Экскурсия

Экскурсия

Я знаю, что впервые. Разумеется. Мало кто вздумает повторить, хотя бывали и исключения, впрочем, весьма редкие… Чему удивляетесь? Месту? Удивляться следует не месту, а времени. Здесь не к месту, а ко времени. Мы как раз временем и занимаемся. Да. Не прокуриваем, а курируем, это вы удачно пошутили. Действительно курируем. Блюдем. Храним. Архивируем. Сжимаем. Складываем. Складируем. Ну не внавалку, разумеется, а ровно и компактно, аккуратно и бережно, учитывая, что емкостей у нас, как вы вскоре заметите, мало, да и площадей не хватает.

Да, материально. Да, конкретно. Давайте сразу же договоримся о вещественности времени и оставим поэтам эфирности, эфемерности и прочие эфедринохимерности. Но ведь сказал же кое-кто из великих: «Времени нет, все есть некое настоящее, которое, как сияние, находится вне нашей слепоты», — а другой кое-кто из великих повторил: «Времени нет, есть лишь ветер». Сказано, конечно, красиво. И даже убедительно. Но — при всем нашем уважении к кое-кому из великих — эти гипотезы не соответствует так называемой действительности. Сияние случается крайне редко, а слепоту нашу только самый ленивый не хвалил на все лады, это уже притча во языцех, так сказать, риторическая фигура. Время, конечно же, есть. И ветер, кстати или некстати, дует именно потому, что вдруг перемещаются целые массы времени. Время есть, а с ним — проведение, отведение, выпадение, прободение и т. п. — ение. Вот она, так называемая действительность. В очевидных стадиях.

Итак, мы действуем без всякого поэтического ослепления: складываем время в герметично закрывающиеся сосуды, ибо его вполне можно дробить, хотя «как и воду, резать ножом невозможно», — заявил поэт Хорасан, до ареста причислявший себя к анархистам-метафизикам. И пусть сначала время — как и всякая априорная форма чувственного созерцания — имеет вид неопределенно-расплывчатый, а состояние промежуточно-переходное между твердым и жидким, пусть эта липкая, густая студнеобразная масса имеет различную окраску и специфический, зачастую весьма резкий запах, главное в нем то, что оно делимо.

Время начинает делиться не сразу, а со временем. Следует добавить, что одновременно с делением изменяется само состояние времени, причем у каждого образца по-разному — в зависимости от его индивидуальных свойств: с различной скоростью и интенсивностью время твердеет или, наоборот, размягчается, причем этот процесс необратим, то есть развивается в одном направлении — от прошлого к будущему, «в отличие от человеческого сознания, которое может двигаться куда угодно», — заявил тот же поэт Хорасан, который после ареста перестал себя причислять к кому бы то ни было.

Итак, желатиноподобное время регистрируется, а затем — при строгом соблюдении всех правил и инструкций — аккуратно укладывается по канопам. Каждую заполненную канопу укладчица снабжает своим талончиком с номером, подобным тем, которые мы находили на дне картонных коробок из-под мармелада когда-то давным-давно… уже после того, как весь мармелад был съеден, а в пустоте под двумя листами шуршащей полупрозрачной вощеной бумаги издевательски скрипели сахарные песчинки. Мы слушали скрип и облизывали липкие пальцы… Вы помните то шуршание и тот скрип? Вы помните те талончики и те песчинки? Вы помните то время? Вы помните ту жизнь? Нет, вы еще молоды, помнить не можете, а я помню и посему позволю себе сформулировать следующую зависимость: как там складывалась жизнь, так здесь раскладывается время.

Да. Именно так! Не обессудьте за неточность формулировки: термины «там» и «здесь» относятся отнюдь не к пространству, а ко времени и в данном контексте означают «тогда» и «теперь». Хотя складки времени и складки пространства почти всегда повторяют одни и те же конфигурации, правда со сдвигом по фазе. Был даже один древний польдевский текст, который так и назывался «Складки», но вы вряд ли могли его читать…

Да, связь имеется, причем еще какая! Не прямая и не косвенная, не причинно-следственная и не логически обратимая, не кровная и не духовная, не деловая и не интимная, а беспорядочная, прерывистая и в некотором смысле незаконная, ибо не подчиняется на первый взгляд (с человеческой точки зрения) никаким законам.

Впрочем, сравнительным анализом временных и пространственных складок занимается раздел особой науки, а именно ’патафизики, основы которой в начале прошлого века изложил доктор философии Фостролль, или, как его еще иногда называют, Фаустролль, а дальнейшее развитие дали такие ученые, как Хинц, Финке и Рецмайер. Эта наука изучает свойства воображаемых решений и законы, управляющие исключениями, то есть является наукой универсальной. Помимо прочих явлений ’патафизика изучает связь времени и пространства со складыванием и раскладыванием материи, рассматривая складывание и раскладывание как сущность времени и пространства в их трагикомической нерасторжимости. Но это, возразите вы, изучалось и раньше, причем всякий раз безуспешно, хотя и не всегда бездарно. И были же всякие там хронотопы, хронотропы и хронотрупы…В ответ на это я могу выдвинуть два соображения.

Во-первых, целью прочих изучений, несмотря на их мнимую фундаментальность, всегда было получение пусть не сразу ощутимых, но все же нащупываемых результатов, то есть практической (некогда научной, а теперь почти исключительно коммерческой) выгоды, тогда как ’патафизика является дисциплиной радикально безрезультатной и бескорыстной. Она интересна, но не заинтересована. Другими словами, она целесообразна безо всякой цели. Кто это сказал?

То-то же.

Фантазия бесценна, когда она бесцельна. А это кто сказал?

Ну-у…

Во-вторых, ’патафизика впервые объяснила, почему течение времени зависит не от скорости движения и физико-химического состава тела, как полагали раньше, а от стадии его так называемого «воодушевления» и — в неменьшей степени — от способности изучающего к абстрагированию. Другими словами, пусть время живет в озаренных телах, но считать его следует отстраненно. Кто это сказал?

