Эхолот

Обшарив с помощью нашего феномена мировой океан, военные засекли под водой около десятка секретных противничьих баз и множество субмарин на ходу, отыскали несколько затонувших атомных лодок и убедились, что реакторы в целости и сохранности, в отличие от экипажей и прочего. Установив надо всем этим жёсткий контроль, они взяли с Сомова подписку о неразглашении и пообещали обращаться ещё.

Сотрудничал Иннокентий с Морской Спасательной Службой Министерства ЧС, – Валентину понадобились новые связи. Но, насмотревшись на несчастных офелий и чапаевых, Сомов впал в уныние, и толку от него не стало совсем.

В Министерстве Морского Флота Иннокентию предложили должность главного наблюдателя Департамента Лоцманов. Он согласился. Несколько раз Иннокентий Овидиевич самолично проводил суда секретными фарватерами, но однажды на что-то отвлёкся и посадил корабль на мель, после чего немедленно подал в отставку.

Вообще, странно, что Сомовым не заинтересовались по-настоящему, надолго, всякие там спецслужбы, что его не пытались похитить и скрестить с какими-нибудь инопланетянками цэйрушники или ещё кто-нибудь. Хотя... Может, это и было, просто Сомов никому не рассказывал.

Короче говоря, пришёл час, когда его оставили в покое. И он стал жить и путешествовать в своё удовольствие.

Выручал рыбаков, показывая куда забрасывать сети; ловцы жемчуга боготворили его за то, что он вовремя замечал приближающихся акул. Постепенно он изучил океанское дно лучше, чем собственную квартиру, а Валентин снова стал психовать, опасаясь, как бы чрезмерные нагрузки не сказались отрицательно на делах. К тому же, охладевший к коммерции Сомов стал терять для него прежний смысл.

Некоторое время спустя Иннокентий затосковал и стал хуже видеть. В подводном смысле. Он признался в этом партнёру.

Сомов теперь видел сквозь воду в одном случае из двух. Сам он успокаивал себя тем, что вся эта суета мешает сосредоточиться, как будто забыв, что это никогда не было нужно, всё происходило само собой, достаточно было желанья.

Впрочем, внешне Сомов не особо страдал от таких перемен. Он месяцами торчал на коралловых рифах, не вылезая из-под воды и фотографируя флору и фауну.

Валентин всё больше остывал к подопечному. Ему стало казаться, что с такими деньжищами, которые уже есть, никакой чудо-эхолот не нужен, тем более, что в скором времени, похоже, он и вовсе накроется медным тазом, или чем там накрываются эхолоты.

В крайне раздражённом состоянии Валентин украл у Сомова последнее и исчез за границей, прямо-таки растаял в прохладном воздухе, будто от утреннего вопля петуха. Одновременно с ним вильнула хвостиком Маша-Марина. Оставив колечко на столе в кабинете.

*

Человек-Рыба покачал головой.

– Я не видел дна. Внизу бушует странное негасимое пламя. Вода там горячая и мутная от дыма. Никто живой не сможет опуститься туда.

Король рассердился.

– Если раньше я тебя просил, то теперь приказываю: пойди и узнай, на чём стоит город!

Человек-Рыба усмехнулся.

– Послушай, Король. Даже самой мелкой сетью не поймаешь ветер и воду. Мне нельзя приказывать. Прощайте, ваше величество.

Он соскользнул со ступеньки и собирался уплыть.

Но тут Король сорвал с головы золотую корону и бросил её в воду.

– Зачем ты это сделал?! – воскликнул Человек-Рыба. – Твоя корона…

– Да, – согласился Король, – она утонула и второй такой нет. Стоит она баснословно дорого. И если ты не вернешь её, мне придётся сделать то, что делают все короли, когда им нужны деньги. Я обложу такими налогами рыбаков, что рано или поздно мои сборщики выколотят из них новую корону.

Человек-Рыба вернулся на лестницу.

– Хорошо. Ради рыбаков и их детей я рискну. Но сердце подсказывает мне, что я не вернусь. Прикажи дать мне горсть чечевицы, я возьму её с собой. По крайней мере, если я навсегда останусь в бездне, вы узнаете об этом.

