Экстрасенс

Молодость мага

Неожиданный мороз, грянувший накануне вечером после нескольких недель оттепели, сыграл в городе немало злых шуток.

Для охранного предприятия «Эгида» шутка обернулась лопнувшим паровым отоплением на втором этаже – в офисе у шефа и в приемной, где за компьютерами сидели красавица Алла Черновец, в позапрошлом году выигравшая конкурс на звание «Мисс Московский район», и Наташа ПорОсенкова – девушка с лицом школьницы и характером стойкого вождя индейского племени.

Если бы труба лопнула ночью – к утру порядок был бы уже восстановлен. Крепкие парни из группы захвата, проводящие время за стеклянной перегородкой в спортзале на первом этаже и внимательно встречавшие каждого посетителя, протечку заметили бы сразу. Но по закону вселенской подлости струи горячей воды низринулись с потолка на первый этаж за десять минут до прибытия дневной смены, а также и шефа, Сергея Петровича Плещеева – еще одного красавца, при виде которого вздрагивал любой телезритель со стажем, ибо немедленно узнавал в нем покойного телеведущего Листьева. Усы, шевелюра, очки, обаятельная улыбка – все было тем же, памятным, с одной лишь разницей, что при редкостном появлении Сергея Петровича на экранах телевизионщики старательно прикрывали его лицо защитной сеткой. Он был из той немногочисленной касты людей, засвечивать которых не полагалось без спецразрешения.

Поэтому, пока группа захвата под руководством могучего рыжего великана Семена Никифоровича Фаульгабера, чаще отзывавшегося на более привычное имя Кефирыч, орудовала всем наличным количеством ведер, тряпок и разводных ключей, совещание в узком кругу происходило на единственном сухом пятачке.

Этим сухим местом среди клубов пара, расходившихся от кипятка, который еще несколько минут назад бил сильной струей из разорванной от избыточного давления батареи, среди плеска воды и гулких голосов полуголых мужчин, которые повсюду тряпками собирали в ведра воду, была короткая лестница, ведущая со второго этажа к чердаку.

Шеф «Эгиды», Сергей Петрович, а также два его заместителя – Марина Викторовна Пиновская, сорокапятилетняя модная женщина с осиной талией, мозгом суперкомпьютера и железной хваткой своего деда – деревенского молотобойца, и Осаф Александрович Дубинин, интеллигент, которого уличные бомжи не раз принимали за равного из-за его замшелого вида, не замечая аварийной ситуации, негромко, но активно спорили. Совещание было коротким, своего рода очередная летучка, где обсуждали всего лишь одно из десятка мелких и крупных заданий, спущенных «Эгиде» из учреждения, которое по традиции петербуржцы называют Большим домом.

– Ну не девчушку же к нему подпускать! – говорил Дубинин.

– А кого? Был бы он педрилой, направили бы, например, Кефирыча. Но у него, по всей видимости, ориентация нормальная. Даже супернормальная. Кого вы в таком случае предлагаете? – спрашивала Пиновская. – Конечно, подошла бы Катя. Но она и так занята под завязку. У вас есть кандидатуры? Давайте рассмотрим.

– Я бы тоже поостерегся, – осторожно заметил Сергей Петрович.

Вопрос был чересчур деликатным, и шеф «Эгиды» понимал, что командирские интонации здесь недопустимы. Будь его воля, он бы вовсе отказался от этого задания.

– Вы сами говорили, Сергей Петрович: нам нужно понять технологию этой, так сказать, синей бороды, – напомнила Пиновская. – Как мы это сделаем, не подослав Наташу?

– Синяя борода держал своих дам в подвале, – проявил эрудицию шеф, – а этот, судя по всему, нормальный серийный убийца. Как говорят: «почувствуйте разницу»!

Все шло к тому, что Наташе ПорОсенковой, вчерашней школьнице, многоопытные руководители «Эгиды», познавшие различные нюансы бытия, в том числе и приемы рукопашного боя, должны были поручить роль матерого Джеймса Бонда. Но не в кино, а в гораздо более скользкой живой ситуации. Выступить один на один против знаменитого экстрасенса. Это понимал каждый из них, но чувствовал внутреннее сопротивление.

– Представьте, что этот Парамонов в самом деле ее закодирует, – снова заговорил шеф. – Если хотя бы половина того, что о нем говорят, правда, мы потеряем девчушку! Сделала запись одного сеанса – и хватит с нее. Девочка рискует, как бы точнее сказать, не жизнью, а душой и телом! Вправе ли мы…

– К тому же, – вставил Дубинин, – он легко может ее расколоть со своим гипнозом. Представьте на секунду, что будет, если она выложит ему все!

– Я предлагаю так, – перебила его Пиновская. – Пусть Наташа пойдет хотя бы на первый прием к этому экстрасенсу. Уверена, что на первом приеме особого риска не будет. Тем более я сама с группой буду дежурить в машине. Доверьтесь мне, наконец, как женщине! Нам хотя бы понять, в чем его зацепки!

Против этого аргумента мужчины не устояли, тем более что Плещеев как раз накануне получил очередной втык от руководства, которому, как всегда, требовалась мгновенная и полная ясность по заданию. К тому же и сама Наташа ПорОсенкова прибыла к своему рабочему месту.

Тот, кому было посвящено короткое совещание в «Эгиде», Андрей Бенедиктович Парамонов, в это время преспокойно спал на мягком современном диване в квартире у своего внучатого племянника Владлена.

Часов до трех ночи они просматривали вместе те кассеты, которые записывал Владлен. Так сказать, эпизоды из жизни ближних и дальних горожан.

Среди нынешних жителей России с каждым годом оставалось все меньше людей, которые связывали имя Владлена с создателем первого советского государства Владимиром Лениным. Сколько-то лет назад Владлен, начитавшись страшных публикаций о той всероссийской мясорубке, которую устроили вождь и его соратники, подумывал даже поменять имя, переназвавшись хотя бы в языческого Владислава. Но время было суетное. Оно то подбрасывало обоих родственников непривычно высоко, то опускало почти до полного обнищания, и до замены собственного имени руки не доходили. Другое дело его родная сестрица, Сталина, – та, учуяв ветры эпохи, быстро превратилась в полноценную Полину.

Теперь мамаша, одарившая десятилетия назад своих детей звучными идеологическими именами, лежала в клинике, в кардиологическом отделении, а Владлен с Андреем предавались мечтам о возможном богатстве.

Когда Владлен Парамонов поделился с родственником тайнами своих гляделок и подслушек, Андрей Бенедиктович сказал, что лишь идиот не воспользовался бы тем, что судьба сама вкладывает им в руки. И теперь раз в неделю он приносил к двоюродному внуку короткий списочек будущих клиенток-пациенток. А Владлен, с липовыми удостоверением городской газовой службы и электросети, обходил указанные родственником адреса, брал пробы воздуха на кухне в пустые пластмассовые бутылки из-под кока-колы и осматривал проводку на предмет возможного самовозгорания. Заодно, в каком-нибудь пыльном месте, куда не проникал взгляд владельцев квартиры, он навешивал свою подслушку. После этого Владлен парковал машину Андрея поблизости от того дома и записывал кухонные разговоры.

– Ни один экстрасенс не отказывался от информации, полученной из обыденного мира, – приговаривал Андрей Бенедиктович, прослушивая бабью болтовню и делая пометки в своем блокноте. – Я как назову имя их кошки или собаки, клиентки просто торчат!

Когда-то, в первый вечер, послуживший началом их делового содружества, Владлен угостил своего двоюродного деда видеофильмом из жизни одной нестарой соседки.

– Это же Анька! – поразился маг и экстрасенс Андрей, вглядевшись в первые кадры. – Я с ней в одном классе!

А потом, когда они просмотрели основные кадры, он остановил запись и проговорил задумчиво:

– Дела! А ведь на месте этого пацана мог быть я!

Они еще долго сидели в тот вечер, Владлен потихоньку набирался, Андрей, как всегда, был трезв, чтобы сохранять форму, но до странного размягчен.

– Забавно, – проговорил он вдруг, – этой девочке я повернул судьбу. И что еще забавнее – даже не догадывался… А тот пацан мог стать моим сыном…

С Андреем это происходило часто: обронит фразу и не договаривает. И Владлен давно уже не докапывался до глубинного смысла. Не его собачье дело.

По этому фильму Андрей никаких инструкций родственнику не дал, сделать копию тоже не просил и, можно сказать, навсегда о ней позабыл. А мысль о сотрудничестве блеснула через час-полтора, когда Владлен все еще мог соображать, а Андрей выкарабкался из своей размягченности.

Это в условиях вольного рынка издатели особенно полюбили оккультную литературу. А в годы, когда Андрей Бенедиктович Парамонов кончал школу, такие книги для обыкновенного россиянина были недоступны. В букинистических магазинах их не продавали, в библиотеке, которую все называли Публичкой, они лежали за семью печатями в спецхране. Даже самые безобидные, какой-нибудь Папюс или Нострадамус. И все же, когда на простор выходит ловец, прибегает и зверь.

Из бездны информации, которая проскакивает сквозь сознание любого городского жителя, Андрей отсеивал свои крохи, которые его кой-чему научили. Иногда это были не крохи, а целые самородки, как тогда, когда он читал Библию. Дореволюционную толстенную Библию привезла из деревни его племянница, та самая, у которой он жил в малолетнем возрасте. Когда ему исполнилось четырнадцать, родители его умерли от обыкновенной старости, и тогда в городское жилье въехала деревенская племянница вместе со своими детьми, которая стала его воспитывать. Племяннице было тогда под сорок, а ее дети, приходившиеся Андрею Бенедиктовичу двоюродными внуками, были ему ровесниками. Так он и прочитал впервые Библию. И узнал из нее вовсе не то, что вычитывает христианин.

Библия стала для Андрея настоящей книгой чудес, учебником по практической магии. Пререкания Авраама с самим Богом, чудеса Иосифа и Моисея, а также различных пророков вроде Даниила, чудеса, которые время от времени устраивал народу Иисус, – все это манило и одновременно внушало первобытный ужас.

«Неужели и я смогу такое сделать? – спрашивал он самого себя. – И если могу, то кто же я тогда?»

Он ходил на всевозможные публичные выступления гипнотизеров, запоминал их приемы, а потом, вернувшись домой, экспериментировал над своими двоюродными внуками – Сталиной и Владленом.

– Ты станешь твердая и крепкая, как бревно, – внушал он Сталине, укладывая ее головой на одном стуле, а ногами на другом.

И она становилась твердой, как бревно.

– Ты – робот. Ты сделан из металлических рычагов, – внушал он Владлену.

И тот начинал двигаться неуклюже, как железный дровосек.

Однажды, когда у него не было денег на кино, Андрей протянул контролерше чистый лоскуток бумаги.

«Шестой ряд, крайнее место», – просигналил он мысленно ей.

И она, слегка приторможенно, взяла его лоскуток, а потом, словно сомнамбула, повторила:

– Шестой ряд, крайнее место.

Он решил сесть на это самое место, чтобы поставить опыт и над настоящим зрителем, если тот станет совать ему свой настоящий билет. Однако опыт кончился ничем. Когда к нему подошла немолодая пара с билетами и он полез в карман за лоскутком бумаги, стул под ним неожиданно проломился. И место не досталось никому. Свет погас, они сели куда придется.

Однажды Андрей раскопал в журнале «Наука и религия» воспоминания Вольфа Мессинга. И обрадовался, когда прочитал, что прославленный экстрасенс то же самое проделал в детстве с контролером в поезде.

Еще забавнее получилось на экзамене по математике. Он выучил только один билет, двадцатый. И, храбро вытянув из кучи на столе билет, даже не глядя на номер, произнес:

– Номер двадцать.

Ответы полагалось писать на доске, что он и начал немедленно делать.

Каково же было его изумление, когда следующий одноклассник, подойдя к столу и потянувшись за билетом, проговорил бодрым голосом:

– Билет номер двадцать.

А потом, встав рядом у соседней доски, стал резво стучать по ней мелом, выписывая те формулы, которые только что выписал Парамонов.

То ощущение космического гула в голове и предельной ясности мира, которое посещало его в малолетстве, лет с двенадцати приходило все реже, особенно после того, как он стал тренироваться по книгам. Но тогда, у доски, неожиданно оно его навестило. И Парамонов попросил у неба, космоса, Бога, чтобы учитель и так, без ответа, поставил ему пятерку.

Через несколько секунд после этого дверь раскрылась, вошла широко улыбающаяся завуч и что-то сказала на ухо учителю, отчего он радостно подпрыгнул. И едва за ней закрылась дверь, как объявил:

– Сколько там еще в коридоре? Семеро? Зовите всех. Ставлю всем пятерки. У меня родился сын. Скорее, скорее заходите! – заторопил он недоумевающих девятиклассников. – В родильный дом опаздываю!

Иногда, поглядывая на людей, Андрей Парамонов казался себе всесильным, как Бог. Люди делились на мягких и твердых. Мягкие поддавались его воле сразу или почти сразу. Твердые не подчинялись вовсе. Лишь через много лет он понял, что и твердые подвластны тоже. Только надо их подлавливать, чтобы внедриться в их волю и оставить там свой крючочек.

Но в то же время Андрей Бенедиктович не мог заставить девушку, которая ему тайно нравилась, его полюбить. А может быть, не хотел. Быстро повзрослевших одноклассниц он стеснялся и в их обществе угрюмо молчал. И они тоже сторонились его.

Однажды на пляже у Петропавловки, когда к нему снизошло состояние, он попробовал пожелать девицу, загоравшую поблизости в вольном купальнике. Андрей так и пожелал: «Пусть она мне отдастся». И девица очень скоро перебралась к нему, скорчила смешную рожу, передразнивая его серьезное лицо. Потом, оглянувшись на медленно бредущих по пляжу милиционеров, предложила быстро сматываться на квартиру к подруге, которая живет поблизости. Но едва они стали одеваться, как те самые милиционеры спросили у них документы.

Девица было задергалась, но милицейский сержант что-то сказал ей негромко, и она сразу притихла.

– А вы, молодой человек, свободны, вы тут ни при чем, – повернулся тот же сержант к Андрею.

Но Андрей уныло поплелся за ней, тем более что она, ухватив его за руку, сказала, дыша ему в ухо:

– Не бросай меня!

Так они и прошли во внутреннее здание, вроде бы в какой-то каземат, и сержант, введя их в старинную, но абсолютно готовую камеру, из тех, и которых, возможно, сиживали декабристы или сама княжна Тараканова, сказал, рассмеявшись по-доброму:

– Ладно, посидите вдвоем полчасика, раз так охота, пока машина едет.

За ними заперли тяжеленные двери с глазком.

– Это охотники, – заговорила возбужденно девица. – Они мечтают посадить меня в клетку – такое у них сверхсекретное задание. Потому что я – птица. Но я-то знаю, как с ними справиться. Мы будем с тобой трахаться, они войдут, увидят, подумают, что я – человек, и смоются. Давай скорее потрахаемся!

Андрею уже ничего не хотелось, его космическое состояние давно улетучилось, однако девица так разошлась, что почти изнасиловала его.

Радости от этого первого в жизни соития он не испытал никакого. Тем более что оно было прервано голосами в коридоре.

– Лежи! Лежи на мне! – разгоряченно говорила девица, накрепко обхватив его руками.

Он так и не успел освободиться. Двери распахнулись, и в проеме встали два могучих человека в белых халатах.

Это были санитары. Как выяснилось, девица несколько дней назад сбежала с Пряжки и ее искали повсюду.

В следующий раз то самое состояние космического гула настигло его лишь через год, когда Андрей поступал в медицинский.

Он шел утром по улице и увидел своих одноклассников: Аню Костикову и Димку Голубева. По всем признакам одноклассники провели ночь вместе, что Андрея Бенедиктовича сильно удивило. Если Димка имел уже длинный послужной сексуальный список, то от домашней девочки Ани он такой прыти не ожидал. К тому же сам время от времени клал на нее глаз.

«Пусть их встреча будет последней!» – пожелал он у неба.

И лишь спустя несколько месяцев до него дошел слух, что Голубев чуть ли не в тот самый день утонул в озере за Зеленогорском.

В медицинский Андрей Парамонов поступил с первого раза, не имея никаких знакомств и опровергнув тем самым все слухи о жутком взяточничестве.

Правда, никто не догадывался о том, что этот семнадцатилетний абитуриент может воздействовать на волю экзаменаторов. И хотя почти на каждом экзамене удача делала свои зигзаги, проходной балл он все же набрал.

Это в нынешние времена практикой могут заниматься малограмотные бабы Дуни и тети Вали, заплатив за лицензию в какой-нибудь Псевдокосмической Академии Эзотерических Наук. А в те годы без врачебного диплома шаг в сторону от того, что называлось материалистическим познанием мира и павловским учением о рефлексах, наказывался немедленно. И потому он решил обязательно получить диплом психиатра.

Но на предпоследнем курсе с ним случился нелепый и страшный казус.

Андрей Бенедиктович Парамонов попробовал оживить мертвого человека, труп.

«Если у Иисуса опыт с Лазарем прошел удачно, то почему не получится у меня?» – спрашивал он самого себя и все-таки долго не мог решиться.

К этому времени Парамонов понял, кем сам он является на этой земле – нормальным посланником Бога, Вселенского разума, Высших сил. Посредником между ними и человечеством. Таким же, как Будда, Христос, Магомет и наиболее древний из них – Заратустра. А также десятка два других пророков, вроде ветхозаветного Илии. Каждый из этих людей время от времени приникал ко вселенским силам.

– Андрей, но Бога ведь нет! – убеждал его атеистически воспитанный Владлен. – И вообще, жизнь – это случайное сочетание биохимических реакций. В мире молекул нет места для божества. А те возможности, которыми ты обладаешь, просто находятся в малоисследованных зонах научного познания.

Владлен учился на факультете электроники, и понятия божественного были для него чужды.

– Балда! Или тебя не учат тому, что мир состоит из сгустков постоянно вибрирующей энергии и что в любой точке мира в любое мгновение происходят энергетические процессы? – спорил Андрей. – С этим, надеюсь, ты согласишься?

– Ну. И что дальше? – спрашивал настороженно Владлен, не зная, с какой стороны ожидать подвоха.

– А дальше то, что энергетические процессы происходят как? В виде колебаний разной частоты, больших и совсем незаметных глазу волн.

– Допустим.

– Не допустим, а именно так. Это как раз открыли твои материалисты-физики. А в живом организме таких колебаний на уровне клеток и молекул особенно много. В каждое мгновение они должны обмениваться друг с другом информацией, передавать ее дальше, как бы рассказывая о том, чем в этот момент заняты.

– Понятно. Только при чем тут твоя душа?

– Не моя, а – твоя. При том, что без общей организующей жизненной силы их работа превратилась бы в беспорядочное хаотичное движение или замерла бы. Твоя душа – это та жизненная сила, которая управляет всеми клетками твоего тела и помогает выращивать новые. Я тебе понятно объяснил на твоем материалистическом языке?

– Допустим, что это так, – все еще не сдавался Владлен. – Но все равно, при чем тут Бог? По твоей логике получается, что душа может обойтись и без него.

– Бог – это Дух. Если душа организует и направляет жизнь всех клеток нашего тела, то Дух – то же самое делает со Вселенной. Он организует и направляет на дальнейшее развитие каждую точку космоса. Дошло?

– Это ты даешь! Высоко взлетел! – говорил недоверчиво Владлен.

– Ты открой своего Эйнштейна. Это он говорит, а не твои доценты! Это он заявил, что смиренно преклоняется перед законами Вселенной, существо которых скрыто от нашего ограниченного ума! Без таких законов был бы всеобщий хаос. Так вот, эту бесконечную, всемогущую, великую творческую силу, которая управляет жизнью Вселенной, называют, господин материалист, по-разному: кто Богом, кто Вселенским разумом, а кто – Высшими силами. Зови как хочешь. Главное – чтобы ты допёр, что эти самые Дух, Бог, Высшие силы пронизывают весь мир и вносят в него порядок. И им по фигу – веришь ты в них или нет. Все равно твоя душа – это одна из капелек этого океана Духа. А то, что ты и твои доценты зовут человеческим разумом, – это только инструмент Духа, связанный с телом и мозгом, и с его помощью человек выживает.

Такие разговоры у них велись время от времени на кухне, когда женская часть семьи уходила спать.

Андрей к тому времени многому научился, кое до чего дойдя по перепечаткам с книг, а кое-что уловив сам.

Например, ради шутки повторил самое первое чудо Иисуса, исполненное им в Кане Галилейской. Когда на свадьбе у однокурсника кончилась водка, Андрей Парамонов, набрав воду из-под крана в три пустых водочных бутылки, внушил собравшимся, что они продолжают пить сорокаградусную. Внушение его подействовало так сильно, что один из гостей скоро свалился под стол, а другой долго блевал в туалете. А на другой день допрашивал: «Ты что, чистую спиртягу принес?»

Он мог одним лишь волевым усилием погасить свечу, а часто ему удавалось и зажечь ее. Мог исполнить еще несколько десятков трюков.

Но острее всего манило его заключительное чудо Иисуса – с оживлением Лазаря. Технологию этого действа Андрей продумывал несколько месяцев. В принципе нигде в тексте от Иоанна не говорится, долго ли потом Лазарь прожил после своего воскрешения, даже не говорится о том, стал ли он полноценным человеком. Иисус просто поднял его сущностное тело, вывел из пещеры и заставил двигаться.

Это можно было проделать несколькими способами, и один из способов Андрей хотел воспроизвести. Все же несколько раз он отговаривал себя – не так-то просто переступить грань между жизнью и смертью. И чтобы превратить мертвое тело хотя бы в видимость живого, надо многое в себе переломить. Такой поступок Высшие силы, которые одарили его даром посредника, могли бы расценить как преступление гораздо более серьезное, чем превращение живого человека в мертвеца. Иногда он пугался этого желания посоревноваться с Иисусом и другими известными чудотворцами, но потом желание испытать себя, дойти до запретной черты разгоралось вновь.

Ему даже что-то вроде вещего сна пригрезилось. Он увидел светлый мир и бесконечную, достающую до неба каменную стену. В стене была наглухо запертая дверь, поросшая древним мхом. В этом сне ему яростно хотелось заглянуть туда, за стену, но он знал, что дверь эта для людей запретная. А также и пространство за стеной. Однако, как в детстве, стал бегать вдоль двери туда-сюда и, словно играя, словно случайно, ударять по ней то рукой, то ногой.

И вдруг услышал неизвестный голос, вопрошающий явно его: «А ты не боишься стучаться в эту дверь, ее ведь однажды могут и открыть?!»

Тогда, во сне, он очень испугался и шарахнулся в сторону, бежал без оглядки вдоль старинной каменной стены.

Но днем при белом свете этот детский страх показался смешным. А известие о том, что дверь все же иногда кому-то открывают, лишь подстегнуло его желание перешагнуть запретную черту.

И однажды, уже на последнем курсе, их в очередной раз привели в анатомичку. На каталке лежал свежедоставленный мужской труп с раной на голове. Мужчине было около сорока. Андрей, уже издали взглянув на него, почувствовал знакомый космический гул.

И мгновенно понял: прямо сейчас или уже никогда.

Методику освобождения собственного астрального тела из физического он к тому времени отработал до тонкостей. Но здесь главным было не только это, было важно не выпустить ситуацию из-под контроля.

