Эксодус (Книга 1 и 2)

В столовой Дворца мягкие звуки штраусовского вальса сливались с громкой английской речью, звоном стаканов и шумом прибоя, доносящимся с моря. Марк выпил кофе, вытер рот салфеткой и уставился поверх Китти на только что вошедшего рослого мужчину. Мужчина что-то говорил на ухо старшему официанту, а тот покачал в сторону столика, где сидел Марк. У Марка расширились зрачки, когда он узнал Бен Канаана.

- Марк, у тебя глаза, словно ты увидел призрак.

- Я и впрямь увидел. Вот он подходит. Нам предстоит в высшей степени интересный вечер.

Китти обернулась и увидела Ари Бен Канаана, нависшего как башня над их столиком.

- Я вижу, вы меня не забыли, Паркер, - сказал он и сел, не дожидаясь приглашения. Затем, обернувшись к Китти: - А вы, верно - миссис Кэтрин Фремонт.

Ари и Китти посмотрели друг другу в глаза. Никто глаз не отводил. Последовало несколько неловких мгновений, затем Ари поискал глазами официанта и подозвал его. Он заказал сэндвичи.

- Это Ари Бен Канаан, - сказал Марк, - мой старый знакомый. Я вижу, вы знакомы с миссис Фремонт.

- Ари Бен Канаан, - сказала Китти, - какое неуклюжее имя.

- Это на иврите, миссис Фремонт. В переводе это значит: Лев, сын Канаана.

- Весьма загадочно!

-Напротив. Иврит - очень логичный язык.

- В самом деле? Я этого не замечала, - чуть иронически сказала Китти.

Марк смотрел то на одного, то на другую. Они только познакомились и уже между ними пошла та словесная канитель, в которую так часто пускался он сам. Видно, Бен Канаан задел какую-то струну в душе Китти, - приятную или неприятную, - потому что Китти обнажила когти.

- Странно, что вы не обратили внимания на логичность этого языка, отвечал Ари. - Господь бог считал древнееврейский настолько логичным, что он велел написать библию именно на этом языке.

Китти улыбнулась и кивнула. Оркестр заиграл фокстрот.

- Танцуете, миссис Фремонт?

Марк откинулся на стуле и следил за тем, как Бен Канаан повел Китти к площадке, обнял ее и ловко повел в танце. Марку не нравилась искра, вспыхнувшая, когда они увидели друг друга. Ему было неприятно думать, что Китти такая же, как все, и готова заигрывать с мужчиной, как все. Они танцевали недалеко от его столика. На лице Китти застыло выражение какой-то растерянности; оно казалось неестественным.

Затем Марк подумал о самом себе. С тех пор как он прибыл на Кипр, его не покидало чувство, что здесь заваривается какая-то каша. Появление Бен Канаана только подтверждало эту догадку. Он достаточно хорошо знал палестинца и догадывался, что он один из главных агентов Мосада Алия Бет. Он знал также, что тот попросит его о чем-то; иначе он не стал бы искать встречи с ним. А Китти? Она интересовала его как его, Паркера, спутница, или было еще что-то другое?

Китти была рослая женщина, но в объятиях Ари Бен Канаана она чувствовала себя девчонкой. Она испытывала странное чувство. Появление этого атлетически сложенного, красивого мужчины сбило ее с толку. Теперь, в его объятиях, всего лишь минуту после того, как они познакомились, она чувствовала какое-то странное освобождение. Это было приятное чувство; она уже много, много лет его не испытывала. В то же время ей все это казалось глупым.

Танец кончился, и они вернулись к столику.

- А я думал, что вы, палестинцы, умеете только плясать хору, - сказал Марк.

- Я слишком долго подвергался влиянию вашей культуры, - ответил Ари.

Принесли сэндвичи, и он принялся жадно есть.

Марк терпеливо ждал, когда он выложит перед ним цель своего прихода. Он внимательно посмотрел на Китти. Она уже овладела собой, хотя продолжала поглядывать искоса в сторону Ари, готовая каждую секунду к удару.

Наконец Ари перестал есть и невзначай бросил:

- Мне нужно поговорить кое о чем с вами обоими.

- Здесь, в самом логове неприятеля?

Ари улыбнулся. Он обернулся к Китти.

- Паркер не успел сказать вам, что в известных кругах мою деятельность считают крамольной. Время от времени англичане даже оказывают нам честь, называя нас "подпольем". Одна из первых мыслей, которые я стараюсь внушить новому члену нашей организации - это опасность, заключающаяся в полуночных свиданиях. Я бы сказал, что нет на свете более подходящего места для обсуждения моего дела к вам, чем вот это.

- Давайте пойдем хоть в мой номер, - сказал Марк. Не успели они закрыть за собой дверь номера, как Ари перешел прямо к делу.

- Паркер, мы с вами можем оказать друг другу услугу.

- Я слушаю.

- Вы знакомы с лагерями для беженцев в Караолосе?

Марк и Китти кивнули.

- Я тут набросил план побега трехсот детей. Мы перевезем их сюда, а здесь, в Киренском порту, погрузим их на борт корабля.

- Ваши ребята уже давно занимаются нелегальной переправкой беженцев в Палестину. Это старо.

- Это будет ново, если вы мне поможете. Вы помните, какую бурю вызвало наше нелегальное судно "Обетованная земля"?

- Конечно, помню.

- Англичане неплохо получили тогда по шапке. У нас такое чувство, что если нам удастся спровоцировать еще один такой инцидент, как тогда с "Обетованной землей", то мы сможем заставить их отказаться от своей иммиграционной политики в Палестине.

- Я вас плохо понимаю, - сказал Марк. - Если вам даже удастся устроить массовый побег из Караолоса, то как же вы доставите людей в Палестину? Если же вы их доставите, то мне-то что перепадет от этого?

- В том-то и все дело, - сказал Ари, - что никуда дальше борта корабля и дальше Кирении они не попадут. Я вовсе не собираюсь переправить их в Палестину.

Марк потянулся вперед. Это становилось интересным; в плане Бен Канаана явно крылось больше, чем казалось на первый взгляд.

- Положим, - сказал Ари, - что из Караолоса сбегут триста сирот, и мы их погрузим на корабль здесь в Кирении. Положим дальше, что англичане нас накроют и не дадут судну сняться с якоря. Теперь положим, вы напишете заранее репортаж обо всем этом, и этот репортаж лежит у вас где-то в Париже или Нью-Йорке. В ту самую минуту, когда дети будут все погружены на корабль, ваш репортаж появляется под аршинным заголовком на первой странице всех сколько-нибудь важных газет.

Марк свистнул. Как большинство американских корреспондентов, он сочувственно относился к беженцам. Марк получит сенсационный материал, Бен Канаан получит гласность и вытекающую из нее пользу. Но достаточно ли сенсационным будет материал, и стоит ли ему связываться со всем этим? Дополнительной информации ему ждать было неоткуда, посоветоваться он ни с кем не мог; он сам должен все обдумать и решить. Ари дал ему понюхать ровно столько, чтобы возбудить его аппетит. Задавать палестинцу дополнительные вопросы значило бы уже согласиться. Марк посмотрел на Китти. Она ничего не понимала.

- А как вы собираетесь устроить побег трехсот детей из Караолоса и доставить их в Кирению?

- Значит, вы согласны?

- Это значит только, что мне интересно знать. Ни к чему это меня еще не обязывает. Но вот вам мое слово, что если я не дам вам своего согласия, все равно все, что будет сказано в этой комнате, здесь и останется.

- С меня этого достаточно, - сказал Ари. Он уселся на краю низенького комода и изложил свой план побега пункт за пунктом. Марк наморщил лоб. План был смелый, отважный, прямо-таки фантастический. И несмотря на это - гениально простой. Все, что ему нужно было сделать, это - написать репортаж, переправить его каким-нибудь образом в лондонское или в парижское отделение АСН, а когда он подаст заранее обусловленный знак, репортаж появится в газетах, и это произойдет в тот самый момент, когда состоится побег. Ари кончил, и Марк некоторое время обдумывал его.

Он закурил сигарету, прошелся по комнате и стал забрасывать Ари вопросами. Ари, казалось, все предусмотрел. Да, здесь таилась возможность целой серии сенсационных репортажей. Марк пытался взвесить, какие шансы на успех у невероятного плана Ари. Получилось не больше, чем половина на половину. Марк принял во внимание, что Ари очень умный парень, что он знает английские порядки на Кипре как свои пять пальцев. Ему было известно также, что у Ари есть помощники, которым такое дело вполне по плечу.

- Я вступаю в игру, - сказал Марк.

- Прекрасно, - ответил Ари. - Я так и знал,, что вы не упустите такой возможности.

Он повернулся к Китти.

- Миссис Фремонт, неделю тому назад вам предложили работу в детской секции. Вы обдумали это предложение?

- Я решила отклонить его.

- Может быть, вы еще раз подумаете; чтобы, так сказать, помочь Паркеру?

- Нет, на что вам Китти? - вмешался Паркер.

- Все учителя, няни и прочие работники с воли - евреи, - ответил Ари, - и мы должны исходить из предположения, что все они у англичан на подозрении.

- На подозрении в смысле чего?

- Сотрудничества с Мосадом. Вы - христианка, миссис Фремонт. Нам кажется, что женщина вашего происхождения и вероисповедания будет пользоваться гораздо большей свободой действий.

- Другими словами, вы собираетесь использовать Китти в качестве курьера?

- Более или менее. Мы подделываем в лагере всякие документы, в которых мы нуждаемся вне лагеря.

Марк сказал: - Мне, пожалуй, лучше предупредить вас заранее, что я не пользуюсь особыми симпатиями англичан. Не успел я спуститься с самолета, как адъютант Сатерлэнда уже явился ко мне засвидетельствовать свое почтение. Мне, правда, это вряд ли помешает, но если Китти пойдет работать в Караолос, они, пожалуй, заподозрят, что она пошла туда по моему заданию.

- Совсем напротив. Они будут совершенно уверены, что вы никогда не послали бы ее работать в Караолос.

- Может быть, вы и правы.

- Конечно я прав, - сказал Ари. - Допустим, что произойдет самое худшее; допустим, что миссис Фремонт попадется с подделанными бумагами. Она решительно ничем не рискует. Будет, конечно, неловко; ее возьмут, пожалуй, под наблюдение или выпроводят с Кипра.

- Минуточку, - сказала Китти. - Я слышала, как вы тут распоряжаетесь моей судьбой. Мне очень жаль, что мне вообще пришлось присутствовать при этом разговоре. Я не собираюсь идти работать в Караолос, мистер Бен Канаан, и я не хочу быть замешанной в ваших делах.

Ари бросил быстрый взгляд на Марка. Тот только пожал плечами.

- Она совершеннолетняя.

- Я думал, вы с Паркером друзья.

- Мы и есть друзья, - сказала Китти, - и я вполне понимаю, что он заинтересован в этом деле.

- Не понимаю, как это вы можете не быть заинтересованной в этом деле. У нас сейчас конец 1946-го года. Еще через несколько месяцев мы будем праздновать вторую годовщину победы. Между тем множество людей все еще находится за колючей проволокой и в нечеловеческих условиях. В Караолосе есть дети, которые просто не представляют себе жизни вне колючей проволоки. Если мы не заставим англичан отказаться от своей политики, у них есть шансы остаться на всю жизнь за колючей проволокой.

- Вот именно, - возразила Китти, - все, что имеет отношение к Караолосу, безнадежно связано с политикой. Я уверена, что у англичан есть свои соображения. Я не хочу принимать чью-либо сторону.

- Миссис Фремонт. Я был капитаном в английской армии и награжден крестом за отвагу. Хоть и пошло, а скажу все-таки, что некоторые мои лучшие друзья англичане. У нас имеются десятки английских солдат и офицеров, несогласных со всем тем, что делается в Палестине и помогающих нам днем и ночью. Тут политика ни при чем, здесь речь идет просто о человечности.

- Я сомневаюсь в вашей искренности. С чего бы вы стали рисковать жизнью трехсот детей?

- У большинства людей имеется цель в жизни, - сказал Ари. - В Караолосе жизнь лишена цели. Бороться за свободу - это цель. У нас в Европе четверть миллиона людей, желающих попасть в Палестину. Любой из них с радостью поднялся бы на борт судна в Кирении, если бы ему представилась такая возможность.

- Вы очень хитры, мистер Бен Канаан. Мне вас не переспорить. У меня нет на все готового ответа, как у вас.

- Я думал, вы медсестра, - иронически сказал Ари.

- В мире достаточно горя. Существуют тысячи мест, где моя работа так же нужна, как в Караолосе, с той только разницей, что там это не связано с политикой.

- Почему бы вам не съездить сначала в Караолос, а уж тогда решать?

- Вам не удастся перехитрить меня, и я не дам себя спровоцировать. Я работала сестрой в ночную смену на станции скорой помощи, и почти не проходило ночи, когда бы я не имела дела с искалеченными. Вам вряд ли удастся показать мне в Караолосе что-нибудь такое, чего бы я не видела раньше.

В комнате воцарилась тишина. Ари Бен Канаан глубоко вздохнул и поднял руки в знак того, что сдается.

- Жаль, - сказал он. - Через пару дней мы с вами увидимся, Паркер.

Он повернулся к двери.

- Мистер Бен Канаан, - сказала Китти, - а вы уверены, что я не выдам вашего плана нашим общим друзьям?

Ари вернулся и посмотрел ей прямо в глаза. Она сразу поняла, что сказала не то. Жестокая улыбка чуть скривила его губы.

- Мне кажется, это у вас просто заговорило женское самолюбие; вы хотите, чтобы последнее слово осталось за вами. Вообще же я не часто ошибаюсь в людях, просто не могу себе позволить этого. Мне нравятся американцы, у них еще не совсем вывелась совесть. Когда она проснется и у вас, вы сможете найти меня у господина Мандрии, и я буду очень рад показать вам Караолос.

- Вы очень уверены в себе, не так ли?

- Я бы сказал, - ответил Ари, - что как раз в эту минуту я более уверен в себе, чем вы.

Ари вышел из комнаты.

Прошло несколько долгих минут, прежде чем улеглось напряжение, вызванное этим неожиданным визитом.

Китти сбросила туфли и села на кровать.

- Вот тебе и интересный вечер!

- По-моему ты правильно сделала, что не ввязалась во все это.

- А ты?

