — этакий казак ей не пара!»

— Слушай, Одарка, — продолжал казак, — все, чего твоя душенька пожелает, — все для тебя сделаю, только выходи за меня!

— Не сделать тебе того, чего душа моя хочет. Сделал бы — пошла б. Только нет, не пойду, знаю — обманешь.

— Сделаю, ей-же-ей сделаю! Пеклом адским поклянусь, сатаной и дьяволом! Ну, чтоб мне до веку ни одной души не сгубить — вот что! — прыгнул казак к дивчине и чмок ее в щеку.

Как чмокнул — по всему лесу эхо отдалось, деревья листвой зашумели, ветками застучали, горлинки заворковали, а Шарпылу приподняло и об землю шлепнуло. Лежит, смотреть опасается, а слушать — слушает.

— Ой, Трутик, ну разве так можно! Ты ж меня обпек! — воскликнула дивчина.

— Прости, Одарочка! Как увижу тебя, сам не знаю, что делаю. А чтобы я тебя не обжег ненароком, пошли в воду договаривать.

Не утерпел Шарпыло и поднял голову. Видит, месяц в пруду отражается, а вроде бы никакого пруда здесь раньше не было.

Грустно как-то на душе стало, а чуб на голове почему-то зашевелился. Дальше глядь — вытянет ногу казак, а сапог с нее сам слезает, подняла дивчина ручки — пошла через них корсетка, а там и сорочка.

В серебряном сиянии месяца блеснули черные косы дивчины и обвили ее точеный стан. Смотрит Шарпыло, глаз оторвать не может от этакой небывалой красоты; только вдруг примечает неладное — хвостик. Так себе, маленький, хорошенький даже, а все же, черт побери, хвостик! Глянул на казака, а у того не хвостик — хвостище коровье. «Вот оно что, — догадался, — угораздило, значит, чертяку в ведьму влюбиться… Ну их, — думает, — убираться надо отсюда, от греха подальше».

Куда там — с места не может сдвинуться, будто к земле прирос.

Делать нечего, лежит и смотрит, ждет терпеливо, что оно дальше будет.

Вошли черт с ведьмой в воду и опять заговорили. Спрашивает черт:

— Скажи теперь, моя голубонька, чего же твоя душа желает?

— Не скажу, — отвечает ведьма, — пока не поклянешься как положено и руки не подашь.

— Пусть меня черти в клочья разорвут, если не сделаю всего, что попросишь! И вот тебе моя рука.

— А руки-то нам кто разобьет?

— Есть кому разбить, — говорит черт. — Эй, Гнат Иванович, пан Шарпыло, сделай милость, разбей нас!

Шарпыло лежит, дух притаил.

— Да ну тебя, — крикнул черт, — ты же не раз похвалялся, что не боишься черта, а теперь испугался!

— Чего ж тут бояться, — отвечает Шарпыло, — видывал, и не раз, вашего брата.

— Почему же ты не идешь?

— Стану я черт знает для кого в воду лезть. Выходите на сухое!

— У тебя что, глаза повылазили? Какая здесь вода — лед сплошной!

— Чего же это оно вдруг замерзло? — удивился запорожец.

— Это она, — скривился черт, — так меня любит, что вода стынет.

Ступил Шарпыло на лед — и впрямь крепок. Только разбил руки ведьме с чертом, он к ней:

— Ну, говори же, чего хочешь?

Вздохнула ведьма:

— Душа моя хочет спасения.

Замотал черт носом, глаза вытаращил, словно перцу нюхнул:

— Нельзя этого, и не проси, никак нельзя! На то я и черт, чтобы души губить!

— А я бы за это как тебя полюбила, — сладким голосом сказала ведьма и так глянула на черта карими своими глазами, что лед затрещал, покололся, а Шарпыло едва успел прыгнуть на берег.

Задумался черт, долго стоял понурившись. Видать, однако, крепко его ведьма приворожила.

— Будь, — говорит, — что будет, чую свою погибель, да не могу тебе отказать.

— Как же ты ей душу спасать будешь? — спросил Шарпыло.

— Не твое это дело! — огрызнулся черт.

— Как это — не мое? Я вас разбивал, я и следить должен, чтобы ты, аспидов сын, дивчину не обманул.

— Живет тут неподалеку, — нехотя проговорил черт, — один святой пустынник. Попросить его — хоть какого грешника спасет. Так вот, поживем с Одаркой десять лет, отведу ее к этому пустыннику.

— Э, нет, — не унимался Шарпыло. — Пока солнце взойдет, роса очи выест: за десять лет ведьма сдохнуть может или пустынника господь приберет. Да и как тебе на слово верить? Ты мне того пустынника покажи.

— Гнат Иванович верно говорит, — поддакнула ведьма.

Черт зарычал:

— И откуда ты на мою голову свалился? А ну-ка проваливай подобру-поздорову!

— Тронь только его попробуй, — заступилась ведьма, — и не видать тебе меня, как своих рогов!

Долго спорили, едва не побранились, однако Шарпылу и самый старший черт не переспорил бы. Так и порешили- идти к пустыннику.

Села ведьма на метлу, помахала рукой Шарпыле, взвилась высоко в небо и, поравнявшись со звездами, пропала из виду.

…А казак с чертом пошли рядышком, как друзья-товарищи. Насыплет Шарпыло черту табачку из своего кисета, а тот его своим угощает. Только успеет Шарпыло набить свою люльку, черт ему огонька подносит. Подумал Шарпыло: «Не худо бы чарку горилочки хлопнуть», а черт уже кварту из торбы тянет, и колбасу, и утку жареную, и хлеба буханку, и сало.

«А черт, даром что черт, — неплохой парень», — подумал казак.

А черт ему:

— Помоги мне, поговори с Одаркой, она тебя слушает. А я тебе за это, какую скажешь, службу сослужу!

— Да мне что? Коня доброго, а так мне больше ничего не надо.

Вскочил черт на ноги:

— Я тебе конь! Обернусь конем, пять лет тебя возить буду, а с Одаркой там заживу.

— Ну что ж, вроде бы договор подходящий, только тебе того — не тяжко будет меня возить?

— Да нет, не тяжко, а спокойней. По крайней мере, знать буду, что Одарку сбивать не станешь. Зайдем к пустыннику, справим свадьбу — и айда на Сечь!

Как стемнело, пошли лесом. Только чудно Шарпыле: ни месяца, ни звезд, тьма кромешная, а все ясно видно. Куда ни глянь — нечистая сила. Из-за куста леший морду вытянул, борода у него, как трава, зеленая. Упыри в немецких кафтанах с ветки на ветку перескакивают, красными кушаками подпоясаны. Все черту кланяются. Как пошли мимо болота, повыпрыгивало чертенят навстречу — сколько их там, не сосчитать.

Зеленые, рожки еще не выросли, а хвостики уже есть. «Здравствуйте, дяденька!» — кричат, а как Шарпылу приметили, тотчас угомонились. Видят, что запорожец, — испугались.

— Не бойтесь, детки, — говорит черт, — это, чтоб вы знали, мой сват, Гнат Иванович.

Захотел Шарпыло чертенят подразнить, показал им кукиш, а они засмеялись, хвостиками завиляли, заплясали и все разом пищат:

— Спасибо, дядя Гнат, за подарочек!

А черт и говорит:

— Ты их и пряниками не корми, только дай кукиша.

Когда рассветать стало, подошли казак с чертом к долине, а в ней большая слобода стоит.

— Видишь ту хату в вишневом садочке, — сказал черт, — там Одарка живет… Переднюешь у нее, а я, как солнце зайдет, приду. Я б и теперь с тобой пошел, да, боюсь, петухи закукарекают, чтоб им посдыхать!

Ведьма встретила Шарпылу на пороге с хлебом-солью, поклонилась ему мало не до земли.

— Спасибо вам, — говорит. — От меня, бедной сироты, бог и люди отворотились, а вы меня не гнушаетесь.

Неуютно в хате. Окна большие, а как-то темно. В углу без икон пустота.

Ведьма то взглянет на запорожца, то глаза потупит, то улыбнется, то опять загрустит. Подошла поближе и говорит ему шепотом на ухо:

— Ничего мне, Гнат Иванович, что замыслили, не рассказывайте, а то чертов Трутик все будет знать.

— Не бойся, моя милая, не бойся, красавица, — утешил ее Шарпыло. — Не услышит, хоть бы я вот что с тобой сделал! — взял да и перекрестил ведьму.

Как перекрестил, так и ударило ее об пол, посинела, пена на губах выступила, клубком всю ее скорчило.

— Тьфу, господи! — испугался Шарпыло. — И дернул же меня черт ее крестить! Того и гляди, окочурится.

Однако и тут запорожская смекалка выручила: пальцы кукишем переложил и ведьме под нос. Кое-как очухалась и простонала:

— Ой, горюшко, до чего больно было, как бы кто вилами сердце насквозь проткнул! Вы уж меня, ради господа бога, не крестите, а то нечистый меня задавит.

— Не буду, не буду, черт же тебя знал, что ты такая нежная.

Поставила гостю бутылочку терновки, закуску, а сама у печки захлопотала.

Завтракает Шарпыло, а сам с ведьмы глаз не сводит. «Славная бы, — думает, — из нее была молодица-хозяюшка, когда б не этот каторжный анафемский хвостик, чтоб ему отсохнуть!»

Хорошо угостила Одарка Шарпылу, упоила и терновкой, и запеканкой, а там отвела на сеновал отдохнуть. Ночь не спавши мигом захрапел казак.

Проснулся Шарпыло, когда уже стало смеркаться. Войдя в хату, застал там черта. Так, аспидов сын, и увивается около ведьмы. Досадно стало казаку. Поздоровавшись, сразу спросил:

— А далеко ли к пустыннику идти?

— Да нет, — ответил черт. — Близехонько, за город Изюм, в Святые горы.

— Ничего себе близехонько! Туда и за пятеро суток не дойти! — возмутился Шарпыло.

— Это — по-вашему, по-запорожскому, а по-нашему — близко. Выйдем пораньше, до солнца, а к вечеру там будем.

— Слушай, черт, — сердито сказал Шарпыло, — ты запорожцев не трожь. Верно тебе говорю: был бы мой конь живой, то не будь я Гнат Шарпыло, когда б не доскакал за одни сутки до Святых гор. Так-то вот!

— Да не бреши. — ответил черт, — и за трое не доехал бы. А вот я тебя повезу так, что к обеду туда поспеем.

— А как же Одарка?

— Она обернется гончею собакой. Дорогой еще и поохотимся.

До полночи судачили, а там немного вздремнули и двинулись в путь. Когда из-за горы выглянуло солнце, были они уже далеко от слободы.

Еще солнце высоко стояло, как показались Святые горы. Красота несказанная! Зеленые веселые леса по тем горам поросли, ручейки сбегают к широкой реке, соловьи поют-заливаются, на полянах пахучие травы, мотылечки от цветка к цветку перепархивают. Весело, радостно стало на душе у казака. Оглянулся — ведьма опять дивчиной стала. Напоил коня, стал к дубу привязывать, а тот и говорит:

— Ты, пожалуй, к пустыннику сам иди, а я здесь побуду с Одаркой. Только не задерживайся, к ночи хочу в слободу вернуться, свадьбу справить.

Пошел казак, все лесом, на высокую-высокую гору. Вскарабкался на уступ: с одной стороны — провалье, заглянуть страшно, с другой — скала стеной поднялась до самых облаков.

Смотрит — в скале двери, над дверьми образок: церковка в скале вырублена. Только перекрестился, земной поклон отвесил, голову поднял — перед ним пустынник, старенький, сгорбленный, борода, как молоко, до самых колен. Благословил казака и спрашивает:

— А почему это, человече, от тебя чертом смердит?

— Еще бы не смердило, когда целюсенький день ехал на черте, да еще с ведьмой, — отвечал запорожец и рассказал, как все было, зачем приехал. — Если вы, святой отец, не поможете, то, — говорит, — не знаю уж, где от него, аспида, спасения искать.

— Воля божья, — промолвил пустынник ласково, — может, и тут найдет спасение, только бы искренне покаялась. Вижу я, что она хотя ведьма, а меньше зла причинила людям, чем иные бабы, которые святошами прикидываются. Вот тебе кипарисовый крестик. Против него никакая нечистая сила ничего поделать не сможет.

— А не может такого статься, что от него и черт и ведьма околеют? Жаль будет коня — такого я за сто золотых не куплю, — продолжал сомневаться казак.

— Никак не может, — успокоил его пустынник. — Только с этим крестом ты над чертом и ведьмой, как пан над холопами, будешь: чего прикажешь, волей-неволей, а должны будут исполнить.

— Вот это оно самое, что мне нужно! — поблагодарил Шарпыло пустынника от всего сердца.

Вернулся к черту, да как-то в глаза ему смотреть совестно. Только нельзя иначе, не станет же он ему, нечистому, помогать.

Едва прикоснулся к черту, а тот сразу учуял свою неволю, затрясся, застонал:

— Что ты сделал со мной, Шарпыло! И за что? Ведь я-то был тебе добрым товарищем.

— Был до поры, только черт тебя, аспидового сына, знает, как ты меня обдурить замышлял. Ловит волк, а то и волка поймают, — пробормотал запорожец.

Взял ведьму за руку и отвел к пустыннику. На прощанье крепко обнял, прижал к сердцу, а там сел на черта и полетел в Сечь как на крыльях.

На другой день утром уже был Шарпыло в своем курене. Кому ни скажет, что вчера вечером выехал из Святых гор. никто не верит. Да как поверить, чтобы можно было за одну ночь тысячу верст проскакать?

Чего только нe вытворял Шарпыло со своим конем! Раз как-то заспорил и об заклад побился, что поедет в Бахчисарай и самому крымскому хану в глаза плюнет. И что бы вы думали? Поехал, плюнул, да еще и саблю его бесценную, самоцветами усыпанную отнял. Отослал пустыннику, чтоб Одарку берег хорошо!

А налетят, бывало, на Орду запорожцы-сечевики, то врежется Шарпыло в самую гущу, учуют кони черта и взбеленятся. Тогда начнет казацкая сабля направо-налево крошить, посыплются вражьи головы, как груши осенью.

Четыре года был Шарпыло куренным атаманом, а на пятый распрощался с казаками-товарищами. Не хотели его пускать, еле на малый срок отпросился.

Стал подъезжать ко Святым горам — диву дался: в зелени лесов вознеслись белокаменные монастырские строения. Ничего не успел подумать Шарпыло, только видит, идет к нему навстречу пустынник, борода до самых ног отросла, а с ним Одарка — еще краше, чем была.

В Сечь Шарпыло не воротился. Променял тютюн, да люльку, да волю казацкую на жену-красавицу.

Поставил Шарпыло знатную хату на две половины, накупил волов, овец, коней. Денег, пока казаковал, скопил до черта: целый мешок золотых дукатов.

Стал жить-поживать с молодой женой, только не рад тому был: била она его, за чупрыну таскала, горилку пить больше малой чарки, да и то по праздникам, не дозволяла.

Утоляя в шинке свою печаль-тоску, уверял Шарпыло, что одурачили его черт с пустынником: анафемский хвостик у аспидской Одарки так и не отсох, остался, где был, на том самом месте.

Мужик и вельможа

Жил когда-то мужик. Копал он погреб и нашел в земле кусок золота.

«Куда мне его деть? — думает мужик. — Себе оставлю — пан отнимет. А не отнимет пан — отнимет управляющий, а не управляющий — так староста. Понесу-ка я лучше это золото царю. Царь меня наградит, а уж царской награды никто не отберет!»

Надел мужик новые лапти и пошел к царю.

Долго ли, коротко ли — дошел до царского дворца. Часовой его спрашивает:

— Ты куда, мужик, идешь?

— Хочу царю свою находку отдать.

— А что это за находка?

— Кусок золота.

Ну, часовой и пропустил его. И второй, и третий, и четвертый часовой пропустили.

Дошел мужик до царской палаты. А там у дверей вельможа стоит, толстый, важный.

— Ты куда, мужик, лезешь?

— К царю, паночек.

— К царю? А что ты там забыл?

— А вот копал я погреб, нашел кусок золота и несу царю в подарок.

Загорелись глаза у жадного вельможи:

— Золото? А ну покажи!

Показал мужик золото. Вельможа затрясся весь от жадности и говорит:

— Коли дашь мне половину царской награды, пропущу тебя к царю. А не дашь — ступай прочь!

Что тут делать?

— Хорошо, паночек, дам, — отвечает ему мужик.

Пропустил вельможа мужика к царю.

— Здравствуй, царечек-паночек! — говорит мужик. — Я тебе подарок принес.

И подал ему кусок золота. Царь взял золото и спрашивает:

— Что же тебе дать за этакий подарок?

— Ничего, царечек-паночек, мне не надо. Если милость будет, дай мне чарку горилки да краюшку хлеба, а то я, пока шел к тебе, дюже проголодался!

Царь приказал принести целый графин горилки да каравай белого хлеба.

Мужик глянул на белый хлеб и говорит:

— И отец мой, и дед мой такого хлеба никогда не едали и не видали — не стану и я его есть! Нет ли у вас, царечек-паночек, простого ржаного хлебца?

Приказал царь принести ржаного хлеба. Побежали слуги, разыскали у ворот старичка нищего, выпросили у него горбушку хлеба, принесли мужику.

— Вот это хлеб по мне! — говорит мужик.

Налил он чарку до краев, выпил, закусил хлебцем. Налил другую, выпил, закусил. Налил третью, выпил, закусил. Так весь графин горилки выпил и всю горбушку съел.