Опустившись в старинное драное кресло, он вывел свое астральное тело и приказал ему вселиться в лежащего на каталке мужика. При этом Андрей увидел и астрал умершего мужчины – тот беспомощно витал в углу под потолком, наблюдая за происходившим. Вселившись в покойника, Парамонов мгновенно прочувствовал всю его жизнь и даже последнее ощущение – неожиданное удивление, обиду, боль от удара виском о каменный поребрик на улице.

– Подними руку! – громко скомандовал он трупу. Так что все, кто был в анатомичке, сразу оглянулись на него, а потом на труп.

И увидели, как мужик на каталке медленно поднимает правую руку. Андрей, который старался не отвлекаться на постороннее, лишь услышал изумленный голос молодого преподавателя:

– Что еще за фигня?!

– Сядь и открой глаза! – скомандовал Парамонов, по-прежнему стараясь не смотреть на реакцию перепуганных однокурсников.

Мужик сел и тупо, бессмысленно повел очами.

Увидев это, несколько девушек с истошным визгом бросились к двери. А преподаватель стал повторять, заикаясь:

– Спокойно! Спокойно! В нашей практике случается всякое! – А потом, собравшись, скомандовал: – Парамонов, прекратите издеваться над трупом!

– Встань и иди! – победно скомандовал Андрей.

И вдруг почувствовал, что в кресле сидит не он, а тот самый мужик. И уже мужик командовал им:

– Встань и иди ко мне!

На виду у всех оставшихся студентов Парамонов поднялся с кресла и сделал несколько неверных шагов навстречу повторяющему его движения мужику. Самому же Андрею в эти секунды показалось, что на него идет не оживший по его воле человек, а вся страшная, мертвая бездна Вселенной. Эта бездна не просто двигалась на него, она готовилась его поглотить, он уже тонул в ней, как ничтожная песчинка в черном океане. И таким холодным ужасом дохнуло на него от этого океана, такой страх пронизал его, что, мгновенно ослабнув, он стал опускаться на каменный пол. А рядом с ним рухнул на каменный пол и тот, кто по всем клиническим показаниям был мертвецом.

Перепуганные студенты не знали, кого поднимать первым: ни с того ни с сего задвигавшийся труп или своего однокурсника, неожиданно потерявшего сознание. Наконец по команде преподавателя они перенесли так и не приходящего в себя Андрея в соседнюю каморку и положили на топчан. Андрей скоро открыл глаза.

– Он пришел в себя! – обрадовано закричала девушка, которая подсовывала ему ватку, промоченную нашатырным спиртом.

Но она ошибалась: как раз в себя-то он и не пришел.

Андрей лежал на топчане и не мог осознать, кто он, почему лежит здесь и что за люди его окружают. Он не мог вспомнить ни своего имени, ни того, что делает на этой Земле.

– Это у него шок от нервного потрясения, – объяснил молодой преподаватель студентам, – у меня и у самого руки до сих пор дрожат. Не каждый день увидишь такое. Парень решил, что может посостязаться с дьяволом, а тот взял и явился, – добавил преподаватель, но, испугавшись этого антимарксистского объяснения, поправился: – Так объяснили бы в средние века. А в общем-то случилась элементарная вещь: во время агонии у трупа напряглись мышцы, и эти мышцы, как раз на наших глазах, привели суставы в движение.

Преподаватель старался говорить легко, ему и самому не очень-то хотелось выглядеть растерянным. А тем более доводить до сведения начальства информацию о чрезвычайном происшествии. Но уже на другой день по факультетам пополз слух о том, как один из студентов оживил труп и тот, выматерившись, то ли стал просить денег на водку, то ли пошел искать свои документы. Как всегда, слухи обрастали многими нелепыми подробностями, но Андрей Парамонов о них не догадывался.

С Андреем Парамоновым стало происходить странное.

Отлежавшись на топчане и выпив сделанного девочками-сокурсницами крепкого чаю, он побрел домой. Но уже по дороге все, что он видел, как бы раздваивалось в его сознании. Ему казалось, что он – как бы и не совсем он, а кто-то еще.

Утром перед лекциями он сообщил нескольким приятелям, что на самом деле является наследником древнего вавилонского жреческого рода. А когда на них эта новость не произвела особого впечатления, добавил, что Иисус – самозванец, а на самом деле мессией-Спасителем должен был стать какой-то там парамоновский прапрапрадед.

И хотя все знали, что Парамонов раньше тоже откалывал разное, а тут еще прибавилась история с поднявшимся мертвецом, однако после слов о самозванстве Христа атеистическая публика, собравшаяся в курилке, едва не набила ему морду.

Странности в поведении Парамонова усиливались с каждым днем и закончились тем, что его позвали в деканат, чтобы установить, что же на самом деле случилось несколько дней с восставшим трупом. Но он, как показалось преподавателям, высокомерно их оглядев, сообщил, что, разговаривая с ним, они тем самым обращаются к самому Богу. Бог же не подотчетен жителям Земли. И лишь он, Парамонов, а никак не они, может ставить вопросы. Его быстро отпустили, а на другой день попросили зайти вновь. И когда Андрей опять переступил порог деканата, там уже сидели вызванные санитары.

Так он оказался на Пряжке.

На Пряжке Андрей Бенедиктович Парамонов испытал на себе мучительные пытки шоковой терапией.

– Ты притворяйся, притворяйся, что подчиняешься им! – учила его та самая девица, которую он пожелал однажды на пляже у Петропавловки.

Она сама опознала его среди новых больных.

– Я уже два раза была на воле. А как забываю притворяться женщиной, начинаю летать, так они меня и отлавливают. Дураки, ну что им стоить поверить, что я птица. Так нет, уперлись: ты – женщина, женщина! Помнишь, как ты меня трахал? Ты ведь меня за крылья держал?

Скоро девицу выписали, и Андрей остался без собеседников. Делиться сведениями о своем даре с посторонними он не желал.

Неизвестно, сколько бы еще времени продержали его за решетками в дурдоме, если бы не происходил разгар перестройки. Перед гражданами страны Советов один за другим распахивались смрадные казематы секретов тоталитарной власти. И когда выяснили, как по приказу той самой власти психиатры поступали с инакомыслящими, двери психбольниц широко распахнулись на выход и образовали совсем узенькую щелочку на вход.

По новым правилам больному, чтобы попасть на лечение под жуткие удары шоковой терапии, полагалось самому вызывать «скорую помощь» и долго убеждать врачей в своем психическом нездоровье.

Так Андрей снова оказался на воле.

Оказаться на воле вовсе не значило вернуться в институт. А Парамонов желал именно этого. Но это в других местах он мог выдавать себя за жертву тоталитарного режима, сподвижника генерала Григоренко – знаменитого правозащитника, запертого в психушку. Однако институтскому начальству новые порядки были не указ. Начальство считало, что врач с диагнозом «шизофрения» не менее опасен для общества, чем террорист.

И тут ему помогла та самая девица с Петропавловки.

В год всеобщей свободы, когда любой смертный мог почти бесплатно создать какой угодно фонд и партию, она придумала фонд защиты птиц. И получила деньги от западных доброхотов.

Теперь, когда она время от времени уверяла собеседников, что является птицей и летает, чтобы выбрать экологически безопасное место для гнезда, никто не мчался немедленно к телефону и не вызывал «скорую». Наоборот, эти ее слова принимали как милый шарм. У нее была родственница в Перми, которая трудилась в тамошнем медицинском институте.

– Какая тебе разница, где получить диплом, – втолковывала девица Парамонову. – Корочки везде одинаковы.

Так Парамонов оказался в Перми. Там он закончил институт, не пытаясь больше оживлять доставленные трупы. И там начал работать в свежеоткрывшемся кабинете психоневрологической помощи. А скоро к нему переехала и девица.

– Достали меня мафиози, рэкетиры, чиновники! – ругалась девица. – Каждому отстегни! Раньше переспишь с кем надо – и привет! А теперь им только отсчитывай. А уж на зеленые они сами купят кого захотят для траханья!

Эта девица скоро стала для Андрея Бенедиктовича Парамонова тем же, кем была Хадиджа для Магомета и Крупская для Ленина. Она его и надоумила открыть частное предприятие – Центр психического здоровья.

Привет от Левы

Николай Николаевич включил компьютер, чтобы посмотреть электронную почту и обнаружил неожиданное послание:

С господином Чекмезовым, директором института, Николай Николаевич разговаривал за несколько минут до включения ноутбука. Он как раз решил посмотреть е-мэйл, выйдя из директорского кабинета. Хорошо, что еще на химии после пропажи компьютера он догадался выставить входной пароль. Эту виртуальную штуку может, конечно, взломать любой мало-мальски опытный хакер. Однако таких в мурманском институте вроде бы не было.

Николай Николаевич стер текст сообщения, оставив лишь электронный адрес. О первой семье директора он не знал ничего, кроме того, что она когда-то была.

Похоже, слова Андрея, который возил его в Псков, начинали сбываться. Иначе с какой бы стати псковскому Леве, а точнее его смотрящему, интересоваться первой семьей директора.

Ждал же Николай Николаевич электронного послания вовсе не от псковской мафии, которая, хоть и помогла ему вернуть в институт долг, была ему абсолютно неинтересна. А если точнее, он старался забыть все детали этой поездки, никому о ней не рассказывал, словно ее не было. Но вот же – Псков прорезался сам.

Николай Николаевич ждал письма из питерского Ботанического института, чтобы получить кое-какие разъяснения.

Минут двадцать назад ему позвонила по местному телефону Людочка, Людмила Викторовна из директорской приемной, которая подчеркивала теперь прямо-таки братско-сестринские отношения.

– Николай Николаевич, дорогой, – пропела она, – тебя просит зайти на минутку Павел Григорьевич. Сейчас сможете? Я ему передам.

Вот так. Еще недавно она отвечала ему с ледяной вежливостью. А теперь он стал для нее дорогим.

– Ты, что ли, этого американца к нам пригласил? – спросил директор, едва Николай Николаевич показался в дверях его кабинета.

– Какого? – удивился Николай.

– Фредерика Бэра.

– Конечно нет. – Николай не знал, радоваться ему или пугаться.

– Факс из президиума Академии, просят обеспечить прием. Тут и твое имя есть.

– Я думал, он уже улетел. Значит, он после конгресса задержался?

– Не знаю, задержался или снова прилетел, – недовольно проговорил директор. – Главное – что просится к нам, точнее к тебе. Какой-то хочет поставить эксперимент. – И директор протянул факс из президиума Академии наук. – Ты его точно не приглашал? И ничего ему не обещал?

– Павел Григорьевич, куда я его могу пригласить? Не в Беленцы же?

– Слушай! А это мысль! Это отличная, конструктивная мысль! Свози его в Беленцы. Пусть ощутит нашу специфику… Во всей полноте. Он как? Не слишком дряхлый, выдержит?

– Да вроде бы ничего. Но условия там сейчас какие…

– Нормально. Тепло, электричество есть. А где он еще будет с тобой ставить эксперимент? Только сам. Значит, решили: я отбиваю факс, а ты узнай подробности и скажи там ребятам, чтоб «Бураны» готовили.

В тот день, когда в мурманском аэропорту Николая Николаевича встретил директор на двух машинах, многое в его жизни стало стремительно изменяться.

В одной машине приехала главный бухгалтер с двумя охранниками, в другой был Чекмезов с водителем.

– Это у тебя в ней деньги? – встревожено спросил директор, удивленно взглянув на небольшую сумку, которую Николай Николаевич нес через плечо.

– Тут, – ответил, улыбаясь, Николай, похлопав себя по боку. Он не ожидал такого почетного караула.

– Мать моя, они что, в баксах?!

– Непотопляемая валюта.

Разговор происходил в дальнем пустом углу аэропортовского зала, и все же сзади их прикрывали два серьезных охранника. Встречали бы они его тогда в Шереметьево.

– Так, – сказал, подумав, директор. – В баксах я у тебя не приму. А если они фальшивые? Сам подумай, как я тогда отчитаюсь? Ты их хотя бы там, у себя в Ленинграде, проверил?

– Их проверяли.

– Ой, Горюнов, подставляешь ты меня! – И директор повернулся к бухгалтерше: – Сходите спросите от моего имени этот их аппаратик для проверки валюты. У них наверняка есть.

Директор был в Мурманске человеком известным и мог просить многое. Даже служебное помещение им выделили через пять минут.

Они сидели у стены на стульях, когда Николай Николаевич, вовсе не испытывая смущения, разделся до пояса и освободился от японской нейлоновой сумки. Бухгалтерша медленно, одну за другой, стала просвечивать купюры.

– Не спешите, смотрите внимательно, время у нас есть, – призывал директор.

Николай Николаевич хотя и был уверен в деньгах – с какой стати мафии подсовывать поддельные, – но все равно ощущал волнение, пока шли первые десять-пятнадцать бумажек. Потом директор, не выдержав, прервал общее молчание:

– Ну что у вас там?

И бухгалтерша будничным голосом проговорила:

– Вроде бы все в порядке.

– Вроде бы или точно?

– Павел Григорьевич, вы же знаете, точно даже Центробанк не всегда может определить. По показаниям – обычные хорошие доллары.

– Ну добро, тогда проверьте еще десяток, а потом сосчитайте всю сумму. Ты их пересчитывал, там куклы не было? – снова заволновался директор.

– Дважды пересчитал, – признался Николай.

– Ой, Николай Николаич, ну, подставляешь ты меня!

Минут через сорок, после препирательства бухгалтерши с директором насчет того, надо ли ей оформлять приходный ордер и как это лучше сделать, они тронулись в путь. Впереди ехала бухгалтерша при деньгах и охранниках, следом в «Волге» на заднем сиденье – директор с Николаем.

– Приказ о твоем назначении завлабом лежит у меня на столе, – говорил тихо, доверительно Чекмезов. – После обеда народ получит деньги, а вечером ко мне заходи. Поговорим о подробностях.

Они в это время проезжали как раз мимо той трансформаторной будки, железные двери которой Николай завязывал буксирной веревкой, когда они вместе со странным попутчиком Алексеем закрывали там двух неудачников бандюганов. Теперь двери будки были слегка приоткрыты. И Николай вспомнил, что поблизости, где-то сбоку от дороги, странный попутчик закопал «Калашниковы». Но сейчас, слава Богу, все было засыпано свежевыпавшим снегом.

Слух о том, что Горюнов сумел отыскать сбежавшего директора школы и вытряс из него деньги, по институту распространился мгновенно, как только бухгалтерша, сопровождаемая охранниками, скрылась в своем кабинете. Вероятно, она и приложила свою руку, а точнее, телефонную трубку к скорости разбегания этого слуха, потому что директор был молчалив, как глыба. Но стоило бухгалтерше звякнуть двум-трем подругам о благополучном прибытии долга, как через полчаса уже знали все.

Николай Николаевич превратился на некоторое время в героя. С ним здоровался, ему улыбался каждый, кто встречался в длинном институтском коридоре. Некоторые подходили и, понимающе улыбаясь, спрашивали:

– Слушай, о подробностях я не говорю, но ты ему хоть рожу начистил?

– Ну что ты, – отвечал Николай Николаевич, – мы же воспитанные люди!

– И он тебе так сразу выложил? Всю сумму? У него там банк, что ли?

– Этого я не знаю. Я ему позвонил, он принес деньги и извинился. Да, забыл: и просил передать привет мурманчанам.

О подлинных подробностях и в самом деле лучше было помалкивать. Это он знал сам, об этом сказал и директор, когда шофер подвозил их уже к институту:

– Я не спрашиваю, как ты это сделал, и даже не хочу об этом знать. И никому об этом знать не нужно. Для твоей же пользы. Сделал, и молоток!

Поэтому, хотя в героях ходить было приятно, Николай Николаевич предпочел выглядеть идиотом.

В героях Горюнов уже походил несколько месяцев назад. Это был день, когда Михаил делал отчет на расширенном ученом совете, что по сути было репетицией защиты докторской диссертации. Пикантность ситуации придавало то, что истинный автор работы находился здесь же. И об этом знали или по крайней мере догадывались все присутствующие.

После освобождения и возвращения в институт Николай Николаевич полтора года проторчал в Беленцах, где ему с семьей выделили однокомнатную квартиру взамен той двухкомнатной, которая уплыла, пока он находился на химии. Но он был рад и этому. На зиму оставаться в Беленцах никому не хотелось: кругом голые снега и серое унылое море, даже медведи не воют. И когда Николай Николаевич попросился у директора в это автономное научное плавание, тот был только рад. Лаборатория помещалась в соседнем здании, все равно что в собственной квартире. Поэтому Николай работал целыми сутками, прибегая домой перекусить. А Димка и Вика, гуляя по единственной и не слишком длинной тропе, по нескольку раз в день забредали на его рабочее место.

Они прожили вместе две полярных зимы и одно лето, когда солнце почти не заходило целый месяц подряд. И Николай, заслышав издалека голоса жены и сына, часто думал, что лучшего времени у него в жизни не было. Он беспокоился лишь за Вику, за ее питерскую работу. Но там, в ее информационном центре, для Вики стойко держали место, деля ее зарплату между сотрудниками. И если бы они сдуру не переехали в Мурманск, возможно, что и Димка бы не заболел.

Но они переехали, точнее, переплыли вместе с немногими вещами на катере, а скоро Николаю пришлось срочно отправлять жену с сыном в Питер. Приступы астмы у Димки начались неожиданно и сразу были очень тяжелыми. Тут уж стало не до колебаний. Напуганные, они попрощались в аэропорту, а оттуда Николай приехал прямо на ученый совет. И сел на свободный стул у двери. Однако чувствовал, что все собравшиеся время от времени поглядывают на него с особой значимостью.

Иннокентий на трех досках развесил схемы и графики, которые когда-то в творческих муках и поисках выстраивал Николай. Иннокентий перерисовал их цветной тушью на большие листы, и выглядели они впечатляюще. Что-что, а перерисовывать графики он умел классно. Зато не мог складно выступить перед аудиторией, даже прочесть написанное. Читал он плохо, почти по складам, часто путая ударения. И когда Николай делал за него кандидатскую, он неделю заставлял Иннокентия репетировать доклад. Теперь же такого репетитора не было. Поэтому уже на первой части доклада в аудитории повисло мучительное напряжение.

– Господи! Скоро это кончится? – громко простонала дама из отдела физиологии.

И это послужило сигналом, все завздыхали, заерзали, зашептались. А Иннокентий, словно не замечая этого, продолжал тянуть свою вязкую, как жевательная резина, речь. Николай же, слушая его, в очередной раз страдал: то, что ему было дорого, на его глазах затаптывалось и загаживалось.

Когда Иннокентий замолк, ему никто не хотел задавать вопросов. Наконец, чтобы перебить неприличную паузу, кто-то из зала спросил о причине несхожести разнотемпературных кривых. Это явление Николай как раз и объяснял в тех статьях, которые они с Фогелем должны были напечатать. Но странно, что Иннокентий, переписавший их на свой лад, так ничего и не понял.

Он забегал от одного листа к другому, начал что-то сбивчиво отвечать, запутался и, тыча указкой в одну кривую, говорил совсем о другой. Когда ему указали на эту ошибку, снова стал суетливо тыкать указкой, и опять невпопад.

Такого позора не ожидал даже Николай.

И тогда поднялся со своего почетного места старик Климентьев. Он был единственным, кроме директора, членкором в их институте. Говорили, что однажды, в диковинные исторические времена, аж в пятьдесят втором году, он был студентом биофака и что-то такое брякнул против Лысенко, за что и загремел в лагерь под Кандалакшу на десять лет. Но в марте, к счастью, Сталин окочурился, поэтому вместо десяти Климентьев отбыл лишь полтора года. После освобождения он так и остался навсегда в Мурманске, постепенно сделавшись не только самым старым сотрудником их института, но и самым уважаемым.

Он встал, и все мгновенно притихли.

– У меня такое ощущение, уважаемый Иннокентий Федорович, – обратился Климентьев к Иннокентию, – что не вы все эти данные нарабатывали и не вы пытались проникнуть в их закономерности… И стоит ли нам здесь всем вместе валять дурака?! Я более чем уверен, что тот человек, которому принадлежит все так неряшливо изложенное вами, тоже находится в зале. Поэтому будет честнее, если вы вернете работы, так сказать, по принадлежности, предварительно извинившись и перед ним, и перед ученым советом.

Как потом рассказывали Николаю, все ждали, что какой-нибудь скандальчик завяжется. Но небольшой, который тут же и загасят.

Может быть, все бы так и случилось, но тут с места у окна вскочила жена Иннокентия. Женщину эту жалели. Была она такой же старательной, как и он, но еще более глупой. Точнее, даже не глупой, не дурой, а слегка слабоумной Кто ей помог получить диплом педагогического в ее Владимире, было неизвестно, но здесь она так и задержалась в лаборантах.

– Как это не он делал работу! – обиженно закричала жена Иннокентия. – А по-вашему, кто еще? – Этот крик ее был уж очень скандальным. От него поморщились даже те, кто сидел в президиуме. – Да он месяц над этими листами корпел, пока все нарисовал! И я ему сама бумагу выбирала. У меня чек сохранился. Или, может, скажете, что это вы их рисовали?

– Молчи, Женя, молчи! Ты ничего не понимаешь! – замахал на нее руками Иннокентий.

Но уже поднялся гвалт. Кто-то из молодых кандидатов громко свистнул. Остальные хохотали. И только Николай с ужасом смотрел на Иннокентия.

У того вдруг странно посерело лицо, потом он сделал несколько неуверенных шагов от досок с таблицами в сторону двери и, выронив указку, стал оседать на пол.

Так получилось, что Николай оказался рядом с ним первым и, сдвинув узел галстука, расстегнул ему пуговицы на рубашке. Он же и помогал переносить его в соседний кабинет на старинный кожаный диван. Он и вдувал ему по методике «рот в рот» воздух.

Иннокентия увезли на «скорой» с диагнозом «инфаркт». И кроме бедной жены в больнице после реанимации его опять же навещал только Николай.

Иннокентий плакал и просил прощения:

– Коль, я можно сказать, с Богом встретился! Прости, а, Коль!

– Да ладно, ладно, поправляйся лучше, – отмахивался Николай.

– Не, честно, Коль, прошу тебя по старой дружбе, не держи на меня зла!

«Хороша старая дружба!» – хотелось с горечью ответить Николаю, но он молчал и в общем-то все простил.

Директор был в те дни в Москве. А когда вернулся, вызвал Николая в кабинет.

– Ну, что вы там опять накуролесили? – В голосе его явно слышалось неудовольствие.

– Где? – удивился Николай.

– Где-где, – передразнил директор. – На ученом совете! Или вы еще где-нибудь отличились? Весь институт только про вас и рассказывает. Не могли раньше выступить? Обязательно надо было до ученого совета доводить?

– Я же в Беленцах…

Получалось, что он, Николай, еще и должен оправдываться за то, что у него стырили диссертацию.

– Знаю, что в Беленцах. Или там глухой лес, телефона нет? Я каждый месяц счета подписываю. Могли бы сигнализировать.

– Я не знал…

– Вы не знали, кто-то еще – тоже не знал или специально подставил. А как мне теперь быть? Увольнять его прикажете? Так у него инсульт.

– Инфаркт. Я только что от него из больницы…

– А вам-то зачем туда ходить? За сатисфакцией, что ли?

– Да нет, совсем наоборот. Мы с ним помирились. Я ему сказал, что все прощаю…

– Ну и как он там? Выкарабкается? Мне еще не хватает слуха, что мы на ученом совете людей затравливаем. Он же прямо у досок загремел, во время заседания?!

