Екатерина Павловна, великая княжна

ГЛАВА VIII ТРАГИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ

Молодая женщина, русская великая княгиня, на протяжении 14 лет настойчиво пыталась играть значительную роль в европейской политике, руководствуясь интересами Российской империи и собственным честолюбием. Генетически предрасположенная к импульсивности и болезненной мнительности, она была психически и физически серьезно больна уже с декабря 1812 г., хотя постоянно уверяла себя и свое окружение в обратном. Благодаря одной лишь сильной воле такие личности, как Екатерина Павловна, способны энергично действовать и добиваться успехов.

В период с 1805 по 1815 г. великая княжна, а затем княгиня во что бы то ни стало стремилась стать императрицей, то есть занять положение, равное тому, какое занимали ее мать, отец и брат Александр, неустанно вдохновляемый сестрой на осуществление великой миссии освободителя Европы. Однако все задуманные с этой целью брачные проекты Екатерины развеялись, как пепел по ветру. Брак с Вильгельмом I Вюртембергским поставил ее в принципиально новое положение. Борьба с Наполеоном, которой русская княгиня отдавала до сих пор все свои силы, закончилась. Европа меняла свой облик, возвращаясь к прежним порядкам. Российской империи после окончания длительной и кровопролитной войны не удалось сыграть ту роль в Священном союзе, на которую рассчитывала Екатерина Павловна. Однако княгиня и люди, подобные ей, своими действиями готовили почву для реставрации старых режимов. Оказавшись в Вюртемберге, Екатерина была вынуждена подчиниться воле короля и приспособиться к новым для себя социально-политическим условиям. Впервые она занялась решением конкретных задач, выходивших за рамки того узкого придворного мира, в котором она вращалась до сих пор. Вильгельм был совсем не похож на бедного добросердечного Георга Гольштейн-Ольденбургского. С большим энтузиазмом взялась Екатерина Павловна за порученную ей работу, проявляя инициативу, ожесточенно споря и стараясь учитывать конкретные политические механизмы, действующие в данной стране. Она надеялась, что однажды Вильгельму все-таки удастся встать во главе объединенной Германской империи. Но эта надежда таяла с каждым днем. Несмотря на все усилия, предпринимаемые вюртембергским королем в этом направлении, Пруссия, Австрия, а также малые и средние немецкие государства руководствовались собственными политическими интересами, не имевшими ничего общего с желаниями Вильгельма I. Российская империя не могла, да и не хотела предпринять что-либо в этом отношении. Чем меньше у Екатерины Павловны оставалось надежд на то, что ее мечта станет явью, тем энергичнее разочарованная женщина хваталась за всякую работу. Чем тяжелее становился груз ответственности королевы за свои действия, тем сильнее негативные последствия психического и физического перенапряжения сказывались на ее здоровье. Первые выдающиеся успехи, пришедшиеся на 1818 г., были в этом смысле вовсе не случайными. Но всякий успех имеет свою цену.

Вильгельм и Екатерина, казалось, полностью растворились в напряженной работе по осуществлению общих политических проектов и, казалось, почти исчезли как личности со своей частной жизнью, семейными радостями и бедами, повседневными заботами. Жизнь королевской семьи была закрыта от посторонних глаз словно щитом. И никто не должен был знать, что там творится на самом деле. Однако в такой маленькой стране, как Вюртемберг, трудно было что-либо утаить, тем более если нечто «сенсационное» происходило в королевском доме. События каждого дня, проведенного Екатериной в Вюртемберге, педантично фиксировались в «придворном журнале». Сегодня мы точно знаем, когда она посещала новый замок в Штутгарте, а когда — замок Розенштейн, когда была в Шарнхаузене, Вейле или Людвигсбурге. Мы знаем весь ее распорядок дня, начиная от утренних докладов и кончая вечерним посещением театра. Нам известно, какие часы она проводила вместе с королем. В то время знать это могли только непосредственные участники событий. К сожалению, «придворный журнал», ничего не может рассказать нам о содержании разговоров или об отдельных незначительных событиях. Даже подробные записи о проблемах, связанных с воспитанием детей, оставались частным делом самой королевы.

Если кто-либо и перешептывался в стороне о различных диссонансах в семейной жизни внешне вполне счастливой пары, то речь шла в первую очередь о «хождениях на сторону» короля. Его многочисленные любовные приключения с Бланш де ля Флеш, бывшей фрейлиной сестры Вильгельма, и не только с ней, порождали множество слухов. Говорили о том, что благородная королева некоторое время якобы терпела все легкомысленные выходки своего супруга, а потом стала давать волю своему гневу, не желая больше мириться с подобным поведением его величества. С человеческой точки зрения это была вполне объяснимая реакция обманутой женщины. Но если вспомнить бурное прошлое самой Екатерины Павловны, тогда ревность с ее стороны представляется не совсем правомерной. К тому же «мужской мир», державший в те времена власть в своих руках, отнюдь не порицал амурные похождения коронованных особ.

Екатерина Павловна быстро освоилась в новой обстановке. Все быстро заметили ее амбициозность и своенравный характер, стремление находиться в центре всех происходящих событий. И перед Вильгельмом ей не нужно было притворяться и скрывать свои намерения! Король и королева в равной степени были честолюбивы, умны и сильны. Екатерина активно поддерживала мужа во всех его начинаниях. Проводимая ею социальная политика логично вписывалась в рамки административной реформы, осуществляемой королем. В спорных вопросах королева стремилась найти компромисс. Итак, были ли разногласия между супругами связаны только лишь с субъективными чертами характера мужа, толкающими его к постоянным изменам? Существовали ли вообще объективные причины для серьезных семейных проблем, действительно угрожавших прочности брака, или же мрачная картина сложилась в сознании людей, падких на сенсации, уже после смерти Екатерины Павловны?

В каждом браке существуют свои проблемы. Любовные связи супруга вряд ли оставались тайной для Екатерины. Маловероятно и то, что они могли слишком сильно потрясти ее. Подобные вещи были ей хорошо знакомы по жизни при российском императорском дворе, она наблюдала их во время работы Венского конгресса, не был безгрешен и ее любимый брат Александр. Да и сама Екатерина Павловна не отличалась излишней щепетильностью в вопросах морали, достаточно вспомнить отношения ее, совсем юной княжны, с Багратионом или страстный роман с Вильгельмом в Англии в 1814 г., когда кронпринц был еще женат на баварской принцессе Шарлотте. Правда, похождения Вильгельма, продолжавшиеся уже после свадьбы, все-таки сильно задевали и обижали королеву. Но это не мешало их совместной плодотворной работе на благо Вюртемберга. И даже наметившиеся признаки отчуждения во взаимоотношениях супругов не означали непременного скорого разрыва или катастрофы. О наличии некоторых проблем, отягощавших брак, без сомнения, свидетельствует раннее завещание, написанное Екатериной Павловной в июне 1817 г. Вильгельм прекрасно понимал, что успех его политики в Германском союзе зависел в первую очередь от позиции Российской империи. У Екатерины были необходимые финансовые средства, которыми сам Вильгельм не располагал. Когда в завещании королева заявляла о том, что выплачивает долги своего супруга, она нарушала тем самым соответствующие статьи брачного договора. Существует два возможных объяснения этому: либо Екатерина Павловна так сильно любила своего мужа, что в порыве страсти решила действовать вопреки подписанному ранее договору, либо долги короля грозили наделать много шуму, которого она хотела избежать. В любом случае, российскому правительству, которое знало об этих долгах, пришлось подтвердить волю королевы относительно их погашения. Это делало Вильгельма весьма уязвимым в любой конфликтной ситуации, в том числе и с политической точки зрения. Однако внезапная смерть Екатерины никак не может быть объяснена каким-либо единичным фактором: ни сложными взаимоотношениями с Вильгельмом, ни тяжестью ответственности королевы за множество государственных дел, ни общим состоянием ее здоровья. Если сама Екатерина Павловна и любила иногда пошутить, утверждая, что никогда не будет старой, то она никому не объясняла, почему так в этом уверена. Да и кто в состоянии заглянуть в душу человеку? Экстремальные ситуации вполне могут нарушить хрупкое физическое и психическое равновесие человеческого организма.