- Я - другое дело. Тут всего на день работы, а может получиться целое дело.

- А если бы ты отказался?

- О, они нашли бы какого-нибудь другого журналиста в Европе и привезли бы его на Кипр. Они очень неглупый народ, и у них нет недостатка в средствах. Я им просто подвернулся под руку.

- Марк, - задумчиво сказала Китти, - не повела ли я себя глупо?

- По-моему, ты вела себя ничуть не глупее, чем вела бы себя на твоем месте любая другая женщина. - Марк хотел дать ей понять, что от него не ускользнуло, какое впечатление произвел на нее Ари.

- Гордый он. Когда ты с ним познакомился?

- Впервые я его встретил в Берлине в начале 39-го года. Это было мое первое поручение в качестве корреспондента АСН. Он находился там по заданию Мосада Алия Бет, чтобы вывезти из Германии как можно больше евреев, прежде чем начнется война. Ему тогда едва перевалило за двадцать. Затем я его встретил в Палестине: он служил тогда в английской армии. Это было во время войны, у него было какое-то секретное задание. После войны он то и дело появлялся в Европе то здесь, то там, закупал оружие, переправлял нелегально беженцев в Палестину.

- Ты серьезно думаешь, что из этой сумасшедшей затеи может что-нибудь выйти?

- Он толковый парень.

- Да, ты прав. Этот Бен Канаан нисколько не похож на тех евреев, которых я знавала раньше. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду. Вообще-то они ведь не очень отличаются... храбростью. Среди них не часто встретишь таких... вояк, что ли, и тому подобное.

- Вот как! Ты, я вижу, все еще не избавилась от добрых, старых предрассудков нашей родной Индианы. По-твоему, еврей - это Абраша, который женится на Сарочке.

- Марк, перестань! Я достаточно долго работала с врачами-евреями, чтобы знать какие они грубияны и хамы. Они не ставят нас ни во что.

- Ты что? У тебя, никак, комплекс неполноценности?

- Я бы не стала с тобой спорить, если бы ты говорил, скажем, о немцах, а не о них.

- Что ты этим хочешь сказать, Китти? Мы что же, чистые арийцы, по-твоему?

- Я хочу этим сказать, что ни один американский еврей не поменялся бы местом с негром, мексиканцем или индейцем.

- А я тебе говорю, что необязательно линчевать человека, чтобы узнать, что у него происходит внутри. О, конечно, евреям в Америке живется неплохо, но твое отношение к ним и других таких, как ты, а также тот факт, что они в продолжение двух тысячелетий были козлами отпущения, все это не могло не наложить на них особый отпечаток. Впрочем, почему бы тебе не поговорить об этом с Бен Канааном? Он, кажется, знает, как нужно обращаться с тобой.

Китти сердито вскочила с кровати. Но тут они оба рассмеялись. Они ведь были Марк и Китти и просто не могли сердиться друг на друга.

- Кстати, что это такое Мосад Алия Бет?

- Слово "алия" обозначает "подниматься", "вставать", "взбираться". Когда еврей едет в Палестину, это всегда называют "алия", будто он поднимается. "Алеф" - это первая буква еврейского алфавита. Она всегда применяется для обозначения легальной иммиграции. "Бет", вторая буква алфавита, обозначает нелегальную. Поэтому Мосад Алия Бет означает в переводе "Организация для нелегальной иммиграции".

Китти улыбнулась.

- Господи, - сказала она, - до чего же логичен древнееврейский язык!

В течение двух дней, последовавших за визитом Ари Бен Канаана, Китти ходила какая-то встревоженная и беспокойная. Она не хотела признаться даже самой себе, что ей хотелось встретиться еще раз с рослым палестинцем. Марк хорошо знал Китти и понимал ее состояние, но делал вид, будто никакого Бен Канаана вовсе не существовало.

Она не отдавала себе ясного отчета в том, что именно тревожило ее, кроме того факта, что посещение Бен Канаана оставило у нее сильное впечатление. Неужели это была та самая американская совесть, о которой говорил Бен Канаан, или может быть, она жалела о своей антиеврейской выходке?

Как-то она спросила Марка - не совсем, впрочем, случайно, - когда, собственно, он встретится с Ари? В другой раз она довольно неуклюже намекнула, что было бы хорошо съездить просто так в Фамагусту. Затем она опять рассердилась на самое себя и решила вовсе не думать больше об этом Бен Канаане.

На третий день Марк слышал, как она беспокойно ходила взад и вперед по своей комнате.

Она уселась в темноте в удобное кресло и, закурив сигарету, решила разобраться во всем этом деле.

Ее не особенно прельщала перспектива быть втянутой помимо своей воли в страшный мир Ари Бен Канаана. Ее отношение к жизни всегда отличалось трезвостью, даже расчетливостью. "Китти такая умница" - всегда говорили про нее.

Когда она полюбила Тома Фремонта и решила заполучить его, она действовала по хорошо обдуманному плану. Впоследствии она вела разумное домашнее хозяйство и расходовала разумно. Она решила, что дочь должна у нее родиться весной, и это тоже из разумных соображений. Она во всем предпочитала мгновенным импульсам хорошо обдуманные решения.

Она никак не могла взять в толк, что происходило с ней за эти последние два дня. Какой-то странный человек появился бог весть откуда и наговорил ей еще более странные вещи. Она видела перед собой жесткое, красивое лицо Ари Бен Канаана с его пронзительным взглядом, читающим в ее душе, как в открытой книге и словно насмехающимся над нею. Она вспомнила, что она почувствовала, когда танцевала с ним.

Никакой логики во всем этом не было. Во-первых, Китти всегда чувствовала себя неловко в обществе евреев; она открыто признавалась в этом Марку. Но в таком случае, почему же все это не давало ей покоя?

Наконец она поняла, что она не успокоится, пока не встретится еще раз с Ари и не обойдет с ним лагеря для беженцев в Караолосе. Она решила, что единственный путь, чтобы покончить со всем этим, - это новое свидание с ним, чтобы убедить самое себя, что никакой мистики во всем этом нет, а всего-навсего преходящее увлечение. Она побьет Ари Бен Канаана его же оружием.

Марк не удивился, когда на следующее утро Китти попросила его за завтраком назначить свидание с Бен Канааном для осмотра лагеря в Караолосе.

- Родная, я был так рад, когда ты приняла такое разумное решение третьего дня. Пожалуйста, останься при нем!

- Я и сама не понимаю, что на меня нашло, - сказала она.

- Бен Канаан действовал наверняка. Он знал, что ты придешь. Не будь глупой. Если ты поедешь в Караолос, тебе уже не выпутаться. Послушай, хочешь я тоже откажусь? Сейчас же и улетим отсюда.

Китти покачала головой.

- Твое любопытство наделает тебе бед. Ты всегда была такой благоразумной. Что с тобой случилось?

- В моих устах это звучит странно, не правда ли, Марк? Но у меня такое чувство, будто меня толкает на это какая-то непонятная сила, Но можешь не сомневаться, Марк: я еду в Караолос, чтобы покончить со всем этим..., а не начать.

Марк понял, что она попалась, хотя и не хочет в этом признаться. Он мог только надеяться, что ничего дурного ее не ждет впереди.

Глава 10

Китти протянула пропуск английскому вахтеру у ворот и прошла в секцию No 57 лагеря в Караолосе, расположенную ближе всего к детской зоне.

- Вы миссис Фремонт?

Она обернулась, кивнула и посмотрела на улыбающегося человека, протянувшего ей руку. Она подумала, что он производит гораздо более приятное впечатление, чем его соотечественник.

- Меня зовут Давид Бен Ами, - сказал он. - Ари попросил меня встретить вас. Он придет сам через несколько минут.

- А что означает "Бен Ами"? С некоторых пор я интересуюсь еврейскими именами.

- Оно означает "Сын моего народа", - ответил он. - Мы очень надеемся на вашу помощь для проведения "операции Гедеон".

- Операции Гедеон?

- Да, так я назвал план Ари. Вы еще не забыли закон божий, книгу судей? Гедеон должен был отобрать отряд для сражения с мидъянитами. Он отобрал человек триста. Мы тоже отобрали триста, чтобы сразиться с англичанами. Возможно, параллель слишком натянутая. Ари находит, что я опять впал в сентиментальность.

Китти приготовилась провести трудный вечер; теперь этот мягко улыбающийся юноша обезоружил ее. Навстречу шел огромный мужчина, в котором Китти безошибочно угадала Ари Бен Канаана. Она набрала полные легкие воздуха и старалась подавить волнение, которое, она чувствовала, поднималось в ней, как и в первый раз.

Он остановился перед ней, и они кивнули друг другу. Она без слов дала ему понять, что, хотя она и приняла вызов и явилась, но сдаваться она не думает.

В 57-ой секции жили главным образом пожилые и очень набожные люди. Они медленно прошли между двумя рядами палаток, битком набитых грязными и вконец опустившимися людьми. Воды мало, - пояснил Бен Ами, - пойти в баню практически нет возможности. Питание плохое. Люди ходили худые, некоторые злые, некоторые просто растерянные; на всех лицах лежала печать обреченности.

Они остановились на минуту у открытой палатки, где старик с изможденным лицом что-то стругал у входа. Он показал ей свою работу. Это была пара молитвенно сложенных рук, связанных колючей проволокой. Ари зорко наблюдал за Китти, стараясь уловить малейшую реакцию.

Все здесь было грязно, гнило и отвратительно, но Китти приготовилась к гораздо худшему. Она начинала верить, что никакой мистической власти у Ари над ней нет.

Они остановились еще раз и заглянули в палатку побольше, служившую молельней. Над входом был прибит грубо выстроганный символ Меноры, ритуального подсвечника. Ей представилось странное зрелище: старики качались взад и вперед, напевая непонятные молитвы. Для Китти все это было словно из другого мира. Ее взгляд остановился на одном особенно грязном, бородатом старике, навзрыд и горестно плакавшем.

Давид взял ее за руку и вывел из палатки.

- Глубокий старик, - сказал Давид, - что вы хотите. Он беседует со своим богом, рассказывает ему, как он прожил жизнь безгрешно, блюдя все его законы, веря в святую Тору и безропотно перенося любые ниспосланные испытания. Он просит бога избавить его от страданий: он этого вполне заслужил своей праведной жизнью.

- Эти старики, - сказал Ари, - никак не поймут, что единственный мессия, способный избавить их от страданий, - это штык на конце винтовки.

Китти посмотрела на Ари - в нем было что-то нечеловеческое.

Ари почувствовал неприязненный взгляд Китти. Он схватил ее за руку.

- Вы знаете, что такое "Зондеркомандо"?

- Ари, не надо..., - сказал Давид.

- "Зондеркомандо" - это бригада людей, которых немцы заставляли работать в крематориях. Мне бы хотелось показать вам здесь другого старика. Он выгреб кости своих собственных внуков из печи в Бухенвальде и отвез их на тачке. Признайтесь, миссис Фремонт, видели ли вы на своей станции скорой помощи что-нибудь похлеще?

У Китти переворачивались внутренности. Однако тотчас же взяла верх обида, и она, чуть ли не плача, выпалила:

- Вы действительно не остановитесь ни перед чем.

- Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы только показать вам, в каком отчаянном положении мы находимся.

Не говоря ни слова, они только зло посмотрели друг на друга.

- Пойдем, что ли, в детскую зону, - сказал он, наконец.

- Давайте, чтоб уж скорее покончить со всем этим, - ответила Китти.

Все трое прошли по мосту над колючей проволокой в детскую зону, и их глазам представился жестокий урожай, взращенный войной. Они прошлись по зданию стационара вдоль длинных рядов коек, где лежали туберкулезные дети; зашли в другие отделения, мимо искривленных от рахита суставов, лиц, окрашенных желтухой, незаживающих гноящихся ран. Они зашли также в закрытое отделение, битком набитое детьми с остекленевшими глазами, из которых смотрело безумие.

Они обошли палаты подростков, которые должны были кончить школу в 1940-1945 годах. Абитуриенты гетто, студенты концентрационных лагерей, аспиранты послевоенных развалин; бездомные сироты без отца и матери. Бритые головы прошедших дезинфекцию и отрепье; лица, на которых застыл ужас; мочащиеся под себя и дико орущие ночью. Плаксивые дети и злобные подростки, оставшиеся в живых только благодаря хитрости.

Они кончили осмотр.

- У вас тут превосходный медицинский персонал, - сказала Китти, - и этот детский лагерь прекрасно обеспечен всем.

- Не англичанам мы обязаны этим, - бросил Ари. - Все это - пожертвования своих же.

- Так что же из этого? - сказала Китти. - По мне, пусть даже манна небесная. Я пришла сюда потому, что моя американская совесть велела мне прийти. Теперь у меня совесть чиста. Я ухожу.

- Миссис Фремонт... - сказал Давид Бен Ами.

- Не спорь, Давид. У некоторых людей уже один наш вид вызывает отвращение. Проводи миссис Фремонт.

Давид и Китти пошли по палаточной улице. Она украдкой обернулась и посмотрела на глядящего ей вслед Ари. Ей хотелось выйти как можно скорее. Ей хотелось вернуться к Марку и забыть все эти ужасы.

Из одной палатки побольше, мимо которой они как раз проходили, до нее донесся громкий смех. Это был счастливый детский смех, и он звучал здесь как-то неуместно. Из любопытства Китти остановилась у палатки и прислушалась. В палатке какая-то девушка читала вслух сказку. Голос у нее был чудесный.

- Это исключительная девушка, - сказал Давид. - Она просто творит чудеса среди детей.

Опять раздался детский смех.

Китти подошла к входу в палатку и отогнула брезент. Девушка сидела спиной к ней. Она сидела на деревянном ящике, нагнувшись к керосиновой лампе. Вокруг нее с широко открытыми глазами сидело человек двадцать детей. Они все подняли головы и уставились на вошедших.

Девушка прервала чтение, обернулась и встала, чтобы приветствовать гостей. Лампа замигала от сквозняка и бросала причудливые тени на детские лица.

Китти и девушка стояли друг против друга. Глаза у Китти разширились, словно она увидела привидение.

Она быстро вышла из палатки, затем остановилась, вернулась и еще раз заглянула в палатку на изумленную девушку.

- Я хочу поговорить с этой девушкой, и наедине, - сказала она наконец срывающимся голосом. Подошел Ари. Он кивнул Давиду.