А вот и нет.

Несомненным достижением последних экспериментов в этой области ’патафизики можно считать три гипотезы:

1) время есть произвольная непоследовательность существования не всегда сменяющих друг друга явлений (Пицарро);

2) материя творит свое собственное время по своим собственным законам, но отчуждает его произвольно и с явным пренебрежением (Самарканд);

3) соотнесенностью со временем определяется не только какая-то реальность, но и ценность существования материи, а значит, и нас с вами (Брейгель).

Да, да. И с вами тоже.

Взять, например, Домаля, но вы вряд ли его читали…

Только не надо умничать про субстанциальную и реляционную концепцию времени, про цикличность сакрального и профанного и проч. проч. проч. Вы бы еще припомнили скорбь веника или авантюрный опыт по сжатию Л. Стерна до консистенции Ф. С. Фицджеральда…

Нет. Наши занятия носят более скромный и прикладной характер: время раскладывается здесь и сейчас, но не хронологически. Сортируется не по скорости убывания и не по мере забывания, а по степени пользы, в зависимости от цели и эффективности использования. Принцип классификации — сугубо утилитарный: офелимос, как говаривали древние и, кстати, не ошибались. В зависимости от категории и класса времени выбираются подходящие сосуды. Например, в этих ольпах помещается автохресимос, то есть время, проведенное с пользой для себя. Сия пелика, размерами поменьше, содержит гетерохресимос, то есть время, проведенное с пользой для других. А тот маленький лекиф — настоящий кладезь, в котором залегает панхресимос, то есть время, проведенное с пользой для всех. Там с благоговением и на века вечные хранятся редкие и ценные экземпляры. Такое время не портится и, как здесь говорят, «терпит»: со временем оно облагораживается подобно хорошо выдержанному вину.

Благородные изменения носят двойственный характер. Во-первых, отрезки времени удивительнейшим образом уменьшаются в размерах, как бы усекаются, уминаются и уплотняются. А во-вторых, одновременно с этим усекающиеся, уминающиеся и уплотняющиеся отрезки времени усыхают, черствеют и твердеют. Это относится к полезному времени вообще. А отрезки особо полезного времени, так называемый мегапанхресимос, продолжают свою минеральную метаморфозу, постепенно становятся все прозрачнее и прозрачнее, пока камень не превращается в хрустально чистый кристалл или даже алмаз. В этом случае время переходит в категорию абсолютного духа, как бы «останавливается», или, как у нас говорят, встает «дыбом», «комом» или «колом».

Полученный таким образом «кол» может рассматриваться как универсальная величина измерения времени, необходимость в которой ощущается уже давно — ведь вы сами не раз убеждались в отсутствии универсальных критериев и в несовершенстве существующей системы оценки. Ну разве один час, проведенный в глубоком удовлетворении от моментального удовлетворения потребностей и желаний, равен одному часу физических лишений и моральных терзаний? Прошу вас не передергивать: это не то же самое, что килограмм пуха и килограмм гвоздей. Не надо путать истину разума с истиной факта. Как не надо путать истину факта с правдой жизни. Ведь ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что время одного несоразмерно времени другого. «Ни под луной, ни под солнцем время твое с моим не сольется», — сказал поэт эпохи Тан по имени У Ли По и не ошибся. А время одного индивида несоразмерно времени миллионов. Даже на протяжении одной и той же жизни восприятие времени меняется, причем радикально. Разве час детский подобен часу взрослому? Юношеский — старческому? Зимний — летнему? Ну сами подумайте, как можно сравнивать час городской с часом сельским, а час гражданский — с часом военным? А час здоровья и час болезни, час позора и час триумфа? А тихий час в детском саду? Час потехи? Час расплаты? Кому придет в голову сравнивать час биологический с часом астрономическим?! А вся жизнь в один миг? А один миг как вечность?

А вечность… вечность… как это самое…

Ну, то самое…

На языке вертится…

И никак не…

Ну, в общем, час часу рознь. Этот часами среди стрекоз, тот под часами с букетом роз, а есть еще и те, кто на часах в дикий мороз, да еще с автоматическим огнестрельным оружием в руках для защиты жизни, здоровья и имущества. Но не своего. А иногда — и для расправы, что, например, совсем недавно и имело место в отношении жизни, здоровья и имущества (прямо скажем, небогатого, поскольку заключалось в одной тетради с постэкзотическими прокламациями) одной расстрелянной анархистки. Час от часу не легче. Если речь идет о времени, лучше вообще ничто ни с чем не сравнивать, даже пользуясь «комом» в виде универсального измерителя. Как сказал один ученый, осужденный на многолетнее тюремное заключение за эгалитаристскую пропаганду, время — это вращение причины вокруг следствия…

Но мы несколько отвлеклись.

Внутри некоторых вставших «дыбом» отрезков времени — это самые редкие экземпляры — можно уже на каменной стадии, причем невооруженным глазом, различить тончайшие прожилки и нервюры, которые позднее, в кристально-чистом финале, сплетутся в четкий рисунок, дабы неповторимостью личных капиллярных черт явить то, что легкомысленные люди легкомысленно называют линией жизни (они ошибаются, как и все те, кто говорят о жизни вообще). Это по правую руку. И не про вашу душу.