– Да…

– Вот вам и да. Снимать я его, пока он болеет, не буду, да и не имею права. А когда выздоровеет, сами с ним разбирайтесь. Я за каждым сотрудником ходить и подсматривать за его рабочими записями не могу. Откуда мне было знать, что он все это у вас передрал? Ну нашептывали иногда. Так мне столько за день нашептывают! Вы-то сами молчали. Могли хотя б намекнуть! Ладно, – закончил директор. – Я как раз пробил в Москве одну ставку ведущего, с сентября. Подпишу на вас приказ. Идите, работайте.

Иннокентий в больнице задержался надолго: инфаркт был обширным. Потом его перевели в санаторий. Из санатория вернули снова в больницу. Все те летние и осенние месяцы Николай по-прежнему был единственным из сотрудников, кто его навещал.

– Не противно вам ходить к этому идиоту? – спрашивал его кто-нибудь время от времени.

И Николай Николаевич в ответ лишь смущенно улыбался.

И снова Николаю позвонила секретарша директора.

– Николай Николаевич, дорогой!

Забавно все-таки, что теперь он для нее стал дорогим. Спустя время может превратиться и в брильянтового.

– Василий Григорьевич просит показать план приема господина Бэра.

План был расписан и отпечатан на компьютере. Николай вошел с ним к директору и увидел двух скромно сидящих в уголке на стульях молодых людей.

– А-а, Горюнов! – сказал директор так, словно не он три минуты назад его вызывал. – Очень кстати. Тут по твою душу пришли. – И он кивнул на посетителей. – Ну, вы пока побеседуйте, а я пройдусь по лабораториям.

Николай Николаевич еще не успел умом понять, что за люди его дожидаются, как уже напрягся. И не напрасно. Люди показали красные корочки. На фотографиях в форме они выглядели значительнее. Один был капитаном, другой – старшим лейтенантом.

– Вы давно из Ленинграда вернулись? – спросил капитан.

– Три дня назад. – Николай старался не выдавать напряжения, но уж очень ему не хотелось рассказывать о том, как возвращался долг.

– Ну и как северная столица? Бурлит?

– Не знаю… Я ведь на конгресс ездил.

– Летали, – поправил старший лейтенант.

– Да, летал.

– У вас там семья Жена, сын, – показал свою осведомленность капитан. – Интересный был доклад на конгрессе? Вас ведь одного делегировали от института.

– Да нет, подавали заявки человек десять. Но оргкомитет выбрал мою тему.

– Николай Николаевич, мы, собственно, к вам за помощью, – решил перейти к делу капитан. – У вас машина, «Жигули», первая модель?

– Да.

– И вы на ней ехали в аэропорт, когда улетали в Петербург?

– Ехал.

– Вы по дороге никого не подсаживали?

«Вот в чем дело!» – понял Николай и смущенно, но очень естественно улыбнулся:

– А как же, подсаживал.

Как бы стыдно признаться, но и он рад честному приработку.

– Одного, двух людей?

– Мужчина был, один.

Капитан с лейтенантом переглянулись:

– Да, все правильно: на видеозаписи вы стоите вдвоем с пассажиром. На ка-пэ в тот вечер велась видеозапись всех, кто выезжал из города.

Хорош бы он был, если бы соврал, что ехал один, да тут же и попался бы.

– Вы этого человека, которого подвозили, хорошо знаете?

– В первый раз видел! – вполне убедительно ответил Николай. – Проголосовал на улице, сказал, что в аэропорт, я обрадовался и подсадил.

– Какой-нибудь адресок, телефончик он вам не оставлял?

– Нет!

– Николай Николаевич, вы нас извините, что мы отрываем вас от работы, но вы же знаете, что в тот вечер случилось в городе…

– Еще бы!.. Тройное убийство!

– Тройное? – удивился старший лейтенант. – Почему тройное? Два очень серьезных человека…

– Это он про Тюленя, – объяснил капитан.

– Про этого! – И старший лейтенант с презрением махнул рукой. – Ну это убийство мы так, для формы расследуем. С этим братва сама пусть разбирается. А вот те два – надо раскрыть. Мы не вас одного, Николай Николаевич, мы стараемся разрабатывать всех, кого зафиксировала видеосъемка. Вот наш телефончик. – Он протянул узкий лоскуток с напечатанным на принтере номером. Мало ли что, вспомните – сразу позвоните. Договорились?

– Если что вспомню, позвоню обязательно, – согласился Николай.

А сам при этом подумал: «Так я вам, дорогие мои, и скажу всю правду! Да из меня теперь ее клещами не вытянете! Спасибо, научили!»

Они уже подошли к двери, и Николай тоже стоял рядом с ними, как капитан вдруг приостановился:

– Да, с вами еще майор Творогов хотел побеседовать, но это уже совсем по другому делу. Он, правда, сегодня вроде бы загрипповал. Так что не удивляйтесь, если как выздоровеет… Он очень рассчитывает на вашу помощь.

Не надо было ему интересоваться, какой помощи от него ждет неизвестный майор Творогов. Так бы и простились, а там бы гриппующий Творогов как-нибудь и отпал. Так нет же, у тех самых дверей, пожимая в знак прощания руки, он все-таки спросил:

– Какую помощь?

– Адресок бы этого человечка, как его, Гуляй-Поле, так, кажется?

Николаю только и оставалось, что поправить:

– Гуляй-Голый.

И капитан и старший лейтенант, по-прежнему стоя в дверях, заулыбались:

– Да уж, фамилия! Так, может, мы Творогова обрадуем его адресочком? А то майор ищет-ищет… Вроде бы с такой фамилией не потеряешься, – так нет, пропал. Ни на один запрос не пришло конкретного ответа. – И капитан выжидающе посмотрел на Николая. Как бы спрашивал: «Ну, в каком у вас кармане записная книжка? В левом или правом?» – Он ведь обобрал не только ваш институт, а еще несколько учреждений. Вот бы нам да по вашим следам…

И Николай, чувствуя, что слова его звучат довольно глупо, особенно после того, как выяснилось, что он ничего не знал о попутчике, все же выдавил несколько фраз:

– Я понимаю, что вам нужен его адрес… Но у меня нет никаких координат… В это трудно поверить. Это вообще получилось случайно, все думали, что он в Курске.

– А вы его где отловили? Мы тоже в Курске… – перебил было старший лейтенант, но капитан сразу сделал ему знак глазами и спросил:

– Но ведь какие-то координаты у вас есть? Иначе как бы вы встретились?

– В том-то и дело, что нет…

– Так-так, это интересно! – И капитан вернулся в свой угол к пустующим стульям. И пододвинул стул Николаю. – Расскажите, как же вы его отыскали. Или он сам вас нашел?

– Ну это уж слишком! Конечно, я искал. Только, если честно, мне и искать не пришлось. Пожаловался совершенно незнакомому человеку на эту историю…

– Совершенно незнакомому? – спросил с восторгом капитан.

– Ну да! А он как раз в день окончания конгресса позвонил и сказал, чтобы я ехал в Псков и получил там все деньги.

– Именно в Псков, а не в Новгород или, там, Ярославль?

– В Псков.

– И вы приехали на квартиру к Гуляй-Голому…

– Да нет, его привезли к какому-то храму. Ну и…

– Ну и?.. – повторил вслед за ним капитан.

– И он все деньги вернул. Капитан со старшим лейтенантом переглянулись, и лейтенант проговорил тускло:

– Лабуда это. Лапша на уши и запудривание мозгов. Такое даже в детских сказках не случается.

– Да ладно, не хочет человек рассказывать, имеет право. – И капитан поднялся. – Он, между прочим, эти деньги не украл, а, наоборот, вернул. Все до копеечки… Так ведь, Николай Николаевич?

– Ну, в общем, так. Хотя я вам на самом деле рассказал, как было.

– Или почти как было, – добавил старший лейтенант.

– Ладно, ладно, пойдем, – заторопил майор, посмотрев на часы. – Творогов выздоровеет, пусть сам и интересуется деталями. А наше дело – убийства. – И он протянул руку для прощания. – Извините, что столько времени у вас отняли, нам бы лучше с вами посидеть, за науку поговорить. Я тоже в универ на биофак, между прочим, поступал. Так что почти коллеги.

Они вышли, и Николай почувствовал, что с трудом удерживает внутреннюю дрожь. «Надо выработать четкую версию, со всеми подробностями, иначе вляпаюсь!» – подумал он тоскливо, выйдя в приемную и что-то автоматически отвечая улыбающейся секретарше. Но что его удивило – он сам при этом тоже ей улыбался и даже весело отвечал.

Мистер Фредерик Бэр, директор Международного института экологических исследований, сидел на санях так же прямо, как если бы пересекал тундру на арабском скакуне.

Два «Бурана» шли один за другим по снежной целине, не слишком отдаляясь от морского берега. К каждому были прицеплены длинные сани, которые в последние годы наладилось делать какое-то ЗАО на основе то ли ненецких, то ли лопарских нарт. Позади от самого горизонта оставался четкий след, который в ясную погоду держится неделями, а во время пурги засыпается в полчаса. Снежная пыль била в лицо. Николай Николаевич сидел на вторых нартах, натянув капюшон и прищурив глаза. Впереди на таких же санях маячила прямая спина Бэра.

Другого пути среди зимы в Беленцы не было.

Накануне, после того как Николай вместе с директорским шофером встретил важного иностранного гостя в аэропорту, завез на полчаса в институтскую гостиницу, а потом сразу они предстали перед директором, был устроен товарищеский ужин.

Едва они отъехали от аэропорта, как шофер доложил об этом по сотовому секретарше. И за следующие полтора часа в малом конференц-зале был сооружено застолье, на которое кроме директора явились два его заместителя и несколько городских начальников.

Николай исполнял роль переводчика и в глазах городских начальников ютился на нижних ступеньках иерархии, где-то рядом с официанткой. Им было невдомек, что «видный деятель международной науки посетил город Мурманск», как было сказано в первом тосте, только из-за него. И они распускали перед Бэром хвосты в надежде, что он где-то там в Берне замолвит за них словечко, когда будут распределяться очередные миллионы экологического фонда.

– Николаич, ты его спроси, может, он поохотиться желает, мы его мигом доставим на вертолете в любую точку, – предлагал один чиновник.

– А то рыбалку устроим, с отличной сауной, – вставлял другой.

Один из главных экологов мира, мистер Бэр, к их несчастью, оказался вегетарианцем, и для него пришлось быстро отправлять шофера в ближайший ресторан за салатом витаминным, брусникой с сахаром и чем-то еще.

В ответ на все соблазнительные предложения он вежливо улыбался, благодарил и обещал подумать.

После пятого или шестого возлияния Бэр заметно заскучал, особенно когда один из чиновников принялся рассказывать анекдоты про эстонцев и чукчей.

– Ты ему скажи, – пьяно кричал через стол чиновник, тыкая вилкой в блюдо с нарезанной колбасой, – вот эту колбасу он может есть смело. В ней мяса нет и не будет.

Когда же мистер Бэр корректно поинтересовался ее ингредиентами, чиновник захохотал:

– Секрет фирмы моей жены! Женушка моя этой колбасой весь город кормит, и ничего – в больницу пока никто не жаловался!

Застолье могло длиться долго, но Бэр вежливо поднялся и, сказав несколько благодарственных фраз, попросил его отпустить.

Секретарша была давно отпущена, директор вместе с заместителями вышел в приемную, чтобы дать команду шоферу. Однако шофера в приемной не оказалось, и заместители отправились его искать. А Николай вместе с Бэром вернулись в малый конференц-зал за оставленными очками.

Там оба чиновника с удовольствием допивали коньяк.

– Что, Николаич, пришел принять на посошок?! Давай, присоединяйся, – дружелюбно разрешили ему.

– Мистер Бэр оставил очки.

– Где-то тут лежали, ищи, – отозвался один из чиновников и спросил второго: – Так ты говоришь, чтО у Григорьича с сыном? Так и сидит? Ну дела!

– Главное – адвокаты бестолковые попадаются: понту много, а толку – нет.

Судя по всему, они обсуждали дела директора.

Николай подобрал очки гостя, и они сразу вышли в коридор. Там их ждал уже сам директор. Пальто на нем было не застегнуто.

– Провожу до гостиницы, – объяснил он.

Так они и погрузились в машину: рядом с водителем директор и сзади мистер Бэр с Николаем. До гостиницы было минут десять езды.

Это была обычная пятиэтажка, где жили институтские сотрудники, и Николай – тоже. Но половина первого этажа была отгорожена, и в нее был другой вход. Туда направляли командированных. А две двухкомнатные квартиры, почти всегда пустовавшие, держали для важных гостей. В одну из них Бэра и поселили.

Директор лично удостоверился, все ли в ней в порядке, даже приоткрыл пустой холодильник, а потом они пожелали Бэру спокойной ночи.

– Подожди, – попросил директор вдруг, остановившись в небольшом холле. – Присядем тут, на диване. – И он устало погрузился в мягкий диван. – Ни минуты свободной за весь день. Не поверишь, с утра ни крошки. Если бы не этот прием… И так каждый день. Ты мне скажи, от этого мистера в самом деле многое зависит? В смысле грантов для института.

– Кое-что, конечно, зависит…

– Я тебя вот о чем хочу попросить, ты там в Беленцах как-нибудь разговор поверни, чтобы институту хоть что-то перепало. А то ведь все столица утягивает. Сам понимаешь, я не за себя, за людей… Постараешься?

– Постараюсь, Павел Григорьевич.

– Ну, добро…

Они посидели несколько минут молча, и Николай собрался уже встать, но тут директор заговорил снова:

– Еще хочу тебя попросить, Николай Николаевич… Ты извини, что я про это. С тобой майор Творогов желает побеседовать, из управления, но я постараюсь их от тебя отбить… И как ты там деньги получил от этого Гуляй-Голого, это меня не касается. Главное – что выручил институт. Ты думаешь, я тогда, четыре года назад, не знал, что тебя неправильно засудили? То есть знать-то, может, и не знал, но, конечно, чувствовал! И места, когда я тебя назад принял, никакого не было, я его фиктивно создал, на свой риск! А сейчас, понимаешь, у меня у самого недавно сын попал в беду. У вас же, в Ленинграде. Почти как ты тогда. Вот я и подумал, может, у тебя там появились какие связи? Мальчишку подставили, взяли его, придурка, главным бухгалтером. Он и обрадовался, наподписывал за две недели какие-то бумаги, ни в чем толком не разобравшись. А теперь все с деньгами в бегах, а он – в Крестах. Это мой сын от первого брака.

– Павел Григорьевич! У меня, ей-богу, нет никаких знакомств.

Николай видел, как мучается, рассказывая о своем сыне, директор, и ему неловко было отказывать в услуге. Но и в самом деле, кому он мог позвонить?

– И хорошо, что нет! Ты мне и не рассказывай ничего. А начал бы рассказывать, я б сам тебя перебил, потому что не надо мне ничего этого знать. Но все-таки, как отца родного, как брата, прошу! Вернетесь с Бэром из Беленцов, может, поможешь? – Голос директора даже дрогнул. Видимо, он с трудом удержался, чтобы не всхлипнуть. – Ну, пойдем. Тебе здесь рядом, а мне еще снова в институт, с бумагами сидеть.

Войдя в свою квартиру, Николай, не раздеваясь, включил ноутбук и набрал электронное послание:

Переслав письмо, Николай стер его из компьютерной памяти и лишь после этого снял куртку.

Он решил посидеть за компьютером, но только вывел файл с последними опытами, как зазвонил телефон. И Николай с удивлением услышал голос Фредерика Бэра.

– Мистер Горюнов, я боюсь показаться назойливым, но, если у вас нет срочного дела, не согласились бы вы немного погулять со мной по городу?

Мистер Горюнов ответил, что с удовольствием, и через десять минут снова вошел в тот самый холл, где недавно сидел с директором.

– Я когда-то был в Мурманске, – сказал Бэр, когда они вышли из гостиницы, – но, пока мы с вами ехали из аэропорта, не узнал ни одной улицы. Я даже не могу представить, в какой стороне порт.

– Там, – показал Николай Николаевич.

– Тогда я хотел бы подойти к нему ближе. В то время его сильно охраняли, но ведь шла война…

– Вы участвовали в войне? – удивился Николай Николаевич. – Никогда бы не подумал!

Бэр в ответ лишь довольно хмыкнул.

– Сейчас порт тоже охраняют, но я знаю много проходов, если вы хотите, я проведу вас…

– Я был тогда молодым врачом. Плавал на военном корабле с караваном. Мы возили вам грузовики, тушенку…

Слова «грузовики» и «тушенку» Бэр выговорил по-русски.

– Нас бомбили в пути, и у меня в лазарете на судне было много работы. Большая практика, – добавил Бэр и грустно рассмеялся. – Вы тогда еще не родились?

– Нет, мистер Бэр. И даже мои родители были маленькими детьми.

– Да, в молодости я часто удивлялся способности человека соединять несколько веков. Например, мой дед хорошо знал Авраама Линкольна, а я – хорошо знал своего деда.

– А мой дед однажды разговаривал с Иосифом Сталиным. Правда, это не спасло его от тюрьмы и гибели.

– Зато теперь мы оба идем посмотреть, как сегодня выглядит порт, – пошутил мистер Бэр. – И вы своим внукам сможете рассказать про Сталина.

– И про Линкольна.

На сами причалы они выходить не стали. Взглянули издалека, как маячат квадратные коробки ледоколов, несколько ржавеющих корпусов рыболовных баз, пропахших навсегда вонью протухшего рыбьего жира.

Николай Николаевич в самом начале мурманской жизни был когда-то на одной такой плавучей фабрике. Тогда еще тут вовсю бурлила жизнь. По Баренцеву морю сновали флотилии сейнеров. И заполненные рыбой сейнеры ежечасно причаливали к обоим бортам базы посреди моря, перекачивали по широкому гофрированному шлангу свой улов в ее трюмы. А там, на базе, шла трехсменная безостановочная работа: один вид рыбы морозили, другой – сушили и перемалывали в муку.

Теперь, с тех пор как большую часть улова стали продавать в Норвегию, громадное пространство порта сильно обезлюдело.

– Ничего не могу узнать! – с грустью проговорил мистер Бэр. – Все чужое.

«Да уж как тут узнать то, что было шестьдесят лет назад, – подумал Николай, – если за десять лет все так переменилось!»

Они пошли назад, немного помолчали, и Бэр с той же грустью спросил:

– Как вы считаете, мистер Горюнов, в мою программу возможно вписать посещение городского кладбища?

– Кладбища? – переспросил Николай.

– Когда-то у меня здесь была русская девушка Марта. И я даже думал жениться. Вы не поверите, мистер Горюнов, но я тогда очень хотел жениться на ней, а потом лет тридцать вовсе ее не вспоминал. Ни разу! Но сейчас вспомнил даже русские слова, которым она меня научила! – И он заговорил по-русски стихами: – Я вам пишу, чего же болин. Что я могу еще сказать… Так?

– Приблизительно, – подтвердил Николай Николаевич. – Это написал Пушкин. Знаменитое «Письмо Татьяны».

– Да-да. Она мне называла имя этого вашего поэта. Александр Сергеевич. Она тогда кончила школу и хотела стать врачом. Мой Бог! Ей лет сейчас было бы семьдесят пять! Я хочу, чтобы вы помогли мне посетить местное кладбище, мистер Горюнов. Я должен разыскать ее могилу и положить ей цветы.

Так Николай Николаевич и оставил Бэра, когда они подошли к гостинице. Вместе с его сентиментальными воспоминаниями. А сам, вернувшись в свою квартирку, сразу засел за ноутбук. И с удовольствием прокорпел часа два над таблицами.

Утром, перед тем как упаковать компьютер в водонепроницаемый противоударный чехол для перевозки в Беленцы, Николай снова включил его на минутку. И даже принял электронную почту. Пришло письмо от Вики, которое она посылала с библиотечного компьютера. И другое, которое было ответом на его вчерашнее послание. Этот электронный ответ Николай прочитал с удивлением.

Теперь, сидя на санях с грузом и глядя на прямую спину мистера Бэра, маячившую впереди в облаке снежной пыли, Николай раздумывал над тем, что же такого ценного он сообщил Пскову. И строил разные предположения.

Все они сходились к одному: ему надо как-то исхитриться, чтобы дистанцироваться от Пскова. Но сделать это деликатно. Иначе его проглотят или они, или незнакомый майор Творогов.

Прием у экстрасенса

По вторникам и пятницам у Андрея Бенедиктовича Парамонова происходили занятия, наводящие на него уныние. Он принимал женщин, страждущих его помощи. С мужчинами работать ему было отчего-то всегда труднее, видимо, такие уж были свойства его собственных полей, и от приема мужской части населения он отказался еще в Перми. Здесь же, в Петербурге, на первичном отборе клиенток работала сама Инга, и, если звонил мужской голос, она объявляла, что доктор Парамонов сможет принять только месяца через три, советовала обратиться к какой-нибудь бабе Нюре или ведунье Виолетте. Даже давала их телефоны. Туда они и устремлялись, потому что такой клиентуре, особенно мужикам, помощь требовалась немедленно или никогда.

Контингентом Парамонова были дамы, где-то между тридцатью и пятьюдесятью. Их проблемы он знал наизусть, и уже по тому, как клиентка входила к нему, здоровалась, садилась напротив за черный столик с двумя горящими свечами и зеркалом, он мог перечислить ее явные и тайные притязания.

Кабинет для приема клиентов он оборудовал вместе с Ингой, как и все свое дело. Они купили на Старо-Невском, в старом фонде, на четвертом этаже довольно странное жилье, угрохав деньги, привезенные из Перми. Инга готова была тут же летать от счастья – это было именно то, что им требовалось. Квартира после прихожей разветвлялась на два коридора, В левом была кухонька и комната, туда в дни приема двери были наглухо закрыты. Прихожую они переделали под небольшой офис. Там стояли современный столик с компьютером, кресло на колесиках с откидной спинкой. Это, как говорила Инга, внушало клиенткам подсознательную уверенность в том, что доктор Парамонов не чужд самым современным методам.

– Вспомни, как был сражен Станиславский, когда навестил мистика Метерлинка и тот повез его в современном автомобиле, – говорила Инга, рисуя план приемной.

Дальше начинался мир магии. Из офиса с белыми стенами клиентки попадали в коридор, оклеенный черными с золотом обоями. Они шли по этому довольно длинному коридору, а с потолка висели над их головами абсолютно черные коряги причудливой формы. Клиентки подходили к деревянным дверям, и те разъезжались сами, а потом мягко соединялись. И хотя здесь срабатывали обычные фотоэлементы, как в метро, такие двери сильно воздействовали на воображение дамочек, как и сам коридор, освещаемый к тому же несколькими лампочками в черных с небольшими отверстиями светильниках.

В кабинете, где у стены, завешенной черными бархатными портьерами, за столиком их ждал экстрасенс, все тоже было продумано. Паркет был выкрашен белой краской и покрыт несколькими слоями лака. Потолок они покрасили в алый цвет. А стены оклеили теми же черными с золотыми нитями обоями, что и коридор. Стоило задуть свечи – и в кабинете становилось абсолютно темно: окна они завесили черной тканью наглухо.

Другой мебели, кроме узкого столика и двух стульев, здесь не было.

На стенах, как и в коридоре, висело несколько причудливых коряг да справа на стене белел, оскалив зубы, человеческий череп. Череп был слегка увеличенным учебным муляжом, но на фоне черной стены выглядел впечатляюще.