- Отведи девушку в здание школы. Мы будем ждать вас там.

Ари зажег фонарь в классной комнате и закрыл дверь. Китти стояла молча, бледная.

- Эта девушка напоминает вам кого-то, - внезапно сказал Ари.

Она не отвечала. Он посмотрел в окно и увидел приближающиеся тени Давида и девушки. Он еще раз взглянул на Китти и вышел из комнаты.

Оставшись одна, Китти мотнула головой. Это было какое-то наваждение. Зачем она пришла сюда? Зачем только она пришла? Она изо всех сил старалась овладеть собой, чтобы устоять перед взглядом этой девушки.

Дверь открылась, и Китти вся напряглась. Девушка робко вошла в комнату. Китти всматривалась в черты ее лица, с трудом подавляя желание броситься к ней и обнять ее.

Девушка с любопытством смотрела на нее; казалось, она что-то понимала, в ее глазах было сочувствие.

- Меня зовут... Кэтрин Фремонт, - срывающимся голосом сказала Китти. - Ты понимаешь по-английски?

-Да.

Какая прелесть эта девушка! Ее глаза засияли, она улыбнулась и протянула Китти руку.

- Я... я - медсестра. Мне хотелось поговорить с тобой. Как тебя зовут?

- Меня зовут Карен, - ответила девушка. - Карен Ханзен Клемент.

Китти присела и предложила девушке сесть тоже.

- А сколько тебе лет?

- Скоро шестнадцать, миссис Фремонт.

- Пожалуйста, зови меня Китти.

- Хорошо, Китти.

- Я слышала... ты тут работаешь с детьми. Девушка кивнула.

- Это чудесно. Ты понимаешь... я... я, может быть, тоже буду работать здесь... Мне бы хотелось знать о тебе все. Ты не возражаешь?

Карен улыбнулась. Она сразу полюбила Китти и инстинктивно почувствовала, что Китти ужасно хочет, чтобы она ее полюбила; ей это просто необходимо.

- Собственно, - начала Карен, - я из Германии... из Кельна. Но это было давно...".

Глава 11

КЕЛЬН. ГЕРМАНИЯ, 1938 ГОД.

Жизнь - чудесная штука, когда тебе семь лет и твой папа - знаменитый профессор Иоганн Клемент, а в Кельне как раз карнавал. Карнавал вообще хорошая штука, но еще лучше - прогулка с папой даже в будни. Можно пройтись под липами вдоль Рейна, пойти в зоопарк, где самые замечательные на свете обезьяны, а можно также прогуляться к собору и смотреть на башни, доходящие чуть ли не до самого неба. Лучше же всего - отправиться с утра с папой и Максимилианом в городской парк. Максимилиан - самая замечательная собака в Кельне, несмотря на то, что у него несколько странная внешность. В зоопарк Максимилиану, конечно, нельзя.

Иногда берут с собой и Ганса на прогулку, но вообще с маленьким братом всегда куча хлопот.

И коль уж ты такая хорошая девочка, то ты любишь, конечно, и маму тоже и тебе хочется взять и ее на прогулку с папой, с Гансом и с Максимилианом, но мама опять беременна и чувствует себя неважно последнее время. Было бы хорошо, если бы родилась сестричка; хватит с нее одного брата.

По воскресеньям все, кроме бедняжки Максимилиана - он остается, чтобы охранять дом - садятся в машину и папа едет вдоль Рейна к бабушке в Бонн. Каждое воскресенье у бабушки собирается много дядей, теток, двоюродных братьев и сестер, а бабушка готовит сотни вкусных вещей.

Скоро, когда настанет лето, они отправятся в путешествие вдоль берега на север или в Шварцвальд или в Баден-Баден с фонтанами и Парк-Отелем. Какое смешное название "Баден-Баден"!

Профессор Иоганн Клемент - ужасно важное лицо. В университете все снимают перед ним шляпу, кланяются и улыбаются ему.

- Доброе утро, герр доктор!

По вечерам приходят еще профессора со своими женами, а иногда еще человек 15-20 студентов, и в папиной комнате тогда негде повернуться. Они поют и спорят и пьют пиво всю ночь напролет. Когда у мамы еще не было живота, она с удовольствием шутила и тоже танцевала с ними.

Сколько есть на свете чудесных вещей и запахов, и звуков для счастливой девочки семи лет!

Всего же лучше были вечера, когда не было гостей, а у папы не было ни работы, ни лекций. Тогда вся семья собиралась у камина. Господи, какое это было счастье сидеть у отца на коленях, смотреть в огонь, чувствовать запах его трубки и слушать его мягкий, низкий голос, когда он читал сказку.

В эти тридцатые годы происходило много странных и непонятных вещей. Люди словно чего-то боялись и говорили шепотом - в особенности в университете. Но все это пустяки, когда наступает карнавал.

У профессора Иоганна Клемента было над чем задуматься. В дни повального безумия нужно сохранить ясную голову. Клемент был убежден, что ход дел в человеческом обществе подчиняется таким же непреклонным законам, как прилив и отлив. Бывали приливы страстей и ненависти, бывали даже приливы полнейшего безумия. Достигнув высшей точки, они низвергались и распадались вничто. Всему человечеству приходилось существовать в этом беспокойном океане, за исключением небольшой горстки, обитающих на таком высоком острове, что о нем разбивались все приливы и отливы, составляющие человеческую историю. Университет, так рассуждал Иоганн Клемент, был как раз таким священным островом.

Когда-то, в средние века, во времена крестовых походов, тоже был такой прилив ненависти; крестоносцы поголовно истребляли тогда евреев. Но прошло то время, когда на евреев возлагали ответственность за чуму или обвиняли в отравлении христианских колодцев. В период просвещения, последовавший за французской революцией, сами христиане разрушили стены гетто. В эту новую эру евреи и величие Германии были неразрывно связаны между собой. Евреи подчинили собственные интересы более высоким интересам всего человечества; они старались раствориться в обществе. И каких великих людей они дали миру! Гейне и Ротшильд, Карл Маркс и Мендельсон и Фрейд. Этот список можно продолжить без конца. Эти люди были, как и Иоганн Клемент, прежде всего и больше всего немцами.

Антисемитизм так же стар, как и человечество, рассуждал Иоганн Клемент. Он был частью бытия - чуть ли не естественный закон. Варьировали только его степень и разновидности. Конечно, лично ему жилось гораздо лучше, чем евреям в восточной Европе или в полуварварских условиях Африки. Остроконечные шапки и франкфуртский погром принадлежали к другому веку.

Пусть Германию захлестывает сейчас новая волна; он и не думает отвернуться от нее и бежать. И подавно не перестанет верить, что немецкий народ со своим великим культурным наследием рано или поздно разделается с преступными элементами, временно захватившими власть в стране.

Иоганн Клемент зорко следил за событиями. Все началось с истошного крика, затем пошли печатные намеки и обвинения, затем был объявлен бойкот евреев, затем - открытые преследования, избиения, выдергивание бород, затем,- ночной террор гитлеровцев, наконец - концентрационные лагеря.

Гестапо, Эсэс, Эсдэ, Крипо, Служба безопасности рейха. Вскоре каждое немецкое семейство находилось под неусыпным надзором нацистов, и мертвая хватка все более и более сжималась, пока были задушены и уничтожены последние остатки сопротивления.

Тем не менее, профессор Иоганн Клемент, как и большинство евреев в Германии, продолжал верить, что лично его эта новая угроза не коснется. Еще его дед преподавал в этом университете. Это был его, Иоганна Клемента, остров, его святая святых. Он полностью считал себя немцем.

Никогда ей не забыть этого воскресенья. Все собрались в доме бабушки в Бонне. Даже дядя Инго проделал весь путь из самого Берлина. Детей отпустили играть во дворе, и дверь гостиной закрыли.

На обратном пути в Кельн ни мама, ни папа не сказали ни единого слова. Взрослые ведут себя иногда как дети. Не успели вернуться домой, как ее и Ганса тут же уложили в постель. Эти тайные разговоры происходили все чаще и чаше, и если постоять у двери и чуточку ее приоткрыть, можно было расслышать все. Мама была ужасно расстроена. Папа был спокоен как всегда.

- Иоганн, милый, нам нужно что-то предпринять. На этот раз беду не пронесет мимо. Дело дошло до того, что я просто боюсь выйти на улицу с детьми.

- Это ты, вероятно, из-за беременности сгущаешь краски.

- Вот уже пять лет, как ты все уверяешь, что все образуется. А положение становится все хуже и хуже.

- Пока я работаю в университете... мы в безопасности.

- Ради бога, Иоганн! Перестань ты тешить себя иллюзиями. У нас не осталось ни одного друга. Даже студенты к нам больше не заходят. Все наши знакомые боятся сказать с нами слово.

Иоганн Клемент закурил трубку и вздохнул. Мирьям прикорнула у его ног и положила головку ему на колени. Он погладил ее по волосам. Рядом у камина потягивался и зевал Максимилиан.

- Я так стараюсь быть такой же храброй и рассудительной, как ты, - сказала Мирьям.

- Мой отец и мой дед учили здесь. Я родился в этом доме. Вся моя жизнь, все, к чему я стремился в жизни, все, что я любил в жизни, все это находится в этом доме. Мое единственное желание, чтобы и Ганс любил все это так же, как любил я. Иногда я задаю себе вопрос: честно ли я поступил по отношению к тебе и к детям, но что-то в моей душе не дает мне бежать. Потерпи еще немножко, Мирьям.., это пройдет... пройдет...

19-го ноября 1938 года.

200 синагог сожжено!

200 еврейских домов разрушено!

8000 еврейских магазинов разграблено!

50 евреев убито!

3000 евреев искалечено!

20000 евреев арестовано!

Начиная с этого дня ни один еврей не имеет права состоять в каком бы то ни было союзе или объединении! Начиная с этого дня ни один еврейский ребенок не имеет права посещать государственную школу!

Начиная с этого дня ни один еврейский ребенок не имеет права входить в общественный парк или на детскую площадку!

Все евреи в Германии облагаются особой денежной повинностью в сумме полтораста миллионов марок!

Начиная с этого дня все евреи обязаны носить желтую повязку с шестиконечной звездой!

Было трудно представить себе положение хуже этого. Однако прилив поднимался все выше и выше, пока волны не захлестнули наконец и остров Иоганна Клемента. В тот день маленькая Карен прибежала домой вся в крови, а в ее ушах гулко раздавалось слово "жид, жид, жид!".

Когда у человека такие глубокие корни и такая непоколебимая вера, разрушение этой веры равносильно катастрофе. Мало того, что он, Иоганн Клемент ошибся; он еще и навлек смертельную опасность на всю семью. Он кинулся искать какой-нибудь выход из положения, и поиски эти привели его в берлинское гестапо. Вернувшись из Берлина, он закрылся в своем кабинете на двое суток, сидя сгорбившись за письменным столом и не сводя глаз с какой-то бумаги, лежавшей перед ним. Эту чудодейственную бумагу ему преподнесли в гестапо. Один росчерк пера на этой бумаге избавил бы его и его семью от дальнейших неприятностей. В этой бумаге лежала судьба их всех.

Он читал ее еще и еще, пока не знал наизусть каждое слово.

...На основании вышеуказанного расследования и неопровержимых фактов, вытекающих из него я, Иоганн Клемент, полностью убедился в том, что данные о моем рождении - подложны и не соответствуют действительности. Я не принадлежу и никогда не принадлежал к еврейскому вероисповеданию. Я - ариец и...

Подпиши! Подпиши! Сотни раз он брался за ручку, чтобы подписать эту бумагу. Сейчас не время для благородных порывов! Он никогда не был евреем... Почему бы ему не подписать?... Какая разница?... Почему не подписать?...

Гестапо дало понять Иоганну Клементу с предельной ясностью, что ему предоставляется возможность выбрать только одно из двух. Если он не подпишет бумагу и не согласится продолжать свою исследовательскую работу, то его семья сможет покинуть Германию только в том случае, если он сам останется заложником.

На третий день утром он вышел из своего кабинета бледный и растерянный и посмотрел в испуганные глаза Мирьям. Затем он подошел к камину и бросил бумагу в огонь.

- Я не могу, - тихо сказал он. - Ты должна немедленно взять детей и выехать из Германии.

Он боялся теперь за каждую минуту, которую его семье осталось провести дома. Каждый стук в дверь, каждый телефонный звонок, звук приближающихся шагов вселял в него страх, какого он не знал до этого.

Он составил план. Прежде всего, семья уедет во Францию и будет жить у его коллег-друзей. Мирьям вот-вот должна родить и не может ехать далеко. Когда она родит и встанет на ноги, они смогут поехать дальше - в Англию или в Америку.

Не все еще было потеряно. Когда семья будет в безопасности, он сможет подумать и о самом себе. В Берлине действовали несколько тайных обществ, специально занимавшихся переправкой за границу немецких ученых. Ему порекомендовали обратиться к одной такой организации - группе палестинских евреев, называвших себя Мосад Алия Бет.

Чемоданы уже были увязаны, в доме все уже было закрыто. Муж и жена просидели всю ночь молча, всей душой надеясь на какое-нибудь чудо, которое бы дало им небольшую отсрочку.

Но этой ночью, накануне отъезда, у Мирьям начались схватки. В роддом ее отвезти было нельзя; она родила дома в спальне. Родился еще один сын. Роды были трудные, и раньше двух-трех недель ей было не встать на ноги.

Паника охватила Иоганна Клемента. Ему мерещилось, что они попали в западню, из которой нет спасения.

В отчаянии он помчался в Берлин и отправился на Мейнекенштрассе, дом номер 10, где помещался Мосад Алия Бет. Это был настоящий бедлам; сотни людей толпились в коридоре, отчаянно пытаясь выбраться из Германии.

В два часа утра его повели в кабинет, где сидел смертельно усталый молодой человек. Его звали Ари Бен Канаан, он прибыл из Палестины, чтобы помочь евреям бежать из Германии.

Бен Канаан посмотрел на него покрасневшими от бессонницы глазами. Он вздохнул.

- Мы устроим вам побег, доктор Клемент. Идите до мой, мы вам сообщим. Я достану паспорт, визу... Нужно еще сунуть взятку кому следует. Это займет несколько дней.

- Речь идет не обо мне. Я не могу бежать. Жена тоже. У меня трое детей. Их вы должны вывезти.