А по левую руку — сундуки, обтянутые деревянными обручами, обитые железными планками и окованные гвоздями, кофры металлические, ящики деревянные, чемоданы фанерные, саквояжи кожаные, коробки картонные, тюки тряпичные, мешки дерюжные, рюкзаки брезентовые, торбы холщовые; как будто семья, пытаясь обмануть время и оттянуть смерть, переезжает со старой временной на новую временную квартиру и перевозит с собою нехитрые пожитки. В этих емкостях находятся амфоры для времени, зря потраченного на себя, а также канфары для времени, зря потраченного на других. А в этих больших пифосах — залежи времени, убитого зря и ни на что. И ни за что. Мертвое время. Хронос некрос. Как убивать и терять время, вы и сами прекрасно знаете, в этом можно лишний раз убедиться, если обратиться к примерам, взятым и из вашей личной и не вашей личной (то есть чужой) жизни. А потом все эти неимоверно тщетные попытки найти, нагнать, настигнуть, наверстать, а также повременить, перенести, отсрочить…

Как заявил на своем последнем допросе историк Бандзо — я цитирую почти кириллицей — «Улсад суугаа эрхyyгийн тθлθθлθгчийн газрын дарга кисловтай хийсэн ярилцлага», но, не зная монгорского языка, вы вряд ли поймете. В очень приблизительном переводе это означает: «Всякое время — чей-то конец, кисловатый привкус насильственной смерти». Другими словами, всякое время завершается убиением. А вот что со временем делается потом? Вы ведь наверняка об этом никогда всерьез не задумывались. А зря.

Хотя вы всерьез не задумывались о многом.

А зря.

Итак, во что превращается убиенное время? Сначала убиенное время распадается на минуты, секунды, доли, а затем разминается в жидковатую кашицу с комочками, затем в еще более жидкую, но по-прежнему неоднородную смесь, хотя уже без комочков. Доходя до сопливо-слизкой стадии, время начинает гнить и смердеть. Скорость разложения зависит не только от температуры воздуха (величина физическая), но и от так называемой «атмосферы» эпохи (величина этически-эстетическая): не случайно тусклые серые времена часто называются «гнилыми». И дело не только в задорной журналистской метафоре (ох уж эти журналисты!). Ведь не просто так говорят: эпоха настоя, застоя, отстоя. Жидковатые люди просачиваются через событийную воронку очень быстро, а твердоватые частенько застревают. Происходит фильтрация…

Какого еще базара?

Так вот, смердящий гной времени вытекает из удрий и гидрий, которые, как говорится, дают «течь» («Все течет и все из меня», — часто шептал избивавшим его конвоирам биолог Хаджбакиро и редко ошибался). Нет нужды пояснять, что протечки гнилого времени кроме материального ущерба доставляют моральный дискомфорт: негативно сказываются и на работе отдельных сотрудников, и на репутации всего заведения. Представьте себе, как хронооператор открывает какой-нибудь баул, сует руку внутрь и обнаруживает на дне протекшую из канопы липкую жижу. От прикосновения остается крайне неприятное ощущение, если не сказать отвращение, а также стойкий, с трудом выветриваемый запах, напоминающий запах залежавшейся рыбы или застоявшейся и вовремя не спущенной спермы.

М-да.

Итак, если вкратце, то схема получается следующей: в этом отстойнике время проверяется; критерием пользы служит его твердость: чем тверже, тем полезнее. Время жидкое, а значит, бесполезное (убитое, мертвое) хоронится. Время твердое, а значит, полезное (живое) сохраняется. Проверяем, отбираем, хороним и сохраняем все это время мы. Согласно инструкции, работаем в халатах, перчатках и масках. По всем нормативам мертвое время должно храниться не меньше сорока, но не больше сорока девяти дней, но мы, признаться, иногда не выдерживаем — какая фантастическая вонь! — и хороним отходы раньше срока. Рассказывать о досрочных отходах я не имею права, поскольку…

Да и этически…

Не догадались, зачем срок в сорок тире сорок девять дней? А вдруг того? Ведь неизвестно, в какое лоно… А потом претензии, заявления, рекламации. Тогда-то и вызывают дежурного хронобиолога, чтобы отслужил свое, и дело пересматривается.

Зачем что?

А-а, все это вообще?

Вы имеете в виду хранение? Как это зачем? Не затрагивая эзотерический смысл подобной деятельности, отмечу лишь ее дидактическую цель. Как сказал перед публичной казнью поэт-мученик Марашвили: «Вязь неразрывная времен, связь из былого в будущее мира, и звук… каких-то там имен… и… хрип какого-то эмира». Или «скрип какого-то эфира».

Короче, для сохранения хронотипа эпохи. Ведь не зря же в конце проведенной зря жизни собирается группа хронометристов (или хронометражистов, как их называют в последнее время, но, как мне кажется, неудачно, поскольку это сразу же отсылает к нелепой амальгаме из «метранпажей» и «суфражистов») и — в присутствии дежурного хронографа в маске обезьяны или ибиса с маленьким изящным зеркальцем в руках — взвешивает, измеряет, а затем, разложив по кратерам и киликам с соответствующими этикетками и бирками, выносит соответствующее решение…

Вот вы, допустим, будете стоять в тоскливой, больничного вида белой комнате, подобной этой, робко переминаясь с ноги на ногу, и ждать на сквозняке, что вам скажут. А вам на сквозняке и довольно грубым тоном скажут приблизительно следующее: «Аэй кратистон эсти талете легейн!»

Вы, разумеется, ничего не поймете, глуповато и виновато улыбнетесь, бестолково разведете руками и беспомощно замотаете головой, пытаясь жалкой мимикой и жестикуляцией объяснить, что вы из сказанного ничего не понимаете, да и вообще оказались здесь совершенно случайно, по ошибке или по недосмотру, а тут…

Тут вам довольно грубым тоном растолкуют: «Вы, кутила и растратчик, промотали, продули, провалили, профукали, короче, про это самое весь запас отведенного вам времени и, стало быть, прожили зря жизнь, данную вам — как, впрочем, и всем остальным — раз в жизни. Вы, хронический и даже патологический прожигатель и спускатель по ветру, взвешиванию и измерению не подлежите. Хронометраж отменяется. Ступайте, бесполезный вы человек. Уходите, морос и какос вы этакий. Не мешайте работать».

И пристыдят вдогонку: «Ну и публика».