Принесли чечевицу. Человек-Рыба зажал в руке горсть плоских зёрен и бросился в море. А Король выставил на лестнице стражу и ушёл заниматься государственными делами.

Семь дней спустя один из часовых увидел на поверхности воды несколько чечевичных зерен. Они покачивались на волнах.

Позвали Короля.

Когда он спустился к нижней ступени лестницы, из моря вынырнула удивительная белая рыба, какой никто никогда прежде не видывал. Глаз у рыбы не было, а в зубастой пасти держала она драгоценную королевскую корону. Рыба осторожно положила корону на нижнюю ступеньку, прошипела несколько незнакомых слов и, плеснув хвостом, исчезла в море.

А Город вскоре погиб. Сбылись слова Человека-Рыбы.

*.

Возвратившись в Москву и узнав об исчезновении друзей, Сомов окончательно утратил свою фантастическую способность. Неизвестно, отчего это случилось. Одни говорят, что повлияло предательство Валентина и Маши, мать Сомова упрямо твердит, что Кеша не нашёл в море сгинувшего отца, другие уверяют... Впрочем, у меня нет пока никаких определенных сведений на этот счёт. Только предположения и гипотезы. Увы. Поэтому вернёмся-ка лучше к фактам.

Иннокентий впал в жесточайшую депрессию и возомнил себя маленьким сомиком, отчего лежал целыми днями в ванне с водой и, погружаясь периодически с головой, пускал ртом пузыри. Мать страшно переполошилась, а бывшая жена, которая собиралась было к знаменитому Сомову вернуться, снова растворилась в каменном пейзаже многоэтажек.

Сомова была женщиной деятельной. Она обошла нескольких целителей и колдунов, потратила уйму денег и нервов, но ничего хорошего не добилась. Она уж совсем было отчаялась, как вдруг вспомнила недавний сон Иннокентия, о котором он рассказывал до погружения в ванну. Почему-то ей показалось, что сон этот может стать зацепкой, приманкой, на которую клюнет настоящая помощь.

Мать Иннокентия поделилась странным сном с двоюродной тёткой, надеясь, что та, в силу религиозности, окажется способной разделить мистический восторг и даст сновидению толкование.

Тётка отреагировала непонятно. Она испугалась, принялась креститься и причитать что-то про искушение и про то, что бесы всерьёз взялись за мальчика. И имя, мол, им – легион.

Мать Сомова была разочарована, но, тем не менее, последовала совету родственницы и зашла в ближайшую церковь. Там она поставила свечи и пыталась поговорить со священником.

Тот тоже глаголил о бесах, о посте и молитве, о покаянии и причастии. То есть, в точности, что говорила и тётка, только с более человеческой интонацией, обстоятельно, не испуганно и без налёта трагической мистики. Но всё равно непривычно. Как люди обычно не говорят. На прощанье улыбнулся и предложил приходить обязательно. После этого визита Сомовой всё казалось, что она побывала в допетровской Руси.

Бедная Сомова недоумевала. Она была крещёной и автоматически покрестила маленького Кешу по настоянию той же двоюродной тетки, но храм оставался для неё непонятным, – так уж воспитало её советское государство.

Разбираться в тонкостях и нюансах мать Иннокентия не стала, показалось ей отчего-то, что православный путь к выздоровлению чрезмерно запутан, и она отступилась. Не помогли даже тёткины уговоры, хотя та уверяла, что всё очень просто, нужно только смириться и верить.

Тётка плакала и умоляла молиться и слушать священника. Она приводила примеры чудесных исцелений, когда поднимались даже безнадёжно болящие, разработала целый план посещения храмов и батюшек, уговаривала забрать Кешу из ванны и возить куда-то там “на отчитку”. Но истерзанная мать слушать ничего не хотела, поссорилась с родственницей и на прощание оскорбила её, назвав фанатичкой.

И тут как раз подвернулась соседка по дому. Была она персоной таинственной, в миру работала на санэпидемстанции истребителем насекомых и грызунов, а духовную жизнь имела особую, – увлекалась магией и её эзотерикой.

Услышав историю Сомова и содержание его необычного сна, она избрала очень торжественный тон общения, заявила, что сон этот – реальный знак свыше, что светлые силы благоволят Иннокентию и одаряют его своей энергетикой.

