Экзорцист

Глава 5

Стен забыл про все: про Лейна, про службу, про свою боль. Он просто спал словно механическая игрушка, у которой кончился завод − упал и отключился.

Его свободный разум не рисовал ему картины личного рая, не обещал ему ничего хорошего, и не уносил его в мир грез. Он даровал Стену пустоту, для страдальцев именуемую − забытье.

Ему не виделись разбросанные по подушке спутанные огненные локоны, не слышался нежный шепот, и руки во сне не скользили по бархатистой женской коже. Не было криков, вопросов и непонимания, как не было и попыток понять, как простое человеческое тепло может обратиться в столь страшную пытку.

Не было ничего, только пустота и тишина уставшего от мыслей разума.

Из этого забытья, словно из мрака, к жизни Стена стали выводить прикосновения чего-то холодного. Неопределенное мокрое нечто касалось его разодранной в драке щеки. Это было противнейшим чувством.

Он невольно оскалился, резко приходя в движение. Он был готов броситься на этого неизвестного не как воин, которого внезапно разбудили, не как тренированный человек с отточенными рефлексами, а как раненый зверь, в которого ткнули палкой. Стен, возможно, и мнил себя этим зверем, пытаясь рукой, словно когтистой лапой, избавиться от обидчика.

Большие зелены глаза Артэма отразили на миг ужас. Ребенок словно кожей ощутил этот гнев и, увидев глаза того, кто намеревался его ударить, не узнал отца.

Стен же сына узнал. Один взгляд детских глаз, так похожих на глаза проклятой бестии, сводящей с ума, – и разум мужчины прояснился.

Он обнял сына, в ужасе понимая, что мог навредить ему, прижал к себе и замер, спасая не то себя, не то его самого.

− У тебя кровь, − пробормотал Артэм, уже и позабыв минутный ужас.

Его отец снова был собой, а энергичный мальчик хотел обработать его раны, как тот это делал для Артэма. Все же этот малыш любил Стена и видел в нем одном родное существо. Лейн, будучи много старше, теперь казался Артэму совсем чужим, а Стен практически всегда был рядом, показывал ему что-то новое, и чему-то учил. Именно поэтому Артэм и знал, как и зачем надо промывать раны, понимая, что ссадина на щеке практически то же самое, что сбитая коленка.

Подставив раненое лицо под руки мальчишки, Стен уже не чувствовал боли прикосновения, зато до его ума медленно добиралась совесть, спешащая напомнить все, что он творил вчера.

Стен хотел исчезнуть, ощущая всю глубину собственного позора, помня весь тот звериный гнев, что управлял им последних несколько часов, и ужасаясь тому, что едва не ударил маленького сына – самого важного из людей на этой земле…

Благо Артэм лишь протирал ссадину и весело улыбался, называя боевой раной следы от пьяной драки.

Для людей мыслящих подобное всегда становится уроком. Им не нужно повторять дважды, и они не ищут по жизни закрепления урока, тут же делая вывод и стремясь его никогда не забыть.

Стен свой вывод сделал мгновенно. Благо, что ничего этой ночью не случилось, никто не погиб в этой драке и по-настоящему его не узнал, однако его лицо говорило само за себя, вот по городу и пошли слухи о буйстве главы экзархата, но в то же время его не стремились осуждать. Город, полный слухов, как губка впитывал все, передавая любое событие от одного угла к другому. Все быстро узнали, что Лейн ушел из дома и что один из служителей Святого Креста призывал Тьму в личных целях. К счастью для самого себя в глазах народа Стен был жертвой интриг и непонимания, героем, спасшим город от злодея и поплатившийся за это сыном. Молва простила ему один дебош, и тот недоказанный. Если это и был он, то что уж поделать: не выдержал, такое бывает. А в городе Стена и правда любили за то, что он был из простых, что народ понимал и что неграмотным людом не брезговал, к тому же он сам лично не раз помогал тем или иным жителям местной округи, чем, конечно, тоже получил славу. Для народа он оставался героем, благо только сам Стен об этом не знал. Он не смог бы вынести жалости простого народа так же, как не вынес бы и порицаний. Ему досталась тишина.

Он вернулся к делам, вновь стараясь как можно больше времени уделять воспитанию и развитию младшего сына, но все чаще вечерами выпивал, то совсем немного для успокоения, то много больше, чтобы забыться.