Черные бархатные портьеры, на фоне которых сидел доктор Парамонов, могли раздвигаться нажатием кнопки, которая пряталась с внутренней стороны стола. И тогда за ними обнаруживался альков. Там почти все пространство занимала огромная кровать под балдахином, которую Инга называла траходромом. Эту кровать, купленную в комиссионном на углу Разъезжей и Марата, грузчики едва проволокли в квартиру. Но Инга считала, что она здорово способствует наиболее полному усвоению особо избранными клиентками энергии Парамонова.

Теперь, после почти десяти лет совместной жизни, даже самому Андрею Бенедиктовичу трудно было различить, где его жена думала и действовала благодаря его внушениям, а где по собственной инициативе – так все в ней сплелось. Однако он регулярно входил в ее подсознание, аккуратно его подчищал от ненужных влияний и подправлял развитие. В принципе, он мог бы устранить в ней и птичьи наклонности, но не делал этого, так как делу они почти не мешали.

В далекие брежневские времена, стоило ей заявить двум-трем знакомым, что она, вообще-то, птица и по ночам часто летает, как ее немедленно волокли в психушку. Теперь же такое свойство вызывало к ней особую симпатию, особенно у деловых, насквозь прагматичных мужиков. Парамонов с трудом удерживался от хохота, когда недавно на приеме у вице-губернатора по культуре, куда они попали благодаря ее же хитроумному плану, Инга брякнула это самое. А вице-губернатор ответил ей в том же тоне, что и он себя чувствует тоже – орлом, а жену свою – курицей. Знатный чиновник потом еще раз подошел к ним, чтобы развить тему.

– Это хорошо объясняется современными естественнонаучными взглядами, – многодумно говорил вице-губернатор. – Богу, как и президенту страны, некогда заниматься такими мелочами, как расселение душ по телам. Он осуществляет общее руководство миром. Поэтому иногда мужские души попадают в женские тела, женские – в мужские. Отсюда случаются те, кого называют голубыми и розовыми. А в ваше прекрасное тело ангелы, заглядевшись, поместили душу птицы.

Такого прогресса во взглядах крупного городского чиновничества Парамонов не ожидал. И что забавно, Андрей Бенедиктович именно так же объяснял Инге ее странности много лет назад, когда она приехала к нему в Пермь.

Она и теперь, засыпая, часто начинала помахивать, как бы в полете, руками и покряхтывать. И эту ее стадию сна Андрей Бенедиктович никогда не затрагивал. Забавно, что такие лебединые сны почти всегда перетекали в другие, когда она, не открывая глаз, крутилась рядом с ним, хватая его за интимные места и, как сомнамбула, умоляла: «Трахни меня скорее! Ой, скорей меня трахни!»

Лишь спустя некоторое время, в момент полного получения от него энергии, она выходила из сна и еще через несколько минут размягченно делилась: «Как я хорошо летала сегодня!»

Андрей Бенедиктович входил в ее утренний сон, давая общее направление на несколько дней вперед, а потом изумлялся, как Инга, в зависимости от обстоятельств, развивала эти его указания.

В практической, низменной жизни она стала гением.

Инга сама подбирала Парамонову клиенток, ошибившись лишь однажды. Но в тот раз ошибся и он. В результате они оба едва успели исчезнуть из Перми.

Женщина, умолявшая его сегодня о помощи, тоже не вызывала радости. Она записалась на прием после сеанса на Невском. И вроде бы готова была заплатить за лечение все, что у нее имелось. Поэтому Инга включила ее в список первой. Оставалось установить размеры этого всего.

Владлен успел подсуетиться и подложил кое-какие прослушки. В основном разговоры с врачами да по телефону с мужем. Муж, судя по этим прослушкам, работал у нее в Мурманске. И большого богатства у них не наблюдалось. В таком случае можно будет ее отпустить на все четыре стороны в состоянии сладостного счастья, превратив в еженедельную посетительницу платных сеансов.

Женщина вошла в кабинет и, робея, остановилась у дверей.

– Проходите, садитесь, Виктория Владимировна.

Бархатные интонации его были отработаны до автоматизма.

Она неловко села напротив, и доктор Парамонов посмотрел на нее своим изучающим взглядом.

«А ведь ничего дамочка, очень даже ничего», – подумал он, но сказал совсем другое, в своей много раз отработанной интонации:

– Сядьте свободнее, расслабьтесь, так нам будет легче беседовать. Я знаю, у вас беда с сыном, и, судя по всему, вы уже теряете надежду. А что же муж? Он… – Парамонов помедлил, как бы вглядываясь в ее эфирное тело, – он… у вас, судя по состоянию вашего эфирного тела, чаще в отъезде. Ведь так?

– Так, – подтвердила удивленная клиентка. – Муж работает…

– Да, я вижу… – перебил ее Парамонов, продолжая вглядываться, – хорошо вижу… северное море, какие-то корабли… Это… это похоже на Мурманск…

– Мурманск! Да-да, муж работает в Мурманске! – изумилась женщина, подавшись к нему и расслабившись.

В такой-то миг он ее и поймал.

– Спать! – приказал Парамонов.

Она вздрогнула и сразу закрыла глаза, ровно задышав. А он перешел к самым обыденным формулам внушения:

– Вы спите, вам очень хорошо, все горести забыты, вы слышите только мой голос и разговариваете только со мной. Вика, вы спите и разговариваете только со мной. Вам тепло и уютно. Сколько вам лет, Вика?

– Тридцать пять, – отозвалась она робко. И едва-едва, очень смущенно улыбнулась.

«Хороша, очень хороша», – подумал Парамонов снова и почувствовал, как взбадривается от радостного ощущения власти над этой еще несколько минут назад незнакомой женщиной. А потому сам неожиданно для себя заговорил о муже:

– У вас хороший возраст, и вы красавица. – Ему показалось, что клиентка стала уплывать в обычный сон, и он напомнил: – Вы спите и слышите только мой голос. Ваш муж часто приезжает домой?

– Редко. Очень редко.

– Вы его ждете? Вы тоскуете по мужу?

– Да, тоскую очень.

– У вас есть другой мужчина – друг или любовник?

– Нет! Нет и никогда не было!

От этого предположения клиентка пришла в такой испуг, что снова начала просыпаться, но он опять успел вернуть ее в состояние раппорта.

Даже в гипнотическом сне она продолжала смущаться, и это манило его. Поэтому Парамонов решил слегка с ней позабавиться. Что делал далеко не с каждой.

– Сейчас я устрою вам встречу с вашим мужем. Вы у себя дома. Вы уже слышите, как муж подходит к двери. Поднимитесь ему навстречу.

Она послушно встала и замерла, вслушиваясь. Глаза ее были широко открыты, на лице – надежда и особенное выражение ласки, любовного ожидания.

– Вы открываете дверь, перед вами стоит ваш муж, вернувшийся из Мурманска.

Парамонов тихо встал и приблизился к ней.

– Обнимите своего мужа. Он так счастлив быть с вами.

И она послушно обняла Парамонова, приникла к нему так, как, видимо, приникала к мужу, уткнулась носом куда-то ему в шею и прокурлыкала:

– Приехал наконец!

И тут он почувствовал, что не зря затеял эту игру. Из ее сущностного тела исходила такая энергетика, о которой его владелица сама и не догадывалась. И он уже представил, как прямо сейчас передаст ей собственную энергию, а в момент апогея превратит ее в своего рода космический насос и, установив медитационное равновесие санс-полей, перекачает в себя энергию космоса! Редчайшие из клиенток подходили по своему биоэнергетическому полю для этого. Это было удивительным везением!

– Вам хорошо вместе с мужем, вам очень хорошо вместе, и ничто не мешает вашей близости, – проговорил Парамонов и, одной рукой обнимая ее, другой протянулся к кнопке, раздвигающей портьеры.

«Вот Инга удивится! С первой клиенткой, а уже…» – подумал он весело. Но в это же мгновение увидел на лице женщины испуганное выражение.

– Скажите своему мужу, что вас так испугало? – успел скомандовать он.

– Коля! – тихо проговорила клиентка, по-прежнему видя в Парамонове своего мурманского мужа. – Коля, милый! Что с тобой? Ты хоть взгляни на Димку! Димка же не спит! У него только что был приступ!

«Ни фига себе! – промелькнуло у Парамонова. – Лихо она вошла в роль!»

В такой ситуации полагалось немедленно и аккуратно строить мост к отступлению. Иначе клиентка могла окончательно выйти из-под его контроля и неприятно удивиться, увидев себя в объятиях не мужа, но врача.

– Вы спите, спите! Вы слышите только мой голос. Вам хорошо и радостно. Вам никогда не было так хорошо, – проговорил он и, отпустив ее, пошел к своему месту. – Садитесь и спокойно расскажите мне о болезни своего сына. Я ваш друг, и я обещаю вылечить Диму.

Женщина смотрела на него легко и доверчиво. Куда только усталость слетела с ее лучистых глаз! И ни один посторонний не догадался бы, что она находится сейчас под полным его контролем.

Она достала из сумочки толстенную медкарту. Прочесть там было, конечно, невозможно ни одной страницы. Уж эти врачебные и медсестринские почерки из районных поликлиник! Их разве что спецслужба, состоящая из десятка дешифровщиков, смогла бы разобрать.

Лишь на первой странице красными чернилами было выписано крупными буквами: «Бронхиальная астма. Аллергия». В принципе, это он знал и так.

– Как часто мучают приступы вашего Диму? – спросил он участливо.

Сейчас, пока она спала, ему можно было не разыгрывать око всевидящее.

– Почти каждую ночь.

– К районному аллергологу обращались? Пробы делали?

– Мы убрали практически все: кошку, ковер, рыбу, цитрусовые.

– Куру? Какую вы даете ему куру?

– Я знаю. Импортными курами мы не кормим давно. Пробы делали, но так никто мне толком и не сказал, чего нам следует опасаться. Получается, что нужно опасаться всего.

Случай, как он понимал, был хотя и тяжелым, но довольно стандартным. Он подумал несколько секунд, решая, стоит ли браться за это дело, а если стоит, то сколько с нее запросить. И вдруг заметил, что клиентка стала как-то уж слишком ровно дышать. Она опять явно уплывала от него в обычный сон.

– Вы слышите мой голос! – проговорил он требовательно. – Вика, вы слышите только мой голос. Вам хорошо и радостно. Вы никогда не чувствовали себя такой спокойной и счастливой. Улыбнитесь мне. У вас очень красивая улыбка.

Она улыбнулась. И в нем опять слегка шевельнулось желание.

«Да что это я: уже с первой! – одернул он себя. – Надо быстрей выводить ее, и гудбай!»

– Вам еще никогда не было так хорошо! По счету три вы проснетесь и забудете наши разговоры. Весь день у вас будет легкое приподнятое настроение. Вам захочется снова прийти ко мне на прием. Только я буду делать вас здоровой и счастливой. Вы придете ко мне, едва я позвоню по телефону и скажу: «Вика, вас приглашает доктор Парамонов!» Эти слова будут сигналом, по которому вы, бросив все дела, сразу придете ко мне. На счет три вы проснетесь и почувствуете радостное приподнятое настроение. После этого оставите моей секретарше сумму, которую она вам назовет. Вам никогда не было так хорошо! Вы чувствуете себя свободной и счастливой! Один, два, три!

Он скомандовал. На счет три она легко вздрогнула и огляделась, как бы соображая, где находится. И спросила со смущенной улыбкой:

– Я, кажется?..

– Все хорошо, Виктория Владимировна, – успокоил ее доктор Парамонов. И голос его звучал дружески. – Вы рассказывали мне о болезни вашего Димы. Уверен, что я справлюсь с его астмой, и готов прийти завтра. Сейчас вы снова направитесь к моей секретарше и решите с ней финансовые вопросы.

Он не сказал, какую сумму Инга запросит с нее за визит. Инга в этом разбиралась неплохо сама – с кого и по скольку. С другой стороны, освобождение от болезни этого стоит.

– Я приду к вам завтра в семнадцать. Это для вас удобно?

Женщина, чуть помедлив, кивнула.

«А все-таки очень хороша, – подумал он снова с удовольствием. – Ну ничего, никуда от меня не денется. И я от нее обязательно заряжусь».

Он поднялся, проводил ее до двери. И, пока клиентка шла по коридору, у Инги прозвучал короткий мелодичный сигнальчик.

Следующие клиентки были скучными неинтересными тетками, но он работал и с ними. Правда, не слишком при этом тратился.

Одна – неаккуратная, толстая, с животом, свисающим набок – решила дознаться, в каком направлении гуляет ее муж. На всех ее пальцах были золотые кольца с бриллиантами, и Парамонову захотелось рассмотреть их с лупой – наверняка камушки-то фальшивые. Мадам была готова заплатить хорошо, Инга потому ее ввела в список.

К счастью, Владлен успел подсуетиться и тут. Андрей Бенедиктович успел прочитать несколько расшифровок не только ее телефонной болтовни, но и интимных разговоров сына. С мужем же было не все ясно.

Тетка ввалилась в кабинет, как в собственное жилье, нисколько не удивившись антуражу, а может, и не заметив его. Уселась на металлический стул, где только что сидела клиентка Вика, и шумно задышала.

– Фотографию мужа принесли? – спросил Парамонов.

– А как же, – отозвалась толстуха. – И его, и его двух баб. Вы мне, главное, укажите, с какой из них он время проводит. А если с обеими, так и скажите. А то как ляжем – он пустой.

От женщины несло потом, и Парамонову захотелось скорей ее отодвинуть.

– Кладите на стол фотографии и отъезжайте на стуле к середине кабинета, – нашелся он что сказать. Благо эти современные стулья ставят на ролики.

Сам же он изобразил, что впивается взглядом в фотографии. Хотя, если честно, глаза бы его не глядели на эти рожи. У мужа было лицо самодовольного бугая. Такой волевой руководитель, который, заперев кабинет, драит секретаршу. Обе бабы, толстые и грудастые, словно взяты из буфета мелкой железнодорожной станции. Насмотревшись на них, Парамонов прикрыл глаза, откинулся на спинку и заговорил, как бы отстраняясь от вещного мира:

– Вижу, вижу… Двухкомнатная квартира на пятом этаже… Это – ваша квартира… Ваш муж… Но там какой-то еще молодой мужчина.

– Это кто же еще там? – поинтересовалась тетка.

– Имя молодого мужчины… – Парамонов сделал вид, что вслушивается в эфирный мир, – имя молодого мужчины – Артем. Артюха…

– Так это ж сын мой! – обрадовалась клиентка, нисколько не удивившись сеансу ясновидения, которое доктор Парамонов только что перед ней продемонстрировал.

– Сын разговаривает по телефону… Я даже могу расслышать имя женщины, с которой он беседует. – Парамонов поднял предупреждающе руку, чтобы клиентка нечаянно его не отвлекла. – Да, я слышу… Женщину зовут Ольга.

– Верно! Его полюбовница! – снова обрадовалась клиентка. – Уж три года как любятся.

– Но у Ольги есть муж. И она не хочет с ним разводиться. Да, его зовут Виктор.

– Ага, Виктор. – Клиентка не удивилась и тут.

Это была вся информация, которую удалось надыбать Владлену по прослушке. Небогато. Но все же доверие клиентки было установлено.

Парамонов вынул из выдвижного ящичка золотистую нить с медным отполированным шариком на конце. Это был один из его рабочих инструментов – маятник. Зажав свободный конец нити, он вытянул руку с маятником так, чтобы шарик висел над фотографиями.

Методом Штангла он пользовался давно, даже не догадываясь, что этот метод так называется. Парамонову рассказал о работе с маятниками один забавный старикан в Перми. Только старик чаще привязывал охотничий нож на толстую веревку. Ну а уж Андрей Бенедиктович усовершенствовал этот метод, как сумел. И лишь потом прочитал о нем в книгах Штангла.

Расслабив руку, он сосредоточился на вопросе о первой женщине. Вопрос, обращенный к Высшим силам, всему миру и самому себе, так и звучал: «Есть ли интимная связь между мужчиной на фотографии и первой женщиной?»

В отличие от мнимых сеансов ясновидения такой диалог с маятником был настоящей работой экстрасенса. И порой он давал поразительные результаты. Правда, иногда наоборот – самые дикие. Маятник, поколебавшись немного, стал уверенно вращаться против часовой стрелки.

– Первая женщина отпадает, – сообщил Парамонов клиентке, которая смотрела на его манипуляции с маятником равнодушно, словно он при ней занимался этим ежедневно.

– Это Зинка, с его работы. Значит, с ней чисто дело? – переспросила она все же.

– Испытаем вторую, – сказал Парамонов вместо ответа.

Он снова расслабил руку и спросил о второй.

Однако и насчет второй ответ тоже был отрицательным.

Работу с маятником Парамонов любил. С тех пор как он потерял связь с Высшими силами, которая проявлялась у него сама по себе в детстве, это была одна из немногих ниточек, связывающая его со Вселенским разумом, Богом или, наоборот, с Сатаной. Маятник не требовал никаких сверхспособностей. И работать с этим простейшим инструментом мог бы научиться почти каждый. Если бы тренировался столько, сколько он.

«Хотя бы знать, в какой области трудится», – подумал о мужике Парамонов. Назовешь генеральным директором, а он, оказывается, на пару с лицом кавказской национальности всего-навсего держит ларек с шавермой. В принципе, эту бабищу можно было бы усыпить и пройтись вместе с ней по ее жизненному пути. Там бы какая-нибудь деталь высветилась. Но не хотелось полоскаться в ее подробностях. Потом до вечера будешь чувствовать себя немытым.

Но что-то говорить было надо. Тетка, шумно дыша, по-прежнему смотрела на него хотя и вяло, но требовательно.

Можно было с помощью маятника начать игру в вопросы и ответы. Идти, так сказать, от общего к частному. Но и эту волынку не хотелось начинать из-за нее.

Он снова прикрыл глаза и решил попробовать ускоренный метод – вступить в контакт с эфирным телом этого мужика. Даже произнес мысленно несколько заклинаний.

Как ни странно, что-то забрезжило. Словно проступающую из тумана, Парамонов увидел мужскую компанию, которая расслаблялась. Все они сидели обнаженными, прикрыв тело простынями. Выпивали. С ними была и дама. Но одна. И вроде бы они играли в карты. Да. Трое полуобнаженных мужчин, у одного были усы, с какими изображали маршала Буденного. И с ними полуодетая дама.

Вот откуда у Владлена в прослушке были слова: «Завтра встретимся на Пятой Советской, там и обсудим». Это сказал мужу клиентки кто-то другой. И в другом звонке тоже обозначалась эта Пятая Советская. На этой улице, по сведениям Парамонова, был полулегальный салон с сауной и прочими устройствами для расслабухи. Оттуда даже приходил вполне приличного вида человек, который предлагал ему там раз в неделю работать. Деньги обещались хорошие. Но только Парамонов не любил работать с мужиками.

Туманное видение исчезло, изгнанное веселой мыслью: ничего себе парни устроились – интимный салон преобразовали для игры в подкидного дурака. А может, в преферанс или бридж.

– Я увидел вашего мужа, но не с женщинами, а в кругу приятелей. У одного из них – большие усы.

– Ага, Витька Чемоданов! – обрадовалась клиентка. – Вместе работают. Ну и чего они там делали – водку хлестали? Так мой вроде бы не хмельной. – Она спросила это так, как будто он только что сунул голову в соседнюю комнату, где и узрел ее мужа.

– В карты играли.

– В карты?! – И клиентка из вялой тестообразной мгновенно преобразилась в мускулистую тигрицу. Она даже со стула соскочила. Словно надеялась тут же застать мужа за этим занятием. – В карты?! Я ему покажу карты! Я его из этих карт десять лет назад вытащила! Так он снова туда! Вы мне эту… видеозапись можете представить, с кем он там играет? Я бы за нее хорошо заплатила.

– Нет, таких возможностей пока нет, – с сочувствием развел руками Парамонов.

После того как по телевизору показали министра и генерального прокурора с женщинами, народ словно взбесился. Всем подавай видеозаписи с видениями.

– Я бы вам хорошо заплатила за такую пленку, – снова повторила клиентка.

«А что, если Владлен под суетится и с гляделкой…»

– Это будет очень дорого стоить, – проговорил он с сочувствием – Для записи видений нужна особая аппаратура…

– Да заплачу я!

Ей прямо не терпелось уличить мужа в этой игре. Даже несмотря на то, что в прошлые годы он, видимо, немало принес ей в своем клювике.

– Финансовые вопросы решает мой менеджер. Сейчас вы пройдете к ней и там договоритесь.

Когда клиентка наконец вышла и побрела по коридору, Парамонов связался по внутренней линии с Ингой.

– Сейчас у тебя будут видеозапись просить, – сказал он и весело хмыкнул. – Меньше чем за триста не соглашайся. И сто – аванс.

Самому же ему явно требовалось минут десять отдыха. И неплохо было бы проветрить кабинет. Не хватает еще, чтобы до вечера сохранился запах этой толстой дуры. Однако он, конечно, в очередной раз сотворил чудо – узреть такое видение! Это поразительно, что у него получилось. Причем перед кем, перед свиньей, которая его чуда даже не оценила, не догадалась!

Парамонов слегка раздвинул портьеры и, потянув за шнур фрамуги, со стуком открыл ее. Такие были окна в этой квартире, когда они с Ингой ее нашли, – с фрамугами. Их заменять не стали.

Зато со следующей клиенткой получилась накладка.

– Она просто мотылек, я даже поначалу решила, что школьница, – говорила Инга. – Так она паспорт стала совать. И фамилия у нее смешная – Поросёнкова. Просто умоляла ее записать! По личному делу. Ты ее в две минуты отработаешь. И потрахать тебе будет ее интересно.

У Инги была забавная черточка. Так же как некоторые мужики входят в сексуальный экстаз от зрелища розовой любви, ее возбуждали сюжеты, в которых он передавал клиенткам свою энергию. Она не только не испытывала ревности, разглядывая их на экране монитора в своем офисе, переделанном из прихожей, а, наоборот, постоянно подталкивала его к исполнению своей роли.

Но с юной клиенткой у него не получилась.

Инга клялась потом, что видела ее и только ее на экране перед входной дверью. После этого открыла электронный замок. И тут рядом с ней мгновенно возник телохранитель – верзила лет сорока, с лапищами, заросшими почти как у обезьяны, – только светло-рыжим ворсом.

– Когда вслед за ней просунулся ее амбал, я ее даже не узнала, – оправдывалась Инга. – А потом решила, что она своего отца приволокла.

Юный мотылек оказался весьма опытной ночной бабочкой и, судя по сопровождавшему охраннику, припаркованной теперь к очень крутому мену.

На этот счет у Инги на стене висели строгие правила. Запрещалось входить в кабинет к экстрасенсу с оружием, химическими и взрывчатыми веществами, сотовыми телефонами, животными, а также приводить посторонних лиц.

Мотылек, как оправдывалась потом Инга, вроде бы даже щебетал своему охраннику:

– Вась, ты погуляй полчасика во дворе.

– Во дают, – возмущалась потом Инга, рассказывая об их приходе, – и никакой разницы в возрасте. Она ему в дочки годится, а тоже – на «ты». Скоро от них вообще проходу не будет, всех мужиков приберут!

– Не-а, Вась, правда. Разомнись, машину протри… Я тут-то уж сама… – продолжал уговаривать мотылек.

Но у охранника Васи на этот счет были строгие инструкции.

– Это же экстрасенс, доктор! – вступилась за мотылька Инга. – Вы что же, и на прием к гинекологу ее сопровождаете?