Мать слушала, раскрыв рот, и мякла с каждой новой фразой, как бы бессмысленно фраза та ни звучала. Через несколько минут после начала беседы соседка участливо предложила услуги. Не профессионала-отравителя, а любителя-мага.

Состоялось ещё несколько подготовительных встреч. Говорила магиня всё так же загадочно, торжественно и красиво.

Несколько раз мать Иннокентия вместе с ней колдовала в её мрачноватой квартире с пучками трав и засушенными рептилиями по стенам.

В конце концов, бедной Сомовой всё это надоело и она стала действовать самостоятельно.

Но Кеша на уговоры не поддавался и единственное что позволил – поддерживать воду в ванне горячей. Это стоило матери немалых трудов и она стала проявлять нетерпение. Она плакала, уговаривала и даже пыталась вытащить сына наружу насильно. На физическое воздействие Сомов реагировал нервно. Бился в истерике и кричал до тех пор, пока его не оставляли в покое.

Когда стало ясно, что из воды Сомов не выйдет, мать вызвала “Скорую”. Те приехали и быстро поняли, что дело не по их части. Тогда-то и отыскалась бумажка с экстренным телефоном, который записал Сомовой Валентин, перед тем как исчезнуть.

Явились какие-то люди, умело извлекли Кешу из ванны и отправили в психиатрическую клинику для особо важных персон. Сопротивление перед отправкой он оказал такое, что мать не выдержала и потеряла сознание.

Когда она очнулась, Иннокентия уже не было дома, а рядом с постелью дежурила медсестра из райполиклиники.

В лечебнице Иннокентию стало сначала чуть легче, а потом он снова начал буянить, орать, жаловаться, что сломался ценный уникальный прибор “эхолот”. И ещё ему всё казалось, что чего-то он недоглядел в океане, что-то важное там упустил.

От Сомовских выкрутасов стонала вся клиника, его часто пеленали в смирительную рубашку и несколько раз кололи ему сульфазин. Это не помогало: он продолжал попытки вернуть себе необычное зрение. Ничего не получалось.

Иннокентий устал и постепенно смирился; будто в насмешку над всеми, кого он издёргал буйством, он теперь полностью утратил интерес к жизни и просто забыл о своём чудесном даре, рыбалке и водоёмах, совсем.

Но если вы думаете, что здесь конец истории, то глубоко ошибаетесь. Потому что самое удивительное – впереди.

Глава седьмая

Нет меня в море, но мною всё ж море владеет; и моря

Мысль та да будет суровей, что буду я рваться продолжить

Долее жизнь, пережить столь великую муку стараясь.

Публий О.Назон “Метаморфозы”.

Врач Сомову попался хороший, молодой, честный, ищущий. Он очень внимательно отнёсся к необычному пациенту и за короткое время сумел вывести его из глубокой депрессии, буйства, а затем и полной апатии, в ровное, спокойное состояние.

Сомов теперь часто гулял в парке и был доволен жизнью, а доктор пока поддерживал “терапию забвения”, для простоты можно именно так условно назвать данный метод борьбы с болезнью – я ведь не для специалистов от психиатрии всё это описываю, – метод, который, по сути дела, подсказал своим поведением последних месяцев сам пациент.

Время текло. Постепенно Сомов изменил отношение к рыбам и водоёмам. Его даже стали видеть у изгороди спокойно смотрящим на расположенный неподалёку, по ту сторону, пруд с мостками, сонными рыбаками и несколькими клочьями камышей, в которых скрывались охрипшие утки. В глазах Сомова жила теперь обычная грусть по ушедшему.

Как-то вечером, впервые за весь долгий день, Сомов вышел из палаты и пошёл посмотреть телевизор.

Он шагнул из узкого коридора в холл и замер. Метрах в трёх-четырех впереди он увидел дно океана: плавно колыхались водоросли, разноцветные рыбы парили в воздухе, помахивая плавниками, небольшие гроты были построены из морской гальки на чистом песке, серебристые шарики газа гроздьями струились к потолку.

Дело в том, что незадолго до этого попечители подарили клинике несколько аквариумов, и один из них доктор выпросил в своё отделение. Аквариум был огромный и совершенно прозрачный, без металлических уголков, весь из стекла, целиком.

