Экспедиционный корпус

Эпилог

Но печальная история ля-куртинцев еще не кончилась.

1919 год. Гражданская война разгоралась. В поисках живой силы белые генералы вспомнили о русских солдатах, разбросанных по разным местам Франции и ее африканским колониям.

Французское командование несказанно обрадовалось представившемуся случаю избавиться от революционно настроенных русских войск. Оно немедленно дало согласие на переброску их в Россию, причем расходы интервенты взяли на свой счет. От белогвардейских генералов требовалось лишь одно: выслать в Африку своих представителей, которые должны уговорить солдат добровольно пойти на фронт против Красной армии.

Условия жизни ссыльных в Африке с каждым днем ухудшались. Как французские, так и русские офицеры жестоко обращались с солдатами, издевались над ними. Ежедневные избиения, плохое питание, тяжелые каторжные работы — все это усиливало гнет, испытываемый русскими солдатами, переполняло чашу их терпения. Участились побеги в Испанское Марокко и в другие места. Солдаты бежали группами и в одиночку. Однако испанское правительство возвращало беглецов во Французское Марокко. Возвращенных сурово наказывали, применяя «чортово колесо», «доску отдыха», «бассейн смерти».

Офицеры придерживались худших традиций царской армии и пороли розгами, сажали в карцер, а иногда даже лишали арестованных хлеба, выдавая им вместо него соленую рыбу. Воды нехватало, и некоторые солдаты, наевшись рыбы, сходили с ума от жажды.

Бывали случаи, когда солдаты, чтобы спасти свою жизнь, женились на туземных девушках, и те укрывали их от озверевших преследователей. Тогда вместе с пойманным беглецом наказанию подвергались также лица, которые его приютили. Некоторым солдатам все же удалось пробраться в Алжир и Оран и попасть на корабли, шедшие в Европу или Америку.

Лагерь № 3 был расположен в пустынной части Африки, в двухстах пятидесяти километрах от порта Оран. Люди здесь были размещены в однотипных, плохо оборудованных сорока бараках, в каждом бараке находилось по пятидесяти человек.

Охрана лагеря состояла из негритянских солдат, вооруженных винтовками со штыками, напоминавшими длинные тяжелые ножи. Вместе с охранниками жили бывшие фельтенцы, на которых была возложена хозяйственная работа: на кухне, складах, в канцелярии.

Лагерем управляли два русских офицера, хорошо говорившие по-французски, в помощь им были даны семь фельдфебелей, которые фактически распоряжались всей жизнью лагеря. Они следили за своевременным подъемом людей, за ходом работ, за поведением солдат в бараках.

Начальник лагеря капитан Терехин и его помощник поручик Стромский редко показывались на работе, но каждый их приход обязательно заканчивался наказанием кого-либо из солдат. Оба они беспробудно пьянствовали.

Однажды утром, в августе 1919 года, ля-куртинцы, окончив завтрак, шли на работу в сопровождении охраны и нескольких фельдфебелей. Около офицерского барака солдаты увидели легковой автомобиль, который, судя по густо осевшей на нем пыли, прошел немалое расстояние. Посторонние посетители в лагере бывали очень редко. Поэтому появление кого-либо постороннего всякий раз вызывало среди ля-куртинцев разговоры и догадки. Находясь в Африке около двух лет, они за это время не получили ни одного письма, не прочли ни одной, хотя бы старой газеты. Лагерь был совершенно изолирован от остального мира.

В полдень, когда солдаты вернулись в бараки на обед и увидели, что машина все еще стоит на прежнем месте, любопытство разгорелось. Каждый хотел узнать, кто и зачем приехал на машине. Некоторые не выдержали и заговорили с охраной, стараясь получить от нее какие-либо сведения. В это время в бараке не было фельдфебеля и охранник-негр, предварительно осмотревшись кругом, тихо сообщил, что прибыли два офицера из России, но он не знает зачем.

До самого вечера на работе только и говорили о приезде офицеров. Большинство было уверено, что они всех солдат отправят домой.