И унизят напоследок: «Экземпляр».

И заодно заклеймят: «Холоймес».

А бывает, добавят под конец, как бы нехотя и, кажется, уже не так грубо: «Хотя… Ну-ка… Ну-ка погодите… Ну-ка повернитесь… Ну-ка идите сюда. Ну-ка встаньте там… А если попробовать из вас что-нибудь вытянуть?

А вдруг выжмется что-нибудь положительное? Чтобы можно было на весы положить и взвесить. Как знать, вдруг в силу какой-нибудь хронопатологии единиц на сто наберется пользы. Личной, конечно, не общественной же. За кого вы себя принимаете? Тоже мне, хомо новус! Андропос он, меменсо тес койнэс тухэс. Нет, тохес — это не то, о чем вы подумали. Ну-ка вместо того чтобы думать, раздевайтесь до пояса, ремешок ослабьте. Не бойтесь, это всего лишь хронодатчик. А это хроносчетчик. А это хронометр. Вдохните глубоко. Не дышите. Хоп. Ну вот. И вправду сто. Можете выдохнуть. Не густо. Но хоть что-то.

Конечно, точно. Вот черные камушки, а вот белые. Ин оптима форме. Можете сами посмотреть на хрономонитор. Точно, как в аптеке. Мы же не на рынке. Подумайте сами, кому нужна ваша временная слизь? Для чего? Мы здесь не обвешиваем, весы пальцем не придерживаем и не подвинчиваем. Бона фиде, так сказать. Хотя и у нас бывают ляпсусы, накладки с хронометрией. Правда, это случается крайне редко, лишь в случае с макровеличинами. Курьезно, не правда ли: чем больше величина, тем больше вероятность погрешности…

Ладно. Ну, если вам так хочется, можете взглянуть. Нет, нет. Одеваться вам незачем, у нас не простужаются. Про сквозняк больничный вам так сказали, ради шутки, а вы и поверили, а поверив, даже почувствовали. Соматика. Одежду сложите аккуратно и положите в этот контейнер. Вот вам справка со штампом. А это в качестве сувенира ад хонорэс про мэмориа гирька с выгравированной надписью „А. О. Э.“.

Что значит „общество“? У нас не „общество“. И не „акционерное“. Про свои общества вы лучше забудьте. И про свою ограниченную ответственность. То есть безграничную безответственность. Нет, не „объединенные“ и не „арабские“. Надпись читается очень просто: „Андропине офелейя экатон“. Неужели непонятно? И оставьте свои дешевые ассоциации при себе. Справку покажите кому следует в следующей комнате, а гирьку храните на память. Хотя какая уж тут память… Сит вениа вэрбо, с памятью у вас, как и со временем: полный провал. Пробел. Прокол. Или скорее перекос. Вы ведь помните не то, что вам говорят, а то, что вы себе сами повторяете.

А повторяете вы себе то, что хотели бы от других услышать, но других вы все равно никогда не слышите, так как никогда не слушаете, даже когда другие что-то пытаются высказать. Хотя когда понимаешь, что именно другие пытаются высказать, то слушать это просто не…

То есть…

Ну, в общем…

Тьфу, с вами тут совсем запутаешься!

Короче говоря, все ваше время уходит на перекошенные воспоминания о том, чего не было. Косая память о небытии. Это не амнезия и не склероз. Назовем это аберрацией слуховой ориентации вследствие глубокого родового аффекта или хроническим искажением восприятия так называемой объективной действительности (это вы сами так ее назвали) в результате, допустим, чрезмерного увлечения сентиментальными телесериалами. Ах либрис, либрис… Ах, утраченное время. Ах вы, грезы мои, грезы, грезы новые мои…

Все склонны мечтать, у многих фантазирование превращается в перманентную конфабуляцию, а у некоторых — в патологическую мифоманию. Но время мифическое гниет и смердит ничуть не хуже, чем время реальное, так сказать, объективно реализованное. В этой связи особенно смешны заявления ученых, согласно которым времена бывают разные и в силу этих различий продукты интеллектуальной и духовной деятельности человеческой популяции также различны, всерьез полагают, что эти различия могут обуславливать качество и количество сгнившего времени. Но теперь, благодаря ’патафизике и, в частности, единственному, да и то незавершенному трактату Глущенко (автор удавился шнурком, вытащенным из папки со своим делом, прямо в кабинете следователя, когда тот вышел по малой нужде), мы понимаем, что относительно гниения все времена хороши и плохи одинаково, все они гниют и смердят безотносительно. Безразлично. Так, время трансцендентального позитивизма смешивается со временем диалектического идеализма, время социалистического сюрреализма сливается со временем капиталистического гиперреализма: все времена канут в одну и ту же канализационную Лету. Да. Да-да. В Лету даодаизма, если угодно. Чтобы изготовить продукт интеллектуальной и духовной деятельности, годится любое время, а различие времен на хорошие и плохие, вонючие и ароматные подчеркивается теми, кто изготовить собственный продукт не способен ни в какое время, но пытается примазаться к чужой продукции, по возможности не замараться и выгодно предстать. Так сказать, нажиться. Первобытное общество, видите ли, для них „примитивно“, Средневековье „мрачно“…

А их неоварварская радикально меркантильная современность не примитивна, не мрачна? Ладно. Финис коронат опус. Вам сейчас по коридору направо. Вот опять не слушаете. По коридору направо, вам говорят. Давайте в темпе. И дверь прикройте плотнее».

Вы, стало быть, голый по пояс выходите из комнаты, плотно прикрываете дверь и оказываетесь в коридоре без дверей, который словно продолжает покинутое вами присутственное место и действительно заворачивает направо. Вы идете по коридору без дверей направо и вскоре утыкаетесь в дверь, ничем не отличающуюся от предыдущей. Вы стучитесь, открываете и входите.

