Эхо проклятия

Глава первая

Я был владельцем антикварного магазина, и, вероятно, мне чаще, чем другим, приходилось поневоле смотреть на современность как бы со стороны. Конечно, сквозь мутнеющую линзу прошлого, а это всегда взгляд сверху вниз – с горечью и сожалением. Стоит хотя бы на минуту покинуть замкнутый круг сиюминутных страстишек, и не остается ничего, кроме горечи и сожаления.

Если не наяву, то хотя бы в мыслях я останавливал беличье колесо истории, и тогда все разительно менялось: незаметное приобретало высшую ценность, а фетиши цивилизации становились ничтожными, не говоря уже о смехотворных кумирах. Я держал в руках предметы, которым было по нескольку сотен, а иногда и больше тысячи лет. Те, кто их сделал, были стерты с лица земли, превратились в пепел и пыль, исчезли бесследно. Их прах смешался с прахом бесчисленных поколений. Ил на дне реки, текущей в неведомое… Порой я ловил себя на иррациональном чувстве: я хотел, чтобы мой родной город был разрушен. Я представлял себе его развалины под звездами, среди которых блуждало… ну да, оно самое – эхо проклятия.

Помню, однажды я стоял перед дверью своего магазина, глядел на улицу и думал: а хотел бы я умереть в этом городе? Простейший тест. И ответил сам себе: нет, ни за что. Тогда стоит ли здесь жить? Это был хороший вопрос. Он занимал меня добрых десять минут, пока напротив убирали останки человека, выбросившегося из окна. Он сделал это на рассвете, когда над миром проносится зловещий ветерок, горестный вздох природы в минуту восхода солнца, обещание нового дня. Что ж, кто-то не вынес тяжести этого обещания…

Зевак было мало. Кроме меня, еще человек пять – в основном владельцы лавок и кафе. В другое время собралась бы толпа, но до часа пик было еще далеко. Мертвец, распростертый на тротуаре, выглядел ужасно, и мне почему-то пришло в голову, что он просчитался: для него ничего не кончилось. Все продолжалось в каком-то ином слое существования, недоступном обычным грубым чувствам, и вот теперь кто-то всерьез принялся за его бедную, раздевшуюся, нагую душу.

Но вообще этот район считается спокойным и, что называется, приличным. Здесь редко случалось что-то из ряда вон выходящее – и слава Богу. С возрастом начинаешь ценить размеренность и тихое течение будней – без радости, но зато и без потрясений.

– Шеф, по-моему, на это стоит взглянуть.

Я оторвался от утренней газеты, поднял голову и увидел, как за стеклянной дверью моего кабинета мелькнуло улыбающееся личико Марии. Кабинет – это громко сказано. Просто небольшое уютное помещеньице с единственным окном на уровне тротуара, выходящим в переулок. Моя берлога.

Мария и в постели называет меня шефом. Я не возражаю: по-моему, это лучше, чем «папочка» или что-нибудь в этом роде. Я благодарен ей за то, что она разбивает иногда лед моих тоскливых ночей. И чем старше я становлюсь, тем сильнее благодарность. Но при этом я даже не пытаюсь понять Марию. Она красива и неглупа, и у нее наверняка есть молодые поклонники. А она спит со мной. Вряд ли это расчет – работая единственным продавцом в антикварном магазине, карьеру не сделаешь. Деньги тут тоже ни при чем. Может быть, истоком ее интереса ко мне является сострадание – ведь она знает мою историю. Этого я хотел бы меньше всего. Тогда уж лучше деньги. Продажная любовь по крайней мере имеет цену, но я не берусь измерить сострадание…

Иногда мне кажется, что нынешняя молодежь – это и есть инопланетяне. Они захватили Землю – чуждая раса, чужая цивилизация. Я давно чувствую себя побежденным в бескровной войне. Сопротивление уходящего поколения может быть достойным, но оно всегда безнадежно.

Поэтому я ни в коем случае не взял бы на себя смелость сказать, что Мария принадлежит мне. Нет, если отбросить считанные минуты интима, об обладании не может быть и речи. Эта женщина для меня – ускользающий луч утренней зари. Она из завтрашнего дня, а я – из вчерашнего. Мне остается лишь радоваться напоследок ее мимолетным прикосновениям – немного тепла, немного света – однако я знаю, что вряд ли моя любовь переживет эту долгую ночь.

Улыбка Марии еще не погасла, когда я выглянул в полутемный зал. Сумрак, ковры и гобелены, а также обилие мерцающей позолоты и бронзы придавали ему сходство со сказочной пещерой. Клиент тоже был настолько темен, что я не сразу увидел, где он. Его узкий силуэт затерялся в маленьком искусственном лабиринте, будто он умел сливаться с тенями.

Я окинул взглядом интерьер, который в целом оставался привычным, хотя детали и менялись довольно часто. Лично мне здесь было уютно. Уютнее, чем в моем старом доме, где я бывал крайне редко. Там все напоминало о жене и ребенке. Но продать его я не мог – это было бы все равно что лишить мертвых последнего пристанища.