— Ну, — говорит, — спасибо вам, царечек-паночек, вот я и наелся и напился вволю!

— Что же теперь тебе, мужичок, дать?

— Теперь, царечек-паночек, поплясать бы мне.

— Музыку сюда! — приказывает царь.

Привели полковых музыкантов.

— Нет, царечек-паночек! — говорит мужик. — Под такую музыку я плясать не умею. Мне под дуду плясать охота!

Царь разослал по всему городу слуг — дударя искать. Нашли его, привели. Заиграл дударь — стал мужик плясать. Плясал, плясал, уморился и говорит:

— Довольно!

Тогда царь спрашивает его:

— Что же теперь тебе еще нужно?

— Теперь, царечек-паночек, мне охота поспать.

Царь приказал приготовить для мужика постель. Приготовили мужику постель пуховую, а он на перину поглядывает, с ноги на ногу переминается, не желает ложиться.

— Эта постель не по мне, я сроду на пуху не спал. Мне бы гороховой соломки!

Привезли целый воз гороховой соломы. Мужик шапку под голову да и захрапел на весь дворец. Выспался, поднялся да и говорит:

— Спасибо вам, царечек-паночек! Я вам тут нагрубил, насорил — дайте мне за это сто розог!

— Что ты, мужичок, какие розги? Ты же мне золото подарил!

— Э, царечек-паночек! Прошу я вас, будьте ласковы, дайте мне в награду сто розог!

Что тут поделаешь? Принесли розги. Хотели было мужика пороть, а он говорит:

— Погодите, царечек-паночек, у меня есть половинник.

— Какой половинник?

— Как шел я к вам, так меня один важный такой пан не пускал. «Коли дашь, говорит, половину того, что царь тебе даст, то пущу». Я и обещал. Так дайте сначала ему пятьдесят розог, а потом мне дадите остальные.

Привели вельможу.

Приказал царь раздеть его, положить на скамью и наградить как должно. Задрожал, затрясся вельможа.

— Ничего, паночек, — говорит мужик, — не бойся, я тебя не обману: как условились, так и получишь.

Уложили вельможу и всыпали ему пятьдесят горячих!

Мужик и говорит:

— Ах, царечек-паночек, он так у вас хорошо служит: Надо его за это наградить — отдайте ему и мою половину!

Дали вельможе еще пятьдесят розог, а всех — сто.

Как рассчитались с вельможей, царь хотел было расспросить мужика, откуда он, хотел наградить его, а мужик — шапку в охапку да за дверь, только его и видели.

«Не то, — думает, — выпадет мне еще такая честь, что нельзя будет ее и снесть!»

Мать Стефана

Много лет прошло с тех пор, как Молдавией правил господарь Стефан Великий. А рассказывают о нем и по сей день. И я вам расскажу, что сам знаю, что от деда слышал.

Было у Стефана храброе войско. Не для спеси, не для похвальбы держал то войско Стефан. Времена были неспокойные. Крепко приходилось оберегать границы родного края от набегов злых турок.

Не рыцари, закованные в латы, не князья и не графы в шелках и бархате служили в войске Стефана, а простые крестьяне. Ну, а раз крестьяне, так, кроме войны, у них и другое дело было: поля пахать, хлеб сеять, да косить, да молотить.

Вот однажды в страдную летнюю пору Стефан отпустил своих воинов по домам — убирать хлеб с полей. То ли проведали об этом турки, то ли нет, только двинулись они на Молдавию, истребляя все на своем пути, словно жадная саранча. И так много было турок, что широкие долины Молдовы и Бистрицы не могли вместить их.

Стефан послал гонцов на юг и на север, на запад и восток Молдавии. Велел так сказать: пусть крестьяне бросают хлеб на полях недожатым, зерно необмолоченным. Пусть берут копья и мечи и спешат на битву с врагом.

А сам Стефан с сотней добрых молодцов вышел туркам навстречу и принял бой. Только не устоять им было. Брось горсть песка в полноводную реку — не остановится ее течение, не замедлится. Так и Стефану со своей горсткой воинов не остановить было полчища турок. Ранило Стефана. Дрогнули защитники Молдавии, рассыпались кто куда.

Бежал и Стефан. Добрался поздней ночью до Нямецкой крепости, где за зубчатыми стенами укрывались его мать и жена. Рукояткой меча застучал в ворота, стал звать жену.

Женщины услышали стук у ворот, услышали голос.

— Это Стефан! — закричала жена. — Пойду открою ему.

— Нет, не твой это муж, не мой сын. Стефан далеко отсюда. Бьется с врагами.

Стефан услышал слова матери, снова постучал в ворота и крикнул:

— Отвори, мать. Я ранен. Дай мне укрыться в замке.

Мать ответила:

— Я не впущу тебя. Ты не мой сын. Но если бы, на горе мне, ты и вправду был моим сыном, я бы сказала так: войско твое разбито — собери его снова. Храбростью или хитростью победи врага. А погибнешь — я буду гордиться тобой и могилу твою украшу цветами. Иди, мой сын!

Молодая жена Стефана заплакала.

— Матушка, — стала просить она, — позволь отворить ворота. Я люблю его.

— Замолчи, неразумная! — ответила старая женщина.

Я люблю Стефана не меньше, чем ты.

А Стефан стянул рану платком и направился в горы, где на тучных пастбищах пасли стада чабаны.

«Храбростью или хитростью победи врага!» — повторял он про себя слова матери.

Собрал Стефан пастухов и велел им согнать вместе все стада. Потом взял бучум — чабанскую трубку, — приложил к губам и затрубил, сколько дыхания хватило.

Громом отдалось эхо в горах. И каждый чабан затрубил в ответ в свой бучум. Словно сотни боевых труб запели в ночи.

— Эгей! — закричал Стефан.

И по его знаку чабаны погнали вниз, в долину, стада. Овцы звенели колокольчиками, громко блеяли, коровы мычали, кони ржали… Люди, подгоняя их, кричали и трубили в бучумы. Будто лавина катилась с гор.

А у подножия гор разбили свой лагерь турки. С вечера еще, отпраздновав легкую победу, они спокойно улеглись спать. Как вдруг в предрассветной темени услыхали гул и конское ржанье, и звуки труб, и крики людей. Показалось им, что идет на них несметное войско.

Вскочили турки, заметались по долине, начали поспешно отступать.

А Стефан тем временем сел на коня и обходной тропой поскакал в другой конец долины, где собралось его войско.

Так и вышло — турки бежали от стад, а встретились с настоящим войском.

Многих своих янычаров не досчитался потом турецкий султан — одни полегли в долине, другие попали в плен. А кто из турок ушел живым, тот детям и внукам своим рассказывал, какие грозные войска были в той битве у Стефана.

Победителем вернулся Стефан в Нямецкую крепость. И мать Стефана встретила сына почестями, как подобает встречать победителя.

Стефан же поклонился матери в ноги и сказал:

— Спасибо тебе, мать! Если бы не твой суровый совет, не праздновала бы сегодня победу родная Молдавия.

О храбрости, силе и янтарной земле (Л. Осипова)

Когда-то, в стародавние времена, Балтийское море называли Янтарным. Называли потому, что в море этом было очень много янтаря. Трудно сказать, откуда взялся янтарь в море. То ли от желтого солнца, которое по вечерам опускалось во владения Антрипса[14]отдохнуть от жаркой дневной работы. То ли от сосен, которые росли на берегу и роняли в море свои желтые смоляные слезы.

На побережье моря лежала Янтарная страна Балтия. Жили в этой стране рослые, смелые люди — латыши. Они любили море, свою маленькую землю, ее высокие сосны, ее не очень-то теплое солнце и теплый янтарь. Как у всякой прекрасной страны, у Балтии были враги. Они хотели отнять у ее народа его море, его землю, высокие сосны, не очень-то теплое солнце и теплый янтарь.

Враги были сильны. Поэтому для защиты Янтарной страны нужны были люди еще сильнее. И древняя Балтийская земля таких людей рождала.

Однажды кудесник Вайделот нашел в лесу мальчика. Был этот мальчик такой же, как все дети, только с медвежьими ушами. Мудрый старец предсказал ему славную судьбу — будет он героем своего народа.

Мальчик вырос и стал юношей необыкновенной силы и храбрости. Его прозвали Лачплесис. Имя это означало: «разорвавший медведя». Он и в самом деле разорвал медведя, чтобы спасти от него человека. И не было в этой истории ничего удивительного. Ведь тогда были времена могучих великанов, которые могли одной рукой сдвигать горы с места. Могли соединять их в целые горные цепи.

Настал день, когда Лачплесис решил покинуть свой родной дом. Захотелось ему на людей посмотреть и себя показать.

Взял он меч, копье, щит. Надел на голову кунью шапку, оседлал коня и с восходом солнца выехал из ворот.

Дорога ему предстояла трудная, да и не было тогда легких дорог. По одну сторону от нее росли столетние деревья, корнями сплелись они и верхушками. По другую — текла река Даугава. На дальнем ее берегу громоздились мрачные холмы. Острые камни на дороге вонзались коню в копыта. Дикие были места. Как раз такие, где только и водятся великаны.

На холмах стояли и по сей день стоят мрачные, поросшие диким хмелем крепости. Одну из них увидел Лачплесис. Называлась она Кокнесе. А построена была из ладно пригнанных, толстых, в три обхвата, бревен. Невдалеке заметил Лачплесис и самого хозяина Кокнесиса, молодого парня, который нес на плече добрую дюжину сосновых бревен. «Силен», — подумал Лачплесис и спросил:

— Твоя крепость и так крепка. Зачем тебе еще эти бревна?

Положил парень бревна на землю и говорит:

— Больно ты любопытен. Ну да ладно, скажу: крепость я укрепляю, чтоб враги не одолели. Люди сказывают, эст-великан[15] объявился, не дает покоя.

Поговорили они так, понравились друг другу, подружились.

Кокнесис оказался прав. В балтийских чащобах в самом деле появился эст-великан. Таких здесь еще не видывали: станет во весь рост — солнце затмит; ляжет — земля под ним трещит. Ступит ногой — и нет человеческого жилья. Спасу не стало от него.

Едет как-то Лачплесис через густой лес и слышит: дымом пахнет. Проехал еще немного и видит: сидит рыжебородый великан и жарит на вертеле целого быка. «Вот так обжора!» — подумал Лачплесис. Великан меж тем дожарил быка и принялся за еду. Только было впился зубами в бычью ногу, как увидел Лачплесиса. Схватил свою палицу с мельничным жерновом на конце и швырнул в Лачплесиса. Удар был так силен, что вышиб из-под воина коня. Конь отлетел в дальнее болото. Но Лачплесис быстро вскочил на ноги и выхватил из ножен длинный меч. Таким маленьким и смешным показался смельчак великану, что великан захохотал, да так, что лавина камней скатилась с соседней горы.

— Эй ты, цыпленок, я сделаю из тебя лепешку! — крикнул он.

Да, очень самоуверенным был этот великан. Но Лачплесис тоже был парень не промах. Не растерялся: как ударит великана со всего маха мечом, тот и повалился, подминая под себя сосны. Повалился и давай колотить по земле руками и ногами в бессильной злобе. Потом запросил пощады:

— Подари мне жизнь, храбрец. Теперь-то я понял: ты Лачплесис, и нет тебе равных по силе. Мне мать говорила, чтоб я остерегался тебя. А я не послушался. Еще она говорила, что из-за моря придут на нашу землю чудовища в железных латах и с железными сердцами. Они уничтожат все живое на Балтийской земле. Возьмут себе наши сосны, наше не очень-то теплое солнце и наш теплый янтарь. Не станет счастья в этих краях.

— Страшные слова ты говоришь! Не лучше ли нам с тобой заключить мир и вместе защищать нашу землю? — сказал Лачплесис.

И дали они клятву, что отныне будут дружны латыши и эстонцы.

Спустились Лачплесис и великан в долину, где шла битва между их народами, и остановили ее навсегда.

Во всех концах Янтарной земли возликовали люди. Вот и пришел конец бесконечной вражде между двумя сильными и красивыми народами.

Лачплесис был счастлив в этот день. Всю ночь в огромной пещере, великановом жилище, шел пир горой. Всю ночь музыканты играли на кокле[16] веселые песни и танцы. Всю ночь лился рекой хмельной мед. К утру факелы загасили, и все погрузилось в мирный, счастливый сон.

Но земля кругла, потому и счастье и горе перекатываются по ней из края в край. Вот уже снова укатило счастье и прикатило горе. Счастье было уже за горами, а горе уже стояло за спиной.

Далеко, в христианском городе Риме, в краю, где море теплое и совсем не похоже на Янтарное, жил могущественный властитель. Люди многих стран почитали его и повиновались ему.

Собрал он преданных ему воинов из немецких земель. Все они были как на подбор головорезы. Заковал их в железные латы, вложил в руки мечи и сказал:

— Сыны мои, в странах варварских на востоке и севере живут дикие люди. Они не знают моей власти, а я — наместник самого бога на земле. Так пойдите к неверным и доблестными мечами обратите язычников в нашу христианскую веру.

И поскакали рыцари-головорезы на восток, развернув знамена, громыхая железными латами.

И поплыли рыцари-головорезы в ладьях на север, распевая свои воинственные песни.

Долго по Янтарному морю носило чужие ладьи. Не понравились чужие ладьи богу Антрипсу. Не понравились ему и рыцари в железных латах, которые каждое утро точили на палубе свои мечи. Чуя недоброе, разбушевался и бог Перконс[17]. Как ореховая скорлупа, затрещала и опрокинулась самая большая и быстрая ладья. Но не потонула, — ее выбросило на берег латышской реки Даугавы около Турайдского замка. Утром собрался народ посмотреть на чужаков. Были чужеземцы бородаты, в латах, в белых плащах с крестом. Вперед выступил главный из них и сказал, что с миром пришли они в эти края, что хотят заниматься прибыльной торговлей. Красиво говорил чужеземец. Речи его были мед, а дела оказались потом полынью.

И впустили люди рыцарей в свои жилища. Ничего не подозревая, приютили у себя врагов. Вот так и бывает — птицу кормом, а человека словом обманывают.

Но не рад чужеземцам был Лачплесис. Однако не знал, что ему предпринять, как поступить.

Думал он, думал и решил отправиться на дальний северный остров, где жил старик отшельник Вайделот, предсказавший ему необычную судьбу.

Путь на остров предстоял нелегкий. В этом году боги очень гневались на балтийцев за то, что допустили они в свои владения чужаков. Нужно было построить очень крепкую ладью, чтобы выстояла в единоборстве с Антрипсом.

Отправился Лачплесис за советом к ладейному мастеру:

— Ты много построил крепких ладей, старик. Славные моряки плавали на них в свирепые бури. Как мне сделать такую, чтоб нипочем ей был гнев Антрипса? Она должна быть крепче гранитного утеса, легче птичьего пера, быстрее птичьего лёта. Чтоб слушалась моей руки, как слушается мой добрый конь.

— Я не знаю, Лачплесис, где взять дерево для постройки такой чудесной ладьи. Может, отец знает? Пойдем, у него спросим.

Вошли они в дом мастера. Встретил их зеленобородый, будто поросший мхом, старик, с крепкими плотницкими руками. Поздоровался Лачплесис и повторил свою просьбу. Загорелись глаза у старика.

— Как же мне не знать о таком дереве? Еще прадед оставил на нем следы топора. Растет эта сосна на Чертовой горе. Черен ее ствол, и сила внутри заключена колдовская. Срубить сосну удастся только в самые трудные для народа времена. Резать ладью нужно из целого ствола. Такой ладье не страшны будут свирепые бури. Доплывет она до края земли.

Поблагодарил старика Лачплесис и собрался в дорогу. Позвал верного друга Кокнесиса, и отправились они к Чертовой горе.

Даже великаны здесь не появлялись — боялись заплутать на бесьих стежках, которые вели к Чертовой горе. Даже солнце всходило с оглядкой — боялось запутаться в ветвях деревьев, что росли вокруг этой горы. Даже ветер сюда не залетал — боялся, не найдет обратной дороги. А уж ручьи и подавно поворачивали вспять, наткнувшись на когтистые лапы горы, вцепившиеся в землю.

Но друзья храбро прорубались сквозь чащу. Взмахнет Лачплесис мечом — готова просека, взмахнет Кокнесис палицей — полянка готова.

Так шли они, шли, пока не дошли до бескрайнего болота. Огляделись вокруг, видят: нет пути ни назад, ни вперед. Один выход — мостки через болото строить. Срубили одно дерево, второе. И тут началось! Вода в болоте забурлила и пошла смрадными пузырями. Потом вдруг раскололась надвое, и высунулось из болотной тины чудище о двенадцати змеиных головах. Одна голова проснулась, открыла глаза и обрадованно воскликнула:

— Давно я не лакомилась человечиной!

— Ну-ка ныряй обратно в тину! — крикнул Лачплесис и взмахнул мечом.

Рассвирепело чудище, вмиг вскарабкалось на берег. Завертело двенадцатью головами, заорало двенадцатью глотками так, что на двенадцать миль вокруг повалился лес. Но не успело чудище сообразить сразу всеми своими головами, кого из двоих ему прежде сожрать, как Лачплесис снес ему половину голов. Тут подоспел Кокнесис, ударил змея палицей с железными шипами — у того и дух вон. Сбросили они нечисть в болото и по нему, как по мосткам, перебрались на другой берег.