«Здравствуйте, здравствуйте. Сертификат, силь ву плэ. А! Вуаля. Сто. Как самочувствие? На что жалуемся? Рябь в глазах? Головокружения? Провалы в памяти? В коме бывали? Да не в Коми, а в коме! В коматозном состоянии! Нет? Сознание теряли часто? Никогда?! Вы хотите сказать, что всю жизнь жили сознательно? И сейчас в полном сознании? И всегда было полное? Фантастик! Не иначе как осознание собственной правоты и силы, да еще и подкрепленное крепеньким бытием. Значит, не растрачивали, не спускали, хранили, накапливали даже — интересно за счет чего? — за счет какого еще опыта? — ах, эксперьянс… — и вот донесли в целости и сохранности? И где же оно, это опытно накопленное сознание? Где ваше, так сказать, консьянс? Да вы на себя посмотрите, эмпирическое вы недоразумение! Зеркало? Какое еще зеркало? На себя посмотреть? Вы, однако, шутник!

О зерцале я в переносном смысле и даже как бы риторически. О санс фигюре, понимаете ли. Сами подумайте, ну зачем вам на себя смотреть, причем сейчас? Что за всю жизнь не насмотрелись? Вы же не у фотографа на документы и не у куафера. Не смешите меня. Разоблачайтесь. Нет, на этот раз в прямом. О санс пропр. Снимайте-ка панталоны, блузу и, так сказать, кюлот. Туфли не снимайте. На дырявые носки уже, пардон, смотреть тошно. Берите свой талон-жетон и ступайте бодренько, а то за вами уже целая очередь выстроилась. Много вас таких сознательных… А как посмотришь на вас без панталон… санкюлоты да и только. Причем все фанфароны и фрондеры… Чего ждать? И так уже заждались. Вам — сюда. В эту дверь. Да не мельтешите вы. Гирьку можете здесь оставить, на полочке, рядом с другими. Она вам вряд ли понадобится. По коридору направо. И дверь, пожалуйста. Силь ву плэ!»

Вы, стало быть, совершенно голый, но в дырявых носках и ботинках, выходите, прикрываете, оказываетесь, идете, стучите и входите.

«Здрасте-здрасте. Хай! Хау а ю? Заходите. Талончик не потеряли? А то у нас ведь тоже отчетность. Ответственность. Как перед кем? Перед временем, а значит, не побоюсь громкого словца, перед вечностью. Этернити. Осторожно, здесь косяк. Все головой так и норовят. Некоторые с синяками на лбу выходят. Хотя прихорашиваться здесь как-то не принято, да и… Ну, значит так. Я вас быстренько проинструктирую, тайм из… сами знаете что.

А вы тем временем тапочки войлочные надевайте на ботинки, а то у нас паркет узорный, еще старый, единственное, что осталось. Все остальное новое, после ремонта. Веление времени, понимаете ли. Нью лук, нью лайф, ха. Коридор идет спиралью (очень удачная метафора для времени, куда удачнее, чем какая-то перчатка), все время заворачивает и спускается. Гойн даун. Таким образом, вы, спускаясь и заворачивая, будете двигаться кругами. Нет, не по кругу, а кругами! Круги же разные! И по глубине, и по уровню… этого… этой… ну, в общем, сами увидите. Стэп бай стэп. Итак.

Во время спуска вам надлежит неукоснительно соблюдать следующие правила.

Сохраняйте заданный ритм движения.

Не забегайте вперед.

Не отставайте.

Ни в коем случае не трогайте ничего руками.

Не посягайте.

Не глумитесь.

Сдерживайте эмоции: нельзя кричать и громко смеяться.

И не удивляйтесь, что какие-то пояснения могут показаться краткими, схематичными, без особого воодушевления. Во-первых, большая пропускная способность, к концу смены набегаешься так, что уже не до энтузиазма. Не до драйва. Во-вторых… Во-вторых, вам расскажут дальше. Ну, что напялили? О, кей. Тогда шлепайте. По коридору направо. Бай-бай. А дверь?!»

Вы, стало быть, совершенно голый, но в дырявых носках, ботинках и надетых поверх войлочных тапочках, выходите в коридор, проходите по заворачивающему коридору метров тридцать и оказываетесь в маленькой круглой зале. В центре залы уже стоит группа таких же, как и вы, совершенно голых, но в дырявых носках, ботинках и надетых поверх войлочных тапочках. Все смотрят на вас укоризненно, и тут вы понимаете, что все ждали только вас.

Ну-с, курсанты-экскурсанты, теперь все? Тогда приступим. Каталогов и буклетов у нас нет. Плана тоже нет, да он и не нужен, коли есть я. Да и заблудиться здесь невозможно. Шагай себе ногами вперед (ха-ха), и всё. Повторяться не буду, слушайте внимательно. Если будут вопросы, задавайте, только договоримся сразу, в щадящем режиме. Общее время осмотра — час. Да, и не удивляйтесь, что так грязно. Такой контингент (ха-ха). Шучу. Просто убирать некому. Да и кто пойдет? Вот вы бы сами пошли? В прошлом году ремонт делали, а двери покрасили поганенько. Все в подтеках. И ручки привинтили кое-как. Как в жэке каком-то. И лампы эти, врезанные в подвесной потолок. Дешево и пошло. Отсутствие средств и вкуса. Да и откуда ему вообще взяться? И эти мухи жирные, зелено-синие, все жужжат и жужжат. И откуда они вообще берутся? Окон-то нет. Не иначе как через вентиляцию. Хотя вентиляция как раз и не работает, летом жара адская (ха-ха).

Итак…

Да. Перед тем как начать, небольшая преамбула. То, что нам предстоит увидеть, различается по стилям, жанрам и техникам, но одинаково отражает крайний индивидуализм и радикальный субъективизм авторов, во всей красе являет, как один гений выразился, «морду модернизма» с ее звериным оскалом и гнилым нутром, другими словами, всю неприглядность ее (по марксизму и фрейдизму) оголтелого эго.