1819 г. начинался радостно и беззаботно. В новогодние дни королевская чета вместе со своим народом праздновала годовщину провозглашения Вюртемберга королевством. День 1 января Екатерина Павловна провела в радостном, приподнятом настроении, без каких-либо признаков недомогания. Он начался со службы в православной капелле и домовой церкви. За ней последовал праздничный обед, во время которого королева, как всегда, любезно беседовала со своими подданными. Она от души радовалась визиту своей невестки, российской императрицы Елизаветы Алексеевны, хотя раньше обе женщины не испытывали особых симпатий друг к другу. Но теперь, когда Елизавета заехала в Штутгарт перед своим возвращением домой, пережив накануне горестные события — ей пришлось ухаживать в Карлсруэ за тяжело больным братом, великим герцогом Карлом Баденским, а затем 8 декабря оплакать его смерть, — она олицетворяла для Екатерины частичку далекой родины. Екатерина Павловна тоже побывала в Карлсруэ, а затем вместе с Елизаветой Алексеевной вернулась в Штутгарт. 2 января королева вместе с мужем отправилась на конный завод в Вейль. Оба были известны своим пристрастием к лошадям, и посещение конных заводов в Вейле и Шарнхаузене было для них самым любимым и частым времяпрепровождением. 3 января королевская чета побывала на представлении придворного театра. Давали «Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера. Казалось, что в новом году все и дальше будет складываться так же удачно.

Шесть дней спустя, 9 января 1819 г., Екатерина Павловна внезапно скончалась. Эта смерть, совершенно ошеломившая всех, породила множество легенд и загадок, доживших до наших дней. Богатая молодая женщина, чьи капиталы пришлись так кстати Вюртембергу и его королю, была вполне подходящим объектом для мифотворчества. Ставшая легендой еще при жизни и глубоко почитаемая всеми королева умерла по непонятным для всех причинам. Мучительная кончина женщины в возрасте 31 года никак не может считаться обычным делом. Она неизбежно порождает множество домыслов и спекуляций, которые распространяются в народе, подобно сорнякам. Историки и современники, почитатели Екатерины, пытались объяснить эту смерть, тщательно исследуя все имевшиеся в их распоряжении источники и принимая во внимание обстоятельства медицинского и психологического характера. При наличии самых разнообразных версий общее мнение, в конечном счете, сошлось на следующем: «В Шарнхаузене Екатерина неожиданно застала своего супруга тет-а-тет с другой женщиной, предположительно с де ля Флеш (это произошло 4 января 1819 г. — Примеч. авт.). Пережитый королевой шок вызвал реакцию, аналогичную той, которая произошла при получении ею известия о смерти первого супруга, Георга Гольштейн-Ольденбургского. Развившийся острый психосоматический криз привел к поражению мозга. Это и стало непосредственной причиной смерти. С медицинской точки зрения Екатерина страдала тяжелой формой истерии, которую она усилиями воли тщательно скрывала, стремясь с головой уйти в работу. Если факты не лгут, то Екатерина умерла, поскольку, так замечательно играя свою роль в общественной жизни, в личной не желала делить любимого мужчину ни с какой другой женщиной»^{214}. Итак, психически больная женщина, ставшая жертвой драматического конфликта в королевской семье? Эта гипотеза вызывает ряд серьезных вопросов, необходимо вновь провести точный анализ всех фактов, лежащих в ее основе.

Поведение короля Вильгельма I после смерти Екатерины, бурная реакция на трагические события в Вюртемберге и России — все это дало богатую пищу для всевозможных слухов и спекуляций. Зато доклады трех наблюдавших Екатерину Павловну врачей, Хардегга, фон Йегера и Людвига, о течении болезни и медицинское заключение о результатах вскрытия предоставляют нам гораздо более правдивые сведения об истинных причинах смерти, нежели общие наблюдения.

Все легенды, порожденные внезапной смертью Екатерины Павловны, связаны, как правило, с событиями 4 января 1819 г., с тем, предположительно внезапным, визитом королевы в Шарнхаузен, ставшим для нее роковым. Медицинские бюллетени подробно фиксировали состояние здоровья королевы, начиная с 3 января 1819 г., но в них есть интересные для нас сведения и за несколько недель, предшествующих трагедии. По мнению врачей, Екатерина довольно длительное время чувствовала себя вполне нормально. Легкое отхождение мокроты успешно удалось вылечить с помощью душа. В конце декабря 1818 г. месячные, обычно пунктуально приходящие, отсутствовали. Врачи предположили наступление новой беременности. На протяжение многих лет Екатерина Павловна находилась под постоянным врачебным контролем сначала своего лейб-медика, доктора Баха, а затем, после его отставки, придворных врачей Вюртемберга. Очередная беременность, воспринимаемая после рождения второй дочери как вполне нормальное и понятное дело, не побудила врачей к дальнейшим медицинским обследованиям. Ее обошли молчанием. Екатерина давно страдала от геморроя, который врачи продолжали лечить с помощью серного порошка и магнезии.

В воскресенье, 3 января 1819 г., за день до предполагаемого скандала, Екатерина и Вильгельм предприняли совместную прогулку на конный завод. Из «Записок русского псаломщика», найденных позднее в виде фрагмента в усыпальнице Екатерины в Ротенберге, мы знаем, что день 3 января был дождливым. Официальные сводки погоды для Штутгарта на тот день, к сожалению, до сих пор обнаружить не удалось. Псаломщик писал, что Екатерина Павловна, как обычно, навестила своих маленьких дочерей и примерно в 9 часов вернулась в свои покои. Это сообщение противоречит сведениям о том, что в тот вечер королева вместе с супругом была в придворном театре на представлении «Заговора Фиеско в Генуе». Но, возможно, оба сообщения верны, и все события имели место, только в разное время. В одном пункте доклад врачей и наблюдения псаломщика совпадают: в тот день, 3 января, перед тем как ложиться спать, Екатерина заметила у себя в правом углу рта маленький прыщ, который она выдавила с помощью иголки. В медицинском бюллетене настоятельно подчеркивалось — без ведома врачей! Псаломщик пояснял, что королева терпеть не могла у себя на лице какого-либо непорядка, и подтверждал, что она при этом не жаловалась ни на какую боль^{215}.