На том берегу, среди зарослей, нашли дорогу, ведущую прямо к Чертовой горе. А когда подошли к горе и взглянули вверх, то увидели черное дерево. Огромными когтистыми корнями ухватилось оно за самую вершину горы. Казалось, там сидит гигантский черный паук. Тень от этого паука тоже была черным-черна. Она медленно сползала по склону горы и ложилась на землю у ее подножия. В этой тени не смела расти ни одна травинка, ни один зверь, ни большой, ни малый, не смел тень пересечь. Сама Чертова гора ее побаивалась.

Труден и долог был путь на вершину, но наконец друзья добрались. Встал Лачплесис потверже, ухватился за ветки покрепче, размахнулся посильней и ударил по дереву мечом. Не ожидал он, что дерево так быстро поддастся: с первым же ударом повалилось оно вниз. А когда упало на землю, то послышалась песня, будто кто-то внутри сосны на кокле играл.

Тридцать дней горели у подножия горы костры. Тридцать дней Лачплесис и Кокнесис резали из певучего дерева ладью. При каждом ударе звучала песня. И чем тоньше была работа, тем прекрасней была песня. Работа спорилась. Мягким, податливым оказалось дерево в искусных руках.

День за днем всплывало и снова ныряло в море не очень-то теплое балтийское солнце. А когда на тридцатый день оно снова вынырнуло, то с удивлением увидело готовую ладью, но не черную, а снежно-белую. Дерево, оказывается, было черным только сверху. Толстая черная кора помогала ему переносить невзгоды и бури. Оберегала белую волшебную сердцевину.

Ладья была готова. Теперь предстояло дотащить ее к морю и спустить на воду. Друзья катили ладью на бревнах, волокли волоком. На седьмой день увидели море. Спустили они ладью на воду, поставили паруса и поплыли. Ладья была легче птичьего пера, быстрее птичьего лета, крепче гранитной скалы. Была послушна руке Лачплесиса, как его верный конь.

Плыли они на север, потому становилось все холодней и холодней. Мимо них уже нет-нет да проплывали снежные горы. Где-то совсем уже недалеко был тот самый дальний остров, на котором жил старый Вайделот.

Радостной была встреча Лачплесиса с Вайделотом. Усадив гостей за стол, старик спросил, что привело их к нему, что заставило проделать такой дальний и трудный путь? Тут поведал Лачплесис старцу о пришельцах и попросил совета, как быть. Просил предсказать, что ждет народ латышский.

Зажег Вайделот колдовскую траву, и взвился к небу синий пахучий дым. В дыму этом замелькали виденья, видимые лишь одному старцу.

— Чую, недобрые настали времена. Кровью окрасились реки и долины. Чужеземцы пришли на нашу землю и не скоро ее покинут. Черную тень вижу. Она крадется за тобой, Лачплесис. Но ты избранник народа. Ты должен постоять за него. Ты погибнешь, но погибнешь с честью. А потом настанет время, и народ вновь будет свободным.

Опечаленные, сели друзья на корабль и поплыли к родной земле.

Пока плавал Лачплесис на север, в устье Даугавы приплыли двадцать три больших и малых корабля с рыцарями. Высадились хитроумные рыцари на берег и стали строить крепкие замки, чтобы прочно осесть на Янтарной земле. Лучшие мастера-каменотесы сходились со всех сторон на постройку. На берегу Даугавы стал расти замок. Строил его для себя епископ Альберт. «Зачем маленькому епископу такой большой замок?» — думали каменотесы. Но так уж повелось, что маленькие люди любят большие замки. Прошло время, и поселился епископ в самой большой башне замка. И стали отсюда, из этих мест, расползаться рыцари по всей Янтарной земле. Со всех четырех сторон доносился теперь лязг немецких мечей. Мечами обращали рыцари латышей в свою веру.

«Если всемогущ их бог, зачем насаждать его веру мечами? Если милосерд их бог, зачем они убивают нас во имя его веры?» — думали латыши. Не хотели люди Янтарной земли расстаться с верой своих предков.

Но одна за другой падали под натиском врага латышские крепости. Уже повержены и осквернены были камни Лиелвардского и Турайдского замков. Засели за крепкими крепостными стенами рыцари, не выбить их оттуда.

Где силой, где хитростью, а где вероломством одерживали победу пришельцы. Ничем не гнушались.

Заключил как-то новый владелец Лиелвардского замка мир с латышскими старейшинами. Пригласил их к себе на дружественный пир. Пришли старики в гости. Принял их рыцарь в деревянной постройке позади замка. Поил хмельным вином, угощал вкусной едой. А потом запер дверь и поджег дом с четырех сторон.

В это самое время возвращался домой после долгого плавания Лачплесис. Ехал он на своем коне и ничего вокруг не узнавал. Людей нигде не видно. Жилища разорены. Над пустыми полями кружит воронье. Вдруг он заметил зарево пожара, пустил коня во весь опор и вскоре увидел перед собой горящий дом. Из него доносились крики и стоны. Кинулся Лачплесис к дому, вышиб дубовую дверь плечом. Страшная картина открылась его глазам. В огне и дыму метались несчастные старцы, проклиная коварство пришельцев и свою доверчивость.

Освободил Лачплесис старцев и немедля начал осаду замка, где засели вероломные рыцари. Долго сопротивлялись немецкие латники, но велика была сила Лачплесиса. И велик был его гнев. Одержал он победу над рыцарями и вошел в крепость, а войдя, никого не пощадил.

Так крепость за крепостью, селенье за селеньем отбивал храбрец у пришельцев и возвращал латышам. И такого нагнал на рыцарей страху, что поспешили они укрыться за толстыми рижскими стенами, побросав завоеванные земли. Но и там не чувствовали они себя в безопасности. Знали: доберется до них Лачплесис.

Пришлось епископу Альберту покинуть зубчатую башню и отправиться в немецкие земли за подмогой. Вернулся он не один. Был с ним Черный рыцарь. В народе говорили, что мать-колдунья заколдовала его и он неуязвим для меча.

На рыцаре были черные латы. С каждым злодейством становились они черней и черней. Наконец, стали такими черными, что даже свет в них не отражался. Упав на латы, он сам становился черным. Никогда не поднимал рыцарь забрала, и никто никогда не видел его лица. Только клок смоляной бороды выбивался сквозь железные латы.

Соединились вместе хитрость епископа и сила Черного рыцаря.

Твердо знали епископ и рыцарь: пока жив на свете Лачплесис, не одержать им победу над народами Балтии. Долго думали они и гадали, отчего у Лачплесиса сила необыкновенная и как бы ее сокрушить. Наконец им повезло. Они повстречали колдуна, который прельстился щедрой наградой и пообещал все разведать.

Рассказали колдуну его злые духи, что Лачплесиса вскормила своим молоком дикая медведица, потому и наделен храбрец такой силой, и что, если отсечь его медвежьи уши, потеряет он силу.

Можно представить, как обрадовался этой вести Черный рыцарь, с каким нетерпением стал ожидать встречи с Лачплесисом. И вскоре такой случай представился.

Черный рыцарь узнал, что Лачплесис собрался навестить своего друга Кокнесиса. Засел рыцарь с раннего утра на Песчаной дороге и стал поджидать, когда на ней появится Лачплесис. Увидев его, Черный рыцарь закричал:

— Эй ты, медвежеухий! Чешутся у меня руки! Давно тебя поджидаю!

А Лачплесис едет себе, будто и не слышит ничего. Разозлился рыцарь и пустился за ним вдогонку. Так домчались они до холмистого берега Даугавы.

Первым ударил Черный рыцарь. Недаром привез его издалека хитрый епископ. Ловко сбил рыцарь с головы Лачплесиса кунью шапку. Вторым ударил Лачплесис и разрубил надвое крест на рыцарском щите. Третий удар нанес Черный рыцарь и отсек у храбреца ухо. С удвоенной силой стал наносить удары Лачплесис. Как капусту, посек он черные рыцарские латы. Но не выдержал меч Лачплесиса и распался на сотни кусков. Не повезло храбрецу, а уж когда не повезет человеку, то не помогут тут ни сила, ни храбрость.

Но разве станет драться благородный воин с безоружным? Конечно, нет. Только Черный рыцарь не был благородным. И снова повезло бесчестному — отсек он у Лачплесиса второе ухо.

Собрал последние силы Лачплесис. Схватил голыми руками врага за железный панцирь, поднял над головой, чтобы бросить в реку. Но колдовская сила, заключенная в доспехах рыцаря, потянула их обоих вниз. Как два камня, белый и черный, рухнули враги в Даугаву.

Говорят, затмилось, надело траур в день гибели Лачплесиса не очень-то теплое латышское солнце. Говорят, весь день и всю ночь стонала в горе синяя добрая Даугава. Потом утихла, чтобы упокоить в своих песчаных чертогах погибшего. А упокоив, построила над его могилой каменный остров, чтобы все поколения латышей знали, где лежит их герой.

Вот так-то: кругла земля, и горе перекатывается по ней из края в край.

Вслед за Лачплесисом и другие воины Янтарной земли сложили свои головы в неравных битвах с чужеземцами. Семь столетий правили свирепые завоеватели. Семь столетий боролся латышский народ за родную землю, пока не победил. А балтийские сосны и по сей день оплакивают павших героев, проливая свои смоляные слезы.

Ель — королева ужей

Давным-давно, в незапамятные времена, жил старик со своею старухой. Было у них двенадцать сыновей и три дочери. Младшую звали Елью.

Однажды летним вечером пошли сестры купаться. Поплавали, поплескались вволю и вылезли на берег одеваться. Только видит младшая — забрался в рукав ее сорочки Уж. Как тут быть? Схватила тогда старшая сестра кол, хотела его прогнать, но Уж обернулся к младшей и заговорил человечьим голосом:

— Обещай, Елочка, пойти за меня, тогда я и сам выползу!

Заплакала Ель: как это она пойдет за Ужа? В сердцах отвечала ему:

— Отдай сорочку подобру-поздорову, а сам уползай, откуда приполз!

Уж твердит свое:

— Обещай, что выйдешь за меня, тогда я сам выползу.

Что было делать Ели? Взяла она да и пообещала.

Не прошло и трех дней, как множество ужей приползло к старикам во двор. Перепугались все, а незваные сваты-ужи ввалились в избу рядиться со стариками и невестой. Сперва родители удивились, рассердились, слышать ничего не хотели… Да что поделаешь, слово дано, а ужей — множество! Хочешь не хочешь, а приходится отдать им самую меньшую и пригожую дочку.

Однако не сразу уступили родители. Велели ужам подождать, а сами потихонечку пошли к старой соседке и все рассказали ей. Соседка и говорит:

— Ужа обмануть легко, он добрый: отдайте ему вместо дочки гусыню и отпустите сватов.

Так и сделали. Нарядили белую гусыню, и только отбыли с нею сваты — закуковала на березе кукушка:

Рассердились ужи, бросили гусыню, вернулись и потребовали настоящую невесту. Тогда по совету старой соседки родители нарядили белую овечку и отдали сватам.

Дорогой опять прокуковала им кукушка:

Вернулись ужи, зашипели и опять потребовали невесту.

На этот раз отдали им белую телку, но кукушка вновь остерегла их, и они вернулись. Еще пуще разгневались ужи, пригрозили родителям и засухой, и потопами, и голодом за то, что не держат своего слова.

Оплакали домашние Елочку, нарядили и отдали тогда ужам. Везут они ее, а кукушка знай кукует:

Наконец Ель с провожатыми приехала на берег моря. Там встретил ее красавец молодец и сказал, что он и есть тот Уж, который заполз в рукав ее рубашки.

Тотчас переправились они на ближний остров и там спустились под землю, на самое дно морское. А на дне морском стоял богато разукрашенный дворец. Там и свадьбу справили. Три недели пили, плясали, гуляли.

Во дворце Ужа всего было вдоволь. Развеселилась Ель, успокоилась, а потом и вовсе забыла родной дом.

Миновало девять лет. У Ели уже три сына было — Дуб, Ясень и Береза, а четвертая, самая меньшая, — дочка. Ее Осинка звали.

Однажды распроказничался старший сын и стал у матери Ели допытываться:

— Где живут твои родители, матушка? Вот бы их навестить.

Тут только и вспомнила Ель отца с матерью, сестер и братьев — всю свою родню. И задумалась: как-то им живется? Здоровы ли, живы ли, а может, стариков уже и на свете нет? И так-то захотелось ей взглянуть на родной дом. Ведь столько лет не была она там, не видала отца и матушку, так стосковалась по ним… Но муж сперва и слушать ее не хотел.

— Ладно, — наконец согласился Уж, — отпущу тебя. Только спряди-ка вот эту шелковую кудель, — и показал ей на прялку.

Взялась Ель за прялку: и день и ночь прядет, а кудель меньше не становится. Смекнула Ель, что тут какой-то обман: кудель-то, видать, была заколдованная, пряди не пряди — все равно не спрядешь. И пошла она к старухе ведунье, жившей по соседству.

Приходит и жалуется ей:

— Матушка, голубушка, научи меня спрясть эту кудель.

Старуха и говорит:

— Затопи печь, брось в огонь кудель, иначе ее вовек не спрясть!

Вернулась Ель домой, затопила печь — будто под хлебы — и бросила кудель в огонь. Шелк так и вспыхнул, и увидала Ель жабу величиной с добрый валек; она прыгала в огне и пламени и выпускала из жаркого рта шелковую пряжу.

Догорел огонь. Исчезла жаба, а пряжа серебряная осталась.

Взяла тогда Ель и спрятала пряжу и опять стала просить мужа отпустить ее хоть несколько дней погостить у родителей.

На этот раз вытащил муж из-под скамьи железные башмаки и сказал:

— Как износишь их, так и пойдешь.

Переобулась Ель и ну ходить, топтать, разбивать их об острые камни. А башмаки толстые, крепкие, не стаптываются, да и только. Нет им износа, на весь век хватит.

Опять пошла Ель к старухе за советом, и та научила ее:

— Отнеси башмаки кузнецу, пусть их в горне накалит.

Ель так и сделала. Башмаки прогорели, и она в три дня износила их и снова стала просить мужа отпустить ее к родителям.

— Ладно, — сказал муж, — только сперва испеки пирог, а то без гостинца идти не полагается.

А сам велел всю посуду попрятать, чтобы Ели не в чем было тесто поставить.

Долго ломала голову Ель, как принести воду без ведра, как замесить тесто без квашни. И опять пошла к старухе. Та и говорит:

— Замажь решето закваской, зачерпни речной воды и в нем же замеси тесто.

Ель так и сделала. Замесила тесто, испекла пироги и собралась с детьми в дорогу. Проводил их Уж, перевел на берег и наказал:

— Гостите не дольше девяти дней, а на десятый возвращайтесь! Выходи на берег с детьми без провожатых и покличь меня:

Вскипит море молочной пеной — знай, что жив я, а вскипит кровавой пеной — значит, пришел мне конец. А вы, дети, смотрите никому не проговоритесь, как меня выкликать надо.

Сказав это, распростился с ними и пожелал им благополучного возвращения.

Сколько было радости, когда Ель в отчий дом явилась! И родичи и соседи собрались поглядеть на нее. Один за другим расспрашивали, как ей со змеем живется. Она только рассказывала и рассказывала. Все наперебой угощали ее, говорили ласковые речи.

И не замечала Ель, как дни летели.

Тем временем двенадцать братьев, сестры и родители раздумывали, как бы удержать Ель дома, не отпустить ее к Ужу. И порешили: выведать у детей, как, выйдя на берег, станет Ель вызывать мужа со дна морского. А потом пойти туда, выманить его и убить.

Завели они старшего сына в лес, обступили его и стали спрашивать. Только он прикинулся, будто знать ничего не знает. Как ни пугали его, что ни делали, а допытаться не могли.

Отпустили его дядья, наказали ничего не говорить матери.

На другой день взялись они за Ясеня, а потом за Березку, но и те тайны не выдали.

Наконец, завели в лес меньшую дочку — Осинку. Сперва и она отнекивалась, говорила, что не знает, а как пригрозили ей розгами — сразу все выболтала.

Тогда двенадцать братьев взяли косы острые, вышли на морской берег и кличут:

Только выплыл Уж из моря, напали на него двенадцать братьев Ели и зарубили. Вернулись они домой, ничего сестре не сказали.

Прошло девять дней, миновал срок, Ель распростилась с родичами, вышла с детьми на морской берег и кличет:

Замутилось, зашумело море, вскипела кровавая пена, и услыхала Ель голос своего мужа:

— Двенадцать братьев твоих косами зарубили меня, а выдала им меня Осинка, любимая наша дочка.

Ужаснулась Ель, заплакала и, обернувшись к трусливой Осинке, молвила:

А сыновьям своим верным, смелым сказала:

Как она сказала, так и стало. И теперь дуб, ясень и береза могучие, красивые деревья, а осина и от самого легкого ветерка дрожит — все за то, что побоялась своих дядьев и выдала им родного отца.

Чудесная мельница Сампо

Однажды старуха Лоухи, повелительница туманной Похъелы, сказала Ильмаринену:

— Ильмаринен, кузнец из зеленой Калевалы, выкуй мне чудесную мельницу Сампо, которая одним жерновом молола бы муку, другим соль, а чтобы из-под третьего сыпались деньги. Если выкуешь такую мельницу, то в награду я отдам за тебя мою младшую дочь.

А младшая дочь старухи Лоухи была красавица из красавиц, и кузнец Ильмаринен ответил:

— Выковал же я небо, выкую и чудесную мельницу Сампо.

На берегу моря, среди угрюмых утесов, он поставил горн и наковальню. Разжег в горне огонь и принялся за работу.

— Эй, ветры, южный и северный, западный и восточный, раздуйте пламя в моем горне! — воскликнул Ильмаринен.