— Что же иначе они будут здесь делать? — рассуждали куртинцы. — Не может же быть, чтобы мы всю жизнь провели в Африке, ведь знает же наше правительство, что мы заброшены сюда ни за что, ни про что. Вся наша вина лишь в том, что мы отказались итти на фронт, а хотели ехать домой.

Вечером после ужина капитан Терехин, поручик Стромский и приехавшие офицеры прошли по нескольким баракам. В одном из них задержались, и Терехин велел созвать солдат из других бараков на беседу.

— Братцы, — сказал капитан. — К нам приехали из России два представителя, они посланы нашим правительством для обследования положения русских в Африке и для того, чтобы нас информировать о положении в России. Говорить будет капитан Прощенко.

— Братцы! — начал Прощенко. — Я недавно приехал из России. Правительство поручило мне обследовать ваше положение, а вместе с тем выявить более честных и добросовестных из вас, которые будут достойны отправки на родину в первую очередь. Кроме этого на мне лежит обязанность выявить среди вас и недостойных, то есть таких, которые совершенно не будут отправлены в Россию, а останутся в Африке навечно. Из разговора с капитаном Терехиным я уже примерно знаю, кто из вас является достойным и кто недостойным, но я решил лично в этом убедиться.

— В России сейчас два лагеря, — продолжал Прощенко. — В одном под руководством генерала Деникина собрался весь честный русский народ, который желает мира и счастья нашей несчастной родине. В другом лагере засели большевики. В настоящее время вооруженный народ наступает на большевиков со всех сторон: с юга, севера, запада, востока, и недалек тот час, когда большевики будут окончательно уничтожены. Так вот, — заключил Прощенко, — теперь вам, я думаю, вполне понятно, какое положение в России. На этом мы сегодня закончим, а с завтрашнего дня начнем отбирать наиболее достойных для отправки на родину в первую очередь.

— Господин капитан, а землю помещичью Деникин мужикам отдал? — спросил один солдат.

— Отдал, всю отдал.

— А большевики тоже отдали землю мужикам? — спросил другой.

— Нет, большевики крестьянам землю не дали, они ее всю себе забрали.

— А кто же тогда засевает землю?

— Никто не засевает, большевики никому не дают сеять, вот земля и лежит незасеянная. Поэтому и свирепствует голод по всей Совдепии.

— А что это за Совдепия, господин капитан? — спросил солдат Комаров, бывший член полкового комитета в ля-Куртине, не раз активно выступавший на солдатских собраниях против Временного правительства.

— Совдепия? — переспросил капитан. — Это сов… это союз всех дикарей и головорезов.

— А по-моему это неверно, — сказал Комаров, — такого союза никогда и нигде не существовало. Я думаю, что Совдепия — это скорей похоже на Совет депутатов, а не на союз всех дикарей и…

— Ну, братцы, до свидания, — перебил его Прощенко, — завтра еще поговорим, а теперь уже поздно, спать пора.

Офицеры и фельдфебели поспешили уйти.

— Я и вперед чувствовал, что это приехали не нашего брата защищать, а такие же брандахлысты, как и те, которых нам в ля-Куртин Керенский присылал, — говорил Комаров. — Держи ухо востро, братва, иначе сгнием здесь, как падаль. Будьте уверены, они приехали веревки из нас вить да зубы заговаривать.

Разошлись ля-куртинцы по баракам недовольные.

На следующий день в обычный час все вышли на работу. Фельдфебели никого не ругали, не кричали, не били. Часов в одиннадцать к месту работ явились офицеры. Посмотрев, как работают ля-куртинцы, они, не сказав ни слова, удалились.

Прошло еще три дня. Приехавшие ни разу больше ля-куртинцев не собирали, на работу к ним не приходили, бараки не посещали. Некоторые солдаты уже стали посмеиваться над капитаном Прощенко и его проверкой достойных и недостойных.

На пятый день утром, когда ля-куртинцы выстроились на работу, присутствовавший здесь фельдфебель скомандовал «смирно!» и начал по списку выкликать фамилии. Вызванных отвели в сторону и объявили им об отправке в Россию. Всего было отобрано двести шестьдесят человек.

Собрав свои пожитки, пообедав и горячо распростившись с остающимися в лагере товарищами, счастливцы выстроились около бараков в ожидании команды.