- Их я должен вывезти, - перекривил его Бен Канаан. - Доктор, вы важное лицо. Может быть, мне удастся помочь вам. Вашим детям я помочь не могу.

- Вы должны, вы обязаны! - закричал он. Ари Бен Канаан ударил кулаком по столу и вскочил на ноги.

- Вы видели всех этих людей в коридоре? Все они хотят бежать из Германии, - он перегнулся через стол и чуть не дотронулся головой до Иоганна Клемента. Пять лет тому назад мы просили, мы умоляли вас оставить Германию. Теперь, если вам даже удастся выехать, англичане все равно не пустят вас в Палестину. "Мы немцы, мы - немцы, они нас не тронут!" - только и слышно было от вас. Господи, боже мой, теперь-то что я могу сделать?

Ари глотнул и опустился на стул. Он закрыл на минуту глаза, лицо было бледное от усталости, как маска. Он достал пачку бумаг со стола и начал рыться в ней. Он вытащил какую-то бумагу.

- Вот у меня виза на выезд четырехсот человек детей. Многие датские семьи изъявили согласие принять их к себе. Мы как раз формируем здесь поезд. Одного вашего ребенка я возьму.

- У меня... у меня трое детей.

- А у меня десятки тысяч. Но у меня нет виз, у меня нечем пойти против британского флота. Я предлагаю вам отправить своего старшего ребенка, который лучше сможет позаботиться о самом себе. Поезд уходит завтра с потсдамского вокзала.

Карен, не выспавшись, прижимала к себе любимую куклу. Папа стоял перед ней на коленях. Даже в полудремоте она чувствовала чудесный запах его трубки.

- Это будет замечательное путешествие; не хуже, чем в Баден-Баден.

- Но я не хочу, папа.

- Ладно, ладно! С тобой поедет столько мальчиков и девочек.

- Мне не надо мальчиков и девочек. Я хочу быть с тобой, с мамой, с Гансом и Максимилианом. И я хочу посмотреть на своего нового братика.

- Послушай, Карен Клемент. Моя дочь не имеет права плакать.

- Не буду... обещаю. Папа, папочка, я ведь скоро вернусь, правда?

- Мы все надеемся, что скоро.

Какая-то женщина подошла сзади к Иоганну Клементу и дотронулась до его плеча.

- Извините, пожалуйста, - сказала она. - Поезд вот-вот тронется.

- Я пройду с нею в вагон.

- Нет, нельзя. Родители в поезд не допускаются.

Он кивнул, быстро прижал к себе Карен и отступил назад, кусая мундштук трубки до боли в зубах. Женщина взяла Карен за руку, но вдруг девочка остановилась и обернулась. Она протянула отцу свою куклу.

- Па, возьми куклу. Пусть она смотрит за тобой.

Толпы убитых горем родителей облепили вагоны, а уезжающие дети прижимались к окнам, визжа, махая ручонками, бросая воздушные поцелуи и отчаянно стараясь еще один единственный и последний раз посмотреть на своих родителей.

Он смотрел тоже, но не увидел ее.

Стальной поезд загрохотал и тронулся. Родители бежали вдоль перрона, выкрикивая последние слова прощания.

Иоганн Клемент стоял не двигаясь среди толпы. Когда последний вагон проехал мимо, он вдруг увидел Карен, спокойно стоявшую на задней платформе. Она приложила ручку к губам и бросила ему поцелуй, словно знала, что никогда его больше не увидит.

Ее тоненькая фигурка становилась все меньше И меньше, пока совсем исчезла. Он посмотрел на куклу в своих руках.

- Прощай, жизнь моя! - прошептал он.

Глава 12

У Ааге и Меты Ханзен был чудесный домик в окрестностях Аалборга. Этот дом был словно создан для маленькой девочки, так как у них не было своих детей. Ханзены были значительно старше Клементов: Ааге начинал уже седеть, а Мета была далеко не такой красивой, как Мирьям; но все равно Карен чувствовала себя у них хорошо и уютно с той самой минуты, как они понесли ее, полусонную, в свою машину.

Поездка в Данию представлялась ей как злой кошмар. Она помнила только душераздирающий плач детей вокруг себя; все остальное утопало во мраке: как они встали в ряд, как им прикрепили какие-то бумажки на груди, чужие лица, чужой язык. Затем - залы ожидания, автобусы, новые бумажки.

Наконец ее повели одну в какую-то комнату, где с нетерпением ждали Ааге и Мета Ханзен. Ааге опустился на колени, поднял ее и понес к машине, а Мета держала ее всю дорогу до Аалборга на коленях, поглаживала ее и ласково что-то говорила, и Карен поняла, что теперь она в безопасности.

Ааге и Мета выжидательно остановились у дверей заранее приготовленной комнаты, куда Карен только что вошла на цыпочках. В комнате было множество кукол, игрушек, книг, платьев и вообще все, о чем только может мечтать маленькая девочка. Вдруг Карен увидела на кровати маленькую лохматую собачку. Она опустилась на колени, поласкала ее, и собачка лизнула ее в лицо: она почувствовала ее мокрую мордочку у себя на щеке. Она обернулась и улыбнулась Ханзенам, те улыбнулись тоже.

Первые несколько ночей без папы и мамы были ужасны. Она сама удивлялась, как сильно она скучала по своему брату Гансу. Она едва дотрагивалась до пищи и больше сидела молча в своей комнате с собачкой, которую она назвала тоже Максимилианом. Мета Ханзен понимала. Ночью она ложилась с ней рядом, держала ее за ручку и гладила ее, пока девочка не переставала всхлипывать и засыпала.

Всю последовавшую затем неделю не прекращался поток гостей. Они приносили подарки, устраивали целую возню вокруг Карен и разговаривали с нею на языке, которого она еще не научилась понимать. Ханзены ужасно гордились, и Карен делала все, что было в ее силах, чтобы угодить всем. Еще через несколько дней она впервые осмелилась выйти на улицу.

Карен очень привязалась к Ааге Ханзену. Он курил такую же трубку, как и ее папа, и любил прогулки. Аалборг был интересный город. Там тоже была река, как и в Кельне, только называлась она Лимфьорден. Господин Ханзен был юрист по профессии и очень важное лицо; казалось, все в городе знают его. Конечно, не такое важное, как ее отец... но таких вообще мало.

- Ну, Карен, ты прожила у нас уже почти три недели, - сказал однажды вечером Ааге. - Нам хотелось бы поговорить с тобой об одном очень важном деле.

Он сложил руки за спиной, заходил по комнате взад и вперед и говорил с нею так просто, что она все поняла. Он рассказал ей, что в Германии происходит много нехороших вещей, и ее папа и мама думают, что было бы лучше, если она останется некоторое время у них в Аалборге. Он понимает, сказал Ааге Ханзен, что они никогда не смогут заменить ей папу и маму, но так как бог не дал им детей, то они будут очень рады держать ее у себя и они бы очень хотели, чтобы и она была счастлива тоже.

Да, Карен поняла все очень хорошо. Она сказала Ааге с Метой, что она с удовольствием останется пока у них.

- И вот еще что, дорогая. Уж раз мы одолжили тебя у твоих родителей на некоторое время, и так как мы очень тебя любим, то не согласна ли ты одолжить у нас наше имя?

Карен задумалась. Ей показалось, что Ааге сказал ей не все. Его вопрос звучал так неестественно, по-взрослому, точно так, как разговаривали папа с мамой за закрытыми дверьми. Все же она кивнула и сказала, что она и на это согласна.

- Вот и прекрасно! Значит, ты теперь Карен Ханзен, хорошо?

Они взяли ее за руки, как всегда, повели ее в ее комнату и включили настольную лампу. Ааге еще поиграл с нею немножко, пощекотал ее, Максимилиан тоже вскочил на кровать; она смеялась до колик в животе. Затем она полезла под одеяло и помолилась.

- Благослови, господи, маму и папу, и Ганса, и моего нового братика, и всех моих дядей и теток, двоюродных братьев и сестер... благослови, господи, Ханзенов - они такие хорошие - и благослови обоих Максимилианов.

- Я сейчас посижу с тобой еще, - сказала Мета.

- Спасибо. Но сидеть со мной не нужно. Максимилиан посидит.

- Тогда спокойной ночи, дорогая.

- Ааге!

-Да?

- Датчане тоже не любят евреев?

Дорогой доктор и дорогая госпожа Клемент! Неужели прошло уже шесть недель с тех пор как Карен у нас? Какой это исключительный ребенок! Ее учитель говорит, что она и в школе занимается прекрасно. Просто поразительно, с какой легкостью она усваивает датский. Я думаю, это потому, что она проводит много времени со сверстниками. У нее уже целая куча подруг.

Зубной врач посоветовал нам удалить у нее зуб, чтобы легче вырос новый. Пустяковое дело. Мы хотим, чтобы она брала уроки музыки. Мы еще напишем вам об этом обстоятельнее.

Каждый вечер в своих молитвах...

К письму была приложена записка также и от Карен, написанная печатными буквами:

Дорогие мама, папа, Ганс, Максимилиан и мой новый братик: у меня нет слов, чтобы сказать Вам, как я соскучилась по всем".

Зимой Лимфьорден покрывается льдом, и можно кататься на коньках. Можно делать бабу, строить снежные дворцы, кататься на санках, а потом сидеть вечером у камина, пока Ааге натрет тебе до красна замерзшие ноги.

Но зима прошла, Лимфьорден опять оттаял, все зазеленело и расцвело. Настало лето, они все поехали в Блохус к морю, и однажды они покатались все на парусной лодке, забравшись чуть ли не на сотню миль в море.

Жизнь у Ханзенов была разнообразная и полная событий. У нее был кружок "наилучших" подруг, и ей нравилось ходить с Метой на рыбный базар, где так хорошо пахло, или стоять рядом на кухне и учиться печь пироги. Мета была мастерицей на все руки: она и шить умела, и уроки помогала готовить, и с такой любовью ходила за нею, когда она схватывала, бывало, грипп или ангину.

Ааге всегда улыбается и всегда готов взять ее на руки, он почти такой же добрый и умный, как папа. Ааге мог быть и ужасно строгим, когда обстоятельства этого требовали.

Однажды Ааге попросил Мету к себе в кабинет, когда у Карен был как раз урок танцев. Он был бледный и взволнованный.

- Мне только что сообщили из Красного Креста, - сказал он жене. - Они все исчезли. Бесследно. Вся семья. Я все перепробовал. Ничего нельзя узнать, что там делается.

- Ты думаешь, Ааге?..

- Что тут думать? Их всех отправили в концлагерь... если не еще хуже.

- О, господи!

Они так и не смогли заставить себя сказать Карен, что вся ее родня исчезла. Карен что-то заподозрила, когда не стало писем из Германии, но она слишком боялась задавать вопросы. Она любила Ханзенов и во всем доверяла им. Инстинкт подсказывал ей, что коли они сами не вспоминают про ее семью, то у них есть на это причины.

Кроме того, с нею происходило что-то странное. Карен, конечно, очень скучала по родным, но образ папы и мамы как-то все более и более расплывался. Когда восьмилетний ребенок оставляет своих родителей, вспоминать становится все труднее и труднее. Иногда Карен хотелось плакать от того, что она помнит своих родителей так смутно.

Спустя год она только с трудом могла представить себе то время, когда она не была Карен Ханзен и датчанкой.

РОЖДЕСТВО 1939 ГОДА.

В Европе шла война, и прошел год с тех пор, как Карен приехала к Ханзенам. Она пела своим звонким как колокольчик голосом рождественский гимн, а Мета аккомпанировала ей на рояле. После песен Карен подошла к шкафу в своей комнате, где она спрятала рождественский подарок, который она собственными руками изготовила в школе. Она гордо поднесла им пакет, на котором печатными буквами было написано: МАМЕ И ПАПЕ ОТ ДОЧЕРИ КАРЕН.

8-ое АПРЕЛЯ 1940.

Стояла предательская ночь. Сквозь утренний туман до датских границ доносился гулкий топот солдатских сапог. На рассвете по затянутым туманом каналам поплыли баржа за баржей, набитые солдатами в серых касках. Немецкая армия бесшумно и с точностью робота пересекла границы и растеклась вдоль и поперек по всей Дании.

9-ое АПРЕЛЯ 1940.

Люди в растерянности наводняют улицы. "Говорит датское радио. Сегодня в 4.15 немецкие вооруженные силы перешли наши границы в районе Сэда и Крусса!".

Ошеломленные молниеносной оккупацией датчане прильнули к радиоприемникам в ожидании того, что скажет король Христиан. Затем пришло сообщение: Дания капитулировала без единого выстрела в свою защиту. Падение Польши научило датчан, что всякое сопротивление

бесполезно.

Мета Ханзен забрала Карен из школы и приготовилась бежать в Борнхолм или на какой-нибудь отдаленный остров. Ааге успокоил ее и уговорил остаться и подождать. Пройдут недели, даже месяцы, прежде чем немцам удастся наладить свою администрацию.

Вид свастики и немецких солдат поднял в душе Карен волну воспоминаний; вместе с ними явился страх. Все ходили растерянные в эти первые недели, один Ааге сохранял спокойствие.

Немецкие оккупационные власти обещали поначалу золотые горы. Датчане, говорили они, такие же арийцы, как и сами немцы. Они, дескать, рассматривают датчан, как своих младших братьев, и главная цель оккупации - это защита датчан от большевиков. Дания, говорили они, сможет самостоятельно распоряжаться внутренними делами страны, ей предназначено стать "образцовым протекторатом". Таким образом, после того как первое волнение улеглось, наступили опять более или менее нормальные дни.

Король Христиан, пользовавшийся всеобщей любовью, возобновил свои ежедневные прогулки верхом из копенгагенского дворца Амалиенборг. Он бесстрашно ездил по улицам, и народ следовал его примеру. Пассивное сопротивление стало лозунгом дня.

Ааге оказался прав. Карен вернулась в школу и к урокам танцев, и жизнь в Аалборге вошла в прежнюю колею, словно ничего не случилось.

Наступил 1941 год. Восемь месяцев немецкой оккупации. С каждым днем становилось яснее, что напряжение между немцами и населением их "образцового протектората" все растет. Король Христиан беспрестанно раздражал немцев тем, что он их совершенно игнорировал. Датчане тоже старались игнорировать их, а то, еще хуже, издевались над их мероприятиями и смеялись над прокламациями. Чем больше датчане смеялись, тем немцы становились злее.