Прилетели ветры, задули, забушевали — разгорелось пламя, полетели искры над морем, черная туча гари поднялась к небу и смешалась с облаками.

Пять дней, не угасая, пылало пламя в горне, на шестой заглянул Ильмаринен в огонь и увидел на дне горнила мельницу.

Выхватил он мельницу из огня, положил на наковальню, выковал своим искусным молотом три жернова, выковал узорную крышку. И вот готова Сампо — чудесная мельница, что одним жерновом мелет муку, другим соль, а из-под третьего сыплются деньги.

Обрадовалась редкозубая старуха Лоухи, подхватила Сампо, утащила мельницу в каменную пещеру, заперла на девять замков и запоров.

— Ну, теперь давай твою дочку, — сказал Ильмаринен Лоухи.

— Прежде надо спросить ее саму: захочет ли она еще выйти за тебя замуж, — говорит хитрая старуха.

А красавица отвечает:

— Если я выйду замуж, кто тогда будет весною петь с птицами, летом ягоды собирать? Кто будет осенью играть в нашей роще? Нет, не пойду я замуж за Ильмаринена.

Возвратился Ильмаринен из туманной Похъелы в зеленую Калевалу ни с чем.

Вещий калевальский певец старик Вяйнямейнен, увидя его, спросил:

— Почему ты сегодня так печален, кузнец Ильмаринен? Как живут нынче в Похъеле?

— В Похъеле нынче живут хорошо, — хмуро ответил Ильмаринен. — Выковал я для старухи Лоухи чудесную мельницу Сампо. День и ночь вертится она в скале, мелет для Похъелы муку, соль и деньги. А печален я, потому что обещала мне в награду за мельницу редкозубая Лоухи свою младшую дочь в жены, да обманула.

Покачал головой Вяйнямейнен:

— Напрасно поверил ты хитрой старухе. Всем известно ее коварство. Ты выковал Сампо для Похъелы, а у нас, в зеленой Калевале, настало лихое время: на полях недород, в деревнях голод. Поедем, кузнец, в Похъелу, привезем чудесную мельницу в Калевалу.

— Проклятая Лоухи заперла Сампо в крепкой скале на девять крепких замков и запоров. Нет, не добыть нам мельницу, — печально сказал Ильмаринен.

Но Вяйнямейнен возразил ему:

— Или мы не мужчины, что не сможем отобрать Сампо у хитрой старухи? Или у нас нет храбрости и силы, чтобы сразиться с воинами Похъелы?

— Есть и храбрость, и сила, — ответил Ильмаринен.

Тогда Вяйнямейнен и Ильмаринен снарядили ладью, взяли с собой юного рыбака и охотника, отважного воина, весельчака Леммикяйнена, подняли парус и поплыли через море в Похъелу.

Ильмаринен и Леммикяйнен гребут. Старый певец Вяйнямейнен сидит на руле. Умело проводит он ладью среди мелей, правит через пороги, обходит подводные камни. Вдруг ладья остановилась.

— Посмотри-ка, Леммикяйнен, что нас держит, — сказал Вяйнямейнен.

Леммикяйнен перегнулся через борт, заглянул вниз.

— Мы сидим не на камне, а на спине огромной щуки.

Вынул Вяйнямейнен меч из ножен, вонзил его в спину щуки и втащил огромную рыбу в ладью. Щуку сварили на обед, а огромные крепкие кости сложили на берегу.

— Что ты можешь выковать из рыбьих костей, бросив их в свой горн? — спросил Вяйнямейнен Ильмаринена.

— Из рыбьих костей ничего не сделаешь, — ответил кузнец.

Но Вяйнямейнену было жалко выкидывать крепкие щучьи кости. Из челюстей он сделал короб, зубы поставил вместо колков, натянул волосяные струны, и получилось кантеле.

Вяйнямейнен сел на камень, заиграл на кантеле и запел. Никогда еще никто не слышал такой чудесной игры, никто не слышал такого пенья. Люди из окрестных деревень, побросав все свои дела, сошлись послушать певца. Из лесов прилетели птицы, из-за туч опустился орел, из лесной чащи вышли звери, из берлоги вылез медведь, прибежал с болота волк. Сама Хозяйка Леса пришла и села на березовый пень. Сам Повелитель Потоков выплыл на поверхность, разметав зеленую бороду. И все слушали чудесную игру и волшебное пенье.

Потом Вяйнямейнен, Ильмаринен и Леммикяйнен снова сели в ладью и поплыли дальше.

На туманном берегу Похъелы их встретила повелительница этого вечно мрачного края — редкозубая старуха Лоухи.

— Зачем пожаловали, герои? Что скажете, о чем поведаете?

— Сегодня у нас с тобой речь пойдет о Сампо, — говорит старый Вяйнямейнен. — Мы приплыли, чтобы поделить с тобою дары чудесной мельницы, чтобы молола она муку, соль и деньги для зеленой Калевалы.

Лоухи рассмеялась:

— Не делят охотники добытую белку, не делят куропатку, а чудесной мельнице Сампо хорошо вертеться у меня в скалистой пещере, за девятью замками. Не хочу я с вами делиться дарами Сампо.

— Не хочешь отдать половину — возьмем все! — воскликнул Вяйнямейнен.

Лоухи видит, что Вяйнямейнен не шутит, и закричала:

— Эй, народ Похъелы, все бегите сюда скорее! Эй, юноши, обнажайте мечи! Эй, герои Похъелы, берите в руки оружие!

Тотчас же на громкий зов старухи Лоухи отовсюду, со всех концов Похъелы, набежали люди. Юноши зазвенели мечами, готовые начать бой. Воины-герои взяли в руки боевое оружие.

Тогда Вяйнямейнен положил себе на колени кантеле из костей щуки и заиграл. При первых же звуках кантеле люди остановились. Воины опустили оружие. И вся Похъела — и мужчины, и женщины, и старики, и дети, и сама повелительница Похъелы, редкозубая старуха Лоухи, — все погрузились в глубокий сон, а замки и запоры, на которые было заперто подземелье, где хранилось Сампо, раскрылись сами собою.

Вещий певец Вяйнямейнен, кузнец Ильмаринен и веселый Леммикяйнен подняли чудесную мельницу Сампо, поставили на ладью и отплыли от мрачных берегов Похъелы.

Плывет ладья, держит путь к зеленой Калевале. Шумят волны на море, а в Похъеле тишина — все спят.

— Почему же не звучит в нашей ладье веселая песня? — спрашивает веселый Леммикяйнен. — Почему не запоешь ты, Вяйнямейнен, ведь Сампо у нас и мы плывем домой, в зеленую Калевалу?

— Рано петь, — ответил Вяйнямейнен, — до Калевалы еще далеко.

— Если ты, певец, не хочешь запеть, то я спою сам, — сказал веселый Леммикяйнен и запел своим громким, хриплым голосом: — Ого-го-го! Эге-ге-ге!

Его грубое пенье спугнуло журавля, который, стоя на зеленой кочке на одной ноге, считал пальцы на другой. Испугался журавль, поднялся в небо, закричал и полетел на север, в Похъелу. Его крик пробудил жителей туманной Похъелы.

Очнувшись ото сна и не видя у берега мужей Калевалы и их ладьи, старуха Лоухи первым делом побежала проверять свои богатства. Побежала по хлевам — цела скотина до последнего теленка; проверила амбары — цел хлеб до последнего зерна; поспешила она к подземелью, где была запрятана Сампо, и тут зарыдала, заломила руки:

— Горе мне, горе несчастной! О ты, великий бог Укко, мой владыка, нашли ветер и бурю на море, потопи коварных похитителей чудесной мельницы Сампо — старого певца Вяйнямейнена, кузнеца Ильмаринена и веселого Леммикяйнена!

Задул ветер, загудела буря, поднялись волны, захлестнули ладью, утащили в пучину чудесное кантеле из щучьих костей.

Загрустил Вяйнямейнен, испугался Ильмаринен, дрогнул Леммикяйнен. Но старый певец говорит:

— Не годится горевать в море, плач не поможет в несчастье. Набивай, Леммикяйнен, запасные доски на борта! Выгребай, Ильмаринен, против волн!

Так буря и не смогла потопить ладью. Ветер возвратился на небо, волны улеглись.

Видит Лоухи, что ладья осталась цела-невредима, не мешкая снарядила в погоню военный корабль. Усадила на него сто воинов, вооруженных мечами, тысячу воинов с тугими луками, и корабль устремился в погоню за похитителями Сампо.

Вяйнямейнен сказал Леммикяйнену:

— Залезь на мачту, посмотри, что видно впереди, что видно позади.

Леммикяйнен влез на мачту.

— Впереди тихая вода, ясное небо, а позади — небо мутное, и нагоняет нас какое-то облако.

— Посмотри-ка получше: чует мое сердце, что это не облако, — говорит Вяйнямейнен.

— Теперь я вижу, что это не облако несется с севера, — отвечает Леммикяйнен, — это мчится на всех парусах военный корабль. Сто гребцов сидят на веслах, а в корабле тысяча воинов с мечами и луками, и Лоухи там же.

Налегли Ильмаринен и Леммикяйнен на весла, но корабль с каждым мгновеньем нагонял их.

Видит Вяйнямейнен, что приближается неминуемая беда, достал кошель с огнивом, вынул кремень, бросил через левое плечо в воду, приговаривая:

— Появись среди моря отмель из этого кремня, встань подводный утес, чтобы разбился о него корабль Похъелы.

В то же мгновенье среди моря возникла подводная скала. Корабль налетел на нее и разломился.

Схватила Лоухи шесть железных мотыг — они стали ей изогнутыми когтями. К плечам приложила правый и левый бока корабля — они стали крыльями. Руль стал хвостом.

Сто воинов она посадила на крылья, тысячу на хвост, распустила крылья и, ударив одним крылом по небу, другим по воде, полетела словно страшный чудовищный орел и настигла ладью.

Железными когтями ухватилась Лоухи за мачту, наклонила ладью, вот-вот опрокинет.

Взмолился Ильмаринен:

— О бог Укко, спаси нас от гибели!

Вяйнямейнен говорит:

— Лоухи, повелительница Похъелы, давай поделим дары Сампо.

— Не хочу я с тобой делиться, несчастный Вяйнямейнен! — злорадно ответила Лоухи и длинным когтем подцепила чудесную мельницу за крышку.

Тут веселый Леммикяйнен взмахнул мечом и ударил Лоухи по крылу.

Воины с крыльев посыпались в волны вместе со своими мечами и луками.

Тут старый Вяйнямейнен поднял тяжелый дубовый руль из воды и ударил по когтям страшной птицы. Обломились когти, остался только один коготь. Выронила Лоухи Сампо, упала чудесная мельница в море, разбилась на куски. Лоухи успела подхватить одну лишь крышку…

С ней и вернулась редкозубая старуха Лоухи в Похъелу.

Долго носило по волнам обломки чудесной мельницы Сампо. Наконец прибило их к берегу зеленой Калевалы.

Однажды вышел старый певец Вяйнямейнен на берег моря, увидел эти обломки, выловил из воды, закопал в землю, сказав при этом, чтобы отныне и до века прорастали они рожью, пригодной для хлеба, чтобы прорастали они ячменем, годным для варки пива.

И с тех пор на полях зеленой Калевалы растет ячмень, колосится рожь.

Кукушка

Вот что было.

Жила на земле бедная женщина. Было у нее четверо детей.

Не слушались дети матери. Бегали, играли на снегу с утра до вечера.

Вернутся к себе в чум — целые сугробы снега на пимах натащат, а мать — убирай.

Одежу промочат, а мать — суши.

Трудно было матери.

Вот один раз летом ловила мать рыбу на реке. Тяжело ей было, а дети ей не помогали. От жизни такой, от работы тяжелой заболела мать. Лежит она в чуме, детей зовет, просит:

— Детки, воды мне дайте. Пересохло у меня горло. Принесите мне водички.

Не один, не два раза просила мать. Не идут дети за водой.

Старший говорит:

— Я без пимов.

Другой говорит:

— Я без шапки.

Третий говорит:

— Я без одежи.

А четвертый и совсем не отвечает.

Сказала тогда мать:

— Близко от нас река, и без одежи можно за водой сходить. Пересохло у меня во рту. Пить хочу!

Засмеялись дети, из чума выбежали. Долго играли, в чум к матери не заглядывали.

Наконец захотелось старшему есть — заглянул в чум. Смотрит он, а мать посреди чума стоит. Стоит и малицу[18] надевает.

И вдруг малица перьями покрылась.

Берет мать доску, на которой шкуры скоблят, и доска та хвостом птичьим становится.

Наперсток железный клювом стал.

Вместо рук крылья выросли.

Обернулась мать птицей и вылетела из чума.

Закричал старший сын:

— Братья, смотрите, смотрите, улетает наша мать птицей!

Тут побежали дети за матерью, кричат ей:

— Мама, мы тебе водички принесли!

Отвечает им мать:

— Ку-ку, ку-ку! Поздно, поздно. Теперь озерные воды передо мной. К вольным водам лечу я.

Бегут дети за матерью, зовут ее, ковшик с водой ей протягивают.

Меньшой сынок кричит:

— Мама, мама! Вернись домой! Водички на! Попей, мама!

Отвечает мать издали:

— Ку-ку, ку-ку, ку-ку! Поздно, сынок, не вернусь я.

Так бежали за матерью дети много дней и ночей — по камням, по болотам, по кочкам.

Ноги себе в кровь изранили. Где пробегут, там красный след останется.

Не вернулась мать-кукушка.

И с тех пор не вьет себе кукушка гнезда, не растит сама своих детей.

А по тундре с той поры красный мох стелется.

Рогатый князь Тукан-мари (Вл. Муравьев)

Верстах в двух от реки Виче, там, где сейчас на старой гари растет дремучий лес, в давние времена стоял большой крепкий дом, окруженный многочисленными сараями и амбарами. Жил в этом доме богатый и жадный мужик-коштан[19] по имени Поктемыр.

Разными обманами и хитростями кусок за куском, поле за полем Поктемыр прибрал к рукам всю годную под пашню землю в округе.

Окрестные мужики и сами не заметили, как остались без земли.

Пошли они к Поктемыру и сказали:

— Совсем ты нас обездолил, Поктемыр. Неправдой владеешь ты нашей землей, верни нам наши поля.

Усмехнулся Поктемыр:

— Забудьте про то, что земля была вашей. Теперь она моя и всегда будет моей. А если у вас нет хлеба и вы голодаете, так уж и быть — выручу, дам зерна взаймы. Но осенью, с урожая, за каждую меру вернете две.

Вконец разорил Поктемыр мужиков: все перешло к нему в амбары — и мужицкий хлеб с полей, и добытый на охоте мех, и собранный по лесам сладкий мед диких пчел. Нечего стало есть мужикам, нечем платить дань тархану[20].

Тархан требует дань, а мужики жалуются:

— Нет у нас ничего, все Поктемыр отобрал: и землю, и добро. Нечего нам есть, нечем платить дань.

Разгневался тархан:

— Завтра я сам приеду и прикажу Поктемыру вернуть вам все ваши земли.

Но не хотел Поктемыр возвращать мужикам землю и придумал хитрость. Ночью вырыл он на четырех углах своих обширных владений четыре ямы величиной с хороший погреб. В ямы посадил четырех своих взрослых сыновей и каждому наказал:

— Когда будет кто спрашивать, чья эта земля, ты отвечай: «Эта земля Поктемыра».

Потом Поктемыр закрыл ямы дерном так, чтобы их не было заметно, и вернулся в дом.

Наутро приехал тархан.

— Ты почему отобрал поля у мужиков, и поэтому они не могут платить мне дань? — грозно спросил тархан Поктемыра.

— Не отбирал я землю у них, — ответил Поктемыр. — Она мне дана богом. Если не веришь, спроси у самой земли.

Пошли все на поля и остановились возле опушки леса.

— Чья эта земля? — спросил тархан.

А из-под земли послышался голос:

— Эта земля Поктемыра.

Удивился тархан, испугались мужики. Пошли дальше.

На втором поле опять тархан спросил:

— Чья эта земля?

А из-под земли слышится ответ:

— Поктемыра.

И в третий, и в четвертый раз на вопрос тархана земля ответила:

— Поктемыра… Поктемыра…

Перепугались мужики, отступились от своих жалоб. Так вся земля и осталась во владении хитрого коштана.

На радостях Поктемыр зазвал тархана к себе, угостил на славу хмельной брагой, мясом, блинами.

Но не знал Поктемыр, какое горе уже ступило на порог его дома!

День и ночь и еще день пировали тархан с Поктемыром. А как уехал тархан, пошел Поктемыр выпустить из ям сыновей.

Пришел он на опушку и весело сказал:

— Радуйся, сын, осталось нашим это поле. Когда я умру, оставлю его тебе в наследство.

А в ответ — ни звука.

— Эй, сын! — закричал Поктемыр и припал ухом к земле. — Отзовись!

Но молчала земля. Молчал сын.

Разбросал коштан дерн и заглянул вниз: сын лежал мертвый — он задохнулся, сидя в яме.

Поктемыр бросился на другое поле. Открыл яму и увидел, что второй его сын тоже мертв. Задохнулись и третий, и четвертый…

Так погибли сыновья Поктемыра.

Обратилась у Поктемыра радостная удача в горькую печаль.

Тайком ото всех, не на кладбище, а в частом осиннике, похоронил в ненастное утро Поктемыр сыновей.

В большой печали возвращался Поктемыр с тайных похорон. Он брел, низко склонив голову и спотыкаясь о пни и корни.