Если сравнить сведения, которыми мы располагаем в настоящее время, с записками псаломщика и показаниями врачей, касающимися дня 4 января, можно заметить ряд противоречий. Лечащие врачи нам известны, в то время как личность псаломщика так и не была установлена. Мы не знаем, по чьему поручению и с какой целью писал он свои записки. Медики сообщали четко и лаконично: «В понедельник, 4 числа сего месяца, Ее Величество при явно хорошем самочувствии отправилась в высоко расположенную и продуваемую холодным ветром местность. Вечером Вышеупомянутая высказала врачам жалобу на появившуюся некоторую чувствительность правой стороны лица, где уже наблюдалась довольно плотная, но без покраснения опухоль, захватившая угол рта и часть губы». Псаломщик заметил опухоль еще утром и отмечал, что никакого врачебного обследования не последовало. Затем он постарался как можно подробнее изложить весь дальнейший ход событий в тот день: «Перед завтраком Его Величество король решил предпринять прогулочную поездку в Шарн-хаузен и в монастырь Вейль, что в семи верстах от Штутгарта. Заметив опухоль на лице королевы, Его Величество посоветовал ей оставаться в замке; но поскольку она не желала внимать его просьбам, король взял ее с собой, при этом на протяжение всего времени королева находилась в оживленном и спокойном настроении. Погода в этот день была, однако, пасмурная и дождливая, и Ее Величество так промочила ноги, что невозможно было снять с нее сапоги и их пришлось разрезать ножом. Но пока она не чувствовала никаких изменений в состоянии своего здоровья…

Если королевская чета вместе прибыла в Шарнхаузен, тогда Екатерина Павловна никак не могла неожиданно застать своего мужа с любовницей. Может быть, она и поехала для того, чтобы воспрепятствовать этой встрече? Кроме того, непонятно, почему во время совместной поездки в карете в дождливую погоду только Екатерина сильно промочила ноги, в то время как Вильгельм оставался с сухими ногами!

Чтобы принять драматический вариант событий, произошедших в этот день, у нас нет необходимых доказательств: Екатерина якобы узнала, что ее супруг в Шарнхаузене встречается со своей любовницей; в полном отчаянии она вскочила в открытый экипаж и проехала семь миль до Шарнхаузена. Затем около двух часов она должна была бегать по конному заводу в поисках неверного супруга, после чего, вновь в открытом экипаже, вернуться в Штутгарт полной слез, ярости и ненависти. Бедная обманутая и оскорбленная женщина!

Этот вариант рождает массу вопросов: кто знал о том, что Вильгельм якобы назначил в Шарнхаузене тайное свидание? Кто поставил об этом в известность Екатерину? По какой причине? Семь миль — это примерно 15 км. Зимой, даже если ехать в карете в самом быстром темпе, для этого потребуется по меньшей мере три четверти часа. И, наконец, о поисках супруга: разве такой трезвомыслящей женщине, какой была Екатерина Павловна, не могла прийти в голову мысль: а что она тут, собственно, делает? Сама ли Екатерина управляла каретой? Могла ли она отважиться поехать по бездорожью одна, зимой? Все эти предположения складываются в некую теорию заговора, который, будучи спроецированным на политическую почву, мог вызвать чисто гипотетический вопрос: был ли кто-либо из-за имперских амбиций Вильгельма и Екатерины заинтересован в том, чтобы сознательно, с помощью интриг привести королевскую чету Вюртемберга к беде? Не стоит ли за этими происками, как некогда в Англии, фигура плута Меттерниха и его любовницы Ливен? И все же подобные умозрительные предположения кажутся абсурдными.

Один из аргументов против теории заговора состоит в следующем: Екатерина Павловна вместе со своим супругом была в Шарнхаузене в общей сложности 96 раз. Только в декабре, непосредственно перед ее смертью, король и королева нанесли визит на конный завод семь раз. Последний пришелся на 30 декабря. Разве стал бы король выбирать для тайного свидания со своей возлюбленной то место, в котором его супруга могла появиться в любой момент безо всякого предупреждения? Это кажется совсем маловероятным. Чтобы убедиться в супружеской неверности Вильгельма, Екатерине вовсе не требовались драматические жесты. У нее было достаточно времени, чтобы хорошо узнать своего мужа. Все его похождения были ей прекрасно известны и не вызывали до сих пор никаких чрезмерно острых реакций. Почему же тогда это должно было вдруг случиться? То, что брак королевской четы постоянно колебался между чувством долга, внешней видимостью благополучия, дисциплиной, симпатией и антипатией супругов друг к другу, не составляло тайны ни для самой Екатерины Павловны, ни для придворных. К тому же, по свидетельствам очевидцев, королева вновь пребывала в прекрасном настроении, рассчитывая на то, что очередная беременность разрешится наконец рождением долгожданного наследника престола!

Но события приняли совсем другой оборот. Это было трагично, но, с другой стороны, вполне закономерно: уже 3 января 1819 г. Екатерина Павловна слегка простудилась и, видимо, подхватила инфекцию, которая вызвала рожистое воспаление лица[28]. В связи с этим ее совместная с королем поездка 4 января в Шарнхаузен выглядела уже не просто легкомысленной, а совершенно безответственной — со стороны не только самой королевы, но также и ее лейб-медиков, а в особенности — со стороны короля, который не потрудился образумить свою супругу. Предположим, что верен вариант совместной поездки супружеской четы в том виде, каком его отражают бюллетени врачей. Врачебный доклад — одно из немногих достоверных свидетельств. Он подтверждается записями в «придворном журнале», зафиксировавшим совместное путешествие Екатерины и Вильгельма, предпринятое 4 января 1819 г. Если не доверять докладу врачей и журналу, тогда следует предположить сознательную фальсификацию произошедших событий и еще раз убедиться, что для драматического варианта случившегося отсутствуют убедительные доказательства.

В докладе врачей зафиксированы — в полном соответствии с записками неизвестного псаломщика — на 5 января: усиливающиеся боли, высокая температура и распространение опухоли, которое пытались предотвратить с помощью всевозможных лечебных трав. Улучшения не наступило. Ночь королева провела без сна. На следующий день опухоль охватила внутреннюю сторону правой щеки и верхнюю губу. В 10 часов врачи поставили пять пиявок на десну, чтобы предотвратить ее набухание и добиться более мягкого и регулярного пульса. Королева смогла принять легкую жидкую пищу. Но к вечеру опухоль снова увеличилась, захватив уже весь рот и правую часть подбородка. Пульс оставался стабильным, стремление врачей с помощью различных средств вызвать потоотделение не увенчалось успехом.

7 января опухоль на правой половине лица захватила нижнее веко, сильный жар сопровождался нерегулярным сердцебиением. Врачи дали Екатерине Павловне сильные слабительные средства, после чего она почувствовала себя намного лучше: «Ее Величество покушала с аппетитом, смогла без посторонней помощи покинуть постель и почувствовала себя настолько хорошо, что вопреки советам врачей большую часть дня провела в своей гостиной на кушетке. Пульс оставался учащенным, но не более, чем утром, и немного мягче. Опухоль теперь сконцентрировалась под перегородкой носа и стала более плотной». Псаломщик же в своих записках отмечал, что из-за очень высокой температуры Екатерина Павловна вынуждена была все время находиться в постели и там принимать все предписываемые ей лекарства.

На следующий день и в следующую ночь все симптомы, описанные в докладе врачей — опухоль, жар, прерывистый пульс и бессонница, — приняли более острые формы. Врачи накладывали компрессы, втирали в тело мази из натуральных веществ и вливали микстуры. Они делали все, что могли, но улучшения не наступало. Екатерина держалась мужественно, ходила по комнатам, пыталась даже немного поесть. Вскоре началось ожидаемое врачами сильное потоотделение, повторявшееся через определенные интервалы. На короткое время температура спала. Опухоль стала краснеть: «К ночи еще более покрасневшая опухоль распространилась на верхнее веко правого глаза, вновь поднялась температура, но сознание больной, как и прежде, оставалось ясным, и ни ощущения самой Екатерины, ни какие-либо другие признаки не говорили о том, что в процессе болезни произошло глубокое повреждение нервной системы». Следует обратить внимание на последнее утверждение, свидетельствующее о том, что на протяжение всей болезни Екатерина Павловна ни разу не проявила признаков внутреннего душевного волнения.