Если у датчан и были какие-то иллюзии в первые дни немецкой оккупации, то вскоре они рассеялись все до единой. Датские машины, датское продовольствие и датское стратегическое положение, все это занимало важное место в немецких военных планах. Дания должна была стать новым винтиком в немецкой военной машине. Имея пред глазами пример своих соседей, норвежцев, датчане организовали к средине 1941 года небольшое, но сильное движение сопротивления.

Доктор Вернер Бест, немецкий губернатор Дании, склонялся к умеренной политике по отношению к "образцовому протекторату", при условии, что датчане будут вести себя хорошо. Меры против датчан были мягкими по сравнению с мерами против народов других оккупированных стран. Тем не менее, подполье неуклонно росло. Хотя бойцы Сопротивления не могли и думать о том, чтобы совершать нападения на немецкие воинские части или организовать всеобщее восстание, они все же нашли способ, чтобы мстить немцам, а именно - саботаж.

Доктор Вернер Бест не ударился в панику. Он спокойно начал организовывать коллаборационистов среди датчан, надеясь противодействовать этим новой угрозе. Организованная немцами ГИПО (вспомогательная полиция) превратилась в банду датских террористов, которую бросали на карательные операции против собственного народа. За каждым актом саботажа следовала карательная экспедиция.

Проходили месяцы и годы немецкой оккупации. Карен Ханзен справила свой 11-ый и 12-ый день рождения в провинциальном городке Аалборге, где жизнь протекала почти нормально. Сообщения об актах саботажа и редкие перестрелки вызывали лишь кратковременное волнение.

Карен постепенно становилась женщиной. Она испытывала первые радости и горести, сопровождающие чувство любви не к родителям или к подругам, а к мужчине. Избранником Карен был Могенс Сорензен, лучший футболист школьной команды, и она стала предметом зависти всех остальных девушек.

Ее незаурядные хореографические способности побудили ее учителя настаивать перед Метой и Ааге, чтобы они попытались устроить ее в копенгагенский королевский балет. Она одаренная девушка, говорил учитель, и ее танец выразителен не по годам.

В начале 1943 года Ханзены начали все более и более тревожиться. Датское движение сопротивления установило связь с генштабом союзных войск и передавало туда важнейшие сведения о расположении военных заводов и складов на территории Дании. Не ограничиваясь этим, бойцы сопротивления помогали бомбардировщикам британской королевской авиации при налетах на эти объекты.

Полиция и другие продавшиеся немцам террористы приступили к широким карательным мерам. По мере усиления этой деятельности Ааге начал задумываться все чаще и чаще. Происхождение Карен было известно всем в Аалборге. Хотя никаких мер против датских евреев еще не принимали, но это могло случиться со дня на день. Он не сомневался, что полицаи донесли немцам все, касающееся Карен. В конце концов Мета и Ааге решили продать свой дом в Аалборге и перебраться в Копенгаген под тем предлогом, что у Ааге будет там большее поле деятельности, да и Карен там скорее сможет продолжать свои хореографические занятия.

Летом 1943-го года Ааге стал компаньоном в юридической фирме в Копенгагене. Они надеялись, что в огромном городе с его миллионным населением они легче смогут пройти незамеченными. Они достали подложное свидетельство о рождении, из которого явствовало, что Карен их родная дочь. Карен распрощалась с Моргенсом Сорензеном, испытывая все муки расставания с любимым.

Ханзены нашли очень хорошую квартиру на Сортедамс Доссеринген. Это была улица, утопающая в зелени, с видом на искусственное озеро и с множеством мостов, ведущих в старый город.

Вскоре Карен привыкла к новой обстановке и полюбила Копенгаген. Это был сказочно красивый город. Карен, Ааге и Максимилиан прогуливались часами, знакомясь с достопримечательностями города. В нем было столько чудесных мест: можно было пройтись по порту мимо памятника русалки, вдоль Лангелиние или по пышным садам старого города или по парку Христпанборгского дворца. Тут были каналы и узкие уютные аллеи со старыми пятиэтажными кирпичными домами, нескончаемые вереницы велосипедов и чудесный рыбный рынок на Гаммель-Штраиде, такой большой и шумный, никакого сравнения с базаром в Аалборге.

Однако жемчужиной этого сказочного города было Тиволи - море мигающих огней с каруселями, театрами и ресторанами, с огромными цветниками, детским оркестром и Вивекс-рестораном, с фейерверками и бьющим через край весельем. Очень скоро Карен начала недоумевать, как она жила вдали от Копенгагена.

Однажды Карен вернулась домой бегом. Она побежала по лестнице вверх, вихрем ворвалась в дом, и бросилась обнимать Ааге, который как раз читал газету.

- Папа, папочка!

Она стащила его с кресла, обхватила и пустилась с ним в пляс. Затем она его бросила растерянного посреди комнаты и начала плясать сама, то- и дело подбегая к нему и обнимая. В дверях появилась Мета и улыбнулась.

- Твоя дочь хочет сообщить тебе, что она принята в королевский балет.

- Вот как! - сказал Ааге. - Это же чудесно.

Этой ночью, когда Карен заснула, Мету было не унять.

- Они говорят, что она одна среди тысяч. Пять или шесть лет упорных занятий, и она станет звездой.

- Это хорошо... это очень хорошо, - сказал Ааге, стараясь не подавать вида, как гордится он сам.

Однако далеко не все в Копенгагене было так сказочно благополучно. Каждую ночь земля содрогалась от взрывов, устраиваемых подпольщиками, в воздухе полыхало пламя пожаров, раздавались выстрелы из винтовок и пулеметные очереди.

Саботаж!

Карательная экспедиция!

Полицаи начали систематически разрушать все то, что было дорого датчанам. Наемные датские террористы взрывали театры, пивоваренные заводы и общественные здания. Датские подпольщики отвечали ударом на удар и уничтожали военные заводы, работающие на немцев. Очень скоро не стало ни дня, ни ночи, когда бы не раздавались взрывы и не взлетал в воздух какой-нибудь объект.

Во время немецких парадов улицы пустели. Датчанам не было дела до немецких праздников. Зато в каждый датский национальный праздник улицы были полны народа, и все носили траур. Ежедневные верховые прогулки престарелого короля стали сигналом сбора для сотен и сотен датчан, восторженно приветствовавших его и бежавших за ним.

Положение становилось все более и более напряженным - и, наконец, произошел взрыв! Утром 29-го августа 1943-го года раздался взрыв, оглушивший всю Зеландию. Датский флот сам себя потопил, чтобы блокировать судоходство по каналам.

Немцы пришли в бешенство. Они двинули войска к правительственным зданиям и к королевскому дворцу в Амалиенборге. Королевская гвардия оказала сопротивление. Возникла бурная перепалка, но тут же все было кончено. Место королевской гвардии в Амалиенборге заняли немецкие солдаты. В Данию налетела целая стая немецких генералов, эсэсовцев и гестаповцев, чтобы навести порядок в стране. Датский парламент был распущен, был опубликован ряд декретов. Образцовый протекторат перестал быть "образцом", если он им вообще когда-либо был.

Датчане ответили на мероприятия немцев усилением саботажа. Склады оружия и боеприпасов, заводы, мосты - все летело в воздух. Немцев охватила тревога. Саботаж датчан становился чувствительным.

Из немецкого оккупационного штаба, расположенного в Отеле Данглетэр пришел приказ: все евреи обязаны носить желтую повязку с шестиконечной звездой.

Этой же ночью подпольная радиостанция передала призыв ко всем датчанам: "Король Христиан дал из дворца в Амалиенборге следующий ответ на немецкий приказ о том, что евреи обязаны носить повязку с шестиконечной звездой. Король пояснил, что все датчане равны. Он сам наденет первую повязку и он надеется, что все лояльные датчане последуют его примеру.

На следующий день почти все жители Копенгагена носили повязку с шестиконечной звездой.

Еще через день немцы отменили приказ.

Хотя Ааге и не участвовал активно в движении сопротивления, но его компаньоны по фирме были руководящими членами подполья, и время от времени он получал информацию об их деятельности. В конце лета 1943 года его охватила сильная тревога, и он решил, что Мета должна что-то сделать с Карен.

- Я это знаю точно, - сказал Ааге жене. - В ближайшие месяцы немцы задержат всех евреев в Дании. Мы не знаем только, в какой точно день гестаповцы ударят.

Мета Ханзен подошла к окну и невидящими глазами смотрела на озеро и на мост, ведущий в старый город. День был на исходе, и Карен должна была вот-вот вернуться из балетной школы. Мета строила грандиозные планы, чтобы попышнее отпраздновать тринадцатый день рождения Карен. Это должно было стать незабываемым событием; предполагалось пригласить в Тиволи человек сорок детей.

Ааге зажег трубку и посмотрел на портрет Карен, стоявший у него на столе. Он вздохнул.

- Я ее не отдам, - сказала Мета.

- Но мы не имеем права...

- Тут ведь что-то совсем другое. Она ведь и не еврейка вовсе. У нас имеются бумаги, что она наша родная дочь.

Ааге положил руку на плечо жены.

- Кто-нибудь из Аалборга возьмет и донесет немцам.

- Они не станут заниматься этим. Ведь речь-то идет всего-навсего о ребенке.

- Неужели ты их до сих пор не знаешь? Мета резко обернулась.

- Мы устроим крещение и усыновим ее.

Ааге медленно покачал головой. Его жена опустилась в кресло, кусая губы. Она с такой силой сжала ручки кресла, что руки у нее побелели.

-Что же теперь будет, Ааге?

- Мы тайно соберем всех евреев на зеландском берегу у проливов. Достанем столько лодок, сколько только сможем, и переправим их на лодках в Швецию. Шведы сообщили нам, что они их примут и позаботятся обо всех.

- Сколько ночей я лежала и думала об этом! Я пыталась уверить себя, что бежать для нее опасней, чем остаться с нами. Я еще и сейчас убеждена, что с нами она будет в большей безопасности.

- Подумай, что ты говоришь, Мета!

Мета бросила на мужа взгляд, полный такой отчаянной решимости, какой он еще никогда у нее не видел.

- Я никогда не отдам ее, Ааге. Я просто не могу жить без нее.

Все датчане, к которым обратились за помощью, приняли участие в этой гигантской операции. Все еврейское население страны тайно собрали в Зеландии и переправили на лодках в Швецию, где им уже ничего не угрожало.

Несколько дней спустя немцы организовали по всей стране облаву на евреев, но им не удалось поймать ни одного.

Хотя Карен осталась с Ханзенами в Копенгагене, но ответственность за это решение лежала тяжелым грузом на совести Меты. С этого часа немецкая оккупация превратилась для нее в сплошной кошмар. Она приходила в панику от каждого нового слуха. Раза три или четыре она уезжала с Карен к родственникам в Ютландию.

Ааге принимал все более и более активное участие в движении сопротивления. Каждую неделю он пропадал из дому дня на три, на четыре. Для Меты это были нескончаемые ночи, полные ужаса.

Датское подполье, окрепшее и объединенное, направляло свои удары против немецкого транспорта. Каждые полчаса происходила диверсия на железной дороге. Вскоре вся железнодорожная сеть страны была забита взорванными эшелонами.

Полиция отомстили тем, что взорвали сады в Тиволи, столь дорогие сердцу каждого датчанина.

Датчане организовали всеобщую забастовку. Они высыпали на улицу, построили по всему Копенгагену баррикады, над которыми развевались датские, американские, английские и русские флаги.

Немцы объявили в Копенгагене осадное положение. В немецком штабе в Отеле Данглетэр доктор Вернер Бест в исступлении визжал:

- Теперь это копенгагенское быдло почувствует у меня кнут!

Всеобщая забастовка была подавлена, но Сопротивление не прекращало своей деятельности.

19-ое СЕНТЯБРЯ 1944 ГОДА.

Немцы арестовали всю датскую полицию за неспособность справиться с народом и за их открытые симпатии к действиям, направленным против оккупационных властей. Сопротивление организовало смелое нападение на здание немецкого архива и уничтожило его. Было организовано изготовление легкого оружия, мужчины переправлялись в Швецию, где они вступали в датскую освободительную армию, беспощадно расправлялись с полицаями и с прочими изменниками.

В ответ на это полицаи и гестапо расстреливали без разбора направо и налево.

Затем из Германии хлынул через границу поток беженцев. Это были немцы, спасавшиеся от бомбежек, они наводнили страну и распоряжались всем, как у себя дома. Датчане презрительно поворачивали к ним спины.

В апреле 1945 года понеслись всевозможные слухи.

4-го МАЯ 1945 ГОДА.

- Мама, папочка! Война кончилась! Война кончилась!

Глава 13

Победители вступили в Данию: американцы, англичане, датская армия освобождения. Это были незабываемые недели - неделя возмездия полицаям и датским Квислингам, доктору Вернеру Бесту и гестапо. Неделя шумной, бьющей через край радости, достигшей своей высшей точки появлением престарелого короля Христиана на открытии сессии датского парламента. Его прерывающийся от волнения голос звучал хоть и устало, но гордо.

Для Меты и Ааге Ханзен неделя освобождения была омрачена новой печалью. Семь лет тому назад они спасли от смертельной опасности девочку и вырастили из нее цветущую молодую женщину. Какая она была прелесть! Карен была воплощением грации, красоты и веселья. У нее был чистый, приятный голос и танцевала она, словно у нее были волшебные крылья. А теперь наступил день страшного суда.

Когда-то, в припадке отчаяния, Мета Ханзен поклялась, что никогда не отдаст Карен. Теперь Мета Ханзен была жертвой своей собственной порядочности. Теперь приходилось воевать не с немцами, а с собственной совестью. И Ааге - в этом не могло быть сомнений - тоже падет жертвой своего датского чувства чести. Освобождение принесло им страх перед кошмарными ночами и пустотой, которая ждала их, как только у них не станет Карен. Ханзены сильно постарели за эти семь лет. Это стало особенно заметно, когда улеглось напряжение военных лет. Как бы им ни пришлось тяжко во время войны, они все же не разучились смеяться. Теперь же, когда вся страна смеялась, у них смех исчез. У них было одно единственное желание - смотреть на Карен, слышать ее, проводить в ее комнате часы, отчаянно стремясь накопить возможно больше воспоминаний на будущее.