Вдруг впереди, в кустах, сверкнула огненная полоса. Изгибаясь, словно змея, она ползла к Поктемыру.

— Вувер — злой дух! — в ужасе прошептал Поктемыр.

Он хотел бежать, но от страха отнялись ноги; хотел прочесть заклинание, да память отшибло.

Вувер выполз на дорогу, изогнулся кольцом, ударился о землю под дубом и превратился в человека в красном кафтане, в красной шапке и в красных сапогах.

— Да это ты, Поктемыр, а я принял тебя за честного человека! — рассмеялся вувер, и его гулкий смех разнесся по всему лесу.

Поктемыр поднял голову, поглядел на вувера и узнал в нем разбойника Яксая, которого мужики за его злодеяния лет десять назад убили и бросили в болото.

— Это ты, Яксай?

— Я.

— Тебя же мужики убили!

— Убить убили, а зла не избыли. Я вувером стал, чтобы мужикам творить зло.

— Значит, по твоей милости мужики обнищали, с голоду пухнут, от злых болезней мрут?

— Нет, Поктемыр, то не мое дело, — ответил Яксай. — Это ты за десять лет столько зла принес мужикам, сколько мне за двадцать не сотворить. За это отблагодарю я тебя, чем ты только захочешь.

Совсем приободрился Поктемыр:

— Оживи моих сыновей!

— Ты сам убил своих сыновей, поэтому для тебя я не могу их оживить. Проси еще чего-нибудь. Проси золота, серебра…

— Я и так богат. Думал, помру — оставлю богатство сыновьям. А теперь для кого копить? Помру — все чужим достанется.

Тяжело вздохнул Поктемыр. Как только подумал он, что его богатство уйдет в чужие руки, почернел от тоски.

— Ладно, — сказал вувер Яксай, — я не могу оживить твоих сыновей, зато могу дать вечную жизнь тебе. Будешь сам беречь свои богатства и приумножать их. Все золото, какое есть в марийском крае, соберешь в свои амбары, если только исполнишь одно условие.

Загорелись у Поктемыра его жадные глаза, и он сказал:

— Все исполню, что повелишь!

— Ты будешь богат и силен до тех пор, пока твое сердце не будет знать жалости к людям, пока тебя не тронут людские слезы, а видя страдания, ты будешь веселиться. Но если пощадишь когда-нибудь или старого старика, или малого ребенка, все твое богатство и вся твоя сила развеются в прах.

Усмехнулся Поктемыр: легкое условие ставил ему Яксай. Уже почти полвека прожил Поктемыр, но ни разу еще не было в его сердце жалости к людям, ни разу не тронули его слезы бедных вдов и крик голодных младенцев, никому не простил он даже медной копейки.

— Поначалу даю тебе, Поктемыр, жизни сто лет, — продолжал вувер. — Сто лет будешь бездолить людей, богатства копить. А через сто лет, если сердце твое останется таким же жестоким и беспощадным, открою тебе тайну вечной жизни. Прощай и помни наш уговор. А чтобы крепче помнил, даю тебе памятку, которую ни выбросить, ни потерять. Через сто лет приходи снова к этому дубу.

Яксай упал на дорогу, превратился в огненную змею и, извиваясь кольцами, уполз в чащу, и там, где он прополз, выгорела трава и обуглилась земля.

Поктемыр остался один на дороге.

Он смотрел вокруг и ничего не видел. Перед его взором стояли груды золота и серебра, обещанные вувером, и, ослепленный их блеском, он забыл про своих сыновей. Печаль ушла из его сердца, и сердце покрылось лохматой волчьей шерстью. По-волчьи засверкали глаза Поктемыра. А на голове выросли два маленьких рога — это и была памятка, данная Яксаем, которую ни выбросить, ни потерять.

Оглянулся Поктемыр, и от его холодного взгляда похолодало вокруг. Задрожали деревья, полетели сорванные с веток листья, поникли цветы, пожухла трава. Небо затянулось черными тучами, и пошел снег.

Но лохматое сердце Поктемыра не чувствовало холода.

Год за годом прошли сто лет. Собрав в свои амбары золото и серебро со всего марийского края, Поктемыр стал князем над марийцами.

Давно забылось его настоящее имя, и теперь люди звали его Тукан-мари, что значит «рогатый человек».

Жесток и зол был властитель Марийской земли Тукан. Ни один человек не мог выдержать его тяжелого взгляда. Прогневившим его он своею рукой отрубал головы. Все трепетали перед Туканом и повиновались ему. Никто не решался заступиться за несчастные жертвы, потому что знал, что повсюду настигнет его и его род беспощадная месть рогатого князя.

За все сто лет Тукан ни разу не почувствовал в своем сердце жалости к человеку, не трогали его слезы голодных и разоренных, не щадил он ни старого, ни малого.

Давно умерли все его сверстники, и дети их, и внуки, и дети их внуков, давно миновал тот год, на который колдун-мужан предсказал ему смерть, а он все жил и жил.

Через сто лет Яксай открыл Тукану страшную тайну вечной жизни.

За бессмертие князя должны были марийцы платить дорогой ценой: каждая мать должна была отдавать князю своего первенца-сына, который затем пропадал неведомо куда. Тукан жил жизнью погубленных им детей, потому и был он бессмертен.

В марийском крае не осталось ни одной женщины, у которой взор светился бы радостью: все горевали по своим детям.

Но вот нашлась одна женщина, которая не побоялась нарушить установленный Туканом обычай и решилась спасти своего первенца-сына Акмазака от жестокой участи, уготованной ему князем.

Она испекла каравай хлеба и принесла его князю. Взял Тукан хлеб, откусил кусок и спросил:

— Отчего так вкусен твой хлеб?

— Я замесила его на молоке из моей груди, — ответила женщина.

В ярости Тукан отбросил каравай:

— Я отведал твоего молока, и ты стала моей матерью, а твой сын — моим братом. Я не смею убить брата, но все равно твоему сыну не бывать в живых. Иди отнеси мальчишку в лес и оставь там. Пусть его сожрут лесные дикие звери.

Делать нечего: мать понесла Акмазака в лес.

Идет она полем — слышит пенье жаворонка; идет черемушником — слышит свист соловья; идет березовой рощей — слышит кукование кукушки. Как цветок средь зеленого луга, украшая луг, радует глаз, так дитя на руках у матери, украшая весь мир, радует материнское сердце.

Но не радость в сердце несчастной матери, а печаль.

Положила она Акмазака под зеленый куст на желтую кочку.

— Ой, дитятко мое бедное, пусть постелью твоей будет липовый лист, пусть рубашкой твоей будет кленовый лист, пусть отцом твоим будет лесной заяц, пусть матерью твоей будет серая кукушка, а я умру в тоске и горе…

Оставила мать Акмазака под кустом и ушла, горько плача.

День лежал Акмазак на кочке, другой, а на третий на полянку, где лежал он, набрела бурая медведица. Пожалела его медведица, подобрала и стала растить-кормить вместе со своими медвежатами.

Выросли медвежата, вырос и Акмазак. Стал он сильный, как медведь, стройный, как куница, ловкий, как белка, научился понимать и язык зверей, и свист птиц, и шорох деревьев, и шум воды.

А в это время в илеме Тукана, в его богатом доме, росла-подрастала девочка Унавий, и с годами она стала прекрасной девушкой.

Унавий была сиротой. Тукан взял ее в свой дом, потому что скучно ему было жить одному в большом доме. Ни в чем не знала Унавий отказа: сладко ела, мягко спала. Но не радовали ее ни серебряные браслеты на запястьях, не радовали серебряные и латунные кольца на пальцах, ни блестящие ожерелья на груди, ни сверкающие серьги в ушах. Люди никогда не видели улыбки на лице Унавий, и всегда были печальны ее глаза, подобные синим озерам.

Каждый день Унавий видела одно только людское горе, от каждого крика, от каждого рыдания в ужасе замирало ее сердце, и она не могла ни играть, ни веселиться.

Однажды Унавий пошла в лес за земляникой и на берегу светлого ручья встретила Акмазака.

Юноша и девушка полюбили друг друга.

С тех пор почти каждый день Унавий и Акмазак встречались у ручья. Акмазак приносил девушке душистый мед из одному ему ведомых бортей, собирал для нее самую спелую землянику на одному ему известных, самых солнечных пригорках.

Приметил Тукан, что Унавий часто уходит со двора. Это не понравилось ему, и однажды утром он пошел вслед за Унавий в лес.

Они пришли к ручью.

Унавий присела на зеленый берег, а Тукан спрятался за большой черный камень.

Унавий склонилась над водой и запела.

Бежит вода из родника, журчит по белым камешкам, по желтому песку, а песня Унавий льется, сверкая, как ручей.

— Вот зачем ты ходишь сюда!.. — со злобой сказал Тукан и вышел из-за укрытия. — О ком ты поешь, кого ты ждешь тут?

— Я пою об Акмазаке, которого люблю больше жизни, — ответила Унавий, — и его жду я на берегу светлой речки.

— Выбрось его из головы и возвращайся сейчас же домой. Я решил отдать тебя в жены славному старейшине Осалыку.

Унавий ответила Тукану:

— Дождь идет — озеро наполняется, снег идет — озеро убывает. Зачем мне было родиться красавицей, если я выйду вамуж за нелюбимого?

— Будет так, как я хочу! — прикрикнул Тукан на девушку. — Иди и готовься к свадьбе. Свадьба будет завтра.

Низко склонила голову Унавий, на серебряные украшения закапали горькие слезы…

…То не белая молния сверкает, а белеют белые платки, то не черная туча поднимается, а чернеют черные кафтаны, то не гром грохочет, а гремит барабан, то не петух голосистый поет, а играет волынка, то не радуга встала, а цветная дуга поднялась, то не кольца вертятся, а колеса крутятся — едут, собираются гости на свадьбу Унавий и старейшины Осалыка.

Печальная пришла вечером Унавий к ручью.

— Я носила белый платок, и забыла про черный, — грустно сказала она Акмазаку. — Сегодня говорим мы с тобою в последний раз: завтра я стану женой Осалыка. Так велит Тукан.

— Давай убежим, — сказал Акмазак.

— Тукан все равно нас догонит, — печально покачала головой Унавий. Она опустилась на зеленую траву и тихо запела:

Примолк ручей, слушая печальную песню Унавий, утих ветер, замерла листва на деревьях.

— Тукан приносит людям одно горе, — воскликнул Акмазак, — я убью его!

— Он бессмертен. Никто не знает, где его смерть. Придется нам покориться злой судьбе, — ответила Унавий.

И вдруг зашумел старый дуб.

— Ваше горе и ваша печаль тронули меня, — прошелестел дуб. — Слушай, Акмазак, я открою тебе, где таится смерть Тукана. Она у него в кошельке-чондае, который он носит на груди под одеждой. В него прячет Тукан души убитых им детей, и если разорвать чондай на клочки, Тукан сразу умрет.

Тут расступились частые кусты, пахнуло горьким дымом, из тьмы, сверкая и извиваясь огненными кольцами, выполз вувер и обвил могучий ствол старого дуба.

Дуб вспыхнул, как сухая береста, и в один миг от него осталась лишь кучка серого пепла.

Сгорел дуб, и исчез вувер. Вновь наступила в лесу тишина.

— Я добуду этот заветный чондай! — воскликнул Акмазак.

— Как же ты добудешь его? — сказала Унавий. — Ведь Тукан никогда не расстается со своим чондаем. Ты напрасно погубишь свою жизнь…

Но Акмазак ответил:

— Уже дважды избежал я неминуемой гибели. В первый раз меня спасла материнская любовь, во второй доброта дикого зверя. А в третий раз я сам за себя постою.

Унавий, плача, пошла домой. Акмазак остался в лесу.

Наступила ночь. И тогда Акмазак вышел на глухую лесную тропинку, ведущую к княжескому селению — илему. Было в лесу темно, тихо. Только совы кричат да изредка прошумит ветер.

В такое время спать бы людям, но горит огонек в низенькой, ветхой избушке — видно, кто-то не спит в эту позднюю ночную пору.

Подошел Акмазак к избушке, заглянул в окно: сидит на лавке седой старик, льет слезы.

— Не смогу ли я помочь твоему горю? — спросил Акмазак.

— Нет, не сможешь, — ответил старик. — Я оплакиваю сына, которого вчера казнил Тукан. А куда ты идешь на ночь глядя?

— Я иду в илем Тукана.

— Какая неволя гонит тебя туда?

— Задумал я убить рогатого князя, чтобы не мучил он больше людей.

— Его убить нельзя — он бессмертен. Пропадешь, как мой сын. Не ходи, не губи понапрасну свою молодую жизнь.

— Недаром говорится в нашей пословице: «Хочешь увидеть свет — зажигай огонь», — ответил Акмазак.

— Что ж, если крепко твое слово, твердо решение, прими мое отцовское благословение на славный подвиг.

Акмазак поклонился старику и пошел дальше.

Миновал он еще один лес и снова вышел к какой-то избушке. И в ней огонек горит, и здесь не спит кто-то. Заглянул Акмазак в окно: склонясь над колыбелью, плачет женщина.

— Не смогу ли я помочь твоему горю? — спросил Акмазак.

— Я оплакиваю сына, которого завтра должна отдать Тукану, — ответила женщина. — Нет, ты не можешь мне помочь.

Опустил голову Акмазак.

— Благослови меня, я иду на бой с Туканом.

— Да помогут тебе боги одолеть Тукана. Прими мое материнское благословение на славный подвиг.

В глухую полночь подошел Акмазак к дубовой стене, ограждавшей илем Тукана. Как рысь перемахнул он через высокую стену, но тут его заметила стража. Набежали сторожа со всех сторон и набросились на Акмазака.

На шум вышел во двор сам Тукан.

— Кто ты и зачем забрался ко мне? — спросил Тукан.

— Я — Акмазак и пришел убить тебя.

Расхохотался Тукан:

— На всем свете нет такого человека, который мог бы убить меня. А вот тебя я завтра казню.

Князь Тукан повелел связать Акмазака по рукам и ногам и запереть в клети под домом. А в другую клеть он повелел посадить Унавий, чтобы она не убежала и ничем не могла бы помочь парню.

И опять стало тихо в илеме Тукана.

Сидят Унавий и Акмазак за крепкими запорами. Уже время к утру, уже скоро взойдет солнце и наступит день, в который казнят Акмазака, а Унавий отдадут в жены старому Осалыку…

Грустно поет-тоскует Унавий:

Но недаром Акмазак вырос в лесу: он был силен, как дуб, и ловок, как лесной зверь. Он порвал веревки и через малую отдушину вылез из клети во двор.

Все спали. Сторожа у дверей с тяжелыми замками тоже заснули.

В доме, в высокой горнице, спал Тукан.

Акмазак подкрался к дому, прошел через сени, вошел в горницу. Он проделал все это так ловко и бесшумно, что сторожа его не услышали. Но Тукан спал чутко: богачи всегда спят чутко. Услышал он никому не слышный шорох, проснулся и спросил:

— Кто там шуршит?

— Это я, серая мышь, — ответил Акмазак по-мышиному.

— Пошла вон отсюда! Не шуми, не мешай мне спать, — сказал Тукан и заснул снова.

Акмазак подошел к спящему князю, сорвал висевший у него на груди чондай и, как молния, выскочил в окно.

Схватился Тукан за саблю, хотел бежать за похитителем. Но было поздно.

Взял Акмазак чондай в обе руки, рванул, и порвалась крепкая кожа в лоскуты.

И в тот же миг богатый дом Тукана и все его амбары, полные добра, рассыпались в прах, упали все замки и запоры, и Унавий вышла из клети. А палачи и слуги Тукана превратились в зеленых змей и, шипя, уползли в болото.

Так кончилось страшное княжение рогатого человека — Тукан-мари.

В тот же день отважный Акмазак и красавица Унавий поженились, а марийцы сказали Акмазаку:

— Ты освободил нас, и теперь ты будь нашим князем.

Атл (М. Юхма)

Зорька красит восток. Просыпается лес, вздыхает потихоньку, радуясь солнцу и ветру. В шелест листьев вплетается негромкий голос деда Ендимера.

— …И тронулся Атл со своими тридцатью тремя баторами к хунскому царю…

В эту ночь дед рассказывал без устали. Такое с ним не часто бывает.

Вначале поведал легенду о Ятмане-эмбю, затем о богатыре Мургаш-баторе, а теперь вот вспомнил сказание о храбром богатыре по имени Атл.

— …Хунский царь ласково принял Атла: нужны ему были служивые из подвластных земель. Но, узнав, что с Атлом прибыло лишь тридцать три конника, удивился, а затем впал в гнев.

— Как смели презренные рабы насмехаться надо мной! Я просил у шурсухалов три тысячи, а вас всего тридцать три. Да за такие хитрости я их по миру пущу!

Атл остановил его:

— Стая воробьев не спугнет сокола, а сокол распотрошит воробьиную стаю.

— Что ты желаешь этим сказать? — прошипел хунский царь.

— Не торопись судить, пока не убедишься в моей правоте. Хотя нас всего тридцать три батора, но мы сильней иной тысячи.

Услыхал это царь, покачал головой и приказал чувашским баторам быть наготове. Они первыми встретят приближавшегося врага.

С тем и отправился почивать.

Утром к царю прибежали придворные.

— Измена! — закричали они. — Эти мерзкие чуваши переметнулись к врагам. Едва завидели их, бросили лагерь и поминай как звали. Горе нам!

Царь поспешно оделся, велел войско построить. Сам решил расправиться с изменниками, но снова прибежали стражники:

— Чуваши едут!

Вышел царь на крыльцо. В городские ворота, напевая песню, уже въезжала дружина Атла.