– Ты чего? – с недоумением уставился на нее охранник. – К гинекологу ее шеф водит! А я – за дверьми.

– Андрей Бенедиктович, что мне делать? – спросила Инга по внутренней связи.

При клиентах она звала его только по отчеству. А при таких клиентах она к тому же не только не скрывала, наоборот, демонстрировала, что современная магия тоже не чурается новейших средств коммуникации.

– Телохранитель требует, чтобы его пропустили вместе с дамой. Я их снимаю с приема?

– Пропустите, – как можно доброжелательнее ответил Парамонов. – Пусть охранник убедится в безопасности помещения. И скажите, что за дополнительную плату он сможет наблюдать за ходом сеанса из приемной.

Так они и вошли к нему вдвоем – ночная бабочка, по лицу – и в самом деле школьница, со своим охранником. Охранник своими размерами производил серьезное впечатление и наверняка об этом знал. И даже говорил рокочущим басом.

– Я безопасность обеспечиваю, все ясно? Но если у вас тут спокойно, разговаривайте, только без лишнего, – предупредил он и с интересом оглядел стены. – Череп, извините, вы из могилы выкопали или купили у кого?

– Череп? – переспросил Парамонов и оглянулся. – А, этот… – И с деланным спокойствием добавил: – Это череп одного врага. Сам принес, когда его на свидание с Богом послали.

Охранник шутку принял, еще раз внимательно осмотрел стены, пол, потолок и удалился. Парамонов знал, что теперь этот тип будет сидеть рядом с Ингой, уперевшись глазами в камеру и следя за каждым его жестом, а может быть, заодно и попытается подбить клинья к самой Инге.

Клиентка оказалась шустрой девицей. По телефону она убеждала Ингу, что ей необходимо обсудить с доктором Парамоновым одну личную проблему. Подслушку Владлену поставить не удалось. Охранник, вышедший на звонок, не пустил его дальше лестничной площадки, объяснив, что любого мастера они вызовут сами, а расположение газовых труб он может проверять у себя в гробу.

– Рассказывайте мне, Наташа, подробно о своих личных проблемах, – попросил Парамонов, когда усадил ее все на тот же металлический стул с колесиками. – Мне важно послушать, как их воспринимаете вы сами. – Он попытался подавить во взгляде, который направил ей в глаза, все сексуальное. Но почувствовал, что взгляд от этого становится пустым и лишенным энергии.

Девочка была вполне, как говорят, сексапильной. И, судя по макияжу, по ухваткам, имела немалый опыт общения с сильным полом. Это несмотря на юное личико. Но похоже, что в голове у этого мотылька если и жила какая-нибудь мысль, то всего только одна.

Однако это оказалось не так. Девица сразу его удивила.

– Можно, я вам лучше опишу свою проблему, – вдруг попросила она.

– Пожалуйста.

Такое у него на приеме тоже происходило, хотя и редко. Парамонов подвинул к ней листок бумаги, капиллярную ручку.

Минуты полторы, пока девица старательно что-то выписывала, они сидели молча. И Андрей Бенедиктович представил, как ерзает в приемной ее охранник. Потом бумага была передвинута к Парамонову.

«У меня угнали „тойоту“. Помогите ее найти, пока мой спонсор не вернулся из Новой Зеландии, чтобы он ничего не узнал. Он прилетит через две недели. Мне сказали, что вы это умеете».

Вот, оказывается, какую она хотела обсудить с ним проблему.

«Почему вы об этом не говорите вслух и есть ли у вас фотография жертвы? – написал он на том же листе, хотя бы потому, что задать какой-то вопрос был должен. – Мне нужен снимок украденной машины. Без него я не смогу вам помочь».

Он сомневался, сможет ли помочь и со снимком, но игру стоило продолжать.

Девица кивнула, порылась в сумочке и выложила фотографию «тойоты» на фоне пляжа, а заодно и себя с подругой, которая была чуть старше. Пляж был, по-видимому, наш, северный – там рядом с сосной росла береза, но при этом нудистский, потому что обе – и девица и подруга – стояли перед «тойотой», гордо демонстрируя все свои прелести. Это клиентку нисколько не смущало и сейчас.

Девочка была хороша, да и подруга тоже.

«Мой охранник об этом знает, но он сегодня выходной. А Васе знать не нужно. Поможете?» – написала она свой ответ.

– Очень трудная работа, и я не уверен…

– Ну попробуйте! Вы хотя бы попробуйте! Мне больше некого попросить! – стала уговаривать.

И Парамонов, уже ругая себя, неожиданно ей поддался.

– Хорошо, я попытаюсь.

Как знать, вдруг чудо, которое он продемонстрировал предыдущей клиентке, повторится еще раз. Знать бы заранее, поменять бы их местами… Зато если он найдет эту угнанную «тойоту», укажет место, где машину спрятали для отстоя, это же какая толпа привалит новых клиенток. Девица наверняка поделится с подругами. И клиентки будут не чета кругу его задрипанных дамочек, у которых квартиры так далеко от центра, что их покупают только за полцены.

Он закрыл глаза, расслабился и постарался вызвать видение. Что-то вроде бы брезжило, всплывало, но это было чем угодно, только не «тойотой».

«Попробую маятник», – решил он. И потянулся за нитью с золотистым шариком. Надо было сразу взяться за него и пойти, как обычно, от общего к частному.

– Я стану задавать маятнику вопросы, молча. И если ответ «да», маятник станет вращаться по часовой стрелке, если «нет», то против часовой, – объяснил он девице и задал первый вопрос: «„Тойота“ действительно угнана?»

Маятник, сделав несколько качков, начал вращаться по часовой стрелке, что обозначало подтверждение.

«Сейчас машина находится в Петербурге?»

Маятник подтвердил и это.

Девица с интересом следила за его манипуляциями. И, не выдержав молчания, спросила:

– А если он не знает ответа, что тогда?

– Тогда он беспорядочно качается. Ну вот, я удостоверился, что все вроде бы в порядке, теперь определим примерное место.

«Угнанная „тойота“ находится в Центральном районе?» – спросил он так же молча.

Маятник ответил «да».

– Ну что? – не вытерпела девица. «Ваша машина в Центральном районе», – написал он.

– Странно, – проговорила девица вслух, – а ее вроде бы видели на Васильевском.

– Хорошо, спросим и про Васильевский. Смотрите, я спрашиваю. – И он, снова сосредоточившись и постаравшись расслабить тело, спросил молча у маятника: «„Тойота“ находится сейчас на Васильевском острове?»

И вместо ожидаемого ответа «нет» маятник снова стал вращаться по часовой стрелке.

Теперь уже слегка удивился сам Парамонов. И снова переспросил маятник насчет Центрального района и насчет Васильевского. Так он делал всегда, если маятник давал противоречивые ответы. И в конце концов добирался до истины. Но в этот раз до истины добраться ему не удалось. Когда он приплел зачем-то еще и Петроградский район, маятник снова ответил утвердительно.

«Ладно, если ей так хочется Васильевский, назову его», – подумал он.

Можно было, конечно, еще продолжать поиск, но что-то его не тянуло.

– Ваши знакомые были правы, – сказал он. И написал на новом листе: «Васильевский остров».

«На какой улице?» – сразу получил он вопрос.

«Этого я сегодня сказать вам не могу. Возможно, машина сейчас перемещается по городу», – нашелся он.

Сиди эта девочка одна, он бы ее быстро расколол и получил бы хоть какую-нибудь наводку. А еще лучше было бы привязать ее к себе. Так, чтобы она прибегала по первому его звонку, как только ее мен убирался в свою Новую Зеландию.

Это была уже третья клиентка, а он так и не передал еще свою энергию.

«Найдите возможность прийти без охранника. Он сильно мешает мне работать», – написал Парамонов.

Но девица вдруг разозлилась:

– Странный у вас маятник. Он вас дурит, что ли? Или это вы меня за идиотку считаете?

«Дура Инга. Надо было ее записывать!» – подумал он и постарался сгладить ситуацию.

– Наташа, золотко, поймите, связь с Высшими силами происходит не в любое мгновение, – стал он объяснять миролюбиво. – Даже когда вы по сотовому звоните, и то – сигнал иногда идет лучше, иногда хуже. Сегодня идет, а через час – глухо.

«Зря я оправдываюсь», – подумал он.

И тут в дверях появился охранник.

– Кончайте базар, – скомандовал он. – Поехали к другому экстрасенсу, у меня еще два адреса. Спросишь у них, что тебе надо.

Девица немедленно поднялась и, не сказав ни «спасибо», ни «до свидания», устремилась из кабинета. Охранник же хапнул со стола листки бумаги, на которых фиксировался разговор с клиенткой, и, выставив огромный волосатый кулак, пробасил на прощание:

– Болтанешь кому про нее – убью, понял?

Такого провала у Парамонова не было давно.

Он подошел к оконным шторам, слегка раздвинул их, прищурился от ударившего в глаза солнца и скорее опустил на место. Уже несколько лет, как от солнечного света у него сразу разбаливалась голова.

Инга была права. Надо было сразу снимать их с приема. Без разведданных Владлена и под наблюдением охранника получилась попытка с негодными средствами. «Была б эта ночная бабочка одна, я бы ее в минуту расколол», – подумал он снова с досадой.

Анна Филипповна уже больше недели не получала писем от Костика. Это было невозможно, странно и страшно. В последнем письме он написал, что их переводят в Назрань. Сама она продолжала каждый день по старому адресу отправлять ему коротенькие, на страничку, бодрые послания.

– Ну что ты страх нагоняешь! Послали с секретным заданием в горы, где нет никакой почты, – пробовала успокаивать ее верная подруга Ленка Каравай.

Так и в самом деле уже было недавно. Когда четыре дня подряд почтовый ящик внизу был пуст, а потом она сразу получила все пять писем, которые Костик, даже не надеясь, что они уйдут сразу, продолжал ей писать. Тогда они были в каком-то дозоре, куда их высадили на вертолете.

О других вариантах она старалась не думать – но они врывались в сознание время от времени сами. Самый глупый, хотя и ужасный, был такой: Костик влюбился там в какую-нибудь солдатку, ровесницу-медсестру, и просто перестал писать. Лишь однажды пришлет телеграфом сообщение типа: «Можешь нас поздравить. Мы с Лизой (Машей, Таней) сочетались законным браком».

Что-то похожее чуть не произошло у него на первом курсе. Девушка из его группы, которую, забавно сказать, тоже звали Аня, стала заявляться к ним домой. Сначала чтобы только набрать короткий текст на компьютере, потом снова – набрать текст подлинней. И когда Анна Филипповна позвонила однажды из студии домой, однокурсница сняла трубку.

– Я бы хотела Костика, – попросила Анна Филипповна.

– Да? – ехидно переспросила девица. – А он вам зачем, девушка?

Она явно уже чувствовала себя хозяйкой в их однокомнатной квартире. Но особенно задело Анечку то, что ее назвали «девушкой». Это сразу подчеркивало, что место радом с Костиком занято, и отбрасывало ее, Анечку, на далекую орбиту.

– Вы все-таки передайте ему трубочку, – как можно тверже проговорила Анечка.

– Костя занят и к телефону не подойдет. – И девица бухнула трубку.

Пришлось Анечке набирать свой номер заново. И изображать взрослую тетку.

– Вот что милая, передайте Косте трубку, и мы уж с ним сами разберемся, в какой степени он занят. Он мне нужен немедленно.

– Вот как? А вы, девушка, собственно, кто? Чтобы я могла знать, кого отшиваю.

Анечка на мгновение почувствовала себя брошенной старой супругой, прямо на глазах которой мужа уводила под руку ловкая молодая особа.

– Я, собственно, мама Костика, а вот что вы делаете в моем доме, это мне хотелось бы знать!

К счастью, Костик не поддался чарам наглой девицы. Но Анна Филипповна впервые по-настоящему ощутила страх и горечь возможной измены. И в тот год с тайным страхом встречала каждое новое незнакомое женское имя в его разговорах. А кто знает, что может случиться там, если они с Костиком уже полгода в разлуке.

Когда-то, когда у них все только началось, она думала, что все это будет длиться недолго. И вдаль на многие годы близость с Костиком не просматривала. Просто спасала своего мальчика от похотливой Лизки. Так ей по крайней мере казалось. В конце концов, чего уж такого ужасного, если ее мальчик воспримет начальный сексуальный опыт от близкой, родной и любящей молодой женщины. И при этом не уродки. Да, она тоже испытывает от этого радость. Так без этого невозможно: если бы она чувствовала отвращение или хотя бы равнодушие – тогда бы вообще ничего не получилось. Как раз это и было бы какой-то внутрисемейной проституцией, где близость рассматривалась бы как тяжелая неприятная каторга, а не как взаимное наслаждение.

А потом, она предполагала, Костик встретит добрую, умную, красивую девушку и она передаст сына ей. Так сказать, из рук в руки. Анечка даже представляла эту картину и заранее была готова растрогаться.

Но неожиданно их с Костиком близость стала такой, какая, видимо, бывает в первые годы у любящих супругов. Пусть у нее было не слишком уж много романов, но несколько-то было. Однако к тем мужчинам она никогда не испытывала столько нежности.

Костик часто встречал ее с работы, дарил цветы. И она шла, гордясь, запрокинув лицо со счастливой улыбкой и взяв его под руку, по улице, и знала, что немало девиц провожает ее мальчика взглядом.

Цветы были самыми дешевыми. И ей, как матери, надо было бы переживать, что ее мальчик из-за этого букетика наверняка лишает себя еды. А она, дурашка, эгоистка, гордилась. Ему, правда, удавалось немного подрабатывать. У него сразу стали получаться удачные сайты. Он даже занял третье место на студенческом конкурсе вэб-дизайнеров. Поэтому кое-какие заказы по вэб-дизайну Костику выпадали. И это только первый раз его так уж в наглую «кинули», заплатив вместо двухсот долларов двести рублей.

Летом, за несколько дней до ее отъезда на Соловки, он неожиданно приехал на студию к концу работы и повел ее в магазин дубленок, на витрины которого она старалась не смотреть, чтобы себя не раздразнивать. Все их деньги уходили в основном на еду, на квартиру, дорогу да на оплату Интернета. И Анечке действительно в следующую зиму было совсем уж нечего надеть. Она и решила, что мальчик ведет ее просто посмотреть на красивое и помечтать о несбыточном.

– Зачем, Костик? – смеясь спрашивала она. – У меня сегодня даже на беличий хвост не осталось, нам же получку не выдали.

Но он, преисполненный мужской важности, ввел ее в магазин, остановился перед рядом итальянских дубленок и скомандовал:

– Примерь, пожалуйста.

День был жаркий, и дубленка в компании с короткой юбочкой выглядела весьма экстравагантно, прямо хоть немедленно отправляйся на съемки «Империи страсти». Анечка о такой боялась и мечтать, хотя дубленка и была самой красивой в этом магазине, но понятное дело, что не самой дешевой.

– По-моему, хорошо, – сказал Костик.

– Еще как хорошо, просто отлично! – подтвердила с воодушевлением продавщица. – Честное слово, это я от всей души говорю!

– Но мы ее сейчас покупать не будем, – осторожно сказала Анечка, решив предупредить события. – Мы просто померить зашли. Надо же сопоставить, что в других магазинах.

– Почему это не будем?! – удивился Костик. – Я иду в кассу.

– Костик, милый, давай лучше мы тебе туфли купим, – попробовала остановить Анечка решительно двинувшегося к кассе своего мальчика. – Это тебе гонорар дали, да? Давай мы его лучше на доллары поменяем! И тебе еще новый костюм…

Но Костик был тверд:

– Анечка, скажи, ты бы ее стала носить?

– Носить-то я бы ее стала. Еще как!

– Значит, берем.

Вот так, прямо на глазах, ее мальчик превращался в любящего мужа. Юного и заботливого.

Ночью они тоже были по-особенному нежны друг с другом, и, уже засыпая, она подумала: как хорошо – теперь есть столько всевозможных средств для планирования семьи, и поэтому можно не опасаться, что у них станут рождаться дети с поросячьими хвостиками. Теперь, слава Богу, не «Сто лет одиночества», не Маркес – совсем другая эпоха, и как раз то последствие, из-за которого их близость считалась в прежние времена ужасным грехом, теперь просто не произойдет – никакого ребенка с дефектными генами не появится.

Если бы она как следует прислушалась к его словам о переходе на вечерний, если бы вдумалась тогда в другие последствия!

Теперь было поздно себя корить. И оставалось только надеяться, что завтра уж обязательно от Костика придут письма.

Но когда еще два дня прошли без вестей, она решила лететь туда сама. В Чечню. Пусть она устроит в каком-нибудь штабе переполох. Пусть ее незнакомые генералы и полковники поднимут на смех, поставив перед ней живого и здорового Костика. Скорей всего, он в самом деле на задании. Но зато она успокоится. К тому же Костику могут дать отпуск на несколько дней, и они будут эти несколько дней вместе.

Анечка даже позвонила в «Солдатские матери».

В общем-то, улететь было возможно. Но тут она вытащила из ящика очередное гадостное послание от шантажиста.

Денег у нее по-прежнему не прибавилось. Как наскребла с помощью Елки на студии две тысячи – так и все. Где взять еще три тысячи, она не знала. Но ясное дело – надо было что-то срочно предпринимать, а не улетать в Чечню. По крайней мере задержаться на несколько дней.

Достать-таки деньги и лишь потом лететь к Костику.

Та, кого Парамонов назвал ночной бабочкой, находилась в эту минуту поблизости от его дома, всего лишь за углом, в компании дамы с осиной талией, сидящей за рулем, и своего телохранителя богатырского сложения, поместившегося на заднем сиденье «вольво» цвета мокрого асфальта. Сама Наташа тоже сидела впереди.

– Молодец, Наташенька, все исполнено на «отлично», – говорила Пиновская, – и вы, Семен Никифорович, – она повернулась к «Васе», – действовали так естественно! У меня просто колики от смеха начались, когда вы спросили его про череп! Теперь сразу к Ассаргадону, вытряхнем сор, который он в Наташу заправил, и в «Эгиду».

Наташа лишь недавно получила водительские права и теперь невольно оценивала вождение каждого, с кем сидела на пассажирском месте. Эгидовцы-мужчины, по ее мнению, водили чересчур рисково. Зато Пиновской за точность реакции и предусмотрительность она бы поставила «отлично» с плюсом. Их «вольво» ни на одном перекрестке не остановилась с визгом тормозов: Пиновская подкатывалась к перекрестку в то мгновение, когда желтый свет готовился смениться зеленым, поэтому с каждого перекрестка она уходила первой.

– Ваши ощущения от антуража? Говорят, у него очень страшно, – спросила Пиновская, когда они выехали на Приморский.

– Ничего особенного, если не считать нескольких примочек на стенах – ну, там, коряги всякие… – заговорила Наташа. Больше всего в жизни она боялась, что ее кто-нибудь посчитает трусихой.

– Череп в кабинете, – вставил Кефирыч, – явно не человеческого происхождения, потому что раза в полтора крупнее. Скорей всего, крашеный гипс.

– Хорошо, что удалось получить листы с его почерком… – И Пиновская погладила рукой прозрачную голубоватую полиэтиленовую папочку-уголок, где теперь покоилась переписка Наташи с Парамоновым. Ассаргадон очень просил доставить ему что-нибудь в этом духе. Когда идешь к экстрасенсу…

– Если он и экстрасенс, то не такой, чтобы очень, – проговорил Кефирыч. – Я больше всего боялся, что он нас расколет сразу, взглянув на фотомонтаж. Или спросит: «Девушка, голову вашу я вижу, а тело – чужое». Но он даже этого не углядел.

– Как ваше ощущение, Наташа, Парамонов не притворялся?

– По-моему, нет.

– Ну хорошо. Похоже, что первый заход кончился удачно. Теперь Ассаргадон поколдует над его почерком, и будем готовиться ко второму.

Минут через тридцать, вырвавшись из города, «вольво» остановилось у ворот загородной небольшой и хорошо укрываемой от чужих глаз клиники.

В сумеречном свете так и не поднявшегося над горизонтом солнца рядом с санями, которые тащил, разбрасывая снежную крупу, «Буран», бежал господин Фредерик Бэр, директор Международного экологического института из штата Аляска. Кругом были серые слегка холмистые снега. Серыми они казались то ли из-за тумана, то ли из-за сумеречного неба, а небольшие холмики зимой образовывались здесь всегда – так причудливо ветры укладывали сугробы снега между болотистыми мшистыми кочками.

Если представить, что мистер Бэр явился в мурманский край за экзотикой, то ее он получил в полную меру. Это в древние застойные времена, когда ведро солярки стоило примерно столько же, сколько ведро воды из водопроводного крана, в Беленцы шастали туда-сюда на вездеходах, которые в просторечии называли гэтээсками, что означало «гусеничный тягач средний». Гэтээски, с кузовом, крытым толстым брезентом, создавали особый уют из тепла и запахов топливных газов.

Пассажиры чувствовали себя там защищенными от полярных просторов и климатических передряг. Легкое потряхивание да покачивание вводило в полудрему еще быстрей, чем искусные гипнотизеры.

Теперь же пассажиры, если так можно назвать человека, то запрыгивающего на груженые сани во время быстрого хода, то толкающего их при движении через преграды, были предоставлены всем ветрам и метелям.

Зато снегоходы могли спрямить путь, что и предложил сделать водитель первого «Бурана» Витя.

– Чего нам озеро огибать, когда по льду за пять минут проскочим, – предложил он.

Витя был лихой мужичок лет сорока. На мурманской базе он появился года полтора назад, а прежде работал механиком на полярках. Говорили, что на одной из станций – то ли на Югорском Шаре, то ли на Вайгаче – он доблестно загнал под лед вездеход с ценным оборудованием, сам, правда, чудом успев выскочить. После чего полярную станцию пришлось законсервировать: держать людей без транспортного средства нельзя, а другого по причине бедности не дождешься. Опять же без того самого ценного научного оборудования в работе на полярке не было никакого смысла. Зато, один из немногих, Витя отправлялся в поездки в настоящей непродуваемой малице – ненецкой шубе с капюшоном. Шуба эта, или, точнее, балахон с капюшоном, была пошита оленьим мехом наружу и надевалась через голову. Витя любил в ней покрасоваться перед молодыми научными дамами, изображая гордого покорителя Арктики.

Николай Николаевич знал, что он большой понтила, однако и ему издалека лед на озере показался вполне качественным для езды – гладким, слегка присыпанным снегом. Называя озером, эту громаднейшую лужу, разлившуюся на десяток квадратных километров, конечно повышали уровнем. В самом глубоком месте вода там едва доходила Николаю Николаевичу до плеч. Правда, кое-где посередине этого озера били ключи и в теплые зимы это место полагалось аккуратно объезжать. А так, чем пилить лишнюю пятерку километров, конечно, было быстрей пересечь его по льду.

Все же Николай немного посопротивлялся этому соблазну:

– А не просядет под нами? Настоящих морозов так и не было.

– Не бзди, чего ему проседать?! – И водитель Витя, смачно плюнув, с презрением взглянул на Николая Николаевича. – Неделю назад тут при плюсе пролетели насквозь, никто моргнуть не успел. А сейчас во – плевок на лету мерзнет и снег скрипит!

Снег хотя и не скрипел, но минус два термометры показывали.

– Он предлагает ехать по льду озера? – спросил Бэр. – Это очень интересно.

– Не столько интересно, сколько опасно, – объяснил Николай Николаевич.

Надо было все-таки отказаться, но уж очень не хотелось выглядеть трусом, тем более что второй водитель молчаливо соглашался с Витей.