В судьбу Лейна он решил не вмешиваться, давая сыну право решать все самому. Он, конечно, знал, что старший сын живет у одного из своих товарищей, что его зачислили в послушники, и по возможности узнавал все о его успехах, стараясь при этом самому Лейну на глаза не показываться. Откровенно говоря, Стен считал, что упустил уже возможность объясниться с сыном, а теперь он мог лишь ждать, когда его своенравное дитя даст ему еще один шанс.

Стен остался в гнетущем покое, чуть притупленном алкоголем.

Зато Лейну покоя не было. Пока его отец был героем, он для молвы стал эгоистом. Даже его товарищи, поначалу возмущенные, теперь с большим уважением говорили о Стене. Теперь они знали, за что в действительности был арестован их наставник, и понимали, что глава экзархата был прав и с ними потупили вполне справедливо в условиях сложившейся ситуации. Сначала Лейн был виновен в том, что являлся сыном Стенета, потом, что отвернулся от родного отца.

В этом неравенстве людского духа пока никто не смел тревожить самообладание отца, давить на сына никто не боялся.

Лейну было сложно среди бесконечных пересудов заметить молчаливое ожидание отца. Он то и дело узнавал, что тот тихо и безмолвно интересуется его судьбой, но при этом совсем не ищет встреч.

Поначалу все это только сильнее раздражало Лейна. Он злился оттого, что отец ничего ему не объяснил, не учитывая, что сам он едва ли был настроен кого-то слушать, и что за ним великодушно приглядывали, при этом высокомерно избегая встреч. Лейну было невдомек, что в действительности его просто ждали и о нем беспокоились. Ему казалось, что его испытывают.

Лейн не хотел понимать, что вся боль, которую он переживает − итог его эгоистичных требований, гордыни и мнимого первенства. Он загнал себя в моральный тупик, выход из которого должен был стать для него уроком.

Он был достаточно горд, чтобы не позволять себе сидеть на чужой шее, но и достаточно избалован, чтобы попробовать выжить на жалкое жалование послушника, ютясь в небольшой каморке при храме. Лейн был достаточно уязвлен собственными предрассудками, чтобы вернуться домой. Ему казалось, что то пренебрежение, с которым его встретил отец, было желанием его никогда не видеть.

Со временем горделивый Лейн стал допускать мысль, что неверно истолковал действия отца. Он почти убедил себя в этом, вспоминая мягкую постель в собственной комнате.

Так через несколько месяцев он вновь оказался на пороге отцовского дома. Было уже поздно, и Лейн, внутренне пристыженный всей этой ситуацией, постучал в родную дверь, не посмев зайти просто так, хотя и видел свет в окне гостиной и понимал, что дом еще наверняка не заперт.

На его стук никто не ответил.

Лейн был даже готов повторить свой подвиг, но, поднеся руку к двери, ощутил себя ненужным. Словно его вновь бросили, только теперь не мать, а отец. Его бросил даже отец…

Полный отчаянной горечи, он хотел было уйти, но как только он отступил, дверь отворилась.

На пороге стоял Стен. Он был пьян.

Он пил недостаточно, чтобы почувствовать хоть какое-то облегчение. Зато регулярное употребление алкоголя притупляло саму суть его чувствительности. Его эмоциональность погасла. Та зияющая пустота, которая осталась от потерянной любви и заполнилась гневом, теперь вновь казалась пустотой, притупленной, неопознанной массой. Монстр крепко спал под этой бесконечной анестезией, а хозяин тела незаметно и медленно терял способность к здравомыслию, живя словно в тумане, чудом сохраняя контроль. С годами это убивает, но пока прошло мало времени, и Стенет чувствовал лишь как легче ему проживать день до конца.

Утром безупречный, днем уставший, вечером заметно одурманенный, оглушенный и пустой, как старая деревянная кукла – таким его и застал Лейн.

− Заходи, − вот и все, что он услышал от отца после долгого отсутствия.

Стен был просто жалок.

Это был тот самый период, когда Лейн был достаточно взрослым, чтобы видеть, делать выводы и, как следствие, − судить, но еще совсем неопытен, чтобы понимать.

Этот миг и тот осадок, который остался после, выработал яркую склонность осуждать отца. Он видел в нем человека падшего и лживого, человека, который только притворяется на людях. Для этого вывода ему хватило одного лишь взгляда. Стен был пьян, а значит, по мнению Лейна, не достоин внимания и веры народа. То, что он так долго слушал от других, сыграло с ним злую шутку. Его отец был умным, достойным человеком, полным смелости и отваги? Да, конечно! Перед собой прямо сейчас Лейн видел падшее создание, начинавшее свою дорогу в бездну. И из-за этого ничтожного человеческого куска мяса столько толков и шума, столько людей считали своим долгом попрекнуть его, Лейна! Это только смешило юнца, вызывая в нем презрение.