Во как.

Оголтелого эго.

Надо запомнить.

Итак, первая анфилада посвящена недействующим и трусоватым, так сказать, пентюхам. Развешанные на стенах аппликации и коллажи отражают идею робости, неуверенности, сомнения, опасения и уклонения. Различные чувства вызывают разные состояния и не всегда однозначную реакцию: обильное потение, нервозное потирание рук, шарканье ног, судорожное комканье носового платка, нервный тик, самопроизвольные гримасы и неприятный кислый запах изо рта. Техника — металлическая проволока, пластик, полиэтилен, ткань, шерсть, бумага, картон, клей. Вот взгляните. Здесь различные занятия, оттягивающие время и мешающие принятию решений: плевание в потолок и в воду, ковыряние в носу и в ушах, чесание в промежности, выдавливание прыщей, обкусывание ногтей аж до самых лунок, так что выступает кровь, протирка очков, завязывание шнурка и галстука, выяснения отношений с женами и детьми, а тут — кстати, весьма любопытный сюжет — выискивание второго носка после стирки в коммунальной стиральной машине. Занятие увлекательное, но совершенно бесполезное. Время в этом случае проходит, я бы даже сказал, пролетает на удивление быстро и бессодержательно. Как в социальных сетях. Как будто и не было. М-да… Как в сетях. Как будто и не… Это я не время тяну: это у нас получилась реприза такая, а точнее лексическая анафора, риторический прием для усиления эффекта. Гомон тяти. Тягомотина. А это, к слову сказать, получился другой риторический прием. Ну, какой?

Я понял, что не филологи…

Вторую анфиладу мы официально называем языческой, а меж собой, приватно, варварской; здесь у нас и слепое почитание времени, персонифицированного в виде иерархов и эдилов, и идеологическая зависимость, и спортивный фанатизм, и эстрадный тотемизм, и телевизионный анимизм, и прочие попытки забыться во времени, задержаться в нем надолго, а еще лучше навсегда. Здесь — на фабрике грез — каждый находит свое пережитое наваждение; вы вряд ли будете исключением. Фотографии большей частью цветные, печать разная; все под стеклом, потому что посетители в экзальтации иногда целуют или плюют. Вначале — властители дум, мудрецы и пророки, вожди и борцы. Кумиры бессрочные и безвременные; символы вечных идей и незыблемых истин. Затем — коронованные особы, президенты, лауреаты, призеры, чемпионы. Лидеры, вызывающие зависть и стремление сравняться. Далее — видные и заслуженные деятели, так сказать, популярных видов искусств, звезды, завлекающие, обольщающие и обвораживающие, насаждающие единовкусие и униформизацию чувств. Стоит ли объяснять, что изображения зачастую метафоричны. Наверное, не стоит. Наверное, нет. Нет.

Обратите внимание на пернатых, прыгающих под софитами, и чешуйчатых, переминающихся на трибунах; там бредут утыканные и проткнутые, тут ползут раскрашенные и татуированные по всему телу, включая детородные органы. Одни в белых одеждах возлежат с пережатыми членами и раздавленными ятрами, другие в черном блестящем кожзаменителе висят прикованные и исхлестанные в кровь, третьи сидят бритые и голые в наушниках с микрофонами перед экранами одного большого компьютера. Вот восхваляющие золотого тельца, а вот уповающие на царство зверя. А эти — вообще опуевшие и охиздиневшие, да, да, именно так, ведь они поклоняются своим и чужим гениталиям как идолам, приносят человеческие и нечеловеческие жертвы, делают ритуальные омовения, замывания, растирания, втирания и проч. А эти… существа… гм… генетически модифицированные: бесполые манекены, безмозглые мутанты, движимые непредсказуемыми сбоями в сцеплении молекул. Вы ведь про клинамен ничего не знаете… Есть многое на свете, посетитель, что вам не снилось никогда… Да. М-да.

Но иль фо де ту пур фэр ле монд, как — часто и не всегда понимая зачем — говорят французы. Перевести? Ну как хотите. Все упомянутые персонажи относятся ко времени с той или иной степенью слепого благоговения, граничащего с бездумным фанатизмом: время теряет всякий смысл, всякое рациональное обоснование и необходимость критического осмысления. Оно есть индивидуальный архаичный глиняный божок с несоразмерно огромным членом, на который адепты в полнолуние вешают записки с личными, чаще всего мелочными и несуразными просьбами.

Здесь у нас анфилада героическая; цель всех потуг и поползновений — одна: перескочить, перепрыгнуть через время, так сказать, его переехать, перейти, другими словами, форсировать и закрепиться на плацдарме будущего, дабы обрести там вечный покой и вечную славу. Здесь представлен ныне уже редкий (поскольку требующий не просто элементарных навыков работы с прикладными компьютерными программами, а умения и опыта в старом, мастерском, ремесленническом, смысле этого слова) жанр: живопись большей частью академическая или романтическая с величественными позами и эпическими жестами; все грандиозное, помпезное и захватывающее дух. Исключительно холст и масло. Триумфальные фрески, батальные панорамы, масштабность и величие. Порыв, рывок и прыжок. Воля, а там и власть с неминуемыми стягами и штандартами, наградами и почестями. Взятие альп, гималаев, кавказов, кордильеров, освоение африк, америк и евразий, глобальные проекты, великие стройки и глубинные переустройства вместе с сопутствующими массовыми человеческими и нечеловеческими жертвоприношениями. Пусть не все…

Кто у нас здесь рыгает? Некрасиво. Как это «не рыгал»? Я же слышал! Во-первых, не «блевать тянет», а «тошнит»; а во-вторых, для этого есть специальное место. Я вам покажу. А пока держитесь! Дышите глубже! Глубже!