Сперва Сомов отнёсся к аквариуму с опаской и, проходя мимо, приблизиться не решался.

Спустя два-три дня он уже останавливался ненадолго поглазеть на рыбёшек, а через неделю его невозможно было оторвать от невидимого стекла.

Санитары, которым чаще всего плевать на душевное состояние пациентов, грубовато шутили, предлагали Сомову за небольшую мзду пронести с воли удочку. Иннокентий застенчиво улыбался в ответ, спокойно качал головой и махал вялой кистью руки, как плавником.

Иногда на столике рядом с аквариумом оставался пакетик корма. Тогда Иннокентий небольшими щепотками сыпал бурый порошок в воду и смотрел, как рыбки лакомятся. В такие моменты на лице Сомова блуждала почти счастливая улыбка.

Однажды ночью, потихоньку, на цыпочках, Сомов прокрался по залитому лунным светом больничному коридору и вышел в холл, где мерцал аквариум. Сомов приблизил лицо к стеклу и заглянул в тихий мирок.

Вместо цветных рыбок, в чистой прозрачной воде, среди водорослей, камешков и пузырьков, сновали маленькие человечки. Присмотревшись, Иннокентий понял, что многих он знает.

Вот его бывший начальник и менеджер, собирающий деньги в мешок. Он прячется за камнем, усевшись на корточки. Его выуживает оттуда некто с хищным лицом и кровожадно откусывает голову.

Вот сомовские родственники. У них происходит какая-то своя, не очень ясная суетливая жизнь, состоящая из шушуканий, пританцовываний и ссор. Мать подплывает к стеклу и несколько секунд тревожно смотрит Иннокентию прямо в глаза. Её уводит тесть Сомова, космический электрик и дворник.

Среди водорослей танцует девушка, совсем не похожая на Машу, но Сомов точно знает, что это она, а ещё он уверен, что одновременно эта девушка – его бывшая жена. Сначала девушка танцует одна, потом с неизвестным Иннокентию парнем, похожим на Валентина, только моложе. Они целуются. Сомову становится неприятно, досадно. Неожиданно смутившись и подняв облачко песка, девушка игриво уплывает в пещерку. Паренёк устремляется вслед.

Чуть в стороне от других, два человечка в костюмах тяжёлых водолазов роются в сундуке с монетами; рядом задумчиво разводит клешнями Францевич.

А вот и лечащий врач с санитарами и старшей медсестрой, худой, как щука, в толстых очках и бледно-фиолетовом парике. Все смотрят вниз, на дно. Доктор озадаченно теребит бородку.

На песке лежит человек-рыба, похожий не то на кита, не то на ихтиозавра, и шевелит хвостовым плавником. Сомов берёт пакетик с кормом и сыплет немного в воду. Все человечки поднимают лица к далёкой поверхности. Слышится мужской голос, тихо и гулко зовущий: “Кеша!.. Кеша!..” Человек-рыба поворачивает голову, Сомов видит его лицо, смотрит ему в глаза, протягивает к нему руку... И просыпается.

С тех пор он ждал этого сна каждую ночь – Кеша забыл, кто лежал на песке, просто забыл. И очень хотел снова его увидеть, чтобы узнать и запомнить.

*

Однажды лечащий врач затеял с Сомовым прямой разговор об аквариуме. Доктора интересовало, не тревожит ли Сомова появление рыбок в больнице, не нужно ли передать аквариум в другое отделение или каким-то иным способом избавиться от него.

Сомов просил оставить, вполне уравновешенно объясняя, что аквариум его успокаивает, что жизнь там тихая и естественная.

– Мы так и думали, мы так и думали, – молвил врач, реагируя не столько на слова, сколько на интонацию. – Глядишь, скоро и обратно, в мир. А? Иннокентий...

И снова Сомов улыбался и покачивал головой, словно не особенно верил в такую перспективу. И мягко взмахивал кистью.

А время снова текло. И Сомов, послушно следуя его руслу, заметно шёл на поправку. Во всяком случае, сумеречное выражение на сомовском лице появлялось всё реже, – напротив, весь он теперь будто светился каким-то особенно трогательным в стенах этой лечебницы душевным здоровьем.