Следующая ночь прошла опять без сна, при чередовавшихся приступах боли и судорог, сопровождавшихся высокой температурой. Сознание больной оставалось ясным, так что утром 9 января, около 7 часов, она могла даже разговаривать с врачами. Развязка наступила неожиданно: «В 7 час. 30 мин. при сильном потоотделении внезапно наступила потеря сознания, которая тотчас же перешла в полное беспамятство. Пульс стал редким и слабым, вскоре почти неразличимым, лицо приобрело синюшно-красный оттенок, дыхание стало учащенным и хриплым. После введения дозы мускуса и камфары, отчего больная ничего уже не могла проглотить, появились некоторые позывы к рвоте. Наложенный горчичный пластырь не оказал никакого действия, мышцы конвульсивно напряглись, глаза закатились, и в 8 час. 30 мин. наступила смерть».

Записки псаломщика дополняют медицинские бюллетени, но они вносят некоторую путаницу относительно времени предсмертной агонии: «9 января, в субботу, когда Ее Величество не чувствовала никакого облегчения, но находилась при этом в полном сознании, ее посетил Его Величество король, с которым она беседовала до 8 часов и выпила в его присутствии чаю. После ухода Его Величества королева внезапно почувствовала судороги и резкую боль в правой части головы. В связи с этим было использовано последнее средство, состоявшее в наложении на все тело горчичного пластыря, и, все еще оставаясь в сознании, Екатерина позвала своего духовника. Однако, увы! О, несчастье! Он уже не застал ее в живых. Прошло всего лишь четверть часа, а повсюду уже слышались плач, стоны и рыдания…».

На следующий день было произведено вскрытие. И в этот же день, 10 января 1819 г., трое лечащих врачей составили протокол^{216}. «По Высочайшему повелению тело скончавшейся вчера, в 8 час. 30 мин., Ее Величества не должно быть подвергнуто полному вскрытию, вскрыта и исследована должна быть только голова». Возможно, это ограничение диктовалось господствовавшими в то время моральными или религиозными нормами, но для нас остается неясным, почему же все-таки врачи не обследовали тело целиком. Неполное вскрытие не позволило им подтвердить или опровергнуть предполагаемую очередную беременность Екатерины Павловны. Король в своем предписании ссылался на то, что причиной смерти было поражение головы (что он не мог как следует объяснить, являясь дилетантом в области медицины) и что Екатерина при жизни высказывала ему свою просьбу после смерти не производить вскрытия тела, а забальзамировать его. В написанном королевой завещании не содержалось никаких указаний на этот счет.

Вскрытие проводилось в спальне королевы, занимавшей нижний этаж нового королевского замка в левом флигеле, напротив внутреннего двора замка. При нем присутствовало довольно много людей: государственный министр, обер-камергер граф фон Цеппелин, статс-секретарь фон Веллнагель и надворный советник юстиции Гербер, а также лейб-медик, советник медицины доктор фон Йегер, лейб-медик, советник медицины доктор Людвиг и придворный врач доктор Беккер. Последний был уполномочен заменить в комиссии еще не прибывшего из Людвигсбурга лейб-медика Хардегга. Были также приглашены придворный хирург фон Дельхавен и несколько камеристок. Хардегг успел лишь к концу вскрытия, но подтвердил его результаты и подписал протокол вместе с Людвигом и фон Йегером. Тело покойной завернули в льняные покрывала. Ее лицо, за исключением рта, почерневшего вследствие сильной опухоли, было вполне узнаваемо.

Врачи должны были спешить, поскольку в этот день, 10 января 1819 г., из-за резкого изменения погоды сильно потеплело. И медицинские исследования следовало прекратить как можно скорее. Вскытие головы осуществлял доктор Людвиг. Между 15 и 18 часами эксперты рассекли череп и тщательно исследовали мозг. В своем заключении они констатировали: «Первое предположение — что смерть наступила в результате апоплексического удара, т. е. кровоизлияния в мозг, — подтверждается». Что же касается причин и предпосылок, вызвавших этот удар, то здесь выводы врачей носили весьма сдержанный и туманный характер: «Насколько соотносится вышеупомянутое (кровоизлияние в мозг. — Примеч. авт.) с наблюдавшимися в последние дни высокой температурой и опухолью лица, сказать трудно; но весьма существенной причиной для его возникновения были, без сомнения, врожденные индивидуальные особенности Ее Величества, в результате которых частые геморроидальные кровотечения всякий раз приводили к сильному повышению внутричерепного давления, а также — в последние годы сравнительно реже — возникающие по незначительным поводам внезапные судороги, сопровождающиеся потерей сознания, которые вполне определенно позволяют признать своеобразную болезненную чувствительность всех органов».

Итак, врачи не усматривали прямой связи между событиями 3 и 4 января и возникновением рожистого воспаления лица. Врачи видели более явственно причинно-следственную связь между нестабильным общим состоянием здоровья Екатерины Павловны, ее время от времени повторяющимися, начиная с 1812 г., судорогами и внезапной смертью. Конечно же, они не могли полностью исключить и воздействия событий 4 января, но мы так и не знаем, известно ли было врачам о том, что на самом деле произошло или должно было произойти тогда в Людвигсбурге, Шарнхаузене и Штутгарте.

Итак, на основании заключения комиссии, производившей вскрытие, и описания течения болезни мы не можем прийти к выводу, что причиной смерти Екатерины Павловны стала супружеская неверность Вильгельма. У нас нет для этого достаточных оснований. Находящиеся в нашем распоряжении достоверные источники позволяют сделать другой вывод: смертный час Екатерины пробил по ряду объективных причин, связанных как с наследственностью, так и с обстоятельствами. Однако тот факт, что неправильное поведение отдельных людей на всем жизненном пути княгини сыграло тут важную психологическую роль, ускорив ее смерть, не может подвергаться сомнению. Список людей, оказавших отягчающее воздействие на судьбу Екатерины, следует начать с имени ее деспотичного и сумасбродного отца Павла I, далее последуют имена матери, брата Александра I, австрийского императора Франца I и Наполеона Бонапарта, потом первого супруга Георга Гольштейн-Ольденбургского, и, наконец, мы закончим этот ряд Вильгельмом I Вюртембергским. Все вышеназванные персоны оказывали существенное влияние на характер и устремления Екатерины.

Когда кто-либо внезапно умирает молодым, общество склонно тут же задать вопрос: а кто в этом виноват? Ведь очень трудно представить себе, чтобы женщина в возрасте 31 года, к тому же если это сама королева, окруженная блеском и роскошью, могла страдать от тяжелой продолжительной болезни. И потому люди в таких случаях бурно реагируют на смерть, выдвигая множество предположений, домыслов и упреков. В данной ситуации главным виновником ранней смерти молодой красивой женщины для многих стал король Вильгельм I. Это он мог делать все, что хотел, не считаясь со своей женой. Все действительные факты и всевозможные предположения были направлены против него. При этом сам Вильгельм предпринимал все усилия, чтобы достойно проводить в последний путь супругу, сохранить светлую память о ней и успокоить собственную совесть. Ему пришлось мириться с самыми разнообразными реакциями и настроениями, вызванными внезапной смертью Екатерины Павловны: в своей собственной семье, среди общественности Вюртемберга, в российском императорском доме и среди европейских политиков и монархов, чья судьба тем или иным образом пересекалась с жизненным путем Екатерины в предшествующие годы, будь это в Ольденбурге, Австрии или Великобритании.