Карен понимала, что происходит в их душе. Она любила Ханзенов. Ааге всегда и во всем поступал правильно. Она должна была ждать, пока Ааге заговорит первым. Первые две недели после освобождения молчание становилось все более тягостным. Наконец, однажды вечером после молчаливого ужина, Ааге встал из-за стола и положил салфетку. Его доброе лицо было все в морщинах, и голос звучал уныло и устало.

- Мы должны попытаться найти твоих родителей, Карен. Это наш долг.

Он быстро вышел из комнаты. Карен посмотрела ему вслед, затем через стол на Мету.

- Но ведь я люблю вас! - вскричала Карен. Она убежала в свою комнату, бросилась ничком на кровать и зарыдала, упрекая себя, что доставила им огорчение. Она упрекала себя, однако, еще и в другом. Она хотела знать, кто она такая. Несколько дней спустя они отправились в Международный Красный Крест.

- Это моя приемная дочь, - сказал Ааге.

Делопроизводительница работала всего лишь несколько недель после освобождения, но она уже вся исстрадалась от множества случаев, подобных этому. День за днем бедная женщина была свидетельницей душераздирающих трагедий. В Дании и Голландии, в Швеции, Бельгии и Франции супруги, подобные Ханзенам, прятавшие, спасшие и вырастившие детей, являлись за своей горькой расплатой.

- Я должна вас предупредить, что это длинное и трудное дело. В Европе миллионы перемещенных лиц. Мы не имеем ни малейшего понятия, как и когда нам удастся воссоединить все эти семьи.

Они оставили ей все имеющиеся у них данные, список всех известных им родственников Карен и письма. Так как у Карен была большая родня, и ее отец был известным человеком, то, по словам женщины, дело было не совсем безнадежным.

Прошла неделя, две, три. Прошел июнь, июль. Горестные месяцы для Ааге и Меты. Они все чаще и чаще останавливались у открытой двери, ведущей в комнату Карен. Комната дышала молодостью и свежестью, и там так чудесно пахло. Там лежали ее коньки и балетный костюм, всюду висели портреты школьных подруг и прима-балерин. Висел также портрет ее поклонника, молодого Петерсена.

Наконец их вызвали в Красный Крест.

- Я вынуждена сообщить вам, - сказала женщина, - что все наши справки остались безрезультатными. Это ни о чем, конечно, не говорит: все это очень трудно и сложно. Лично я категорически запретила бы Карен ехать сейчас в Германию одной или даже в сопровождении господина Ханзена. В Германии царит полнейший хаос, и вы ничего не добьетесь там такого, чего мы не в состоянии узнать отсюда, - женщина как-то странно взглянула на всех троих. - Я должна предупредить вас еще об одном. Каждый день к нам поступают все новые сведения, из которых можно заключить, что там произошло что-то ужасное. Множество евреев убито. Мало-помалу выясняется, что речь идет о миллионах.

Это была новая отсрочка для Ханзенов, но одна мысль об этом приводила их в содрогание. Неужели девушка останется у них благодаря тому, что свыше пятидесяти человек ее родни погибло?! В нерешительности Ханзены склонялись то в одну, то в другую сторону. Решение приняла сама Карен.

Несмотря на то, что она очень любила Ханзенов, а те ее, между ними всегда стояла какая-то странная, невидимая стена. Давно, когда немецкая оккупация только началась, а ей было всего восемь лет, старик Ааге как-то сказал ей, что ей никогда не следует говорить о своем еврейском происхождении, потому что в этом заключается смертельная опасность. Карен послушалась его, как слушалась во всем, потому что она любила его и верила ему. Но хотя она и послушалась, однако не могла не задать себе вопроса - чем же она, собственно, отличается от других, и почему это отличие угрожает ее жизни? Этот вопрос она не могла задать никому другому, и потому он так и остался без ответа. Вдобавок Карен совершенно не общалась с другими евреями. Она чувствовала себя такой же, как и все, она внешне ничем от них не отличалась. И все-таки их разделяла эта невидимая пропасть.

Может быть все это рассосалось бы со временем само собой, но Ааге и Мета, сами того не ведая, не давали этой опухоли рассосаться. Ханзены были верующими лютеранами. Каждое воскресенье все трое отправлялись вместе в церковь, и каждый вечер Ааге читал ей перед сном из книги Псалмов. Карен очень дорожила маленькой библией в кожаном переплете - подарком Ханзенов к ее десятому дню рождения. Она очень любила эти чудесные сказки, в особенности рассказы из книги Судьей и Царей, где говорилось о любви, о войнах и прочих страстях. Читать библию было так же интересно, как читать сказки Ганса Христиана Андерсена.

Но чтение библии только еще больше сбивало Карен с толку. Сколько раз она хотела поговорить об этом с Ааге. Ведь и Иисус был евреем, и его мать и все апостолы. В первой части библии, самой интересной, по мнению Карен, говорилось исключительно о евреях. Разве там не повторялось на каждом шагу вновь и вновь, что евреи были избраны самим господом богом для выполнения его велений?

Если все это правда, то почему же быть еврейкой так опасно? И почему евреев так ненавидели? Чем старше она становилась, тем упорнее она искала ответы на эти вопросы. Она вычитала, что бог часто наказывал евреев, когда они не были послушны. Неужто они на этот раз так сильно провинились?

Карен была любознательной от природы, и чем дальше, тем больше эти вопросы сбивали ее с толку. Библия стала ее тайным увлечением. В тишине своей комнаты она читала главу за главой, надеясь найти там ответы на мучившие ее вопросы.

Чем больше она читала, чем старше она становилась, тем более росла ее растерянность. Когда ей было 14 лет, она уже была в состоянии разобраться кое в каких главах и в их смысле.

Почти все, чему учил Иисус, содержалось уже в Ветхом Завете. И тут возникал самый трудный вопрос. Она была уверена, что если бы Иисус вернулся на землю, он бы скорее пошел в синагогу, нежели в церковь. Как могли люди преклоняться перед Иисусом и ненавидеть его народ?

И еще что-то произошло в день ее 14-летия. В этом возрасте датские девочки проходят в церкви торжественную церемонию конфирмации. Карен жила все эти годы как датчанка и христианка, но Ханзены колебались в части конфирмации. Они долго обсуждали этот вопрос и пришли к заключению, что не имеют права вмешиваться в то, что постановлено самим небом. Они сказали Карен, что из-за войны и смутного времени конфирмацию лучше отложить. Однако Карен догадывалась об истинных причинах.

Когда она пришла в дом Ханзенов, она нуждалась в любви и защите. Теперь ее запросы этим уже не ограничивались: ей нужно было знать, кто она и откуда. Тайна, окружавшая ее семью и ее прошлое, совпадала с тайной, окружавшей ее еврейское происхождение. Чтобы стать навсегда и во всем датчанкой, ей пришлось бы отказаться от ответа на эти вопросы. Теперь она этого уже не могла. Ее жизнь покоилась на слишком зыбком фундаменте; какая-то невидимая стена - ее прошлое и ее еврейство - всегда стояла между нею и Ханзенами.

Когда война подходила к концу, она знала, что ей придется расстаться с Ханзенами. Она заранее приготовилась к неизбежной разлуке. Годы, прожитые в роли Карен Ханзен, были всего лишь игрой. Она была полна решимости стать вновь Карен Клемент. Она пыталась воссоздать подробности прошлого, вспомнить отца, мать, братьев. В ее памяти вставали смутные образы без видимой связи. Она все снова и снова пыталась представить себе свою встречу с родными. Она сознательно заставляла себя тосковать по ним.

Когда война кончилась, Карен была готова ко всему. Однажды ночью, несколько месяцев после окончания войны, она сказала Ханзенам, что уезжает, чтобы найти своих родителей. Она сказала им, что была у той женщины из Красного Креста, и та думает, что у нее будет больше шансов, если она поедет в Швецию и поживет в каком-нибудь лагере для перемещенных лиц. В действительности шансы были там не больше, но она не могла больше мучить Ханзенов.

Карен болела душой не столько за себя, сколько за Ааге и Мету. Пообещав писать и мало надеясь на встречу когда-нибудь в будущем, Карен Ханзен-Клемент, в возрасте четырнадцати лет, бросилась без оглядки в бездонный людской водоворот, вызванный войной.

Глава 14

Беспощадная действительность развеяла ее мечты. Первый месяц, который она провела вдали от Дании, был сплошным кошмаром. Всегда пестуемая и окруженная любовью, она жила теперь в непрерывном страхе. Но какая-то упрямая решимость заставляла ее продолжать свой путь.

Сначала она поехала в шведский лагерь, затем в какой-то бельгийский замок, который кишмя кишел бездомными, нищими бродягами. Бывшие узники концентрационных лагерей, беглецы, ушедшие в горы, в леса, в партизаны; рабы рабочих отрядов. Каждый день приносил смутные слухи, жуткие рассказы о пережитых ужасах. Каждый день был для Карен непрерывной цепью новых ударов. 25 миллионов погибло в этой страшной войне!

След вел в лагерь для перемещенных лиц Ля Сиотат, расположенный на берегу Лионского залива всего в нескольких милях от Марселя. Это был жуткий лагерь. В тесноте жались угрюмые бетонные бараки, утопавшие в море грязи. Беженцы все прибывали и прибывали. Лагерь был набит до отказа, не хватало всего, и тень смерти витала над всеми его обитателями. Для них вся Европа была сплошной могилой.

Геноцид! Пляска смерти шести миллионов жертв! Карен впервые услышала имена Франка и Мюллера, Гимлера и Розенберга, Штрейхера, Кальтенбрунера и Гейдриха. Она слышала имена тысяч людоедов поменьше: Ильзы Кох, приобретшей страшную известность тем, что она набила руку на изготовлении абажуров из татуированной человеческой кожи; о Дитере Вислицены, быке-провокаторе, ведшем стадо за стадом под нож; о Крамере, специализировавшемся на избиении кнутом голых женщин - в лагере было несколько женщин, носивших на себе следы его истязаний. Все чаще и чаще произносилось имя самого остервенелого палача - Эйхмана, этого немца, по слухам, говорящего якобы свободно на иврите, и мастера геноцида.

Карен проклинала тот день, когда она приподняла роковую завесу, на которой было написано слово "еврей": за этой завесой притаилась смерть. Одна за другой подтверждались вести о гибели еще какого-нибудь дяди, брата, тетки.

Геноцид - проведенный в жизнь с точностью и эффективностью машины. Сначала немцы действовали неуклюже: они просто расстреливали. Это было чересчур хлопотно. Тогда они мобилизовали транспорт и ученых для организации этого дела. Были придуманы душегубки, в которых люди умерщвлялись газами в пути следования на кладбище. Но и душегубки действовали слишком медленно. Тогда были построены печи и газовые камеры производительностью в две тысячи трупов за полчаса; в лагерях побольше производительность нередко доходила до десяти тысяч. Организация массового истребления удалась на редкость, и машина геноцида заработала полным ходом.

Карен слышала о тысячах заключенных, бросившихся на колючую проволоку, через которую шел ток высокого напряжения, чтобы только избежать газовых камер.

Карен слышала о сотнях тысяч людей, превратившихся от болезней и голода в скелеты, брошенных в ямы вперемежку с дровами, облитых бензином и сожженных заживо.

Карен слышала о трюках, применяемых к матерям, чтобы отнять у них детей под предлогом переселения из барака в барак. Она слышала об эшелонах до отказа набитых стариками и больными, Карен слышала о дезокамерах, где заключенным давались в руки кусочки мыла. Эти помещения были в действительности газовыми камерами, а кусочки мыла были всего лишь камушки.

Карен слышала о матерях, прятавших своих детей в отрепье, которое они оставляли на вешалке, прежде чем войти в газовую камеру. Но немцам эти хитрости были известны, и они всегда находили детей.

Карен слышала о тысячах раздетых догола людей, поставленных на колени на краю ими самими вырытых могил. Об отцах, прикрывавших ладонью глаза своих детей, когда дула немецких пистолетов касались их затылков.

Она слышала о гауптштурмфюрере эсэс Фрице Гебауэре, руками душившем женщин и детей и наслаждавшемся при виде детей, умерщвляемых в бочке с ледяной водой.

Она слышала о Гейнене, разработавшем новый метод убийства одним выстрелом нескольких людей, поставленных в ряд, и неустанно старавшемся побить свой предыдущий рекорд.

Она слышала о Франке Варцоке, любившем заключать пари, долго ли останется в живых человек, повешенный за ноги.

Она слышала об оберштурмбанфюрере Роките, разрывавшем человеческие тела на части.

Она слышала о Штейнере, просверливавшем дыры в головах и животах заключенных, вырывавшем ногти, выкалывавшем у них глаза и очень любившем хватать голых женщин за волосы и носиться с ними по кругу.

Она слышала о генерале Франце Йекелне, организовавшем массовое убийство в Бабьем Яру. Бабий Яр - предместье Киева, где за два дня было согнано и расстреляно 33 тысячи евреев, к ликованию многих присутствовавших украинцев.

Она слышала об анатомическом институте профессора Хирста в Штрасбурге и о его ученых; она видела изуродованных женщин, служивших им в качестве подопытных животных.

Крупнейшим таким "научным" центром был Дахау. Она слышала, как доктор Хейскеер вводил в кровь детей палочки Коха и наблюдал, как они умирают. Доктор Шульц интересовался отравлениями крови. Доктор Рашель хотел спасти жизнь немецких летчиков и во имя этого он ставил опыты, в ходе которых люди помещались в искусственно создаваемые высотные условия и замерзали на глазах у "ученых", тщательно наблюдавших за ними через глазок. Проводилось еще много других опытов по так называемой программе: "истина в науке", достигшей, может быть, своей высшей точки в искусственном оплодотворении женщин семенем животных.

Карен слышала о Вильхаузе, коменданте лагеря в Яновске, поручившем композитору Мунду написать "Танго смерти". Звуки этого танго были последними в жизни двухсот тысяч евреев, ликвидированных в Яновске. Она слышала о Вильхаузе еще и другие вещи. Она слышала, что его хобби заключалось в подбрасывании детей в воздух, чтобы проверить - сколько раз ему удастся выстрелить в них, прежде чем они упадут на землю мертвыми. Его жена, Отилия, была тоже превосходным стрелком.

Карен слышала о немецких наймитах литовцах, умерщвлявших людей таким, казалось бы, невинным способом как щекотка; о кроатских усташах, замучивших сотни тысяч заключенных.