Он отыскал в библиотеке потрёпанный томик сказок, перечитывал их по многу раз и буквально каждому старался прочесть или пересказать сказку о Человеке-Рыбе. Рассказывал он её и доктору, и вообще, о многом успели они поговорить в те долгие тихие дни.

Особенно хорошо было в такие вечера, как сейчас. Дождь шумит в листве... Вы можете сказать, что в точности так шумит поток машин где-нибудь на Садовом кольце во влажный день, или на Проспекте Мира, и я с вами соглашусь, а ещё вы вправе возразить, что за окном нет никакого дождя, что там на редкость ясный вечер (или день, или утро), и опять-таки, будете правы, потому что даже на Садовом кольце одновременно могут быть и машины, и дождь, и солнце, и ветер, и даже вечер, поэтому что уж говорить о целом мире, пусть и состоящем из удалённых друг от друга географических точек и разных времён.

Наконец врач решил, что пора поговорить и о выписке. Для него, знаете ли, это тоже было нечто необыкновенное – не часто мог он объявить о полном выздоровлении пациента. Так что выписка Сомова становилась важнейшим событием за последние несколько лет.

– Вот видите, Иннокентий, вы и для нас оказались чем-то особенным. Не часто из нашей клиники выходят здоровые люди. Поздравляю. Завтра до дому, дорогой вы наш. Не забывайте нас, наведывайтесь. Побеседуем за чашечкой чая.

Сомов коротко кивал, тревожно разглядывал и шёпотом благодарил доктора, оформлявшего документы на выписку. А ещё, с полуулыбкой бормотал слова сказки: “Дайте мне горсть чечевицы, я возьму её с собой. Дайте мне горсть чечевицы, я возьму её с собой”.

А доктора, дурака, это радовало, он думал, что Иннокентий возвращается к нормальному существованию, культуре, полноценной, духовно насыщенной жизни.

С работы в тот вечер доктор уходил в превосходнейшем настроении.

Дома он что-то напевал (кажется, “Дайте мне горсть чечевицы”), резвился, как дитя, играя с сынишкой в машинки и солдатиков. Потом они вместе построили из цветного конструктора домик для аквалангистов, а сын посадил в него маленькую пластмассовую рыбку. После игр доктор решил искупать мальчика в ванне, тот захватил рыбку с собой и выпустил её поплавать в чугунное эмалированное море. Потом доктор уложил сына в постель, выпил кружку слабого чая в компании с супругой, которой вдохновенно рассказывал о Сомове и, наконец, лёг и заснул с лёгким сердцем, что при его работе случается немыслимо редко.

И наутро хорошее настроение не покинуло врача – похоже, он и вправду был добрым, хорошим человеком, если так долго радовался успеху другого. Ещё ни разу доктор не чувствовал такого приятного, граничащего с азартом нетерпения по дороге в лечебницу, никогда ещё профессия не казалась ему настолько верно избранной, а карьера такой успешной.

Он переоделся в своем кабинете, ещё раз с удовольствием полистал историю болезни Сомова и только собирался пойти к нему в палату прощаться, как в дверь постучали.

Вошла старшая медсестра Наина Тихоновна, быстрым прикосновением руки к затылку поправила парик и, страшно пуча блёклые глаза за толстыми стеклами старомодных очков, рассказала о ЧП в отделении.

Исчез Сомов. Предположительно, бежал. Никаких вещей своих он не взял. В холле были обнаружены его халат, тапочки, пижама и даже бельё. Никто ничего не трогал, всё оставалось как было найдено. Хотя, нет, помятый листок со стихотворением, что лежал в книжке, – кажется, это было стихотворение, во всяком случае, строчки почти одинаковой длины располагались там в столбик, – сестра захватила с собой: почерк был ровный и аккуратный, но совсем неразборчивый, просто волны какие-то.

К сожалению, ни строчки не удалось прочесть целиком. Только отдельные слова, да и то, скорее догадались: рыбы-птицы, город-океан, солёный бриз, асфальтированное дно, ещё несколько; ну и была одна ясная фраза: “Я видел, на чём стоит Город – ...”, а дальше совсем непонятно, какие-то руны.