К стоявшему в первой шеренге солдату Михаилу Крюкову подошел его товарищ Комаров, который не был намечен к отправке.

— Счастливый путь, Миша, — сказал он, крепко сжимая руку товарища, — желаю тебе благополучно добраться до дома и, если потребуется, покрепче бить буржуев. Черкни там несколько слов моим родным в Тулу.

— Первым долгом исполню твою просьбу, — обещал Крюков.

Товарищи обнялись и расцеловались.

Отправляемых не конвоировали, офицеры были уверены, что никто не сбежит. Команду провожал лишь один фельдфебель, который должен был ехать с ней в Россию.

Фельдфебель взобрался на верховую лошадь и, скомандовав «шагом марш», повел за собой по горячему песку двести шестьдесят оборванных и измученных солдат.

Из разных мест Северной Африки в порт Алжир собралось около тысячи ля-куртинцев, и из них был сформирован батальон.

Дорогой в Россию с ля-куртинцами обращались хорошо, кормили сносно, никаких обязанностей солдаты не несли. Сделав остановку в Константинополе, пароход направился в Черное море и вскоре причалил к одесскому порту.

Солдаты ожидали какой-то особенной встречи, которую они, как им казалось, заслужили своим трехлетним отсутствием. Но ничего подобного не случилось: их приезд в Россию и вступление на родную землю прошли никем не замеченными. Встретивший их офицер не счел нужным даже поздороваться. Он подошел к фельдфебелю и дал ему несколько распоряжений. Тот выстроил батальон и повел в город в казармы.

Ля-куртинцев сводили в баню, выдали им чистое белье, военные брюки, летние гимнастерки и тяжелые ботинки английского образца. В тот же вечер ля-куртинцы из разговоров с местными солдатами узнали многое о действительном положении в России.

Среди солдат гарнизона были насильно мобилизованные, а также захваченные в плен красноармейцы, под страхом расстрела или повешения вынужденные вступить в белогвардейские части. Они с нетерпением ждали отправки на фронт, где надеялись перейти на сторону красных. Умевший прикидываться ничего не понимающим чудаком Михаил Крюков узнал новостей больше всех. С одним бывшим красноармейцем, тульским рабочим Кондрашевым, он очень подружился. Они ежедневно беседовали, вырабатывая план побега. Крюков ввел ля-куртинцев в курс дела, и все они с нетерпением стали ждать отправки на фронт, откуда было решено бежать к красным при малейшей возможности.

Наконец долгожданный день настал. Ля-куртинцев разбили по взводам, влили в разные части и отправили на фронт.

За время пребывания в Одессе, а также в пути на фронт, на железнодорожных станциях, ля-куртинцы видели, как белогвардейцы расправлялись с народом. На одной станции, где эшелон остановился на обед, ля-куртинцы были свидетелями, как один офицер бил нагайкой старика-крестьянина за то, что тот вошел в зал первого класса. Крестьянин упал на колени и просил помиловать его. Но офицер продолжал бить его по лицу. Старик закрыл руками глаза и упал ничком на землю. Тогда озверевший офицер начал нагайкой наносить удары по обнаженной шее старика, которую иссек в кровавые рубцы.

Такая же картина представилась ля-куртинцам на другой день. Около вокзала стояло несколько женщин, торговавших молоком. Вышедший из офицерского вагона начальник эшелона приказал женщинам перелить молоко из кринок в ведро, которое его денщик держал в руках. Женщины, выполнив требование, попросили расплатиться, но офицер, не сказав ни слова, начал хлестать их по лицу гуттаперчевым стэком. Женщины, оставив кринки, с визгом бросились бежать.

К месту назначения эшелон прибыл ночью. Полусонных людей вывели из вагонов и отправили в город. По улицам шли тихо, каждый был так углублен в свои мысли, что не находил слов для разговора.

Вдруг вдали ухнуло. Люди встрепенулись, все поняли, что это за гул.

— Значит, фронт рядом? — проговорил тихо Крюков, обращаясь к шедшему рядом Кондрашеву.

— Как видно, да, — отозвался Кондрашев. — Как, Миша, думаешь, сегодня пойдем на передовые позиции?