– Если водитель уверен, почему бы не поехать? В таких местах обычно доверяются чувству водителя.

Был бы мистер Бэр человеком русским, знал бы, какое и на что у водилы Виталия было главное чувство. Запах спиртяги он распознавал так же быстро, как акула – кровь.

Озеро было шириной метров шестьсот, пологий берег плавно переходил в болота. Лишь со стороны моря возвышалось несколько холмиков, и на одном за частично повалившейся оградой стояли строения метеостанции. С этого берега они были не видны, лишь крохотной точкой там светил огонек.

Водитель Витя смело спустился вниз по отлогому берегу на лед, потопал подшитым валенком и крикнул:

– Крепче камня! Поехали. – И поволок сани с восседающим на них задом наперед Николаем Николаевичем по заснеженному льду.

Успокаивало то, что, как правильно отметил мистер Бэр, большой глубины в таком озере быть не могло. Говорили, что в жуткие морозы это место и вовсе промерзало насквозь, до дна. Правда, жутких морозов при Николае так ни разу и не было.

До середины озера они дошли благополучно. Николай Николаевич по-прежнему сидел задом наперед, что было не очень удобно. При хорошем рывке можно было запросто слететь с нарт и ткнуться носом в лед. Но так уж он решил, чтобы всматриваться в следующий за ними экипаж и, в случае чего, немедленно помочь Бэру. Перед собой он держал замотанный в тонкое одеяло компьютерный системный блок, который удалось апгрейдить в Мурманске.

Сам Бэр, удерживая другой системный блок, тоже обвязанный детским одеялом, продолжал сидеть на своих нартах прямо, как штык, но потом неожиданно поднял руку и что-то прокричал. Что он крикнул, Николай Николаевич не расслышал, тем более сам хотел как-нибудь просигналить второму водителю, чтобы тот не устраивал гонки и не приближался к ним вплотную. Через минуту он уже понял, о чем кричал Бэр. Лед вокруг стал заметно прогибаться, и по присыпанной снегом поверхности помчалась крохотная волна воды, ее стала обгонять волна покрупнее, а уже через несколько секунд нарты окружила мелкая зыбь.

Николай, подхватив имущество, успел соскочить в сторону на сухое место, и облегченный «Буран» помчал скорее. Бэр хотел сделать то же самое, но было уже поздно. Лед под вторым экипажем прогнулся еще сильнее, не выдержав груза, взломался, и одеревеневший на мгновение от ужаса Николай увидел, как «Буран», нарты с грузом и люди погружаются в глубину. В следующее мгновение он бросился к пролому, чтобы подать руку старику Бэру, который стоял в ледяной воде, удерживая на весу системный блок, и вытащить его на лед. Но тут же остановил себя, – вытащить их было не так просто. К счастью, вода, как и полагал Николай, доходила до колен или чуть выше. Однако это утешало не слишком: замокший двигатель «Бурана» заглох. И его теперь было возможно поднять на лед только с помощью первого снегохода.

– Мистер Бэр! Мистер Бэр! – закричал Николай в отчаянии. – Бросайте, к черту, компьютер, сейчас мы вас вытянем!

Так как ни длинных досок, ни фанерин поблизости не было, то оставалось пользоваться лишь подручными средствами. И у него сразу появился план. Похоже, что остальные подумали о том же.

– Думаю, вам ходить ко мне было бы излишним, – проговорил Бэр так, словно стоял в своей ванне или в тазу с подогретой водицей. – Лучше один сухой, чем оба мокрых.

Извернувшись и прижав компьютер левой рукой, старик Бэр стал отцеплять правой рукой в ледяной воде трос, удерживающий его рюкзак на затопленных нартах. Ему это наконец удалось. Он даже сумел приподнять свой промокший рюкзак и бросить в сторону Николая.

Николай, лежа на упруго прогибающемся льду, перехватил его рюкзак, с которого стекали струи воды, и оттащил ближе к берегу.

А потом стал изо всех сил сигналить водиле Виталию, который резво домчал до берега и копался, отсоединяя первые нарты с грузом.

Ситуация требовала особой осторожности: стоило Вите провалить под лед и свой «Буран» тоже, а к вечеру ударить морозу – прощай их единственный транспорт, связывающий зимой Беленцы с городом.

Сзади и спереди в серой мгле брезжили пологие берега заливчика. Где-то справа в туманной дали за холмами плескалось незамерзающее море. Мистер Бэр стоял в стылой воде ровно посередине между берегами и что-то доставал из нагрудного кармана куртки.

Николай Николаевич подполз ближе и понял: у Бэра звонил сотовый телефон.

– Йес, – проговорил всемирно известный ученый, достав игрушечных размеров телефонную трубочку.

Он вгляделся в плавающие чуть выше колен льдинки и ответил кому-то излишне бодрым голосом, который никак не соответствовал их ситуации:

– Спасибо, дорогая! У меня все прекрасно!.. Нет, белых медведей здесь нет и киллеров – тоже. Главное – чтобы тебя больше не обижал этот твой громила. Условия жизни? – переспросил Бэр и оглядел ближнее пространство. – Условия – прекрасные! И пожалуйста, не забывай поливать орхидеи!

Лихой водила Витя, не догадываясь о беседе мистера Бэра с другим континентом, мчал к ним, громко газуя на своем снегоходе.

Николай снова замахал ему, и тот, сообразив, заглушил двигатель на достаточном расстоянии. Но мистер Бэр уже закончил разговор и убирал телефонную трубочку назад в нагрудный карман.

– Это внучка, она живет со мной, – объяснил он Николаю, – и всегда беспокоится, стоит мне уехать хотя бы на пару дней, особенно после операции на сердце.

– Мистер Бэр, сейчас мы вас вытащим из воды! – только и смог проговорить в ответ Николай.

Второй водитель в это время отсоединил нарты. Вместе с Бэром они перевернули их вверх полозьями, связали несколько капроновых буксирных веревок и бросили конец Николаю. Тот отполз метров двадцать и бегом понес конец к Витиному «Бурану».

Нарты так и выставили на край льда – вверх полозьями. А между полозьев попытался лечь Бэр. После этого, со второй попытки, рывком его удалось вытащить. Витя отволок профессора на безопасное расстояние от воды, оставил его на льду и тут же вернулся ближе ко второму «Бурану».

– Николаич! – крикнул он виновато. – Ты своего иностранца-то спасай! Чего нам всем тут колупаться. Мы одни справимся.

Хоть в этом он был прав.

Николай перебросил конец второму водителю, который стал цеплять за него свой снегоход, и быстро повернулся к Бэру:

– Мистер Бэр, вам надо немедленно переодеться в сухое. Мы должны сделать это прямо здесь. Снимайте унты, брюки, вам нельзя быть в мокром.

Сам он с готовностью стал снимать свои валенки с резиновой обклейкой, потому что здесь на льду из всей сухой одежды была лишь та, что на нем.

«Ладно, – подумал он, – замотаю ноги свитером, до берега доберусь».

Но Бэр посмотрел на это иначе.

– Лучше, если я буду быстро бежать. Там живут люди, и, я надеюсь, они нам помогут. – Он указал Николаю в сторону холмика, где светил едва заметный огонек.

Там, метрах в восьмистах от них, маячили в серой мгле силуэты домов метеостанции. И там в самом деле была жизнь. Даже вроде бы именно оттуда ветер приносил запах дыма.

– А вы можете составить мне компанию, – пригласил Бэр.

Лихой мужичок Витя, громко газуя позади них, вытаскивал-таки второй снегоход из воды.

А в это время Николай с Бэром, резво двигая ногами, пересекали вторую часть озера.

Бэр в своих размокших унтах бежал спокойно, как по спортивной дорожке, размеренно дыша носом. Только оставлял на снегу темные следы.

«Добежим до груза, сразу налью ему сто граммов, – думал Николай Николаевич. – Только бы он не простыл!»

То, что старику восемьдесят лет, по-настоящему до Николая дошло именно в эти минуты.

Витя, таща второй «Буран» на буксире с восседавшим мокрым водителем, поравнялся с ними и, чуть приглушив двигатель, весело крикнул:

– Давай твоего иностранца сюда, мигом домчим!

Николай Николаевич не стал отвечать и только спросил:

– Тулупа какого-нибудь у тебя нет?

– Ты чего? Зачем на ветру ему переодеваться. Там же через триста метров жилье.

Поганец даже не подумал, каково сейчас восьмидесятилетнему всемирно известному иностранцу. И какая выволочка ждет Николая, если о случившемся узнает директор.

Мистер Бэр, не останавливаясь ни на мгновение, продолжал свой бег. Но, как ни странно, понял смысл их разговора:

– Это мало поможет. Меня согреет только движение. Я должен бежать к теплому дому.

Бэр всю дистанцию отработал молодцом. Несмотря на свои восемьдесят и операцию на сердце. Зато Николай Николаевич, который из солидарности так и продолжал бежать рядом, последнюю часть пути преодолевал с трудом. Хотя старался этого не показывать. Лихой водила Витя отвез своего напарника к метеостанции и, оставив там заглохший снегоход, собрал со льда нарты и багаж.

Проезжая мимо, он всякий раз предлагал подхватить Бэра, но тот упорно продолжал бег.

Так они и заявились на метеостанцию, точнее, в единственный домик, где тлела жизнь.

Сколько-то лет назад здесь, по-видимому, работала прорва людей. По крайней мере, жилья для них было построено предостаточно. Сейчас эти два длинных кирпичных дома с облезлой штукатуркой стояли заколоченные. Окна их были наглухо забиты досками. А над небольшим деревянным строеньицем, которое примыкало к гаражу и мастерской для запуска зондов в стратосферу, поднимался дымок. Там топилась печь и, следовательно, можно было переодеть старика Бэра.

Николай Николаевич лишь однажды заезжал сюда. Тогда тут хозяйствовала крепкая бабка, которая жила на станции чуть ли не со дня ее основания.

Эта бабка появилась на крыльце сразу, едва они приблизились.

– И какой же дуролом погнал вас через озеро?! – удивилась она. – Давайте скорее в тепло, вот несчастье-то человеческое!

Оба дуролома были уже внутри. Водила Виталий разливал по слегка помятым алюминиевым кружкам спирт, явно желая присоединиться к процессу согревания важного иностранца и своего напарника. Второй кончал переодеваться в сухое. В небольшой комнате, вход в которую шел через сени, стоял жар. Такой жар обычно бывает, когда печь топится каменным углем.

– Давай, сердечный, снимай скорей мокрое свое. – И бабка повернулась к мистеру Бэру. – Чего-нибудь тебе подыщу. А нет, так в тулуп закутаешься. Ладно, они молодые, из них дурь не вышибли, а ты-то куда на старости? Да хватани ты эту спиртягу скорей!

– Он иностранец, бабушка, с Аляски, – прервал ее монологи Николай Николаевич.

– А по мне, хоть с Антарктики, все равно человек! – отозвалась бабка.

Она завела мистера Бэра во вторую часть комнаты, отгороженную занавеской, и он, предварительно хватив из кружки поднесенного ею разведенного спирта, принялся распаковывать свой уже слегка затвердевший снаружи рюкзак, чтобы переодеться в сухое. Его промокшие унты были поставлены на некотором расстоянии от печки, и от них сразу заструился пар. Теплые брюки тоже скоро были повешены на веревку над печью.

Бэр вышел к ним в джинсах и в огромных серых валенках, которые ему дала бабка. После второй порции согревающего он заметно раскраснелся.

– Что вы так наспех, словно бродяги какие. Вы уж сядьте как люди. Я огурчиков соленых подложу, капустку выложу, мороженую рыбу, – внушала бабка Вите, принимая его за главного. – И вашего нерусского тоже надо прогреть.

Через несколько минут на столе лежала нарезанная толстыми ломтями та самая колбаса без мяса, которую выпускала жена городского чиновника. Рядом в эмалированной миске поместилась мороженая рыбина. Ее нарезали тонкими ломтями и она приятно таяла во рту.

– Сколько лет ем строганину, – заметил водила Витя, – всегда мясо поутру отдает, а рыба – нет!

Он не только не чувствовал за собой никакой вины, а, пожалуй, наоборот, играл чуть ли не героя. К тому же успел хватануть спирта раза в два больше, чем остальные. И Николай раздумывал о том, как бы его остановить, чтобы он вовсе не раскис.

– Ты не боись. – Витя, видимо, заметил настороженный взгляд Николая. – ГАИ тут нет, менты тоже не суются. Тут один закон – тундра и море. Щас твоего профессора распарим и тронемся.

Профессор, переодетый в валенки и застиранные джинсы, сразу принял сходство с нормальным российским пенсионером, каких можно встретить по всем городам и весям. Он с любопытством оглядывал стены жилища, в котором уже несколько лет после закрытия станции ютилась хозяйка, и доброжелательно улыбался. Потом его внимание привлекли фотографии, нацепленные на большой лист картона. Фотографии, по-видимому, отображали жизнь и приключения бабки, а также ее родных в разные эпохи столетия.

– Как зовут хозяйку этого гостеприимного дома? – спросил Бэр и добавил по-русски: – Имя-отчество?

Он протопал за занавеску и вернулся оттуда с блокнотиком и фотоаппаратом-«мыльницей».

– Простите, наш гость интересуется вашим именем и отчеством, – перевел Николай. – Да и мы – тоже. А то не знаем, кому спасибо сказать.

– Сам-то ваш, этот гость, он из какой земли, вы сказали? Из Норвегии или подальше?

– С Аляски.

– Нет. – И хозяйка с сомнением покачала головой. – Я аляскинских ни разу не встречала. Немецкие заезжали, японские – тоже заезжали недавно, двое, а аляскинские – нет. Первый раз. В молодости – американских с английскими жителями тоже в городе встречала, а аляскинских – нет, не встречала.

– Так имя и отчество-то ваше как?

– Ну, пусть напишет Марфа Андреевна. Могу и сама латинскими буквами записать, это я не забыла. – И она посмотрела на профессора, который совал в руки свой аппарат-«мыльницу» Виталию. – Он что, еще и сняться со мной рядом желает? – удивилась бабка, разгадав жест Бэра.

Николай взял из рук профессора фотоаппарат, поставил их с хозяйкой у печи рядом, навел «мыльницу» и щелкнул вспышкой.

– Живу тут почти полвека. Муж у меня был начальник всего этого дела. Теперь-то станцию закрыли, все ушли, старика я здесь на территории и похоронила, а живу и живу, охраняю пустое место. Как мальчик из рассказа «Честное слово». Все ушли, а он – стоит, пост стережет.

Мистер Бэр в это время, повернувшись к ним длинной тощей спиной, продолжал с интересом изучать бабкины фотографии.

Николай Николаевич тоже подошел к ним и стал рассматривать, как хозяйка на фотографиях постепенно молодеет. Рядом с ней часто стоял плечистый мужчина с большой головой и умными глазами. Иногда он был один: то во время запуска шара-зонда, то в компании мужчин, одетых в военную форму.

– Это, по-видимому, ее муж, – сказал по-английски Николай.

Бэр согласно кивнул.

– Муж, муж, – подтвердила бабка, видимо уловившая смысл сказанного. – Троих детей с ним нажила. Двое – во Владивостоке, один – на Камчатке. Все пошли по геофизике. Когда их теперь увижу!

Муж тоже молодел вместе с супругой. А на одной фотографии они стояли вместе с тремя мальчишками разных возрастов, поразительно похожими друг на друга и на своего отца – такими же головастыми, крепкими. Но в самом верхнем углу юная бабка, очень красивая, стояла с другим молодым человеком, прижавшись к нему плечом, полная счастья. Человек тот был явно не российского происхождения – в иностранной военно-морской форме, высокий, худой, с лицом, переполненным юношеской мечтательности.

– Ну, всю подноготную мою изучили? – с шутливой грубоватостью спросила хозяйка. – Или чего дополнить? Садитесь-ка лучше к столу, еще поешьте.

И она перевернула брюки Бэра, висевшие на веревке над печью.

Всякий раз, когда Николай Николаевич подъезжал к Беленцам, он испытывал легкий трепет в душе от желания немедленно взяться за любимую работу. Он всегда помнил то счастливое состояние, с которым семнадцать лет назад нес по Невскому в дешевеньком пластмассовом дипломате академический сборник «Проблемы биологии моря» с собственной статьей. Для него, четверокурсника, это было сравнимо с тем, как если бы безвестному молодому физкультурнику, впервые пришедшему в спортзал на тренировку, дня через два объявили бы о зачислении в олимпийскую сборную. В том сборнике фамилия студента Горюнова была в одном перечне с фамилиями известных докторов наук и академиков.

Ему тогда казалось, что все радости жизни – пустяк по сравнению с вечерами, которые он просиживал у мерно гудящего электронного микроскопа в факультетской лаборатории.

А потом случилось еще одно чудо. Сам московский академик Ведищев, которого называли основателем российской школы молекулярной биологии, заехавший по делам в Ленинград, посетил их и вошел в аудиторию в сопровождении заведующего кафедрой. Это был ссутулившийся от многолетнего сидения за рабочими столами старикан с длинными руками и громким голосом.

– Есть здесь Горюнов? – спросил он от дверей.

– Есть, есть, – подтвердил, показывая глазами на Николая, заведующий кафедрой.

– Подойдите-ка, я на вас посмотрю.

Николай, смущаясь, приблизился. И, пожалуй, не только смущаясь, а с жутким мгновенным испугом: вдруг кто-то еще в России сделал похожую работу раньше него и теперь доказывает свое авторство.

Но Ведищев, схватив своей стариковской сухой ладонью его руку, проговорил:

– Читал, читал. Оригинальная, по-настоящему интересная работа. Многообещающий молодой человек. Если не собьется с пути. Не выпиваете?

– Нет, – хрипло выговорил Николай.

– Он у нас трезвенник! – подтвердили согруппницы в аудитории. – И девственник! – хихикнул кто-то, не очень соображая, кто стоит у дверей.

– Смотрите у меня! – Ведищев все еще не отпускал его руку. – Птица удачи – очень капризная дама.

– Ты эту руку больше не мой, – советовали ему согруппники после ухода академика. – А еще лучше – продай в музей.

Через два дня после того посещения Ведищев заснул в мягком купе «Красной стрелы» и не проснулся. Все центральные газеты напечатали его портреты с большими некрологами. Так получилось, что Горюнов как бы исполнил роль юного Пушкина в сцене «Старик Державин нас заметил…».

Тот же заведующий кафедрой несколько раз уговаривал Николая остаться в аспирантуре. Все-таки он был звездой факультета. По крайней мере на тот год. Но Николай, к недоумению многих, выбрал забытую Богом биостанцию на Дальнем Востоке, до которой добраться-то можно было не всегда, – остров Русский. Зато там никто над ним не висел, не мешал работать, что он и делал, иногда просиживая у микроскопа сутками, до рези в глазах.

А потом появилась Вика. Из-за нее он перебрался поближе, поменяв Японское море на Баренцево.

…Робкий огонек, который был сначала едва виден в белесой мгле, довольно быстро размножился. На единственной улице в Беленцах фонари горели по-прежнему.

– Как и обещал, доставили с ветерком, – похвалился водила Витя, заглушив двигатель у жилого корпуса. – И что примечательно – совсем здоровыми! С тебя колба спирта, Николаич.

– Ладно, – отмахнулся Николай Николаевич и повернулся к гостю. – Здесь мы будем жить, мистер Бэр.

Баренцево море никогда особенно теплым не было. Но зато и не замерзало: кое-какие струи от Гольфстрима доходили даже до их залива.

Перпендикулярно к берегу в море уходил низкий пирс, который при хороших ветрах перехлестывали волны. Сейчас ветер был не настолько сильным, хотя на волнах прыгали пенистые барашки. В конце пирса стояла сколоченная наспех из ящиков будка. Ее раза два в году сдувало в море, и Николаю Николаевичу приходилось строить новую. В будке он переодевался. Там был высокий решетчатый пол, лавки, крючки для одежды. На крыше будки зажигался прожектор – Николай поставил его с тех пор, как однажды, потеряв ориентацию, отплыл далеко и не смог за пеленой мелкого дождя разглядеть пирса, а также и берега. С тех пор, поднимаясь на поверхность, он время от времени оглядывался, и свет прожектора придавал если не ощущение комфорта, то по крайней мере устойчивости мира. За ночь довольно сильно подморозило, и мелкая снежная крупа, которую гнал ветер, колола щеки. Она сыпалась в море и мгновенно в нем растворялась.

Профессор Бэр в окончательно высохшей одежде и высоких сапогах прошел вместе с ним по осклизлому, покрытому ржавыми пятнами пирсу, держа в руках ласты. Все остальные причиндалы нес Николай. Бэр остался деликатно ждать около раздевалки, пока Николай повесил куртку, снял джинсы, резиновые сапоги с войлочным вкладышем, а потом, привычно поджимая босые ноги, стал натягивать поверх тренировочных штанов вязаное шерстяное водолазное белье – свитер и штаны на резиновых лямках. Поверх штанов он натянул водолазные чулки, которые доходили ему до ляжек, и после этого стал всовывать свое тело, начиная с ног, в гидрокостюм «Садко», названный так в честь первого отраженного русским эпосом путешественника на дно к царю морскому. Когда-то костюм был новеньким, теперь же всю его поверхность покрывали белесоватые пятна, местами он довольно сильно растянулся, и было ясно, что жизни его идут последние сроки. Но видов на обновку пока не существовало. Поэтому Николай старался натягивать его на себя с предельной осторожностью, чтобы, не дай Бог, в каком-нибудь тонком месте не порвалось. На переодевание уходило минут десять – пятнадцать. Еще полагалось нацепить на руки несколько браслетов, чтобы под рукава не затекала вода. Баллоны были проверены перед выходом, и Николай привычно навесил их на спину, перекинул через плечи две лямки, затянул на поясе брассовый ремень. К ремню был прикреплен и конец.

После этого, шлепая ластами по скользкой наледи пирса, Николай выбрался наружу. Бэр поправил за спиной баллоны, которые, по его мнению, были приторочены неплотно, и взял свободную часть свернутого конца. Погружаться без второго человека, который «держал на конце», то есть страховал, было строжайше запрещено. Случись что, страховщик быстро бы вытянул на поверхность тело кандидата в утопленники. Такое действительно случалось. Даже сам Николай Николаевич когда-то вытащил водолаза дядю Федю, у которого именно под водой начался инфаркт. И что примечательно, водолаза удалось сохранить среди живых. Хотя в последнее время, когда людей на базе не стало, Николай часто уходил под воду один.

Но в этот раз у него был знатный ассистент.

Бэр, отворачиваясь от бьющего в лицо снежной крупой ветра, похлопал Николая по плечу, и Николай, уже в маске, привычно зажав загубник, взялся за шершавые, объеденные морем, солью и ветрами, гнутые металлические поручни и шаг за шагом стал опускаться к плескавшемуся внизу морю.

Там, в метрах шестидесяти от пирса, на глубине пяти – семи метров тянулись его плантации. Оттуда ему и надо было собрать с нескольких мест образцы культуры.

Когда-то по неопытности он прыгнул в воду солдатиком и получил баллонами по затылку.

– А мог бы и сознание потерять, – сказали тогда ему, – и привет предкам.

С тех пор он опускался только спиной к воде, и никак иначе.

Погрузившись, он ощутил холод неприкрытой шлемом частью щек, дернул разок за канат, подавая сигнал Бэру, что все в порядке, и привычно заработал ластами.

Эта сигнализация работала одинаково на всех языках мира: один рывок – все в порядке, два – проверь воздух, три – экстренный выход.