Уже до того, как врачи занялись вскрытием, во дворце начались приготовления к погребальному обряду, конечно же, в традициях Русской православной церкви. 10 января состоялась первая траурная служба. 11 января 1819 г. с утра в покои Екатерины Павловны был доставлен гроб, украшенный черным бархатом с золотой каймой. В него в присутствии статс-дам и фрейлин положили ее тело и укрыли пурпурным покрывалом. Во время короткой молитвы король преклонил перед гробом колени, проливая горькие слезы. Торжественной процессией гроб был доставлен на второй этаж нового замка «…в траурный зал, задрапированный черным крепом и украшенный в соответствующих местах серебряным тюлем. Катафалк с гробом, покрытым пурпуром, был установлен в центре зала, на возвышении. Перед ним на аналой положили корону. Вся зала была ярко освещена. Во время выноса тела Ее Величества из спальни вся церемония проходила в следующей последовательности: впереди шествовали придворные лакеи, камер-лакеи, камердинеры и камергеры, по двое в каждом ряду, держа в руках подсвечники с зажженными свечами; перед ними генерал-адъютант фон Шпитцемберг нес пурпур, а канцлер фон Винценгероде — корону. Перед гробом шел духовник королевы с Евангелием, по обе стороны от него — псаломщики со свечами, поющие «Sanctus». Позади гроба шли министры, статс- и гоф-дамы, придворные каптенармусы и далее все высокопоставленные персоны». Вновь состоялась короткая служба. «С 11 час. 30 мин. до 12 час. 30 мин., а затем с 14 до 16 час., всем жителям Штутгарта любого сословия было разрешено пройти мимо гроба; в 18 час. состоялась еще одна траурная служба, продолжавшаяся далее всю ночь напролет и сопровождавшаяся чтением Евангелия».

Официальная церемония прощания и траурные богослужения продолжались вплоть до вечера 12 января. В 22 часа слуги доставили гроб, сопровождаемый знатными сановниками Вюртемберга, в православную церковь. «Перед гробом шел духовник Ее Величества с Евангелием в руках, по обе стороны от него шествовали псаломщики со свечами и пением «Sanctus». Вслед за ними несли: корону — канцлер фон Винценгероде, пурпур — генерал-адъютант фон Шпитцемберг, орден Святой Великомученицы Екатерины — генерал фон Берольдинген… На пути из замка в церковь был выставлен почетный караул из множества солдат, и там находилась огромная толпа народа, оплакивающего смерть Ее Величества». В церкви священники уже все подготовили: «гроб с телом Ее Величества был установлен на сооруженный в центре храма катафалк. По обе стороны от гроба поставили по три подсвечника; перед гробом расположили аналой с иконой Божьей Матери Смоленской, между ним и гробом на маленьком столике лежал орден Святой Великомученицы Екатерины, за гробом на подставке — корона; сам гроб был покрыт пурпурной тканью. Вся церковь была задрапирована черным крепом». Весь день 13 января проходили траурные богослужения. Именитые люди страны стояли в почетном карауле у гроба.

На следующий день состоялось само погребение, последний акт разыгравшейся трагедии: …В четверг в 9 час. утра прошло траурное богослужение; после него началась литургия, по окончании которой состоялась панихида в присутствии представительного общества высокопоставленных лиц. Четверть часа спустя в нашей церкви появился Его величество король, в присутствии которого началось траурное песнопение. Потом гроб с телом Ее Величества был снят с катафалка, и придворные слуги понесли его к въезду, перед которым стоял траурный парадный катафалк с балдахином, запряженный восемью черными лошадьми, покрытыми черными попонами. После того как гроб был установлен на катафалк, обер-берейторы повели лошадей под уздцы по главной улице Кенигштрассе по направлению к лютеранской церкви. Перед гробом шел духовник Ее Величества с иконой Смоленской Божьей Матери, по обе стороны от него — псаломщики со свечами»^{217}. На этом месте подробный доклад русского псаломщика прерывается. Евангелическая лютеранская церковь уже не принадлежала к сфере его компетенции. Екатерина Павловна была временно захоронена в княжеском склепе монастырской церкви. Закончилась официальная траурная церемония, но не траур по глубоко уважаемой всеми королеве. При жизни она осуществляла свои социальные проекты не только одной лишь силой авторитета монарха. Ей не нужны были малообразованные советчики, одобрявшие любой ее шаг. Социально-политическая деятельность Екатерины Павловны, находившаяся в тесной связи с общей политикой, проводимой королем и правительством, была наполнена всевозможными конфликтами и ожесточенными спорами. Но после ее скоропостижной кончины поэт Людвиг Уланд, отстаивавший старовюртембергское право и находившийся в оппозиции к правительству и королеве, отразил в своих строчках, полных риторических вопросов, общий дух наивной народной веры в святость королевы:

Здесь и там, повсюду в стране проходили траурные церемонии и памятные мероприятия, в первую очередь, конечно же, в тех учреждениях, которые основала, финансировала или же лично возглавляла королева. Густав Шваб, преподававший в одном из приютов Екатерины, в словах, полных глубокого чувства, выразил это всеобщее состояние:

Шваб прочитал эти строки 24 января 1819 г. во время траурной церемонии в Штутгартском музее. Его перу принадлежит и «Краткий очерк жизненного пути» королевы, зачитанный им вслух 5 марта 1819 г. во время одной из траурных церемоний. Главная мысль очерка: «Жизнь Екатерины не прошла бесследно, она продолжается в ее делах». Это были всего лишь два памятных мероприятия в длинной цепи им подобных. К ним принадлежало и состоявшееся 16 января 1819 г. торжественное собрание в связи с присвоением имени Екатерины королевскому приюту в Штутгарте.

Вильгельм I оказался в очень сложном положении. Народ опасался, что исходившие от королевы щедрые материальные пожертвования теперь иссякнут. Будучи в глубоком трауре, король должен был тем не менее энергично действовать. За его поступками следила вся страна. Вильгельм I лучше других понимал, что означала масштабная благотворительная деятельность для дальнейшего оздоровления экономической и социальной политики страны. Поэтому все созданные Екатериной Павловной учреждения он символически взял под свою личную защиту. Фактически все они и так уже находились под контролем государства через созданную в 1818 г. комиссию по делам бедноты и составляли часть общегосударственной социальной политики. И января 1819 г. король возложил руководство Благотворительным союзом на тех лиц, которые имели большие заслуги в деле его учреждения. Он писал тайному советнику Августу фон Гартману: «Поскольку я считаю своим священным долгом почтить память Ее Величества, моей августейшей супруги и возлюбленной, как во всех делах, так и, в особенности, в тех, которые касаются сохранения и тщательной заботы за всеми институтами, основанными Вышеупомянутой на благо моего народа и взятыми ею под свой материнский надзор, я склоняюсь к тому, чтобы передать Вам отныне руководство Центральным управлением союза бедноты и сельскохозяйственного союза, а также высочайший надзор за всеми остальными связанными с ними учреждениями, так что Вы дважды в неделю будете докладывать мне о темах, обсуждаемых на заседаниях союзов. Поставив Вас тем самым в известность относительно моего решения, я выражаю уверенность, что Вы сочтете верховное руководство этими институтами в духе их благородной учредительницы и ее известных Вам намерений свидетельством моего к Вам доверия и благосклонности, с которыми и остаюсь, мой дорогой тайный советник фон Гартман, Ваш милостивый король, Вильгельм»^{218}.