— Я думаю, нам дадут дня два пробыть в тылу, чтобы хорошенько изучить местность, — ответил Крюков.

— Это было бы неплохо, мы бы за это время кое-что узнали от местных жителей, — заметил Кондрашев. — В незнакомой местности куда пойдешь? Пожалуй, нарвешься на чей-нибудь пулемет.

— Это верно, — сказал Крюков. — Ну, ладно, посмотрим, что дальше будет, тогда и решим.

В этот момент послышалась команда «стой».

— Закуривай! — крикнул офицер.

Через несколько минут подошли остальные части. В продолжение получаса люди стояли, не зная причины задержки. А гул с северной стороны все усиливался, вспышки зарева становились ярче.

— Как видно, крепко жарят из пушек, только не узнаешь кто: белые или красные, — проговорил молодой солдат, недавно мобилизованный и не имевший представления о войне.

— А для тебя что лучше: чтобы наши пушки били или красные? — спросил стоявший рядом подпрапорщик.

— А для меня все равно, чьи бы ни били, лишь бы меня не убили, — ответил солдат.

Подпрапорщик подошел ближе и ударил солдата по щеке. Тот, как сноп, повалился на землю. Подпрапорщик стал его избивать ногами. Солдат застонал. Люди, что были рядом, не выдержали. Один схватил подпрапорщика за шиворот, другой ударил по лицу, кто-то ткнул в бок ножом… Зная, что дело может кончиться плохо для них, солдаты отнесли труп на пустырь и бросили.

Вся эта сцена произошла так быстро и неожиданно, что другие роты об этом ничего не узнали.

Вскоре пришли из штаба офицеры и повели солдат на запасные пути железной дороги, где всему батальону были выданы английские винтовки и патроны.

Когда батальон был вооружен, солдатам разрешили сделать небольшой привал, во время которого объяснили, что сейчас их отправят на передовые позиции. Стоял октябрь. Ночи были долгие, поэтому офицеры рассчитали, что еще до рассвета они сумеют привести батальон на первую линию.

По мере продвижения на север грохот пушечных выстрелов и гул рвущихся снарядов становились все слышнее. Иногда с той или другой стороны раздавался треск пулемета, чередовавшийся с ружейными залпами.

Ночные переходы, тем более по незнакомой местности, быстро утомляют людей. За два с половиной часа был сделан один привал, поэтому солдаты с нетерпением ждали второго, а некоторые, более слабые, начали отставать. Офицеры подали команду, чтобы роты подтянулись. Усталые солдаты, напрягая последние силы, пошли быстрее.

Перед рассветом первая рота вошла в деревню, казавшуюся вымершей. Посредине деревни батальон остановился, солдатам запретили курить и громко разговаривать. Распоряжения передавались шепотом. После этого роты были выведены разными улицами из деревни, за околицей которой находились временные окопы.

Только в окопах офицеры нашли нужным объяснить солдатам возложенную на них задачу.

Плохо оборудованные окопы не понравились ля-куртинцам, они видели на французском фронте траншеи, сильно укрепленные, с глубокими теплыми землянками. Окопы белых представляли собой наскоро вырытые канавы, в которых не было ни траверсов, ни ходов.

Офицеры разместили свои роты и, дав некоторые указания унтер-офицерам, возвратились в деревню.

В полдень в окопы принесли обед, приготовленный из мясных консервов.

Первый день на передовых позициях, если не считать артиллерийской перестрелки, прошел тихо и спокойно. Красных войск совершенно не было видно. Вечером, когда стемнело, приехали офицеры. Они еще раз предупредили солдат, чтобы сидели тихо, не выдавали своего местопребывания. «Красные недалеко, они могут в любой момент нагрянуть», — заявили офицеры, уезжая в деревню.

Находясь в одном окопе, Кондрашев и Крюков возобновили разговор о побеге. Некоторые солдаты предлагали подождать, рассчитывая получше ознакомиться с местностью и наметить путь перехода к красным. После долгих споров все согласились с предложением о переходе фронта в два часа ночи.