А тут… Прошлое не кануло в реку забвения; оно будто все еще было неотъемлемой частью настоящего, представляя собой не только эфемерные фрагменты человеческой памяти, но и нечто вполне вещественное. Мой остров, неподвластный разъедающей кислоте времени… Я, конечно, понимал, что и это иллюзия, однако часы относительного покоя стоили слишком дорого, чтобы пренебрегать ими.

Случалось, я ловил себя на том, что чересчур придирчиво и тщательно расставляю товар, стремясь привести в гармонию несовместимое – предметы различных эпох и стилей. Не скажу, что дела шли блестяще, поэтому свободного места в магазине было немного. Целые столетия замерли в тесноте, словно бабочки, которых так легко спугнуть. Креденца эпохи Ренессанса соседствовала с секретером работы Вейсвейлера, а компанию английскому дивану восемнадцатого века составляли три более ранних голландских кресла с интарсиями.

Но вернемся к незнакомцу. Он непременно отразился бы в большом венецианском зеркале, если бы оно уже давно не было «слепым». Возникало впечатление, что он изучает меня на расстоянии, не торопясь показывать свое лицо, – словно решает, стоит ли иметь со мной дело. А так кто угодно принял бы его за статую из черного дерева.

Я ждал. Мне было некуда спешить.

Наконец он вышел из тени. Судя по лицу – араб. Одет во все темное. Он казался изможденным и затравленным, однако, насколько я понял, это был тот случай, когда загнанный в угол зверь становится еще опаснее. Впрочем, мне ни на секунду не пришло в голову, что он может оказаться грабителем или сумасшедшим.

Последнюю ночь он явно провел не в отеле и даже не в ночлежке для бездомных. От него дурно пахло, но при этом он не выглядел нищим, раздобывшим на помойке старый подсвечник или статуэтку с отбитой головой, – ко мне приходили и такие. В нем было что-то нездешнее. Есть неуловимые черты, по которым безошибочно узнаешь странника или изгнанника. Я чувствовал, что он прибыл издалека. И дело не в цвете кожи – неподалеку жили арабы, которые могли послужить образцом оседлости: шестое поколение на одном и том же куске земли.

Возникал вопрос, на что же такое особенное Мария предлагала мне взглянуть. Если она имела в виду самого незнакомца, то ее фраза означала: «Взгляните-ка на это чучело!» Но вряд ли она позволила бы себе подобное опрометчивое суждение. Мария обладала тонким и безошибочным чутьем. Вероятнее всего, человек в черном успел спрятать то, что принес, до моего появления. Бессмыслица? Дешевая игра? Необычное, подозрительное поведение? Пожалуй. Но ведь и клиент необычный – это было ясно с первого взгляда. Существовал и третий вариант: незнакомцу грозила опасность. Настоящая опасность. И чем дольше он тянул, тем сильнее я убеждался в том, что опасность реальна.

Я не суетился, и человек в черном принял решение. Он вытащил из-под складок бесформенного балахона какой-то сверток. Развернул не очень чистую ткань и осторожно положил на прилавок свое сокровище. Я говорю без иронии – случается, и горсть пепла становится бесценной. В реликварии семнадцатого века я хранил то, что забрал из крематория в конце двадцатого. Кто-то строит Тадж-Махал, а кто-то собирает пепел, чтобы однажды, накануне конца света, развеять его по ветру.

(Ветер хаоса, остуди мой мозг!..)

Внешне я остался невозмутим, как игрок в покер, хотя ставки были неизмеримо выше, чем в карточной игре.

Я увидел предмет, которого не должно быть в этом мире.

Но тем не менее он был.

Спустя много лет он вернулся.

Так же, как и я.

(…Черный Аббат Гибур был моим Хароном. И он неплохо справился с работой. Мне грех жаловаться. Многим не повезло. Некоторые надолго застревали в Лимбе – а это примерно то же самое, что влачить жалкое существование в искалеченной плоти: без рук и без ног, да еще лишиться пяти чувств из шести. Жалкий выбор. Жалкий, жалкая, жалкое… Самые востребованные слова. Они характеризуют мое отношение к тому, что я оставил: смехотворный театр муляжей, жалкие представления о жизни и смерти, жалкие мысли, жалкий способ чувствовать, робкий способ сопротивляться неизбежному…

Плата? Что ж, я остался должен Гибуру, хоть он и отнял у меня кое-что, не имеющее цены. Но это наши с ним дела. Я знал, на что шел. Грязная сделка. И когда-нибудь настанет час платить по счетам.