Если и существовала какая-либо «тайна», связанная с удивительной жизнеспособностью созданных или вдохновляемых Екатериной Павловной социальных учреждений, то разгадка ее лежит в следующем: с самого начала все задуманные королевой проекты тщательно рассматривались, обсуждались и критически оценивались лучшими умами страны в области политики, экономики и науки. В Веймаре же социальная деятельность Марии Павловны заключалась в единичных достижениях великой княгини и ее двора. Благодаря активной деятельности таких людей, как фон Гартман, Рапп или Котта, со смертью учредительницы не наступил крах всего созданного ею. Не менее позитивно действовал и тот фактор, что благотворительная организация со всеми ее структурными подразделениями была прочно интегрирована в государственное управление и связана с экономической политикой, проводимой в стране.

Фон Гартман и люди, подобные ему, благодаря своей лояльности в некоторой степени облегчали королю тот непосильный груз вины и ответственности, который довлел над ним. Вильгельм I был обязан доказать всему Вюртембергу, всей Германии и даже Европе, что он любил свою супругу и что его брак был счастливым, что он свято чтит ее память и твердо придерживается принципов их совместной политики. Этот долг вытекал не только из сложившейся к тому времени политической ситуации.

Внезапная смерть Екатерины Павловны всколыхнула волну всевозможных слухов. Даже такой тертый, выкупавшийся во всех грязных водах политик, как князь Клеменс Венцель фон Меттерних, пребывал в полном недоумении. Он писал своей будущей любовнице Доротее Ливен, что никак не может объяснить себе смерть Екатерины Павловны, разве только лишь тем, что она стала жертвой апоплексического удара или «гангренозной ангины». Меттерних был осторожен и предостерегал госпожу Ливен, сослужившую ему в 1814 г. в Лондоне плохую службу, испортив отношения с Александром I и Екатериной: «Я не помню, говорили ли мы с Вами об этой во многих отношениях необычной, личности. Я знал ее очень хорошо и частенько оценивал совсем не так, как это делала общественность или даже ее друзья, считавшие себя посвященными»^{219}. На дипломатическом языке Меттерниха это означало, что графиня Ливен ни в коем случае не должна распространяться по поводу смерти Екатерины Павловны. Она должна была поддерживать с ним контакты, чтобы выработать общую версию случившегося. Меттерних и госпожа Ливен не теряли из виду любые изменения общественного мнения.

Даже барон фон Штейн, хорошо знавший Екатерину Павловну на протяжении долгих лет, часто встречавшийся с ней и по-прежнему возлагавший на нее большие надежды в осуществлении своих идей, не мог принять смерть королевы как свершившийся факт. Он беспокоился, как бы врачи не приняли за смерть ее очередной приступ судорог и онемения всего тела, которыми она давно страдала. Если даже такие известные политики и холодные прагматики, как Меттерних или фон Штейн, в недоумении высказывали всевозможные сомнения, то у обычного человека смерть молодой добродетельной королевы просто не укладывалась в голове. То, насколько глубоко эти сомнения проникли в сознание народа, надолго оставив там свой след, явствует хотя бы из того факта, что аж в 1888 г. «Швабский Меркурий» опубликовал письмо, отправленное 1 января 1819 г. писательницей Терезой Хубер своей подруге в Аугсбург:

«Дорогая подруга!.. Вы конечно же тоже размышляли о непостижимо внезапной смерти королевы. Мы должны были бы знать об этом намного больше, чем Вы, но Вы вряд ли поверите, что я, поговорив с полудюжиной камергеров, фрейлин и прочими, так и не пойму, какие же из их сообщений истинны. В новогодний праздник она еще была во всем блеске своей красоты… Тротт, пожалуй, самый разумный из всех здесь, при дворе, ухаживая за ней, нашел ее чуть более спокойной и не такой резвой, как обычно, но писал, что она тем не менее выглядела такой цветущей в своем тяжелом наряде! В субботу она еще была в опере… и ушла оттуда раньше, поскольку приказала позвать ее, если ее дочь Мария проснется. У обеих ее детей был катар. В воскресенье — или в эту субботу — она поехала в открытых дрожках в Шарнхаузен и пробиралась к конному заводу по глубокой трясине, так что ее сырые сапоги пришлось разрезать, чтобы снять с ног. Из-за этого она схватила воспаление и сильный жар. В четверг на лице появилась опухоль, но все оставалось неопасным, так что фон Йегер и Людвиг (лейб-медики) не думали ни о каком диагнозе. В пятницу, когда уже началось рожистое воспаление, послали за Хардеггом в Людвигсбург и приказали ему явиться рано утром в субботу — настолько все были спокойны. Фрейлина Баур, которая больше других была с ней до болезни, утром в пятницу написала одной даме: «Сегодня королева все еще лежит в постели, чтобы ускорить свое выздоровление».

Вечером в пятницу эта фрейлина до 12 часов у Таутфез играла в вист. Король, сам страдающий от ревматических болей, провел ночь на кровати рядом с королевой. Далее, с этого момента, все сведения противоречивы. Самое надежное, я думаю, принадлежит графине фон Цеппелин, вошедшей в комнату через 15 мин. после смерти. Состояние больной не казалось всем ухудшившимся, так что король в 7 часов пошел в ванную. А потом задержался в передней, куда ровно в 8 часов прибыл Хардегг. Последний увидел ее живой только на мгновение, она сказала ему: «Здравствуйте, Хардегг» — и тут же скончалась. После еще приносили из аптеки мускус и фосфор, а до этого аптекарь выдавал только чай из бузины и прочее. Король был в передней, когда кто-то вдруг выбежал из спальни и закричал: королева умирает! — но король нашел ее уже мертвой. Последующее на это заявление заставляет задуматься. Немногие монархи удостаиваются таких проводов. Всеобщая скорбь… Ваша Тереза»^{220}.

Ни одно из сведений, сообщаемых Терезой Хубер, не было основано на ее личных наблюдениях. Упоминаемые ею даты противоречат как показаниям псаломщика, так и официальным докладам врачей. Бросается в глаза следующая деталь: Хардегг был отозван из Людвигсбурга для проведения вскытия и не мог находиться в спальне Екатерины Павловны в момент ее смерти. Письмо Терезы Хубер доказывает лишь то, как много в то время высказывалось домыслов, не опирающихся на какие-либо свидетельства или документы. Письмо подтверждает также, что все рассказы о якобы драматической поездке Екатерины 4 января в Шарнхаузен основывались на непроверенных сведениях, полученных из вторых или даже третьих рук. Секретарь Хубер (Тереза Хубер не была ни его родственницей, ни тем более супругой) написал принцу Павлу Вюртембергскому в Париж, что со смертью Екатерины устранено существенное препятствие для его, Павла, собственных притязаний на власть в Вюртемберге. Видимо, эта мысль соответствовала желаниям самого господина Хубера.

Талантливая писательница и редактор, доверенное лицо барона фон Котта, Тереза Хубер была в некотором роде похожа на Екатерину Павловну. Друзья и знакомые находили ее самоуверенной, честолюбивой и неуравновешенной. Тереза Хубер исповедовала весьма свободные моральные принципы. Она вполне охотно поддерживала отношения со своим первым и вторым мужем одновременно, пропагандируя так называемый брак втроем. Ее отношение к вюртембергской конституции было таким же, как и у Екатерины. Кредо Терезы Хубер звучало примерно так: «Душа вюртембергской жизни в любом ее проявлении есть семейственность»^{221}. Соответственно ему она подбирала себе круг знакомых и не чуралась интриг. Письмо к аугсбургской подруге в большей степени отразило негативные стороны характера Терезы, нежели пролило свет на некоторые факты, касающиеся трагической смерти Екатерины.