— Где вы были, предатели? — закричал хунский царь. — Я думал, вы честные воины, а вы трусы.

— Пока ты спал, — прервал его Атл, — мы тут поразмялись немного. Погляди на ту сторону горы — все поймешь.

— Посмотрите, что там такое, — приказал царь.

Увидели мурзы, что широкое поле сплошь усеяно трупами врагов. Не чуя ног, вернулись обратно.

— О великий и всемогущий, — запричитали они, — о светлый, несравненный, о солнцеподобный и луноподобный, о…

— Хватит! — закричал царь. — Говорите толком, в чем дело.

Перебивая друг друга, рассказали мурзы обо всем, что видели.

Обрадовался царь, а затем, будто шепнули ему на ухо худое слово, сдвинул брови. «Если эти молодцы этакую тьму разгромили, — подумал он, — то моих слуг они вмиг сомнут. Опасные друзья… Страшновато с такими воинами под одной крышей». И решил поскорее от них избавиться. «Приласкаю их, задарю, а затем одним махом всех порешу».

Объявил хунский царь пир великий в честь чувашских гостей-победителей.

Узнала об этом и единственная дочь хунского царя — красавица Касьпи. Еще до того была она наслышана об Атле.

«Хоть бы одним глазком взглянуть на него…» — подумала Касьпи.

Вышла в сад и спряталась в кустах. В ту пору Атл прогуливался по саду.

«Какой он красивый, статный! — обрадовалась Касьпи, выглядывая из своего укрытия. — Такого и полюбить не грех».

Заметила служанка радость на лице Касьпи да и шепнула ей на ухо:

— Такой красавец — и погибнет! Жаль…

— Что? — удивилась Касьпи. — Что ты сказала?

— Что слышала, — отвечала служанка. — Кому на пиру веселье, а кому слезы. Погубят молодца по цареву указу, умрет он после первого кубка.

Белей цветка степного стала Касьпи.

«Нет, нет, — подумала она с ужасом, — он не должен погибнуть».

А тем временем гости уже собирались на пир. Пришли и чувашские воины. Тогда-то и подбежал к Атлу хунский мальчик и поманил за собой.

— Куда, зачем? — спросил Атл.

— Разве сокол боится воробья? — ответил мальчик. — Ступай за мной.

Удивился Атл и пошел за ним по песчаной дорожке в сад. Там он увидел прекрасную девушку и сразу догадался, кто она.

— Здравствуй, — сказала Касьпи, — я ждала тебя, Атл.

— Здравствуй, — ответил Атл, опустив глаза, — пусть любуются тобой звезды. Чем я заслужил такое счастье?

— Дикий голубь, если пожелает, может каждый день любоваться цветком, одиноко растущим в поле.

— О, — сказал Атл, — ты так же мудра, как и прекрасна. Твое имя означает вечернюю зарю. Разве заря может быть одинокой?

— Да, — вздохнула Касьпи, — если солнце не захочет взглянуть на нее.

— Сколько звезд, больших и малых, посылало ей свои лучи.

— Я ждала солнца.

— Когда же оно появится?

— Уже появилось.

— А не дала ли заря имя этому солнцу?

— Атл, — ответила девушка и зарделась, точно алый цветок.

— О боги, — прошептал юноша, — разве можно взвалить на одного человека сразу столько счастья.

— Солнце мое, — тихо сказала Касьпи, — беда за счастьем ходит, а ненависть за любовью.

Ничего не понял Атл, лишь молча смотрел на девушку. И тогда рассказала Касьпи о нависшей над Атлом беде.

Поблагодарил молодец красавицу и поспешил к своим баторам. В ту же ночь покинули они хунский город.

Но как ни старался Атл, не мог успокоиться. Все о царевне думал. Понял батор, что полюбил добрую красавицу, которая спасла его от верной гибели, и рассказал обо всем своим друзьям.

Те сразу же остановили своих чудо-аргамаков и поскакали обратно. Въехали в город — и ко дворцу.

Недаром говорят, любящее сердце — вещун. Касьпи стояла у окна своей горницы, будто знала, что вернется ее возлюбленный. И как только увидела Атла под окнами, спрыгнула прямо к нему в объятия. Ни отца не спросила, ни матери. Только сказала:

— Я с тобой, Атл!

Узнав о побеге дочери, разгневался царь и выслал погоню.

Лучшие воины хунов помчались вдогонку за чувашами. Но не посмели они поднять меч на баторов, спасших их от врагов. Постояли, поглядели вслед конникам и повернули назад.

— Как я счастлива, что мы вместе!.. — шептала дорогой Касьпи.

Но недолгой была их радость.

Плохая весть скакуна обгоняет.

Еще не прибыл Атл к своему царю, а хуны уже известили того о случившемся и пригрозили местью. А на храброго Атла возвели напраслину: будто воин он плохой, долга своего не выполнил, да еще дочь украл.

Схватили Атла царские слуги и заточили в темницу.

Атл надеялся, что образумится царь, поостынет и рассудит, кто прав, кто виноват.

Но проходил день за днем. Бедный Атл с товарищами все томился в сыром подземелье. А красавицу Касьпи заточил грозный отец в башне. Плакала Касьпи, все глаза выплакала. Слезы ее лились ручейком, и где-то далеко образовалось из них соленое море, которое назвали Каспийским.

Храбрый Атл тоже не стерпел позора. И попросил он светлое солнце:

— Помоги мне, солнышко, выручи. Сделай меня быстрой речкой, потеку я по долам, по лесам в ту сторону, где живет моя ласточка.

И тут не оставили Атла друзья.

Обратился Атл в великую реку и помчался в сторону хунской земли, а его товарищи понеслись вслед за ним. Потому-то река Атл, по-русски она зовется Волга, не одна течет, а с тридцатью тремя притоками.

Дед умолк, пососал трубку и посмотрел в сторону речки Карлы.

— И Карлы был другом Атла, вот он и сейчас торопится к Волге.

Над рекой клубился сизый туман, и мне подумалось: прошли века, а человек мало изменился — так же любит и ненавидит, горюет и радуется.

Камыр-батыр

Жили в давние-предавние времена старик со старухой. Хорошо они жили, но вот беда — не было у них детей.

Однажды старуха пекла беляши[21], а старик сидел возле нее и смотрел. Потом взял он кусок теста и говорит:

— Нет у нас сыночка… Сделаем-ка себе мальчика хоть из теста!

Слепили они из теста мальчика, положили его на лавку, а сами занялись делом: старуха пошла доить корову, старик отправился во двор рубить дрова.

Когда они вернулись в дом, глазам своим не верят: тестяной мальчик ожил, сидит на полу, смеется да играет с козленком.

— Как же нам назвать нашего сынка? — спрашивает старуха.

— Сделали мы его из теста, пусть он и называется Камыр![22] — говорит старик.

Стал Камыр расти не по дням, а по часам. За один месяц так вырос, как другой и за целый год не вырастет. И сил у Камыра с каждым днем прибывает.

Вышел Камыр как-то раз на улицу поиграть, стал бороться с мальчишками. Поднял одного и подбросил выше дерева. Упал мальчишка на землю, лежит, подняться не может. Подбежали к Камыру другие ребята, хотели его побороть, на землю повалить, да не могли: он сам всех раскидал, повалил. Лежат мальчишки на земле, охают.

Собрались жители аула, пришли к старику жаловаться на Камыра, в один голос твердят:

— Куда хочешь, туда и девай своего сына, только чтобы в нашем ауле больше его не было! Не то он всех наших ребят покалечит!

Нечего делать, пришел старик домой и говорит Камыру:

— Придется тебе, сынок, уходить из дому.

— Не горюй, отец! — говорит Камыр. — Пойду я в дальние края, посмотрю, как там люди живут. Дай мне только дубинку на дорогу.

Принес старик дубинку. Камыр оперся на нее, а дубинка разломилась пополам.

— Не годится эта дубинка, — говорит Камыр. — Поди закажи кузнецу железную дубинку.

Пошел старик к кузнецу, велел выковать железную дубинку.

Испробовал Камыр дубинку и говорит:

— Вот эта хороша: не гнется, не ломается! Можно теперь с ней и в путь отправляться.

Напекла старуха Камыру лепешек на дорогу, попрощался он и ушел из аула.

Шел он, шел и дошел до леса. Идет по лесной дороге и видит: ковыляет ему навстречу человек, а ноги у этого человека связаны, словно у коня, которого на луг пастись выпустили.

Удивился Камыр и спрашивает:

— Почему это у тебя ноги связаны? Кто это связал тебя?

— Никто меня не связывал, — отвечает человек, я сам их связал. Если я сниму с ног ремни, то зашагаю так быстро, что меня даже птица не догонит!

— А куда ты идешь?

— И сам не знаю, куда иду!

— Пойдем со мной!

Пошли они вдвоем. Шли, шли и повстречали человека. Сидит этот человек на краю дороги, зажимает себе нос пальцами.

— Почему это ты нос зажимаешь? — спрашивает его Камыр.

— Как мне не зажимать нос! — говорит человек. — Стоит мне одну ноздрю чуть приоткрыть — поднимается такой ветер, что во всей округе мельницы начинают крутиться. А уж если обе ноздри открою, беда будет — вся земля закачается!

— Хочешь с нами идти? — спрашивает Камыр.

— Хочу!

Пошли они втроем. Идут по дороге, повстречали белобородого старика. На голове у старика шапка надета, и не как у всех, а набекрень: на одном ухе держится.

— Почему ты, бабай[23], носишь шапку набекрень? — спрашивает Камыр.

— Мне по-другому носить ее нельзя! — говорит старик. — Если я надену шапку на всю голову — поднимется вьюга, а если надвину шапку до бровей — вся земля льдом покроется.

Удивился Камыр и говорит:

— Пойдем с нами!

Пошли они дальше вчетвером и увидели стрелка. Стоит этот стрелок, целится из лука во что-то, а во что — не видно.

— Во что ты целишься? — спрашивает его Камыр.

— Вон на склоне той горы, — отвечает стрелок, — за шестьдесят верст отсюда, на ветке сидит муха. Я хочу прострелить ей левый глаз.

Подивился Камыр и взял стрелка с собою.

Пошли они впятером и увидели какого-то старика. Сидит этот старик на корточках, пересыпает землю с ладони на ладонь.

Спрашивает его Камыр:

— Что это ты делаешь, бабай?

— Сюда насыплю, — отвечает старик, — тут гора поднимется, туда насыплю — там гора поднимется!

И этого старика взял Камыр с собою.

Пошли они вшестером и пришли в большой город. Узнал Камыр, что у хана этой страны есть дочка-красавица. Пошел он со своими товарищами к хану, стал сватать его дочку. А хану не хочется выдавать дочку за неизвестного джигита. Стал он всякие отговорки придумывать, чтобы от Камыра как-нибудь отделаться.

— Пусть, — говорит, — кто-нибудь из вас обгонит моего скорохода, тогда можно будет и о сватовстве поговорить.

— Что ж, — отвечает Камыр, — мы от этого не откажемся.

Позвал хан своего лучшего скорохода и приказал ему бежать до высокой горы. Помчался ханский скороход изо всех сил.

Тогда бегун Камыра не спеша снял с ног ремни и пустился вдогонку. Он быстро обогнал ханского скорохода, примчался к горе, лег на траву и стал поджидать, когда ханский скороход прибежит. Ждал, ждал да и заснул крепко.

Прибежал ханский скороход к горе и повернул скорее обратно.

А тот бегун все спит…

Смотрят все — заклубилась на дороге пыль, возвращается ханский скороход!

Забеспокоился Камыр, говорит стрелку:

— Видно, заснул наш бегун! Этак мы и проиграть можем. Стрельни-ка в него, разбуди скорее!

Стрелок снял с плеча лук, прицелился и пустил стрелу. И так метко пустил, что стрела задела только самый кончик уха у спящего бегуна. Проснулся бегун, бросился вперед и в один миг обогнал ханского скорохода.

Видит хан, что ничего не вышло у него из этой затеи: не смог отделаться от Камыра.

— Хорошо, — говорит, — теперь можно и о сватовстве подумать. А пока сходите вы все в мою баню да вымойтесь хорошенько!

Не догадался Камыр, что хан задумал их погубить. Пошел со своими товарищами в чугунную ханскую баню.

Только они вошли в баню, хан приказал запереть ее крепко-накрепко и обложить со всех сторон дровами. Наносили ханские слуги дров и подожгли их. Запылали сухие дрова, накалилась баня докрасна.

— Теперь они живыми не выйдут! — говорит хан.

Как только в бане стало жарко, Камыр сказал белобородому старику:

— Ну-ка, бабай, надень свою шапку на голову!

Старик надел шапку на макушку, и сразу в бане поднялась вьюга. Но и она не могла остудить баню. Тогда Камыр попросил старика надвинуть шапку до бровей. Стены бани тут же остыли и покрылись толстым слоем льда.

Наутро хан приказал отпереть баню, да так и обмер: и Камыр и все его товарищи остались живы и здоровы.

Подошел Камыр к хану и сказал:

— Хотел ты нас погубить, да не сумел! Говори мне прямо: отдашь свою дочь за меня или нет?

— Нет, — ответил хан, — по своей воле я за тебя дочь не отдам. Попробуй, коль сумеешь, взять ее силой!

Сказал хан эти слова и подал знак своим слугам.

Набросились на Камыра и его товарищей ханские слуги. Началась схватка, и такая жаркая, что под ногами у них все кочки сровнялись, а ровная земля взбилась кочками.

Бились они целый день, бились весь вечер, бились целую ночь.

Надоело это Камыру. Велел он своему товарищу, который нос зажимал, дунуть посильнее.

Приоткрыл тот ноздрю — и поднялся такой ураган, что все ханские слуги взлетели на воздух, как пыль.

Тут старик, пересыпавший землю с ладони на ладонь, сказал:

— Сюда насыплю — тут гора поднимется, туда насыплю — там гора поднимется!

Поднялись две высокие горы и засыпали ханских слуг.

А хан все не унимается — зовет своих воинов.

Прибежали воины, кинулись было на Камыра, а он взмахнул своей железной дубинкой и разогнал их всех.

Испугался хан и выдал свою дочь за Камыра-батыра. Посадили батыры невесту на быстрого коня и увезли к родителям Камыра.

Тридцать дней пировали, сорок дней свадьбу справляли, гостей мясом неродившейся кобылицы угощали! И я на той свадьбе был — мед из пустого ковша пил.

Айога

Жила-была девочка. Звали ее Айога. Все ее любили и говорили, что красивее ее никого нет ни в одном стойбище. Загордилась Айога. Стала часто любоваться собою. Глядится на себя — не наглядится. То в медный таз начищенный смотрится, то своим отражением в воде любуется.

Некогда Айоге делом заниматься. Все только любуется собой.

Вот однажды говорит ей мать:

— Принеси воды, дочка!

Айога отвечает:

— Я могу в воду упасть.

— А ты за куст держись, — говорит ей мать.

— Руки поцарапаю.

— Рукавицы надень.

— Изорвутся, — говорит Айога. А сама все в медный таз смотрится, какая она красивая.

— Разорвутся, так зашей рукавицы иголкой.

— Иголка сломается…

— Возьми толстую иголку.

— Палец уколю.

— Наперсток возьми.

— Наперсток продырявился.

Тут соседская девочка говорит матери Айоги:

— Давайте я за водой схожу!

Пошла на реку и принесла воды.

Замесила мать тесто, сделала лепешки. Испекла их на раскаленном очаге.

Увидела Айога лепешки и кричит:

— Дай мне лепешку, мама!

— Горячая она, руки обожжешь, — отвечает мать.

— Рукавицы надену.

— Рукавицы мокрые…

— Я их на солнце высушу.

— Покоробятся.

— Я их мялкой разомну.

— Руки заболят, — отвечает мать. — Зачем тебе, дочка, трудиться, красоту свою портить? Лучше я лепешку той девочке отдам, которая рук своих не жалеет…

Взяла мать лепешку и отдала соседской девочке.

Рассердилась Айога. Пошла на реку, села на берегу и смотрит на свое отражение в воде. А соседская девочка стоит рядом и лепешку жует.

Потекли слюнки у Айоги. Стала она на девочку поглядывать. Шея у нее и вытянулась — стала длинная-длинная.

Говорит девочка Айоге:

— Возьми лепешку, мне не жалко!

Разозлилась тут Айога. Побелела вся от злости, зашипела, пальцы растопырила, замахала руками — и руки в крылья превратились.

— Не надо мне ничего-го-го!.. — кричит.

Не удержалась Айога на берегу. Бултыхнулась в воду и обратилась в гуся. Плавает и кричит:

— Ах, какая я красивая! Го-го-го… Ах, какая красивая!..

Плавала, плавала, пока говорить не разучилась. Все слова забыла. Только имя свое не забыла, чтобы с кем-нибудь ее, красавицу, не спутали. Чуть людей завидит — кричит:

— Айо-га-га-га-га!.. Айо-га-га-га!..

Фархад и Ширин

Давным-давно в одном ханстве, в одном восточном государстве, жил-был хан. Богатым было его ханство — сокровищ не счесть. Огромным было его ханство — конца-края не видно. Крепка была его власть и широка слава — никто и не пытался с ним сравниться.

Всем казалось, сладка у хана жизнь, как мед. Но не так уж она была сладка: у хана не было детей и он очень горевал об этом.

И наконец родился у хана сын. Дали мальчику имя Фархад.