Ничто не могло сгладить этого глубокого впечатления, вызванного множеством несоответствий, даже долгий разговор, состоявшийся в тот вечер, в котором Стен от сына спешил узнать все, что произошло за месяцы молчания.

Лейн вернулся домой, но частью семьи он больше не был. В Артэме он видел любимчика отца, в отце – лицемера. И стоило хоть кому-то произнести доброе слово в адрес Стена, как Лейн смеялся, говоря, что его отца просто плохо знают.

Конечно, подобное не могло быть не замечено самим Стеном, однако с каждым днем и каждым глотком его способность принимать волевые решения слабела. Зато росло смирение и чувство безразличия. Он просто принял потерю сына, оставшись мягким только с Артэмом, все чаще на людях надевая маску полного безразличия.

Переломным моментом его осознания стал вызов в столицу. Старый глава ордена хотел его видеть. По слухам, неуверенно бродящим в ордене, старик был при смерти. Ему было уже девяноста три года, обычно экзорцисты столько не живут. Он же дожил до этих почтенных седин, оставив себе право на спокойную старческую смерть, которая для борцов с Тьмой всегда была практически недосягаема.

Епископ действительно угасал, и, возможно, именно оттого и желал видеть Стенета, который не пожелал прибыть ни на одно торжество со дня своего назначения и предпочел избежать участия в суде над своим товарищем. Теперь же епископ звал его лично, прикрепляя к вызову письмо, в котором на правах старого друга желал бы видеть экзорциста. Стен не мог отказать и, отправив ответ о своем приезде в назначенный день, стал собираться.

Несмотря на легкую неофициальность, или, напротив, именно из-за нее другие экзорцисты стали посматривать на Стена косо. А не готовят ли его в приемники? Впрочем, для местечковых служак это был лишь повод для пересудов, в столице же это подняло настоящее волнение, ведь было достаточно желающих занять место главы, вот только сам глава предпочитал их всех не видеть.

Стен же не задумывался над подобным и не понимал, что ему есть чего опасаться. Он просто ехал в столицу.

Лейн брезгливо поморщился в ответ на предложение отправиться с отцом, сославшись на службу. Он теперь довольно часто отправлялся на задания экзархата. Зато маленький Артэм обрадовался возможности увидеть новые места. Ему было уже шесть. Он учился в школе при храме и был все так же любопытен. Новые знания только усиливали его интерес к учебе, и, как следствие, он все больше спрашивал и вместе с тем приближался к отцу. Для него эта поездка была большим приключениям. Одна мысль о предстоящем путешествии приводила его в восторг, поэтому он шумно рассуждал, спрашивал, оживленно бегая вокруг отца. Это было спасением Стена, он улыбался, обо всем забывая, живя одним лишь общением с собственным ребенком.

В таком настроении он и направился в столицу с бодрой усмешкой на губах. По дороге Стен рассказывал сыну о разных местах, припоминая старые легенды и факты официальной истории из летописи ордена. Мальчик уже сейчас утверждал, что пойдет по стопам отца, и хотя Стен понимал, что этот ребенок может еще не раз передумать, это его радовало.

Эта дорога была счастьем для мальчишки и пыткой для Стена. Он все время был с сыном, и это начинало изматывать. Да, он не притворялся перед ним, но отсутствие какого-либо полноценного дела и невозможность его найти делало разум свободным, а значит доступным для разного рода мыслей и сомнений. К тому же при Артэме он не мог позволить себе пить, и лишь на небольших остановках украдкой делал несколько глотков, но это было ничто после долгого, стабильного опьянения. Его разум настойчиво прояснялся, мысли ходили по кругу, а на лицо его ложилась серая маска болезненных мук. Он не мог спокойно есть и спать, а от понимания, что ему придется появиться в местах, связанных с Анне, не хотелось и жить. Иногда он ловил себя на том, что сам изводит и мучает себя подобного рода мыслями, и гнал их прочь, но в голове снова появлялись зеленые глаза и рыжие локоны.

Наверно, у дурмана самое страшное свойство в том, что он проходит, а притупленные чувства возвращаются с новой силой. Так случилось и со Стеном. Его зверь, до этого спавший, теперь пробуждался, и каждое его движение выворачивало наизнанку. Он успел позабыть, что такое настоящие внутренние страсти, и теперь с ужасом чувствовал скрежет прежних чувств.