Когда минут через пятнадцать он поднялся по той же изъеденной металлической лестнице с сумкой в руке, в которой были образцы водорослей, доктор Бэр быстрыми шагами ходил по пирсу около раздевалки и вид у него был весьма замороженный.

– И так вы погружаетесь каждый день? – спросил он.

– Иногда по два раза в день, – подтвердил Николай, опершись спиной о дощатую стенку раздевалки и сбрасывая ласты.

Бэр сокрушенно покачал головой:

– Вы – мужественный человек, мистер Горюнов. Но вам положена двойная, или нет – тройная оплата.

Николай лишь грустно улыбнулся.

А потом они сидели вдвоем в лабораторном корпусе, стены которого были хотя и облезлыми, но зато внутри сохранялось домашнее тепло, и с упоением проводили все те эксперименты, которые Николай привык делать один. Фиксировали в растворе культуру, добавляли реагент, наблюдали в микроскоп за изменением хлоропласта. После этого вписывали данные в табличку.

В этой общей работе Николай даже забыл, что он говорит с Бэром по-английски, что перед ним восьмидесятилетний человек и что человек этот – один из нынешних мировых светил.

– Ну-ка, дайте мне взглянуть, – торопил он замешкавшегося Бэра, и тот послушно отодвигался от микроскопа, но зато, когда однажды Николай неточно поставил стеклышко с культурой, воскликнул:

– Растяпа, давайте сюда быстрей, я это сделаю лучше!

Так они и проработали вдвоем до вечера под тихое бурчание радио, которое то пересказывало последние новости, то философствовало о распаде цивилизации, а то вдруг начинало наигрывать полузабытые сладостные мелодии.

Беленцы строили в середине семидесятых на нефтедоллары. Как академическую научную базу. И поэтому строили с размахом. Тогда все здесь, по-видимому, было новым и не таким уж бедным. Каждый приезжавший научный сотрудник немедленно получал жилье. Если заманивали молодого человека без степени, но с женой, – он вселялся в однокомнатную квартиру. Стоило ему защититься, как на виду у всех он переезжал в двухкомнатную. Доктора наук жили в трехкомнатных. Таким забавным способом директор поощрял научный поиск у своих кадров.

Николай Николаевич успел застать веселый детский гвалт в жилом корпусе, где все знали друг друга и постоянно ходили друг к другу в гости. Здесь же, метрах в двухстах, был детский сад, там работали жены коллег. Рядом с детским садом – школа. Полноценная, с музыкальным, художественным и научно-биологическим уклоном. В ней тоже преподавали жены коллег. Только в классах училось по пять-шесть учеников. Поразительно, но тогда стране хватало денег на все: их учителя получали полновесную зарплату и северные надбавки. Роскошная жизнь достигла апогея, когда в поселке собрались строить бассейн и зимний сад с солярием, даже вырыли под них котлован. На том все и оборвалось.

Так и осталась зиять посередине единственной улицы огромная ямища, загаженная всевозможным хламом. Хорошо, хоть зимой прикрывают ее сугробы.

– Жаль, очень жаль! – говорил мистер Бэр, когда они с Николаем Николаевичем вечером во время прогулки обошли котлован и повернули назад, к лабораторным корпусам. – Так много домов, в которых никто не живет! А ведь в каждом из них могла бы идти научная жизнь! Скажите, Николай, у ваших знакомых могут найтись для меня лыжи? – неожиданно спросил он. – Я бы хотел с утра пробежаться на лыжах. На Аляске я каждое утро хожу – иногда пять, но чаще – десять километров.

– Постараюсь подобрать, – пообещал Николай. Когда они вернулись с прогулки и сбивали в прихожей с обуви снег, позвонила Вика.

– Коля, ты только за нас не беспокойся, работай спокойно, – говорила она. – К нам приходил экстрасенс. Сказал, что обязательно вылечит. У Димки очень искривленное биополе, оттого что не точно настроена карма. Он ее перенастроил, выправил поле, и, представляешь, сегодня не было приступа. Ни одного! Здорово?

Николай Николаевич хотел сказать что-нибудь обычное, чтоб она не слишком верила этим самым экстрасенсам, но у жены был такой легкий, радостный голос, что он не стал портить ей настроение своими советами. Тем более что Вика из-за Димки не спала уже множество ночей, а он тут не слишком-то мог помочь.

– Вы очень любите свою жену, – улыбнулся Бэр, когда Николай Николаевич положил трубку. – У вас лицо переменилось, когда вы заговорили с ней. И хотя я не понял ни одного слова, кроме «здравствуй» и «целую», но сразу догадался, что вы разговариваете с любимой женщиной, – так посветлело ваше лицо.

У Бэра на эти три дня была своя квартира, однокомнатная, на той же площадке. Но только в ванной комнате там были свинчены краны и разбита раковина. И когда растерянный мистер через две минуты после вселения зашел к Николаю, тот помчался к коменданту за ключом от другой квартиры. На всякий случай он решил сначала обследовать ее сам. Как директор накануне номер Бэра в институтской гостинице. И оказался прав. Стены комнаты оказались настолько обшарпанными, забрызганными то ли вином, то ли кровью, что Николай не решился даже вводить туда Бэра и предложил ему вторую комнату в собственной квартире. На что иностранная знаменитость покладисто согласилась.

Теперь они вместе почистили несколько картофелин, и Бэр принялся запекать их в духовке в сковороде с крышкой.

Рыбы в Беленцах было по-прежнему вдоволь. Мороженой и собственного посола. Когда-то здесь содержали боевой отряд тюленей-камикадзе. Машку, Глашку, Сашку и Пашку. Николай так и не научился их различать, но инструкторы-дрессировщики узнавали своих подопечных издалека. Предполагалось, что тюлени, неся боевые заряды, станут по команде подрывать вражеские подводные лодки. Предполагалось также увеличить этот отряд до сотни.

Те времена закончились, тюлени сбежали к сородичам. А собственная лицензия на отлов рыбы возобновлялась ежегодно. За спиртом-ректификатом тоже не надо было далеко ходить. Он имелся в каждой лаборатории.

– Мне очень неловко, мистер Бэр, что вам приходится жить в столь скудных условиях, к тому же я не могу предоставить вам необходимого набора овощей, – принялся в который раз извиняться Николай, после того как они уже подняли маленькие хрустальные стопочки, в которых было по чайной ложке спирта, за здоровье друг друга.

– Это все суета, – отмахнулся Бэр. – Вам этого не понять, Николай. Вам даже нет сорока. И вы скорее всего не ощущаете радость каждого мгновения жизни так остро, как я. Это может показаться странным, но лишь где-то за шестьдесят я убедился в мудрости Эпикура. Нет, не прожигать жизнь, а просто ценить каждое ее мгновение, находить в каждом мгновении радость и благодарить Бога за каждое мгновение жизни, которое он нам дарит. Вы ведь, наверное, атеист? Хотя, я видел, у вас сейчас снова открыли много церквей и даже ваши президенты молятся в храмах.

– Один раз в году.

– Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я тоже был атеистом. В нашей науке гипотеза о Творце может показаться излишней. А чудес – я их не встречал ни разу.

– Честно говоря, я тоже.

– Но неожиданно я понял, что заблуждался всю прежнюю жизнь. Так же и вы сейчас заблуждаетесь, отрицая чудо.

Они выпили по второй стопочке и по третьей.

– Я вам все объясню. Однажды среди ночи на меня снизошло озарение. Примерно как на сидящего под смоковницей Гаутаму.

– Вот как? Очень интересно! – сказал Николай Николаевич, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Хотя ему и в самом деле было интересно слушать рассуждения мистера Бэра. Даже про Будду.

– Так вот. Мы ждем, чтобы в подтверждение своего существования Бог предъявил нам какое-нибудь чудо. И многие умирают, разочарованные, так как, по. их мнению, никаких чудес они не увидели. На самом же деле чудо с каждым из нас происходит постоянно! Бог являет нам чудо посредством каждого мгновения нашей жизни. Если принять, что жизнь человечества, а следовательно, и жизнь разума во Вселенной уникальна, – то жизнь каждой личности озарена божественным чудом. Любой миг нашей с вами жизни – это уже чудо! Я знаю, эта мысль может показаться простой и, может быть, даже банальной, и слова «благоговение перед жизнью» сказаны очень давно…

– Нет-нет, в этом и в самом деле есть мудрый смысл… Возможно, самый главный.

– И может быть, именно после той ночи, когда ко мне пришло просветление, я особенно сильно стал чувствовать радость за каждое новое мгновение… В этом и спрятан сокровенный смысл жизни человека – в ощущении радости и понимании чуда. Вот так, дорогой Николай. Когда-нибудь это почувствуете и вы.

Они помолчали несколько минут, а потом мистер Бэр полез в задний карман джинсов за бумажником и достал оттуда небольшую черно-белую фотографию.

– Взгляните, – предложил он, протянув ее Николаю.

Это была та же самая фотография, которая висела на картоне у бабы Марфы. Юная девушка, озаренная счастьем, стояла рядом с совсем молодым морским иностранным офицером. Лица их освещало солнце, волосы раздувал ветер.

«Зачем вы ее сорвали?» – чуть не спросил Николай. Но его опередил своим вопросом Бэр:

– Вам нужно объяснять, кто здесь изображен? И тогда мгновенная догадка, осенила Николая.

– Догадываюсь, – сказал он, не решаясь признаться в ней.

– Марта – та самая девушка, которую я считал своей невестой в сорок третьем году. Ее могилу я собирался искать вместе с вами на городском кладбище. Чтобы положить на нее цветы. Как вы думаете, Николай, она узнала меня?

– Думаю, нет, – ответил Николай не очень уверенно.

– А я узнал ее, как только вошел. У меня было немало знакомых женщин, которых я не мог узнать всего-навсего через двадцать лет, так они были обезображены возрастом. А Марту узнал сразу. И скажу вам честно, испугался. Она прожила со своим мужем пятьдесят лет. Зачем ей воспоминание о каком-то иностранце? Тем более что она меня странно обманула. Вы представляете, Николай, сама назначила мне встречу и не пришла. Я долго ждал, на улице было морозно. Тогда стояли очень холодные зимы. Потом я пришел к ней домой, а меня даже не впустили согреться, хотя видели, как я сильно замерз. Сказали, что она уехала из Мурманска, потому что не желает больше меня видеть. Так нелепо кончилась моя любовь, хотя я уже написал о ней своим родителям. Через неделю мы уплывали. И больше я о ней ничего не знал. Она даже на письма не отвечала, которые я ей писал еще несколько лет. Как вы думаете, Николай, я повел себя правильно, притворившись, что ее не узнал? Быть может, ей даже само воспоминание обо мне было бы неприятно.

– Я не уверен, мистер Бэр, что это так. Ведь она же повесила фотографию, где вы стоите вместе с ней.

– Это так. Но вы плохо знаете женщин. – И мистер Бэр лукаво подмигнул седой мохнатой бровью. – Она повесила ее потому, что другой такой фотографии, где она выглядела бы столь красивой, у нее, видимо, нет.

Ритуальные нежности

Из всех клиенток, которые приходили к нему за последние полгода, эта, пожалуй, была самая некрасивая. Первый раз Инга записала ее к Андрею Бенедиктовичу полгода назад, после массового сеанса. Владлен удачно поставил подслушку, и, по всем данным, с нею стоило заниматься по углубленной программе. Ей было тридцать пять лет, и она стеснялась назвать свое отчество – Ноевна.

Парамонов помнил ее тогдашнюю, неловко сидевшую напротив него. В летнем довольно нелепом платье, ширококостная, нескладная, судя по подслушке, страдающая от одиночества, она никак не могла выйти замуж. А еще у нее была приватизированная квартира на канале Грибоедова у Сенной.

В тот первый раз Парамонов вместо обычных наводящих вопросов, заглянув ей в глаза, сразу проговорил:

– Вижу, знаю: черный человек, возненавидевший вашу мать, искривил карму ей и вам еще до вашего появления на свет. Вам тридцать пять, вы хотите, чтобы у вас был любимый мужчина, но все они проходят мимо, не обращая на вас внимания. Я помогу вам. У вас будет все, о чем вы мечтаете

Она растерянно посмотрела на него и, видимо, хотела спросить: «Как вы об этом узнали?»

Но Парамонов тут же дал команду, и Ксения впала в сон, необходимый для принятия его энергии.

Она идеально подходила для его опытов и оказалась весьма нежным созданием.

Парамонов внушил ей, что именно он и является тем самым единственным влюбленным в нее мужчиной и что она мечтает быть только с ним. Он уводил ее за занавеси в альков на каждом приеме и передавал свою энергию.

– Мне так смешно смотреть, когда ты их трахаешь, – говорила Инга, которая часто от нечего делать наблюдала за происходящим по экрану в приемной. – У тебя такое в этот момент орлиное лицо. Да нет, ты не думай, я не ревную. Это же главное твое дело.

Уже после второго приема Ксения заметно похорошела.

– Здравствуй, любимый мой человек! – говорила она, едва Парамонов вводил ее в состояние восприятия. – Меня вчера на работе спросили: «Что с тобой, Ксюша? Уж не влюбилась ли?» А я засмеялась и ответила: «Влюбилась! Да!» – И она засмеялась таким звонким смехом, которого нельзя было и предполагать от нее при первом приеме.

– Теперь расскажи про родственников матери и отца, – предлагал Андрей Бенедиктович.

Это было нужно, чтобы самому убедиться в чистоте истории ее квартиры.

Выслушав ее подробный рассказ о немногочисленных, причем уже умерших родственниках, он дал ей установку на сбор документов для приватизации жилплощади. Все это Ксения принесла через две недели к нему на прием, и Парамонов внимательно их изучил.

Теперь, когда приватизированная квартира была по всем бумагам продана Фонду психического здоровья, а Ксения лишь снимала эту квартиру по специальному договору, хранившемуся на всякий случай у Инги, цикл углубленной программы подошел к концу.

И все же, когда она вошла в кабинет, он в который раз удивился тому, как преображается любая женщина всего лишь от небольшого перепрограммирования гормональной деятельности. «Влюбленные – всегда красивы», – помнил он афоризм древних.

– Как себя чувствуете, Ксения, – спросил Парамонов душевно и радостно.

– Хорошо, Андрей Парамонович! – Она смотрела на него лучистыми глазами. – Даже очень хорошо!

Он лишь одной только мысленной командой мгновенно вверг ее состояние восприятия, и Ксения сразу развела руки, чтобы обнять его и прижаться всем телом.

– Любимый, как мне с тобой хорошо! – выговорила она, задыхаясь от счастья.

Парамонов дал ей последнюю установку: купить путевку в загородный пансионат. Самую дешевую путевку на шесть дней. Путевку принести к менеджеру, то есть к Инге, для оплаты.

Сам он чувствовал себя с утра вяловато – слегка поджимало сердце, но ничего не поделаешь – в конце сеанса был обязан увести клиентку в альков и передать ей свою энергию.

В момент апогея страсти у нее была неприятная особенность: она громко по-лошадиному всхрапывала, но это было ничто по сравнению с одной из предыдущих клиенток, которая вгрызалась зубами в его плечи и оставляла у него на коже страшные следы.

Когда она снова оделась, поправила прическу и подкрасилась, одновременно мурлыкая что-то веселенькое, Парамонов перевел ее в реальность и с облегчением подумал, что видит ее в последний раз.

Теперь оставалось лишь узнать день ее выезда, дать ей возможность немного порадоваться чистому воздуху, а потом, вызвав эфирное тело, закончить ее земную жизнь.

А еще через месяц можно будет не спеша продать ее квартиру и присоединить пачечку долларов к тем, что хранились у него в надежном месте.

И все будет юридически абсолютно чисто.

Прежних клиенток Парамонов отсылал дальше – в Хургаду, на Красное море. Но недавно с одной из них случилась накладка.

Андрей Бенедиктович услал ее туда же, в Египет. Но неожиданно в момент, когда у нее начался сердечный приступ, поблизости оказался местный опытный врач, к тому же, по-видимому, знакомый с древнеегипетской магией. По крайней мере, он не только не дал ей умереть, но и сообразил, что дело тут нечисто.

Прилетев из Египта, клиентка заявилась на прием и все выложила Парамонову.

– Только и думала, как бы скорей до вас добраться, Андрей Бенедиктович! Уж вы-то мне поможете, справитесь с любыми злыми чарами!

Хорошо, что он никогда не торопился немедленно избавляться от квартир, а на всякий случай выдерживал санитарный срок. Здесь как раз был тот самый случай.

Клиентка вернулась в квартиру, где все было в том же порядке, в каком она оставляла. На выходные она поехала за город в воскресный пансионат. Там, на руках у своих коллег, она и сделала свой последний вдох.

Методика перевода сущностных тел в другую реальность была отработана им достаточно хорошо и сбоя пока не давала.

Эсфирь Самуиловна Файнберг, медицинский работник с полувековым стажем, позвала в гости дочку своих покойных друзей, а сама задерживалась.

– Знаете, Алеша, – сказала она утром своему квартиранту Алексею Снегиреву, – мне уже в какой раз присылают эти деньги, и я чувствую большую историческую несправедливость.

Ей казалось, что Алексей Снегирев ее мнения не разделяет и поэтому спокойно пьет чай со вчерашними бубликами. Которые согрел для нее и для себя за две минуты в микроволновке южнокорейской фирмы «Самсунг».

Эсфирь Самуиловна была фронтовой медсестрой, и, как участнице войны, какое-то германское солдатское братство к Рождеству прислало благотворительную помощь – пятьдесят марок.

– Мы, победители, вынуждены принимать эти подачки! – переживала тетя Фира. – И от кого! От тех, кто уничтожил миллионы людей, кто топтал своими фашистскими сапогами нашу землю!

– Тетя Фира! Разве нынешние немцы виноваты, что мы живем хуже их?

Эсфирь Самуиловна спорить не стала, она и сама помнила, как они в первый послевоенный год удивлялись, глядя из окон госпиталя на пленных немцев. Пленные немцы в сорок шестом году восстанавливали соседнее здание, разрушенное фашистской бомбой. И пленные так работали, словно мечтали получить звание Героя Социалистического Труда. А еще, едва отстроили стены, как сразу высадили изумительный цветник, который радовал глаз следующий год после их отъезда. И хирург Ной Авраамович, шатаясь от усталости после трудных операций, направляясь домой и проходя мимо этого цветника со своей женой Клавочкой и с нею, тогда еще молодой Фирой, всякий раз повторял:

– Удивительная нация! Ведь так умеют работать! Ну зачем им понадобилась эта война?!

По-видимому, слишком много людей сразу явилось получать пособие, за которым уехала тетя Фира, потому что гостья, которую звали Ксения, уже пришла, а хозяйки все не было. И Алексей развлекал ее разговорами.

Ксения была из разряда тех молодых женщин, поглядев на которых, обычно говорят с некоторой жалостью: «Зато душа у нее хорошая». Она навещала тетя Фиру не слишком часто, но не так уж и редко. И уже несколько месяцев назад было такое: тетя Фира позвала ее к себе, а сама куда-то уехала, предоставив квартиранту возможность развлекать гостью. Алексей даже заподозрил: уж не собирается ли заботливая тетя Фира устроить счастливую судьбу одинокой дочке своих покойных друзей, а заодно и одинокому квартиранту.

В тот раз он терпеливо выслушивал рассказы Ксюши про знаменитого экстрасенса Парамонова. Ее записала на утренний сеанс в бывшем кинотеатре «Октябрь» подруга.

– Представляете, Алеша, многие женщины просто не могут жить без этих лечебных сеансов! Каждую неделю приезжают, чтобы зарядиться его энергией.

– А если он вдруг уедет или в отпуск уйдет, как же тогда они?

– Ну я не знаю… Я пока только на один сеанс сходила и то чувствую себя как на крыльях. Наверно, он позаботится как-нибудь… Жалко, что туда мужчин не принимают, а то я бы и для вас взяла билет…

– Не ходить бы вам к этим экстрасенсам!.. Уж если чувствуете такую необходимость, зашли бы в церковь, в синагогу, в мечеть. Там по крайней мере безопасно… Так сказать, давно запатентованное средство.

– Я ходила. И в церковь зашла, и в синагогу пробовала.

– Ну и как? Что почувствовали?

– Ничего! Почувствовала, что все это – чужое, не для меня. А после сеанса доктора Парамонова вышла такая счастливая, какой давно не была!

– Говорят, после героина тоже ходят под кайфом. И тоже недолго.

– Алеша, я же вам серьезно… Он ведь не просто так с улицы, он – академик, вице-президент Академии наук.

Ксения тогда даже слегка обиделась, и Алексей заговорил совсем о другом.

Лечебные сеансы вроде бы ей и в самом деле помогли, даже стала она намного красивее.

Хотя, когда однажды стала рассказывать тете Фире про свою квартиру, которую приватизировала, чтобы перевести в Фонд психического здоровья все того же доктора Парамонова, Алексей и тут не удержался, встрял:

– Вы хоть этого не делайте, Ксюша! Честное слово, дольше проживете.

Он имел в виду старушек, которые несколько лет назад передавали свои квартиры фондам, в обмен на пожизненную прибавку к пенсии плюс «телевизор в подарок», а потом их после схода снега стали находить в лесках вдоль загородного шоссе. И даже что-то такое про это сказал.

Но тут даже тетя Фира слегка рассердилась:

– Алешенька, там же были настоящие уголовники, их потом по телевизору показывали! А здесь – медицинский специалист с высшим образованием. Пусть Ксюшенька делает все так, как ей велит сердце!

Похоже, что к тому времени тетя Фира уже потеряла надежду превратить двух одиноких людей в счастливую пару. Тем более что Ксюша и так вся светилась от счастья.

Она и в этот раз была такой.

– Алеша, мне так хорошо! Представляете, я хожу и мне петь хочется. Честное слово! Жалко только, что тетю Фирочку не увидела. Я в пансионат уезжаю, Алеша. Как поселюсь, сразу позвоню. Может быть, она ко мне за город приедет. А что? И вы, Алеша, если сможете, вместе с тетей Фирой.

Эсфирь Самуиловна всего на пять минут разошлась с ней. Оказывается, она очень хотела угостить Ксюшу с Алешей фирменными булочками со сливками, какие делают только в «Метрополе» на Садовой. Она ведь как-никак получила целых пятьдесят немецких марок. И все ждала в пирожковой напротив Гостиного, когда наконец вынесут новую партию этих замечательных булочек…

– Ой, тетя Фира. Придется вам их положить в холодильник и дня через три везти за город в Ксюшин пансионат!

– Что вы, Алеша, сбитые сливки столько времени не выдерживают. Их надо сразу есть, свежими. Поэтому вы уж мне помогите… А для Ксюши я новые куплю, я теперь богатая…

В четырнадцать ноль-ноль Парамонов принял корреспондента.

Корреспондент вызвался писать о нем сам. Парамонов сначала собирался ему отказать – опасно связываться с незнакомым человеком. Но корреспондент продолжал названивать.

– К тому же вам будет небезынтересно узнать, что я на городском телевидении начинаю цикл передач «Маг и я». Думаю, не так уж плохо – стать первым героем, – убеждал он. – Вы не представляете, сколько другие платят за несколько минут подобной рекламы! Ведь это такая раскрутка – в самый прайм-тайм!

– У меня-то ощущение другое: это я вам нужен для вашей раскрутки, – отшучивался Парамонов, но в конце концов сдался.