Оказавшись по ту сторону упований, я понял, почему мертвецы так редко возвращаются. Мир живых – отвратительных клоунов, брошенных в ловушку пространства-времени, – не заслуживает того, чтобы о нем жалеть. Однако нас возвращают туда снова и снова, заставляя играть роли в таинственной пьесе, которая не имеет ни начала, ни конца. Кто-то раздает маски. Кто-то прячется за кулисами и шепчет из темноты…)

Я затруднился бы даже точно определить его размеры. Чуть больше кулака взрослого человека, но меньше головы. Это был какой-то сгусток мрака, скрученный в немыслимый узел, миниатюрная туманность с размытыми границами. В нем просматривалась некая периодическая структура, впрочем, слишком сложная и зыбкая, чтобы я мог ее описать. Судя по тому, как незнакомец держал его, предмет весил немного, и еще я заметил, что, соприкасаясь с ним, пальцы частично погружаются в темную субстанцию, которая обволакивает их, становясь похожей на лоскуты содранной кожи.

– Что это? – спросил я, отдавая себе отчет, что вопрос не блещет оригинальностью. Мне оставалось только прикинуться непосвященным.

– Клетка Велиара, – ответил незнакомец после очередной паузы, во время которой он, должно быть, решал, стоит ли называть вещи своими именами. Или выбирал одно из множества имен. У него был странный, неопределимый акцент.

– Велиар… Кажется, имя одного из демонов?

Араб беззвучно улыбнулся. Я видел на своем веку немало улыбок – горьких, обреченных, зловещих – в том числе сыгранных гениальными актерами, но эта стоила того, чтобы запечатлеть ее в посмертной маске. Кроме всего прочего, она говорила: «Я знаю, что это, и ты знаешь, что это, но у нас еще осталось немного времени для дурацких игр».

Я наклонился, чтобы получше рассмотреть «это». И вдруг я почувствовал на себе взгляд. Внутри клетки блеснуло что-то – лишь человек с очень богатым и болезненным воображением, истерзанным вдобавок ночными кошмарами, назвал бы это глазом, однако ощущение чьего-то невозможного присутствия, почти физического давления было неоспоримым. Где-то в кишках зародился страх – первобытный, параллельный всякой логике и доводам рассудка. Из клетки будто дохнуло холодом вскрытого подземелья – но человеческая кожа была слишком ветхой сетью, чтобы удержать этот потусторонний ветер, и только безысходность пойманной птицей забилась в силках сознания…

Я невольно отшатнулся. Испытал некоторое облегчение, убедившись в том, что Мария находится поблизости и наблюдает за происходящим. Спокойная, как всегда. Здоровая психика и непоколебимый реализм. Еще не заражена скепсисом, хотя вокруг бушует настоящая эпидемия нигилизма и отравлены все поголовно. Многие современные пятилетние дети кажутся мне законченными циниками. Это не старческое брюзжание. Я тихо радуюсь тому, что когда-то был молодым. По-настоящему молодым.

– Я хочу ее продать, – сказал араб, по-видимому, прекрасно понимая, что лично я не стану покупать клетку.

– В наше время не так-то просто найти клиента на подобную… вещь, – заметил я.

– Сейчас она стоит гораздо меньше, чем было за нее заплачено… некоторое время назад.

Еще бы! Я знал глупцов, которые надеялись поиметь выгоду, но Велиар поимел их. И если существуют вечность, преисподняя и вечность в преисподней, то у этих бедняг будет очень долгий секс. А слова «некоторое время назад» могли означать что угодно: пару часов или пару веков.

– Я могу оставить это у вас… скажем, на три дня, – любезно предложил незнакомец.

У меня в голове тихонько тренькнул тревожный звонок. Знаете, я не из тех, кому никогда не бывает достаточно денег. Поэтому я не иду на сомнительные сделки. Не люблю рисковать – может быть, по той причине, что уже потерял почти все по-настоящему ценное. Порой достаток даже казался мне чем-то вроде весьма утонченного инструмента пытки: я не был всецело поглощен добычей хлеба насущного и потому слишком сосредоточился на своей боли и невосполнимой утрате. В такие дни я бродил по городу и раздавал крупные купюры всем подряд: нищим, уличным музыкантам, клоунам, горьким пропойцам. Потом, конечно, наступало отрезвление. Я думал: «Стоп! Неужели ты хочешь стать одним из них?»

Вероятно, незнакомец понял, что здесь он ничего не добьется. Мне нравятся люди, общаясь с которыми, достаточно молчать.

Он взял клетку, спрятал ее под одеждой и направился к выходу. Напоследок он обернулся, и в его улыбке я снова не увидел ничего хорошего. Она была как оскал зверя, на мгновение выхваченный огнем из беспросветно темной дикой ночи, и будто обещала, что он еще вернется к моему костру. За добычей. Или за падалью…

Он показал на один из малоазиатских ковров – видна была только часть его, к тому же при плохом освещении, – и бросил как бы вскользь:

– Этот чинтамани – хорошая копия. Вторая половина прошлого века и ни в коем случае не раньше.

Если я хоть немного разбираюсь в людях, мотивом этого вмешательства в чужие дела явно была не маленькая месть и не тщеславие. Незнакомец подал мне знак – он намекал на то, что мы с ним принадлежим к одному племени. Племени обреченных скитальцев, бесприютных бродяг и беглецов – даже если не видим того, кто неотступно преследует нас по темным закоулкам бытия.