Три дня пути стали показывать ему собственное лицо. Чем меньше он пил, тем хуже ему становилось, и тем сильнее он ощущал свою беспомощность. Если бы сейчас Лейн озвучил все, что думал об отце, Стен согласился бы с самым жестоким обвинением. Так, кроме боли и гнетущих мыслей, на него наваливалось отчаянье и чувство собственной ничтожности. Словно загнанный зверь его нутро рвалось наружу, будто стремясь проломить ему грудь. Внутреннее метание разрывало его на части, а странные ощущения лишали разума. Он уже ничего не понимал. Только острее ощущал свою беспомощность.

Если бы не Артэм, он, наверно, просто остановил бы все это, наложив на себя руки. Чем ближе они были к столице, тем меньше улыбался ради сына Стен, и все чаще его рука, дотянувшись до фляги и открыв ее, тут же закрывала вновь. Казалось, что за эти дни неведомая болезнь разбила его, превратив в серую тень самого себя.

В столицу он прибыл, постарев лет на десять.

Там началась другая пытка. Уехав отсюда шесть лет назад, он четко разделил свою жизнь на «до» и «после», и к столкновению этих двух миров был совсем не готов.

Мало того, что все вокруг напоминало о ней, возвращая в памяти разные мелкие истории их совместного счастливого прошлого, так она ему виделась в каждой рыжей девушке, в случайных, совершенно не похожих на нее женщинах. Ее голос слышался ему и в пьяном смехе, долетавшем на улицу из трактира, и в журчании фонтана.

Каждый раз, когда она мерещилась ему в столичной суете, он ощущал то нелепое мощное внутреннее возбуждение, полное и страсти и неловкости. То самое внутреннее возбуждение, от которого влюбленные так часто глупо и нелепо себя ведут. Эта одухотворенная дрожь падала на него и тут же становилось гневом. Память говорила, что эти чувства просто недопустимы. Мгновенная смена внутренней любви на ненависть вызывала приступ тошноты, но он все равно смотрел туда, где видел ее, зная, что ее нет, чтобы прогнать призрак.

Но все случалось снова и снова. От каждого такого внутреннего удара на его черной голове появлялся белый волос. Потеряв вид здорового человека в пути, он белел головой, окончательно старея.

Остановиться в общежитии экзархата Стен не смог. Только приблизившись к зданию, он почувствовал, как сердце беспомощно сжимается от этой безостановочной пытки, а руки холодеют.

− Здесь я жил когда-то, и тут ты родился, − сообщил он Артэму, стараясь все так же говорить сыну о разных местах, даже если каждое слово было равнозначно удару в кровоточащую рану.

Он обещал Артэму, а значит, он должен был это делать, радуясь, что они прибыли в город поздним вечером, и у него была ночь для того, чтобы привести себя в чувство. К тому же, кто знает, может солнечный свет отпугнет призраков прошлого?

Остановился он в одном из небольших постоялых дворов, где его никто не знал, просто отчитавшись, что прибыл, в главном храме, собираясь встретиться с епископом вечером следующего дня.

Артэм немного беспокоился за отца, который выглядел совсем нездоровым и очень часто вздрагивал, становясь то горячим, то холодным. Оттого ребенок старался лишний раз не тревожить его, порой даже умалчивая свои вопросы, считая их не особо интересными.

Но дорога и блуждания по городу сделали свое. Мальчишка быстро уснул, оставив отца себе самому.

Одиночество за мимолетным облегчением приносило Стену новые терзания.

В темноте ночи, как только тишина упала на его душу, а алкоголь стал противен от первого глотка, как он бывает мерзок, когда пробуешь его впервые, Стен подошел к сыну, не имея сил мерить комнату шагами.

− Что же мне делать? − спросил он, садясь на пол у постели ребенка.

Подобный вопрос ждал ответа только от него самого, но он его не знал.

Маленькая ручонка поймала его руку и, притянув к щеке, опять застыла. Артэм что-то пробормотал, видимо, услышав что-то сквозь сон, а после опять уснул.

Стен смотрел на это светлое создание и улыбался. Его искренне радовало то, как этот малыш прижимал его грубую руку к своей щеке. Эта рука грела его душу и возвращала временный покой. Его истерзанный дух постепенно успокаивался, и Стен, положив голову на край подушки, закрыл глаза. Вскоре его сознание захватил сон…

Ему снились битвы и задания, где инквизиторы гибли один за другим в сражении против неизвестного одержимого, лица которого они даже не могли разглядеть, прямо в этом здании. Его товарищи отчего-то были безликими, словно поверх каждого лица были надеты маски, и когда они умирали, эти маски трескались, открывая черные гнилые массы, из которых выбирались черви. Вот только Стена это совсем не удивляло, он просто наблюдал и злился, что погибают люди.