Об этом сообщили сорока солдатам первой роты, участвовавшим в заговоре. Предупредить о побеге другие роты не удалось, так как взводные командиры запретили хождение по окопам.

После полуночи взводные, сделав последний обход, ушли на отдых. На линии никто из начальства больше не показывался. Вокруг было тихо.

Осмотревшись и прислушавшись к ночной тишине, Кондрашев толкнул Крюкова и тихо сказал: «Пошли!»

Солдаты начали бесшумно выбираться из окопов. Они осторожно проползли сотню шагов, не теряя друг друга из виду, и остановились. Убедившись еще раз, что кругом спокойно, они встали и пошли вперед, прислушиваясь к каждому звуку.

Опасность преследования миновала. Теперь перед беглецами встал вопрос, как лучше и безопаснее подойти к расположению красных войск, чтобы не понести ненужных потерь. Было решено итти дальше и в случае стрельбы ложиться на землю и ждать до рассвета. В безмолвной тишине солдаты прошли около двух километров, но красных войск не было. Им уже казалось, что они сбились с пути и идут не туда, куда надо. Вдруг совсем недалеко раздался оглушительный свист и за ним окрик:

— Кто идет?

— Свои! — радостно отозвались перебежчики..

— Какой части? — спросили из темноты.

— Перебежчики от белых.

— Оружие есть?

— Есть.

— Клади на землю и проходи вперед.

Солдаты сложили винтовки и подсумки с патронами и один за другим пошли вперед, откуда слышался разговор красноармейцев.

— Сколько вас всех перешло? — спросил человек в кожаной куртке, с маузером.

— Сорок два, — ответил Кондрашев.

— Все с оружием?

— Да, с английскими винтовками, — сообщил Кондрашев.

Куртинцев повели в штаб дивизии, где их подробно расспросили, кто они и что их заставило убежать от белых. После этого все они были отпущены по домам. Им дали литеры для бесплатного проезда по железной дороге до ближайшей к месту жительства станции.

Белогвардейские офицеры, посланные в Африку, свое задание выполняли аккуратно. Через несколько дней после первой партии была отправлена в Россию еще тысяча ля-куртинцев. С этим батальоном ехали три подпрапорщика и один офицер, бывшие ранее на французском фронте.

На судне начальство вело себя вызывающе, придиралось к солдатам на каждом шагу. Ля-куртинцам это не понравилось, они начали протестовать. Однажды подпрапорщик ударил солдата за то, что тот не козырнул ему. На помощь подбежали товарищи.

— Брось бить, сволочь! — закричал один солдат.

— Кто сволочь? — рассвирепел подпрапорщик и кинулся на говорившего, но был сбит с ног подошедшим сзади солдатом Ковалем.

— Бей шкуру! — закричал Коваль и, схватив подпрапорщика, бросил в самую гущу собравшихся ля-куртинцев.

Избитого оставили на палубе, и все разошлись по местам.

Коваля вызвали в каюту офицера. После допроса офицер распорядился посадить его под арест. Через час Коваль выбил дверь помещения, где он сидел, и ушел в роту. Его снова потребовали к офицеру, но он отказался и заявил:

— Если я нужен, пусть он сам придет сюда.

Через несколько минут офицер в сопровождении трех подпрапорщиков, вооруженных шашками и наганами, вышел из каюты и приказал привести Коваля. Солдаты не выполнили приказания. Офицер выстрелил вверх, но и это не подействовало.

— Последний раз требую выдачи Коваля или откроем огонь! — закричал офицер.

— Попробуй!

Раздалось четыре выстрела, которыми был убит один солдат и ранены двое. Солдаты разоружили офицеров, избили и выбросили за борт.

Возле Константинополя судно было встречено миноносцами, которые проводили транспорт до одесского порта. Здесь ля-куртинцев высадили и под конвоем увели в город.

Спустя некоторое время больше половины солдат было расстреляно, а остальных присудили к тюремному заключению и каторжным работам. Очень многим удалось бежать и пробраться на родину.

Таким образом ни первый, ни второй транспорты не только не оказали никакой помощи белым, но, наоборот, причинили им много хлопот. Поэтому третий транспорт белогвардейское командование решило отправить в Россию не из Африки, а из Франции, включив в него кроме ля-куртинцев еще и отряд фельтенцев.