Вильгельм I должен был временами казаться самому себе Дон Кихотом Ламанчским. Он был окружен всевозможными слухами и подозрениями в многочисленных проступках, повлекших за собой смерть королевы. Никто не верил в искренность его горя. Что бы он ни делал, все тотчас использовалось против него. Королю одному теперь приходилось нести всю тяжесть ответственности за решение конституционного вопроса. А что теперь должно было стать с его планами относительно усиления позиции Вюртемберга в Германском союзе? Как должны были отнестись к его надеждам в Российской империи? Со смертью Екатерины Павловны эти вопросы не исчезли сами по себе, напротив, они приобрели особое значение, ведь многие из желаний короля могли осуществиться только благодаря его супруге. В этой столь сложной для себя ситуации Вильгельм решил «взять быка за рога». Он не только поставил под свой жесткий контроль всю благотворительную деятельность. В 1819 г. король сделал решительный шаг вперед в конституционном вопросе.

Король должен был также заняться вопросами, связанными с наследством, оставленным Екатериной, и выполнить все ее распоряжения, записанные в завещании. К 22 апреля 1819 г. он дал свое согласие на раздел движимого имущества Екатерины Павловны в строгом соответствии с ее последней волей. Кроме того, он пошел дальше, передав тот миллион рублей, который подарила ему Екатерина, обеим своим дочерям. Было ли это свидетельством его неспокойной совести, проявлением особых чувств к покойной жене или же чисто политическим расчетом — нам остается лишь догадываться. Мы видим лишь конечный результат: король ни в одном из пунктов не нарушил волю своей супруги. Урегулирование вопросов, касавшихся наследства, согласно составленному королевой завещанию имело большое значение и с точки зрения дальнейших отношений Вюртемберга с Россией. Императорская семья, конечно же, была потрясена внезапной смертью Екатерины Павловны. Мария Федоровна потеряла уже четвертую дочь. Разве не могло все это не вызвать у матери сильнейшего шока, даже если она и руководствовалась в своем поведении всегда, в том числе и в отношениях с дочерью, в первую очередь политическими интересами? А как настойчиво обе они, мать и дочь, добивались императорской короны и боролись против Наполеона! Чего только ни предпринимали они, чтобы принудить Александра I к активным военным действиям против узурпатора. Все это давило на сердце матери тяжелым грузом воспоминаний. Семья была прекрасно осведомлена и об особом отношении Александра к своей резвой сестричке. Да и находясь в Вюртемберге, Екатерина Павловна была важной для русской политики персоной, хоть ей и пришлось довольствоваться второстепенной политической ролью. Поэтому с разных точек зрения, политической, финансовой и чисто человеческой, было вполне понятно, почему российский императорский дом настойчиво ждал самого тщательного выяснения причин внезапной кончины Екатерины Павловны. Хорошо, что княгиня успела родить четверых детей, так что прочные династические связи не прерывались с ее смертью.

Вильгельм I со своей стороны сделал все, чтобы сохранить неизменным политический и династический союз с Российской империей. Ведь от этого в значительной степени зависело его собственное политическое будущее. Он скрупулезно выполнил все распоряжения своей супруги. Оба ее сына были переданы под опеку ольденбургского дома. Граф Берольдинген, впоследствии министр иностранных дел Вюртемберга, отправился в Санкт-Петербург с подробным отчетом: о течении болезни королевы, результатах вскрытия, траурных мероприятиях и о реакции народа на трагическое событие. В соответствии с правилами императорского дома Романовых, касавшимися великих княжон, выходящих замуж за границу, Вюртемберг был обязан теперь построить достойную усыпальницу, куда из евангелической лютеранской церкви должны были быть перенесены останки Екатерины. У Вильгельма I был уже план на этот счет. Королева как-то при жизни пожелала обрести вечный покой в Ротенберге, там, где находились руины родового замка вюртембергских правителей, хотя не записала в завещании этого своего желания. Это место могло быть символическим и для вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Берольдинген также передал фрейлине Алединской причитавшиеся ей согласно завещанию памятные подарки и попросил ее вернуть ему все письма, которые она получила от Екатерины Павловны. В те времена это было вполне обычным делом. В течение четырех лет просьба была выполнена.

А вот письма Екатерины к брату Александру Вильгельм заполучить не смог. Секретарь королевы Бушман после смерти своей госпожи переслал все ее документы и записки Марии Павловне в Веймар. Мы не знаем, хранились ли они там или сразу же были отосланы далее. В любом случае, это не может служить доказательством некоторого охлаждения в отношениях между дворами Санкт-Петербурга и Штутгарта. Возвращение или даже уничтожение всей корреспонденции умершего члена семьи российского императорского дома было в духе традиций того времени. Позднее, в 1857 г., Мария Павловна в своем завещании распорядилась, чтобы письма всех умерших членов ее семьи сожгли, а живых — вернули на родину. Кроме того, содержание сохранившихся писем ни в коем случае не должно было стать известным какому-либо третьему лицу. Император Николай I, например, распорядился сжечь даже дневники своей матери. Объяснение мотивов подобного обращения с семейными документами звучало не всегда убедительно. Сохранившиеся записки Марии Павловны убеждают нас в том, что в них не содержится каких-либо государственных тайн, нет в них и свидетельств нарушения морали.

Мы, конечно же, не можем исключить того, что Вильгельму I очень хотелось бы знать, о чем писала королева своему брату или госпоже Алединской. Но причины ухудшения отношений между Санкт-Петербургом и Штутгартом следует искать не в этой детали. Они кроются в политических сферах и доказывают ограниченные возможности династических браков. Это ухудшение началось в 1815 г., когда Вильгельм и Екатерина еще и не были супругами. Скандал, произошедший на Ахенском конгрессе, незадолго до кончины Екатерины Павловны, показал: император Александр I желал видеть Европу объединенной «под знаком креста» Священным союзом и окончательно оформленной в политическом отношении. Во многих немецких государствах, в том числе и в Вюртемберге, национально-либеральные публицисты бурно возмущались по этому поводу, не утихали ожесточенные споры относительно конституций, а свободолюбивые студенты объединялись для борьбы с политической системой Меттерниха. Любая попытка где бы то ни было, в любой части Европы и Германии, изменить существующий порядок воспринималась российским императором как покушение на раз и навсегда установленный «священный порядок». Российская империя была готова поддержать любое, вплоть до интервенции, мероприятие, носившее антиреволюционный характер, но никак не стремление вюртембергского короля изменить соотношение сил в Германском союзе и, возможно, в качестве выразителя интересов средних немецких государств встать во главе новой империи. Опубликованный в 1820 г. в Вюртемберге «Манускрипт из Южной Германии», содержащий требования радикальной структурной перестройки Германского союза, воспринимался российским императорским домом как прямая провокация. И хотя слух о том, что Екатерина Павловна инициировала его написание, казался совершенно невероятным, сам памфлет мог вызвать в Санкт-Петербурге только негативную реакцию.

И тем не менее смерть Екатерины Павловны не привела к разрыву политических отношений между Штутгартом и Санкт-Петербургом. Когда в сентябре 1819 г. Вильгельм I приехал в Варшаву, он встретился там с Александром I, который поддержал новую вюртембергскую конституцию. Это свидетельствовало скорее о прежней семейной солидарности, нежели об охлаждении отношений между двумя странами. Мария Федоровна была еще жива, а обе дочери Вильгельма и Екатерины, как и прежде, делали Вюртемберг надежным династическим оплотом Романовых в Европе. Некоторые финансовые пожертвования еще более укрепили этот союз. Конечно же, устное одобрение вюртембергской конституции ни к чему не обязывало Александра, и он легко дал его. Зато 20 сентября 1819 г. заседавший во Франкфурте-на-Майне общегерманский парламент единогласно утвердил принятые в Карлсбаде решения, направленные против активизировавшихся национальных и либеральных движений.