Ах, ну да, ещё в то утро санитар Мерцалов забрал с места происшествия и сдал в библиотеку сборник сказок, а доктор заметил и отобрал у него сомовское колечко. Просто санитар этот был цыган – в прошлом – и страшно любил блестящие вещи. Он клялся, что вытащил перстенёк со дна аквариума, потому что он там очень сверкал. Впоследствии доктор отдал кольцо матери Иннокентия, а та удивилась, как это у Кеши оказалось колечко отца... Впрочем, он мог подарить его перед трагическим рейсом... Овидий любил дарить сыну всякие ценные мелочи.

*

Доктор не понимал. Он ничего не понимал. Не вообще, а во время оно. Он не мог поверить. Он не хотел верить. Он отказывался понимать и отказывался верить в галиматью. Исчез, оставил неразборчивый листок – бредятина и киношный штамп!

В жизни так не бывает.

Но мягкая горка одежды на тёмном ковролине... Это почему-то было убедительнее всего. Складывалось впечатление, что Сомов разделся в несколько секунд, не сходя с места. Почему здесь? Почему не на берегу?..

Доктор представил себе вдруг очень ясно, отчетливо... Он почти увидел бегущего через сумеречный вечерний парк беззащитного голого Сомова. Вот он перелезает, запутываясь, переваливается неловко через тонкую сетку забора, приближается к пруду, входит в студёную воду и плавно движется в ней, с каждым шагом всё больше отдаляясь от берега. Ступни его ног засасывает илистое дно, и всё больше усилий требуется, чтобы освобождать их и двигаться дальше. Вот скрываются под водой плечи, затылок, темя. Некоторое время гладь воды неподвижна, только, расширяясь, катится к берегам тонкая кольцевая волна, и вдруг... На одно тягучее и радостно-страшное мгновенье, в том же месте, ртутную воду медленно раздвигает сильный хвостовой плавник и, взмахнув, тяжело погружается, оставив по себе тихий всплеск, а за ним – гулкую тишину природы, в которой нет человека.

В эти кошмарные секунды доктор понял, что беспокоило его последние дни, что именно он хотел припомнить относительно Сомова: он отмахнулся от самого важного, что Иннокентий рассказал о себе – от сна, который так испугал родственницу и так обрадовал соседку Кешиной матери.

*

Снился Сомову океан. Точнее, необъятная водная гладь: океан или нет – неизвестно…

Солнце весело играет на мелких волнах; выскакивают из воды и порхают вокруг разноцветные рыбки, а потом, превращаясь в птиц, величественно улетают за горизонт. Сомов – крошечный по сравнению с окружающим – сидит в маленькой лодке.

Внезапно темнеет, наползают тучи, поднимается ветер, волны становятся крупнее, страшнее. Лодку вот-вот захлестнёт. А вокруг – бесконечная вода и никакого намёка на сушу. Иннокентий чувствует, как подступает отчаяние.

Слышится тихая далёкая музыка, хор детских голосов поёт где-то далеко-далеко. Боковым зрением Сомов улавливает позади справа новое движение. Оборачивается. В облаке света, легко ступая по волнам, приближается ангел. Лица не видно, только светящееся пятно. Волны под его ступнями опадают и сглаживаются.

Ангел проходит мимо лодки и, не оборачиваясь, делает знак рукой, чтобы Иннокентий шёл за ним.

С большой опаской, осторожно, Сомов переносит одну ногу за борт и ставит на воду. Босой ступнёй ощущает он упругость воды. Перенеся вес тела на эту ногу, перебрасывает другую и, наконец, встает, чуть покачиваясь, на зыбкую, но твёрдую воду. Под ногами плавают диковинные морские существа, – вода чиста и прозрачна. Сделав несколько шагов, Иннокентий испытывает такую радость, что с трудом сдерживает счастливый смех. Между тем, ангел остановился и ждёт.

Сомов делает ещё несколько шагов по слабо колышущейся плёнке, под которой бушует стихия. Он идёт всё увереннее. И уже приближается к ангелу. Волны вокруг опадают, море превращается в скатерть, открывается тёмное прозрачное небо, на нём проступают созвездья...

Внезапно что-то на дне океана, на чудовищной глубине, привлекает внимание Сомова. Он не может до конца осознать, что именно там, внизу, его испугало, но вдруг отчетливо понимает: всего, что с ним происходит, – не может быть. Иннокентию становится по-настоящему страшно, он чувствует, что опора исчезла, что внизу простая вода... Иннокентий медленно погружается в кипящие волны. В отчаянье смотрит Иннокентий на ангела, переводит взгляд вниз, на страшное копошение. И просыпается.