Командование надеялось, что при фельтенцах ля-куртинцы не решатся устроить бунт или перейти на сторону красных на фронте.

Войска погрузили в Марселе на пароход «Петр Великий», который, взяв курс на Новороссийск, вскоре вышел в открытое море.

Среди фельтенцев находился наш «старый знакомый», бывший подпрапорщик, произведенный в офицеры, Кучеренко.

— Шкура! Скольких солдатских зубов стоят твои золотые погоны? — кричали ему солдаты.

Кучеренко злился, но молчал. Он боялся, как бы солдаты не отомстили при случае.

В пути Кучеренко старался как можно больше и вежливее беседовать с солдатами, чем хотел расположить их к себе, заставить забыть его выходки во Франции. Но солдаты избегали встреч с ним или разговаривали на такие темы, от которых у него все внутри переворачивалось.

Чем ближе подходило судно к Новороссийску, тем больше «разлагались» фельтенцы. Они осознали нечестность своего поступка во время памятных событий в лагере ля-Куртин и всеми силами старались загладить перед ля-куртинцами свою вину, подружиться с ними. Поэтому и здесь белогвардейские генералы просчитались. И в тот момент, когда «Петр Великий» входил в новороссийский порт, все солдаты были единодушны в своих стремлениях.

Судно причалило к берегу. Началась подготовка к высадке. На берегу выстроили белогвардейскую команду с винтовками на караул, а рядом с ней оркестр, исполнивший военный марш. На правом фланге стояли офицеры в парадной форме. Впереди всех, ближе к судну, генерал с большими седыми усами.

Офицер, сопровождавший отряд, отдал генералу рапорт. Тот приказал приступить к высадке. В несколько минут тысяча пятьсот человек сошли с судна и ротными колоннами построились вдоль берега.

Генерал подошел к строю. Солдаты были хорошо одеты и неплохо упитаны, все высокого роста, крепко сложены.

Полюбовавшись строем, генерал взял под козырек в крикнул:

— Здорово, молодцы!

Гробовая тишина была ответом генералу.

— Вы, наверное, во Франции разучились отвечать на приветствия, — возмутился он. — Так мы вас здесь научим. Где вы набрали таких оболтусов? — обратился он к офицеру. Но тот не нашелся что ответить.

— Мы не оболтусы, а граждане свободной России! — послышался голос из солдатских рядов.

— Молчать! Кто говорит? — крикнул генерал.

Мертвая тишина.

Пройдя вдоль фронта взад и вперед, генерал несколько успокоился и, остановившись, снова заговорил:

— Эх, солдаты-то какие — кровь с молоком, да только красные все, сволочи…

После этого он отдал какое-то приказание офицеру, сел в автомашину и уехал.

Через несколько дней прибывших разбили на отряды и направили в разные города Северного Кавказа, занятые белыми. Наученные горьким опытом, белогвардейцы не отправили на фронт ни одного солдата из этой партии. Все они несли гарнизонную службу в тылу.

Одна рота, которая была направлена в Армавир, во время наступления Красной армии разбила военный склад и, вооружившись, ударила белым в тыл. Эта небольшая часть ля-куртинцев внесла смятение в ряды белогвардейцев, чем оказала большую помощь Красной армии.

После занятия Армавира Красной армией все ля-куртинцы были собраны и по распоряжению командира дивизии отпущены домой.

Прапорщик Кучеренко исчез еще в Новороссийске и его больше никто не видел…

Гнусная сделка царя с французской буржуазией привела к гибели многих русских солдат экспедиционного корпуса. Гибли они в Индийском океане по дороге во Францию, гибли на французском фронте, в лагере ля-Куртин, в африканской ссылке, на островах Средиземного моря.

Остатки русских войск, находившиеся в Африке, прибывали в Россию постепенно. Некоторые приехали в Одессу, когда там была уже советская власть.

Вернувшись домой, подавляющее большинство ля-куртинцев тут же заняло места в рядах рабочих и крестьян, героически боровшихся против контрреволюции, за дело Ленина — Сталина, за счастливое будущее горячо любимой родины.