Корреспондент оказался шустрым молодым человеком лет тридцати, он писал для нескольких центральных газет и одновременно делал передачи на телевидении.

Парамонов не поленился сходить в газетный зал на Фонтанку и найти в тех газетах его публикации. Разоблачительской страсти в них не было. Хотя он и знал, что скандальные публикации лишь усиливают популярность, но все же нарываться на санитара-чистильщика не хотелось. Нет, этот корреспондент пробавлялся живописанием портретов интересных людей. Видимо, по его понятиям, очередь дошла и до экстрасенса Парамонова.

Андрей Бенедиктович усадил корреспондента на стул, где обычно сидели клиентки, и тут же Инга внесла поднос с чашками, пакетиками чая и кофе. Сам он демонстративно пил только чай, настоянный на травах, предложив его и гостю. Но тот, принюхавшись к травам, выбрал растворимый «Нескафе классик».

– Как у вас интересно, – заметил корреспондент после небольшой паузы. – Эти черные коряги что-нибудь значат?

– Несомненно, – подтвердил Парамонов. – В них сосредоточена энергия времени. Весь мой кабинет – своеобразная энергетическая камера.

Корреспондент торопливо вынул из кармана портативный диктофон, нажал на кнопку и поставил на стол.

– И больные заряжаются здесь энергией?

– Ко мне приходят не только больные. Чаще даже приходят обычные люди, и здесь они заряжаются энергией жизни. Мне удалось спасти очень многих людей… По крайней мере, я продлил их жизнь.

– То есть вы для них как бы зарядное устройство, аккумулятор, дающий силы, чтобы продержаться в наших трудных условиях. Так?

– Почти так. Я – всего лишь посредник между Небом и нуждающимися в помощи. Некий инструмент. В этом – мое служение, или, если хотите, предназначение.

– А как вы узнали о своем предназначении? Вам кто-нибудь об этом сказал? Вас посвятили или вы прошли курс обучения?

– Как поэт узнает о том, что он – поэт? Разве ему для этого нужен специальный диплом? Помните, как было с Бродским?

Судя по выражению лица, молодой журналист не помнил. Бродский для него стоял по времени примерно рядом с Гомером.

– На суде его спросили: «кто вам дал право называть себя поэтом». А он ответил: «Я полагаю, это – от Бога». Так и у нас.

– Но у вас все-таки есть какое-то медицинское образование?

– Несомненно. Я закончил медицинский институт.

На мгновение Парамонову показалось, что корреспондент что-то знает и копает под него.

«Спросит еще про институт или про Пермь – значит, роет», – подумал он.

Но корреспондент спросил о другом:

– Вот вы назвали себя посредником Бога. А как вы узнали, что служите именно Богу, а не Сатане. Вам был какой-то сигнал? Ведь были случаи, когда люди путали одно с другим. Это даже Лютер сказал: «Дьявол тоже часто цитирует Библию». И потом, насколько я знаю, православие запрещает всякие магические ритуалы.

Парнишка изо всех сил хотел показать, что он тоже не лыком шит. Однако вся его эрудиция была на уровне отрывного календаря.

– Вы не совсем правы. В самом православии тоже тьма магических ритуалов. Осенение себя крестным знамением, например. Или приготовление к причастию. Там – сплошные ритуалы, полные божественной магии.

– А вы сможете объяснить, как вы, человек с высшим медицинским образованием, на переломе тысячелетий представляете себе Бога? Мне кажется, это очень интересно. У меня многие друзья в последние годы крестились, но, когда я задавал им этот вопрос, они отвечали очень невразумительно. А вы – вы ведь посредник, значит, вы знаете?

– Знаю, – подтвердил Парамонов.

И в этот момент позвонила по внутренней связи Инга, что во время приема бывало только в самых крайних случаях.

– Андрей Бенедиктович, тут пришла клиентка, ночная бабочка, та самая, умоляет ее принять, говорит, всех объездила и только вы сможете ей помочь. Я не знаю, что с ней делать?

Лучшую ситуацию было бы сочинить трудно. Парамонов даже подумал, не организовала ли сама Инга этот звонок.

– И вот так постоянно, – сказал он корреспонденту со вздохом тяжело уставшего человека, – спасаю людей с утра до вечера. Мои люди – это те, от кого отказываются доктора и психиатры. – И ответил Инге: – Скажите ей, пусть погуляет минут сорок, а потом я ее приму.

– Может быть, прямо сейчас? А я бы тихо посидел в углу, понаблюдал, – предложил корреспондент. – Никогда не наблюдал прием у экстрасенса.

– Нет. Общение с эфирными телами – слишком интимный момент. Оно не допускает постороннего присутствия. Но у нас есть еще время. На чем мы остановились? Вы спросили, как я представляю Бога?

– Да. Именно это.

– Видите ли, большинство самых знаменитых физиков Бога уже признали. Эйнштейн, например, или Шредингер. Даже Циолковский, и тот писал о Высших силах Вселенной. Я бы мог вам процитировать… Однако то, что мы читаем в Ветхом Завете, – это, конечно, заблуждение или, возможно, неточный перевод, когда говорится, что по образу и подобию. Помните, перед Моисеем предстало ведь не бородатое существо, а голос из объятого огнем куста. У Бога нет одного конкретного образа и подобия. Он многолик и многовариантен, а любое разумное существо уже само для себя выстраивает его образ в силу своих представлений о мире. Бог – это соединенная энергия всех мыслящих существ. А также – вся сумма знаний о том, что когда-то с нами и со всей Вселенной происходило, что есть сейчас и что когда-нибудь будет. Можно его назвать также всемирным информационным потоком, который направляет развитие мира.

– А Сатана? Сатану вы как-нибудь представляете? Или у него тоже нет личины? И вообще, кто такой Сатана? Почему Всемогущий не может с ним справиться? Я читал, в средние века казнили не только за неверие в Бога, но и за неверие в существование Сатаны.

– Правильно делали. Только они не догадывались, что Сатана – это тот же Бог, – проговорил Парамонов, усмехнувшись. – Это как бы его отражение, его симметрия, обратная сторона. Реальность, необходимая для устойчивости мира. Добро – обратная сторона зла, и наоборот.

– Здорово! – удивился корреспондент. И посмотрел с искренним восхищением. – Значит, служа Богу, и вы и священники одновременно служите Сатане?

– Спросите об этом священников.

– Как же вы тогда отделяете добро от зла?

– А зачем их отделять? Или вы не помните, чем вымощена дорога в ад? То, что иным кажется злом, другие ощущают как истинное добро.

Видимо, корреспондент к такому откровению был не готов. Он слегка поерзал на стуле, почесал затылок и сказал:

– Какой-то у нас получился уж очень теоретический разговор. Но раз вы – экстрасенс, значит, вы можете устраивать чудеса?

– Могу.

Парамонов улыбнулся, а потом взглянул на диктофон и. почувствовал, что у него получается. Он направил невидимый луч и через минуту устало откинулся на спинку кресла.

– Остановите диктофон, – сказал он ослабевшим голосом. – Вы ведь его проверяли перед тем, как включать?

– Да, а что? – испуганно спросил корреспондент. – Батарейки сели?

– Нет, просто вы только что попросили показать чудо, и я стер вам всю запись. Для кого-то это и в самом деле – чудо. А для меня – направленный энергетический луч…

Корреспондент суетливо отмотал пленку назад, потом включил звук. Его диктофон издавал лишь негромкое шуршание. Никакого разговора на пленке не было.

– Колоссально! Вы что, взяли и все стерли? Только одним взглядом? – растерялся корреспондент.

– Но вы же сами попросили… Видите, как опасно напрашиваться на чудо. Можно такое получить…

– Но я уже обещал статью в номер…

– Хорошо. Оставьте мне ваши вопросы, а я на них отвечу. Получите их вечером у моего менеджера. И на телевидение тоже приду.

Парамонов пошел провожать корреспондента до дверей.

– У вас тут здорово интересно! – говорил тот, двигаясь по коридору и озираясь на коряги. – Даже захотелось к вам в ученики поступить…

Около Инги, сидящей за компьютером, он задержался.

– Это мой менеджер, Инга Николаевна, – представил ее Парамонов. – А также главный помощник. И как видите, ни древняя магия, ни психоэнергетика не чураются достижений нынешней техники. А все вместе сплетается в единый информационный комплекс. По изучению и развитию психоэнергетических способностей личности.

Корреспондент спешно вынул блокнот, сделал в нем несколько пометок, галантно поцеловал руку Инге и вышел.

– Что за сучка к нам заявлялась? – спросил Парамонов, запирая дверь.

Отчего-то Андрей Бенедиктович решил, что приходила та, вчерашняя клиентка, у которой он побывал на квартире. Не стоило ему к ней ходить, тем более что он уже давно не практиковал домашние посещения. Лишь в первые месяцы, когда рванули из Перми и надо было на что-то существовать, набирать жира, только тогда он ходил по квартирам с рамкой и определял зоны патологической энергетики, а заодно снимал порчу с места, изгонял трансматериальные сущности бывших жильцов, привораживал к дому мужей по их фотографиям. Чего он только тогда не делал в первые месяцы питерской жизни! Пока не удалось запрыгнуть на другой уровень. И вот же – отправился на квартиру к клиентке с больным мальчишкой.

Из сотни женщин, которые записывались к нему на прием, удавалось отсеивать в лучшем случае одну-две для углубленной обработки и для последующего перевода ее в нематериальный мир. У остальных были родственные связи, мужья, любовники, назойливые подруги. В принципе, если напрячься, то остальных девяносто девять он тоже мог сделать ручными, так чтобы они прибегали к нему по первому звонку в любое время суток. Однако риск был чересчур большим, и Андрей Бенедиктович предпочитал не нарываться. Но вот же, нарвался!

В последнее время психофизиологи все чаще утверждают, что женщина приманивает мужчину не линиями ног, бедер или там формой глаз, а запахами, которые он вроде бы и не чувствует, но улавливает подсознанием, как ультразвук. Однако эта клиентка притягивала его к себе именно линиями тела, да еще голосом. И обманчивой готовностью подчиниться ему. Он, собственно, и отправился, чтобы устранить ошибку, которую допустил во время первого приема, когда, казалось, она была полностью подвластна ему.

День был морозным, ярким. У него от яркого солнца сразу разболелась голова – такое стало случаться с ним несколько лет. назад, еще в Перми. Он попробовал сконцентрировать боль в одной точке и перебросить ее человеку, идущему впереди. Раньше это хорошо помогало, но в последнее время – нет. К любому экстраординарному методу, как и к лекарству, в конце концов наступает привыкание.

Удалось выбросить лишь острие боли, а сама тупость разлилась по всей голове темной студенистой массой. Возможно, она и была причиной того, что случилось дальше.

Клиентка жила поблизости, в центре, на улице Рубинштейна, в просторном дворе с большим старинным фонарем под аркой. Этот дом был построен в начале двадцатого века как доходный кем-то из плодовитого семейства Толстых. Вроде бы дамой. Вот кого надо было бы взять на углубленную обработку. Уж тут он бы расстарался!

Клиентка открыла сразу. На лице ее были приятные тени усталости.

– Спасибо, доктор, что вы пришли. Я вас так ждала! Даже мужу позвонила, – сказала она мягким обволакивающим голосом, пока он снимал дубленку.

Даже в дешевой домашней одежде она была обольстительна своими линиями тела.

– Ну, посмотрим, что с вашим мальчиком, – ответил он с бодрой энергией. – Ведите меня к нему.

И Парамонов почувствовал, как входит в роль заботливого семейного врача.

Однако тут же что-то застопорилось. Клиентка приостановилась в легком недоумении.

– Руки у нас моют в конце коридора, – наконец выговорила она тихо, почти укоризненно.

– Конечно, конечно!

И он так же бодро отправился в конец коридора.

С тех пор как врачам стали подсовывать в квартирах грязные захватанные полотенца, от которых можно заполучить любое кожное заболевание, они и руки мыть перестали. Некоторые пользовались собственными одноразовыми салфетками. Но клиентка об этом не знала. Опять же, ее полотенце было свежайшим, отчего он подумал о ней с нежностью.

– Ну, так где наш больной?

– Он сейчас спит, совсем недавно заснул, но я его разбужу.

– Не надо, – остановил Парамонов. – Лучше это сделаю я.

Зачем ему захотелось блеснуть перед нею своим умением – он и сам не мог ответить.

Она стояла в дверях, готовая немедленно войти в ситуацию, а он, подвинув стул ближе к подростковому раздвижному диванчику, на котором спал в довольно чистой пижаме двенадцатилетний мальчишка, удачно перевел его фазу сна в гипнотическую и установил раппорт.

Это была классика, которой обучали в вузе.

Мальчишка подробно рассказал о своих страхах. Парамонов незаметно вопросами подвинул его к началу приступа. Ему хотелось продемонстрировать перед клиенткой небольшое чудо. Краем внимания он наблюдал, как мгновенно она напряглась, когда приступ начал быстро развиваться. Но Парамонов тут же его пресек, и мальчишка задышал ровно, спокойно. Оставалось сделать напутственное внушение, оставив крючочек для следующего контакта, и перевести сон в одну из обычных фаз.

– Все в порядке, – сказал он довольно, поднимаясь со стула. – Несколько сеансов, и вы забудете о его приступах, как о смешном мимолетном страхе.

– Доктор, вы просто кудесник!

Он давно не видел таких счастливых клиенток. Можно было бы сказать, что она просто цвела счастьем, так преобразилось ее лицо за эти минуты. И он испытал желание немедленно, тут же поделиться с ней своей энергией, чтобы ощутить в ней еще большее счастье. И наслаждение.

Он даже представил на мгновение, что этот мальчишка – его сын, а она – его жена, постоянная подруга. Мужа можно было бы лишить земной сущности и сделать так, что она даже не вспоминала бы о прежней жизни. Ингу – отправить вдогонку за теми, чьи квартиры он перевел в баксы.

Зацепка, которую он оставил в сознании этой клиентки во время приема, сработала мгновенно, так что она сразу перешла в состояние внушенного действия. Мальчишка мирно спал в другой комнате, и Андрею Бенедиктовичу ничто не мешало немедленно приступить к передаче своей энергии.

Но неожиданно сработала та самая растекшаяся головная боль, которая, когда он вошел в образ мужа, лишила его точности микрореакций. Хотя поначалу, стоило ему воспроизвести уже происходившую однажды ситуацию, все вроде бы пошло нормально.

– Вы открываете дверь, перед вами стоит ваш муж, вернувшийся из Мурманска. Вы ведь любите своего мужа?

– Очень! – отозвалась клиентка.

Парамонов, как и тогда, в кабинете, приблизился к ней.

– Обнимите своего мужа. Он так счастлив быть с вами.

И она послушно обняла Парамонова, приникла к нему так, как приникала только к мужу, уткнулась носом куда-то ему в шею и промурлыкала:

– Приехал наконец!

– Вам хорошо вместе с мужем, вам очень хорошо вместе, и ничто не мешает вашей близости, – развивал ситуацию Парамонов. – Вы у себя дома. Сын ваш здоров и крепко спит в другой комнате. Дома больше никого нет, только вы и муж. Ничто не мешает вашей близости с мужем. Покажите, как вы это делаете!

Вот тут-то он и ошибся. Надо было предоставить ей инициативу, а он заторопился, потому что не мог больше удерживать свою энергию, так эта клиентка манила его своим телом. Он принялся поспешно, даже, пожалуй, грубо ее раздевать, предвкушая как сейчас аурно сольются их поля по чакрам, и не уследил всего-навсего за каким-то одним мгновением. Что-то сделал не так, видимо слишком грубо.

Этого самого мгновения ей хватило, чтобы полностью выйти из-под контроля.

Только что так послушно и радостно подставлявшая губы его губам, она резко отстранилась и стала растерянно оглядываться – не так-то просто дается перескок из одной реальности в другую.

– Кто вы? – грубо спросила она, но тут же, что-то вспомнив, смягчилась. – Извините доктор. Ничего не понимаю, что со мной! Видимо, голова закружилась. Сколько я вам должна? – И она сжала виски. – Ничего не понимаю! – Она вдруг обнаружила расстегнутую на себе блузку, съехавший на сторону лифчик и, смущенно запахнувшись, еще раз повторила: – Ничего не понимаю!

Такого обвала с ним не случалось давно, со времен Перми.

– Вам стало плохо, и я попытался привести вас в чувство, – сказал он, с трудом удерживая мелкую дрожь в теле и желание тут же схватить ее, бросить на постель и подмять под себя.

Но этого ни в коем случае нельзя было допускать. На этом он уже вляпался в Перми, и им с Ингой тогда едва удалось унести ноги.

«Узнать бы точно, что она помнит из случившегося», – подумал он и проговорил с мягкой улыбкой:

– Сынок спокойно спит. Если у вас есть близко его фотография, дайте ее мне. Я проведу несколько сеансов коррекции его поля. Через несколько дней позвоните моему менеджеру, она запишет вас на прием. Я внесу вас в свой список. Денег никаких не надо. Я помогаю вам от чистого сердца.

Лучше сделать именно так. Если она что и помнит смутно, то такой поворот будет гасить в ее памяти неприятные ощущения. Но уж на следующем приеме он свое возьмет.

Клиентка извинилась и неуверенной походкой ушла в комнату к спящему сыну за фотографией. Она вернулась через несколько минут, держа сразу несколько снимков. На одном были изображены трое: в середине сын, а по краям она и муж – довольно угрюмый тип. Но Андрею Бенедиктовичу был дан другой снимок, с одним лишь сыном.

– Ничего, что он тут младше на два года? – робко спросила клиентка.

Себя за минуты поиска фотографий она уже успела привести в порядок.

– Это даже лучше. Как раз тогда у него и начались приступы. Ведь так?

Парамонов хотел было сказать, что ему нужен и первый снимок – со всей семьей, чтобы скорректировать карму семьи. Но решил не торопиться. Над ее мужем, от которого исходила враждебная энергетика, он поработать успеет, если почувствует в этом надобность.

Андрей Бенедиктович шел по Невскому и продолжал вспоминать ощущение тела этой клиентки. Того единственного мгновения, когда он, не сумев расстегнуть лифчик, начал сдирать его, прикоснулся ладонью к ее груди и почувствовал ответный трепет. Этот трепет предназначался другому, но ощутил его он.

Давно его так не тянуло к женщине.

Солнце закрыли толстые тучи, и в голове полегчало. Он оглядывал других встречных женщин, упакованных в зимнюю одежду. При желании он мог властвовать над любой из них – старой и молодой, красавицей и уродливой. Любую он мог превратить в сосуд, счастливо воспринимающий его энергию. Но сегодня он желал лишь эту клиентку.

Он шел и думал о том, как заставить ее принять его предназначение.

Неделей позже или неделей раньше – в конце концов, значения не имеет. Она все равно станет бегать за ним следом, как послушная овечка, лишь бы получить очередную порцию его энергии и ощутить медитационное равновесие. А он будет каждый раз подзаряжаться от нее энергией космоса. А потом, когда устанет и пресытится, можно будет подвергнуть ее углубленной обработке, сначала переведя в параллельный мир мальчишку и угрюмого мурманского мужа.

Он шел и думал о том, как приятно ощущать в себе предвкушение всех тех радостей, которые так ярко ему представлялись и которые обязательно очень скоро должны произойти.

Восточный человек Ассаргадон, юный и красивый, как принц, изучал почерк Парамонова несколько дней. Когда Наташа впервые увидела Ассаргадона издалека, он показался ей и вовсе ровесником, так легко, изящно и быстро он ходил по земле. Она даже удивилась, что в «Эгиде» говорили о нем с особенным уважением. И только когда в клинику поместили ее старшего брата, у которого после страшного перелома позвоночника все, что было ниже головы, потеряло способность двигаться, Наташа поняла, что уважали его эгидовцы не зря. В прежней больнице брат ее медленно умирал, и даже врачи, испытав различные методики и не получив положительного отклика, со временем потеряли к нему всяческий интерес, заранее зачислив его в летальный процент, который дается любому медицинскому учреждению.

У Ассаргадона ее талантливый брат-компьютерщик впервые за многие месяцы улыбнулся, потом задвигал рукой, а недавно встал на костыли и прошел несколько метров до туалета, который был в его палате! Теперь по многу раз в день он, лежа на жесткой койке, тренировал мышцы, атрофировавшиеся за время неподвижной жизни.

Никому другому Наташа не позволила бы себя «зомбировать в положительном смысле», как выразился Кефирыч. Но Ассаргадону она верила.

И когда он усадил ее в специальное кресло, надел на голову шлем, в который были вмонтированы наушники и электроды, попросил расслабиться и подал в наушники негромкую приятную музыку, она закрыла глаза. А дальше не помнила ничего, что происходило. Часа через полтора Наташа, открыв глаза, увидела улыбающееся лицо Ассаргадона.

Рядом находилась Пиновская.

– Думаю, Наташа сразит вашего Парамонова наповал, – сказал он, провожая их до дверей клиники. Только не задерживайтесь после общения с ним, сразу ко мне, ни к чему оставлять надолго весь этот мусор.

Наташа ПорОсенкова ехала от Ассаргадона с чувством, что в ней должно что-то перемениться. Но сколько она ни искала в себе этих перемен – их не было. Хотя и помнила, что ответил он на вопрос Пиновской насчет того, а что, если вдруг…

– Никакого «если» и «вдруг» не будет. Теперь Наташа может состязаться с самим графом Калиостро, а также и Матой Хари одновременно. – И уже более серьезно напутствовал: – Все, что выскажет этот джентльмен, ты унесешь с собой, сама же его никуда не впустишь. Это важно. – А потом еще раз повторил: – Только после встречи сразу ко мне, чтобы освободиться.

Наташа сидела на переднем сиденье вместе с Пиновской, и ей хотелось расспросить, что же такое он сделал и как ей теперь к себе самой относиться, как к зомбированной, что ли? Но строгая Пиновская думала о чем-то своем и лишь однажды, когда завернула слишком крутой вираж, проговорила:

– Ничего страшного, Наташенька, он вам не заложил, не переживайте. Ассаргадон – не такой человек, да и мы бы не позволили никому сделать такое.

Час приема приближался, и они остановились на старом месте за углом. До знакомого подъезда, где был кабинет доктора Парамонова, оставалось идти лишь несколько минут.

На заднем сиденье дремал Кефирыч, который отдежурил ночную смену с группой захвата, но не позволил никому другому сопровождать юную деву в пасть экстрасенса.

Первую остановку Пиновская сделала еще за городом. Достав дорогую косметику, она минут десять трудилась над Наташиным лицом, доведя его до соответствия предписанной роли. Кефирыч при этом подавал реплики, пока Пиновская вежливо не приказала ему заткнуться. Когда Наташа взглянула на себя в зеркало, она, конечно, пришла в ужас. Увидь ее с таким лицом мама, Наташе через минуту пришлось бы вызывать «скорую».

– Это всего на полчаса, – успокаивала Пиновская.

Наконец они остановились на прежнем месте, за углом от дома.

– Надень это. – И Пиновская протянула большой пористый камень на цепочке. В центре камня был вмонтирован другой – прозрачный сердолик, который на самом деле являлся последней разработкой закрытой лаборатории спецтехники.

Наташа надела кулон и мгновенно преобразилась.

Кроме технической задачи, он, по мысли Ассаргадона, исполнял еще и иную роль – был сигналом, запускающим программу, вложенную в Наташу во время часового сидения в кресле. И программа включилась. Наташа мгновенно выпрямилась и направилась к подъезду Парамонова так, словно всю жизнь носила лицо, нарисованное ей Пиновской.