Удивительный это был мальчик. Он рос не по дням, а по часам. В три года он возмужал, как иные в десять, и был он не по возрасту разумен. К двадцати годам не осталось ни одной науки, которую не постиг бы Фархад. Стал он быстрым, как олень, смелым, как тигр, мудрым, как седовласый старец. Стрела его долетала до солнца, а меч прорубал ущелья в горах.

Но никогда не хвастал Фархад своей силой, никогда не заносился перед другими. Все любили его, потому что хоть и был он сильней сильного, но никого не обижал. Даже наоборот — чужие беды были ему тяжелее собственных. Такое доброе было у него сердце.

Как-то вздумал хан-отец выстроить для сына четыре дворца: весенний, летний, осенний, зимний. Хотел порадовать своего любимца. Призвал хан лучших зодчих, лучших каменотесов, лучших живописцев.

Удивился Фархад их прекрасному искусству, пленился их умением. Захотелось самому добиться такого же мастерства. Только и думал о том, как научиться ломать и резать камень, складывать стены из громадных каменных плит.

Мастер-камнерез Карен открыл ему тайну особой закалки резца. Эта тайна передавалась из рода в род, из поколения в поколение. Кирка и резец при такой закалке резали камень словно воск.

Изо дня в день работал Фархад вместе со всеми. Засучив рукава, тесал гранит. Сон потерял и покой.

А когда знаменитый живописец Мани стал расписывать стены и потолки, Фархад и вовсе ни разу не отошел от него ни на шаг. Мани картину на стене напишет, а Фархад тут же ее на бумагу перенесет. Так день за днем учился он великому и благородному мастерству строителя и живописца и достиг такого совершенства, что под его резцом камень оживал. Как будто камень сам давался Фархаду в руки, будто хотел поскорей увидеть на своей серой груди узор необыкновенной красоты.

Кисть живописца в руках Фархада тоже благословляла свою судьбу. С наслаждением окуналась она в краски, а сами краски так и сияли, так и улыбались. Очень им хотелось угодить искусному мастеру, хотелось превзойти яркостью живую природу.

Теперь уже не было на Востоке мастера, равного Фархаду.

Шли годы, Фархад мужал, а хан старел и дряхлел. Заботы совсем измучили его. Особенно беспокоило хана, кто станет править страной вместо него, да так, чтобы народ был счастлив? Хан знал, что власть не привлекала Фархада, и он от нее не раз отказывался. Фархад мечтал о прекрасных подвигах, которые он совершит для народа.

И все-таки еще раз попытался хан уговорить сына, чтоб принял он государство в свои руки.

Но Фархад снова ответил отказом и стал просить отца, чтобы тот отпустил его в дальнюю дорогу, повидать заморские страны.

Как ни умолял хан сына остаться в родных краях, Фархад все твердил свое. И как ни тяжко было хану расставаться с сыном, приказал старик привести в порядок корабли, и на следующий день Фархад вышел в море.

Красивые, стройные, под белоснежными парусами шли корабли. Нет, не шли — летели, как прекрасные гордые лебеди. Мощной грудью рассекали они волны, нет, не рассекали — сами расступались перед ними в восхищении волны.

Но вот в неистовой злобе налетел на море ураган. Волны вздыбились, пена зашипела на их горбатых спинах. И тут же позабыли волны о прекрасных кораблях, которыми только что восхищались. Они думали лишь о том, как бы устоять в схватке с ураганом, как бы выиграть сражение. Зеленохвостые и зеленолапые волны сцепились с чернокрылым ураганом. Ураган и волны обхватили друг друга и свернулись в гигантский клубок, который грохоча катался по морю. Они разнесли в щепки корабль, на котором плыл Фархад.

Все, кто был с Фархадом, погибли. Лишь Фархаду удалось уцепиться за корабельную доску. Крепко он держался за нее. Долго носило его по морю.

Уже давно сложил свои поломанные и изорванные в клочья крылья ураган, уже давно уснули измученные жестокой схваткой победительницы-волны, а Фархад все плыл и плыл, не зная, не ведая куда.

Но вот, проснувшись, одна волна увидела Фархада. Он был едва живой. Стыдно стало волне, жалко ей стало Фархада, и она выбросила его на землю.

Очнувшись на берегу, Фархад осмотрелся вокруг. Земля показалась ему пустынной. Вдали виднелись горы, но и они были неприветливые, безлесые. Встал Фархад и пошел куда глаза глядят.

Долго ли, коротко ли шел, трудно сказать. Вначале палило нещадное солнце, потом наступила холодная ночь, а Фархаду все не попадалась ни одна живая душа. Очень хотел он пить, но нигде не было ни одного даже самого маленького ручейка. Очень хотел он спрятаться от солнца, но нигде не было ни одного зеленого кустика. Вся зелень выгорела.

Вдруг Фархад заметил юношу, который рыл яму. Подошел к нему Фархад и спрашивает:

— Скажи, куда я попал, в какую страну? Почему не встретил я ни одного человека. Ты первый на моем пути. Корабль мой утонул, и все мои спутники погибли.

— Сочувствую твоему несчастью, путник! Попал ты в страну Армен[24]. Правит этой страной наша добрая и прекрасная, как солнце, Ширин. А людей ты не встретил оттого, что все ушли в горы, спрятались от шаха Хосрова. Он разорил нашу страну за то, что Ширин не хочет стать его женой. Не любит Ширин шаха, никогда не будет она его женой. За это отнял у нас шах Хосров воду, а Ширин не велел выходить из ее замка.

— А для чего ты роешь яму?

— Не могу снести позора. Не могу стерпеть власти шаха, а сил у меня мало, чтобы бороться со злодеем. Вот и хочу лечь в яму и помереть. Хочу закрыть глаза и ничего не видеть.

— Ты молод и здоров. И потому должен в бою постоять за родину. Уж если умереть, так вместе с врагами. Это достойно мужчины. Отведи меня к Ширин. Хочу поговорить с ней. Может, я смогу помочь вам.

Отправились Фархад и Шапур — так звали юношу — к Ширин.

Высоко в горах стоял ее замок. Мрачным он показался Фархаду. Окружали замок высокие серые стены. Вокруг него не видно было ни травинки, ни былинки.

Подъехали путники к замку. Открылись перед ними тяжелые ворота, и стража проводила Фархада и Шапура к Ширин.

Увидел Фархад Ширин, и сердце его сжалось от жалости. Сидит царевна одна-одинешенька, бледная и печальная.

Приветливо приняла она гостей и спросила, зачем пожаловали. Фархад ответил, что хочет освободить Ширин и страну Армен от власти шаха.

Услышав такие добрые вести, расплакалась Ширин, а когда успокоилась, сказала:

— Если б вы знали, как трудно мне здесь живется. Нет рядом никого из близких, одна старая нянька. Она и служит мне и утешает. Даже воду отвел от дворца шах Хосров, чтоб заставить меня покориться. Погиб без воды мой красивый и веселый сад. Какие росли в нем диковинные цветы и деревья! Без сада стало здесь так мрачно, так неуютно. Бедная старая нянька ходит по воду в горы высоко-высоко. Там бьет из-под земли один-единственный бесстрашный ручеек.

Говорил Фархад с Ширин и не мог наговориться. Смотрел на нее не отрывая глаз и не мог наглядеться. Хороша была Ширин собою, умна, добра. Полюбил ее Фархад, и Ширин его полюбила.

Поклялся Фархад вернуть счастье стране Армен. А Ширин поклялась стать женой Фархада.

Но, чтобы вернуть счастье стране Армен, нужно было прежде вернуть воду здешним бесплодным и сухим полям. Нелегкое это было дело, но Фархад принялся за работу.

Исходил он все горные тропы, облазил все горные уступы, забирался на самые высокие вершины. Все отыскивал большую реку. Наконец нашел.

Большая была река, полноводная. Чиста и вкусна была ее вода. Да только текла река в противоположную от страны Армен сторону, и преграждали ей путь высокие скалы. И тогда решил Фархад повернуть реку вспять.

Но одна пчела немного меду натаскает. Как ни силен, как ни работящ был Фархад, а понимал, что не справиться ему с работой без товарища своего Шапура. Принялись они за дело вдвоем.

Фархад ущелье прорубает, Шапур камни растаскивает. Шапур ущелье прорубает, Фархад камни растаскивает. Рассекут одну скалу надвое, за другую примутся. Разные скалы попадаются. Те, что гладкие, — подобрее были; те, что острые, — позлее были. С уступами — неуступчивые, без уступов — уступчивые.

День за днем шел, месяц за месяцем. Не знал Фархад ни сна, ни отдыха. Не замечал, что руки у него в кровавых мозолях, что спина сгорбилась, как у старика. Все рубил и рубил скалы. Сажень за саженью разворачивал реку и направлял в сторону страны Армен.

И вот настал долгожданный день.

С утра светило солнце. Небо было синим-синим и прозрачным.

Вдруг по полям, по долинам, по горам прокатился небывалый шум и грохот. Казалось, приближается чернокрылый ураган. Небо задрожало и кусками посыпалось на землю, такими синими-синими и прозрачными. Лучи солнца тоже задрожали и посыпались на землю, как тучное зерно в закрома. И так их было много, что заполнили они все темные уголки на земле.

Оказывается, это хлынула в новое русло река. Она была такая сильная, какой здесь никогда не видывали.

Забурлила, заклубилась она в узких ущельях, водопадами хлынула с высоких гор, веселыми ручьями зазвенела на маленьких пригорках. Привольно и широко разлилась в полях и долинах. Наполнила высохшие колодцы и арыки. Не забыла напоить даже самую малую травинку.

Узнав, что вода вернулась, вернулись и люди в свои жилища. Наполнили водой бочки и кувшины, чаши и стаканы, пили воду вместо вина — такая она была вкусная да хмельная. Пили и славили Фархада.

А на следующий день все вокруг зазеленело, закудрявилось — и в лесу, и в поле, и в огороде.

Потом Фархад принялся за другое дело. Решил он выстроить для Ширин новый дворец, потому что тяжело ей было жить в жилище своих предков, где все напоминало о мрачных, тоскливых днях.

Выбрал Фархад для дворца самое красивое место в стране. На высоком зеленом холме, откуда видно было все вокруг.

Привезли для постройки самые лучшие гранит и мрамор. Всех цветов и оттенков. Привезли эвкалипт крепчайший, сандал и самшит. Не прошло и месяца, как вознеслись под самые облака белые, как снег зимой, стены дворца. Недаром учился Фархад у зодчего Бани. Драгоценной мозаикой украсил Фархад дворец внутри и снаружи. Великолепными картинами расписал его. Недаром учился у живописца Мани.

Богатый получился дворец, всем на удивленье. Но не в богатстве дело. Ведь не то дорого, что красного золота, а то дорого, что доброго мастерства. Одним словом, чудо какой вышел дворец. Все так и ахнули, увидев его.

Перебралась Ширин в новый дворец. И по случаю новоселья устроили пир. Вино лилось рекой, меду было на пиру целые озера, мяса — целые горы, под стать Арарату: задерешь голову — вершины не увидишь.

Много добрых дел сделал Фархад. Счастливо зажили люди. Счастливы были Фархад и Ширин. Скоро должны были они сыграть свадьбу. Вот только отца с матерью дождутся.

Ветер море колышет, молва — народ. Много песен сложил народ о Фархаде и Ширин. Много добрых слов было в этих песнях. Столько же много, сколько добрых дел у Фархада.

Услышал эти песни Хосров. Созвал своих вазиров на совет и велел подымать войско против Фархада.

Собралось сто тысяч лучников, сто тысяч латников, сто тысяч копьеносцев. И все на отборных конях. Отправилось войско в страну Армен.

Не дрогнув, встретили его Фархад с Шапуром. Обнажили мечи и ринулись в гущу врагов.

Ударят налево — тысячи лучников как не бывало; ударят направо — тысячи латников как не бывало; ударят впереди себя — тысячи копьеносцев как не бывало.

Видит Хосров — плохи дела. Стал просить мира. Обещал больше не воевать с Фархадом, обещал больше не приходить в страну Армен. Тихо, смиренно говорил шах. Но недаром придумали люди пословицу: речами тих, да сердцем лих. Хитрил побежденный враг. Не было в его сердце мира. Пылала в нем злоба и месть.

Но Фархад был чист душой и поверил ему.

Притворился Хосров, будто покидает здешние места навсегда. В смирении, с клятвами покинул военный лагерь Фархада. А чуть отъехал подальше, чуть с глаз долой скрылся, повернул свою конную сотню ко дворцу Ширин. «Не хотела красавица выйти за меня добром, выйдет силком. Да и Фархад будет долго помнить Хосрова», — думал шах.

Прискакал Хосров к дворцу Ширин. Переплыл глухой ночью крепостной ров. Подкупил золотом дворцовую стражу, она и пропустила его.

Пробрался Хосров в покои Ширин. В это время царевна уже спала. Подошел к ней крадучись Хосров, дал понюхать сонного зелья. От него заснула Ширин, будто умерла. Завернул ее шах в ковер и потащил. Слуги Хосрова взвалили Ширин на коня поперек седла. Только и видели царевну.

Возвратился Фархад с поля боя. Спешит порадовать любимую. Ведь с победой вернулся. Навстречу ему вышла старая нянька вся в слезах: так-то, мол, и так, увез шах Ширин.

Не медля ни минуты, вскочил Фархад на коня. Вместе с ним верные товарищи, и среди них Шапур. Всего тысяча воинов.

Началась погоня.

Мчались они, коней не жалея и сил своих не щадя. Да что там говорить, скакали так, как никогда не скакали. Но ведь сколько ни скачи, сколько ни терзай себя и коня, отдыхать придется.

Остановились они у горной реки. Напоили коней, сами напились. Вот и весь отдых. Только занесли ногу в стремя, как увидели старуху. Она махала им рукой — просила подождать.

Нет черней на свете вести, чем та, которую принесла старуха. Пожухла трава от той вести, облетели цветы, надломились деревья, попадали замертво птицы и звери. Едва удержались на ногах бывалые воины, видавшие на своем веку не одну смерть. А Фархад, тот упал замертво. А все потому, что Ширин умерла. Отказалась стать женой Хосрова, не покорилась шаху, хоть была его пленницей. Сказала, что любит Фархада и будет ему верна до самой смерти. И смерть пришла за ней. Избавила Ширин от позора. Не уберегли, не укараулили Хосров и его слуги Ширин. Выбежала она ночью из шатра и бросилась с обрыва.

Когда Фархад очнулся, горе снова нахлынуло на него. Такое горе, как море, — не выпьешь его до дна. Понял Фархад, что не жить ему без Ширин на белом свете.

Окружили Фархада его верные друзья и товарищи, и сказал он:

— Хочу проститься с вами, мои братья! Зовет меня к себе Ширин, моя дорогая невеста. Не плачьте обо мне. Ведь умереть для меня теперь радость, жить для меня теперь горе. Любите свой народ, свою землю. В дни войны защищайте ее, в дни мира украшайте.

С этими словами бросился Фархад с обрыва. С того самого обрыва, где нашла смерть Ширин.

Долго стояли Шапур и воины над бездонной могилой Фархада и Ширин. Преклонили они колена и опустили головы.

Всю ночь горели в горах прощальные костры и слышались грустные, тихие песни.

О подвигах Фархада, о его великом мастерстве зодчего и живописца пелось в этих песнях. О великой любви, которая не выносит разлуки, пелось.

Никогда не забывали люди этих песен. До сих пор поют их всюду на Востоке.

Бескорыстной доброте — слава! Беззаветной храбрости — слава! Мастерству высокому — слава! Любви верной — слава!

— Позор — злобе! Трусости — позор! И коварству — позор!

Гора самоцветов

Когда-то в одном селении жила старуха вдова, и был у нее сын — Мирали. Жили они бедно. Старуха для людей шила, стирала, шерсть чесала — тем и зарабатывала на пропитание.

Когда Мирали подрос, мать сказала:

— Эй, сынок, я уже не в силах работать. Найди-ка себе какое-нибудь занятие, которым мог бы ты сам прокормиться.

— Хорошо, — сказал Мирали и отправился на заработки.

Ходил он туда, ходил он сюда — нигде не мог найти работу. Наконец пришел к одному баю и спрашивает:

— Эй, бай, не нужен ли тебе работник?

— Нужен, — отвечает бай.

И нанял Мирали в работники.

Прошел день — бай ничего не заставляет своего работника делать. Прошел другой день — бай не дает никаких приказаний. Прошел третий день — бай как будто и не замечает своего работника.

Удивительным показалось это Мирали.

«Для чего же бай нанял меня?» — думает он.

Пришел к баю и спрашивает:

— Будет ли для меня какая-нибудь работа?

— Будет, — отвечает бай. — Завтра поедешь вместе со мной.

На другой день бай приказал Мирали зарезать быка и снять с него шкуру. Потом велел принести четыре больших мешка и привести двух верблюдов. На одного верблюда положили бычью шкуру и мешки, на другого бай уселся сам, и они тронулись в путь.

Добрались они до подножия дальней горы. Тут бай остановил верблюдов и приказал Мирали снять мешки и бычью шкуру.

Когда Мирали сделал это, бай велел ему вывернуть бычью шкуру и лечь на нее. Не понял Мирали, для чего это нужно, но спорить не посмел — сделал так, как приказал хозяин.

Бай закатал Мирали в шкуру, обвязал ремнями, а сам спрятался за камнем.

Немного погодя прилетели две большие хищные птицы, схватили клювами свежую бычью шкуру и подняли ее на самую вершину неприступной горы.

Здесь птицы принялись тащить шкуру в разные стороны клювами и когтями и разорвали ее. Увидели они человека, испугались и поспешно улетели, а бычью шкуру прихватили с собой.