С каждой смертью он старел, а мундир на нем получал звание. Так, оставшись единственным живым в этом доме, он был совсем стариком, облаченным в одеяния епископа, но, невзирая на старость, меч в своих руках держал крепко. Теперь он был единственным, кто сможет остановить эту очень сильную Тьму, выросшую в человеке. Он один должен был это сделать, и только это его заботило, когда он бродил по коридорам, переступая через тела и наступая босыми ногами на ползущих по полу червей. Так он ходил по зданию, выискивая врага, пока, наконец, не увидел его силуэт на фоне яркого света, которым среди ночи стал вспыхнувший камин.

Одержимый медленно отступал к огню, словно заманивая Стена, при этом ему интуитивно казалось, что Тьма улыбается и уже смакует свою победу.

Это сделало опытного воина осторожней. Не спуская глаз с врага, он неспешно приближался к нему, следя за каждым уголочком пространства. Вот только ничего не происходило, словно одержимый собирался сдаться и именно это и принесет ему победу. Подобные мысли, прокрадываясь в его разум, казались Стену среди сна вполне естественными при всей их нелепости. Он будто чувствовал этого одержимого. Ему казалось, что когда тот улыбается, что-то внутри Стена тоже улыбалось. Когда одержимый что-то думал, его мысли отражались в разуме Стена.

И вот они оказались в одной комнате. Одержимый, высокий и статный, стоял спокойно и величаво, глядя в огонь.

− Вот и смерть твоя пришла, − проговорил он очень знакомым голосом и медленно обернулся.

Стен невольно отшатнулся, ведь перед ним стоял он сам, только совсем молодой и сильный, а вместо синих глаз был глянец Тьмы, в котором отражалось пламя.

Стен и верил и не верил. Всеми силами он старался относиться к этому как к иллюзии, которой одержимый влияет на его сознание. Он даже был готов допустить, что в нем самом была некая Тьма, которая резонировала с этой мощью, делая его жертвой подобного.

Одержимый улыбнулся:

− Нет, старик, это не иллюзия.

И через миг статный молодой экзорцист с черными глазами оперся на двуручный освященный меч, а на его плечо легла женская рука. Молодая Анне, такая нежная, но чужая, целовала этого юнца, а он, истинный Стен, старый, ослабленный и безоружный, медленно сползал на колени, чувствуя, как сердце, словно сжатое в тисках, бешено колотится и, уставая, начинает замедляться. Холод касался его пальцев.

− Ты создал меня, − сказал ему юнец, отталкивая рыжую бестию и наслаждаясь муками старца.

Он присел на корточки, глядя в глаза умирающему:

− Я и есть твоя сила экзорциста. Все, что в тебе есть сильного, − это я…

Потом он засмеялся.

Стен, задыхаясь, уже видел желания этого создания и то зло, которое он готов породить в мире смертных, окончательно уничтожив орден Белого Креста, разбив его изнутри.

Грянул гром…

Тяжело дыша, Стен открыл глаза. Его сердце сильно болело и, жадно хватая воздух, он понимал, что лежит на полу, покрытый холодным потом, а прямо перед ним пылает камин. Он даже не заметил, что ему снилась эта комната.

За окном вновь громыхнуло, и, казалось, вздрогнуло все здание.

Ужас Стена взял над ним верх. Дрожа от страха, он схватил бутылку и почти тут же ее опустошил.

В груди все равно болело, а руки продолжали дрожать.

Он задыхался, словно только что умер, но по воле дьявола был выброшен обратно в жизнь.

В дверь постучали. И этот стук стал для Стена вестником беды.

Он отшатнулся от двери, готовый защищаться от любых врагов.

− Ваша светлость, епископ хочет видеть вас прямо сейчас…

Реальность окончательно прорвалась в разум Стена.

В одно мгновение, после одной фразы, он снова вернулся к жизни. Спокойно взял мундир, и, накидывая его на ходу на плечи, вышел.

За ним пришел молодой послушник, явно выбившийся из сил:

− Его преосвященство дома, − сообщил он взволнованно, а после тихо добавил: − Кажется, он умирает…

− Веди, − только и ответил Стен с хладнокровной серьезностью.

Теперь он просто делал то, что счел бы правильным, попросив лишь прислать кого-нибудь к Артэму, чтобы тот не оставался один.