Карен содрогалась от рыданий и ужаса. Ее преследовали кошмары. Она не могла спать по ночам, и все эти географические названия обжигали ее мозги. Попали ли ее отец, мать и братья в Бухенвальд, или они погибли среди ужасов Дахау? Может быть, они погибли в Хельмно, вместе с миллионом других жертв, или в Майданеке - вместе с 750 тысячами? Или в Бельзеце, в душегубках Треблинки, в Собиборе, в Травниках, в Понятове или в Кривом Роге? Были ли они расстреляны в шахтах в Краснике, или они нашли свою смерть на кострах Клуги; разорваны на части псами в Дьедзине, или замучены в Штутхофе?

Кнут! Ледяные ванны! Электрический ток! Паяльные лампы! Геноцид!

А может быть, в Шойзеле, или Доре, или Нейнгамме, или Гросс-Розне? Может быть, им довелось слушать "Танго смерти" Вильхауза в Яновске?

Не были ли и ее родные среди трупов, переработанных на мыло в Данциге?

Смерть неотступно витала над "перемещенными лицами" в лагере Ля Сиотат неподалеку от французского города Марселя.

...И Карен слышала еще и еще географические названия: Данагиен, Эйвари, Гольдпильц, Виевара, Порткунде.

Она не могла ни есть, ни спать - Кивиоли, Варва, Магдебург, Плашов, Щебнье, Маутхаузен, Саксенхаузен, Ораниенбург, Ландсберг, Берген-Бельзен, Рейнсдорф, Близины.

Геноцид!

Фоссенберг! Равенсбрюк! Нацвейлер!

Однако все это было ничто по сравнению с самым зловещим из них - Освенцим!

Освенцим стремя миллионами убитыми!

Освенцим со складами, набитыми очками!

Освенцим со складами, набитыми обувью, одеждой и детскими куклами!

Освенцим со складами, набитыми человеческими волосами, предназначенными для набивки тюфяков!

Освенцим, где тщательно собирались, плавились и отправлялись в научный институт Гимлера золотые коронки.

Освенцим, где заботливо препарировались черепа особо красивой формы для того, чтобы служить в дальнейшем в качестве преспапье!

Освенцим, где кости сожженных размельчались кувалдами, чтобы замести следы убийства!

Освенцим, где над главными воротами красовалась надпись:

ТРУД ОСВОБОЖДАЕТ!

Карен Ханзен-Клемент впала в глубокую меланхолию. Она слушала и смотрела, пока хватило сил. Под конец она впала в изнеможение и опустошение, и у нее не хватало воли продолжать путь. Но потом, как это часто случается, когда вот-вот, кажется, наступит конец, произошел перелом и она очнулась.

Все началось в тот день, когда она как-то сидела и улыбаясь гладила по головке несчастную сироту, а ребенок всем сердцем потянулся к ней. Карен обладала в высшей степени даром давать детям то, в чем они больше всего нуждались: ласку. Они прямо льнули к ней. Она инстинктивно знала, как нужно вытереть грязный нос, поцеловать или успокоить плачущее дитя; она умела рассказывать сказки и петь песни.

Она окунулась в работу с маленькими детьми с такой страстью, что начала забывать свое собственное горе. Она никогда не теряла терпения и никогда не уставала.

Здесь, в Ля Сиотат, ей исполнилось 15 лет. Помимо того, что Карен была от природы на редкость настойчивой, в ее душе теплились две надежды: ее отец ведь был важным человеком, а у немцев для таких людей был "привилегированный" лагерь, где заключенных не пытали и не убивали. Вторая надежда, очень слабая надежда, заключалась в том, что многих немецких ученых переправили нелегально через границу даже после того, как они попали в концлагерь. Этим смутным надеждам противостояли достоверные сведения о гибели большей половины ее многочисленной родни.

Однажды в лагерь пришло несколько десятков новичков, и за одну ночь лагерь прямо преобразился. Эти новички были палестинцы из Мосада Алия Бет и Пальмаха. Они пришли, чтобы взять в свои руки внутренние дела лагеря.

Несколько дней после их появления Карен танцевала перед своими подопечными; до этого она этого ни разу не делала с того дня, как покинула Данию. С этого часа не было отбоя от просьб выступать еще и еще, и она стала одной из самых популярных фигур в лагере. Ее слава дошла даже до Марселя, и ее пригласили выступить там на ежегодном рождественском вечере в сюите из "Щелкунчика".

РОЖДЕСТВО 1945-го ГОДА.

Одиночество первого рождества, проведенного вдали от Ханзенов, было ужасно. Половина детей из Ля Сиотат приехало в Марсель смотреть ее выступление. Карен танцевала в ту ночь так, как никогда не танцевала до этого.

После концерта к Карен подошла палестинская девушка из Пальмаха по имени Галили, заведывавшая секцией в Ля Сиотат, и попросила ее подождать, пока все уйдут. У Галили из глаз текли слезы, когда она сказала ей: "Карен, мы только что получили окончательное подтверждение. Твоя мать и братья погибли в Дахау".

Карен впала в еще более глубокое отчаяние, чем прежде. Непреклонная воля, поддерживавшая ее до этого, совсем покинула ее. Ей казалось, что злой рок и проклятие еврейского происхождения побудили ее решиться на это безумие покинуть Данию.

У всех детей в Ля Сиотат было нечто общее: все они верили, что их родные все еще живы. Все они ждали чуда, которое никогда не сбывалось. Какая она была дура, когда тоже поверила в это чудо!

Когда, несколько дней спустя, она пришла в себя, она поговорила обо всем с Галили. Она боялась, что у нее не хватит сил сидеть здесь и ждать, пока придет весть о гибели отца.

Галили, эта палестинская девушка - единственный человек, которому Карен доверилась, - считала, что она, как и все евреи, должна поехать в Палестину. Это единственное место, говорила она, где еврей может жить достойно. Однако Карен, у которой рухнули все надежды, была готова проклять свое еврейство, не принесшее ей ничего, кроме горя, и остаться датчанкой Карен Ханзен.

Ночью Карен задала себе вопрос, который задавали себе все евреи с тех пор, как был разрушен храм, а евреи рассеяны по всем четырем странам света, где они, как вечные странники, блуждают вот уже две тысячи лет. Карен спрашивала: "Почему именно я?".

С каждым днем у нее крепла решимость написать Хансенам и просить разрешения вернуться к ним навсегда.

Но однажды утром Галили вбежала к ней в барак и потащила ее в контору, где она ее познакомила с доктором Бреннером, новым обитателем Ля Сиотат.

- О, господи! - вскрикнула Карен, услышав новую весть. - Вы в этом уверены?

- Да, - ответил Бреннер. - Я совершенно уверен. Видите ли, я знавал вашего отца еще до войны. Я был учителем в Берлине. Мы часто переписывались и встречались на конференциях. Да, моя дорогая, мы были вместе в Терезине и я видел его в последний раз всего за несколько недель до окончания войны.

Глава 15

Спустя неделю Карен получила письмо от Ханзенов, где сообщалось, что Красный Крест прислал запрос о ее местопребывании, а также о том, не известно ли Ханзенам что-нибудь о матери и о братьях Карен?

Полагали, что это запрашивал Иоганн Клемент или кто-нибудь другой по его поручению. Карен заключила из этого, что ее отец и мать были разлучены, и что он ничего не знал о ее смерти и о гибели детей. В следующем письме Ханзены сообщали, что они ответили, но что Красный Крест потерял связь с Клементом.

Он жив! Она, значит, недаром пережила все эти ужасы в шведских, бельгийских лагерях, а теперь в Ля Сиотат! Она опять горела решимостью докопаться до своего прошлого.

Карен удивлялась тому, что лагерь в Ля Сиотат существовал на средства американских евреев. В конце концов, в лагере были все кто угодно, но только не американцы. Она спросила у Галили; та только пожала плечами.

- Сионизм, - пояснила она, - это когда один человек просит денег у другого, чтобы дать третьему, чтобы тот послал эти деньги в Палестину четвертому.

- Как хорошо, - сказала Карен, - что у наших друзей такая спайка.

- У нас есть и враги с не менее крепкой спайкой, - ответила Галили.

Люди в Ля Сиотат ничем, собственно, не отличаются от других людей, думала Карен. Большинство относилось к своему еврейскому происхождению с такой же растерянностью, как и она сама.

Когда она научилась древнееврейскому настолько, что могла обходиться без посторонней помощи, она как-то зашла в секцию набожных евреев, чтобы посмотреть странные обряды, одежды, и послушать молитвы этих людей, которые и в самом деле были не такие, как все. Иудаизм необъятен как море, и пятнадцатилетняя девушка легко может утонуть в этом море. Религия основывалась на сложной системе законов и постановлений, отчасти записанных, отчасти существующих в виде устных преданий, и они распространяются на самые ничтожные мелочи: даже на то, как нужно совершать молитву, сидя верхом на верблюде. Святая святых еврейского вероучения было Моисееве Пятикнижие - Тора.

Карен вновь принялась за библию. На этот раз прочитанное представилось ей в совершенно новом свете и имело для нее новый смысл. Она часами сидела и думала над стихами пророка Исайи, столь похожими на вопль отчаяния: "Осязаем как слепые стену и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми - как мертвые. Ревем, как медведи, и стонем, как голуби; ожидаем суда и нет его, - спасения, но оно далеко от нас".

Ей казалось, что эти слова точно подходят к положению в Ля Сиотат. Библия была полна историй о рабстве и воле, и она пыталась применить все это к себе и к своим родным.

"Призри с небес и посмотри: мы стали притчею во языцех, мишенью среди иноплеменников. Мы отданы, как овцы, на снедение, на поношение соседям нашим, на посмеяние и поругание живущим вокруг нас. Все это пришло на нас, но мы не забыли имя Твое; восстань на помощь нам и избави нас...".

И опять библия заводила ее в тупик. Как мог господь бог допустить, чтобы шесть миллионов сынов избранного им народа были так зверски замучены? Карен пришла к заключению, что только сама жизнь даст ей когда-нибудь ответ на эти вопросы.

Обитатели Ля Сиотат горели желанием покинуть Европу и перебраться в Палестину. Единственным, что не давало им превратиться в дикую толпу, было присутствие палестинских пальмахников.

Беженцам не было дела до борьбы интриг, которая велась из-за них между англичанами и Мосадом Алия Бет. Они были равнодушны к отчаянным попыткам англичан сохранить свои позиции на Ближнем Востоке или нефть, или канал; им не было дела и до традиционного англо-арабского сотрудничества.

Год тому назад, с приходом лейбористов к власти, у всех появились на миг новые надежды. Лейбористы всегда обещали превратить Палестину в образцовый мандат с открытой иммиграцией. Ходили даже слухи о том, что Палестину примут в члены Британского содружества.

Все эти обещания лопнули как мыльный пузырь, как только до слуха лейбористского правительства донесся клекот черного золота из-под аравийских песков. Решения были отложены впредь до дополнительного изучения, были назначены новые комиссии, пошли новые обсуждения как в продолжение 25 лет до этого.

Но ничто не могло остановить яростного стремления еврейских беженцев в Ля Сиотат попасть в Палестину. Агенты Мосада Алия Бет рыскали по Европе в поисках евреев, переживших катастрофу, переправляли их через границы благожелательных государств путем подкупов, подлогов, контрабанды; хитростью и даже насилием.

Шла гигантская игра, и действующие лица то и дело менялись на сцене. С самого начала Франция и Италия были на стороне беженцев и открыто сотрудничали с Мосадом. Их границы были открыты для беженцев, и они не очень препятствовали созданию сборных пунктов. Италии, оккупированной английскими войсками, это удавалось с трудом. Главным центром беженцев стала Франция.

Вскоре лагеря для беженцев, как Ля Сиотат, были переполнены. Мосад приступил к нелегальной переправке беженцев в Палестину. Европейские порты кишели агентами Мосада, покупавшими на деньги, получаемые от американских евреев, суда, и переделывавшими их, приспосабливая к прорыву английской морской блокады Палестины. Англичане использовали в этой борьбе не только флот, но и дипломатический аппарат, в качестве контрразведывательных центров против Мосада.

Жалкие суденышки Мосада Алия Бет, забитые до отказа людьми на грани отчаяния, брали курс на Палестину только для того, чтобы их перехватывали англичане, как только они пересекали трехмильную прибрежную полосу. Беженцев обычно помещали в новый лагерь; на этот раз у Атлита, в самой Палестине.

Когда Карен узнала, что ее отец жив, ей тоже захотелось попасть в Палестину. Ей представлялось естественным, что ее отец тоже приедет туда.

Хотя ей было только 15 лет, ее приняли в группу пальмахников, устраивавших ночью посиделки у костра, рассказывали чудеса о стране обетованной, пели прекрасные восточные песни на слова, взятые прямо из библии. Они шутили, пели и говорили ночи напролет, то и дело подбадривая Карен.

- Ну-ка, Карен, станцуй!

Ей поручили заботу о сотне детей, которых она должна была подготовить к тому моменту, когда мосадовское судно возьмет их на борт, чтобы прорваться через блокаду и высадить их в Палестине.

Британская иммиграционная норма составляла всего полторы тысячи человек в месяц, и они всегда выдавали сертификаты либо старикам, либо детям, негодным к несению воинской службы. Мужчины отращивали бороды и красили волосы в серый цвет, чтобы выглядеть стариками, но из этих ухищрений обычно ничего не выходило.

В апреле 1946-го года, спустя 9 месяцев после того как Карен покинула Данию, Галили сообщила ей однажды великую весть:

- На днях прибудет корабль Мосада и ты со своей секцией погрузитесь на борт. У Карен забилось сердце.

- Как называется судно?

- Давидов Щит, - ответила Галили.

Глава 16

Си-Ай-Ди был в курсе всего, что касалось эгейского грузового парохода "Карпатос". Они знали точно, когда именно судно куплено Мосадом в Салониках, они следили за 45-летним пароходом, водоизмещением в 800 тонн, когда он направился в Пирей, афинский порт, где он взял на борт американскую команду, нанятую Алией Бет, и проследовал в итальянский порт Геную. Они наблюдали за тем, как "Карпатос" переделали и приспособили к нелегальной перевозке беженцев, и они знали точно, когда он снялся с якоря и взял курс на Лионский залив.