Итак, не все изображенные здесь наполеоны пребывают в активизированном состоянии, зато каждый хоть раз да ощущал себя наполеоном гипотетическим, находил в себе наполеона виртуального, так сказать, наполеонисто примерялся и прикидывался, как мы говорим, «давал бонапарта». А значит, лелеял мечту, представлял себя победителем и покорителем, первопроходцем и основателем, то есть был латентным героем своего времени (понятно, что об острове позора никто не думал, да и герои, между нами, получались совсем негероические, но это уже другая тема). Вот этот, перепачканный сажей, но с незапятнанным боевым духом, сидит на башне танка после зачистки и как будто думает, я не тварь дрожащая и не петух ощипанный, а личность и посему право имею, а вдали снежные вершины в синеве воздушной, так сказать, купаются. Другой моет своей доблестной зубной щеткой кирзовые сапоги старшего боевого товарища в чужом теплом океане, дрожит, пришлепывает разбитыми в кровь губами и с тоской вспоминает о далекой подруге на далекой северной родине. Третьего, неподвижного и забинтованного, но с медалькой, торжественно выносят на носилках из вертолета; он уже ни о чем не думает и ни о чем не вспоминает, а на заднем фоне зеленая лужайка и белый дом с балконом. Четвертый, высунув язык, старательно обводит красным карандашиком населенные пункты на карте, втыкает в них разноцветные флажки, вычерчивает графики и вычеркивает написанные непонятными иероглифами фамилии в списках. А эти, связывая абсолютный идеализм с крайним прагматизмом, простукивают граждан ледяными молотками. Кузнецы будущего. Да мало ли великих кормчих. Да мало ли предводителей, покорителей, победителей.

Все при параде проплывают в лучах трибун, вдоль акваторий, и благодарные народы им внимают под звуки маршей, гимнов, ораторий. А рамы золотом сияют. И никаких тебе апорий. Никаких. Вы понимаете? Никаких! Ни-ка-ких!

Пусть все эти овеянные славой в сияющих рамах никогда не читали о теории относительности, но зато они удивительным образом ею прониклись и применяют ее в практической жизни, разумеется, по-своему: стремятся распоряжаться временем, как будто они имеют на это право и действительно способны им распорядиться. Они относятся ко времени как к подневольному дневальному и ревниво воспринимают любые посягательства на свое право им помыкать. Отсюда — постоянные поиски врагов, выискивание происков, шпиономания. Отсюда — мания защищаться, навязчивая идея обезвредить, стремление держать все под контролем и лично командовать умерщвлением на суше, на море и в воздухе. Тра-та-та! Тра-та-та! Вы уж не обессудьте; всякий раз, когда веет имперской кирзой и великодержавным порохом, я всегда расхожусь не на шутку… Пусть цель умерщвления — уничтожение не самих людей, а экстракция и утилизация заключенного в них времени, но самих людей все равно жалко. Разве нет?

Сладострастная анфилада. Тут со временем играют, заигрывают. Флиртуют, соблазняют и обольщают, пристают и домогаются, желая — как если бы это было возможно — им овладеть половым, так сказать, путем. Здесь всегда царит полумрак. Это театрализованное действо, довольно популярный в свое время хэппенинг во всех его импровизационных состояниях: и звук и запах, а уж про виды я не говорю. Говорить тут нечего. Сами видите, манекены все как живые: похотливые и блудливые. Все влажные и дикие.

И разнополые, и однополые, так сказать, с физиологически адекватной и неадекватной сексуальной ориентацией, и смешанные в разных пропорциях. Глаза горят, кожа блестит, экспрессия брызжет. Еще как брызжет. Короче, разврат и тлен. Посмотрите на ликование изливающих в овощи и фрукты! Какая страстность! А скотоложничающие! А тут вообще… М-да… Но все всё равно одиноки: поодиночке, вдвоем, втроем, попарно и коллективно…

Не будем однако… задерживаться…

Вы тут не особо того… услаждайтесь…

Ну, я вас долго ждать буду? Пройдите сюда, вам говорят.

Внимание! Мы находимся в анфиладе чревоугодия. Это для хронофагов, то есть для тех, кто стремится время пропустить через пищевод: проглотить, кое-как переварить и как можно быстрее избавиться. Последствия подобной практики довольно хорошо изучены, а посему легко предсказуемы: несварение желудка, выворот кишок, метеоризм и проч. И проч. О психоаналитической интерпретации пожирания времени я даже не заикаюсь. Начиная с венского доктора множатся психоаналитические интерпретации, хоть пруд пруди; им, интерпретаторам, неймется все и вся психоаналитически отынтерпретировать; везде у них торчит эго, везде у них зарыт комплекс: хрустнешь яблоком — мама, сунешь банан в рот — папа… Па-па.

А если сунуть банан не в рот, а в ухо? Все равно папа? Но, должно быть, уже какой-то другой? Может, отчим? А если засунуть в каждую ноздрю по клубнике и захрустеть огурцом? Ну да ладно, оставим этот массмедийный юморок, или, как молодежь выражается, приколы, тем, кому не зазорно к ним прикалываться…

В экспозиции представлены все отделы — бакалейные, молочные, мясные, рыбные, овощные, фруктовые, винные и ликеро-водочные, кондитерские. Восковые муляжи продуктов искусно подсвечены. Вот меню императорских фамилий, президентских советов, директорских встреч; это паек для спецраспределителей, а это пайка для мест заключения строгого режима. Имеются весы. Можете взвеситься. И сантиметр, чтобы талию измерить. Обратите внимание на три диорамы: бизнес-ланч чиновников в ресторане, купеческое чаепитие в трактире, крупный писатель в гостях у художников. Вот чертеж заворота кишок одного муниципального эдила, некогда сановника службы имперской безопасности, который курировал деятелей искусств: масштаб десять к одному. Вот набросок, изображающий истощенного заключенного по фамилии Гардель за день до того, как он покончил жизнь самоубийством через сожжение в одиночной камере № 234. Вот аптечка с медицинскими препаратами: пирамидон, активированный уголь, обезболивающее желе и т. д. Нет, нет. Эти, как вы изволили выразиться, пищеварительные звуки всего лишь сопровождение выставки, ну воссоздание некоей атмосферы, что ли. Эдакая внутриутробная музыкальная композиция с физиологическими аллюзиями. Типа булеза-вареза…

Да, кстати, по поводу аллюзий: кого там тошнило при виде наполеонов? В углу, за ширмой — туалетная комната.