В этих условиях Вильгельм, проводя реформы в Вюртемберге, должен был рассчитывать теперь только на собственные силы и стремиться к союзу с различными политическими и социальными группами внутри страны. И даже барон фон Штейн, выразивший ему в письме от 3 апреля 1819 г. свои соболезнования в связи со смертью Екатерины, вряд ли мог его утешить: «В первое время после постигшего Вас несчастья я не осмеливался писать Вашему Королевскому Величеству, поскольку в момент сильнейшей боли не может быть действенным никакое иное средство, кроме как отдаться своему чувству и ждать облегчения, которое приносит только время и ограничение в проявлении всех остальных чувств. Затем только сможете Вы благостно и спокойно обращать свой взор на могильный холм, в котором заключено наше земное счастье, и одновременно с этим преодолевать страхи, внушаемые им, и смотреть тем, более просветленным взглядом, который устремлен поверх могильного холма и в утешении религией и осознании бессмертия ищет и находит себе покой. Если бы Ваше Королевское Величество могли познать это утешение во всей его силе, ибо оно единственное, которое возвышает нас над страданиями любого рода и поддерживает против жестокой людской враждебности и человеческого презрения… На краю ее могилы чувствуешь всем сердцем, что только христианская вера позволяет найти успокоение от всего произошедшего и дать надежду на более счастливое будущее и утешение в горе от невосполнимой потери… Ее облик всегда будет живым, мы будем помнить, как она во времена тяжелейшего кризиса 1812 г. спокойно, преданно и неустанно трудилась на благо своей униженной родины, помогая своим примером, советом, влиянием на великое множество людей, которых она умела возвысить и воодушевить. Ей выпала тяжелая судьба, отравив ее радость по поводу счастливых и славных событий того времени. Провидение привело ее за границу, и она стала свидетельницей и участницей всего происходившего там. С редкой живостью и ясностью она понимала дела и характеры людей, которых встречала во всех странах, где ей доводилось бывать; свои знания и опыт с мудростью и благосклонностью она перенесла в новый круг, предоставленный ей как супруге благородного и высокочтимого правителя Провидением, повсюду ведущим и охраняющим ее. Слишком рано покинула она этот прекрасный союз. Но пример, который она являла, страстные желания, которые она нам оставила, будут жить и дальше. И ее любящий, благородный и просвещенный дух будет наблюдать за судьбами ее близких, пока она снова не соединится с ними и утешение не прольется в глубоко раненные души всех любивших ее»^{222}. Фон Штейн написал некролог, полный глубокого чувства и заметно выделявшийся на фоне многих других чрезмерно экзальтированных гимнов, звучавших во время бесчисленных траурных церемоний и мероприятиях и отмечавших только почти неземное великодушие покойной.

И лишь немногие критические голоса пытались пробиться, заглушаемые всеобщим хором, поскольку слишком явно выражали они полное зависти корыстолюбие отодвинутых в тень чужаков. Король старался не обращать на них внимания и выполнить те задачи, которые наметил себе и которые касались как всего государства, так и сохранения наследия своей супруги. К ним относилось и сооружение достойной усыпальницы в Ротенберге, хотя сама мысль использовать памятное для всех место — родовой замок вюртембергских правителей — для захоронения российской великой княгини вызвала в народе отнюдь не только бурные аплодисменты. Но критики еще не знали всех грандиозных замыслов короля. Они не знали, что в Ротенберге должна была появиться вовсе не православная часовня одного из членов российского императорского дома. Они и не подозревали о том, что их король задумал выразить в архитектурном сооружении идею, так горячо поддерживаемую некогда и самой Екатериной, идею о ведущей политической роли Вюртемберга в будущей Германской империи. Здесь должен был появиться мемориал не только в память о русской великой княгине, а памятное место, связанное для короля с его любимой женой и ставшее для него символом собственных достижений.

Сама Екатерина Павловна не оставила в своем завещании соответствующих указаний, и российский императорский дом, очевидно, не настаивал на выполнении Вильгельмом всех принятых в православии правил погребения. В первые, самые тяжелые и полные отчаяния дни, наступившие после смерти Екатерины, Вильгельм, ясно понимая, что теперь российская заинтересованность в возвышении Вюртемберга стала еще более призрачной, чересчур заострил внимание на своей идее. Проект всего мемориального сооружения должен был быть разработан только немецким архитектором без использования каких-либо российских образцов. По его первоначальному мнению, следовало построить храм в традициях эпохи Средневековья в готическом стиле. Барон фон Штейн, собирая средневековые исторические источники, тоже пытался возродить старую имперскую идею.

Для строительства усыпальницы Вильгельм решил пригласить одного из живущих в Риме немецких архитекторов. Барон Филипп Мориц фон Шмитц-Гролленберг, вюртембергский посол в Ватикане, обратился к нескольким немцам, но все их эскизы Вильгельм в конечном счете отклонил и передал заказ своему собственному придворному архитектору Джованни Салуччи. Архитекторы из Рима были убеждены в том, что королева Екатерина должна была получить «христианский памятник в христианском стиле», и были противниками усыпальницы в «греко-римском языческом стиле»^{223}.

Чем больше размышлял Вильгельм о задуманном сооружении, взвешивая свои реальные возможности в Германском союзе и оценивая позицию Российской империи в этом вопросе, тем скромнее становились его притязания. Хотя, разумеется, величие и достоинство королевской пары нисколько не должны были от этого пострадать. В конце концов король остановился на проекте скромной классической капеллы, следующей образцам античного храма, но никак не традиционной древнерусской православной архитектуры. 29 мая 1820 г. Вильгельм заложил первый камень в ее основание. На торжественной церемонии присутствовал его старший приемный сын, принц Фридрих Павел Александр Гольштейн-Ольденбургский, а также русский посол в Вюртемберге. Санкт-Петербург безо всякого обсуждения дал свое согласие на проект, утвержденный Вильгельмом. Четыре года спустя, 5 июня 1824 г., в Штутгарте зазвучали все церковные колокола. С торжественной процессией король перенес гроб с телом Екатерины из фамильного склепа монастырской церкви в новую усыпальницу в Ротенберге. Православное духовенство освятило воздвигнутый королем Вильгельмом I храм и отслужило там службу. Королева наконец обрела свой вечный покой в православной усыпальнице.

Только теперь Екатерина Павловна, русская великая княгиня, принцесса Гольштейн-Ольденбургская и королева Вюртембергская, действительно вернулась к себе на родину. Над входом в храм король приказал высечь слова: «Любовь никогда не умрет». Возможно, он, написав о своей любви, тем самым высказал желание и самому найти здесь упокоение. И действительно, после смерти Вильгельма в 1864 г. тело его было погребено в Ротенберге, так что можно было бы написать: «Здесь покоятся король и королева Вюртембергские, высоко над Канштатгом, на фундаменте старой крепости в Ротенберге». Православный храм был сооружен здесь не как символ присутствия Российской империи на немецкой земле. Это был символ самого Вюртемберга, страны, принявшей союз короля-лютеранина и православной королевы, чтобы оба они — и в хорошие, и в тяжелые времена — могли послужить своему народу.