Все южное побережье Франции кишело агентами Си-Ай-Ди. Над Ля Сиотат было установлено круглосуточное наблюдение, чтобы обнаружить малейшее подозрительное движение. Был подкуплен ряд французских старших и младших офицеров. Уайтхолл нажимал на Париж, чтобы французские власти не допустили входа "Карпатоса" во французские воды. Но ни английский нажим, ни подкупы ни к чему не привели: они не могли помешать французскому сотрудничеству с Мосадом. "Карпатос" вошел в трехмильную зону.

Начался следующий этап игры. Произошло несколько побегов из Ля Сиотат, чтобы отвлечь внимание англичан и сбить их с толку. Французские транспортники предоставили грузовики, и за рулем сидели французы. Когда англичане были совершенно сбиты с толку, произошел настоящий побег. 1600 беженцев, в том числе и вся секция Карен, были вывезены из Ля Сиотат в одно укромное место на побережье. Весь район был оцеплен французскими войсками, и движение в нем приостановлено. Беженцев разгрузили с машин на берегу тихой бухточки и перевезли на резиновых лодках к ветхому пароходу.

Всю ночь резиновые лодки шныряли туда и обратно. Сильные руки американских моряков подняли перепуганных беженцев на борт. Рюкзак, фляга с водой и горячее желание оставить Европу позади - вот и весь их груз.

Детей Карен, самых маленьких, взяли на борт в первую очередь. Их поместили в трюме отдельно, рядом с лестницей, ведущей на палубу. Карен тут же принялась успокаивать их. К счастью, дети так устали, что они тут же заснули. Некоторые хныкали, но она была тут как тут и быстро успокоила их.

Прошел час, два, три; в трюме становилось тесно. Приводили все новых и новых беженцев, пока трюм был до того забит, что негде было повернуться.

Затем людей начали размещать на палубе - сначала на корме, а когда и там места не стало, то и на носу.

Капитан судна, американец Биль Фрай, спустился по лестнице, окинул взглядом зажатую в трюме людскую массу и свистнул. Это был коренастый мужчина с небритым лицом и с вечной сигарой в зубах.

- Эх и дали бы нам жару пожарники в Бостоне, если бы они видели все это! пробормотал он.

Он замолчал и прислушался. В темноте какой-то очень приятный голос напевал колыбельную песенку. Он ступил в трюм, перешагнув через тела, и направил электрический фонарь в сторону Карен, державший ребенка на руках и убаюкивающей его. На мгновение ему показалось, что он видит мадонну. Он моргнул. Карен подняла голову и велела ему рукой убрать фонарь.

- Эй, детка... ты говоришь по-английски? - послышался грубый голос Биля.

-Да.

- Кто здесь начальник над детьми?

- Я отвечаю за детей и я бы попросила вас говорить потише: я насилу их успокоила.

- Я буду говорить, как мне заблагорассудится, понятно? Я - капитан судна. Ты и сама, поди, не старше этих детей.

- Если вы справитесь со своим судном так же хорошо, как справляюсь я с детьми, - сердито сказала Карен, - то мы утром будем в Палестине.

Он почесал свою щетину и улыбнулся. Он ничуть не похож на благовоспитанных датских капитанов, подумала Карен, но он только прикидывается строгим.

- Ты мне нравишься, детка. Если тебе что-нибудь понадобится, поднимись ко мне на мостик. И не забывай - капитана нужно уважать.

- Спасибо, капитан.

Не за что. Зови меня просто Биль. Мы с тобой одного поля ягодки.

Карен посмотрела ему вслед, когда он поднимался по лестнице, и заметила, что уже рассветает. "Карпатос" был забит беженцами до отказа. Все 1600 беженцев были на борту, и нигде не осталось ни одного свободного дюйма. Полузаржавевший якорь кряхтя пошел вверх, ударяясь о деревянные бока судна. Полувековые машины, сопя и чихая, пришли в движение. Стоял густой туман, словно сам господь-бог заботился о них, и старое судно отплыло от берегов Франции, набрав максимальную скорость в целых семь узлов. Через несколько минут оно вышло из трехмильной зоны в международные воды. Итак, в первом раунде победу одержал Мосад Алия Бет. На мачту был поднят сине-белый еврейский флаг и "Карпатос" переменил свое название на "Давидов Щит".

Судно беспощадно качало. Из-за отсутствия вентиляции все в трюме побледнели. Карен и пальмахники не знали ни минуты отдыха: она подавала беженцам лимоны, прикладывала компрессы, чтобы не допустить массовой рвоты. Когда лимонов не стало, она принялась за швабру. Она обнаружила, что нету лучше средства для поддержания спокойствия и порядка, чем петь, устраивать игры и рассказывать веселые истории.

С детьми она справлялась хорошо, но в полдень жара стала невыносима: просто дышать было нечем, а от пота и непрерывной рвоты в полутемном трюме разнесся жуткий смрад. Мужчины стояли в одних трусах, женщины - в одних лифчиках, тела лоснились от пота. Начались обмороки. Только потерявших сознание выносили на палубу. Для других просто не было места.

Трое врачей и четверо сестер, все - беженцы из Ля Сиотат, выбивались из сил.

- Набейте им животы чем-нибудь, - требовали они.

Уговорами и всякими ухищрениями Карен вводила детям ложку в рот. Под вечер она раздала им успокаивающие средства и кое-как обмыла их. Мыть приходилось экономно, воды не хватало.

Наконец-то солнце село и в трюм проникло дуновение свежего воздуха. Карен изнемогала от усталости и вся отупела. Она упала в полудремоту, из которой она вскакивала всякий раз, как только раздавался детский плач. Она прислушивалась к кряхтенью старого судна, медленно добирающегося в Палестину. К утру она погрузилась в беспокойный сон, полный кошмарных сновидений.

Внезапный грохот разбудил ее. Она вскочила и посмотрела вверх по лестнице: уже был день. Все смотрели вверх на небо, где кружил огромный четырехмоторный бомбандировшик.

- Английский! Бомбардировщик типа "Ланкастер"!

- Всем оставаться на своих местах и соблюдать порядок! - раздалось из громкоговорителя.

Карен вернулась к испуганным и плачущим детям. Она начала громко петь, приглашая детей подтягивать:

Вперед, вперед на родину

Счастливо мы плывем.

Вперед, вперед на родину!

Давайте все споем.

- Спокойно! - доносилось из громкоговорителя. - Никакой опасности нет.

В полдень на горизонте появился британский крейсер "Отважный" и угрожающе подплыл к "Давидову Щиту", мигая сигнальными фонарями. Маленький, юркий миноносец "Смуглый" присоединился к крейсеру. Оба военных корабля поплыли рядом со старым грузовым судном, продолжающим кряхтя свой путь.

- Вот у нас и королевская свита появилась, - сказал Биль Фрай в мегафон.

Согласно правилам игры соревнование на этом закончилось. Мосаду Алия Бет удалось отправить из Европы еще одно судно. Англичане обнаружили его в международных водах и теперь будут следовать за ним. Когда "Давидов Щит" войдет в палестинские территориальные воды, его возьмут на буксир и уведут в Хайфу.

С палубы "Давидова Щита" понеслись громкие проклятия в адрес военных кораблей и Бенина. Был поднят огромный транспарант с надписью: ГИТЛЕР УБИВАЛ НАС, А АНГЛИЧАНЕ НЕ ДАЮТ НАМ ЖИТЬ!

"Отважный" и "Смуглый" не обратили на это ни малейшего внимания и, конечно, даже не думали убраться восвояси, как многие все еще надеялись.

Карен успокоила детей, и у нее появилась новая заботa. От нехватки воздуха многие из детей серьезно заболели. Она поднялась наверх и протиснулась сквозь клубок, состоящий из рук, ног, рюкзаков, к капитанскому мостику. В штурманской рубке сидел Биль Фрай и пил кофе, поглядывая на человеческую массу, толпящуюся на палубе. Начальник пальмахников о чем-то спорил с ним.

- О, господи! - взревел Биль. - Уж эти мне евреи с их вечными спорами! Приказы, брат, подлежат не обсуждению, а исполнению. А вы еще борьбу какую-то затеваете! Какая может быть борьба, когда вы вступаете в пререкания из-за каждого пустяка? На борту распоряжаюсь я, ясно?

Вспышка Биля не произвела на пальмахника ни малейшего впечатления. Он досказал до конца, что у него было на душе, и ушел.

Биль что-то пробормотал себе под нос, закурил и заметил бледную Карен, стоявшую в дверях рубки.

- Хэлло, золотко! - сказал он улыбаясь. - Чашечку кофе?

- Не откажусь.

- Вид у тебя неважный.

- Дети не дают выспаться.

- Дааа... как ты вообще справляешься с ними?

- Из-за этого я и пришла к вам. Некоторые совсем заболели, а ведь в трюме есть и беременные женщины.

- Знаю, знаю.

- Я думаю, что надо пустить их на некоторое время на палубу.

Он показал вниз на палубу, забитую людьми до отказа.

-Куда?

- Я думаю, надо меняться местами.

- Ах, вот ты о чем! Послушай, детка. Мне не хочется отказать тебе, но у меня, ей-же-ей, других забот полно. К тому же это не так просто. Мы не можем перегонять людей с места на место на этой лоханке.

Лицо Карен светилось лаской и в ее голосе не было обиды.

- Я сейчас спущусь вниз и подниму своих детей на палубу, - сказала она. Она повернулась и пошла к двери.

- Погоди минутку. Поди-ка сюда. Такая милая девчонка, а поди ж ты - такие когти! - Биль почесал небритую щеку. - Ну ладно. Где-нибудь поместим твоих щенят. Господи ты, боже мой! Все им чего-то надо! Все пререкания, пререкания, пререкания!

Эту ночь Карен провела со своими детьми на корме. В прохладном и чудесном воздухе они сразу мирно заснули.

Наутро море было гладкое, как зеркало. На рассвете появились еще несколько сторожевых самолетов, и их по-прежнему сопровождал конвой: "Отважный" и "Смуглый", к которым они уже успели привыкнуть.

Все судно охватило глубокое волнение, когда Биль объявил в рупор, что они находятся всего в 24 часах плавания от Эрец Исраэль - страны Израиля. Все возрастающее волнение принесло с собой какую-то странную тишину, длившуюся почти до самого вечера. К вечеру "Смуглый" подплыл совсем близко к "Давидову Щиту".

Из громкоговорителя "Смуглого" раздался орущий голос с британским акцентом.

- Эй вы там на судне! Говорит капитан Канингэм со "Смуглого". Мне нужно поговорить с вашим капитаном.

- Хэлло, "Смуглый", - заорал Биль Фрай в ответ. - В чем дело?

- Мы хотим послать к вам на борт нашего представителя.

- Не надо представителей. Говори прямо. Здесь собралась вся наша мишпоха, у нас нет секретов.

- Очень хорошо. Где-то после полуночи вы войдете в палестинские территориальные воды. К этому времени мы собираемся взять вас на абордаж и отвезти на буксире в Хайфу. Мы хотим знать, согласны ли вы с этим, или окажете сопротивление.

- Хэлло, Канингэм. Тут вот какая штука. У нас несколько беременных женщин и больных на борту. Не возьмете ли вы их к себе?

- У нас нет инструкций на этот счет. Вы, значит, согласны, чтоб мы вас оттащили в Хайфу?

- Куда, куда вы сказали?

- В Хайфу.

- Вот черт! Мы, верно, сбились с курса. Это ведь нас прогулочный катер с больших озер.

- Нам придется тогда применить силу.

- Канингэм!

- Слушаю.

- Передайте своим офицерам и команде... чтоб они убрались к чертям собачьим!

Наступила ночь. Никто не спал. Все вглядывались в темноту, чтобы поймать огонек, первый свет Эрец Исраэль. Ничего не было видно. Ночь была туманная, не было видно ни луны, ни звезд. "Давидов Щит" покачивало на волнах.

Около полуночи какой-то пальмахник, начальник секции, подошел к Карен и похлопал ее по плечу.

- Карен, - сказал он. - Пойдем на мостик. Они проложили себе путь между телами и забрались в штурманскую рубку, где друг на друге сидело человек двадцать: матросы и группорги из пальмахников. Не было видно ни зги, один компас голубовато мерцал в темноте. У штурвала она различала грузный силуэт Биля Фрая.

- Все в сборе?

-Все.

- Хорошо. Тогда слушайте внимательно, - послышался в темноте голос Биля. Я переговорил обо всем с командирами пальмаха и с командой, и мы приняли следующее решение. Погода нам благоприятствует - берег весь в тумане. У нас имеется запасной мотор. Мы можем увеличить скорость до 15 узлов. Часа через два мы войдем в территориальные воды. Если погода не изменится, мы попытаемся пробиться к берегу и посадить судно на мель южнее Кесарии. По рубке пронесся взволнованный шепот.

- Удастся ли уйти от военных кораблей?

- Они примут нас за жар-птицу. Пока они хватятся, мы будем уже у берега, бросил Биль в ответ.

- А как с радарными установками? Не попадем ли мы на экран?

- Пожалуй, но вряд ли они отважатся подплыть так близко к берегу. Посадить крейсер на мель - слишком большой риск.

- А как английский гарнизон на берегу?

- Мы установили связь с Пальмахом. Они ожидают нас. Я уверен, они зададут англичанам жару. Все вы прошли в лагере соответствующую подготовку и, стало быть, знаете, как нужно вести себя во время высадки. Вы знаете, на что мы идем, и что надо делать. Карен и вы двое, которые с детьми... подождите лучше здесь до особого распоряжения. Вопросы есть?

Вопросов не было.

- Предложения есть? Предложений тоже не было.

- Ну, тогда с богом! Ни пуху вам, ни пера!

Глава 17

Ветер со свистом гнал туман вокруг древней и заброшенной гавани Кесарии с ее руинами, развалившимся молом и заросшей мхом пристанью, служившей портом еще на четыре века до нашей эры.

Пять долгих столетий Кесария, - построенная Иродом в честь Цезаря, - была столицей римской Палестины. От нее остались одни развалины. Ветер свистел над водой, вздымал ее смерчом и обрушивая на скалы, выступающие далеко в море.

На этом месте восстание евреев против римских притеснителей завершилось резней двадцати тысяч евреев, и здесь же был казнен их духовный вождь, рабби Акива, поднимавший свой народ на борьбу за свободу под знаменами Бар-Кохбы. Все так же лениво текла в море речушка, на берегу которой римляне заживо содрали с Акивы кожу.