Всё? Готовы? Следующая серия залов раскрывает сразу две темы: скаредность и расточительство. По правую руку представлена скупость, по левую — мотовство: стало быть, антитеза, а вместе с тем две стороны одной — простите за каламбур — медали. Каламбур, знаете ли, неслучаен: тут у нас нумизматика в основном. Нумизматика. Есть такой анекдот: жена по телефону разговаривает с подругой и говорит: «А мой-то мудозвон…» А сидевший рядом муж чуть не подавился куском огурца, да как закричит: «Да сколько ж раз тебе объяснять, не мудозвон, а нумизмат!»

Смешно, правда?

Не смешно?

Ну, если вы такие серьезные, тогда взгляните на эти любопытные экспонаты (бронза, барельеф): здесь один персонаж родительское имение спускает в картишки да на кокоток, а тут, напротив, другой персонаж собственным детям сухари выдает под залог, расписку и проценты. Братья они родные, оттого так внешне и похожи. М-да, похожи. Похожи…

Похо…

Ну да ладно. А тут — за стеклом — слитки золотые в запекшейся крови, а сзади фоном — всеобщая декларация прав покупателя и потребителя.

А здесь, на этих стендах, — долговые обязательства, закладные и накладные квитанции, сберегательные и чековые книжки, кредитные и дебетные карты, монеты и банкноты всех времен и народов. Вот последние поступления: корпоративные журналы банков, презанятная, доложу вам, вещь. Там все про креативность и инновационность в процессах интенсификации проектов модернизации и активизации программ креативности и инновационности. Ха. И все в том же духе. Не жалея ни сил, ни времени… А вы говорите, кризис… М-да, к музам в дебри Парнаса мы не взбирались, в гладкий стих свою речь уложить не старались. Кстати об античности: разумно экономить и тратить время (свое ли, чужое) не умели никакие народы и ни в какие времена, что, кстати, и сказывается на безумном количестве денежных знаков. Огромные массы денежной массы. И неумение человеческих масс жить по-человечески. Ха.

Кстати, один симпатичный мальчик вот какую тавтограмму сочинил: «Деньгами думать дурно…» Сейчас он уже вырос, улетел в Поднебесную и вовсю задумывается, как бы заработать побольше денег…

Здесь отдел гнева и зависти. Предназначен для хронических садистов и мазохистов, то есть для тех, кто извращает, насилует время и ассоциируемые с ним конкретные предметы и символы (начиная с самих себя). Здесь подобно символу времени сжимается, скручивается и растягивается мерзкая плоть. Каково? Голограммные изображения в деревянных рамках представляют всю гамму чувств и соответствующих им выражений. Вон как их всех распирает. Одна рожа краше другой. А это зеркало. Можете потренироваться. Обратите внимание на пиротехнические эффекты: гром, молнии, сполохи. Очень удачно получилось. Со вкусом, изящно. Здесь вам не телевидение какое-то. А вот макеты и муляжи внутренних органов, которые атрофируются и разрушаются под воздействием неодолимой внешней силы. Так сказать, природный форс-мажор, которому и дела нет до ваших анти- и проакций и прокламаций. Вот, кстати, мультимедийная установка: посылаемые импульсы изменяют окраску и вызывают колебание магнитных волн. Все, так сказать, перекрашивается и колеблется. И если бы не, так сказать, кармические таблички, то…

Ну ладно. Экспозиция находится в стадии оформления и будет завершена в скором времени. Жаль, что вы не увидите…

А тут у нас графика будет. Кабинет эстампов в некотором роде. Карандаш, тушь, акварель, гравюры с убийцами и самоубийцами. Правда, сейчас всех душегубов вынесли на время ремонта. Осторожно, не испачкайтесь. Здесь у нас планируется устроить тир с пневматическим оружием. Для стрельбы на время и по времени. Посреди — эстрада для танцев с саблями, а в центре — «луизетта», изобретение одного французского доктора-гуманиста. Вдоль стен — стенды для разнообразных умерщвляющих средств и приспособлений: колющих и режущих, рубящих и секущих; огнестрельных; отравляющих; поражающих; виртуальных и даже ритуальных (сакральное забывать нельзя). Будет очень, очень красиво.

Ну-с. Если вопросов нет, то здесь я с вами попрощаюсь. Нет, нет. Мне — пора. Задержался я с вами. Ведь вас много, а я — один. Да вы не робейте. Справитесь. В следующих залах еще много чего: хулители, содомиты, ростовщики, обольстители, льстецы, симонисты, прорицатели, взяточники, лицемеры, тати, злосоветники, депутаты разных созывов, сектанты, подделыватели, изменники и проч. Последний зал числится за тщеславцами и честолюбцами, среди которых писатели, поэты, романисты, эссеисты, мемуаристы, беллетристы, короче, графоманы и бумагомаратели.

Идите и смотрите. И учитесь время попусту не тратить. Пока не дойдете туда, где язык уступает безмолвию. Живое время еще есть: мелким песком в часах сыпется или ржавой водой из крана капает, у кого как. «Все течет, все из меня, — цитировал своего предшественника поэт Лю-Ци Басмани, после двух лет, проведенных в одиночной камере, и добавлял: — И из вас тоже: капает время в дырявое темя, ржавой водой заполняет череп и заливает сумбурные мысли мои».

Вот так. Тик-так.

Вот. Так.