*

Доктор (он заведовал тогда отделением, сейчас совсем другой человек сидит на его месте) отдал распоряжение обыскать всю больницу, связаться с милицией, моргами, “Скорой”, прочесать парк, по возможности пруд и сообщить родственникам пациента, а сам, обессиленный и ошеломлённый, поплёлся в свой кабинет. Он знал, что уже ничего не исправить.

Доктор не вникал, не уточнял, какие именно рыбы с самого начала водились в аквариуме. Поэтому не было оснований для панического ужаса, который он испытал, присев на корточки, приблизив лицо и присмотревшись внимательно к зеленовато-синей тишине за стеклом, прежде чем уйти с места этого кошмарного происшествия.

Небольшой головастенький сомик, спрятавшись между камнями у самого дна, тихо пошевеливал усом и покачивал плавником. Не отрываясь, смотрел он выпуклыми глазами во внешний мир и будто бы улыбался пухлыми рыбьими губами. И если это действительно была улыбка, то выглядела она печально-сочувственной.

Эпилог. Явь

Около полудня солнечного весеннего дня два санитара (или медбрата, это не имеет никакого значения) курили в залитой солнцем ординаторской и пили крепкозаваренный чай. Если бы мы могли подойти к ним поближе, то услышали бы такой разговор.

– Что эта щука очкатая говорила? Аминазин доктору будут колоть?

– Наина-то?.. Ну отведем его, пусть сами решают. Так-то он вроде спокойный.

– Корм потому что не убирают.

– Эт самое... утомил он. Нет?.. Разговаривает как будто кто-то там ещё есть, в палате. И всё пишет чего-то. Глянуть бы. Я хотел, когда его не было... – не нашёл: то ли он с собой эти бумаги носит, то ли чего... Правда, искал не подробно, – Наина рядом крутилась... Как-то говорит мне, это, типа, он за собой наблюдает и пишет свою историю болезни, для потомков, как врачи-герои, которые себя заражали, а потом смотрели, как всё течёт, и фиксировали. Она ему и тетрадку дала, я так понял, эту нашу, стандартную.

Короче, такая же больная, как он.

– Ну не знаю... Навряд ли он мог себя заразить этим диагнозом. Хотя... Упрямый... Вообще, молодцом. Мне бы так уметь, я б от армии закосил.

– Слышь, я не был в той смене... Сильно он буянил?

– В клетку сажали. Но он хитрый, – просёк когда перебор. До сульфазина не довёл ситуацию.

– А как началось?

– Из-за корма. Я пакет забыл в ординаторской, а ему сома этого заколдованного надо было срочно кормить... Такие дела.

– Да... Жалко его. Отличный был врач.

Эпилог. Сон

Доктор стоит на палубе белоснежного океанского лайнера в облаке искрящихся брызг, делает шаг за борт и оказывается в шлюпке, которая плавно опускается к воде.

– Ну вот, дорогой вы мой, вот вы и дождались великого часа. Теперь всё будет хорошо, и вы добьетесь своего, вы найдёте. А я верил в это с самого начала и все эти годы. Прощайте. И не забывайте, наведывайтесь к нам. Если сможете. Верхом на большой белой рыбе без глаз. А если не сможете, хоть весточку пришлите, чечевичку какую-нибудь. Обо мне не беспокойтесь. Придут новые времена и меня признают нормальным. А пока – потерплю.

Доктор подносит банку с сомиком к волнам океана, наклоняет её и бережно выливает всё содержимое.

Оказавшись в открытой воде, сомик замирает; мягко шевеля плавниками, несколько мгновений смотрит доктору прямо в глаза, отворачивается и начинает погружаться, быстро увеличиваясь в размерах.

Перед тем, как он исчезнет в бездне сине-зелёного сумрака, доктору покажется, что сомик снова стал человеком, Иннокентием Сомовым. Так это или нет – неизвестно. Возможно, доктора просто подведут глаза, – он ведь не обладает этим удивительным даром: свободно, словно в аквариуме, разглядывать океанскую жизнь.

© 2016 - С.Буртяк