Встал Мирали и начал осматриваться кругом.

Увидел это бай снизу и закричал:

— Что же ты стоишь? Бросай-ка мне цветные камни, которые лежат у тебя под ногами!

Взглянул Мирали — и правда: всюду рассыпано множество драгоценных камней — и алмазы, и рубины, и яхонты, и изумруды, и бирюза… Крупные, красивые, так и сверкают на солнце!

Стал Мирали собирать камни и бросать их вниз. Мирали бросает, а бай подбирает да наполняет свои большие мешки.

Бросал, бросал Мирали баю драгоценные камни и стал тревожиться.

— Господин, как же я отсюда спущусь? — кричит он баю.

— Пока кидай мне побольше камней, а потом уж я тебе скажу, как спуститься с горы, — отвечает бай.

Мирали поверил и продолжал сбрасывать с горы драгоценные камни.

Когда все мешки наполнились доверху, бай навьючил их на верблюдов и крикнул, посмеиваясь:

— Сын мой! Теперь, надеюсь, ты и сам понял, какую работу я поручаю моим работникам? Посмотри, сколько их на горе!

Сказал это бай и уехал.

Остался Мирали один на горе. Принялся он искать место, где бы сойти, но вокруг были обрывы да пропасти и всюду валялись кости. Это были кости таких же, как он, работников бая…

Страшно стало Мирали.

Вдруг над ним что-то зашумело. Не успел он оглянуться, как на него налетел огромный орел и хотел его растерзать. Но Мирали не растерялся: он крепко уцепился обеими руками за лапы орла. Закричал орел, поднялся в воздух и стал летать туда и сюда — все старался сбросить Мирали. Наконец он устал и спустился на землю. Тут Мирали выпустил орла, и тот улетел.

Так Мирали избавился от гибели.

Пошел он на базар и снова стал наниматься в работники. Смотрит — идет бай, его бывший хозяин.

— Не наймешь ли меня в работники? — спрашивает Мирали.

Баю и в голову не пришло, что его работник остался в живых, — до сих пор этого никогда не случалось. Не узнал он Мирали — принял за другого, нанял его и повел к себе.

Вскоре бай приказал работнику зарезать быка и снять с него шкуру. Затем велел привести двух верблюдов и принести четыре мешка.

Направились они к подножию той же горы.

Как и в тот раз, бай велел Мирали лечь на бычью шкуру и завернуться в нее.

— Покажи мне, как это сделать: я что-то не пойму! — сказал Мирали.

— Чего ж здесь понимать? Ложись вот так! — сказал бай и растянулся на вывернутой шкуре.

Тут Мирали быстро завернул бая в шкуру, крепко завязал ее ремнями и отошел в сторону.

Эй, сын мой! — закричал бай. — Что ты со мной сделал?

Но тут подлетели две хищные птицы, схватили бычью шкуру и поднялись с ней на вершину горы. Там они стали клювами и когтями рвать шкуру. Увидели птицы человека, испугались и улетели. Поднялся бай на ноги.

— Эй, бай, не теряй времени даром — бросай сюда драгоценные камни, как я тебе кидал! — закричал снизу Мирали.

Только теперь бай узнал своего работника. Задрожал он от страха и злости и закричал:

— Как же ты в прошлый раз спустился с этой горы? Отвечай скорее!

— Накидай вниз побольше драгоценных камней, а когда кончишь, я скажу тебе, как спуститься! — ответил Мирали.

Бай принялся кидать драгоценные камни, а Мирали собирал их. Наполнил он мешки, навьючил на верблюдов и крикнул баю:

— Эй, бай, взгляни: вокруг тебя разбросаны кости людей, которых ты погубил! Вот ты хорошенько и расспроси их, как спуститься с горы, а я тем временем отправлюсь домой.

Повернул Мирали верблюдов и поехал к своей матери.

Заметался бай на горе, стал кричать, грозить, упрашивать. Да только никто не услышал его.

Львораздиратель Мгер (Наири Зарьян)

В Сасуне хлеб вздорожал. Народ умирал с голоду. Горожане к Мгеру пришли, остановились у ворот, сказали:

— Мгер! Мы умираем с голоду. Ради бога, окажи нам помощь! На небе нет у нас никого, кроме бога, на земле — никого, кроме тебя.

— Не знаю, как быть, — молвил Мгер. — Пойду поговорю с Кери-Торосом. Посмотрим, что он скажет, почему такая дороговизна.

Позвал Мгер Кери-Тороса.

— Дядя, — сказал он, — в Сасуне нет хлеба.

— Что ж я тут могу поделать, мой мальчик? — отвечал Кери-Торос. — В моих амбарах пусто. Может, ваши амбары еще не совсем опустели?

— У нас тоже нет хлеба. Народ с голоду мрет. Дядя, почему у нас голод? Градом ли побило хлеба, засуха ли их сожгла, ветер ли зерна унес?

— Нет, — отвечал дядя. — Мы, сасунцы, не пашем и не сеем. Мы разводим ослов, мулов и коз и пасем их на пастбищах. Хлеб нам доставляли Шам и Алеп.

— Почему же теперь не доставляют?

— В горах объявился лев-людоед, никому от него ни проходу, ни проезду. Вот уж три года, как никто от нас не едет в Шам и Алеп, а оттуда никто не едет в Сасун. Льва боятся: бросается на людей и раздирает их в клочья. Вот почему такая дороговизна в наших краях.

— А что такое лев-людоед? — спросил Мгер.

— Это зверь такой. Его называют царем зверей.

— Что же он, издалека людей ест или когда подойдешь?

— Когда подойдешь, тогда и съест.

— Клянусь хлебом, вином и господом вездесущим, утром я выйду на льва! — объявил Мгер.

— Не ходи, Мгер, разорвет!

— Нет, я буду биться со львом!

На зорьке все, кто только мог взобраться на коней, вслед за Мгером направились к логову льва. И вот появился лев. Хвостом бьет по земле, пыль и мгу поднимает. Подошел, стал перед Мгером и его войском и так зарычал, что эхо от его рыка по горам и долам прокатилось.

— Хлеб, вино, вездесущий господь! — вскричал Мгер. — Если кто ударит льва мечом или палицей, я льва не трону, а того человека убью. Меня мать родила, льва тоже мать родила. Нет у льва ни оружия, ни доспехов, — стало быть, и мне следует оружие и доспехи наземь сложить и вступить в бой безоружным.

Побросал тогда Мгер оружие и доспехи наземь, рукава засучил, хлеб и вино помянул, бросился на льва. Сцепились Мгер и лев. Мгер льва одной рукой за верхнюю челюсть ухватил, а другой рукой за нижнюю, пополам льва разорвал, одну часть налево швырнул, а другую направо.

Весть о том долетела до Дехцун-цам.

— Радуйся, — сказали ей, — твой Мгер убил льва.

Дали Мгеру грозное прозвище — Львораздиратель Мгер.

Вернулся Мгер вместе со всеми в Сасун.

Собрались сасунцы, пришли к Мгеру, сказали:

— Львораздиратель Мгер! Теперь ты наш царь. Правь Сасуном.

Дехцун-цам поцеловала сына, достала оружие и доспехи сасунского царствующего дома, Мгеру все отдала и сказала:

— Ты — опора Сасунского царства. Для кого же мне это теперь хранить?

Мгер облекся в доспехи отца.

Сел Мгер на коня и умчался в горы Сасунские — погулять и царство свое своими глазами увидеть.

Враги признали себя побежденными и покинули горы Сасунские.

Был теперь у Сасуна вождь и заступник.

Мельник и царь (Серо Ханзадян)

— Было это или не было, жил в нашей деревне мельник. Целыми днями он трудился не разгибая спины: молол зерно, чинил жернов, ладил запруду, выпекал хлеб в тонире[25]. И только иногда на минуту отрывался, чтобы поиграть на свирели. От такой работы мельник рано постарел, а на спине у него вырос большой горб.

Добрый мельник каждое утро делился с рыбами своими скудными запасами: бросал в пруд горсть пшеницы.

Однажды ночью услыхал вдруг мельник голоса за окном. Вышел он во двор и видит: кружатся в хороводе десять пар — десять прекрасных девушек и десять статных юношей.

Увидали они старика и стали просить его:

— Мельник, мельник, подыграй нам на свирели!

Старик исполнил их просьбу. Достал свирель и заиграл.

Юноши и девушки теперь уже кружились вокруг мельника, кружились и пели:

Мельник не обижался на молодежь, все играл, а потом даже и сам стал подпевать им.

И не знал он, что веселятся вокруг него те самые рыбы, которых каждый день подкармливает, что рыбы эти не простые, а волшебные.

А рыбы между тем решили, что пора им помочь доброму мельнику. Сняли они горб с его плеч и спрятали в дупле большой старой ивы.

Мельник выпрямился, помолодел и похорошел.

А молва об этом дошла до царя. Он тоже был горбатым и царские портные с трудом скрывали этот его недостаток.

Пришел горбатый царь к мельнику и говорит:

— Это как же ты посмел, отделавшись от горба, не сказать ни слова, кто помог тебе в том?

Насмерть перепуганный мельник пал пред царем на колени и молвил:

— Пощади, государь, и помилуй! Стоит всякому горбатому стать мельником на моей мельнице, как горб его исчезнет.

Выслушал царь мельника, прогнал его из деревни, а сам остался на мельнице в надежде, что тем избавится от своей беды.

Только рыбок царь пшеницей не подкармливал, хлебом никого не угощал, работой себя не утруждал.

— Я царь, — говорил он, — не к лицу мне служить кому бы то ни было.

А однажды ночью вышел или не вышел во двор царь-мельник, увидал он, что кружатся в хороводе десять молодых пар — десять прекрасных девушек и десять статных юношей.

Стали они просить его:

— Мельник, мельник, подыграй нам на свирели!

Царь не на шутку рассердился:

— Ах вы бездельники, вон отсюда! Не хватало, чтобы я еще с вами играл и веселился.

Взял он палку и кинулся разгонять юношей и девушек. А те очень удивились, посмотрели друг на друга и говорят:

— Какой же он злой человек. Никогда рыб не кормит, никому не помогает, а теперь еще нас бить собрался.

Пошептались они между собой, пошли к дуплу, где прятали горб старика мельника, вытащили его, принесли и приложили к горбу царя. И поднялся он у него на спине так высоко, что теперь уже царь никакими средствами не мог скрыть своего уродства.

На весь белый свет разнеслась весть о том, как царь хотел от горба отделаться.

И с тех пор молодежь часто пела:

А царь всюду слышал эти слова и ничего не мог поделать, только злился пуще прежнего, так злился, что однажды надулся и лопнул от злости.

Сурамская крепость (О. Романченко)

Много лет назад возле небольшого грузинского города Сурами росла высокая чинара. Ствол ее был обуглен, ветки поломаны. Немало горя повидало на своем веку старое дерево. Трудно приходилось в те времена жителям города: то с одной, то с другой стороны подбирались к ним враги. Грузинские женщины, наспех укутав маленьких детей, бежали с ними в горы, а мужчины, если даже их было очень мало, брали оружие и шли навстречу жестоким чужеземцам.

Враги вытаптывали поля, жгли дома, угоняли скот. Не однажды они дотла сжигали Сурами, и не однажды город снова поднимался из пепла. А женщины и дети все так же оплакивали павших в неравном бою воинов.

И не было у жителей Сурами иной защиты, кроме старой чинары: с ее высокой вершины можно было заранее заметить приближение врага.

С некоторых пор у подножия дерева выросла бедная хижина. В ней поселился согбенный годами седобородый человек. Ни одна душа не знала, кто он и откуда пришел. Следы цепей были на его руках, следы кнута — на спине, глубокие шрамы прятались в морщинах лица. И лишь взгляд оставался огненным и зорким.

Возможно, кто-нибудь из стариков и вспомнил бы его, но в те трудные времена немногие достигали старости, и на сурамской земле жили уже внуки и правнуки прежних воинов.

Пришелец был мудр, великодушен, осмотрителен, и слава мудреца прочно утвердилась за ним.

Однажды старый мудрец сказал жителям Сурами:

— Разве помощник храброму чинара? Не с веток дерева, а со сторожевых башен могучей крепости должны следить вы за приближением врага. Его нужно встречать лицом к лицу и с высоких стен забрасывать горящей смолой и камнями.

И народ согласился с мудрецом. Крепость решили строить на горе, чтобы еще труднее было добраться врагу до ее неприступных стен. Работали все жители города. Каждый, кто спускался в долину, возвращался, толкая впереди себя камень. Эти камни говорливая речка пригоняла с высоких вершин, как пастух гонит с летнего пастбища овечью отару.

Шли недели, месяцы… Крепость была уже почти достроена, как вдруг обрушилась одна из стен. Камни с грохотом мчались в долину, и гора стонала и гудела под их тяжкими ударами.

И опять мужчины, женщины, дети поднимались в гору, толкая камни впереди себя. Стену воздвигли снова, но она снова обрушилась, и так несколько раз.

Многие люди стучались в те дни в хижину старого мудреца.

— Врагов тучи, — говорили одни. — Это океан, в котором все мы захлебнемся. Разве под силу маленькой крепости сдержать напор океана?

— Лучше совсем уйти отсюда, — говорили другие. — Где-нибудь мы найдем уголок, чтобы спрятаться от зла.

— Пока на земле есть зло, от него никуда не спрячешься, — отвечал старый мудрец. — Зло нужно одолеть, а не бежать от него.

— Так почему же ты не научишь нас, как достроить крепость? Или ты бессилен, старик, как и все мы?

— Нет, я знаю, как достроить крепость, — медленно сказал мудрец. — Надо найти женщину — мать единственного сына, и юношу — единственного сына у матери. Юношу нужно замуровать в стену. Тогда крепость будет стоять века. Но надо, чтобы мать отдала сына добровольно и чтобы юноша не дрогнул перед лицом смерти. Эти люди передадут стене свою стойкость.

Вскоре весь город узнал о словах мудреца, и сразу же три матери привели своих единственных сыновей. Из них выбрали одну: женщину, у которой, кроме сына, красивого мальчика по имени Зураб, не осталось на свете ни одного близкого человека.

Зураб обнял мать, лицо которой почернело за одну ночь, поклонился ей за все, что она для него сделала, и уверенно, спокойно пошел в сторону крепости. У поворота дороги Зураб замедлил шаг, но не обернулся. Он понял, что, если оглянется, шаги его уже не будут такими уверенными. И он знал, что никто не должен видеть слез на глазах воина, если воин идет на подвиг.

Люди молча ждали. Когда Зураб встал в пролом стены, люди начали подкатывать камни и класть их вокруг него.

А на гору в это время не спеша поднимался согбенный седобородый человек со следами цепей на руках и глубокими шрамами, прятавшимися в морщинах лица. Вот он оглядел зорким огненным взглядом работавших и обратился к матери Зураба, которая помогала другим женщинам очищать камни:

— Как же ты решилась отдать единственного ребенка? Ты стареешь. Кто будет помогать тебе? Кто поддержит твою старость?

— Никто не смеет спрашивать у меня, как я решилась на это и что будет со мной после, — гордо ответила женщина. — А у сына моего есть другая мать — Родина. Это она сегодня позвала его…

Мудрец спросил мальчика:

— Зураб, прислушайся к своему сердцу. Нет ли в нем страха?

— Страха нет во мне, — ответил мальчик. — С детства я ждал дня, когда смогу стать воином и защитником своего народа. Этот день настал. Гордость чувствую я, а не страх.

Тогда мудрец жестом остановил людей, которые собирались закрыть Зураба камнями.

— Жители Сурами, грузины, — сказал мудрец. — Неужели страх или отчаяние могут овладеть людьми, пока живут среди них такие матери и такие сыновья? Отпустите мальчика и стройте стену. Пусть десять раз она обрушится, но на одиннадцатый вы все-таки ее воздвигнете.

Снова без устали втаскивали сурамцы на гору тяжелые камни, и Зураб работал вместе со всеми. Теперь люди смеялись и пели, и звонче всех других звучал юный голос Зураба.

Много веков прошло с тех пор. Давно обрушилась Сурамская крепость. Но до сих пор непоколебимо стоит одна из ее стен — та стена, которую труднее всего было построить.

Про царя и его сына

Жил один великий царь. Как состарился он и пришло ему время умирать, позвал он единственного своего сына и наследника и сказал:

— Сын мой, сам видишь — одной ногой уже я в могиле, не сегодня-завтра умру, и ты один останешься, и все царство в твоих руках будет. Иди поставь себе везде, где найдешь нужным, по надежному дому, чтобы в горе или нужде мог ты укрыться там и найти себе приют.

Послушался сын отца и тотчас отправился исполнять его наказ.

Взял с собой побольше денег, ходит по всему царству и, где только понравится ему место — гора ли то, долина, деревня или дикий лес, — строит себе прекрасные дворцы.

Поставил он так много дворцов и довольный вернулся домой.

Призвал его отец и спрашивает:

— Что, сынок, поставил ли себе дома по моему слову, будет ли у тебя где укрыться в тяжелую минуту?

— Да, отец! — говорит сын. — Везде, где только понравилось мне место — в горах или в долине, — поставил я прекрасные дворцы.

— Горе тебе, сын мой, — говорит отец, — ты не те дома строил, о каких я тебе говорил: пустые дворцы, сынок, не помогут в горе и не укроют от беды. Я тебя учил: по всему царству найди честных и верных людей, полюби их, подружись с ними, и они-то и дадут тебе верное и надежное пристанище в тяжелую минуту. Знай: если есть где у человека верный и честный друг, там и дом и кров для него найдутся.